Родные поэты

О, горько, горько я рыдал,

Когда в то утро я стоял

На берегу родной реки

И в первый раз её назвал

Рекою рабства и тоски...

Идёт-гудёт Зелёный Шум[62],

Зелёный Шум, весенний шум!

Играючи, расходится

Вдруг ветер верховой:

Качнёт кусты ольховые,

Подымет пыль цветочную,

Как облако: всё зелено,

И воздух, и вода!

Идёт-гудёт Зелёный Шум,

Зелёный Шум, весенний шум!

Как молоком облитые,

Стоят сады вишнёвые,

Тихохонько шумят;

Пригреты тёплым солнышком,

Шумят повеселелые

Сосновые леса;

А рядом новой зеленью

Лепечут песню новую

И липа бледнолистая,

И белая берёзонька

С зелёною косой!

Шумит тростинка малая,

Шумит высокий клён...

Шумят они по-новому,

По-новому, весеннему...

Идёт-гудёт Зелёный Шум,

Зелёный Шум, весенний шум!

Зажгло грозою дерево,

А было соловьиное

На дереве гнездо.

Горит и стонет дерево,

Горят и стонут птенчики:

«Ой, матушка! где ты?

А ты бы нас походила,

Пока не оперились мы:

Как крылья отрастим,

В долины, в рощи тихие

Мы сами улетим!»

Дотла сгорело дерево,

Дотла сгорели птенчики,

Тут прилетела мать.

Ни дерева... ни гнёздышка...

Ни птенчиков!.. Поёт-зовёт...

Поёт, рыдает, кружится,

Так быстро, быстро кружится,

Что крылышки свистят!..

Настала ночь, весь мир затих,

Одна рыдала пташечка,

Да мёртвых не докликалась

До белого утра!..

Ух, жарко!.. До полдня грибы собирали.

Вот из лесу вышли — навстречу как раз

Синеющей лентой, извилистой, длинной,

Река луговая: спрыгнули гурьбой,

И русых головок над речкой пустынной,

Что белых грибов на полянке лесной!

Река огласилась и смехом, и воем:

Тут драка — не драка, игра — не игра...

А солнце палит их полуденным зноем.

Домой, ребятишки! обедать пора.

Вернулись. У каждого полно лукошко.

А сколько рассказов! Попался косой,

Поймали ежа, заблудились немножко

И видели волка... у, страшный какой!

Ежу предлагают и мух, и козявок,

Корней молочко ему отдал своё —

Не пьёт! отступились...

Кто ловит пиявок

На лаве[63], где матка колотит бельё,

Кто нянчит сестрёнку, двухлетнюю Глашку,

Кто тащит на пожню[64] ведёрко кваску,

А тот, подвязавши под горло рубашку,

Таинственно что-то чертит по песку;

Та в лужу забилась, а эта с обновой:

Сплела себе славный венок,

Всё беленький, жёлтенький, бледно-лиловый,

Да изредка красный цветок.

Те спят на припёке, те пляшут вприсядку.

Вот девочка ловит лукошком лошадку[65]

Поймала, вскочила и едет на ней.

И ей ли, под солнечным зноем рождённой

И в фартуке с поля домой принесённой,

Бояться смиренной лошадки своей?..

Грибная пора отойти не успела,

Гляди — уж чернёхоньки губы у всех,

Набили оскому: черница[66] поспела!

А там и малина, брусника, орех!

Ребяческий крик, повторяемый эхом,

С утра и до ночи гремит по лесам.

Испугана пеньем, ауканьем, смехом,

Взлетит ли тетеря, закокав птенцам,

Зайчонок ли вскочит — содом[67], суматоха!

Вот старый глухарь с облинялым крылом

В кусту завозился... ну, бедному плохо!

Живого в деревню тащат с торжеством...

Однажды, в студёную зимнюю пору,

Я из лесу вышел; был сильный мороз.

Гляжу, поднимается медленно в гору

Лошадка, везущая хворосту воз.

И, шествуя важно, в спокойствии чинном,

Лошадку ведёт под уздцы мужичок

В больших сапогах, в полушубке овчинном,

В больших рукавицах... а сам с ноготок!

— Здорово, парнище! — «Ступай себе мимо!»

— Уж больно ты грозен, как я погляжу!

