Роман с языком, или Сентиментальный дискурс

XLII

Аня приходит первой и, как выясняется, последней: у Смеянова за час до назначенного срока экстренное что-то приключилось — он извинил-позвонился, то есть позвонил-извинился. Мизансцена немного непривычная: обычно именно Смехов у нас солирует, вовлекая остальных в дурашливо-безответственный полемический дискурс, где важен сам процесс спора и обмена легкими колкостями, а кто за что стоит — не так существенно. Без Бориса же все начинается с тишины, холодный вечер с улицы пробирается в помещение, и мы с Аней замечаем в глазах друг у друга круглую сосредоточенную грусть.

— Опять я безработная.

Пытаюсь проникнуться сочувствием, но Анина новость для меня отнюдь не сюрприз: за время нашего знакомства она поменяла не один печатный орган, с пугающей ритмичностью чередуя две позиции.

Позиция номер один: открывается новое издание (или переделывается и перекрашивается старое), сулят фантастическую валютную зарплату (за работу, замечу, довольно механичную и примитивную, не требующую ни особого таланта, ни опыта, ни знаний) и даже раз-другой эти деньги выдают, после чего Аня некоторое время разъезжает на такси и совершает безвкусно-неразумные покупки, а также пьет и закусывает на всяких халявных презентациях, весьма занятно, впрочем, об этом потом нам рассказывая.

Позиция номер два: журнальчик (газетка) скоро загибается, либо в редакцию приходит новая «команда» с новой «концепцией». Выброшенная без объяснений и расчетов, Аня продолжает бодриться, запудривая тревожные морщинки на инфантильном личике. Как вот теперь. Чем могу помочь ей я, еще более задвинутый в бедность пролетарий умственного труда? Разве что произнести нечто ритуально-утешительное.

— Не стоит из-за этого так убиваться. Уверен, что новая работа вас уже ищет. Вот вернетесь домой, а она лежит у двери и виляет хвостом.

— Нет, не лежит и не виляет. — Она серьезно качает головкой и спиралеобразными прядями на висках. — Меня там никто не ждет, потому что сегодня утром я прогнала его навсегда.

А вот тут мне Аню становится по-настоящему жалко. Пусть возмутятся феминистки всего мира, пусть эти железные женщины отгородят меня железным занавесом от контролируемых ими университетов и международных конференций, но вынужден признаться, что женская доля меня трогает в первую и главную очередь своей любовно-семейной стороной; профессиональная карьера уж как-нибудь приложится. Поэтому Анино скоропостижное одиночество отзывается во мне кратковременной болью, и в это мгновение наши неблизкие души успевают чуть-чуть соприкоснуться. Я слушаю ее тихо и осторожно, стараясь не помешать свободному, нервно-трепетному излиянию усталого и перенапряженного сердца.

«Прогнала его навсегда»… За местоимением стоит мало что мне говорящее имя непризнанного стихотворца, которого Аня тащила на себе лет около десяти. Имея какую-то инженерную профессию, да к тому же еще умея руками работать, чинить всякую электронику, этот красавец почему-то решил, что складывание в течение целого дня в среднем от двух до двенадцати зарифмованных строк, содержащих одну вторичную мыслишку да пару метафорок не первой свежести, требует от автора полного отрыва от производства. Увы, Аня сама поощрила своего избранника к паразитическому образу жизни, положив все силы на доведение до печатного станка его эгоцентрической лирики. Это ведь сейчас достаточно трехсот-пятисот долларов, чтобы мечта жизни в момент сбылась: десятки типографий готовы помочь тебе сравняться с двадцатидвухлетней Ахматовой, держащей в руках свой «Вечер». А в те поры, в конце восьмидесятых, что-то там еще нужно было «пробивать»…

— Он встретился с Хавским, который тогда занимался поэзией в новом кооперативном издательстве. Где-то они сидели, а потом приехали допивать к нам домой. Максим совершенно вырубился, но, отключаясь, успел потребовать, чтобы я Хавского проводила до автобусной остановки. Путь туда лежит через парк, и там этот деятель начал меня заваливать. Прижал к дереву, здоровый, черт, тяжелый… Тут на счастье компания молодых ребят проходила, спугнула. Как я его в автобус засовывала — еще та была картинка…

С Хавским, между прочим, я случайно знаком: он в аспирантуре учился двумя годами старше меня. Всегда я знал, что он не семи пядей во лбу, что книжки его и статьи довольно макулатурные, но такого кретинизма даже от него не ожидал. Сколько бы там ни было выпито — как можно надеяться на то, что интеллигентная женщина отдастся тебе в публичном месте, царапая свои чистые беленькие ягодицы о корявое дерево или пачкая их на усеянной окурками траве? Да надо нам сейчас просто взять и написать письмо в ВАК с предложением лишить этого недоумка степени доктора наук. Он ее решительно недостоин!

