Расссказы разных лет

1

В вестибюле больницы Варвара неожиданно увидела себя в зеркале.

Высокая женщина в сизом больничном халате, едва доходившем до колен, хмуро взглянула на нее. Лицо женщины было одутловато, темные волосы перебивались сединой, взгляд был усталый, тусклый. Старуха, больная старуха смотрела из зеркала.

Она ли это, Варвара?..

Короткий зимний день догорал, но света в палатах еще не зажигали. Варвара сидела на койке, свесив голову, и в серых больничных сумерках, пахнущих лекарствами, боль и кружение в голове казались сильней. И, как это часто бывает с людьми, которые редко болели, она испугалась, что болезнь ее неизлечима, конец близок и безнадежен.

— Вы, наверно, героиня труда? — услышала она вдруг высокий голос и, подняв голову, только сейчас разглядела лежавшую на соседней койке девочку. Больная лежала на спине неестественно вытянувшись, точно что-то сковывало ее.

— А в чем дело? — сухо спросила Варвара.

— Эта палата для знатных людей, героев труда, — ответила девочка, и голос ее показался Варваре недружелюбным.

Варвара всмотрелась и даже сквозь сумерки заметила болезненную худобу и бледность лица девочки.

— И ты, что ли, герой? — спросила Варвара чуть насмешливо и, так как девочка не ответила, добавила: — А я вот простая рабочая.

— Простая рабочая тоже может быть героем, — возразила девочка и затараторила о чем-то, чего Варвара не поняла.

«Чего она пристала ко мне, сорока? И здесь нет покоя...» — рассердилась Варвара и решила, что самое лучшее будет — не отвечать.

Зажгли свет. Возникли из сумерек голубоватые стены, белые спинки коек, а дальше — там, в коридоре, — зеленые листья растений в горшках на белых подставках. Чистые стены? Добротные койки? Зеленые листья в ту пору, когда за окном метель? Будто всем этим кто-то хотел обмануть Варвару — да неудачно. Больница! Было для нее с юности в этом слове что-то печальное, безжалостное, внушающее страх. И вот в больнице-то оказалась она, Варвара.

Женщина молча поужинала и, отвернувшись к стене, уснула тяжелым сном.

Наутро, едва проснувшись, Варвара услышала тот же высокий голос:

— Расскажите что-нибудь, тетя, из вашей жизни.

Как и вчера, девочка лежала на спине неподвижно, неестественно вытянувшись, и в свете утра лицо ее показалось Варваре еще бледней и болезненней. У нее были короткие русые волосы, тонкие руки лежали на одеяле. Она показалась Варваре дурнушкой, и даже синие живые глаза, искоса поглядывавшие на Варвару, не могли рассеять впечатления чего-то жалкого и неприятного.

«Вот далась еще, калека», — подумала Варвара скорей с удивлением и любопытством, нежели с жалостью: ей самой несладко было сейчас.

— Меня зовут Лиза, — представилась девочка и, будто зная, что занимает Варвару, добавила тоном заученного урока: — у меня спондилит, такая болезнь. Я уже здесь год и... двадцать шесть дней. Сейчас лежу в гипсе. Хотите, можете посмотреть. — Она постукала пальчиком по одеялу, раздался глухой звук. И, так как Варвара не выразила желания, она добавила: — А знаете, с чего всё случилось? Играла я и упала... — И, будто считая разговор о себе исчерпанным, переменив тон, настойчиво сказала: — Ну, расскажите что-нибудь, тетя, из вашей жизни!

О чем было рассказывать Варваре? О чем рассказывают обычно в таких случаях? О своем, что ли, детстве?

Детство! Оно было скрыто в глубине годов, но Варвара пробралась к истоку. И что же увидела она?.. Голопузая девочка играет в дорожной пыли кубанской станицы; голод в семье; вот она — семилетняя нянька у богатых казаков на хуторах; затем скотница, работница в поле; рабочая в страшных Юзовских шахтах, куда увез ее с собой отец и где она рядом с ним работала; побои отца, смертно пившего горькую, голод, бегство в Москву; скитания в поисках работы, снова голод и, наконец, замужество в пятнадцать лет... Вот оно, ее детство — узкий мелкий ручей. Оно казалось Варваре скучным и незначительным для рассказа. Ее взрослая жизнь? Еще меньше могла она быть понятна и интересна девочке...

— Не в театре, чтобы рассказывать, — сказала Варвара угрюмо, точно стыдясь за свою бедную жизнь.

Лиза нахмурилась.

За год и двадцать шесть дней она не раз обращалась к соседям с подобной просьбой. И оказывалось: больные, хотя и сменили собственную одежду на больничную, как бы ухитрялись пронести с собой куски прежней жизни и на просьбы Лизы не отвечали отказом. И так как обычно это были люди труда, то рассказывали они большей частью о своей работе — о быстрой жизни станков, о вечном кружении веретен. Палата наполнялась славой труда, и Лиза вдыхала эту славу. И тут исчезали голубоватые стены, раздвинутые делами, которым тесна была маленькая палата.

Больные соседки выздоравливали, покидали палату, а их верная слушательница оставалась на месте. Лежали в палате женщины разных возрастов, немало было тяжело больных: у иных болели руки, ноги, голова; иные лежали в шалаше из одеяла, в глуби которого фиолетовый свет лампочки обогревал больное тело. Но даже и эти, по мере своих сил, рассказывали ей про свою жизнь, ибо незачем человеку без особой причины скрывать свою жизнь. А какая могла быть причина? Мало-помалу Лиза скопила в своем уме знание жизни, понимание людей, которое скупо и причудливо отпускала ей судьба, приковав в одиннадцать лет к больничной койке.

