IV
ДЛЯ ХРОНИКИ
АМЕРИКАНСКИЙ РАССКАЗ
— Будь я проклят, мистер Грэгам! — вскричал Дэвис Юнг, секретарь вечерней газеты «Сноб» в Бостоне. Весь красный и потный, бомбой влетел он в кабинет редактора, кинулся в кресло и повторил с холодным отчаянием:
— Будь я проклят, мистер Грэгам! Мы сегодня без хроники! а? Не думаю, что на свете когда-либо выходил такой уродливый номер, каким выйдет сегодня «Сноб»!
— Без хроники? — спокойно переспросил редактор и медленно покрутил свой рыжий ус. — Выпейте воды со льдом, Дэвис. Сильно кутнули вчера в клубе, а?
— Я свеж, как только что сорванный с дерева персик, застрелите меня, если я сказал букву лжи! Но мы сегодня без хроники! Это так! Пари — десять долларов против одного, если это не так! Идет, пари, мистер Грэгам? — горячо проговорил Дэвис.
Мистер Грэгам знал, что Дэвис Юнг не предлагает пари иначе как наверняка.
— Что с Гарли? — быстро спросил он секретаря, и его усы дрогнули.
— Он влюбился! Влюбился первый хроникер Бостона! Фи! Никогда не прощу ему этого поступка, не имеющего ничего общего с газетным делом.
— А Джон Фай?
— Он тоже болен. Любовь и инфлюэнца губят газету, мистер Грэгам!
— Да… Если так, я готов согласиться с вами, Дэвис, — мы сегодня без хроники…
Они оба посмотрели друг на друга, ошеломленные странным стечением обстоятельств.
— Я, пожалуй, соглашусь с вами, Дэвис, — тихо сказал редактор, — и в том, что номер будет уродство. Я не представляю себе номера. Я думаю, что он будет похож на торт без начинки.
Дэвис Юнг безнадежно мотнул головой. Его нисколько не утешало всё это…
— Чёрт! Я готов сам поджечь Бостон для хроники, — сказал он редактору…
Тот встал и прошелся по кабинету.
— Проще попробовать купить хронику. Попробуйте-ка, Дэвис!
— О! Посмотрел бы я, кто нам продаст ее… Все здешние — ни за что! Ни за всю Калифорнию. Нас не любят за успех.
— А что есть из хроники?
— О голубях мистера Рэтль. Лошади и собаки англичанина… Бокс… Но ничего сенсационного! ни одной сенсационной буквы! Ах, чёрт меня возьми! Не будь я сам сыном женщины — я сказал бы, что они не дают миру ничего порядочного и вечно мешают жить!
— Сколько времени? — задумчиво спросил редактор. — Три сорок семь. Номер выходит в четыре двадцать. Мы имеем тридцать две минуты пять секунд для хроники, Дэвис…
Дэвис хлопнул себя по колену, потом крепко потер лоб. Редактор смотрел на него…
— Мы ничего не предпримем, Дэвис? — спросил он.
— Да, конечно! Если только мы еще американцы… — пробормотал секретарь и бросился вон из кабинета. Редактор посмотрел ему вслед.
«Готов держать пари — он сделает хронику». — И редактор весело улыбнулся.
— Вы нужны только для хроники, сэр! — долетел до его ушей ликующий голос Дэвиса Юнга, раздавшийся где-то на лестнице.
— Вот хроника! — повторил он, показываясь в дверях кабинета и таща за собой кого-то.
Мистер Грэгам крепко потер руки и отступил в сторону, блестя холодными глазами.
— Рекомендую — мистер Джим Грэгам, редактор. — Мистер, встреченный мною на бульваре… Мистер Грэгам! — торопливо говорил Дэвис, крепко держа за руку стоявшего рядом с ним очень старого и немного потерявшегося джентльмена.
— Мистер! Я не знаю вашего почтенного имени. Но я не сомневаюсь, что оно почтенно. У нас нет хроники и двадцать девять минут времени. Выпустить номер без приличной сенсации — это, сэр, позор!
— Мистер! Если вы американец и честь родной прессы дорога вам, — дайте нам хронику!
— Джентльмены! Я не знаю, где она у меня… — растерянно сказал старик, делая попытку пошарить в кармане сюртука… — Если я что-либо имею…
Но Дэвис перебил его:
— Надеюсь, что вы ничего не имеете, ни пенни! Не трудитесь, сэр, — хроника не рождается в карманах. Но вы можете дать ее.
— Я готов, джентльмены… Но, право… — заговорил старик.
— Очень хорошо. Ваше слово, надеюсь, крепко! Благодарю вас, сэр! Вы спасаете честь нашей газеты! О, это много, сэр!
— Что же я должен сделать?
— Не беспокойтесь, сэр, я научу вас. Вот револьвер. Пожалуйста, не задержите номера!
— Что же я должен?
— Стреляйте себе в висок, сэр…
— Что-о?
— Или в грудь — всё равно. 500 долларов — вашим наследникам.
— Но я не хочу! Позвольте! Это дико!
— И пятьсот долларов и похороны за счет редакции!
— Но, джентльмены… Это же безумие!
— Остается двадцать пять минут семь секунд… Прошу позволения помочь вам. Вот так. До свидания, сэр!
Щелкнул курок револьвера, раздался выстрел. Старик слабо поднес руки к голове, грузно свалился на пол и вытянулся на нем без стона.
Дэвис бросился за стол редактора и стал лихорадочно писать, командуя мистеру Грэгам:
— Зовите мальчика из типографии… Посмотрите в бумагах джентльмена его имя и адрес… Известите по телефону через полицейское бюро вдову джентльмена.
И он всё писал. Мальчик из типографии отдавал в набор листки. Мистер Грэгам диктовал по бумагам убитого джентльмена данные о его положении в свете, летах, семейном состоянии и проч.
— Ну, я кончил. Вот идут полисмены. Ага, всё прекрасно! — потирая руки, сказал Дэвис и развалился на стуле, победоносно глядя на редактора.
— Это убийство, Дэвис, если не ошибаюсь? — улыбаясь, спросил редактор своего секретаря.
— Да… для хроники…
— Вы знаете публику, Дэвис, и хорошо служите ей!
— Я люблю газету, мистер Грэгам…
— И скажу откровенно, вы умеете любить ее, Дэвис.
— Ведь это не женщина, мистер Грэгам.
Редактор с чувством пожал руку секретаря и, помолчав, с сожалением сказал:
— А ведь я сделал крупную ошибку, не приняв ваше пари, Дэвис! Крупную ошибку, будь я проклят!
— Я погорячился тогда, мистер Грэгам! Да, погорячился и проиграл бы… — улыбнулся Дэвис.
Вошли полисмены.
Номер «Сноба» вышел с опозданием на пять минут сорок три секунды… Но, как всегда, его хроника была высоко интересна. Она имела своим «гвоздем» «Эксцентрическое самоубийство старого джентльмена в редакции газеты „Сноб“».
Четыре столбца убористого петита рассказывали факт с массой самых тонких и точных подробностей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так ведутся газеты в Америке.