Откуда дровишки? — «Из лесу, вестимо;

Отец, слышишь, рубит, а я отвожу».

(В лесу раздавался топор дровосека.)

— А что, у отца-то большая семья? —

«Семья-то большая, да два человека

Всего мужиков-то: отец мой да я…»

— Так вон оно что! А как звать тебя? — «Власом».

— А кой тебе годик? — «Шестой миновал...

Ну, мёртвая!» — крикнул малюточка басом,

Рванул под уздцы и быстрей зашагал.

Качая младшего сынка,

Крестьянка старшим говорила:

«Играйте, детушки, пока!

Я сарафан почти дошила;

Сейчас бурёнку обряжу,

Коня навяжем травку кушать,

И вас в ту рощицу свожу —

Пойдём соловушек послушать.

Там их, что в кузове груздей,—

Да не мешай же мне, проказник! —

У нас нет места веселей;

Весною, дети, каждый праздник.

По вечерам туда идут

И стар и молод. На поляне

Девицы красные поют,

Гуторят[68] пьяные крестьяне.

А в роще, милые мои,

Под разговор и смех народа

Поют и свищут соловьи

Звончей и слаще хоровода!

И хорошо и любо всем...

Да только — (Клим, не трогай Сашу!)

Чуть-чуть соловушки совсем

Не разлюбили рощу нашу:

Ведь наш-то курский соловей

В цене, — тут много их ловили,

Ну, испугалися сетей,

Да мимо нас и прокатили!

Пришла, рассказывал ваш дед,

Весна, а роща, как немая,

Стоит — гостей залётных нет!

Взяла крестьян тоска большая.

Уж вот и праздник наступил

И на поляне погуляли,

Да праздник им не в праздник был:

Крестьяне бороды чесали.

И положили меж собой —

Умел же бог на ум наставить —

На той поляне, в роще той

Сетей, силков вовек не ставить.

И понемногу соловьи

Опять привыкли к роще нашей,

И нынче, милые мои,

Им места нет любей и краше!

Туда с сетями сколько лет

Никто и близко не подходит,

И строго-настрого запрет

От деда к внуку переходит.

Зато весной весь лес гремит!

Что день, то новый хор прибудет...

Под песни их деревня спит,

Их песня нас поутру будит...

Запомнить надобно и вам,

избави бог тут ставить сети!

Ведь надо ж бедным соловьям

Дать где-нибудь и отдых, дети...»

Середний сын кота дразнил,

Меньшой полз матери на шею,

А старший с важностью спросил,

Кубарь пуская перед нею:

— А есть ли, мама, для людей

Такие рощицы на свете? —

«Нет, мест таких... без податей[69]

И без рекрутчины[70] нет, дети.

А если б были для людей

Такие рощи и полянки,

Все на руках своих детей

Туда бы отнесли крестьянки...»

— Ну, пошёл же, ради бога!

Небо, ельник и песок —

Невесёлая дорога...

Эй! садись ко мне, дружок!

Ноги босы, грязно тело

И едва прикрыта грудь…

Не стыдися! что за дело?

Это многих славных путь.

Вижу я в котомке книжку.

Так, учиться ты идёшь...

Знаю: батька на сынишку

Издержал последний грош.

Знаю: старая дьячиха

Отдала четвертачок,

Что проезжая купчиха

Подарила на чаёк.

Или, может, ты дворовый

Из отпущенных[71]? Ну что ж!

Случай тоже уж не новый —

Не робей, не пропадёшь!

Скоро сам узнаешь в школе,

Как архангельский мужик[72]

По своей и божьей воле

Стал разумен и велик.

Не без добрых душ на свете —

Кто-нибудь свезёт в Москву,

Будешь в университете —

Сон свершится наяву!

Там уж поприще широко[73]:

Знай работай да не трусь...

Вот за что тебя глубоко

Я люблю, родная Русь!

Не бездарна та природа,

Не погиб ещё тот край,

Что выводит из народа

Столько славных то и знай, —

Столько добрых, благородных,

Сильных любящей душой,

Посреди тупых, холодных

И напыщенных собой!

В полном разгаре страда[74] деревенская...

Доля ты! — русская долюшка женская!

Вряд ли труднее сыскать.

Немудрено, что ты вянешь до времени,

Всевыносящего русского племени

Многострадальная мать!

