Рокси

12 СЛЕдя за ЧУжим шприцем

АЙЗЕК

Во вторник в шесть часов вечера Айзек слышит грохот. Звук настоящего катаклизма, который ты ни за что бы не хотел услышать в собственном доме. Юноша бросается на первый этаж, откуда доносится бабушкин призыв на помощь. Собственно, до этого вопля он думал, что она что-то уронила, но страдание в ее голосе сообщает ему: дело гораздо хуже.

Бабушка лежит в кухне на полу, корчась от боли и держась за бедро. Обломки кухонного комбайна валяются между кухонным прилавком и столом. На полу рядом с бабушкой — наполовину растаявший кубик льда, на прилавке — стакан с лимонадом. Вот, значит, что произошло. Проклятый холодильник!

— Айзек! — зовет бабушка, увидев внука. Она дышит поверхностно, часто хватая воздух ртом. — Помоги мне встать.

Он пробует поднять ее, но в ту же секунду она издает дикий крик боли.

— Нет! Не надо! Вот черт! Проклятье!

Плохо дело. Как бы бабушке не оказаться в инвалидном кресле после такого падения. Айзек старается не думать об этом. Ему ясно, что он не сможет поднять ее на ноги, не причинив еще большего вреда. А больше помочь некому — родители на работе, Айви тоже еще не вернулась.

— Все будет хорошо, бабушка.

— Черт! Проклятье! Черт! — хрипит она, сердясь на себя саму. Сердясь на весь мир, на всю вселенную — за то, что позволили несчастью случиться. — Только этого мне и не хватало! Не теперь!

Как будто в другое время падение было бы в самый раз.

Айзек набирает 911, объясняет ситуацию и диктует адрес.

— «Скорая» уже в пути, — сообщает он бабушке, но все равно ощущение такое, будто ожидание тянется целую вечность.

И тут, почти теряя сознание от боли, бабушка сипит:

— Мое лекарство… Айзек. Мое болеутоляющее…

Ну конечно! Таблетки! Азейк спешит к аптечке, находит оранжевый флакон — он знает какой, знает, что в нем. Откручивает крышечку и опрокидывает флакон на ладонь. Ничего.

Флакон пуст.

Черт! Конечно он пуст! Он же знал это. Он даже попытался обновить рецепт по телефону, но голос робота сообщил, что для этого надо прийти к врачу. Айзек расходовал таблетки с осторожностью, даже разламывал их напополам, но… Спустя две недели запас иссяк.

«Думай. Думай. Думай».

Он взлетает по лестнице в свою комнату и бросается прямиком к своему рюкзаку.

«Там должна остаться хотя бы одна. Должна!»

Он проверяет кармашек рюкзака, где хранил таблетки, но там ничего нет. Он смотрит под кроватью, не упало ли туда что-нибудь. Не упало.

Но у него есть еще один, последний вариант — его грязные джинсы. Он помнит, что, когда фольга разорвалась, сунул одну таблетку прямо в карман, но не помнит, чтобы вынимал ее оттуда. В корзине для грязного белья две пары джинсов, остальные уже постираны. Айзек находит джинсы, молясь всем силам небесным, и запускает пальцы в кармашек для разменной мелочи. И — о чудо! — из кармашка вторых джинсов он выуживает последнюю белую таблетку, обтерханную и облепленную ворсинками.

Отряхнув ворсинки, Айзек стремглав бросается в кухню, хватает с прилавка стакан с лимонадом, опускается на пол и вкладывает таблетку бабушке в рот. Она отпивает из стакана, с трудом глотает. Боль не прекращается сразу, зато паника отступает, потому что облегчение рядом, за ближайшим углом.

— Вот уж чего мне совсем не было нужно! — стонет бабушка, страдальчески кривясь. Поначалу Айзек думает, что она имеет в виду лекарство, но тут же соображает, что бабушка говорит обо всей паршивой ситуации.

— Знаю, ба, — отзывается Айзек, пытаясь утешить ее. — Это никому не нужно. Но ты выберешься, вот увидишь.

