Роковые обстоятельства

Глава 4 ВЕЛИКИЕ СОВРЕМЕННИКИ

1 февраля центральная часть Санкт-Петербурга представляла собой весьма необычное, строгое и торжественное зрелище. По Невскому проспекту и Владимирской улице растянулась длинная процессия опечаленных людей, несущих над головами многочисленные хоругви и овальные венки, на лентах которых можно было встретить наименования большинства сословий и профессий тогдашнего общества, начиная от особ царствующего дома, великих княгинь и князей, и кончая представителями сиротских домов города. Люди были повсюду — на балконах, строительных лесах, в окнах…

В то время как головная часть процессии уже вступила на Знаменскую площадь, направляясь в Александро-Невскую лавру, с третьего этажа дома, что на углу Ямской, еще только спускали по лестнице закрытый гроб, в котором среди множества алых и белых роз покоилось тело бородатого большелобого человека, на чьем исхудалом лице застыло удивительное выражение необыкновенно глубокого спокойствия и «таинственная радость сбывшейся уверенности», словно бы вместе со своей смертью он нашел и разрешение величайшей загадки — о бессмертии души человеческой, — над которой мучился всю свою шестидесятилетнюю жизнь.

На протяжении всего пути до лавры гроб золотой парчи, украшенный пальмовыми ветками и венками, попеременно несли на руках все желающие, причем идущие с гробом были отделены от толпы, выстроившейся по обеим сторонам Невского, длинной и широкой цветочной гирляндой, укрепленной на шестах, которые держали студенты. И никакого вмешательства полиции при столь многолюдном шествии — настолько идеальный порядок царил среди опечаленных людей, хоронивших Федора Михайловича Достоевского!

В той же толпе, сразу за двумя господами в черном, несшими венок «От сыскной полиции Санкт-Петербурга», шел и студент Медико-хирургической академии Денис Винокуров, которому в этом году должен был исполниться двадцать один год. Денис был уроженцем Москвы. Его отец происходил из обедневшего дворянского рода и большую часть жизни проработал врачом, а мать была мещанкой. Василий Петрович Винокуров хорошо знал, какое колоссальное впечатление на всю дальнейшую жизнь оказывают яркие впечатления молодости, потому уделял максимум внимания воспитанию сына. Сам он стал врачом под влиянием одного случая, вошедшего в семейные предания.

Будучи еще совсем молодым человеком, Василий Петрович служил помощником письмоводителя в управлении московского обер-полицмейстера. Однажды его оторвал от занятий какой-то старик — высокий, широкоплечий, немного сутуловатый, с крупными чертами лица и мягкой улыбкой. Он назвался членом тюремного комитета и попросил выдать справку о положении дел какого-то арестанта. Стремясь поскорее вернуться к работе, Василий Петрович довольно резко указал старику на какие-то формальные неточности в данных арестанта и отказал в просьбе. Тот поклонился и торопливо вышел на улицу, хотя небо уже заволокли тяжелые тучи, предвещавшие сильнейшую грозу с ливнем. Через два часа, вымокнув до нитки, он снова предстал перед Василием Петровичем и, добродушно улыбаясь, представил подробнейшие сведения об арестанте. Оказалось что, несмотря на ливень, он ездил за ними на другой конец Москвы!

Этим стариком оказался знаменитый Федор Петрович Гааз — «святой доктор», долгое время исполнявший обязанности главного врача московских тюремных больниц. Всю свою жизнь он провел под девизом «торопитесь делать добро» и даже завещание его стало примером бескорыстного служения человечеству. Не имея никакого имущества, поскольку все свои средства он тратил на помощь бедным, доктор Гааз распорядился будущими благодеяниями тех людей, которые при его жизни никогда не отказывали ему в пожертвованиях! Увы, но как выяснилось впоследствии, на их счет он весьма заблуждался, ибо одно дело жертвовать знаменитому доктору Гаазу, и совсем другое — совершать никому не ведомые благодеяния.

