Роковая награда

Глава XXIX

На планерке Рябинин отчитался о завершении ремонта в зале губкома. Обновленное и украшенное руками заводчан помещение было готово принять делегатов партконференции. Трофимов вызвался поглядеть и вместе с Михеевым поехал принимать работу.

Перед обедом к Андрею забежал Самыгин. Комсомольский вожак отрапортовал, что культпоход в Вознесенское отрепетирован с опережением графика, группа отправится в село в среду, утренним поездом. Самыгин оставил план мероприятия со всеми номерами и действующими лицами. Рябинину как начальнику культпохода предстояло его утвердить.

– Подписанный план надлежит завтра передать Михееву, – бросил, уходя, Самыгин. – И не забудь – завтра же, после работы – генеральный прогон всей культпрограммы!

Андрей кивнул и обратился к бумагам. Самыгин обозвал мероприятие «Пролетарский город – передовому селу». Название позабавило Андрея и заставило задуматься над творческим наполнением культвылазки в деревню. «Неплохо бы дать крестьянам живой обзор городской жизни без классовой, так сказать, ретуши». Он вспомнил о дебютной короткометражке Меллера: «Прокатить бы в Вознесенском эту хронику!» Андрей взялся за телефонную трубку.

– Гражданина Меллера? – ответил звонкий детский голосок. – Конечно, дома! Спит, еще не подымался… Обождите, я к нему постучу.

Трубка брякнулась о стену, откуда-то издалека послышался грохот и голоса. Наконец, в трубке заскрежетал сонный голос Наума:

– Да, я… Приветствую, Андрей… Шутишь, я почти встал, ну уже собирался подыматься… Организовать прокат в Вознесенском? – Меллер оживился. – С превеликим удовольствием!.. Буду готов к среде. Предложение прекрасное, бесподобное! Необходимо нести в массы высокое искусство… Ага, ну пока, привет!

Андрей отзвонил Самыгину и познакомил со своей идеей. Секретарь согласился и записал в состав культпоходовцев еще одно лицо – «товарища кинематографиста Н. Меллера».

В конце рабочего дня в кабинет Рябинина завалился завкомовский старейшина Петрович.

– Обмозговали мы на комитете твое предложение насчет душевых, – объявил Петрович и выложил на стол пачку банкнот. – Вот наскребли средств, получай, Андрей Николаич, и распишись.

Он сунул Рябинину бланк расходной ведомости кассы завкома.

Андрей принял деньги и поблагодарил стариков.

Зазвенел телефон – Трофимов похвалил столярный цех за работу, передал личную благодарность Луцкого.

«Ну и на здоровье, – подумал Андрей, вешая трубку. – Выходит, могу я, недострелянная белогвардейская сволочь, совершать мирные полезные дела для Советской власти».

Рабочий день закончился. Андрей стал собираться домой.

У ворот завода собралась кучка комсы. Ребята что-то оживленно обсуждали. Корнуков окликнул Андрея:

– Товарищ Рябинин! Вы футбол уважаете?

– Приходилось в детстве мяч гонять, – пожал плечами Андрей.

– В воскресенье сборная завода играет с кожевенниками, придете? – вступила в разговор Машукова.

– В самом деле, загляните! Поболейте за наших! – заголосили другие.

– Благодарю за приглашение, буду непременно. Где и когда состоится матч?

– На городском стадионе, в три пополудни, – объявил Корнуков.

– Это за парком, в другую сторону от дома вашей девушки, – с улыбкой добавила Машукова.

– Договорились, – немного смутившись, кивнул Андрей.

«Похоже, весь завод знает о моих отношениях с Полиной, – шагая в сторону трамвайной остановки, думал Андрей. – Пусть себе знают что хотят, между нами нет ничего постыдного. Полина… Когда я думаю о ней, сердце переполняется радостью и мальчишеским восторгом. Думать не хочется, хочется просто жить. Наверное, в этом и есть счастье жизни – в ее легкости, в любви. Стоит ли цепляться за лживое прозябание ради хлеба насущного, суетных мирских страстей и пустых удовольствий?..»

Он увидел приближающийся трамвай. До остановки было далековато, бежать же совсем не хотелось. «Пройдусь пешком», – решил Андрей и свернул на улицу Красной армии.