— Будь я проклят, мистер Грэгам! — вскричал Дэвис Юнг, секретарь вечерней газеты «Сноб» в Бостоне. Весь красный и потный, бомбой влетел он в кабинет редактора, кинулся в кресло и повторил с холодным отчаянием:
— Будь я проклят, мистер Грэгам! Мы сегодня без хроники! а? Не думаю, что на свете когда-либо выходил такой уродливый номер, каким выйдет сегодня «Сноб»!
— Без хроники? — спокойно переспросил редактор и медленно покрутил свой рыжий ус. — Выпейте воды со льдом, Дэвис. Сильно кутнули вчера в клубе, а?
— Я свеж, как только что сорванный с дерева персик, застрелите меня, если я сказал букву лжи! Но мы сегодня без хроники! Это так! Пари — десять долларов против одного, если это не так! Идет, пари, мистер Грэгам? — горячо проговорил Дэвис.
Мистер Грэгам знал, что Дэвис Юнг не предлагает пари иначе как наверняка.
— Что с Гарли? — быстро спросил он секретаря, и его усы дрогнули.
— Он влюбился! Влюбился первый хроникер Бостона! Фи! Никогда не прощу ему этого поступка, не имеющего ничего общего с газетным делом.
— А Джон Фай?
— Он тоже болен. Любовь и инфлюэнца губят газету, мистер Грэгам!
— Да… Если так, я готов согласиться с вами, Дэвис, — мы сегодня без хроники…
Они оба посмотрели друг на друга, ошеломленные странным стечением обстоятельств.
— Я, пожалуй, соглашусь с вами, Дэвис, — тихо сказал редактор, — и в том, что номер будет уродство. Я не представляю себе номера. Я думаю, что он будет похож на торт без начинки.
Дэвис Юнг безнадежно мотнул головой. Его нисколько не утешало всё это…
— Чёрт! Я готов сам поджечь Бостон для хроники, — сказал он редактору…
Тот встал и прошелся по кабинету.
— Проще попробовать купить хронику. Попробуйте-ка, Дэвис!
— О! Посмотрел бы я, кто нам продаст ее… Все здешние — ни за что! Ни за всю Калифорнию. Нас не любят за успех.
— А что есть из хроники?
— О голубях мистера Рэтль. Лошади и собаки англичанина… Бокс… Но ничего сенсационного! ни одной сенсационной буквы! Ах, чёрт меня возьми! Не будь я сам сыном женщины — я сказал бы, что они не дают миру ничего порядочного и вечно мешают жить!
— Сколько времени? — задумчиво спросил редактор. — Три сорок семь. Номер выходит в четыре двадцать. Мы имеем тридцать две минуты пять секунд для хроники, Дэвис…
Дэвис хлопнул себя по колену, потом крепко потер лоб. Редактор смотрел на него…
— Мы ничего не предпримем, Дэвис? — спросил он.
— Да, конечно! Если только мы еще американцы… — пробормотал секретарь и бросился вон из кабинета. Редактор посмотрел ему вслед.
«Готов держать пари — он сделает хронику». — И редактор весело улыбнулся.
— Вы нужны только для хроники, сэр! — долетел до его ушей ликующий голос Дэвиса Юнга, раздавшийся где-то на лестнице.
— Вот хроника! — повторил он, показываясь в дверях кабинета и таща за собой кого-то.
Мистер Грэгам крепко потер руки и отступил в сторону, блестя холодными глазами.
— Рекомендую — мистер Джим Грэгам, редактор. — Мистер, встреченный мною на бульваре… Мистер Грэгам! — торопливо говорил Дэвис, крепко держа за руку стоявшего рядом с ним очень старого и немного потерявшегося джентльмена.
— Мистер! Я не знаю вашего почтенного имени. Но я не сомневаюсь, что оно почтенно. У нас нет хроники и двадцать девять минут времени. Выпустить номер без приличной сенсации — это, сэр, позор!
— Мистер! Если вы американец и честь родной прессы дорога вам, — дайте нам хронику!
— Джентльмены! Я не знаю, где она у меня… — растерянно сказал старик, делая попытку пошарить в кармане сюртука… — Если я что-либо имею…
Но Дэвис перебил его:
— Надеюсь, что вы ничего не имеете, ни пенни! Не трудитесь, сэр, — хроника не рождается в карманах. Но вы можете дать ее.
— Я готов, джентльмены… Но, право… — заговорил старик.
— Очень хорошо. Ваше слово, надеюсь, крепко! Благодарю вас, сэр! Вы спасаете честь нашей газеты! О, это много, сэр!
— Что же я должен сделать?
— Не беспокойтесь, сэр, я научу вас. Вот револьвер. Пожалуйста, не задержите номера!
— Что же я должен?
— Стреляйте себе в висок, сэр…
— Что-о?
— Или в грудь — всё равно. 500 долларов — вашим наследникам.
— Но я не хочу! Позвольте! Это дико!
— И пятьсот долларов и похороны за счет редакции!
— Но, джентльмены… Это же безумие!
— Остается двадцать пять минут семь секунд… Прошу позволения помочь вам. Вот так. До свидания, сэр!
Щелкнул курок револьвера, раздался выстрел. Старик слабо поднес руки к голове, грузно свалился на пол и вытянулся на нем без стона.
Дэвис бросился за стол редактора и стал лихорадочно писать, командуя мистеру Грэгам:
— Зовите мальчика из типографии… Посмотрите в бумагах джентльмена его имя и адрес… Известите по телефону через полицейское бюро вдову джентльмена.
И он всё писал. Мальчик из типографии отдавал в набор листки. Мистер Грэгам диктовал по бумагам убитого джентльмена данные о его положении в свете, летах, семейном состоянии и проч.
— Ну, я кончил. Вот идут полисмены. Ага, всё прекрасно! — потирая руки, сказал Дэвис и развалился на стуле, победоносно глядя на редактора.
— Это убийство, Дэвис, если не ошибаюсь? — улыбаясь, спросил редактор своего секретаря.
— Да… для хроники…
— Вы знаете публику, Дэвис, и хорошо служите ей!
— Я люблю газету, мистер Грэгам…
— И скажу откровенно, вы умеете любить ее, Дэвис.
— Ведь это не женщина, мистер Грэгам.
Редактор с чувством пожал руку секретаря и, помолчав, с сожалением сказал:
— А ведь я сделал крупную ошибку, не приняв ваше пари, Дэвис! Крупную ошибку, будь я проклят!
— Я погорячился тогда, мистер Грэгам! Да, погорячился и проиграл бы… — улыбнулся Дэвис.
Вошли полисмены.
Номер «Сноба» вышел с опозданием на пять минут сорок три секунды… Но, как всегда, его хроника была высоко интересна. Она имела своим «гвоздем» «Эксцентрическое самоубийство старого джентльмена в редакции газеты „Сноб“».
Четыре столбца убористого петита рассказывали факт с массой самых тонких и точных подробностей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так ведутся газеты в Америке.
ПРИКЛЮЧЕНИЕ МИСТЕРА ЧАРЛЬЗА КРЭК
АМЕРИКАНСКИЙ РАССКАЗ
(Посвящается Д. Я. Д.)
