Рок в Союзе: 60-е, 70-е, 80-е...

Глава 6 Северный Балтийский путь

ыл февраль 1981 года. У меня оставалось две недели от прошлогоднего отпуска, и срочно надо было их использовать как угодно. Тайм-аут получился очень жалкий. Сначала мы с Борисом Гребенщиковым полетели в Тбилиси — Бобу обещали там устроить шикарные сольные концерты. Вместо этого маленькая местная девушка бесцельно водила нас по дешевым закусочным, где мы ели хачапури. Разочарованный лидер "Аквариума" отбыл в Ереван, а я остался в городе, где дождался "Машину времени". Мы вместе сходили на футбольный матч "Динамо Тбилиси" — "Уэст Хэм". Нас почему-то принимали за английских болельщиков, но относились очень дружелюбно. На следующий день мы поехали в горы, в Бакуриани, где вся "Машина" начала заниматься горнолыжным спортом, а я не знал, куда себя деть. Макаревич был увлечен своим первым кинопроектом, фильмом "Душа"[43], и все разговоры велись вокруг съемочных интриг (Алла Пугачева, которая должна была играть главную роль, развелась с режиссером фильма: кто мог бы ее заменить? — и т. д.), а также длины лыж и марок креплений… Более стимулирующей была компания жившей в соседнем отеле Мананы Менабде, отличной певицы в стиле декадентского кабаре, исполнявшей жестокие романсы и джазовые баллады низким мужским голосом.

Спустя несколько дней я оставил творческую молодежь и вылетел в Ленинград, поскольку был приглашен на день рождения тамошнего уроженца, некоего Свиньи. Знакомство со Свиньей (настоящее имя Андрей Панов) стало финальным аккордом богатого на события 1980 года. Он возник на пороге нашей квартиры в декабре, около полуночи и без предупреждения. Одет он был как персонаж с плаката "Секс Пистолз", но в утепленном "русско-морозном" варианте: я запомнил массу булавок и цветной галстук, торчащий из-под засаленного полупальто. Он сказал, что он панк (это было заметно), и достал завернутую в целлофан катушку: "Это наша бомбочка". Точнее, это была запись квартирного выступления группы "Автоматические удовлетворители", в которой Свинья был вокалистом и автором песен. Опять средний темп, массивный звук фазз-гитары и голос, будто пробивающийся сквозь обилие слюны в ротовой полости. Программный текст гласил:

Другие запомнившиеся фразы:

Или:

После Гребенщикова и Майка это слушалось как детский лепет. Я люблю наивное творчество, но здесь и наивность была какой-то надуманной. При чем тут черная икра?.. Некоторые песни были бредово абсурдными, и это получалось смешнее и достовернее:

Как и все советские "панки", Свинья не имел никакого отношения к пролетариату и вряд ли был "уличным" ребенком. Его отец — хореограф, мать — балерина, и вырос он,

Андрей Панов ("Свинья")

Это пела новая московская группа "Центр" (о них позже), единственные трезвые участники концерта. Ленинградские рок-звезды бесчинствовали, пререкались с публикой и играли неважно… Бывало у нас на фестивалях и публики побольше (в Выборге было тысяч пять человек), и звук получше, но такой вольной атмосферы и прекрасной неорганизованности нигде не было. Единственная аналогия, приходящая на память, — это фестивали в Вильянди, в Эстонии, в середине 70-х…

Вильяндиский фестиваль, равно как и толпы одетых в брезент хиппи, канул в прошлое. Однако Эстония, наряду с Ленинградом, оставалась центром интенсивной, хотя и довольно изолированной по-прежнему рок-жизни. Это был единственный регион, где рок всегда находил полную официальную поддержку, и не только в плане его коммерческой эксплуатации. Средства массовой информации, включая ТВ, детально информировали полуторамиллионное население республики о делах жанра. Местный филиал "Мелодии", несмотря на бюрократические проволочки, связанные с московским начальством, наладил постоянный выпуск альбомов рок-групп: в начале 80-х вышли пластинки Свена Грюнберга[44], ансамблей "Магнетик Бэнд", "Руя", "Касеке", "Мюзик-Сейф" и других. Таллиннская киностудия сняла музыкальную мелодраму "Шлягер этого лета", где в той или иной форме участвовали почти все заметные эстонские группы. Республиканский Союз композиторов тоже воспринимал рокеров вполне лояльно и даже понемногу с ним сотрудничал, предлагая им собственные "прогрессивные" сочинения и участвуя в организации концертов.

Это трогательное внимание и "тепличная атмосфера обернулись довольно странным результатом. Эстонская рок-музыка разбилась на два больших клана: с одной стороны, чисто развлекательные поп-рок-группы, с другой — экспериментальные ансамбли, игравшие джаз-рок, симфо-рок и авангард — то, что сами эстонцы окрестили "престижным роком". Лишь одна черта у обоих кланов была общей — безупречное, отточенное исполнительское мастерство. Кстати, многие "престижные" музыканты, когда не хватало денег, подписывали контракт с какой-нибудь из "коммерческих" групп и ездили с ними на гастроли. Не будет преувеличением сказать, что маленькая Эстония дала нашему року не меньше классных инструменталистов, чем Москва и Ленинград, вместе взятые… Минусом всей ситуации (по крайней мере с точки зрения москвича) было то, что между этими двумя полюсами образовался некий вакуум: того, что составляло главную силу российского рока (особенно "новой волны"), то есть групп "сердитых" и социально-озабоченных, в Эстонии как-то не наблюдалось… Хотя и из этого правила были блестящие исключения.