За год и двадцать шесть дней Лиза узнала, каким ключом открывается сердце человека в больничном халате.

— У вас, тетя, наверно, случилась травма на производстве? — спросила она, улучив момент, когда Варвара вернулась с осмотра.

— Нет, — ответила Варвара.

— Поскользнулись, что ли? — соболезнующе допытывалась девочка: зима была злая, немало людей приносили в больницу с улицы.

— На одной ножке не прыгаю, — сказала Варвара.

— По хозяйству, верно? — разочарованно спросила Лиза.

Варваре начинали надоедать расспросы девочки.

— Нет, — сказала она резко. — Тридцать три года назад это было... В Москве... — добавила она, прочтя недоверие в глазах Лизы. И хотя она тут же почувствовала, что попалась в силок, но уже не в силах была остановиться и принялась рассказывать, чтобы вконец рассеять недоверие, таившееся в больших синих глазах...

Тридцать три года назад в Москве, в переулках Красной Пресни, рабочие дружины поднимались против царя, помещиков, капиталистов. Варваре в ту пору было семнадцать лет. «Вместе мы с тобой прозябаем и мучаемся, вместе будем драться с врагами народа», — сказал муж Варваре. Она мало разбиралась в этих делах, но ответила не раздумывая, так как верила мужу: «Пойдем!» Несколько дней держались на баррикадах, муж — в рабочей дружине, Варвара — сестрой милосердия, но полиция разгромила Красную Пресню. Конный стражник с маху ударил Варвару нагайкой со свинцовым шаром на конце, в кровь разбил голову. Мужа убили. Едва живая бежала Варвара на родную Кубань, попала в руки лекаря-коновала. И хотя вроде вылечил ее тогда лекарь-коновал, однако стала частенько побаливать голова — то ли кружение и сонливость, то ли тоска. С годами стало хуже, и вот теперь пришлось лечь в больницу...

Окончив рассказ, Варвара насупилась, бросила подозрительный взгляд на соседку. К чему ворошить перед девчонкой свое прошлое? И лишь одно утешало ее: в свой рассказ, ей казалось, она не вложила сердца, рассказывала как о постороннем, ее не касающемся событии.

Однако Лизе рассказ понравился. Сквозь ее бледные щеки проступил румянец, и ей захотелось самой что-нибудь рассказать.

Она и до больницы дружна была с книжкой, а здесь и вовсе пристрастилась к чтению. Неизменно угадывала она шаги сестры, разносившей литературу, едва появлялась та в коридоре, и громко кричала: «Лежачим сначала!» На столике у нее всегда лежала стопка книг.

Она рассказывала Варваре про испанскую девушку, дочь маляра из Овиедо, комсомолку Аиду Лафуэнте, снискавшую славу во всем мире среди людей труда. Рассказала, как карательные войска белого генерала наступали на родной город Аиды, тесня рабочие отряды к горам, как комсомолка Аида одна с пулеметом у подножья горы прикрывала отступление рабочих. Офицеры-фашисты, поливая огнем подножье горы, кинулись в атаку, рассчитывая встретить целый отряд. Но они нашли один пулемет и возле него девушку. Взбешенные офицеры подняли ее на Штыки...

Варвара слушала.

Всё, о чем рассказывала девочка, оживало в сознании Варвары — незнакомый город в далекой стране Испании, подножье горы в кольце огня, жестокие испанские офицеры-фашисты и смуглая девушка у пулемета — и казалось Варваре совсем не похожим на то, что всколыхнула она своим рассказом о Красной Пресне. Невольно, однако, сравнивала она оба эти рассказа, и далекое ее воспоминание как бы тускнело в сравнении с ярким рассказом девочки о комсомолке-испанке, красивое имя которой ей, кубанской казачке, трудно было даже выговорить.

— Вот какие есть героини! — закончила Лиза.

И тут чувство неловкости охватило обеих: Варвару — за незначительность, как ей казалось, происшедшего с ней в сравнении с тем, что она сейчас услышала; а Лизу — за то, что ей и вовсе нечего было рассказывать про себя.

Казалось, не скоро вернутся они к беседам, но нужно было коротать больничное неторопливое время, и Варвара не раз сдавалась на уговоры Лизы.

Она не затрудняла себя выбором темы, останавливалась на первом пришедшем на память событии. Какой смысл искать в ее жизни что-либо важное и исключительное? Но рассказывала она с добросовестной точностью и обстоятельностью. Она вспоминала фамилии хозяев, у которых батрачила, имена ребятишек, которых нянчила, клички коров, которых пасла. У нее была цепкая память простой женщины, а жизнь ее не была богата впечатлениями. Она вела свой рассказ сухо, без красок, без печали и без радости, без завязки и без конца, как ткут в подневолье одноцветную грубую ткань, которую можно начать и оборвать в любом месте. Порой она всматривалась в глаза Лизы, ожидая, что скука или усталость скоро смежит их, и удивлялась свежести, ясности, ненасытности синих глаз девочки.

— Счастливая вы, тетя! — тихо вздыхала слушательница.