Это приключение, которое вы никак уж не назовете заурядным, случилось с мистером Чарльзом Крэк, председателем «Стандарта нефтепромышленников Южной Пенсильвании», в мае месяце, самом обильном приключениями, что было однажды доказано цифрами в «Нью-Йорк Геральде». Мистер Крэк, джентльмен цветущего возраста и очень корректной наружности, всегда обращавшей на себя внимание дам, мистер Чарльз Крэк шел по Лоунг-Стрит, курил сигару и думал о репортерах нью-йоркских газет как о неприятности, с которой он, казалось ему, рассчитался пока. Сегодня они могут съесть свои зубы со зла на него, утвердившего в прошлом заседании «Стандарта» постановление членов о поголовном изгнании представителей печати из зала заседания «Стандарта», сегодня они могут, если хотят, обкусать себе ногти до плеч, — он, мистер Чарльз, ничего не имеет против этого, и ему даже, если хотите, приятно посмотреть на репортеров без рук. И без языка, если можно это устроить…
Ба! Как газеты кричали об этом редком факте неуважения к печати! Предполагалась демонстрация. Но всё обошлось благополучно, благодаря вовремя истраченной кучке долларов. Сегодняшнее решительное заседание, которое наверняка положит в лоск целую армию мелких промышленников и сразу поднимет дела «Стандарта», сегодняшнее заседание избавлено от зоркого ока прессы. Ни один репортер, если только он не догадается превратиться в комара, не проникнет в зал, где сегодня будет идти дело о монополизации целого штата.
Мистер Чарльз бросил потухшую сигару и закурил другую.
Был, как сказано, май — четверг 20-го мая 1894 г., пять часов пополудни. Садилось солнце, от деревьев бульвара ложились тени, ехали кэбы, шли деловые люди, прогуливались разные лэди и джентльмены, — совершалось всё то, что каждодневно круглый год совершается на Лоунг-Стрит. Мистер Крэк ощутил полное довольство собой и порядком на улице… Приятно корректному джентльмену созерцать порядок!
«Ба! Однако, чёрт меня побери! Это не часто встречаешь! Она смотрит на меня, клянусь честью!» — воскликнул про себя мистер Крэк и вынул часы. Было пять минут шестого. Заседание имеет быть в шесть. Пятьдесят пять минут — это очень много времени для американца и человека, знающего себе цену.
Мистер Крэк решительно направился к одной из скамеек бульвара и, остановившись пред дамой, сидевшей на ней, почтительно, как и следовало сделать это джентльмену, снял шляпу.
— Я надеюсь, что не особенно обеспокою миссис, если попрошу у нее позволения сесть рядом с ней? — приятно улыбаясь, спросил он.
Дама утвердительно кивнула головой.
Лицо дамы было закрыто вуалью, но сквозь прозрачную ткань смотрели такие огненно-жгучие глаза южанки, блеска которых было бы вполне достаточно для того, чтоб с первого же взгляда воспламенить миллионный бак нефти, не говоря уж о сердце джентльмена, убежденного в том, что женщина есть лучшее украшение мира и что ни с кем — что ни говорите! — нельзя провести время более приятно, чем с женщиной.
— Сегодня довольно жарко… Миссис! Прошу простить мне ту вину пред вами, что я не знаю вашего прелестного имени! — снова вежливо поднял шляпу мистер Чарльз. Именно в этот момент дело и приняло характер очаровательного приключения. Дама встала. Она встала быстро. Она была невысока ростом, стройна, как трость бамбука, и так же гибка.
Мистер Чарльз был несколько смущен ее движением. Но она сделала торопливый жест, имевший очевидное назначение успокоить мистера Крэка, и быстро, волнуясь, с отуманенными глазами, заговорила:
— Monsieur! Вы джентльмен! Вы не поставите мне в вину того, что я взглядом пригласила вас сесть со мной… да, monsieur? Monsieur! Клянусь вам именем моей матери, я честная женщина! Но мой муж! О monsieur! Это изверг! Это…
— Миссис! Они все такие, эти мужья! — рыцарски заговорил мистер Чарльз, хорошо осведомленный о качествах мужей, в силу обширного знакомства с их женами. — Они все, взятые вместе, — уж поверьте мне! — решительно не заслуживают того, чтоб вы так сильно волновались по поводу одного из них.
— Monsieur!.. Я француженка! Мы приехали вчера из Марселя с мужем… жить здесь… Но он… бьет меня!
— Годдэм! — в ужасе воскликнул американец, — в ужасе, который не мешал ему восхищаться дамой, еще более прекрасной от волнения…
— Да… бьет за то, что я… мешаю ему… его прихотям… разнузданным инстинктам. Вы джентльмен. Я убежала от него… Он, наверное, уже ищет меня… С минуты на минуту он явится… Спасите меня! Возьмите меня с собой. Спрячьте меня, если вы джентльмен.
Кто отказался бы взять и спрятать даму, взять и спрятать хорошенькую женщину, которая со слезами на глазах просит ни о чем другом, как именно о том, чтоб ее взяли и спрятали? Не знаю, право, кто он… и как должен выглядеть такой джентльмен. Не думаю, чтоб он мог иметь умную физиономию…
— Миледи! мне… я… мне некогда… то есть мне невозможно отвезти вас к себе… Но в контору… в мой кабинет, в доме, где заседает «Стандарт»… если вы хотите? Это вполне приличное место для дамы, миледи! Несколько скучное, но и только… Клянусь честью… Угодно вам? Вы можете положиться на слово Чарльза Крэк, миледи!
— О, да… я… готова на это… на всё! Я верю вам, — сказала она, пугливо оглядываясь по сторонам…
На них начинали обращать внимание. Чистильщик сапог с улыбкой чёрта, довольного собой, что-то рассказывал собравшейся вокруг него публике, кивая головой в сторону оживленной и взволнованной пары.
— Кэб! Эй, кэб! — несколько громче, чем бы это следовало джентльмену, крикнул мистер Чарльз. Дама благодарно взглянула на него и взяла его руку.
— Прошу вас, миледи! Браунинг хауз № 3. Скорее! Успокойтесь, миледи!.. Вы так прекрасны… Я не встречал женщины, которая была бы хотя немного похожа на вас по благородству и красоте…
Кэб быстро катился вперед и заглушал речь мистера Чарльза.
II
«У нее немного груба кожа рук… и для женщины несколько резки манеры, но ее бюст!» — думал мистер Чарльз в то время, как секретарь читал доклад о действиях агентов по скупке керосина.
«У нее сухи губы… и вообще она холодна несколько. Это странно для южанки. Ведь она из Марселя. Но она целуется так крепко, точно мужчина… Мне кажется… у нее есть усики… маленькие усики, чёрт возьми!.. Это преоригинально — повесьте меня! Ах, как я был умен, когда брал закрытый кэб!»
— Мистер Крэк!? Вы слышите?.. Дело соединения в наших руках запасов нефти идет медленно…
— Дело идет медленно, сэр? Не нахожу, простите меня! О, нет, не нахожу! Едва ли кто другой сумеет достигнуть таких результатов… в пятьдесят пять минут! Не беспокойтесь, сэр!
«Нет, куда мне повезти ее после заседания? А долго еще? Девять минут! Ага, всё идет прекрасно».
— Наши соперники предупреждены кем-то. Они твердо держат в руках свои партии, мистер Чарльз!