Ход рок-процесса в Эстонии легко проследить по тартуским фестивалям, которые начались в 1979 году и стали ежегодной "выставкой достижения" жанра. Тарту — это что-то вроде эстонского Оксфорда: небольшой город с большим престижным университетом. Узкие улицы, мощенные брусчаткой, старинные домики, парки, холмы, тихая интеллектуальная жизнь, хорошее пиво — фантастически уютное место, хотя и не очень вяжется с рок-н-роллом. Посередине городка протекает речка; в начале мая, когда навигация еще не открыта, пассажирские теплоходы стоят на приколе, и именно в них обычно живут музыканты и их друзья и подруги, приехавшие на фестиваль. (Зная, что происходит на этих кораблях по ночам, можно только радоваться, что никто до сих пор не свалился за борт.) Концерты проходят в самом большом здании Тарту — знаменитом театре "Ванемуйне". Организация на хорошем уровне. Бедные русские, попав в Тарту, ходят с широко раскрытыми глазами и тихо завидуют тому, что происходит: рабочие сцены и техники ходят с радиопередатчиками, милиции не видно, продаются плакаты и значки с эмблемой фестиваля, работают пресс-клуб и ночной бар. В последние годы все концерты снимались на видео и записи по его собственным словам, "среди полуголых женщин". Он сам понравился мне больше, чем его песни: странный, не лишенный болезненного обаяния персонаж и к тому же совсем неплохой певец. Выслушав мою критику записи, Свинья, естественно, сказал, что "живьем" это все в сто раз круче и что я должен побывать на их концерте… Так образовалось приглашение на день рождения, обещавшее вылиться в фестиваль панк-рока. Вечеринка имела место в затрапезном ресторане под названием не то "Корма", не то "Трюм". Присутствовала вся ленинградская панк-община в количестве человек двадцати и примерно столько же любопытных (сочувствующих). "Автоматические удовлетворители" быстро доказали, что они не умеют играть вообще. Что еще хуже — им недоставало энергии. Вялая анархия на сцене сопровождалась задиранием зрителей, плевками во все стороны и битьем подвернувшейся посуды. Свинья показал себя уверенным шоуменом-импровизатором в стиле стопроцентного хамства. Образ был убедительным, но неинтересным. "Хорошо, послушайте ваших кумиров — "Пистолз". Они же не просто пьяные гнилые отщепенцы, — они играют заводную музыку, у них масса энергии… Они нигилисты, но они озабочены социальными проблемами, они не строят из себя клинических идиотов", — я пытался как-то расшевелить Свинью, но безрезультатно. Он был искренне равнодушен ко всему этому и не пытался притворяться. "Да, вот такое я никчемное дерьмо… А что делать?" — таков был его универсальный ответ на все претензии. Майк (единственный уважаемый в среде "гнилых" не-панк) точно подметил этот стоицизм ущербности и посвятил Свинье песню под названием "Я не знаю, зачем я живу, ну и черт с ним"[45].

Убоявшись столь неспокойной компании, администрация поспешила закрыть ресторан, и мы продолжили праздник в каком-то большом светлом кафе. Там было много посторонних людей, поэтому "Удовлетворители" удовлетворялись танцами "твист и пого" с незнакомыми взрослыми женщинами. Это было значительно веселее, чем их сценический акт.

Оркестр освободил сцену, и началась "акустика" — Майк и парочка совсем молодых ребят. Виктор Цой из группы "Палата № 6" спел первую и единственную сочиненную им к тому времени песню — "Мои друзья всегда идут по жизни маршем, и остановки только у пивных ларьков". Восемнадцать лет, ужасная дикция, корейская внешность — и отличная, трогательно-правдивая песня про бесцельную жизнь городских подростков с рефреном: "Мне все равно, мне все равно…"

Затем — Рыба (Алексей Рыбин), тощий бледный первокурсник с одним глазом больше другого. Быстрый одноминутный рок:

Потом он спел "Звери" — одну из самых сильных песен в советском роке. Удивительно, что, в отличие от Цоя, Рыба с тех пор практически ничего не написал. Но эта первая проба стала классикой:

Дело тут не в тексте: захватывающая мелодия словно катапультировала слово "звери", которое просто невозможно было не петь всем вместе. Если бы провести сейчас опрос на тему "Какая из советских рок-песен подошла бы вам в качестве гимна?" — большинство, я думаю, назвало бы "Рок-н-ролл — мертв" "Аквариума"… Я назвал бы "Звери" — произведение безвестного Рыбы[46], несмотря на ее нелестную аллегоричность.

Алексей Рыбин ("Рыба")

На следующее утро Гребенщиков, в доме у которого я остановился, дал мне почитать два свежих документа под заголовками "Устав рок-клуба" и "Положение о рок-клубе". В абсолютно казенной манере там перечислялись по пунктам цели и задачи, права и обязанности, привилегии и штрафы, иерархии и функции. Изредка попадалось слово "рок", и оно выглядело диковато в этом контексте. Скажем, такая фраза: "Рок-клуб ставит перед собой задачи по привлечению молодежи к широкому самодеятельному творчеству, повышению культуры зрительского восприятия и идейно-художественного уровня исполняемых произведений, а также по выявлению и пропаганде лучших образцов отечественной и зарубежной музыки данного жанра". Эти бумаги означали, что в Ленинграде была предпринята очередная, шестая по счету, попытка создать официальную организацию для неофициальных групп.

Спустя пару лет Николай Михайлов, президент рок-клуба, объяснил мне мотивы его создания следующим образом: "В начале 1981 года количество "сейшенов" в городе резко сократилось — "легальных" концертов почти не было, поскольку группы не имели официальных разрешений на выступления, а "нелегальные" администрация и милиция научились достаточно эффективно пресекать. Однако в Ленинграде было порядка пятидесяти групп и колоссальная нереализованная тяга к выступлениям и общению. К тому же после Тбилиси отношение властей к року как будто смягчилось… Поэтому музыканты и устроители концертов настойчиво атаковали городские организации, требуя решить эти проблемы. В конце концов Дом самодеятельного творчества пошел нам навстречу. В то время там сменилось все начальство во главе с директором, и руководителями стали женщины… Они шутили: если мы из-за вас погорим, наши мужья нас прокормят".

Коля Михайлов

Фото И. Малорацкого

Я думаю, впрочем, что городские власти пошли на сознательный и умный компромисс, ибо контролировать ситуацию было совсем не просто, как доказывал только что прошедший "день рождения" Свиньи. Но в то утро я долго хихикал и банально высмеивал бюрократические параграфы "Устава" как очевидный анекдот. В этот раз интуиция начисто изменила мне, или я просто недооценил со своими московскими мерками силу и сплоченность ленинградских рокеров.

Вообще, Ленинград и Москва — два совершенно разных города и внешне и по духу. Физически я не переношу Ленинград: он театрально-красив, но абсолютно плосок и прям, как шахматная доска. Единственные отступления от плоскости — это арки мостов, единственные нарушения прямизны — это изгибы рек и каналов. Петербург был построен на пустом месте среди болот, и эта напряженная искусственность, кажется, давит и по сей день. Можно восхищаться архитектурно-геометрическими прелестями Ленинграда и одновременно сходить с ума от какого-то клаустрофобического чувства. Похоже, что это стимулирует творческий процесс (вспомним Гоголя и Достоевского). Кроме того, Ленинград — более "западный" город, чем Москва. Наличие порта и обилие иностранных туристов (особенно скандинавов, приезжающих тысячами на уик-энд) не только создали огромную паразитическую индустрию фарцовки, но и способствовали более оперативному проникновению в массы молодежи всевозможных новых заграничных веяний.