Иногда Варвара упрямилась, и тщетны были уговоры и всякие детские хитрости Лизы. Тогда приходилось рассказывать самой Лизе. Она делилась с Варварой прочитанным в книгах, журналах, газетах.

Большей частью рассказывала Лиза о женщинах — о том, как боролись они за правду в старое время и шли в Сибирь в кандалах, как воевали в гражданской войне, как завоевывали себе славу своим трудом. И всё, о чем говорила Лиза, казалось Варваре красивым, непохожим на ее, Варварину, жизнь.

«Чудная какая девочка! — дивилась Варвара. — Откуда всё знает?»

2

В чужую жизнь Варвара не любила заглядывать. Она мало слушала, что говорят о себе люди, еще меньше говорила сама.

Но слишком близко стояли койки, — жизнь девочки была на виду.

Лиза лежала по-прежнему не вставая, а неведомыми путями доходили до нее все больничные новости дня — не только своего корпуса, но и других корпусов. Она первая знала, кого привезла скорая помощь, кого будут оперировать, что вкусное можно ждать сегодня к обеду. Она торопила гасить свет, едва раздавался сигнал учебной «ПВО». Она обсуждала правильность премирования сестер, критиковала врачей. Она была наблюдательна и справедлива. До всего на свете Лизе было дело.

Ее тоже хорошо знали — от главврача до санитарок. «Ты у нас скоро профессором будешь», — говорили они, стирая пыль с книг на ее столике. Во время обхода врачи вели себя с ней не так, как с другими. Профессор не мог обойтись без шуток: «Когда же мы на танцы пойдем, барышня?» Танцы? Каким неуместным казалось Варваре здесь это веселое слово. А Лиза застенчиво улыбалась, точно и впрямь была виновата, что не может пойти на танцы с профессором. Толстая докторша всегда гладила головку Лизы, как бы отстраняя от глаз ее русые волосы, хотя они были коротко острижены и глазам девочки совсем не мешали. В больнице Лиза была своим человеком, всеобщей любимицей.

И видя всё это, Варвара еще больше томилась своим одиночеством. Она думала, что, пролежи она здесь хоть десять лет, не прижилась бы так, как Лиза за год.

Несколько раз брали Варвару на исследование.

Щупали, выстукивали ее седоватую голову, командовали, как малым ребенком: сделайте так, этак. «Видно, не знают, как лечить», — думала Варвара, прислушиваясь, как совещались между собой врачи. И поняла из слов профессора, что если не полегчает ей в ближайшие дни, то придется делать операцию. Толстая докторша шепнула Варваре, что операция эта несерьезная, волноваться не следует.

А хотя б и серьезная? Смерть? Родных у нее нет — давно умерли, родственники порастеряны. Товарищи по работе? Вот показали они, как ценят ее: когда была на работе, тогда «Шанько Варвара Петровна, старая наша производственница»; а теперь — сколько дней лежит она здесь, не вспомнит о ней никто, никому она не нужна. Синее платье, оставленное в больничной кладовой? Его-то, пожалуй, и жаль: глупая! — взять в больницу новое, ни разу не надеванное платье.

Варвара предвкушала, как она отвернется к стене, если и соизволит кто-нибудь ее навестить.

Но когда в выходной день увидела в дверях ищущие знакомые лица, то не сдержалась, позвала:

— Сюда!

— Сюда, сюда! — вторила ей Лиза, приветливо махая рукой, как если б это были ее, Лизины, гости, а не Варвары.

Их было двое: смуглая женщина лет сорока, сменщица Варвары, и молодая девушка — из фабкома. Старшая извинилась, что долго не навещала Варвару — «сама знаешь, дел по горло». Младшая, чуть смущаясь, положила кулек с апельсинами на кровать. Пожалуй, они достойны были снисхождения, но Варвара лишь буркнула:

— Садитесь...

Три женщины беседовали, а Лиза прислушивалась. Мелькали в разговоре странные слова, незнакомые имена. Варвара говорила мало, хмуро и раздражительно, порой возникал между ней и гостьями сдержанный спор. Но Лиза чувствовала, что говорят и спорят женщины о чем-то хорошо им знакомом и близком и что этим-то и пришли они поделиться с Варварой. И хотя многое в этой беседе было Лизе неясно, хотелось и ей вставить свое словцо.

— Хорошо у вас здесь, — сказала перед уходом старшая гостья, по-хозяйски оглядывая голубоватые стены, матовые шары ламп, белые спинки коек.

— Хорошо там, где нас нет... — отмахнулась Варвара.

«Как же может быть хорошо, где нас нет?» — подумала Лиза.

— Наша — из лучших палат, — вырвалось у нее, ибо речь шла сейчас о больнице, а кто имел большее право говорить о больнице? — Весь наш корпус получил переходящее Красное знамя.

— Незачем было класть сюда, чтоб потом попрекать, — сказала Варвара обиженно.

— А кто же тебя попрекает? — подняв брови, спросила младшая гостья.

— Кто? — резко переспросила Варвара, и, так как некого было назвать, она едва не кивнула на Лизу: «Хотя б вот эта девица». Но поняла, что будет глупо, и промолчала.