Аня тем временем продолжает, нервно теребя свои крупные, демонически-тревожные бордовые бусы:

— Наутро я стала с Максимом объясняться, тут со мной истерика приключилась, я так ногой о пол топнула, что вывихнула ее. Пришлось ему на руках меня в поликлинику тащить…

Аня уже привстала из кресла и, кажется, готова роковой жест повторить — настолько живо в ней воспоминание. Делаю решительный шаг к ней навстречу, обнимаю за плечи и неожиданно для себя поднимаю… Ни Тильду, ни Делю, ни Настю носить на руках в буквальном смысле я даже не пытался — ввиду их значительного реального веса и своих весьма умеренных атлетических возможностей. Ощущение новое и специфическое. Но куда нести?

Ближайшей целью оказывается диван. Анины глаза обморочно закрыты, тело обмякшее, как у больной. Поцелуй напоминает искусственное дыхание «рот в рот»: не сразу ее язык оживает и твердо встречается с моим. «Да, да» — шепчет, когда моя ладонь ложится на область сердца, освобожденную от легкого ажурного лифчика. Но руки ее не отброшены назад, а как будто готовы к сопротивлению. Не Хавский ли я? Нет, джинсики вроде бы покорно сползают с тонких бедер.

И вдруг — недружелюбный жест руки, защищающей последний рубеж и отводящей мою руку от трусиков. С такими афронтами я не сталкивался со студенческих времен, слегка обижаюсь — но не более чем на полсекунды.

Она ведь только автоматически протестует, у нее, бедняжки, даже на честное согласие нет сил, и я раздеваю ее, как врач «скорой помощи», как пугливого ребенка перед уколом. Ум-то мой довольно ясен, вожделение несильное: всего несколько дней назад я встречался с молодежью, а в моем возрасте…

Почему она вся такая влажная? Может быть, температуру надо было измерить? Чувствую, как ввожу, ввожу в нее свою энергию, немного опасаясь передозировки. Тянусь губами к ее бордово накрашенным, а они капризно шепчут:

— Ну скоро?

— Но я хотел… — оправдываюсь растерянно.

— Да я уже давно…

Ну, старик, до сих пор не постиг ты элементарных вещей, не научился различать женские состоянья… Не советую тебе корчить из себя знатока и секс-разбойника… Ну вот и все, все… Неловко как-то, однако.

— Нет, нет, ты не уходи…

Прямо с имени-отчества — через ступеньку на «ты», минуя стадию «вы-Андрея». Знак родившейся близости? Может быть, возникло все-таки междунамие? Примерно полчаса дремлем, теснясь на узком пространстве, потом поднимаемся и раздвигаем диван в ночную ширину. Первое совместное деяние.

— Вот когда я посплю как следует! — Аня даже улыбаться начинает.

Поняв ее буквально, тактично дистанцируюсь, но она, закрыв глаза, оплетает мою спину тонкими ручками:

— Нет, вот так мне будет хорошо.

Она действительно вмиг засыпает, не давая мне выбраться на свободу и озадачивая незнакомым, слабогорьковатым ароматом усталого тела. Сложная жизнь моя выстраивается на экране сознания в более или менее стройную таблицу. Итак, раньше в моей судьбе имели место:

жена-мать (Тильда)

жена-сестра (Деля)

жена-дочь (Настя).

Вроде нет больше позиций, полным-полна уже парадигмушка или триадный принцип недостаточен? Если верить тому, что «в этом мире всего по четыре», то возможно… Не бывает ли еще такой позиции: жена-жена? Вариант для морально состоятельного мужчины, который всю ответственность берет на себя…

Засыпаю и я, а она, прижавшись ко мне, ни одну из троих не пускает в мои сновидения.

Кофе вдвоем — для меня, может быть, важнейшая составляющая интима. Скажем, с женщиной, употребляющей «инстант», эту растворимую бурду, возможность гармонии почти исключена. Открываю новый полукилограммовый пакет «Мёвенпика», заполняю фильтрующую воронку «Филипса» — маленькой кофейной машины, тезки моего утюга и приемника с магнитофоном. Поймет ли мою систему ценностей эта худышка с маленькой грудью, только что проскользнувшая в ванную в моей голубой рубашке по имени «Eterna» («Вечная»!)?

— Ооу! — сделав первый глоточек, реагирует она дифтонгическим междометием, выражающим правдоподобное удовольствие, без излишней аффектации.

Есть контакт! И для его подтверждения существует гораздо больше способов и ситуаций, чем мы думаем.

— Ну и что мы теперь будем делать? — спрашивает.

Да, устраивает мне жизнь еще одну проверочку на вшивость: мол, вперед! Ощутив прилив азарта, дерзко и решительно отвечаю:

— Поженимся!

В серых глазах — рыжая вспышка изумления, но со стула не сползает. Неужели задаст пошлый вопрос: «Серьезно?»? Нет, реагирует довольно достойно и откровенно:

— Что ж, от таких предложений не отказываются. Тем более, что получаю его впервые в жизни.