При этом Ленинград заметно меньше Москвы и, несмотря на утонченность, в чем-то провинциальнее. Москва — гигантское столпотворение, ворох не связанных между собою клубков; это место, где можно жить годами, так и не зная, что вокруг происходит. Ленинград более статичен, там все "на виду". Частным проявлением этого и стало то, что в Ленинграде сформировалась единая община рок-музыкантов и примыкающей к ней богемы. Как в большой деревне, там есть места, где каждый, не договариваясь, может увидеть каждого. Главное из таких мест для рокеров, хиппи, панков, художников-авангардистов и т. д. — знаменитое кафе на углу Невского и Литейного проспектов, имеющее неформальное наименование "Сайгон"[47]. Каждый представитель местной примодненной публики хотя бы раз в день там отмечается, а от пяти до шести вечера у малокомфортабельных стоек с кофе можно найти почти всех и узнать все городские новости и сплетни. Для меня это забавно и не очень понятно, для Ленинграда это святыня. ("Сайгон" упоминается в бесчисленных рок-произведениях; у какой-то группы даже есть песня "Мы — дети "Сайгона".) Многие считают, что на этом углу какая-то особая энергетика. А большое зеркало у входа прозрачно с противоположной стороны…

Итак, "дети "Сайгона" объединились в рок-клуб, и 7 марта состоялся первый концерт. Главными группами Ленинграда тогда были "Россияне", "Пикник" и "Мифы". Два последних ансамбля почти идентичны — они играли хард-рок и блюз, а пели нечто очень напоминающее Макаревича; штампы 70-х проникли в них максимально глубоко[48].

(Юрий Ильченко тем временем халтурил у "Землян", после чего купил автомобиль и бросил "большой рок" вообще.)

"Россияне" были, бесспорно, оригинальны, по-своему очень обаятельны и вызывали жестокие споры среди фанов и экспертов. Если можно вообразить нечто среднее между бесшабашной застольной песней и "хэви метал" — то именно таков был их стиль. Дремуче длинноволосые и беспредельно развязные на сцене, они источали массу энергии и доводили залы до экстаза. Их гитарист и певец Георгий Ордановский, редко выступавший трезвым, выделывал на сцене такие спонтанные акробатические номера, что Лофгрен и Спрингстин могли бы позавидовать. У их бас-гитариста по кличке Сэм на правой руке не хватало трех пальцев. С "Россиянами" было очень весело и свободно, они могли бы быть законченным образцом аутентичного "русского рока", но им не хватало даже элементарной "осмысленности". Поэтому "Россиян" презирали интеллектуалы, и даже далекий от эстетства и снобизма Коля Васин назвал их "талантливыми бездарностями"… Тексты были простоваты и минимальны, а музыка, казалось, состояла из одних припевов. Разумеется, это не мешало им быть настоящей "народной" группой. После легализации "Россиян" рок-клубом на их летние концерты под открытым небом собирались тысячи людей. Ходило даже словечко "россияномания".

Жора Ордановский ("Россияне")

Да, с весны 1981 года концерты начались и проходили с повальным успехом, но это не означало, что рок-клуб[49] решил проблемы все и для всех. Во-первых, группы могли выступать только бесплатно. Надежды "коммерческих" групп ("Аргонавты", "Дилижанс"), таким образом, не оправдались, и они вскоре откололись от рок-клуба, предпочтя провинциальные, но профессиональные филармонии.

Во-вторых, у рок-клуба не было ни собственной аппаратуры, ни отдельного помещения: зал ЛДСТ на улице Рубинштейна, 13 приходилось делить с народным театром и прочей городской художественной самодеятельностью. Эти нищенские условия поставили рок-клуб перед необходимостью балансировать между чистым энтузиазмом и традиционными для "сейшенов" хитрыми махинациями.

В-третьих, либерализм "кураторов" не распространялся на "экстремистские" группы. За бортом рок-клуба осталась компания Свиньи и "Трубный зов" — скучная группа (нечто вроде "Юрая Хип" с обильной реверберацией), певшая банально-прямолинейные песни на евангельские сюжеты и пользовавшаяся особой благосклонностью Би-Би-Си и "Голоса Америки". Свой отказ сотрудничать с этими группами рок-клуб мотивировал в основном тем, что они не могли бы давать концерты. "Трубный зов" — потому что религиозная пропаганда в "светских" учреждениях у нас запрещена (у себя в баптистской церкви они могли выступать и выступали)[50]. "Удовлетворители" же, по мнению Совета клуба, просто не могли играть… Действительно, по этой же причине в клуб не было принято и много других слабых и совсем не "панковых" ансамблей.

"Левое" крыло рок-клуба, помимо скандалезных "Россиян", представлял "Аквариум". Поскольку это не только одна из самых значительных, но и самых необычных и влиятельных групп в истории советского рока, о ней стоит рассказать подробнее. "Аквариум" всегда представлял себя не рок-группой, а, скорее, чем-то вроде семьи, общины, живущей в несколько ином, отстраненном мире. Так они трактуют и свое название: вы можете их видеть (а они — вас), но у них своя, "застекленная" среда… Роль лидера в "Аквариуме" играет Борис (Боб) Гребенщиков — немного загадочный, хотя вполне милый и миролюбивый поэт-гитарист-певец, проводящий большую часть времени дома за чаем и читающий почти исключительно сказочно-фантастичес-кую литературу (Толкиен и т. п.) и западные музыкальные журналы. Этот гуру — в меру самовлюбленный, но демократичный и обладающий хорошим социальным тактом. Всеволод (Сева) Гаккель (в оригинале "фон Гак-кель", как совсем недавно выяснилось), потомок одного из первых российских авиаконструкторов, играет на виолончели, он закончил когда-то музыкальную школу. Сева — один из самых светлых и безупречных людей, кого я знаю; спокойный, обезоруживающе бескорыстный, с сияющими глазами и улыбкой святого. Обычно он играет очень спокойно, создавая некий гармонический фон "Аквариума". Но у меня сохранилась — запись одного сумбурного концерта в Москве жарким летом 1981 года, когда в песне "Прекрасный дилетант" Гаккель сыграл такое пронизывающее, раздирающее душу соло, что озноб пробирает при одном воспоминании… Вообще, это одна из самых выстраданных песен "Аквариума":

И вот тут вступает эта скрежещущая по нервам виолончель.