Именно здесь, сидя на полу рядом с бабушкой и держа ее за руку, Айзек вдруг понимает кое-что. Собственно, он знал это уже некоторое время, но в сознательную форму не облекал. Его лодыжка зажила. Полностью. Он отлично справляется с тренировками и даже немного играл в выходные без каких-либо неприятных последствий. Его сегодняшняя резвая беготня по лестнице вверх и вниз служит тому подтверждением в реальном времени. И все же пустой оранжевый флакон не идет у него из головы. Острое чувство вины за то, что он опорожнил его, мешается с отчаянием и неодолимой тягой. Его нога больше не требует лекарства, но организм Айзека жаждет его. И не позволит ему забыть об этом.

Красные огни приближающейся «скорой помощи» играют на лице юноши, в то время как в душе его гремит набат. Потому что жизнь, которую он так тщательно для себя спланировал, отклонилась от намеченного курса и двинулась в неизвестном направлении.

РОКСИ

Бабушка Айзека, безусловно, сила, с которой приходится считаться. Я еду в карете «скорой помощи» вместе с Айзеком, бабушкой и парамедиком, который хочет подключить пострадавшую к капельнице, но бабушка не соглашается.

— Но это всего лишь физраствор, мэм!

— Вы доктор? — задает бабушка риторический вопрос.

— Я фельдшер, специально обученный всем приемам срочной помощи.

— Уж простите, но шесть месяцев в местном колледже — не то же самое, что четыре года в университете плюс ординатура и прочее.

— Бабушка, — урезонивает ее Айзек. — Они оказывают первую помощь, это их работа!

— Пусть оказывают ее кому-нибудь другому. И скажи водителю, что если он поймает еще хотя бы одну яму, то это ему придется обращаться в больницу!

Айзек извиняется за поведение бабушки, но парамедик не принимает ее ругань близко к сердцу. Как и я, он перевидал множество людей, сходящих с ума от боли. Они говорят много странного. Иногда они видят в тебе спасителя, иногда — палача. Сильная боль делает человека беспомощным. А дальнейшее — слепое доверие или паранойя — уже зависит от личности.

Что до меня, то мне нравится вполне оправданная сварливость этой женщины. Любой, у кого сломано бедро, имеет право вести себя отвратительно, — а ее бедро действительно сломано. Но они узнают об этом только после томографии.

Айзек звонит маме и рассказывает о случившемся.

— Кажется, я оставил переднюю дверь открытой, — сокрушается он, как будто сейчас это имеет значение.

— Не оставил, — говорю я ему, но он слишком занят, чтобы осознавать мое присутствие. Айзек с готовностью исполняет свой долг сына и внука. Там, где другие теряются и падают духом, он делает то, что требуется. Берет на себя ответственность. Мне нравится эта его черта. Он тот человек, на которого можно опереться во время кризиса.

— Приезжай в больницу Милости Господней, — говорит он матери.

Бабушка хмурится, услышав это название.

— Милость, тоже мне еще, — бурчит она. — Лично я прошу только об одной милости — чтобы избавили меня от этой чертовой боли!

И тут же кричит на парамедика, чтобы не трогал ее, а тот всего лишь хотел померить давление. Она ворочается на носилках и постанывает. Я здесь, с нею, но в данный момент мало что могу. Понадобится еще полчаса, прежде чем я начну действовать в полную силу.

— Ба, расслабься, — просит Айзек. — Пусть он делает свою работу!

Она испускает долгий дрожащий вздох. Бабушка может сколько влезет кричать на парамедика, но на Айзека она кричать не станет.

— Возьми меня за руку, Бэби-бой. — Так она называла Айзека в детстве. Он держит ее за руку до самой больницы Милости Господней.

Я не очень-то люблю больницы, но они любят меня, поэтому я оказываюсь здесь гораздо чаще, чем мне бы хотелось. Да и многие из нас тоже, как я догадываюсь. Больницы для нас как аэропорты. Хабы между тем, где мы были, и тем, куда идем. И с кем. Они также являются безопасными зонами. В том смысле, что мы не подбираем там себе мишени. Больницы — сакральная территория. Храмы, посвященные нашей власти. Так что если мы проводим в них время, то по более альтруистическим причинам, чем обычно. Ведь в конце-то концов нас изобрели для облегчения страданий. Думается, это служит нам некоторым оправданием, когда мы заходим слишком далеко. Из чего следует, что даже альтруизм может быть эгоистичным.