Поближе познакомившись с этим чудесным стариком, Василий Петрович резко изменил свою жизнь, решив тоже стать врачом. Семейная жизнь родителей Дениса не слишком задалась, поэтому, прожив вместе пятнадцать лет, они спокойно и безо всяких ссор расстались. Отец остался жить в Москве, а мать уехала в Ораниенбаум, где у ее родной сестры был большой каменный дом. Именно по настоянию матери, умершей два года назад, Денис переехал в Петербург, поближе к ней, и поступил в Медико-хирургическую академию.

Тем временем между идущими впереди него господами в черном завязался интересный разговор.

— Подумать только, автор знаменитых «Бесов» жил по соседству с самыми настоящими бесами! — заявил один из них другому.

— Что вы имеете в виду?

— Как, вы разве не знаете? За стеной квартиры Федора Михайловича обитал один из наиболее отъявленных бомбистов по фамилии Баранников. Зверская, надо вам заметить, личность как по натуре, так и по своему внешнему облику. К счастью, нам удалось его арестовать, а на квартире была оставлена засада, в которую угодил еще один злодей из так называемой «Народной воли». И все это произошло лишь за два дня до кончины Федора Михайловича…

Один из студентов, несших шест с гирляндой, вдруг начал оглядываться, затем передал шест своему товарищу и, подойдя к Винокурову, хлопнул его по плечу.

— Здорово, брат!

Денис удивленно вскинул глаза, мгновенно узнав Петра Ливнева, относившегося к той странной породе вечных студентов, которая никогда не переводится в российских университетах. Не желая окончательно определяться в жизни и зарабатывать хлеб насущный, они предпочитают максимально растянуть срок разгульной студенческой молодости, переходя с одного факультета на другой, а то и меняя институты. Так, тот же Ливнев целых три года проучился в институте инженеров путей сообщения императора Александра I, однако затем вдруг бросил его и начал посещать лекции юридического факультета университета. Разумеется, он был старше большинства своих однокурсников, а разница в возрасте с Винокуровым у них составляла целых два года — для юношеской поры срок весьма немалый.

Худой, высокий и сутулый, как и Денис, но с большим носом и впалыми небритыми щеками, покрытыми мелкой красной сыпью, Ливнев обладал совершенно «оголтелыми» глазами, прекрасно соответствующими откровенному цинизму его характера.

Студенты энергично обменялись рукопожатием и пошли рядом.

— Ну и народу! — покрутил головой Ливнев. — Слушай, брат, но сколько же здесь барышень! И каких! — в этот момент они проходили мимо хора курсисток, тонкими голосами выводившими какой-то трогательный псалом. — Никогда бы не поверил, что у столь мрачного и тяжелого писателя такое количество юных поклонниц!

— А сам-то ты его читал?

— Разумеется, хотя и не могу сказать, что это мой любимый автор. Дюма-отец сочиняет намного веселее, однако признаваться в любви к столь легкомысленному сочинителю как-то не принято, дабы самому не быть обвиненным в легкомыслии… Стой, а вон ту чудную блондинку я знаю! — и он указал Винокурову на одинокую стройную девушку в короткой беличьей жакетке и темно-коричневой шапочке, медленно двигавшуюся по левой стороне Невского. — Ну-ка, пойдем, я тебя с ней познакомлю.

— А стоит ли? — неожиданно засомневался тот. — Все-таки похороны, неудобно…

— Чего там неудобного? — удивился Петр. — Ты вспомни Александр Сергеича, который, кстати сказать, умер в тот же день двадцать девятого января, что и Федор Михалыч. Как там у него: «И вновь у гробового входа младая будет жизнь играть; и равнодушная природа красою вечною сиять!» Пошли, говорю, сам потом спасибо скажешь, — и он, уцепившись за рукав, оттащил слегка упиравшегося Дениса в сторону от основной процессии, для чего им пришлось наклонить головы, чтобы не задеть гирлянду.

Встав рядом с деревом, они дождались, пока блондинка сама поравняется с ними, после чего Ливнев решительно выступил ей навстречу.