Полина не выходила из головы. «Как она красива! Разговор с ней – словно бесконечный танец жеста: поворот головы, вскинутые вверх брови и взгляд! Глаза полны лукавства и огня, волнующей мечтательности и непонятной прелести. Ее губы пленительны желанием, улыбка ослепляет и обвораживает, волосы пахнут страстной негой весенней ночи! Помнится, мы исполняли с ней танго, хотя танго – не ее танец. Она была бы хороша в мазурке, вихревой, игривой, прелестно кокетливой. Танго больше соответствует Светлане – томное, опьяняюще ароматное, со взглядами исподлобья, надрывное в трагичности порочной и скоротечной любви… А вот такие танцуют кадриль и падеспань!» – улыбнулся Андрей, взглянув на встретившуюся девушку с простоватым лицом.

«Ужасно, нестерпимо, до зевоты надоели покорные девицы, те, что восторженно молчат, даже если мужчина сто крат не прав. Может, у них и недурной характер и чудесная душа, может, они рассудительны и домовиты, только скучно с ними. Конечно, справедливая вещь – равенство, однако в умах равенства не установишь. Как я ни пробовал подменить несхожесть миропонимания женской привлекательностью – не получалось.

Нужно быть терпеливым и упорным, как Николай Шереметев, чтобы полюбить крестьянку Жемчугову, воспитать в ней аристократку по духу и способу мыслить. Опять же, этакая пассия должна стать достойной любимого мужа. А у нас? Какое там! На уме – разве что комсомольские собрания, кружки политграмоты и дурацкие пересуды. Они стремятся к одному – быть равными. Смешно, но верна-таки народная мудрость о том, что гусь свинье не товарищ! Вот Полина… Ум ее быстр и не подчиняется чужому влиянию… Светлана Левенгауп тоже не обделена умом, но ее мозги так засорены светской несвободой. Хотя красавица! Но чересчур напориста в своей порочной любознательности.

А все же хороша… И Решетилова – без сомнений, умница и талант, однако явно страдает жаждой самовыражения! Этакий пассеизм [108] по заплеванному, обговоренному до хрипоты декадансу, с приправой демократических свобод. А втроем они милы и притягательны, будто хрестоматийные физические подковы».

Впереди показались ресторан «Ампир» и казино «Парадиз». Заведения выглядели безлюдными – время ночных развлечений еще не наступило. По панели прогуливалась парочка постовых милиционеров. Их вид произвел в душе Андрея легкую, но ставшую привычной настороженность.

«Самое-то смешное в том, что и я Полине не совсем уж пара! Бывший классовый враг, лихоимец, темная личность. Ее аристократичность – амплуа теперешних хозяев жизни, партийной элиты. Ежели я – уродливый осколок прежней эпохи, она – шедевр и образчик новой, правда, образчик нетипичный. А может, в этом и состоит окончание войны миров? Может, любовь примирит нас и сословные счеты уйдут в небытие?»

Словно в поисках ответа, Андрей пристально поглядел на выплывающее из-за угла здание гостиницы «Республиканская». У крыльца – сумятица экипажей и авто, над дверями – лозунг: «Привет делегатам губпартконференции!»

«Ах да! Завтра же открывается конференция. Совсем забыл. А сегодня съезжаются делегаты. Вот они – посланцы партячеек уездов и волостей, счастливые встречей с соратниками. Вечером их поведут на концерт, а утром – заседание, доклад Луцкого…»

– Па-берегись! – крик извозчика прервал мысли Андрея – прямо под носом пронеслась пролетка.

«Б-рр! Чуть не угодил под колеса! Надо же, стал рассеянным, как Меллер. Нет уж, я, право, чрезмерная жертва партийному форуму губернии. Достаточно и моей ударной работы по благоустройству зала губкома. Пусть делегаты порадуются достижениям Советской власти в покраске пола и окон, поскрипят партийными задницами по новому сукну кресел, умилятся свеженькими портретными ликами вождей…

Все же не люблю я большевиков, как ни крути (ха, это к вопросу о примирении!). Да к черту классовое примирение! Главное – любовь! С ней мне наплевать на сословные расхождения и на папашу Черногора.

Я, капитан Нелюбин, наследный дворянин по именному повелению Государя императора Петра Алексеевича, готов отказаться ради чувств к Полине от своей ненависти к ее родному классу и жить в этой проклятой стране… Если получится… А что остается?»

Андрей сунул руку в карман, достал портсигар, закурил и в сердцах махнул рукой: «Ерунда, Полина – не помешанное на марксизме существо. Случись, что она меня полюбит, – есть надежда оградить ее и себя от таких, как Кирилл Петрович. Опасаюсь лишь одного – прохладности Полины, ее нелюбви». Андрей несколько раз глубоко затянулся.

«Любит ли она меня? Поначалу думал, что куражится да издевается, однако третьего дня, после премьеры Наума, она была благосклонна. Теплится в душе моей робкая надежда, что нравлюсь я ей, а ежели так, значит, сможет и полюбить… Ага, мне направо».