— Ба! Это не должно удивлять вас, джентльмены. Проклятые газеты своими предположениями о наших намерениях сделали тут дьявольский шум! Но теперь, когда никто уже не узнает наших задач, всё пойдет прекрасно, джентльмены! Нужно еще подождать немного. И нужно строго держать тайну. Главным образом, тайну всего, что выработано сегодня… Закрываю заседание в приятной уверенности видеть вас здесь, джентльмены, завтра в 6 часов вечера.
— Вы не идете, мистер Крэк?
— Нет, благодарю вас, мистер Файф! Я остаюсь кое-что сделать тут… Да!..
Члены «Стандарта» разошлись один за другим.
Мистер Чарльз Крэк живо направился во внутренние комнаты…
III
— Дик! Где миледи? а? — несколько растерянно спросил мистер Крэк, выходя к швейцару. — Миледи, с которой я приехал, Дик?
— Она вышла, мистер Чарльз! Две минуты тому назад вышла. Вот записка, которую она…
— Давай сюда записку и говори короче… «Она вышла… которую она… тому назад». Можно выспаться в то время, пока вы вытаскиваете из себя ваши саженные фразы. Что тут написано? Гм…
Тут, в записке, было написано не особенно много…
«Мистер Чарльз Крэк!» было написано в ней. А дальше следовало:
«Благодарю вас, сэр, за данную вами мне возможность слышать всё, что говорилось в сегодняшнем заседании „Стандарта“. Не премину завтра поместить отчет о нем. Весьма, весьма благодарен вам, сэр! Я заработал 10 фунтов. Вы недурно целуетесь, но у вас дурно пахнет изо рта… Мне кажется, что я в другой раз не буду в состоянии вынести этот запах. И потому беру на себя смелость рекомендовать вам мятное полосканье д-ра Пакуэля. Очень помогает.
С почтением Гарли Гук, репортер газеты „Сноб“.
P. S. Простите, что я так плохо брился! Надеюсь, вы не накололи себе губ? В следующий раз я обреюсь как следует…
Г. Гук».
Мистер Чарльз Крэк, очень корректный джентльмен, широко вытаращил глаза.
— Дик! Ведь это была не женщина, а репортер! — в ужасе вскричал он.
— Репортер? Может быть, чёрт, сэр?
— Дурак! «Стандарт» завтра взлетит на воздух! Мы закупили много, но далеко не всё… Нужно платить… Ах, чёрт побери!
И в первый раз в жизни мистер Чарльз Крэк упал в обморок.
(Посвящается Д. Я. Д.)
Это приключение, которое вы никак уж не назовете заурядным, случилось с мистером Чарльзом Крэк, председателем «Стандарта нефтепромышленников Южной Пенсильвании», в мае месяце, самом обильном приключениями, что было однажды доказано цифрами в «Нью-Йорк Геральде». Мистер Крэк, джентльмен цветущего возраста и очень корректной наружности, всегда обращавшей на себя внимание дам, мистер Чарльз Крэк шел по Лоунг-Стрит, курил сигару и думал о репортерах нью-йоркских газет как о неприятности, с которой он, казалось ему, рассчитался пока. Сегодня они могут съесть свои зубы со зла на него, утвердившего в прошлом заседании «Стандарта» постановление членов о поголовном изгнании представителей печати из зала заседания «Стандарта», сегодня они могут, если хотят, обкусать себе ногти до плеч, — он, мистер Чарльз, ничего не имеет против этого, и ему даже, если хотите, приятно посмотреть на репортеров без рук. И без языка, если можно это устроить…
Ба! Как газеты кричали об этом редком факте неуважения к печати! Предполагалась демонстрация. Но всё обошлось благополучно, благодаря вовремя истраченной кучке долларов. Сегодняшнее решительное заседание, которое наверняка положит в лоск целую армию мелких промышленников и сразу поднимет дела «Стандарта», сегодняшнее заседание избавлено от зоркого ока прессы. Ни один репортер, если только он не догадается превратиться в комара, не проникнет в зал, где сегодня будет идти дело о монополизации целого штата.
Мистер Чарльз бросил потухшую сигару и закурил другую.
Был, как сказано, май — четверг 20-го мая 1894 г., пять часов пополудни. Садилось солнце, от деревьев бульвара ложились тени, ехали кэбы, шли деловые люди, прогуливались разные лэди и джентльмены, — совершалось всё то, что каждодневно круглый год совершается на Лоунг-Стрит. Мистер Крэк ощутил полное довольство собой и порядком на улице… Приятно корректному джентльмену созерцать порядок!
«Ба! Однако, чёрт меня побери! Это не часто встречаешь! Она смотрит на меня, клянусь честью!» — воскликнул про себя мистер Крэк и вынул часы. Было пять минут шестого. Заседание имеет быть в шесть. Пятьдесят пять минут — это очень много времени для американца и человека, знающего себе цену.
Мистер Крэк решительно направился к одной из скамеек бульвара и, остановившись пред дамой, сидевшей на ней, почтительно, как и следовало сделать это джентльмену, снял шляпу.
— Я надеюсь, что не особенно обеспокою миссис, если попрошу у нее позволения сесть рядом с ней? — приятно улыбаясь, спросил он.
Дама утвердительно кивнула головой.
Лицо дамы было закрыто вуалью, но сквозь прозрачную ткань смотрели такие огненно-жгучие глаза южанки, блеска которых было бы вполне достаточно для того, чтоб с первого же взгляда воспламенить миллионный бак нефти, не говоря уж о сердце джентльмена, убежденного в том, что женщина есть лучшее украшение мира и что ни с кем — что ни говорите! — нельзя провести время более приятно, чем с женщиной.
— Сегодня довольно жарко… Миссис! Прошу простить мне ту вину пред вами, что я не знаю вашего прелестного имени! — снова вежливо поднял шляпу мистер Чарльз. Именно в этот момент дело и приняло характер очаровательного приключения. Дама встала. Она встала быстро. Она была невысока ростом, стройна, как трость бамбука, и так же гибка.
Мистер Чарльз был несколько смущен ее движением. Но она сделала торопливый жест, имевший очевидное назначение успокоить мистера Крэка, и быстро, волнуясь, с отуманенными глазами, заговорила:
— Monsieur! Вы джентльмен! Вы не поставите мне в вину того, что я взглядом пригласила вас сесть со мной… да, monsieur? Monsieur! Клянусь вам именем моей матери, я честная женщина! Но мой муж! О monsieur! Это изверг! Это…
— Миссис! Они все такие, эти мужья! — рыцарски заговорил мистер Чарльз, хорошо осведомленный о качествах мужей, в силу обширного знакомства с их женами. — Они все, взятые вместе, — уж поверьте мне! — решительно не заслуживают того, чтоб вы так сильно волновались по поводу одного из них.
— Monsieur!.. Я француженка! Мы приехали вчера из Марселя с мужем… жить здесь… Но он… бьет меня!
— Годдэм! — в ужасе воскликнул американец, — в ужасе, который не мешал ему восхищаться дамой, еще более прекрасной от волнения…
— Да… бьет за то, что я… мешаю ему… его прихотям… разнузданным инстинктам. Вы джентльмен. Я убежала от него… Он, наверное, уже ищет меня… С минуты на минуту он явится… Спасите меня! Возьмите меня с собой. Спрячьте меня, если вы джентльмен.