Зной нестерпимый: равнина безлесная,

Нивы, покосы да ширь поднебесная —

Солнце нещадно палит

Бедная баба из сил выбивается,

Столб насекомых над ней колыхается,

Жалит, щекочет, жужжит!

Приподнимая косулю[75] тяжёлую,

Баба порезала ноженьку голую —

Некогда кровь унимать!

Слышится крик у соседней полосыньки,

Баба туда — растрепалися косыньки, —

Надо ребёнка качать!

Что же ты стала над ним в отупении?

Пой ему песню о вечном терпении,

Пой, терпеливая мать!..

Слёзы ли, пот ли у ней над ресницею,

Право, сказать мудрено.

В жбан этот, заткнутый грязной тряпицею,

Канут они — всё равно!

Вот она губы свои опалённые

Жадно подносит к краям...

Вкусны ли, милая, слёзы солёные

С кислым кваском пополам?..

Поздняя осень. Грачи улетели,

Лес обнажился, поля опустели,

Только не сжата полоска одна...

Грустную думу наводит она.

Кажется, шепчут колосья друг другу:

«Скучно нам слушать осеннюю вьюгу,

Скучно склоняться до самой земли,

Тучные зёрна купая в пыли!

Нас, что ни ночь, разоряют станицы[76]

Всякой пролётной прожорливой птицы,

Заяц нас топчет, и буря нас бьёт...

Где же наш пахарь? чего ещё ждёт?

Или мы хуже других уродились?

Или не дружно цвели-колосились?

Нет! мы не хуже других — и давно

В нас налилось и созрело зерно.

Не для того же пахал он и сеял,

Чтобы нас ветер осенний развеял?.. »

Ветер несёт им печальный ответ:

— Вашему пахарю моченьки нет.

Знал, для чего и пахал он, и сеял,

Да не по силам работу затеял.

Плохо бедняге — не ест и не пьёт,

Червь ему сердце больное сосёт,

Руки, что вывели борозды эти,

Высохли в щепку, повисли, как плети,

Очи потускли и голос пропал,

Что заунывную песню певал,

Как, на соху налегая рукою,

Пахарь задумчиво шёл полосою.

Не ветер бушует над бором,

Не с гор побежали ручьи,

Мороз-воевода[77] дозором

Обходит владенья свои.

Глядит — хорошо ли метели

Лесные тропы занесли,

И нет ли где трещины, щели,

И нет ли где голой земли?

Пушисты ли сосен вершины,

Красив ли узор на дубах?

И крепко ли скованы льдины

В великих и малых водах?

Идёт — по деревьям шагает,

Трещит по замёрзлой воде,

И яркое солнце играет

В косматой его бороде...

Забравшись на сосну большую,

По веточкам палицей бьёт

И сам про себя удалую.

Хвастливую песню поёт:

«Метели, снега и туманы

Покорны морозу всегда,

Пойду на моря-окияны —

Построю дворцы изо льда.

Задумаю — реки большие

Надолго упрячу под гнёт,

Построю мосты ледяные,

Каких не построит народ.

Где быстрые, шумные воды

Недавно свободно текли, —

Сегодня прошли пешеходы,

Обозы с товаром прошли...

Богат я, казны не считаю,

А всё не скудеет добро;

Я царство моё убираю

В алмазы, жемчуг, серебро.

В августе, около «Малых Вежей»,

С старым Мазаем я бил дупелей.

Как-то особенно тихо вдруг стало,

На небе солнце сквозь тучу играло.

Тучка была небольшая на нём,

А разразилась жестоким дождём!

Прямы и светлы, как прутья стальные,

В землю вонзались струй дождевые

С силой стремительной... Я и Мазай,

Мокрые, скрылись в какой-то сарай.

Дети, я вам расскажу про Мазая.

Каждое лето домой приезжая,

Я по неделе гощу у него.

Нравится мне деревенька его:

Летом её убирая красиво,

Исстари хмель в ней родится, на диво.

Вся она тонет в зелёных садах;

Домики в ней на высоких столбах

(Всю эту местность вода понимает[78],

Так что деревня весною всплывает,

Словно Венеция[79]). Старый Мазай

Любит до страсти свой низменный край.

Вдов он, бездетен, имеет лишь внука,

Торной[80] дорогой ходить ему — скука:

За сорок вёрст в Кострому прямиком

Сбегать лесами ему нипочём:

«Лес не дорога: по птице, по зверю

Выпалить можно». — А леший? — «Не верю!