Гостьи ушли, а Варваре еще долго слышались их голоса. Она испытывала удовлетворение. Ей льстили забота и уважение товарищей. Она усмехнулась, вспоминая, как терпеливо сносили гостьи ее капризы. И ей особенно было приятно, что разговор происходил в присутствии Лизы: пусть знает девица, что и она, Варвара Петровна Шанько, — не простой человек. Знают — не беспокойтесь! — куда кого положить, — петушилась перед самой собой, и вдруг пришла в хорошее расположение духа.

А Лиза, поняв настроение Варвары, немедля ввернула:

— Расскажите что-нибудь, тетя Варвара!

И Варвара — на этот раз без особых уговоров — пошла навстречу Лизе.

— Ну вот, — начала она живей обычного, — приехала к нам в станицу женщина иногородняя. Много к нам в ту пору их ехало — в девятнадцатом году это было, — ходят по дворам, иголки-нитки на хлеб меняют. Обошла эта женщина дворов немало, а руки пустые. Зашла в наш двор. «Нет ли хлеба сменять?» — спрашивает. «Нам самим не хватает», — говорю ей. «А муж твой где?» — спрашивает. «Один в земле, другой пропал без вести», — отвечаю. «А дети?» — «Не дал бог», — говорю. «Что ж ты в станице сидишь, звёзды считаешь?» — спрашивает она меня строго, будто к ответу зовет. «Где же мне быть?» — удивляюсь. Тут она со мной разговор завела о советской власти и в конце спрашивает: «Так как, пойдем вместе в партизанский отряд?» Подумала я: говорит женщина хорошо, правильно, — поверила ей; понравилась она мне с первого вида...

— А какой у нее был вид? — спросила Лиза.

— Какой? — переспросила Варвара задумчиво: она не умела описывать. — Обыкновенная женщина. Щупленькая такая. Не скажу, чтоб красивая. Волосы светленькие, вроде твоих, стрижкой. Звали Дусей. Ну до того, скажу, щупленькая была, что, как мы пришли в отряд, командир на нее посмотрел, головой покачал: «Сможете ль, подруги, драться с оружием в руках?» — «Попробую, — говорит Дуся, — мне не впервой». И я вслед за ней говорю: «Попробую». Перестал командир качать головой. «Не забоитесь, подруги, — хорошие из вас выйдут бойцы, — говорит. — Берегите, подруги, лошадь, обрез, сумку». Ну, и стали мы с Дусей в конном отряде партизанить — ходили в тыл к белым, налетали на штабы, разрушали пути железной дороги. Я, правда, больше насчет стряпья да стирки, а Дуся — та по военной части, — боевая была женщина. Однако ж ели, спали мы рядом, и рассказывала она мне многое, всё объясняла, учила читать, писать. Добрая была подруга...

Варвара помедлила.

— А теперь где ж она? — не терпелось Лизе.

— А вот, вызвал нас раз командир, говорит: «Есть важное дело, подруги: хутор соседний заняли белые, нужно разведать что-как на хуторе; мужчину никакого на хутор не пропускают, — за вами, значит, подруги, слово». Слушаем мы командира, не шелохнемся. «Ну как, подруги, задумались? — говорит. — Не скрою от вас, дело опасное. Однако узнать что-как на хуторе до крайности нужно: беды б не наделали белые». — «Готова я», — говорит Дуся: она всегда первой решалась. «И я готова», — говорю вслед за ней и так думаю, что пришла и мне пора себя доказать. Оглядел нас командир со вниманием, примеряя будто. «Больно статная ты, Варвара, красивая, заприметят тебя», — говорит мне. А Дусе говорит: «Ты, Дуся, неприметней пройдешь, — тебе идти». Тут смотрит на меня Дуся, смеется: прежде я над ней посмеивалась — до чего же она щупленькая! Позлилась я тут на свою статность да на красоту. Сбросила Дуся шинель, надела зипун крестьянский, платком повязалась, одни глаза видны синие. Подходит ко мне, говорит: «Подруга моя дорогая, до свиданья, до скорого!» Обнялись мы, расцеловались, впервой это было. Пошла Дуся тропкой в гору — за горой хутор был — и так быстро-быстро идет, несмотря что махонькая, не оборачивается...

Варвара снова помедлила — будто чем дальше шла Дуся в гору, тем трудней давалось ей, Варваре, так легко начатое повествование. И Лиза встревожилась, что нить оборвется.

— Наутро пришла к нам в штаб старушка какая-то, — продолжала Варвара, — едва жива, Дусин платок за пазухой; плачет; говорит, пришла с хутора, где белые; офицер, говорит, созвал крестьянский сход, велел за три часа хлеб, скотину, фураж выдать — не то разгромят хутор. «А женщину из вашего отряда, — говорит старушка, — поймали, лежит в подвале до смерти забитая, — пытали ее, не открылась откуда». Признал один наш партизан старушку. «Это хорошая бабушка, — говорит, — верьте ей». Тут и скомандовал командир: по коням! Верст двадцать до хутора было. Повела нас старушка по тайным тропинкам, оврагам. Едем и думаем: поспеем ли? — а сами коней сдерживаем, — не выдали бы нас. А как подошли к околице да услышали командира: «Ходу!» — так и рванулись. Вылетели на хутор, рубим белых, бегут от нас, руки вверх поднимают, сдаются. А которые не сдались — всех поубивали. Ну и взяли, значит, хутор...

— А Дуся, что ж? — не удержалась Лиза.

Варвара нахмурилась.