— Целую ручки, милейшая Надежда. Что за приятственная встреча!

Девушка посмотрела на него, явно удивленная наигранно-веселым тоном и приветливой улыбкой, столь неуместными среди окружавшей их мрачной толпы.

— Здравствуйте, Петр, — неуверенно отвечала она, переводя взгляд своих серо-голубых глаз на Винокурова, изрядно смущенного развязностью их общего приятеля.

— Позволь представить тебе своего закадычного друга, — громко и никого не смущаясь, продолжал Ливнев. — Зовут как и знаменитого поэта-партизана — Денис Васильевич, но фамилия его Винокуров. Из наших будет, из студиозов, — дурашливым тоном добавил он, излишне энергично хлопая будущего медика по плечу. — А это Надежда Павловна Симонова, Надежда, подающая большие надежды! — неуклюже схохмил он. — Мечтает о театральной сцене, а пока посещает Высшие женские курсы. Мы с ней вместе в одном любительском спектакле играли. Как, бишь, он назывался? А, вспомнил — «Вот так пилюли, или Что в рот, то спасибо». Таланта, брат, неописуемого, равно как и красоты несравненной… Впрочем, в последнем ты и сам легко можешь убедиться.

Девушка действительно была очень хороша собой, и при этом смущена не меньше Винокурова. Они неловко пожали друг другу руки, причем он так робко и осторожно коснулся ее маленьких холодных пальчиков, словно боялся, что она может обидеться и смутиться, если он сделает это чуть более энергично.

И тут, как назло, Ливнева окликнул еще один из несших гирлянду студентов, которому приспичило отойти в сторону и покурить. Петр пожал плечами, весело оглянулся на Дениса и Надежду, после чего подхватил шест и занял свое место в общем ряду.

Они медленно двинулись рядом, стараясь не глядеть друг на друга. Винокуров не отличался бесцеремонностью и общительностью, как его приятель, а потому ужасно тяготился тем, что никак не мог придумать, о чем можно поговорить с совершенно незнакомой девушкой? Спросить, разве что, любит ли она Достоевского? Так ведь глупый вопрос — иначе зачем бы пришла на эти похороны… Поинтересоваться, что из его сочинений читала? Так ведь он и сам ничего не читал, кроме «Униженных и оскорбленных», а потому не сможет поддержать разговор, если она читала какие-то другие романы… Узнать, кто ее родители? Так ведь невежливо начинать знакомство со столь интимного вопроса, на который она может и не захотеть отвечать… Черт, черт, черт! Ну, хоть бы она сама о чем-нибудь спросила — например, почему он все время молчит?

У входа в Александро-Невскую лавру скопилась немалая толпа из тех, кто не имел пропуска, составленного вдовой Достоевского Анной Григорьевной. Этот пропуск дозволял присутствовать на отпевании в Духовской церкви и непосредственно на самом погребении. В этой толпе Денис и Надежда, так и не перемолвившиеся ни единым словом, потеряли друг друга — впрочем, на тот момент ко взаимному облегчению[4].

Следующая их встреча произошла неделю спустя и уже не в столь печальных обстоятельствах. Это случилось на открытой лекции популярного двадцативосьмилетнего философа Владимира Сергеевича Соловьева, которую он читал на Высших женских курсах.

Полукруглая зала лекционной аудитории была набита битком, а внизу, на кафедре, стоял худой, скромно одетый человек, обладавший самой невероятной, романтической внешностью. У него было изможденное, бледное, прекрасное лицо, на котором особо выделялись задумчивые глаза, словно бы созерцавшие иные миры. Высокий белый лоб, густые черные брови и длинная черная борода, разделенная на две части, а также длинные локоны до плеч делали его похожим на священника. Наружность аскета странным образом сочеталась в нем с удивительно звучным голосом, поражавшим слушателей какой-то мистической глубиной и силой. Неудивительно, что многие курсистки были от него без ума, тем более в тот момент, когда он своим удивительным голосом вещал именно о любви:

— …Смысл любви — это та жертва, которую мы приносим в виде своего эгоизма, чтобы оправдать и спасти свою индивидуальность. Проще говоря, влюбляясь, мы придаем предмету нашей страсти то первостепенное значение, которое раньше, в силу своего эгоизма, придавали только самому себе. Отсюда нравственное значение брака состоит в том, что женщина перестает быть объектом естественных влечений и признается как существо абсолютно ценное само по себе, как необходимое восполнение индивидуального человека до его истинной целостности… Пожалуй, на этом мы сегодня и закончим. Благодарю вас всех за внимание.