Раз в кураже[81] я их звал-поджидал

Целую ночь — никого не видал!

За день грибов насбираешь корзину,

Ешь мимоходом бруснику, малину;

Вечером пеночка нежно поёт,

Словно как в бочку пустую удод[82]

Ухает; сыч[83] разлетается к ночи,

Рожки точёны, рисованы очи.

Ночью... ну ночью робел я и сам:

Очень уж тихо в лесу по ночам.

Тихо, как в церкви, когда отслужили

Службу и накрепко дверь затворили, —

Разве какая сосна заскрипит,

Словно старуха во сне проворчит...»

Дня не проводит Мазай без охоты.

Жил бы он славно, не знал бы заботы,

Кабы не стали глаза изменять:

Начал частенько Мазай пуделять[84]

Впрочем, в отчаянье он не приходит:

Выпалит дедушка, — заяц уходит,

Дедушка пальцем косому грозит:

«Врёшь — упадёшь!» — добродушно кричит.

Знает он много рассказов забавных

Про деревенских охотников славных:

Кузя сломал у ружьишка курок,

Спичек таскает с собой коробок,

Сядет за кустом — тетерю подманит,

Спичку к затравке приложит — и грянет!

Ходит с ружьишком другой зверолов,

Носит с собою горшок угольков.

«Что ты таскаешь горшок с угольками?»

— Больно, родимый, я зябок руками;

Ежели зайца теперь сослежу,

Прежде я сяду, ружьё положу,

Над уголёчками руки погрею

Да уж потом и палю по злодею! —

«Вот так охотник!» — Мазай прибавлял.

Я, признаюсь, от души хохотал.

Впрочем, милей анекдотов крестьянских

(Чем они хуже, однако, дворянских?)

Я от Мазая рассказы слыхал.

Дети, для вас я один записал...

Старый Мазай разболтался в сарае:

«В нашем болотистом, низменном крае

Впятеро больше бы дичи велось,

Кабы сетями её не ловили,

Кабы силками её не давили;

Зайцы вот тоже, — их жалко до слёз!

Только весенние воды нахлынут,

И без того они сотнями гинут[85], —

Нет! ещё мало! бегут мужики,

Ловят, и топят, и бьют их баграми.

Где у них совесть?.. Я раз за дровами

В лодке поехал — их много с реки

К нам в половодье весной нагоняет,—

Еду, ловлю их. Вода прибывает.

Вижу один островок небольшой —

Зайцы на нём собралися гурьбой.

С каждой минутой вода подбиралась

К бедным зверкам; уж под ними осталось

Меньше аршина земли в ширину,

Меньше сажени в длину.

Тут я подъехал: лопочут ушами,

Сами ни с места; я взял одного,

Прочим скомандовал: прыгайте сами!

Прыгнули зайцы мои, — ничего!

Только уселась команда косая,

Весь островочек пропал под водой.

«То-то! — сказал я:— не спорьте со мной!

Слушайтесь, зайчики, деда Мазая!»

Этак гуторя, плывём в тишине.

Столбик не столбик, зайчишко на пне,

Лапки скрестивши, стоит, горемыка,

Взял и его — тягота не велика!

Только что начал работать веслом,

Глядь, у куста копошится зайчиха —

Еле жива, а толста, как купчиха!

Я её, дуру, накрыл зипуном[86] —

Сильно дрожала... Не рано уж было.

Мимо бревно суковатое плыло,

Сидя, и стоя, и лёжа пластом,

Зайцев с десяток спасалось на нём.

«Взял бы я вас — да потопите лодку!»

Жаль их, однако, да жаль и находку —

Я зацепился багром за сучок

И за собою бревно поволок...

Было потехи у баб, ребятишек,

Как прокатил я деревней зайчишек:

«Глянь-ко: что делает старый Мазай!»

Ладно! любуйся, а нам не мешай!

Мы за деревней в реке очутились.

Тут мои зайчики точно сбесились:

Смотрят, на задние лапы встают,

Лодку качают, грести не дают:

Берег завидели плуты косые,

Озимь, и рощу, и кусты густые!

К берегу плотно бревно я пригнал,

Лодку причалил — и «с богом!» сказал...

И во весь дух

Пошли зайчишки.