Андрей (Дюша) Романов — флейта и второй голос. Очень добродушный и компанейский парень, большой любитель выпить и поговорить, особенно об "Аквариуме". (Кстати, именно ему Боб посвятил песню "Мой друг музыкант", заканчивающуюся словами: "Во славу музыки — сегодня начнем с конька…") Дюша — самый трогательный, беспомощный и в каком-то смысле самый "не-западный" компонент в "Аквариуме". Наконец, Михаил (Фан) Васильев, бас-гитарист, перкуссионист и главный канал связи "Аквариума" с внешним миром. Он инженер-программист и единственный, кто имел какую-то карьеру вне группы. (Все остальные работали дворниками, ночными сторожами и т. п. — их больше интересует максимум свободного времени.) Он же осуществляет все административно-финансовые функции "Аквариума" — но, кажется, не очень эффективно, если принять к сведению, что с 1972 года, когда группа начала выступать, до самого недавнего времени они так и не скопили достаточного количества денег на аппаратуру и инструменты… Фан любит представлять себя реалистом и прагматиком (он член Совета рок-клуба!), но в действительности он такой же безобидный шалопай, как и все остальные. И к этой основной четверке время от времени волной прибивало различных ударников, гитаристов и одного фаготиста.

БГ

Дюша

Ляпин Фото А. Усова

Сева

Фан

Петя

Тит

Б.Г. — Большом Гуру?

Фото А Усова

В Ленинграде "Аквариум" не был популярен. В конце 70-х они несколько раз выступали перед "Машиной времени" в качестве "разогревающего" ансамбля, и, по словам Коли Васина, "публика страшно томилась, ожидая, когда же это занудство наконец закончится". Слава пришла к ним в Москве, а на берегах Невы они начали набирать очки только в 1982 году, когда к классическому квартету присоединились (на этот раз надолго) очередные рекруты — "электрический" гитарист Александр Ляпин и ударник Петр Трощенков. Ляпин — виртуозный блюзовый гитарист; он прошел джазовую школу, играл в профессиональных ансамблях, но был разочарован и пришел к "Аквариуму", ища выход своему незаурядному, сверхэмоциональному стилю исполнения. (Если не по звуку, то по чувству и пластичности манеры он ближе всех советских рок-гитаристов подошел к Джими Хендриксу.) Ляпин привнес в "Аквариум" то, чего там никогда не было — мощный роковый звук и четкую технику игры. Однако его отношения с группой складывались сложно и "травматически": с одной сторона, Боб нуждался в нем как в "солидной" опоре и средстве завоевания широкой рок-аудитории, с другой — ревновал, когда Ляпин на концертах своими пронзительными соло и героическими трюками (он играл на гитаре зубами, держа ее за спиной, вызывал оглушительный "фид-бэк" и т. п.) отодвигал лидера в тень и пожинал часть его лавров… Потом, Ляпин был "только музыкантом" и среди хитроумных мистиков "Аквариума" выглядел простачком, несколько выпадал из "отстраненного" имиджа. Он иногда обижался на высокомерное отношение к себе, но был весел, отходчив и продолжал играть, став фактически вторым по популярности членом "Аквариума", несмотря на реальный статус "приглашенного" музыканта. Что до ударника Петра, то он был намного моложе всех остальных, играл надежно и вел себя скромно. По вечерам, если не было концертов, играл в шашлычной в составе местного оркестра.

Первый показ А по ТВ (программа "Мир и молодежь")

Годом позже, к неудовольствию Фана, место бас-гитариста "Аквариума" занял Саша Титов — исключительно гибкий и мелодичный аккомпаниатор. Как и Ляпина, в объятия БГ его толкнуло полное разочарование в "профессиональном" роке. До "Аквариума" он играл в "Землянах" — и это действительно было как небо и земля… Со временем надежный и отзывчивый Титушка стал главным партнером Гребенщикова и своего рода амортизатором между разраставшимся "эго" лидера и остальными участниками группы.

С приходом этих троих ребят "Аквариум" от акустического реггей и фолк-баллад резко свернул в сторону рок-мэйнстрима в диапазоне от "Роллинг Стоунз" до "Пинк Флойд" с эпизодами в стилях ска и фанк. Кульминацией новой электрической программы стали две песни, написанные под несомненным влиянием Джима Моррисона: "Рок-н-ролл мертв, а я еще нет…" и "Мы никогда не станем старше". В последней из них есть строки:

Майк/"Зоопарк"

Для многих других это мог бы быть очередной красивый, но пустой лозунг. Для "Аквариума" это правда. Благородный инфантилизм — их знак. Из-за него они страдали и благодаря ему одерживали победы; могли выглядеть наивными, мягкотелыми и "недостаточными" и в то же время не шли на компромиссы и не продавали себя. "Чистая вода" рок-идеализма промыла "Аквариум" очень основательно. Иногда это наскучивало, даже раздражало. Хотелось действий, а не проповедей, битого стекла, а не хрусталя… Но стоило очутиться с ними за одним столом, увидеть сквозь дым папирос эти прозрачнодетские взгляды, как злость пропадала. В конце концов, кто из тех, кому сейчас за тридцать, не пил "эту чистую воду"?

Надо сказать, что и Майк играл одно время — в конце 70-х — роль попутчика в "Аквариуме", помогая им своими корявыми гитарными соло. После московского триумфа жизнь его не могла оставаться прежней, и в начале 1981 года было объявлено о создании группы "Зоопарк". Способ создания этого коллектива вполне соответствовал индивидуальности Майка, который, отнюдь не будучи "эзотериком", является в то же время одним из самых созерцательных, ленивых и непрактичных людей своего круга. И здесь он поступил простейшим образом: не стал подбирать музыкантов, чтобы сотворить нечто стоящее, а с легким сердцем ангажировал ужасную дворовую команду под названием "Черный сентябрь", переименовал ее и стал во главе. Мастерства группы не очень хватало даже для его "гаражного" ритм-энд-блюза, но неотразимая ирония текстов и пикантность тем это как-то компенсировали. Членство в рок-клубе мало повлияло на дерзкую музу Майка; одним из шлягеров сезона стала, например, такая песня:

Но настоящим шоу-стоппером стало эпическое двадцатиминутное произведение из пятнадцати куплетов и с более чем пятьюдесятью персонажами под названием "Уездный город N". Город населен историческими знаменитостями и литературными героями: диск-жокей Галилей запускает пластинку с возгласом: "А все-таки она вертится!"; Ромео, проводив Джульетту из кино, спешит в публичный дом; Оскар Уайльд служит шефом полиции нравов, а Маяковский торгует на рынке морковью… Раскольников точит на улице топоры и ножницы; Бетховен — бывший король рок-н-ролла — играет в баре на разбитом пианино, а Анна Каренина томится на железнодорожном вокзале города, куда никогда не приходят поезда… Трогательная попытка одним махом разбить множество икон (кстати, в песне присутствует и "торговая фирма "Иисус Христос и отец"), местами очень забавная, местами банальная. Тем не менее одно уже упоминание знакомых, тем более одиозных имен всегда вызывало у публики бурные ответные чувства.