Он повернул на улицу Коминтерна. Подойдя к парадному своего дома, Андрей увидел объявление:

ВНИМАНИЕ! Всем жилтоварищам дома

№ 28! В понедельник, 19 мая, в 17.00 с

остоится общее собрание жильцов.

Домком.

Коммунальное сообщество собралось во дворе за добрых полчаса до назначенного времени. Жильцы спешили занять места у доминошного стола, на котором уже лежали шляпа и кожаный портфель преддомкома Харченко. Всем места, конечно, не хватило, и многие вынесли из квартир стулья и табуреты.

Андрей встал в сторонке и разглядывал соседей. Вдруг его дернули за рукав, он обернулся – перед ним стояла молоденькая смугляночка в пестром сарафане.

– Извиняйте, гражданин! Вы новый жилец из «пятой»? – улыбаясь, спросила девушка. – А я Груня, ваша соседка.

– Да-да, мы встречались в коридоре, – кивнул Андрей.

– Идемте, познакомитесь с нашими, – потянула его за рукав Груня.

Они подошли к доминошному столу.

– Это и есть новый жилец, неуловимый гражданин Рябинин! – представила Андрея соседям Груня.

– Ну-ка, ну-ка, покажитесь! – оживилась немолодая женщина. – Мне о вас Надюшка Виракова сказывала. Хорош, товарищ начальник!

– А вы, как я понимаю, Лукерья? – поклонился Андрей. – Простите, не знаю вашего отчества.

– Пал-лна, – расцвела Лукерья.

– Спасибо, Лукерья Павловна, за чай и заботу.

– Ты когда ж это, Луша, успела молодца-то умаслить? – хохотнула старушка в овчинной душегрейке.

– А вот успела, Прасковья! – расплылась в улыбке Лукерья. – Надюшка, вишь, с Андреем-то Николаичем вместе работают; попросила помочь новенькому посудой да участием.

– Ну, знакомьтесь с нашими! – оборвала их Груня. – Вот супрух мой, Петя… – Она указала на парня лет двадцати пяти. – Дядя Антон, муж Прасковьи Кондратьевны, а это – товарищ Рябинин…

Соседи кланялись и пожимали Андрею руку.

– Вы что ж, Андрей Николаич, и огня не зажигаете, прошмыгнете мышкой, и целыми днями не видно вас и не слышно? – спросила Прасковья Кондратьевна.

– Да все, знаете ли, работа, – развел руками Андрей.

– А я вот на ухо чуткий – как заслышу к полуночи шум в ванной, так и знаю: новый жилец явился, – подал голос дядя Антон.

– Вы нас не стесняйтесь, – рассмеялась Груня. – Спрашивайте, что надобно. Мы и продуктами поможем, и постирать, если нужно. У нас с Петрушей двое ребятишек, так что стирки полным-полно, и ваши вещички не обременят.

Между тем у стола появился Харченко. Постучав гипсовым пресс-папье о столешницу, преддомкома призвал жильцов к тишине.

– Внимание, граждане! Делов у нас немного, давайте-ка побыстрее начнем и скоренько кончим, – строго проговорил Харченко. – Савельева! Угомони своего постреленка; сколько раз повторять, чтобы не носили мальцов на собрания!

– А мне его нынче оставить не с кем. Темка во «вторую» ушел, – крикнула в ответ молодка с грудным ребенком на руках.

Преддомкома оставил ее в покое и приступил к делу:

– На повестке дня, граждане, два вопроса: «Об утверждении сметы на материалы для строительства детской площадки» и «О дисциплине в наших сараях». Как вы помните, вопрос о необходимости строительства площадки для детей мы уже обсуждали в конце апреля. Так вот, у меня в руках смета, составленная техноруком артели «Умелец», гражданином Селезневым. Всех материалов для устройства песочницы, горок, качелей и турников потребуется на восемьдесят шесть рублей семнадцать копеек. Соберем и вкопаем все сооружения мы, граждане, сами, а заплатим, слышите вы меня, только за доски, трубы и краску. Денег у нас в домовой кассе – семнадцать рублей и семнадцать копеек, посему каждой комнате надлежит внести по девяносто пять копеек. Всем ясно? – Харченко внимательно оглядел собрание.

– Понятно, дальше, – замахали руками жильцы.

– А раз ясно, так и внесите деньги в домком до четверга! Следующий вопрос: «О дисциплине в сараях», – преддомкома вздохнул и поманил кого-то пальцем. – Плужников, иди-ка сюда!

К столу неторопливо вышел паренек лет восемнадцати.