А я им: «У-ух!»

Живей, зверишки!

Смотри, косой,

Теперь спасайся,

А чур — зимой

Не попадайся!

Прицелюсь — бух!

И ляжешь... Ууу-х!.. »

Мигом команда моя разбежалась,

Только на лодке две пары осталось —

Сильно измокли, ослабли; в мешок

Я их поклал — и домой приволок.

За ночь больные мои отогрелись,

Высохли, выспались, плотно наелись,

Вынес я их на лужок; из мешка

Вытряхнул, ухнул — и дали стречка!

Я проводил их всё тем же советом:

«Не попадайтесь зимой!»

Я их не бью ни весною, ни летом:

Шкура плохая — линяет косой...»

Дело под вечер, зимой,

И морозец знатный.

По дороге столбовой

Едет парень молодой,

Ямщичок обратный[87];

Не спешит, трусит слегка;

Лошади не слабы,

Да дорога не гладка —

Рытвины, ухабы.

Нагоняет ямщичок

Вожака с медведем[88].

«Посади нас, паренёк,

Веселей доедем!»

— Что ты? с мишкой? — «Ничего!

Он у нас смиренный,

Лишний шкалик за него

Поднесу, почтенный!»

— Ну, садитесь! — Посадил

Бородач медведя,

Сел и сам — и потрусил

Полегоньку Федя...

Видит Трифон кабачок,

Приглашает Федю.

«Подожди ты нас часок!» —

Говорит медведю.

И пошли. Медведь смирён,

Видно, стар годами,

Только лапу лижет он

Да звенит цепями...

Час проходит; нет ребят,

То-то выпьют лихо!

Но привычные стоят

Лошадёнки тихо.

Свечерело. Дрожь в конях,

Стужа злее на ночь;

Заворочался в санях

Михайло Иваныч,

Кони дёрнули; стряслась

Тут беда большая —

Рявкнул мишка! — понеслась

Тройка, как шальная!

Колокольчик услыхал,

Выбежал Федюха,

Да напрасно — не догнал!

Экая поруха!

Быстро, бешено неслась

Тройка — и не диво:

На ухабе всякий раз

Зверь рычал ретиво;

Только стон, кругом стоял:

«Очищай дорогу!

Сам Топтыгин генерал

Едет на берлогу!»

Вздрогнет встречный мужичок,

Жутко станет бабе,

Как мохнатый седочок

Рявкнет на ухабе.

А коням подавно страх —

Не передохнули!

Вёрст пятнадцать на весь мах

Бедные отдули!

Прямо к станции летит

Тройка удалая.

Проезжающий сидит,

Головой мотая;

Ладит вывернуть кольцо.

Вот и стала тройка;

Сам смотритель[89] на крыльцо

Выбегает бойко.

Видит, ноги в сапогах

И медвежья шуба,

Не заметил впопыхах,

Что с железом губа,

Не подумал: где ямщик

От коней гуляет?

Видит — барин-материк[90],

«Генерал», — смекает.

Поспешил фуражку снять:

«Здравия желаю!

Что угодно приказать,

Водки или чаю?..»

Хочет барину помочь

Юркий старичишка;

Тут во всю медвежью мочь

Заревел наш мишка!

И смотритель отскочил:

«Господи помилуй!

Сорок лет я прослужил

Верой, правдой, силой;

Много видел на тракту[91]

Генералов строгих,

Нет ребра, зубов во рту

Не хватает многих,

А такого не видал,

Господи Исусе!

Небывалый генерал,

Видно, в новом вкусе!..»

Прибежали ямщики,

Подивились тоже;

Видят — дело не с руки,

Что-то тут негоже!

Собрался честной народ,

Всё село в тревоге:

«Генерал в санях ревёт,

Как медведь в берлоге!»

Трус бежит, а кто смелей,

Те — потехе ради[92],

Жмутся около саней;

А смотритель сзади.

Струсил, издали кричит:

«В избу не хотите ль?»

Мишка вновь как зарычит...

Убежал смотритель!

Оробел и убежал

И со всею свитой...

Два часа в санях лежал

Генерал сердитый.

Прибежали той порой

Ямщик и вожатый;

Вразумил народ честной

Трифон бородатый

И Топтыгина прогнал

Из саней дубиной...

А смотритель обругал

Ямщика скотиной...