Соловьев поклонился, окинув рассеянным взглядом юные женские лица, которые по причине сильной близорукости казались ему одинаково симпатичными, и быстрым шагом вышел из залы.

Случайно получилось так, что сидевший в задних рядах Денис замешкался и покидал аудиторию одним из последних. Миновав длинный, гулкий коридор, он уже подходил к широкой мраморной лестнице, собираясь спуститься вниз, когда сзади его негромко окликнул нежный женский голос.

Денис повернулся и с восторгом увидел перед собой невысокую стройную девушку в скромном темно-синем платье, с пышными светло-русыми, почти белокурыми волосами, аккуратно сколотыми на затылке. Только два милых пушистых завитка чуть прикрывали маленькие ушки.

— Здравствуйте, Денис Васильевич, — заливаясь румянцем, произнесла она. — Вы меня помните?

И тут студент почувствовал, как его плеча коснулся невидимый перст Судьбы. Все происходящее казалось совсем обычным — аудитория, коридор, лестница. Однако в этой их встрече было нечто такое, что он ощутил трепет и невероятное смущение. Да и какой юноша устоит пред милой растерянностью красивой девушки, особенно если причиной является он сам?

— Здравствуйте, Надежда Павловна, — неуверенно пробормотал Денис. — Конечно же, я вас помню…

— Вы… — она смутилась еще больше и тихо прошептала что-то невнятное.

Какое-то время они продолжали молча стоять рядом, уставясь взглядами в пол, а затем неожиданно и одновременно вскинули головы и встретились взглядами. И — удивительное дело! — чем дольше они смотрели друг на друга, тем быстрее таяло их смущение, отчего оба преисполнялись радостью от нежданного обретения близкого друга, поднимавшейся из глубины их смятенных душ.

— Вы сейчас домой? — спросил Денис и, получив утвердительный кивок, неуверенно добавил: — А мне можно вас проводить?

— Конечно! — так радостно и охотно согласилась Надежда, что они дружно рассмеялись, после чего весь дальнейший разговор уже протекал столь легко и непринужденно, словно бы их знакомство насчитывало не один год.

Более того, когда они вышли на улицу и не спеша пошли по Невскому, девушка, спросив позволения, сама взяла Дениса под руку.

— Вам понравилась лекция? — едва сдержав радостный вздох, спросил он.

— Разумеется.

— А лектор?

— Я очень уважаю Владимира Сергеевича, — с притворной серьезностью отвечала Надежда.

— О да, это один из наших великих современников, но я вас спросил не о том…

— Я поняла, что вы имели в виду, но, по-моему, спрашивать об этом не совсем прилично.

— Извините, Надежда Павловна.

— Ну, что вы, Денис Васильевич. Это я так сказала, чтобы вас немного подразнить.

— А вы любите дразниться?

— Нет, просто у меня есть младший брат, и мы с детства привыкли вышучивать друг друга. Кстати, все домашние зовут меня просто Надин, поэтому, если хотите, можете звать меня так же.

— Охотно, но тогда и вы называйте меня по имени. Итак, Надин, позвольте сделать вам еще один вопрос, который тоже может быть нескромно вами истолкован…

— Попробуйте, но будьте осторожны!

— Попытаюсь. Вам все было понятно в лекции господина Соловьева?

— Кажется, да. Но что здесь нескромного?

— Нескромное, возможно, таится в моем втором вопросе: а вы бы хотели такой любви, о которой он столь красноречиво рассказывал?