Виктор Цой и наставник

Первый большой концерт "Зоопарка", как можно догадаться, прошел в Москве. Удалось договориться с администрацией и техниками "Машины времени" и одолжить их аппаратуру. От лидера группы это держалось в секрете, но он каким-то образом все же очутился в зале… Можно вообразить себе радость Макаревича, неожиданно обнаружившего, что Майк поет в его микрофон[51].

"Новая волна" накатывала медленно, но верно. В 1982 году появились еще две интересные группы — "Кино" и "Странные игры". "Кино" — дуэт, в котором играли уже известные нам Виктор Цой (вокал, ритм-гитара) и Рыба (соло-гитара). Цой был автором всех песен, в которых сквозило одиночество и неуемная жажда общения и любви:

Так же, как Майк, Цой пел о повседневной городской жизни, но под совсем иным углом зрения. У Майка нет иллюзий, зато есть здоровый цинизм; это видение взрослого человека — у него есть проблемы, но он знает им цену и даже не прочь с ними поиграть. Цой еще вчера был тинэйджером, а в душе им и остался. Его мир искренен, полон смятения и довольно беззащитен. Хочется быть зрелым и саркастичным, но реальность продолжает удивлять…

И в то же время:

Борис Гребенщиков стал главным поклонником и покровителем Цоя: он говорил, что ни у кого в песнях нет столько чистоты и нежности. Так оно, похоже, и было. К тому же отличные мелодии.

"Странные игры" сразу наделали много шума и приобрели массу поклонников — это была очень эффектная и первая в своем роде группа. Все остальные исполнители "нового рока", от "Аквариума" до "Удовлетворителей", делали ставку на тексты песен и мало заботились обо всем остальном. "Игры" первыми всерьез взялись за аранжировку и постановку шоу. Они играли настоящий ска и, прямо скажем, многое позаимствовали у "Мэднесс" — и музыкально, и визуально. (Даже выходили на сцену "гусеницей" — как "Мэднесс" на обложке первого альбома.) Но вряд ли кто назвал бы их эпигонами — в музыке "Странных игр" присутствовал ощутимый этнический мелодизм, а сценическое действие было по-русски смешным. На "бис" обычно исполнялся такой номер: Гриша Соллогуб облачался в униформу деревенского деда, шапку-ушанку и валенки, брал в руки гармонь и, задушевно закатив глаза, принимался наигрывать "Дым на воде" — затем присоединялись все остальные, и гимн "хард-рока" превращался в народную плясовую. Таким образом адаптированное западными попсовиками "Лебединое озеро" было отомщено.

Фото В. Барановского

"Странные игры"

"Тамбурин"

В "Странных играх" собрались вместе очень разные и яркие типы. Лидер, Александр Давыдов[52], был загадочно-меланхоличен, два брата-гитариста Соллогубы, Гриша и Витя, — по-панковски агрессивны, клавишник Коля Гусев — язвительно-интеллигентен, саксофонист Алексей Рахов воскрешал в памяти очаровательных стиляг, а Александр Кондрашкин быстро завоевал репутацию лучшего в Ленинграде рок-ударника. К сожалению, обилие индивидуальностей не помогало в написании текстов, и "Игры" использовали стихи западных поэтов-модернистов — конечно, в русском переводе. Еще одной проблемой был вокал: в группе пели почти все, по-разному и одинаково средне. Строго говоря, в "Странных играх" просто-напросто не было лидера, точнее, их было слишком много, и это предопределило недолговечность ансамбля. (Окончательный развал произошел в 1985 году.)

На сцене, однако, они были превосходны — комичны, анархичны и напористы. Они отталкивали друг друга от микрофонов, менялись инструментами, провоцировали публику, но весь этот балаган был отлично организован. Первые концерты "Странных игр" в Москве слегка напугали невежественную аудиторию: черные очки, галстуки, грубые манеры и один номер ("Песня дадаиста") в ритме марша натолкнули некоторых на самые нехорошие подозрения… Именно тогда в Москве произошли возмутившие всех выступления молодых фашистов (о которых знали в основном то, что они носят узкие галстуки и бреют виски), и невинный ленинградский ансамбль едва не объявили их приспешниками. На всякий случай "Игры" перестали исполнять марши…

Первые два года истории рок-клуба были отмечены борьбой всяческих фракций и поисками форм существования. Консолидация наступила весной 1983 года при подготовке к I городскому рок-фестивалю. Из пятидесяти с лишним групп было отфильтровано четырнадцать лучших, которые и выступили в течение трех солнечных майских дней на сцене рок-клуба. Это был не только праздник, но и акт самоутверждения. На фестиваль явились искусствоведы и журналисты, "официальные" композиторы и поэты, культуртрегеры и фаны из разных городов. Из пользующейся сомнительной репутацией рок-резервации клуб в мгновение ока превратился в культурный институт. К счастью, не до конца солидный: дух "Сайгона" продолжал витать над веселой толпой, а чиновники сновали с озабоченным видом, ожидая очередного скандала.

По нашей неизживаемой традиции проводился конкурс. Из хороших групп не удалось наградить только ужасно сыгравший "Зоопарк". А лауреатами стали: "Странные игры", "Тамбурин" (грациозно-мелодичный фолк-рок под управлением импозантного барда Владимира Леви, в прошлом участника "Фламинго" и "Последнего шанса"), "Пикник" и "Россияне" (все — III место); "Мифы" и "Аквариум" (II место) и "Мануфактура" (I место).