Кто отказался бы взять и спрятать даму, взять и спрятать хорошенькую женщину, которая со слезами на глазах просит ни о чем другом, как именно о том, чтоб ее взяли и спрятали? Не знаю, право, кто он… и как должен выглядеть такой джентльмен. Не думаю, чтоб он мог иметь умную физиономию…
— Миледи! мне… я… мне некогда… то есть мне невозможно отвезти вас к себе… Но в контору… в мой кабинет, в доме, где заседает «Стандарт»… если вы хотите? Это вполне приличное место для дамы, миледи! Несколько скучное, но и только… Клянусь честью… Угодно вам? Вы можете положиться на слово Чарльза Крэк, миледи!
— О, да… я… готова на это… на всё! Я верю вам, — сказала она, пугливо оглядываясь по сторонам…
На них начинали обращать внимание. Чистильщик сапог с улыбкой чёрта, довольного собой, что-то рассказывал собравшейся вокруг него публике, кивая головой в сторону оживленной и взволнованной пары.
— Кэб! Эй, кэб! — несколько громче, чем бы это следовало джентльмену, крикнул мистер Чарльз. Дама благодарно взглянула на него и взяла его руку.
— Прошу вас, миледи! Браунинг хауз № 3. Скорее! Успокойтесь, миледи!.. Вы так прекрасны… Я не встречал женщины, которая была бы хотя немного похожа на вас по благородству и красоте…
Кэб быстро катился вперед и заглушал речь мистера Чарльза.
«У нее немного груба кожа рук… и для женщины несколько резки манеры, но ее бюст!» — думал мистер Чарльз в то время, как секретарь читал доклад о действиях агентов по скупке керосина.
«У нее сухи губы… и вообще она холодна несколько. Это странно для южанки. Ведь она из Марселя. Но она целуется так крепко, точно мужчина… Мне кажется… у нее есть усики… маленькие усики, чёрт возьми!.. Это преоригинально — повесьте меня! Ах, как я был умен, когда брал закрытый кэб!»
— Мистер Крэк!? Вы слышите?.. Дело соединения в наших руках запасов нефти идет медленно…
— Дело идет медленно, сэр? Не нахожу, простите меня! О, нет, не нахожу! Едва ли кто другой сумеет достигнуть таких результатов… в пятьдесят пять минут! Не беспокойтесь, сэр!
«Нет, куда мне повезти ее после заседания? А долго еще? Девять минут! Ага, всё идет прекрасно».
— Наши соперники предупреждены кем-то. Они твердо держат в руках свои партии, мистер Чарльз!
— Ба! Это не должно удивлять вас, джентльмены. Проклятые газеты своими предположениями о наших намерениях сделали тут дьявольский шум! Но теперь, когда никто уже не узнает наших задач, всё пойдет прекрасно, джентльмены! Нужно еще подождать немного. И нужно строго держать тайну. Главным образом, тайну всего, что выработано сегодня… Закрываю заседание в приятной уверенности видеть вас здесь, джентльмены, завтра в 6 часов вечера.
— Вы не идете, мистер Крэк?
— Нет, благодарю вас, мистер Файф! Я остаюсь кое-что сделать тут… Да!..
Члены «Стандарта» разошлись один за другим.
Мистер Чарльз Крэк живо направился во внутренние комнаты…
— Дик! Где миледи? а? — несколько растерянно спросил мистер Крэк, выходя к швейцару. — Миледи, с которой я приехал, Дик?
— Она вышла, мистер Чарльз! Две минуты тому назад вышла. Вот записка, которую она…
— Давай сюда записку и говори короче… «Она вышла… которую она… тому назад». Можно выспаться в то время, пока вы вытаскиваете из себя ваши саженные фразы. Что тут написано? Гм…
Тут, в записке, было написано не особенно много…
«Мистер Чарльз Крэк!» было написано в ней. А дальше следовало:
«Благодарю вас, сэр, за данную вами мне возможность слышать всё, что говорилось в сегодняшнем заседании „Стандарта“. Не премину завтра поместить отчет о нем. Весьма, весьма благодарен вам, сэр! Я заработал 10 фунтов. Вы недурно целуетесь, но у вас дурно пахнет изо рта… Мне кажется, что я в другой раз не буду в состоянии вынести этот запах. И потому беру на себя смелость рекомендовать вам мятное полосканье д-ра Пакуэля. Очень помогает.
С почтением Гарли Гук, репортер газеты „Сноб“.
P. S. Простите, что я так плохо брился! Надеюсь, вы не накололи себе губ? В следующий раз я обреюсь как следует…
Г. Гук».
Мистер Чарльз Крэк, очень корректный джентльмен, широко вытаращил глаза.
— Дик! Ведь это была не женщина, а репортер! — в ужасе вскричал он.
— Репортер? Может быть, чёрт, сэр?
— Дурак! «Стандарт» завтра взлетит на воздух! Мы закупили много, но далеко не всё… Нужно платить… Ах, чёрт побери!
И в первый раз в жизни мистер Чарльз Крэк упал в обморок.
«СОЛОВЕЙ»
НАБРОСОК
…Пароход шел между Казанью и Козловкою.
На Волге было тихо и свежо. Наступал вечер. Горный берег облекался в лиловатый туман, луговой, залитый половодьем, был отодвинут далеко к горизонту. Местами из воды поднимались зеленые острова затопленных деревьев. Шум колес парохода звучал глухо в сыром и густом воздухе, полном запаха свежей зелени. За пароходом тянулась широкая лента вспененной воды, и к обоим берегам катились волны. Впереди парохода догорал закат, сзади на него надвигалась ночь, — и уже кое-где в темневшем небе слабо вспыхивали звезды.
Группа пассажиров на террасе первого класса была настроена минорно под влиянием меланхоличного вечера, рождавшегося на реке. Сидели четверо: старик, высокий и сутулый, в мягкой широкой шляпе, закрывавшей своими полями всё его лицо вплоть до седой бороды, рядом с ним барышня, плотно закутавшаяся в толстую серую шаль и мечтательно смотревшая голубыми глазами на горный берег, покрытый лесом. Неподалеку от них, на той же скамье, сидела еще пара: сухощавый господин в сером пальто и дама, полная, стройная, с правильными чертами лица и большими темными глазами. Ее сосед, нервно покручивая холеную французскую бородку, несколько наклонился вперед и всё как-то подергивался, дама же, откинувшись на спинку скамьи, сидела неподвижно, как изваяние. Старик оперся руками на палку и, положив на них подбородок, сгорбился и пристально смотрел на пол.
Все молчали.
Пароход вздрагивал и быстро шел вперед. Где-то внизу назойливо звенела посуда, топали ногами, смеялись; с кормы доносилась тихая, точно вздыхающая песня, то и дело заглушаемая шумом, сливавшимся в ровную, монотонную волну оборванных и недосказанных звуков.
— Свежо… Не идти ли нам в каюты, а? — предложил старик, поднимая голову.
В это время откуда-то издали приплыл странный густой свист, похожий на томный, долго сдерживавшийся вздох чьей-то маленькой, но сильной и полной чувства груди.
Пассажиры подняли голову.
— Соловей! — сказал старик, усмехаясь.
— Вот… рано бы… еще.
— Давайте останемся слушать, папа… — предложила девушка.