— Дусю мы в подвале нашли, лежит без сознания, вся в крови. И не знали мы, как с ней быть: опять шли на хутор белые. Просили крестьяне оставить им Дусю, обещали спрятать и выходить, да побоялись мы ее оставить. Дали нам тогда крестьяне хороший возок, и повезла я Дусю на ближайший хутор, — там наши крепко стояли. Только двинулись — навстречу мне командир. «Подругу везешь?» — спрашивает. Не смогла я ему ответить — тяжело было. Заглянул он в возок, едва признал Дусю. Руку мне на плечо положил. «Лечи, — говорит, — Дусю, добейся, чтоб выздоровела, вернулась на фронт, — ведь вы боевые подруги». И ускакал. Я гляжу ему вслед, думаю, что победят наши, что Дуся жить будет... Первая дума моя сбылась, сама знаешь, а вторая вот не сбылась, не сумела я выходить Дусю...

Варвара умолкла. Она сидела на койке, свесив голову. Тишина была в палате и в коридоре.

Но всё, о чем говорила Варвара, вдруг зашумело, ожило в сознании Лизы. Распались голубоватые стены палаты, и Лиза уже не лежала на койке... Рядом с подругой стояла она перед командиром, прося принять их в отряд. Вместе с отрядом пробиралась она по тропам и оврагам Кубани на помощь Дусе. Это она с гиком ворвалась на хутор, рубила врагов. Это она в слезах склонялась над окровавленной подругой. Это с ней говорил командир, положив руку на плечо, и ему вослед глядела она, Лиза, веря в победу.

3

— Выходит, вы героиня, тетя Варвара? — спросила Лиза задумчиво.

Она — героиня?

Насмешка послышалась Варваре в этих словах: рассказ шел о Дусе, а не о ней, Варваре; та пробралась на хутор к белым, молчала под пыткой, исполнила долг, умирая; та была героиней. Варвара же... «Больно статная ты, Варвара, красивая», — вспомнила она слова командира, как вспоминала, впрочем, не раз. И, как всегда, вспоминая, досадовала: чего достигла она своей статностью, красотой? Кто знает — пойди вместо щупленькой Дуси она, Варвара, — быть может, подруга жила бы?

Нет, она не была героиней.

Но так случилось после гибели Дуси: прежней жизнью Варваре жить стало невмоготу, а как жить иной — она не знала, ибо только-только обучена была первой грамоте новой жизни; и стала томить Варвару досада, печаль, — будто взялась она за работу большую, да опустились руки, будто вышла она в дорогу дальнюю, да сбилась на полпути...

Когда окончилась гражданская война, поселилась Варвара в большом городе, поступила на трикотажную фабрику, где проработала семнадцать лет. Она была старательна, честна. Она мало слушала, что говорят другие, еще меньше говорила сама.

Она еще долго была хороша собой, и прохожие оборачивались, когда в зимнюю стужу, лишь накинув платок на голову, в клубах пара, выбегала она к киоску за папиросами. Мужчины всегда охотно с ней заговаривали, но, спугнутые ее неприветливостью, вскоре умолкали. Новый муж не приискался, а ловить женихов не в ее было характере. Казалось порой Варваре, что изменит она памяти подруги, если заведет друга или новую подругу. Ей вспоминались слова стариков, как в давние годы невестами-вдовами коротали свой век казачки, если женихи-мужья не на брачной постели, а в сырой земле засыпали крепким сном. Ко всему, у нее были старые счеты с судьбой — трижды сходилась она с людьми, и трижды обкрадывала ее судьба: умерли оба мужа, умерла подруга. Как в сказке, трижды стучалось к ней счастье, а лишь отворялась дверь — оборачивалось несчастьем. Варвара изверилась, скупа стала сердцем, равнодушна умом.

Приходя с работы, разогревала она обед в запущенной кухне, неторопливо обедала в своей чистой, но неуютной комнатке. А дальше? До чтения она была не охотница. Радио? — и без него в голове гудит. Театр, кино? — одной идти скучно, а знакомыми Варвара была небогата.

Она убирала комнатку, возилась с часок по хозяйству и — спать. Спала она крепко, редко видела сны. Она не успела оглядеться, как минуло ей сорок лет. К обеду теперь иной раз она выпивала стаканчик вина, — казалось, оно облегчает боль и кружение в голове, тоску в сердце. Минуло ей сорок пять лет — всё так же текла ее жизнь, — и вдруг стукнуло пятьдесят. И тут она очутилась в больнице...

«Выходит, вы героиня, тетя Варвара?» — смеялась сейчас над ней эта больная девочка.

И, хотя знала Варвара, что не была она героиней, что нужно ответить «нет», хотелось ей, наперекор Лизе, подтвердить эти слова, насмешливые, а может быть просто ребячески неразумные.

Куда девалась молчаливость Варвары? Хотелось Варваре показать, что и она, старуха, не лыком шита. Она рассказывала теперь всё больше о себе, была центром событий, о которых повествовала. Всё случалось вокруг нее. Леса шумели — вокруг нее, и воды ручьев становились прозрачны — едва она, Варвара, погружала в них ноги, и небеса обретали бездонную голубизну — едва она, Варвара, поднимала глаза, и она, Варвара, вместе с другими людьми, совершала дела, почти такие же, как в рассказах девочки. Варвара приукрашала виденное, и рассказы ее теперь нравились ей. И лишь на дне души скоплялся осадок, что вся эта неправда так непохожа на ту чудесную жизнь, какой жили люди в рассказах Лизы и какой ей, Варваре, хотелось жить.