"Мануфактуру" до фестиваля никто, кроме Совета рок-клуба, не слышал, так что это был более чем красивый дебют. Группа, ведомая клавишником Олегом Скибой, исполняла мечтательно-романтические песни, пронизанные типично ленинградским настроением — смесью меланхолии и невроза. Фактически это была единая театрализованная программа под названием "Зал ожидания". Она открывалась картиной вокзальной суеты: солист Виктор Салтыков начал петь, лежа на скамейке, закутавшись в пальто. Затем, по ходу дела, он метался по Невскому проспекту, тосковал в освещенном торшером салоне, а в конце представления забрался по лестнице под самый потолок зала с песней про дом, построенный им на облаках… Со своим модным "новоромантическим" стилем, милыми и вполне "безопасными" текстами плюс нежным возрастом "Мануфактура" угодила всем и была признана "большой надеждой". К сожалению, первое "ударное" выступление оказалось и последним. После фестиваля они дали несколько бледных концертов (похоже, что первое место подкосило группу психологически), а летом Скиба и гитарист Дима Матковский были призваны в армию. В дальнейшем они несколько раз реконструировали "Мануфактуру", как фокусники, пытающиеся повторить однажды удачно получившийся трюк, — но без успеха. Эта группа остается редким примером калифов на час советского рока[53].

Виктор Салтыков ("Мануфактура")

Вместе с "Аквариумом", "Россиянами" и другими "Мануфактура" сыграла в июле на "свободном" фестивале в Выборге, городе к северу от Ленинграда, недалеко от финской границы. Это было не самое важное, но, кажется, самое неожиданное и веселое событие той поры. Пейзаж просто незабываем: пригородный парк "Монрепо" на берегу морского залива, деревья, валуны и шум прибоя, деревянная сцена в десятке метров от теплых волн. Летняя толпа оккупировала большую лужайку перед подиумом и окрестные холмы, желающие могли слушать музыку, не выходя из моря. Светило солнце. Несколько милиционеров с расслабленным изумлением наблюдали все это и внимали песням.

Это пела новая московская группа "Центр" (о них позже), единственные трезвые участники концерта. Ленинградские рок-звезды бесчинствовали, пререкались с публикой и играли неважно… Бывало у нас на фестивалях и публики побольше (в Выборге было тысяч пять человек), и звук получше, но такой вольной атмосферы и прекрасной неорганизованности нигде не было. Единственная аналогия, приходящая на память, — это фестивали в Вильянди, в Эстонии, в середине 70-х…

Вильяндиский фестиваль, равно как и толпы одетых в брезент хиппи, канул в прошлое. Однако Эстония, наряду с Ленинградом, оставалась центром интенсивной, хотя и довольно изолированной по-прежнему рок-жизни. Это был единственный регион, где рок всегда находил полную официальную поддержку, и не только в плане его коммерческой эксплуатации. Средства массовой информации, включая ТВ, детально информировали полуторамиллионное население республики о делах жанра. Местный филиал "Мелодии", несмотря на бюрократические проволочки, связанные с московским начальством, наладил постоянный выпуск альбомов рок-групп: в начале 80-х вышли пластинки Свена Грюнберга[54], ансамблей "Магнетик Бэнд", "Руя", "Касеке", "Мюзик-Сейф" и других. Таллиннская киностудия сняла музыкальную мелодраму "Шлягер этого лета", где в той или иной форме участвовали почти все заметные эстонские группы. Республиканский Союз композиторов тоже воспринимал рокеров вполне лояльно и даже понемногу с ним сотрудничал, предлагая им собственные "прогрессивные" сочинения и участвуя в организации концертов.

Это трогательное внимание и "тепличная" атмосфера обернулись довольно странным результатом. Эстонская рок-музыка разбилась на два больших клана: с одной стороны, чисто развлекательные поп-рок-группы, с другой — экспериментальные ансамбли, игравшие джаз-рок, симфо-рок и авангард — то, что сами эстонцы окрестили "престижным роком". Лишь одна черта у обоих кланов была общей — безупречное, отточенное исполнительское мастерство. Кстати, многие "престижные" музыканты, когда не хватало денег, подписывали контракт с какой-нибудь из "коммерческих" групп и ездили с ними на гастроли. Не будет преувеличением сказать, что маленькая Эстония дала нашему року не меньше классных инструменталистов, чем Москва и Ленинград, вместе взятые… Минусом всей ситуации (по крайней мере с точки зрения москвича) было то, что между этими двумя полюсами образовался некий вакуум: того, что составляло главную силу российского рока (особенно "новой волны"), то есть групп "сердитых" и социально-озабоченных, в Эстонии как-то не наблюдалось… Хотя и из этого правила были блестящие исключения.

Ход рок-процесса в Эстонии легко проследить по тартуским фестивалям, которые начались в 1979 году и стали ежегодной "выставкой достижения" жанра. Тарту — это что-то вроде эстонского Оксфорда: небольшой город с большим престижным университетом. Узкие улицы, мощенные брусчаткой, старинные домики, парки, холмы, тихая интеллектуальная жизнь, хорошее пиво — фантастически уютное место, хотя и не очень вяжется с рок-н-роллом. Посередине городка протекает речка; в начале мая, когда навигация еще не открыта, пассажирские теплоходы стоят на приколе, и именно в них обычно живут музыканты и их друзья и подруги, приехавшие на фестиваль. (Зная, что происходит на этих кораблях по ночам, можно только радоваться, что никто до сих пор не свалился за борт.) Концерты проходят в самом большом здании Тарту — знаменитом театре "Ванемуйне". Организация на хорошем уровне. Бедные русские, попав в Тарту, ходят с широко раскрытыми глазами и тихо завидуют тому, что происходит: рабочие сцены и техники ходят с радиопередатчиками, милиции не видно, продаются плакаты и значки с эмблемой фестиваля, работают пресс-клуб и ночной бар. В последние годы все концерты снимались на видео и записи демонстрировались ночью в дискотеке вперемежку с новыми западными клипами… "Красиво жить не запретишь", — как говорят у нас в таких случаях. Однако интересно то, что все чудеса делали выпускники, студенты и преподаватели университета— энтузиасты, иными словами. Если бы организацией занимались формальные люди, чиновники, — как это обычно бывает, — картина была бы не столь впечатляющей.

Итак, главные события рок-фестиваля в Тарту, год за годом.

1980. "Ин Спе" (сокращение от "In Speranza" — "в тональности надежды") сыграли "Симфонию для шести исполнителей" Эркки-Свена Тюйра. Пять молодых ребят и девушка, некоторые из них — студенты консерватории, делили свои привязанности между роком и старинной музыкой. "Симфония" была прелестным образцом "средневекового" рока и напоминала ранние сочинения Майка Олдфилда. Серьезность и одухотворенность музыкантов были просто восхитительны. Отец Эркки-Свена живет на маленьком острове, он баптистский пастор. Сами "Ин Спе" тоже начинали играя в храме, что, впрочем, совсем не помешало им стать признанной рок-группой и выпустить два альбома. В 1981 году я пригласил их в Москву, где они тоже имели успех.