Приемное отделение больницы Милости Господней чуть менее суетливо и перегружено, чем в других больницах. Бабушка разрешает медсестре поставить ей капельницу, а медсестра сообщает, что доктор скоро придет. Десять минут спустя — молниеносно, по больничным стандартам, — появляется доктор. Она проверяет журнал, задает те же вопросы, что задавали регистратор и медсестра, но на этот раз вопросы ведут к определенным действиям. На большинство из них отвечает Айзек, потому что бабушка совершенно измучена — и травмой, и вообще всем случившимся. К тому же я начинаю оказывать свое успокаивающее воздействие.

— Сейчас вы отправитесь наверх, на КТ, — объявляет врач. — А от боли дам вам морфин.

Про черта толк, а он на порог!

Финеас.

Маячит по другую сторону шторки. Белые тонкие пальцы отводят ее ровно на столько, чтобы я смогла увидеть его лицо — любопытное, ожидающее. Длинные черные волосы, бледная кожа, глаза темные, как безлунная ночь, и слишком большие для его лица. Одновременно отвратительный и прекрасный, Финеас двигается, словно под водой, даже его волосы плавают в воздухе, как будто гравитация позабыла о них.

Финеас находится в моей восходящей линии, но мы с ним не общаемся. Он никогда не посещает Праздник, его излюбленные места — больницы и хосписы, однако благородным его никак не назовешь. Он скорее донный стервятник, питающийся тем, что перепадает от обреченных. Вон он — выглядывает из-за шторки, словно вампир, ждущий приглашения. Как по мне, так он просто жуток.

Выясняется, однако, что сегодня Финеасу поживиться не удастся.

— Нет! — вопит бабушка. — Только не морфин!

Финеас хмурится, а Айзек показывает пустой флакон из-под таблеток — ему хватило сообразительности захватить его с собой.

— Вот что она принимает, — говорит он доктору.

Та изучает этикетку на флаконе.

— Сколько она приняла?

— Только одну, — отвечает Айзек.

После недолгих размышлений доктор обращается к бабушке:

— Миссис Рейми, я добавлю ваше лекарство в капельницу. Этого будет достаточно, чтобы уменьшить боль и дать вам отдохнуть.

Вот теперь мы дело говорим.

Доктор печатает на компьютерной консоли, вводя данные и рекомендации. Лицо Финеаса не выражает ни радости, ни печали, лишь смирение. Он уходит, двигаясь в своей подводной манере. Скатертью дорога.

Доктор заканчивает печатать, поворачивается к старушке и говорит:

— Странно, большинство пациентов с такой болью, как у вас, просят морфин.

И она уходит облегчить страдания другого пациента, стонущего в соседнем отсеке.

Бабушка поворачивает голову к Айзеку и шепчет:

— Морфин дают, когда ты на последнем издыхании. Им плевать, если ты на него подсядешь, все равно ты не жилец. Все ставки снимаются, когда на тебе штемпель с истекающим сроком годности.

Приходит медсестра, чтобы сообщить, что в радиологии полный затык. Они смогут взять бабушку на сканирование только через час.

— Но вам совершенно незачем страдать, пока ждете, — говорит медсестра и достает маленькую ампулу с вашей покорной слугой в удобной жидкой форме.

— О, то, что доктор прописал, — кряхтит бабушка. — В буквальном смысле.

Медсестра наполняет шприц и выпускает его содержимое напрямую в капельницу.

Я замечаю, как глаза Айзека следят за шприцем с того момента, когда он возник на сцене, и до того момента, когда медсестра бросает пустой шприц в красный контейнер на стенке.

— Тепло… — бормочет бабушка. — О-о-о… я лечу…

— Быстро, правда? — говорит сестра. — Я скоро вернусь, посмотрю, как ваши дела.

Наконец-то я могу делать то, для чего предназначена. И тогда мне вспоминаются слова Аддисона: «Кроме удовольствия, у нас есть еще и цель». Эта бедная женщина не заслуживает страданий, которые испытывает. Я нежно скольжу по ее руке. Разглаживаю болезненные складки на лбу.

Айзек всматривается в бабушкино лицо. Наблюдает, как капает жидкость в капельнице — кап, кап, кап. Он знает, что я здесь, между ними, но сейчас его ум занят не мной. Ничего страшного. Это как прилив и отлив. Скоро я снова стану центром его внимания. А тем временем займусь-ка своим прямым делом.