— Всякая девушка хотела бы вызвать в мужчине такое чувство, ради которого он был бы готов отказаться от своего природного эгоизма.

— Зато мужчины этого вовсе не требуют!

— Что вы имеете в виду?

— Всего лишь то, что именно стервозные, эгоистичные и самовлюбленные представительницы вашего пола пользуются гораздо большим успехом у мужчин, чем душевные скромницы. И знаете почему?

— Скажите, если посмеете!

— Да потому, что они намного больше заботятся о себе, а потому и лучше выглядят! Эгоистки привлекательны внешне, альтруистки — внутренне.

— Хорошо же вы разбираетесь в женщинах!

— Это комплимент или упрек?

— Это пожелание влюбиться в эгоистку!

— Благодарю покорно! Тем более, что ваше пожелание явно запоздало!

— Да что вы говорите!

И оба, не выдержав этого мнимо-серьезного разговора, снова обменялись взглядами и фыркнули от смеха. Они шли по Невскому в сторону Казанского собора и уже миновали памятник Екатерине II, открытый всего восемь лет назад, когда навстречу им промчался элегантный экипаж, в который было запряжено две красивых гнедых лошади. Поворачивая на Малую Конюшенную, кучер резко натянул вожжи, отчего занавеска на окнах заметно сдвинулась. В этот момент спутница Дениса тихо ойкнула и спряталась за его спину.

— Что с вами, Надин? — оглядываясь назад, удивился он. — Вам знакома эта карета?

— Это экипаж банкира Дворжецкого.

— А вы знакомы с этим господином?

— Неделю назад папа возил нас к нему на званый ужин.

— Но почему вы его так испугались?

Дождавшись пока карета скроется из виду, Надежда с самым независимым видом пожала плечами.

— И вовсе я не испугалась… С чего вы взяли?

— Вообще-то про него рассказывают столь гнусные вещи, что его стоит опасаться.

— Правда?

— Вернее, — наморщил лоб Денис, — кто-то, кажется наш общий знакомый Петр Ливнев, что-то рассказывал мне про его отца — Иннокентия Дворжецкого. Это была весьма пикантная, даже лучше сказать, скабрезная история…

— Так расскажите и мне! — немедленно потребовала Надежда. — До моего дома еще не близко — я живу в Апраксином переулке.

— Но ведь такие истории, пригодные для мужского уха, не совсем хороши для уха женского.

— Рассказывайте или отправляйтесь к своему Ливневу и не показывайтесь мне больше на глаза!

— После такой страшной угрозы я бы и в канал прыгнул! — счастливо улыбнулся он. — Хорошо, Надин, слушайте, но не краснейте, иначе я тоже почувствую себя смущенным, и в этом только вы будете виноваты!

— Если я и покраснею, то только от смеха на ваши предосторожности, — весело пообещала девушка.

— Ну, с этим я как-нибудь справлюсь… Итак, говорят, что до самого конца жизни старый Дворжецкий отличался ужасающим распутством. Когда он уже находился при смерти, за ним ухаживала хорошенькая сиделка. Старик частенько притворялся совершенно беспомощным и едва слышным голосом просил подать воды. Но стоило сиделке поднести стакан к его губам, как он дрожащей от похоти рукой немедленно залезал ей под юбку… Вас не очень смущают такие подробности?

— Нет, нет, продолжайте.

— Девушка, разумеется, с возмущением отстранялась, а старый банкир делал вид, что теряет сознание. Но когда подходил срок принять прописанное доктором лекарство и сиделка подавала его Дворжецкому, он повторял вышеописанное рукоблудие. Кончилось тем, что умирающий долго звал ее к себе, но она, подозревая в этом очередное притворство, отказывалась даже близко к нему подходить. И даже когда он испустил последний вздох и затих навеки, целомудренная девица еще пару часов боялась приблизиться к его постели. Почему вы улыбаетесь, Надин?

— Так ведь это же готовая сцена для водевиля! — засмеялась будущая актриса.