– Ну чего еще? – хмуро спросил он.

– Все мы, граждане, знаем Юру Плужникова, – не глядя на паренька, продолжал Харченко, – он хороший слесарь, трезвого поведения, комсомолец. Мать его – женщина уважаемая, солдатка, вдова.

А вот только как купил Юрка себе мотоциклет и поставил в сарае, так и пошли на него жалобы! – преддомкома покачал головой и вытер мокрый лоб клетчатым платком. – М-да, жалобы… Чирков даже в милицию написал, – поднял палец вверх Харченко.

– А че стряслось-то? – пожал плечами Плужников.

– А то и стряслось, что жалуются соседи на бензиновую вонь и грохот, сам знаешь – многие в сараях животных держат.

– Правильно, у меня вот свиньи! – крикнул, подымаясь с места, суровый мужик. – Они от бензину болеют.

– Сядь, Чирков! – махнул на него рукой Харченко. – Потом выскажешься.

Люди зашумели. Пользуясь паузой, Андрей тронул за плечо дядю Антона:

– И много, простите, вы держите в сараях животных?

– А кто как. Куры да кролики, почитай, у всех имеются. Чирков вон поросей разводит. А в голодное-то время и коров держали, да. Куда ж без скотины-то?

Харченко подождал, когда соседи успокоятся, и обратился к Плужникову:

– Видишь, Юрка, сколько жалоб?

– Так ведь машина у меня! – развел руками Плужников. – Она ломается, ее чинить и обкатывать надо.

– Не машина, а рухлядь! – вновь крикнул Чирков. – Неча было брать развалину. От нее больше треску, чем езды.

Собрание засмеялось.

– Ладно вам, дядя Коля, напраслину возводить, – обиженно бросил Чиркову Плужников.

– Напраслина аль нет, а только люди жалуются, – назидательно сказал Харченко и обратился к жильцам. – Предлагаю, граждане, обязать Плужникова соблюдать в сарае тишину и порядок, а мотоциклет свой чинить и пробовать в дальнем углу двора. Все согласны?

Соседи одобрительно загудели.

– Кстати, – вспомнил преддомкома, – Лаврентьев, освободи-ка, брат, резервный сарай. У нас в «пятой» новый жилец поселился, товарищ Рябинин; передай ему ключи.

Харченко поискал глазами Андрея:

– Товарищ Рябинин! Обратитесь к Лаврентьеву, в квартиру номер девять, – преддомкома надел шляпу. – Все, граждане, собрание закончено, можете расходиться.

Андрей поднялся в квартиру и с удивлением обнаружил в комнате Виракову.

– Ну здравствуй, – улыбнулась Надежда. – Не чаял увидеть? Ты забыл дверь запереть, я и вошла, не стала на лестнице дожидаться.

– Привет, Надя, – подал ей руку Рябинин. – Ты не голодна?

– Нет… Ты не рад?

– Отчего же, я привык к твоим неожиданным появлениям, – засмеялся Андрей.

– Не понравилось, что я пришла на премьеру Наума? – Виракова потупила глаза.

Андрей развел руками:

– Я не вправе запрещать тебе или разрешать. Что скажешь о картине?

– Интересная. И твоя девушка тоже, – Надежда поднялась со стула, подошла к окну и стала спиной к свету. – Она тебе пара, Андрей Николаич! Образованная, с положением. Не то что мы, фабричные, – Виракова ехидно хихикнула.

– Послушай, помнится, мы не давали друг другу никаких обещаний, – вздохнул Андрей.

– Ну конечно, Андрюша, – усмехнулась Надежда и подошла ближе. – Загорелись мы с тобой, так и что же нас осуждать? – Она погладила Андрея по голове. – Мне было хорошо с тобой. Об одном прошу: не говори никому о… – Надежда замялась и покраснела.

– Не беспокойся, Надя, – заверил Рябинин.

Виракова нашла его глаза:

– Очень ее любишь, Андрюша?

Глядя в голубые глаза Надежды, он вспомнил ее горячие губы и упругое тело, но тут же стремительно отмахнулся от напасти и твердо ответил:

– Да, люблю. – Андрею было немного жаль ее.

Виракова кивнула и пошла к двери.

– Мне уж пора, – сказала она, останавливаясь на пороге. – Не забудь, завтра вечером – генеральная репетиция культпохода!

Андрей подошел попрощаться.

– Мы все же останемся друзьями, правда? – робко спросила Надежда и непринужденно улыбнулась.

– Ну конечно, Надя! – легко согласился Рябинин.

– Тогда до завтра, Андрей Николаич.