Я уношу прочь напряжение из тела старой женщины. Шепчу ей в ухо, что она может расслабиться. Шепчу не по-английски, а на том языке, на котором она говорила в детстве. На котором она иногда все еще видит сны. Должна признать, по временам мне нравится использовать свою силу во благо. Приятно, знаете ли, усладить себе нёбо. Но нечасто и, конечно же, недолго, ибо помощь людям, чего доброго, может войти в привычку.

Вскоре дыхание старухи становится легче, но смотрит она не на меня, а на внука, как будто избавление от боли его заслуга.

— Спасибо, Бэби-бой, — произносит она. — Что бы я без тебя делала?

Я сижу с Айзеком в больничном кафетерии, где он застыл в раздумье над вазочкой с растаявшим мороженым. Его родители уже здесь — пошли с бабушкой в отделение радиологии и ждут там, пока ее сканируют, чтобы выявить характер и объем травмы. Они настояли, чтобы сын что-нибудь съел. Айзек послушался, но он не голоден. Во всяком случае, еды ему не хочется.

— Кубик льда… — говорит он. — Вся ее жизнь изменилась из-за вшивого кубика льда на полу…

— Жизнь может измениться и по куда менее значительной причине, — указываю я. — А как насчет тебя? Ты как себя чувствуешь?

— Это неважно.

— Наоборот, Айзек. В такие времена очень важно заботиться не только о других, но и о себе. Удовлетворять собственные нужды. Если ты не будешь этого делать, как ты сможешь помочь другим?

— Это не я ей помог, — возражает он. — Это ты ей помогла. То, что ты сделала там, в палате… Это чудо!

Ах. Как приятно! Кажется, я могла бы покраснеть.

— Я делаю то, что делаю, — молвлю я.

Он смотрит в вазочку, но я-то знаю, что все его мысли — обо мне. Так и должно быть. Но тут он меня огорошивает. Говорит нечто такое, чего я никак не ожидала.

— На что это похоже? — спрашивает Айзек. — Каково это — быть тобой?

Вопрос озадачивает меня. Никто до сих пор не удосуживался спросить меня обо мне самой. Жизни, которых я коснулась, жизни, которые я забрала, — все они были для меня лишь завоеваниями, ничем больше. Моим завоеваниям и в голову не приходит спросить о подобном. Для них важны только они сами. Их боль. Их нужды.

Каково это — быть мной? Я всемогуща. Я победоносна. Я желанна.

— Я… Мне так одиноко. — Слово вырывается у меня еще до того, как я успеваю понять, что сказала.

— Но тебе необязательно быть одной, — говорит он.

И теперь я чувствую себя беззащитной. Уязвимой. Смотрю в его глаза — они так глубоки. Не бездонная яма, как у Финеаса, а глубокий колодец. Я никогда не обращаю внимания на такие вещи, когда занимаюсь своим делом.

Своим делом.

Что я творю? Неужели забыла, зачем я с Айзеком? Что за беспечность с моей стороны?!

Он протягивает ко мне руку, но я резко отшатываюсь. Ему это не нравится. Он напрягается. Тревожится.

— Что не так?

— Ты сам знаешь, что не так, — отрезаю я, прячась за холодным бесстрастием. — Я не могу быть с тобой.

— Нет! Ты не можешь уйти от меня!

— Могу и уйду! Ты предпочел помочь своей бабушке, вместо того чтобы оставить меня для себя самого. И хотя твой поступок достоин восхищения, тебе придется отвечать за последствия.

— Пожалуйста, не уходи…

— Если хочешь видеться со мной, — втолковываю я, — ты должен придумать, как этого добиться.

Он впадает в тихую панику.

— Но где мне тебя искать?

— Смотри в правильных местах. Подключи свои творческие способности. Уверена, ты справишься.

Я ухожу прочь, оставляя Айзека наедине с его мороженым, уже умершим в вазочке. И как бы мне ни хотелось возвратиться к нему, хотя бы только на одно мгновение, я этого не сделаю. Не могу.

«Найди меня, Айзек. Пожалуйста, найди!»

Меня глубоко тревожит, как сильно я хочу, чтобы он меня нашел.