Однажды, во время сна Лизы, Варвара взяла со столика девочки книгу.

Красивый седой старик смотрел на Варвару из книги: «И. С. Тургенев. Записки охотника». Варвара перелистывала страницы, разглядывала иллюстрации. Ее привлек рисунок: изможденная женщина лежит на нарах в сарае; жидкие пряди волос, пальцы как палочки, лицо со следами былой красоты. «Такой вот была моя мать перед смертью», — кольнуло Варвару далекое воспоминание. Она прочла заглавие: «Живые мощи». Какие странные слова!

С опаской поглядывая на спящую Лизу, — будто делая что-то дурное, — принялась Варвара за чтение. Ей было жаль одинокую больную женщину, лежавшую в темном сарае на пасеке, и удивлялась она терпению и кротости той, и хотелось ей плакать. И будто сквозь сумрачный лес прошла Варвара, прочтя рассказ.

Она едва дождалась, пока проснется Лиза.

— Вот героиня женщина, — сказала Варвара, пальцем указывая на рисунок. — Семь годов пролежала без ропоту.

— Это Лукерья-то? — удивленно спросила Лиза и вдруг отмахнулась: — Какая она героиня? Она же никак не боролась!

Варвара опешила.

— Герой, что ж, только тот, кто борется? — с сомнением спросила она.

— А как же иначе? — удивилась Лиза, — Герой — и вдруг не борется? Так никогда не бывает!

И Варвара не понимала, кто прав в этом споре: красивый седой старик — И. С. Тургенев, так жалостливо описавший страдания бедной женщины, или эта больная девочка Лиза; покорность или борьба...

Не спалось как-то ночью Варваре, и слышала она шепот санитарок за дверью.

— Соседки-то наши как подружились, — сказала одна. — Весь день стрекочут.

— Старый что малый, — усмехнулась другая. — Подруги!

И стало ясно Варваре, о ком идет речь. Она прислушалась, но голоса смолкли.

«Подруги? — удивилась Варвара. — Зачем бросают на ветер такие слова?»

Она вспомнила, что даже в давнее время, когда вернулась она из Москвы на Кубань, не хотелось ей называть товарок детства подругами. Что знали они? Что видели, сидя в родной станице? Жались молодые казачки друг к дружке, шептались о платьях и пестрых праздничных лентах, мечтали о возлюбленных и женихах. Порой горячий шепот товарок обжигал вдовье тело Варвары, но не затрагивал сердца. Ни разу не захотелось ей перед ними открыться, она была замкнута и горда своим знанием жизни. Ей не нужен был их птичий щебет, уверения в дружбе, ветреные поцелуи. Она принимала от них слово «подруга» с молчаливым смущением, будто обманывая их.

Она вспомнила, что одну только Дусю с чистым сердцем любила как подругу. С ней не шепталась она о женихах и платьях, и лишь однажды, в последнюю встречу, коснулись они друг друга губами. Но Дуся знала, как надо жить, и даже смертью своей учила правильной жизни. А долго ли зналась Варвара с Дусей? Не больше года. Других же знала Варвара сызмальства, когда в рубашонке бегала по станичной пыли, но они все развеялись в памяти ветром годов, как и та пыль — ветром широкой Кубани.

Подруга! Что-то большое таилось для Варвары в этом простом, ясном слове. А вот смеются теперь над ней и над Лизой санитарки, называя их подругами.

— Подружился деготь с мазилкой, — прошептала Варвара с усмешкой.

Она снова прислушалась. Кругом была тишина...

— А вы, тетя Варвара, знали Чапаева? — наутро спросила Лиза.

— Я не знала, а вот свойственница моя в его отряде служила, рассказывала, как город Уфу брали. Там река Белая есть, чапаевцы под огнем переплыли ее, взяли Уфу.

— Вот это — герой, полководец! — восторженно сказала Лиза.

Варвара вспомнила ночной разговор. «Старый что малый?»

— Нет, — возразила она, — простой человек был Чапаев, солдат.

— Но как же, тетя Варвара... — запротестовала Лиза.

— А вот так, очень просто, — решительно сказала Варвара. — Про семью его мне свойственница рассказывала. Жена у него Полина, Поля была. Тоже простая женщина — раны перевязывала бойцам, а другой раз так на посту с винтовкой стояла. А Чапаев раз приехал домой, затеял игру с ребятами в прятки; Поля в ту пору была во дворе. Чапаев говорит: «Я, ребята, залезу за печку, а вы у мамы спросите поесть». Ребята затихли, сидят — ждут Полю. А как пришла она, полезла в печку за щами, Чапаев как крикнет да схватит ее за ногу! Перепугалась так Поля, что разлила щи. А Чапаев хохочет: «Куда тебе на фронт — ты мужа своего перепугалась!..» Я говорю тебе — простой человек был, солдат, — торжествующе закончила Варвара.

— А я в кино видела и читала...

— Мало ли чего в кино покажут да в книгах напишут! — прервала Варвара. — В книгах так если меня опишут, и я, смотри, героем стану. А я тебе про Чапаева верно говорю: мне живой человек, свойственница, рассказывала, она зря говорить не станет.

— В книгах пишут правильно, — упрямо сказала Лиза.

— А «мощи живые», как же? — ехидно спросила Варвара.