— Ну что ж? Ты оставайся, и они вот тоже не прочь, наверное. А я уж пойду. Мне соловьи… — но, не договорив фразы, он снова опустился на скамью.
Звонкая, радостная, возбуждающая нервы трель соловья звенела и переливалась в воздухе. Ноты неслись одна за другой так торопливо, горячо, точно певец боялся, что не успеет сказать своей песнью всего, что сказать ему хочется. Нервно дрожащие рулады вдруг прерывались густыми, вздыхающими звуками, как бы рисующими томление сердца, полного страстью. Снова рассыпалось в воздухе судорожное пиччикато и вдруг исчезало, уступая место минорной мелодии, тоже обрывавшейся на каких-то щелчках, точно певец сам смаковал свою песню…
На пароходе стало тихо… Всякий шум, кроме однообразного стука колес по воде, исчез куда-то.
Песня лилась и царила над рекой, над пассажирами, молча слушавшими ее. Барышня улыбалась, как во сне, лицо дамы стало менее серьезно и строго… Старик вздохнул и заговорил:
— Вот она, игривая и странная мудрость природы! Маленькая, ни на что не годная птичка наделена таким богатством оттенков в голосе… а корова — полезное человеку животное — способна издавать только неприятное, однотонное мычание… Мы настолько привыкли к этим странностям, что не замечаем их, считаем их законными… А между тем в природе и в жизни то и дело видишь, что полезное человеку грубо и неприглядно, а бесполезное красиво, приятно… умиляет душу…
— Погоди, папа, мешаешь! — недовольно сказала ему дочь, передергивая плечами. Он скептически усмехнулся и снова заворчал:
— Ну, слушай, слушай… Но согласись, что, если б коровы пели, как соловьи, это было бы недурно, а? Или тогда мы не ценили бы пения коров и восхищались бы чем-нибудь более грубым, худшим. Красиво только редкое, сказал один из Гонкуров… Пожалуй, это правда… А мы все, люди, наверное, оказались бы плохими ценителями истинно красивого, если б нам показали вечный его идеал и мы могли бы сравнить его с тем, что мы считаем красивым теперь… Ведь у нас нет вечного идеала, если посмотреть пристально. Мы сами создавали образцы… а мы не вечны, и всё, созданное нами, не может быть вечно.
— Да перестань же, папа! — взмолилась дочь.
— Ну, ну… молчу! Вот и он перестал… этот певец любви… Насладилась?
— Ну, что же, идемте в каюты?
— Посидим еще… — тихо и медленно проговорила дама.
Соловей еще пел. Но теперь его песнь была такой слабой, замирающей… Закат угас. Вода реки стала темной и как бы густой. Всходила луна, и от горного берега на спокойную поверхность Волги падали черные тени. Во впадине горы сверкал костер, и на реке блестела и трепетала алая лента отраженного огня. Было тихо и так хорошо…
Песнь соловья порвалась.
На террасе появился матрос.
Он помялся немного на одном месте, потом снял с головы кожаную фуражку, посмотрел на пассажиров и решительно подошел к ним…
— Не желаете ли соловья послушать? — сказал он и почему-то сконфузился.
— Что такое? — брезгливо скосил лицо старик…
— Соловья-с не угодно ли… Мальчишка тут один… свистит… как заправский соловей… Ей-богу-с! — объяснял матрос, пятясь назад под строгим взглядом старика.
— Приведи, — кратко сказала дама…
Ее сосед нервно заерзал на скамье.
— Зачем это, Нина? — кисло сморщился он…
Девушка, широко раскрыв глаза, смотрела на матроса.
— Прикажете привести? — переспросил тот.
— Ну, да… Я сказала уж… — сердито кинула дама.
— Он сам придет! — радостно пояснил матрос и исчез.
— Чёрт знает что такое! — поднял брови старик, усмехаясь презрительно и остро… — Какой-то мальчишка свистит, как заправский соловей… Мы слушаем его в убеждении, что это действительно соловей, и, слушая, некто пускается философствовать… Этакая дичь! — И он укоризненно тряхнул головой, чувствуя себя несколько сконфуженным этой дичью.
На террасу вошел мальчик лет четырнадцати.
Он был одет в пиджачок, узкие брючки, на голове его несколько вбок сидел новенький картуз. Его веснушчатое лицо, развалистая походка, толстые, коротенькие пальцы рук и выцветшие жёлтые волосы изобличали в нем жителя деревни. Он подошел к группе, снял картуз, поклонился, тряхнул головой и, не покрывая ее, молча стал играть козырьком картуза, выгибая его… Пассажиры осматривали его тоже молча. В глазах девушки светилось недоумение. Он бойко перебежал серыми глазами по их лицам и спросил:
— Прикажете посвистать?
— Это ты свистел соловьем? — спросил старик.
— Я-с! Буфетчик заказали…
— Что же ты… только свистишь?..
— Так точно… В Козловке сяду и до Казани… а в Казани снова назад…
— Н-ну… — и старик замолчал, не зная, о чем еще спросить.
— Ну, свисти… пожалуй.
— Не надо, папа… — тихо сказала барышня.
Мальчик вопросительно посмотрел на нее…
Заговорила дама густым контральто.
— Кто это тебя выучил?..
— Я сам-с… Подпаском я был… Я вот тут, — он махнул рукой куда-то на берег, — из деревни… Пасешь, бывало, и целый день слушаешь разную птицу… Подсвистываешь ей… ну, и выучился помаленьку… Чижом умею… малиновкой… Только это всё не так хлестко, как соловьем. Соловьем я так навострился, что охотников на эту птичку в обман ввожу. Засяду в кусты и валяю! Как есть, настоящая птица, ей-богу-с!
По мере того как он говорил, его веснушчатое лицо оживлялось гордым сознанием своего мастерства и самодовольством артиста.
— А как навострился я — деревенские которые и говорят: вали, говорят, Микишка, на пристань да и свисти… Господам, которые на пароходах едут, можешь пондравиться. Авось чего добьешься. Я и пошел… Потом вот на пароходах стал ездить… Ничего, мне хорошо. Иной раз так дадут, что глаза выпучишь. У господ деньга дешевая…
Он понял, что заговорился, осекся и уже робко спросил.
— Прикажете посвистеть?
Прошло несколько секунд молчания, прежде чем дама кратко сказала:
— Свисти…
Мальчик бросил картуз к ногам, приставил пальцы ко рту… и выгнул горло… Лицо у него почему-то улыбалось, и он долго не мог начать, вынимая изо рта пальцы, отирая губы, шмыгая носом и строя всякие гримасы.
Наконец снова раздался томный свист-вздох… Он прозвучал, замер, и вдруг в воздухе зазвенела переливчатая трель соловьиной рулады. Барышня вздрогнула и печально вздохнула… Дама усмехалась недовольно и презрительно, ее сосед всё ежился и нервно гримасничал, старик был серьезен и пристально смотрел в лицо мальчика. Оно же было красно от напряжения, надулось, и глаза, расширенные, но тупые и ничего не выражавшие, — не освещали его. Соловей щелкал, переливался и, задыхаясь, останавливался на миг, и снова пел, звал… томно вздыхал… Подражание было изумительно точно.