Петер Волконский

Сногсшибательно выступил "Пропеллер". Это был настоящий, беспредельный панк-рок. Группа играла быстро, жестко и компетентно, но в фокусе находилось шоу одного человека — Петера Волконского. О, это уникальная личность! Великий гротескный актер, неотразимый певец-дилетант и уморительный танцор среди прочих достоинств. Если у Сирано де Бержерака был только невероятный нос, то у Петера особой нелепостью отмечено все — руки, ноги, осанка, походка, голос. Даже на переполненных прохожими улицах центра Таллинна его невозможно не заметить издалека — такая странная фигура. Он закончил философский факультет Тартуского университета, был режиссером маленького экспериментального театра "Студия старого города", снимался в кино, но главным образом занимался тем, что своей необузданной фантазией и темпераментом, взрывной смесью гения и городского сумасшедшего всячески будоражил спокойную жизнь артистической Эстонии. "Пропеллер" был лишь одним из многих его проектов, самым громким, но далеко не самым долговечным. Через несколько месяцев после "Тарту-80" группа играла на одном из таллиннских стадионов, и после концерта имели место некие "молодежные беспорядки". "Пропеллер" попросили больше не выступать… Хотя странно, почему в аналогичных ситуациях не запрещают футбольные команды? К тому же одна из типично дадаистических песенок Волконского называлась "Ди Вохе": в ней просто-напросто перечислялись по-немецки все дни недели, но характер подозрений и претензий можно легко угадать.

1981. "Пропеллер" минус Волконский переименовался в "Касеке" и получил "Гран-при" фестиваля за программу инструментальной музыки. Петер появился на заключительном концерте в маске Рейгана, чем усугубил свою ужасную репутацию. "Ин Спе" исполнили настоящую мессу "Lumen et Cantus", написанную в традиции григорианского хорала. "Руя", кумир 70-х, отметила возвращение в свои ряды пианиста и композитора Рейна Раннапа серией мощных и лаконичных (чего раньше не было) песен, построенных на типичных панк-роковых риффах. Песня "Вчера я видел Эстонию" была особенно хороша.

Самый популярный ансамбль Эстонии — "Рок-отель". Фактически это супергруппа ветеранов: седой бас-гитарист Хейго Мирка, игравший еще в "Оптимистах", Маргус Каппель, стильный клавишник из "Руи", певец Иво Линна, разочаровавшийся в бесконечных халтурных гастролях знаменитого "Апельсина"… В репертуаре "Рок-отеля" были почти исключительно классические рок-н-роллы 50-х годов. Они вежливо отказались от участия в официальной программе фестиваля — ("мы не исполняем оригинальный материал") — и играли по ночам на танцах.

1982. "Гран-при" получил "Радар" — эстонская сборная команда по джаз-року, возглавляемая Паапом Кыларом, бывшим ударником "Психо". Они звучали "живьем" точно так же, как Билли Кобхэм и Джордж Дюк на пластинках. "Надеждой на будущее" объявили молодую фанки-группу "Махавок".

Среди изобилия кантри-рока, поп и фьюжн единственным настоящим открытием (для меня по крайней мере) стал ансамбль "Контор". Одетые в глухие "конторские" костюмы, — некоторые даже в нарукавниках! — они показали программу в духе декадентского кабаре, стилистически варьирующуюся от слезливого ретро-свинга до невротической "волны". Тон задавал тощий гибкий парень в черном котелке и с тростью — профессиональный актер, мим и фокусник Хейно Селъямаа. Шоу было выдержано в духе мрачноватого китча и, по мнению эстонцев, содержало элемент довольно острой сатиры.

Вообще говоря, об эстонском роке мне писать в каком-то смысле даже труднее, чем об английском или американском, поскольку смысл песен всегда ускользает. Одной-двух ключевых фраз, которые переводили друзья, конечно, недостаточно. И тот факт, что тамошние группы ориентированы на текст в меньшей степени, чем русские, служит слабым утешением, особенно в те моменты, когда весь зал смеется или аплодирует какой-то фразе, а ты сидишь и чувствуешь себя отчужденно и глупо. Это остро проявилось на следующем фестивале.

1983. Впервые в Тарту была допущена группа Харди Волмера — самое веселое и проблематичное порождение эстонской рок-сцены первой половины 80-х годов. Основу ансамбля составляли изобретательные молодые интеллектуалы из Таллиннской художественной академии. Вследствие постоянных трений с властями они неоднократно меняли названия: сначала — "Фиктивный трест", затем — "Турист". В Тарту группа предстала под названием "Тоту кул" ("Незнайка на Луне").

Харди Волмер ("Тоту Кул" — "Турист")

Фото Т. Нооритса

Харди Волмер, певец и вдохновитель группы, выбежал на сцену с сачком для ловли бабочек и жестяным барабаном на груди. Подобно знаменитому герою Гюнтера Грасса, он страстно бил в этот барабанчик и как бы с чисто детской наивностью пел об абсурдном и лживом "взрослом" мире: о карьеризме, погоне за вещами, светских сплетнях, культе денег.

Группа играла энергичный неприглаженный рок — немного похоже на "Клэш" позднего периода. Сами они назвали свой стиль "невро-рок", и это соответствовало действительности. Замечательная группа! У них было все, чего не хватало большинству эстонских ансамблей с их сонным блеском и академичностью.

Группа Хейно Селъямаа не смогла собраться на фестиваль в полном составе, поэтому публике было представлено вокальное трио "Контор-3". Они вышли на сцену в официальных костюмах, с портфелями в руках и запели, прекрасно имитируя всем знакомую казенно-помпезную манеру, массовые песни конца 40-х вроде "Марша женских бригад" или "Славы шахтерам-ударникам"… Это был беспощадный гротеск. Постоянный председатель жюри тартуских фестивалей, эстрадный композитор-ветеран Вальтер Оякяэр, сокрушенно убеждал меня: "Конечно, сейчас это выглядит нелепо, но зачем ворошить прошлое? Певцы, которые пели тогда эти песни, уже старые люди, как можно над ними издеваться?" Нет, "бюрократический поп" отнюдь не принадлежал прошлому, он существовал и процветал по сей день, пусть и в "модернизированной" форме[55].

"Контор-3" только своевременно напомнил о его уродливых, но реальных корнях.