— Так то была старая книга, — сказала Лиза.

— Старая, новая — одна канитель, — отмахнулась Варвара.

Но Лизу не так легко было сбить с толку: посягали на самое дорогое для нее. С мрачной решимостью она произнесла:

— Вы книг не читаете, потому так говорите...

Точно кто-то ударил Варвару. Попреки, опять попрекают ее. «Вы, тетя Варвара, книг не читаете». А когда у нее было время читать? Им теперь хорошо, молодым, — начитались и стали ученые. «Комсомолка Аида Лафуэнте». А пришлось бы им с малых лет хлеб горбом добывать, так слов таких бы не знали. Вот лежит сейчас девка, ухаживают за ней как за барыней, а когда ей, Варваре, на Красной Пресне голову проломили, так даже пойти в больницу боязно было: вдруг узнают, откуда. Трудно понять теперь молодежи нас, стариков, — больно легко ей живется. «Старый — что малый?» — как бы не так!..

— И без книг проживу, немного уже осталось, — сказала Варвара угрюмо. — Ты сначала с мое поживи, а там рассуждай...

А тут, как назло, по коридору сестра несла книги. Лиза, как всегда, крикнула:

— Лежачим сначала!

И, как всегда, сестра положила стопку книг на столик Лизы.

— У вас что, больных разно обслуживают? — спросила Варвара и, видя недоумение сестры, добавила: — Одним журналы, книги, другим — чистый воздух?

Сестра поняла, что больная чем-то раздражена.

— Правильно, — сказала она и, взяв стопку книг со столика Лизы, переложила на столик Варвары. — Я после принесу тебе, — сказала она, улыбнувшись Лизе, и вышла.

Но Варвара еще больше разобиделась: с ней обращались, как с капризным ребенком, а с Лизой, девчонкой, — как со взрослой.

— Им только дай волю — они так обслужат тебя... — буркнула она вслед сестре.

— Да вы сами только что сказали, что не хотите читать, — робко заметила Лиза.

— Это их не касается! — оборвала Варвара. — По правилу полагается журналы-книги делить между больными поровну. Вчера не хотела, а сегодня хочу. Их дело обслуживать — и всё. Что я им — Лукерья какая-нибудь, живые мощи? И тебя это тоже совсем не касается.

Варвара взяла в руки книгу. Она пыталась читать, но строки прыгали перед глазами, слова не шли ей на ум.

Лиза молчала.

«А всё-таки тетя Варвара сердитая», — размышляла она. Разве ее, Лизы, вина в том, что прожила она мало лет и мало видела, а последний год пролежала в больнице? Разве она не учится, не читает, не старается узнать от людей, как они живут? Быть может, когда выздоровеет, станет она летчицей, героиней труда или науки? А если враги нападут на родную страну и будет война — станет она, Лиза, героиней, такой же, как Дуся, Аида, Варвара? Но теперь ей только двенадцать лет — напрасно обижает ее тетя Варвара...

И с этого дня пошло между Варварой и Лизой: не так одна скажет, не так другая подумает.

Целыми днями лежала Лиза, уткнувшись в книжку, и казалось Варваре, что хочет девочка подчеркнуть, будто не пара она ей. Ну и пусть! Бралась и Варвара за книжку, да быстро утомлялась с непривычки, и клонило ее ко сну.

И говорить с Лизой ей теперь совсем не хотелось. К чему? И без того, старуха глупая, разболталась она с девчонкой. Видно, недаром смеялись: «Старый что малый». Вот выпишется она из больницы и даже не вспомнит эту девчонку. Что они, вправду подруги какие-нибудь?

4

А тут вскоре взяли Варвару на операцию.

Лежала она в белой комнате на узком жестком столе, и много людей окружали ее — профессор, врачи, студенты. И она была горда, что столько людей заняты ею, работницей Варварой, простой женщиной.

Ей накрыли марлей глаза, точно и впрямь боялась она боли или смерти. Игла вошла в ее руку, и что-то чужое текло в нее, сковывая свободу. Ей было страшно, что ее, старуху, заставляют считать по порядку, как маленькую, да еще поправляют: «Не торопитесь, больная»; и ей хотелось, наперекор держать свою линию, считать без конца. «Когда ж мы, барышня, пойдем на танцы?» — послышался ей голос профессора, и она заметила, что перестала считать. И тут ее охватила тревога, что пропало ее новое синее платье; и, казалось, Лиза кричала ей в ухо, где находится это синее платье, но она не могла понять. Она хотела спросить, крикнуть, но кто-то сдавил ей горло, она стала проваливаться в темноту «Смерть! — мелькнуло в ее сознании. — Зачем, зачем?..»

Но это не была смерть.

Варвара открыла глаза, зажмурилась: было слишком светло. Но она успела заметить голубоватые стены и поняла, что снова в палате. Она слышала голос профессора: теперь всё пойдет хорошо, быстро наступит выздоровление, нужен полный покой — никаких разговоров.

И верно: с каждым днем чувствовала себя Варвара лучше, и, если даже болела у нее голова, то теперь не так, как прежде — как-то иначе, — и кружения и тоски почти не было. Она даже заглядывала в книжки, которые теперь добросовестно клала на ее столик сестра. Надев очки, перелистывала Варвара страницы с сосредоточенностью человека, не привыкшего к чтению. Не всё порой было понятно, и хотелось спросить кое о чем Лизу. Но она вспоминала о размолвке и не решалась. И она даже была довольна, что профессор запретил ей разговаривать.