— Папа, скажи ему… перестать… — тихо попросила девушка. И вдруг встала и ушла с бледным лицом и со слезами на глазах.
— Будет! — махнул рукой старик. Соловей порвал песнь, вытер рукой губы, поднял картуз и протянул его навстречу руке старика. Прошелестела бумажка…
— Покорно благодарю! — сказал мальчик и быстро исчез, спустившись куда-то вниз. Дама проводила его глазами и усмехнулась. Ее сосед что-то проворчал про себя и поднял воротник пальто… Ночь крепла и становилась гуще и темнее. Вода стала черной, берега скрылись во мраке, на небе уже сверкали звезды, и по-прежнему глухо и монотонно гудела вода под колесами парохода.
— Артист! — сказал старик, меняя позу. — Еще одна жертва публики… Ничего — публика всё пожрет… как она пожирает Свифта и Оффенбаха, Гейне и «бойкое перо» из уличного листка. Ей всё доставляет удовольствие… упражнение циркового силача с пятипудовыми гирями и игра виртуоза на скрипке. Она все-таки не гоголевская свинья, — нет, она более осмысленное животное — настолько же более осмысленное, насколько и более крупное… Она неразборчива в том, как ей служат и кто ей служит… но она умеет наслаждаться самым процессом служения ей… Ей льстит, когда она видит, что ради того, чтоб заслужить ее внимание, человек готов на всё… всячески коверкает себя ради ее пятачка и ее ласки. Она любит чувствовать себя владыкой личности…
Его, должно быть, не слушали, ибо никто не отвечал ему.
— А не приди этот матрос… — сделав паузу, снова начал он, — мы бы остались в убеждении, что слушали излюбленную поэтами птичку, а не чумазого деревенского мальчишку-фальсификатора. Н-да! Знать истину — не особенно большое удовольствие, когда обман красивее ее…
— Пойдемте… — сказала дама, вставая… Все поднялись и пошли в каюту…
— А Лена, наверное, уже плачет… Она такая нервная. Но ничего… пусть понемногу привыкает к маленьким шутливым пошлостям жизни… легче будет справляться с серьезными и крупными… Ты что дрожишь, Соня? Свежо?..
— Нет, ничего… Не беспокойся, — тихо сказала дама…
Ее нервный спутник окинул ее равнодушным взглядом бесцветных и иронически прищуренных глаз, и все скрылись за дверью каюты.
Всходила луна, и на темную воду реки упали ее отражения и, слабо сверкая, дрожали на зыбкой поверхности волн.
Вдали показались дрожащие точки каких-то огней.
На сонной реке было грустно.
…Пароход шел между Казанью и Козловкою.
На Волге было тихо и свежо. Наступал вечер. Горный берег облекался в лиловатый туман, луговой, залитый половодьем, был отодвинут далеко к горизонту. Местами из воды поднимались зеленые острова затопленных деревьев. Шум колес парохода звучал глухо в сыром и густом воздухе, полном запаха свежей зелени. За пароходом тянулась широкая лента вспененной воды, и к обоим берегам катились волны. Впереди парохода догорал закат, сзади на него надвигалась ночь, — и уже кое-где в темневшем небе слабо вспыхивали звезды.
Группа пассажиров на террасе первого класса была настроена минорно под влиянием меланхоличного вечера, рождавшегося на реке. Сидели четверо: старик, высокий и сутулый, в мягкой широкой шляпе, закрывавшей своими полями всё его лицо вплоть до седой бороды, рядом с ним барышня, плотно закутавшаяся в толстую серую шаль и мечтательно смотревшая голубыми глазами на горный берег, покрытый лесом. Неподалеку от них, на той же скамье, сидела еще пара: сухощавый господин в сером пальто и дама, полная, стройная, с правильными чертами лица и большими темными глазами. Ее сосед, нервно покручивая холеную французскую бородку, несколько наклонился вперед и всё как-то подергивался, дама же, откинувшись на спинку скамьи, сидела неподвижно, как изваяние. Старик оперся руками на палку и, положив на них подбородок, сгорбился и пристально смотрел на пол.
Все молчали.
Пароход вздрагивал и быстро шел вперед. Где-то внизу назойливо звенела посуда, топали ногами, смеялись; с кормы доносилась тихая, точно вздыхающая песня, то и дело заглушаемая шумом, сливавшимся в ровную, монотонную волну оборванных и недосказанных звуков.
— Свежо… Не идти ли нам в каюты, а? — предложил старик, поднимая голову.
В это время откуда-то издали приплыл странный густой свист, похожий на томный, долго сдерживавшийся вздох чьей-то маленькой, но сильной и полной чувства груди.
Пассажиры подняли голову.
— Соловей! — сказал старик, усмехаясь.
— Вот… рано бы… еще.
— Давайте останемся слушать, папа… — предложила девушка.
— Ну что ж? Ты оставайся, и они вот тоже не прочь, наверное. А я уж пойду. Мне соловьи… — но, не договорив фразы, он снова опустился на скамью.
Звонкая, радостная, возбуждающая нервы трель соловья звенела и переливалась в воздухе. Ноты неслись одна за другой так торопливо, горячо, точно певец боялся, что не успеет сказать своей песнью всего, что сказать ему хочется. Нервно дрожащие рулады вдруг прерывались густыми, вздыхающими звуками, как бы рисующими томление сердца, полного страстью. Снова рассыпалось в воздухе судорожное пиччикато и вдруг исчезало, уступая место минорной мелодии, тоже обрывавшейся на каких-то щелчках, точно певец сам смаковал свою песню…
На пароходе стало тихо… Всякий шум, кроме однообразного стука колес по воде, исчез куда-то.
Песня лилась и царила над рекой, над пассажирами, молча слушавшими ее. Барышня улыбалась, как во сне, лицо дамы стало менее серьезно и строго… Старик вздохнул и заговорил:
— Вот она, игривая и странная мудрость природы! Маленькая, ни на что не годная птичка наделена таким богатством оттенков в голосе… а корова — полезное человеку животное — способна издавать только неприятное, однотонное мычание… Мы настолько привыкли к этим странностям, что не замечаем их, считаем их законными… А между тем в природе и в жизни то и дело видишь, что полезное человеку грубо и неприглядно, а бесполезное красиво, приятно… умиляет душу…
— Погоди, папа, мешаешь! — недовольно сказала ему дочь, передергивая плечами. Он скептически усмехнулся и снова заворчал:
— Ну, слушай, слушай… Но согласись, что, если б коровы пели, как соловьи, это было бы недурно, а? Или тогда мы не ценили бы пения коров и восхищались бы чем-нибудь более грубым, худшим. Красиво только редкое, сказал один из Гонкуров… Пожалуй, это правда… А мы все, люди, наверное, оказались бы плохими ценителями истинно красивого, если б нам показали вечный его идеал и мы могли бы сравнить его с тем, что мы считаем красивым теперь… Ведь у нас нет вечного идеала, если посмотреть пристально. Мы сами создавали образцы… а мы не вечны, и всё, созданное нами, не может быть вечно.
— Да перестань же, папа! — взмолилась дочь.
— Ну, ну… молчу! Вот и он перестал… этот певец любви… Насладилась?
— Ну, что же, идемте в каюты?
— Посидим еще… — тихо и медленно проговорила дама.