"Желтые почтальоны"

Петер Волконский вернулся. Из реквизита своего театра, который когда-то ставил "Физиков" Дюрренматта, он взял костюмы, маски и парики, нарядил в них музыкантов "Ин Спе", назвал их Архимедом, Паскалем, Оппенгеймером, Курчатовым и т. д., себя — Эйнштейном, а всю группу — "Е = МС²". Он сочинил антиядерную сюиту под названием "Пять танцев последней весны" (будто предчувствовал, что произойдет спустя три года) — и это было нечто потрясающее[56].

Музыка была гиперэмоциональным коллажем рока, шума, классики, авангарда; Волконский своим вулканическим присутствием заставлял музыкантов играть с невозможной интенсивностью. Сам он не только пел, но и популярно рассказывал в полной тишине о принципах ядерной реакции и истории создания атомной и водородной бомб.

В финале, при полной темноте на сцене и в зале, долго продолжался мантрический хорал-заклинание: "Слушайте, как свет падает вниз".

На ночном джем-сейшне после фестиваля Хейно Селъямаа и Петер Волконский устроили дикий танец танго; Петер пришел в такой раж, что в одном из пируэтов сломал себе ногу, прямо на глазах у умирающей со смеха публики. Да, а "Приз надежды" опять получил "Махавок", что свидетельствовало не только о нежелании поп-истэблишмента принимать новую музыку, но и об общем застое. В этом я смог убедиться на фестивале следующего года, где, кроме "Туриста", слушать было вообще нечего.

Более драматично, чем в Эстонии, складывалась ситуация в соседней Латвии. В роли неожиданных меценатов рока там оказались богатые колхозы, предложившие наиболее известным группам своеобразную форму взаимовыгодной кооперации. Колхозы покупали музыкантам дорогую аппаратуру, предоставляли место для репетиций, а группы, в свою очередь, гастролировали от имени своих колхозов, прославляя эти передовые хозяйства и принося им денежную прибыль. По сути дела, эти ансамбли работали полупрофессионально и составляли ощутимую конкуренцию исполнителям из государственных концертных организаций. Такая форма сотрудничества оказалась настолько выгодной, что в "колхозную филармонию" перешли некоторые знаменитые профессиональные артисты: больше денег и меньше давления… В эту систему попали и известные нам "Сиполи". Репертуар группы Мартина Браунса теперь складывался из двух половин: простых поп-песенок для подростков из маленьких городков и деревень и больших театрализованных сюит (в том числе "Маугли" по Р. Киплингу) для поддержания собственной творческой формы и "серьезной репутации".

С другой стороны, после долгой депрессии оживилось местное музыкальное подполье, но положение этих групп было очень жалким. Для колхозов они не представляли коммерческого интереса, и всем остальным до них тоже не было никакого дела. Поскольку группы не могли играть буквально нигде, они решились на отчаянный шаг: летом 1983 года устроили абсолютно спонтанный, без намека на какое-либо легальное "прикрытие", фестиваль в деревне Иецава, километрах в ста от Риги.

Это событие неожиданно имело огромный резонанс в республике, тем более что кто-то не то утонул, не то — по зловещим слухам — был убит… Только таким образом непризнанные музыканты смогли обратить на себя внимание. Официальные инстанции увидели перед собой проблему и постановили ее решить. Так при рижском горкоме комсомола возник второй в стране рок-клуб. Интересно, что у рижского рок-клуба не было вообще никакого помещения, даже маленькой комнаты. Общие собрания музыкантов проходили во дворе у входа в кафе "Аллегро". Летом это было еще терпимо, но зимой или в дождь… Даже имея свои клубы, рок оставался "музыкой отверженных".

Компания там подобралась исключительно странная и разношерстная: Пит Андерсон с группой ностальгического рока-билли "Допинг" (по просьбе кураторов она была переименована в "Архив"), трио индуистов с ситарами и таблой, сатирический хард-рок "Поезд ушел" (песни про низкую зарплату инженеров, плохие местные инструменты и т. п.), фри-джаз "Атональный синдром", психоделический фолк "Тилтс", шумовой авангард "Зга" и т. д. Объединяло их лишь одно — нонконформизм и неприкаянность. Общие проблемы сдружили в рок-клубе латышей и русских, что, к сожалению, довольно редко случается в артистических кругах Прибалтики[57].

Бесспорно, лучшим ансамблем были "Желтые почтальоны". В прошлом они назывались "Юные малиновые короли" и, как видно из названия, находились под сильным влиянием "Кинг Кримсон". Однако с приходом "новой волны" их стиль радикально трансформировался: четыре крайне флегматичных молодых человека самой прозаической наружности играли на игрушечных электронных инструментах. Музыка была минималистическо-монотонной и очаровательно мелодичной одновременно. Она была похожа на Ригу — большой серый город, по-немецки прямой, но с какой-то грустной, тусклой изысканностью… "Желтые почтальоны" пели о закрытых кафе, чемоданах, красивых водолазах и о том, что лето уходит.

Построенные на компьютерных ритмах, их песни имели большой успех в студенческих дискотеках, но недолго. Кто-то счел записи "сомнительными", и "Почтальоны" оказались перед закрытой дверью.

Некоторые надежды внушала и группа "Железная дорога" — ребята семнадцати лет, очень шумные, агрессивные, в цепях и собачьих ошейниках. Певец, натуральный нордический блондин, долго кричал на зал, требуя освободить проход посередине, ибо там должна пройти железная дорога. Они были очень милы, но никак не могли сочинить больше пяти песен[58] — так что идея панка в Латвии не получила развития. Ударник "Железной дороги" стал впоследствии одним из интереснейших самодеятельных кинорежиссеров[59]. Сейчас он снимает документальный фильм о нелегкой судьбе трех поколений латышского рока на примере изломанных карьер Пита Андерсона, Мартина Браунса и "Почтальонов". К чести латышей, надо сказать, что некоторым группам — "Сиполи", "Почтальонам", даже более ортодоксальным "Ливам" и "Перкунс" — удалось найти оригинальные национальные интонации — то, что у русских рокеров пока не получалось никак.

Завершая путешествие по Балтийскому побережью, остается заглянуть в Литву, Рок там пребывал в эмбриональном состоянии. Определенный успех имела "Гипербола" (незамысловатый студенческий хард-рок, нечто вроде "Машины времени"), отдельные интеллектуалы посещали редкие выступления техничного симфо-рока "Солнечные часы". Вместе с тем процветали литературная песня и модерн-джаз. То, что рок в Литве никак не прививался, я объяснял мягким климатом, общим комфортом и обилием красивых девушек.

При такой-то жизни зачем бунтовать?