Случалось, и Лиза готова была обменяться словцом, но едва сталкивалась с насупленным взглядом Варвары, как тотчас осекалась.

— Готовь платье, барышня, — сказал однажды Лизе профессор. — Через недельку снимем гипс — попрыгаешь по коридору... А вас, Шанько, через неделю думаю выписать... Согласны? — спросил он.

— Скоро, значит, уйдете отсюда, тетя Варвара, — сказала Лиза, когда профессор вышел, и неясно было Варваре, радость или печаль звучит в словах девочки.

— А тебе что? — спросила Варвара настороженно. — Другие, думаешь, сюда не придут? Не бойся, одна не останешься. А там и сама скоро выйдешь.

Значит, скоро они расстанутся? Обе задумались. Зачем столько слов было здесь сказано, столько историй рассказано? Ужель для того, чтоб разойтись, как двум челнокам на реке, как двум перелетным птицам в небе?..

Неделя прошла быстро.

И так случилось, что день, когда собиралась Варвара выписываться из больницы, совпал с днем выхода Лизы в коридор.

Они сидели друг против друга за столиком, в плетеных креслах, возле окна. Во время «тихого часа» — знали обе — Варваре оформят бумаги, выдадут вещи и — до свидания! И знакомое смешанное чувство тревожило Лизу: радость за выздоровление соседки и печаль расставания. А досады теперь друг на друга ни у Варвары, ни у Лизы не было, и хотелось каждой что-то сказать на прощание. Разговор у них, однако, не клеился: трудно идет разговор между людьми в час разлуки. Варвара смотрела в окно на деревья, Лиза уткнулась в газету.

— «Начался сев. Вышли в поле первые трактористы», — прочла Лиза вслух.

Варвара слушала и вдруг увидела стелющийся над проталинами пар, ощутила запах земли, сбросившей снег, услышала первый щебет вернувшихся в родные края птиц.

Когда Лиза кончила, заговорила Варвара, потому что слова сами рвались из ее сердца. Она торопилась, точно боялась, что не доскажет чего-то важного, и говорила быстрей обычного.

Только сейчас ощутила Варвара, что впервые видит Лизу не на койке. И она удивилась, что в сущности мало знает Лизу.

— Ты всё не скажешь мне, где отец, мать, — сказала она, вглядываясь в лицо девочки.

— Отец умер, мать вышла замуж, бросила меня, где-то всё ездит. Я писала ей — не отвечает. Что ей делать с такой, как я?

«Потому и молчала девочка о себе: стыдно ей было за свою мать, — поняла Варвара, пристальней вглядываясь в лицо Лизы. Впервые видела она в нем презрительное, гневное выражение, дышащее силой и правотой. — Злая мать, — мелькнуло вдруг у Варвары. — Мне бы такую птаху, я бы ни в жизнь ее от себя не отпустила».

Она представила, как стелила бы Лизе постель, кормила бы, приносила бы книги, как сидели бы они по вечерам дома вдвоем, у матовой лампы. И Лиза читала бы ей, объясняла. С каким вниманием слушала бы она Лизу! — ибо Лиза знала, как нужно жить, и всё у нее было правильно и понятно.

— Мне бы такую маму, как вы! — прервала ее мысли Лиза, и точно кто-то проник в самое сердце Варвары. Лицо ее изменилось, и Лиза не поняла перемены, вдруг устыдилась своей назойливости. Но она не рассталась со своей мыслью: Варвара жила правильной жизнью — трудилась, дралась за счастье людей, — можно ли не хотеть иметь такую мать. — Зачем вы плачете, тетя? — сказала Лиза, увидя слезу на щеке Варвары, и вдруг почувствовала слёзы у себя на щеках. — Вы здоровы уже, скоро выйдете на работу. А мне еще придется быть здесь до лета...

Тихий час окончился. Коридор стал оживать.

— Пора мне, — сказала Варвара, — пора!

Она подошла к Лизе, прижала ее к груди, поцеловала. Был ли то поцелуй матери? Сестры? Или, может быть, бабушки? — ибо летами годилась ей Лиза скорее во внучки, нежели в дочери. Об этом Варвара не думала, хоть и таилась в ее поцелуе тревога матери, ревность сестры, умиротворенная нежность бабушки. Но было в нем вместе нечто иное, и вдруг Варвара вспомнила: так расставалась она годы назад с Дусей. И странно: снова русые волосы, снова синие глаза. И ей вдруг почудилось, что подвиг, о котором она мечтала так долго, — впереди.

Весеннее солнце стояло высоко.

Варвара шла по коридору мимо горшков с зеленью, тянувшейся к солнцу, оборачивалась, улыбалась Лизе. Непривычную свежесть ощущала она в голове и горячее материнское чувство в своем сердце. Лиза, приподымаясь в плетеном кресле, махала ей рукой.

В вестибюле Варвара взглянула на себя в зеркало,

Высокая женщина в новом синем платье взглянула на нее. Лицо женщины имело землистый оттенок, какой бывает у людей, долго лишенных свежего воздуха; были на нем морщины. Темные волосы ее перебивались сединой. Это было лицо немолодой простой женщины, испытавшей жизненные невзгоды. Но глаза были молоды, полны надежды.

1939 год