Соловей еще пел. Но теперь его песнь была такой слабой, замирающей… Закат угас. Вода реки стала темной и как бы густой. Всходила луна, и от горного берега на спокойную поверхность Волги падали черные тени. Во впадине горы сверкал костер, и на реке блестела и трепетала алая лента отраженного огня. Было тихо и так хорошо…
Песнь соловья порвалась.
На террасе появился матрос.
Он помялся немного на одном месте, потом снял с головы кожаную фуражку, посмотрел на пассажиров и решительно подошел к ним…
— Не желаете ли соловья послушать? — сказал он и почему-то сконфузился.
— Что такое? — брезгливо скосил лицо старик…
— Соловья-с не угодно ли… Мальчишка тут один… свистит… как заправский соловей… Ей-богу-с! — объяснял матрос, пятясь назад под строгим взглядом старика.
— Приведи, — кратко сказала дама…
Ее сосед нервно заерзал на скамье.
— Зачем это, Нина? — кисло сморщился он…
Девушка, широко раскрыв глаза, смотрела на матроса.
— Прикажете привести? — переспросил тот.
— Ну, да… Я сказала уж… — сердито кинула дама.
— Он сам придет! — радостно пояснил матрос и исчез.
— Чёрт знает что такое! — поднял брови старик, усмехаясь презрительно и остро… — Какой-то мальчишка свистит, как заправский соловей… Мы слушаем его в убеждении, что это действительно соловей, и, слушая, некто пускается философствовать… Этакая дичь! — И он укоризненно тряхнул головой, чувствуя себя несколько сконфуженным этой дичью.
На террасу вошел мальчик лет четырнадцати.
Он был одет в пиджачок, узкие брючки, на голове его несколько вбок сидел новенький картуз. Его веснушчатое лицо, развалистая походка, толстые, коротенькие пальцы рук и выцветшие жёлтые волосы изобличали в нем жителя деревни. Он подошел к группе, снял картуз, поклонился, тряхнул головой и, не покрывая ее, молча стал играть козырьком картуза, выгибая его… Пассажиры осматривали его тоже молча. В глазах девушки светилось недоумение. Он бойко перебежал серыми глазами по их лицам и спросил:
— Прикажете посвистать?
— Это ты свистел соловьем? — спросил старик.
— Я-с! Буфетчик заказали…
— Что же ты… только свистишь?..
— Так точно… В Козловке сяду и до Казани… а в Казани снова назад…
— Н-ну… — и старик замолчал, не зная, о чем еще спросить.
— Ну, свисти… пожалуй.
— Не надо, папа… — тихо сказала барышня.
Мальчик вопросительно посмотрел на нее…
Заговорила дама густым контральто.
— Кто это тебя выучил?..
— Я сам-с… Подпаском я был… Я вот тут, — он махнул рукой куда-то на берег, — из деревни… Пасешь, бывало, и целый день слушаешь разную птицу… Подсвистываешь ей… ну, и выучился помаленьку… Чижом умею… малиновкой… Только это всё не так хлестко, как соловьем. Соловьем я так навострился, что охотников на эту птичку в обман ввожу. Засяду в кусты и валяю! Как есть, настоящая птица, ей-богу-с!
По мере того как он говорил, его веснушчатое лицо оживлялось гордым сознанием своего мастерства и самодовольством артиста.
— А как навострился я — деревенские которые и говорят: вали, говорят, Микишка, на пристань да и свисти… Господам, которые на пароходах едут, можешь пондравиться. Авось чего добьешься. Я и пошел… Потом вот на пароходах стал ездить… Ничего, мне хорошо. Иной раз так дадут, что глаза выпучишь. У господ деньга дешевая…
Он понял, что заговорился, осекся и уже робко спросил.
— Прикажете посвистеть?
Прошло несколько секунд молчания, прежде чем дама кратко сказала:
— Свисти…
Мальчик бросил картуз к ногам, приставил пальцы ко рту… и выгнул горло… Лицо у него почему-то улыбалось, и он долго не мог начать, вынимая изо рта пальцы, отирая губы, шмыгая носом и строя всякие гримасы.
Наконец снова раздался томный свист-вздох… Он прозвучал, замер, и вдруг в воздухе зазвенела переливчатая трель соловьиной рулады. Барышня вздрогнула и печально вздохнула… Дама усмехалась недовольно и презрительно, ее сосед всё ежился и нервно гримасничал, старик был серьезен и пристально смотрел в лицо мальчика. Оно же было красно от напряжения, надулось, и глаза, расширенные, но тупые и ничего не выражавшие, — не освещали его. Соловей щелкал, переливался и, задыхаясь, останавливался на миг, и снова пел, звал… томно вздыхал… Подражание было изумительно точно.
— Папа, скажи ему… перестать… — тихо попросила девушка. И вдруг встала и ушла с бледным лицом и со слезами на глазах.
— Будет! — махнул рукой старик. Соловей порвал песнь, вытер рукой губы, поднял картуз и протянул его навстречу руке старика. Прошелестела бумажка…
— Покорно благодарю! — сказал мальчик и быстро исчез, спустившись куда-то вниз. Дама проводила его глазами и усмехнулась. Ее сосед что-то проворчал про себя и поднял воротник пальто… Ночь крепла и становилась гуще и темнее. Вода стала черной, берега скрылись во мраке, на небе уже сверкали звезды, и по-прежнему глухо и монотонно гудела вода под колесами парохода.
— Артист! — сказал старик, меняя позу. — Еще одна жертва публики… Ничего — публика всё пожрет… как она пожирает Свифта и Оффенбаха, Гейне и «бойкое перо» из уличного листка. Ей всё доставляет удовольствие… упражнение циркового силача с пятипудовыми гирями и игра виртуоза на скрипке. Она все-таки не гоголевская свинья, — нет, она более осмысленное животное — настолько же более осмысленное, насколько и более крупное… Она неразборчива в том, как ей служат и кто ей служит… но она умеет наслаждаться самым процессом служения ей… Ей льстит, когда она видит, что ради того, чтоб заслужить ее внимание, человек готов на всё… всячески коверкает себя ради ее пятачка и ее ласки. Она любит чувствовать себя владыкой личности…
Его, должно быть, не слушали, ибо никто не отвечал ему.
— А не приди этот матрос… — сделав паузу, снова начал он, — мы бы остались в убеждении, что слушали излюбленную поэтами птичку, а не чумазого деревенского мальчишку-фальсификатора. Н-да! Знать истину — не особенно большое удовольствие, когда обман красивее ее…
— Пойдемте… — сказала дама, вставая… Все поднялись и пошли в каюту…
— А Лена, наверное, уже плачет… Она такая нервная. Но ничего… пусть понемногу привыкает к маленьким шутливым пошлостям жизни… легче будет справляться с серьезными и крупными… Ты что дрожишь, Соня? Свежо?..
— Нет, ничего… Не беспокойся, — тихо сказала дама…
Ее нервный спутник окинул ее равнодушным взглядом бесцветных и иронически прищуренных глаз, и все скрылись за дверью каюты.
Всходила луна, и на темную воду реки упали ее отражения и, слабо сверкая, дрожали на зыбкой поверхности волн.
Вдали показались дрожащие точки каких-то огней.
На сонной реке было грустно.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги