Русский капкан

49

В то время, когда Фрося Косовицына находилась под арестом, Георгий Насонов после операции отлеживался в американском госпитале.

Трудовой Архангельск, несмотря на запрет оккупационных властей, не разрешавший любые сходки по любому поводу, готовился встречать Первомай как день солидарности рабочих всех стран.

Профсоюз действующих предприятий – лесопильных заводов и железнодорожных мастерских – решил провести митинг утром Первого мая во дворе торгово-мореходного училища. Ночью выпал снег, и сразу обнажилось множество следов, по которым не трудно было догадаться, куда направляются люди.

Еще первый оратор не успел закончить речь, как из переулка Олонецкой улицы вылетел жандармский наряд, засвистели нагайки. Люди бросились врассыпную, митингующих погнали к Набережной. Олонецкой улицей по направлению рынка шли горожане, не зная о том, что во дворе торгово-мореходного училища проходит митинг.

Но знала местная власть. Что-что, а филерская служба у социалиста Чайковского была на высоте. Многие жандармы бежали от возмездия на Север, им находилось место для работы по родственной профессии.

Конные жандармы, как бреднем, захватывали бежавших и нагайками гнали по деревянным мосткам к Набережной. Вдруг в толпе раздался выстрел из нагана – жандарм сполз под ноги лошади. Жандармы тут же обнажили шашки, принялись шашками плашмя избивать толпу. Люди забегали во дворы, хватали все, что могло лететь в жандармов.

Шум. Рев. Крики. Проклятья. Топот лошадей. Под копытами – стон и ругань.

Толпа отступала к Набережной. Негодовала. В негодующей толпе были и случайные прохожие. Среди случайных прохожих оказалось немало военных, спешивших на службу, в их числе был и прапорщик Насонов, свидетель и участник этого побоища. В стычке конный жандарм задел его шашкой – у левого виска содрал кожу, сталь достала височную кость. То ли удар был слабый, что лезвие шашки не раскроило череп, то ли в последний миг жандарм заметил, что военный – офицер экспедиционного корпуса.

Тогда многие местные жители, обносившиеся за военные годы, выменивали у иноземных солдат не новое, но добротное обмундирование – шинели, френчи, галифе и особенно ботинки из кожи аргентинского быка. Кожаные американские ботинки с двумя подошвами, на медных гвоздях, с катанными ременными шнурками – предел мечтаний аборигенов: лесорубов и охотников. Поэтому жандармы не жаловали русских северян, облачившихся в чужое. Спасибо интервентам, за два года оккупации приодели местных жителей. После Первой мировой войны до начала второй в некоторых семьях еще носили чужую военную одежду как напоминание об интервенции.

Насонова подобрали двое пожилых мужчин, по виду рабочие-железнодорожники.

– По-русски понимаешь? – спросил один из них. В руках он держал фуражку с черным кожаным козырьком.

Насонов молча кивнул.

– Куда тебя?

Ответил шепотом:

– В госпиталь. Он здесь, за углом.

В приемном отделении Георгия Насонова раздели до нижнего белья, поместили в большую многокоечную палату, приготовленную для приема новой партии раненых. Один ряд – свободные койки. Толстые стеганые одеяла аккуратно заправлены. На койках – по две пуховые подушки, на тумбочках – белые салфетки. На каждой салфетке вышит полярный медведь, – белье готовилось задолго до высадки десанта в северную область России.

Утром после сытного завтрака (консервированная телятина с рисовым гарниром, пшеничный хлеб, какао и чай) прапорщика осматривал молодой хирург с пышными усами. Судя по говору, украинец, под белым халатом погоны сержанта королевской канадской армии. Он уже ознакомился с медицинской картой пострадавшего.

– Вам, хлопче, багацько повезло, – весело говорил хирург, рассматривая рану. – Тут одно из двух: или шашка была тупая, или тупая голова.

И объяснил, почему голова:

– Видите же: жандармы упражняются в избиении толпы – отойдите в сторону, а лучше – смойтесь, и тогда вы, господин лейтенант (на нем были погоны лейтенанта американской армии) доживете до глубокой старости, а если не будете ослом, не подставите свою голову там, где вам ее могут продырявить, то, пожалуй, и пенсионом не обойдут, как всякого натурального американца… Или вы еще подданство не приняли?

– Не успел.

– Понятно. Вы из госпиталя Красного Креста. Поспешите принять подданство. Не прогадаете.

– Я учту ваше пожелание, – сказал пострадавший и улыбнулся украинцу из Канады.

– Рану вам, конечно, зашью, что и невеста не заметит, – пообещал хирург. – У вас есть невеста? Небось оставили в Америке? Кто она – афро-американка?

Георгий поднял глаза: он что – выпытывает?

И хирург, не дав пострадавшему ответить по существу, твердо произнес:

– Знаю вашего брата. Долечивал в Филадельфии…Настанет время – и в России будет мода на афро-американцев.

– Вряд ли.

– Ну, мода не мода, а после нашего пришествия в Россию след экспедиции, как рубец на теле, наверняка останется… Помните, было первое пришествие Христа, и стало сколько на земле семитов? Расползлись по нашей планете, как тараканы. Сосчитайте. В каждом из нас наверняка есть хоть капля семита. А что будет завтра? Коммуникабельность человечества усиливается.

– Вам это не нравится?

– А почему мне это должно нравиться? Мой сын пошел по моим стопам. Стал хирургом. А в нашем городе работы по специальности не нашел. Все теплые места заняли семиты.

– И кто виноват?

– Христос.

– А если бы этот самый библейский Христос был украинцем?

Хирург как держал скальпель, так и застыл, ожидая, чем еще удивит ударенный по голове русский.

Хирург не решился дальше продолжать греховный диспут.

– Так можно, господин лейтенант, и до крамолы договориться. Вам известно, что заявил своему капеллану солдат сто десятого саперного батальона? Нет? А заявил он, господин лейтенант, что видел необычный сон: будто Господь Бог уже не белого цвета кожи.

– А какого же?

– Черного.

– Ну и что?

– Солдата арестовали. Не могут черные править белыми. Вы согласны?

– Я согласен, что кровь красного цвета. А чья она – белого или черного – не все ли равно?

– Это, господин лейтенант, тоже крамола.

В тот раз хирург и лейтенант ни до чего не договорились, но как собеседники нашли общий язык. И Насонов все-таки признался, что невеста у него есть, но не в Америке, а в Обозерской. И он мечтает ее увидеть как можно быстрее.

– Я вам помогу, – пообещал хирург. – Вы говорите, что ее отец начальник станции? Чего проще! На любой железнодорожной станции есть телефон. При желании можно дозвониться.

Пока Георгий отлеживался на госпитальной койке, пока заживала рана, канадский хирург в погонах сержанта гвардии с замысловатой украинской фамилией Чомусь упросил телефониста коммутатора выйти на Обозерскую, чтоб тот пригласил для разговор начальника станции господина Косовицына.

Через минуту Косовицын был на проводе.

– Вам знаком лейтенант Насонов? – спросил Чомусь.

– Насонов? Он – кто? – Чужой голос с украинским акцентом застал Косовицына врасплох. Фамилия знакома, но никаких лейтенантов он не знает. Есть знакомый прапорщик, так он давно в Обозерской не показывается.

Вспомнил:

– Это не тот, который побывал в Америке? Только он прапорщик, русский офицер.

Военврач Чомусь понял, что он и есть самый лейтенант, и взволнованно засыпал Косовицына вопросами:

– Вы – Егор Захарович? А девушка Фрося – ваша дочь? Если да, то передайте ей, что лейтенант Насонов находится в госпитале. В каком? В американском. Где госпиталь? На правом берегу Северной Двины в начале улицы Успенской. В каменном здании. В деревянном – двухэтажном – инфекционный корпус. Не перепутайте.

Наконец до Косовицына дошло: Насонов… Насонов…Да это же Фросин товарищ!

– А зовут его не Георгий?

– Точно! Георгий Савельевич… Свидания с больными и ранеными по субботам, с трех часов. Если Фрося пожелает, я ее проведу в палату, где лежит Георгий. В ближайшую субботу, в три часа пополудни, буду ждать возле каменного здания под балконом с чугунными перилами.

Сержант Чомусь горячо взялся за организацию свидания молодых людей, При этом он преследовал и свою корыстную цель: начальник станции, а, скорее всего, его дочь, разыщут в Обозерской высланных на Север полтавчан. Где-то здесь, в Архангельской губернии, отбывал ссылку старший брат Чомуся – Леонтий. Сюда его выслали после бунта в 1907 году.

У Чомуся было намерение разыскать брата и вывезти его в Америку. Как человек предприимчивый, он договорился с капитаном транспортного судна, что тот за сотню долларов возьмет Леонтия на борт. Подобные нелегальные отъезды уже давно практиковались. По договоренности с командованием экспедиционного корпуса под видом раненых вывозили на другой континент русских специалистов. Большинство беглецов расплачивалось золотом. В цене были также изделия из золота, старинные иконы, картины известных художников. Капитаны военных транспортов не брезговали даже меховыми изделиями, которые в России стоили очень дешево.

Мечтал обогатиться и сержант Чомусь. По его прикидкам, на Русском Севере немало земляков-украинцев. Если их организовать в артель по рубке и переработке древесины и договориться с владельцами лесовозов, можно будет нажить многомиллионное состояние.

Но сначала предстояло разыскать брата, показать ему Америку, пусть он убедится, что это страна неограниченных возможностей, и вернуть брата обратно на Русский Север уже как предпринимателя, знающего, «что почем».

Георгий Насонов – абориген, и отец у него человек с капиталом, имеет в Архангельской губернии свой лесопильный завод. На первых порах он поможет. Должен помочь.

Богатство, как сержанту казалось, само бежало в руки. Он усвоил, что немецкая пунктуальность и американская деловитость – основа процветания любого бизнеса. Врачом быть хорошо, но бизнесменом – лучше. И как человек пунктуальный, в ближайшую субботу ровно в три часа дня он стоял у каменного здания госпиталя под длинным балконом с чугунными перилами.

В белесом небе плыло весеннее солнце, мириадами блесток отражалось в великой северной реке, запруженной транспортами. Тянул «сиверок».

Сержант потирал уши – рано надел фуражку. Он ждал девушку по имени Фрося. Вчера звонил в Обозерскую, напомнил, что завтра суббота, посетителей будут принимать в столовой госпиталя.

Он ее дождался. Она пришла с небольшим опозданием. Пришла не одна. Представила сержанту себя и свою подругу, соученицу по гимназии. Девушки – обе высокие, стройные, увидишь – залюбуешься. На Фросе была легкая кожаная курточка, шерстяное черное платье ниже колен, белые сапожки на низком каблуке, под цвет сапожек белая вязаная шапочка и под цвет синих глаз вязаный шарфик. На подруге – серое длинное пальто из тонкого английского сукна, модное в Англии в начале века, черные лакированные ботинки, в каких в довоенные годы щеголяли местные курсистки. Пальто, по всей видимости, еще недавно принадлежало маме. Дочка быстро выросла, догнала маму. Всю красоту подруги портило лицо, оно было обезображено фурункулами.

Сержант решительно направился к девушкам, щелкнул каблуками.

– Будем знакомиться. Олесь. По-русски – Алеша. А вы – Фрося, – показал на девушку в черной кожаной курточке. А вы – Тоня? – сказал наугад и показал на Фросину подругу.

– Не угадали, – ответила Фрося. – Это Лена, мы вместе учились в гимназии. А сейчас я у нее в гостях.

– И как долго в гостях вы задержитесь?

– Может, и заночевать придется. Пассажирские поезда теперь не ходят. А на случайных, если возьмут военные… – И уже по делу: – Как себя чувствует Георгий Савельевич?

– Вы сами у него спросите.

Вчера в телефонном разговоре сержант подробно рассказал, что собой представляет рана у лейтенанта Насонова, заверил Фросю, что дело идет на поправку. Скоро вернется в строй.

Сержант попросил девушек немного поскучать, пока на Лену выпишет пропуск.

Через распахнутые ворота группами и в одиночку проходили выздоравливающие. Некоторые были на костылях, с забинтованными руками и ногами. С Набережной они смотрели на весеннюю полноводную реку. В предвечерних солнечных лучах довольно четко далеко на западе просматривался низкий противоположный берег. Полая вода затопила остров, подобралась к ангарам. Еще две недели назад с этого острова взлетали аэропланы, брали курс на юго-восток или строго на юг.

На юго-востоке бои шли в устье Ваги, против малочисленной флотилии Северного фронта был сосредоточен английский и американский флот. На юге, со стороны Плесецкой, оборону ломали полки Шестой Красной армии. Бои шли с переменным успехом. Плесецкая переходила из рук в руки.

С началом половодья авиация интервентов полеты прекратила. Снег сошел, оттаяла земля, взлетно-посадочные полосы превратились в месиво грязи. Затруднился подвоз бензина и боеприпасов.

С высокой набережной хорошо был виден центральный аэродром, но в этот солнечный день аэропланы не взлетали. Над городом установилась необычная тишина. Казалось, и войны не было. Сияло яркое солнце, и в Белое море быстро несла свои мутные воды Северная Двина.

Перед каменным зданием госпиталя стояла группа молодых мужчин в серых больничных бушлатах. Под бушлатами – бинты как напоминание о том, что эти молодые мужчины приплыли сюда, чтоб здесь оставить руку или ногу. А те, кто оставили головы, уже покоятся в мерзлой земле, но чаще – в болоте или в реке на корм прожорливым рыбам.

Когда вернулся Алесь с пропуском для Лены (на Фросю он взял заранее), Лена воскликнула:

– Ой, как много здесь раненых!

– Красные стараются, – равнодушно отозвался сержант и напомнил: – Нас уже дожидаются. Перед обедом я заходил к Георгию. Вы не удивляйтесь, он опять лежачий. Уже в госпитале подхватил «испанку». Хотя это зимняя болезнь и впереди лето, но мы умудряемся болеть круглый год… Вы шли сюда через площадь?

– Да, за Обводным каналом.

– Видели Кузнечевское кладбище? Обратили внимание, сколько там свежих могил?

– И там красные постарались? – Голос Фроси прозвучал иронично, но сержант не подал и виду, что у девушки никакого сострадания к погибшим солдатам и офицерам экспедиционных войск.

– Красные тут ни при чем, – сказал сержант. – Это все «испанка».

– Раньше мы о ней и не слышали, – подала голос молчавшая до сих пор Лена.

Она пытливо смотрела по сторонам, как будто видела эти здания в первый раз, эти небольшие с деревянными рамами окна. В них для себя она видела что-то новое. А новым, как догадывался сержант, было то, что окна изнутри затянуты плотными шторами, не пропускавшими солнечный свет.

– Здесь палаты?

– Операционные.

– А почему окна зашторены?

– У хирургов от яркого света быстро устают глаза. Хирургам приходится работать чуть ли не круглые сутки. Опять на реке тяжелые бои. Много раненых…

– А кто наступает?

Сержант сдержанно улыбнулся, понимая, что этих девушек не обманешь.

– Если читать американские газеты, наступают экспедиционные войска, если читать советские – наступает Красная армия.

И тут же с вопросом:

– А вы какие читаете?

– Никаких, – коротко ответили обе.

Они говорили правду. В Архангельске к лету 1919 года русские газеты уже не выходили. Правительство Северного края ограничивалось «Воззваниями» по каждому значительному событию. Более-менее регулярно издавался листок «Союз возрождения». Он имел свои отделения в Архангельске, Емце, Шенкурске, Онеге. Финансировали издание США, Англия и Франция.

Для экспедиционных войск почта приходила морем, транспортные суда везли не только боеприпасы и людей для пополнения полков и батальонов, но и газеты. В госпитале читали газеты двухнедельной давности. Для местного населения эти газеты были недоступны – издавались на чужом языке.

При интервентах несколько раз в Архангельск попадали советские газеты. Они доставлялись оказией. Два раза, по свидетельству очевидцев, советские газеты сбрасывали с аэроплана.

Когда девушки шли по асфальтированным дорожкам внутреннего дворика, а затем по коридору первого этажа, выздоравливающие выходили из палат, с интересом рассматривали девушек, откровенно завидовали сержанту.

Сержант чувствовал себя именинником.

– Вы к нам? – спросил кто-то по-словацки.

– К лейтенанту Насонову.

– А его только что увели.

– Кто?

– Какой-то пожилой штабс-капитан со шрамом через все лицо. С ним были два солдата с винтовками. Штабс-капитан приказал Насонову быстро одеться… Насонов был в пижаме, с трудом стоял на ногах…

– Его увели больного и раздетым? – ужаснулись девушки.

– Не раздетым… Каптенармус-поляк принес одежду. Не нашел он только ботинок. Но ботинки подобрали из подменного фонда…

Словацкую речь понять было не сложно. И девушки догадались: с Георгием опять приключилась беда. Арестовали его русские. А ведь он офицер экспедиционного корпуса…

Свидание не состоялось. Сержант Чомусь выглядел расстерянным. Перед девушками он смущенно оправдывался.

– Это недоразумение, – говорил он упавшим голосом. – Хотя… он русский, а в России с русскими, если они в чем-то провинились, обращаются не лояльно.

– Но он же офицер! – гневливо воскликнула Фрося.

– В России, милая Фрося, на погоны не смотрят.

– А на что же?!

– На то, что в голове.

– Откуда им знать, что у него в голове? – Фрося ответила едкой скороговоркой. На глазах у Фроси были слезы. Вот если бы у нее спросили, какой он парень, она ответила бы: «Самый лучший, которого когда-либо знала».

И от Лены она не скрывала, что любит Георгия с того самого дня, когда тот с озера принес обледенелого мальчишку и принялся приводить его в чувство. Трогательная забота о незнакомом мальчишке ее настолько взволновала, что она окончательно поверила словам отца, однажды сказавшего: «Добрей и преданней русского северянина я еще не встречал. Другие в этом климате не выживают».

Лена, стоя рядом с Фросей, сочувственно молчала, с любопытством разглядывала сержанта. Тот, в свою очередь, незаметно разглядывал Фросю, явно восхищаясь товарищем, у которого есть такая чудесная девушка.

Лену обижало, что сержант ее не замечает, не видит ее стройную фигуру. Может, не видит, потому что лицо у нее со следами фурункулов? Не появись эти проклятые фурункулы, она выглядела бы красавицей. В отличие от голубоглазой Фроси Лена была года на три старше подруги, у нее были большие, пронзительно-карие южно-славянские глаза. А ведь и Алесь, хотя и сержант заокеанской армии, но славянином он так и остался. Он был из тех краев, откуда родом были родители Лены. За глаза в гимназии ее называли ссыльной, хотя не ее, а ее родителей сослали на Север.

С тайной надеждой она ждала, что сержант ей ласково улыбнется, скажет приветливое слово. А он виновато уставился на Фросю, видимо, не зная, как ответить на ее едкую скороговорку. Но сержант – несомненно человек умный – понимал, что в этой скороговорке таился глубокий смысл.

Чужеземцы оккупировали Фросину страну, а ее земляки оккупантам улыбаются, как званым гостям, вроде не догадываясь, что, если эти незваные гости задержатся надолго, всех русских они выловят в свои сети, как в Белом море вылавливают сельдь, и будут вылавливать до тех пор, пока от России ничего не останется. А ведь тут вместе с русскими еще не так давно проживали угорские племена. И все берегли родную землю: она их кормила и растила, как мать растит своих детей. Не одно тысячелетие люди здесь жили, добывали себе пищу, дружили с соседями, рассчитывали на их доброжелательность.

Смена народов зависит от могущества соседей. Чтобы жить свободными, нельзя терять свое могущество. Какой народ это осознает и не теряет его, тот на своей земле – вечный.

Алексей Чомусь, сержант колониальной армии, не только восхищался, но и с завистью размышлял о лейтенанте Насонове:

«Георгий несомненно осознает миссию своего поколения. Ведь могущество России держится на силе ее здравствующего поколения».

Потомок покинувших свою родину украинцев, оставшийся без родины украинец с горьким чувством обиженного судьбой славянина осознавал, что его предки не сумели себя сохранить как могущественное племя, у которого было свое государство под названием «Киевская Русь». Украинец без матери-России живет приземленной мечтой – он может сделать бизнес, обогатиться, возвыситься над бедными. Но ведь все это далеко не главное для того, чтобы репутация в своих собственных глазах сияла как солнце.

Он уже не мечтал, как Насонов, отстоять и приумножить свое государство. Когда-то, при Богдане Хмельницком, Украина о себе крепко заявила, но государством так и не стала. Далеко не все украинцы осознавали свое кровное единство с матушкой Россией. Без такого единства полнокровным государством Украина вряд ли когда-либо станет. Живя отчужденно от России, возможно, будешь сытно питаться, но для всемирного панства останешься батраком. А батраки – все лишь рабочий скот: когда потребуется говядина – всемирное панство погонит его погонят на бойню.

Сержант Чомусь искренне завидовал Насонову: у Георгия было многое – и характер, и мужество, и любимая девушка, и неразделенная Родина, за которую он сражался.

Прощаясь с Фросей и Леной, он не стал вслух изливать свои чувства, а только коротко и грустно произнес:

– Я узнаю, что с Георгием, и сразу же вам позвоню.

Но он ни сразу, ни потом так и не позвонил.

На следующий день неожиданно для сослуживцев сержанта Чомуся арестовали. В экспедиционном корпусе, как и в русской Белой армии, уже начались волнения. Свирепствовали военно-полевые суды.

Вслед за третьей ротой первого батальона славяно-британского легиона, а также Четвертого Северорусского полка (пулеметная рота этого легиона отказалась расстреливать своих товарищей), взбунтовался Пятый Северорусский полк. Взбунтовался на плацу.

Это случилось в гарнизоне Чикуево.

21 июля 1919 года в час ночи была объявлена боевая тревога. В считанные минуты полк был выстроен на плацу.

Вот как свидетельствовал один из участников этого события.

…Теплый туман, как вуалью, окутывал казармы, плотным слоем лежал на земле. Видны были только головы людей, заполнявших обширный плац. Со всех сторон подступали ветвистые тополя, от них исходил запах застоявшегося болота.

За Онегой, за дальними лесистыми холмами на краю горизонта, всходило солнце. Белая ночь плавно превращалась в ослепительно яркий день. На фоне мокрых от росы сосен туман казался зеленоватым.

Небо было высокое и чистое. Еще какой-то месяц назад караваны гусей держали курс на Канинскую тундру, где им предстояло выводить потомство. Небесные птицы подавали голос, заставляли людей прекращать стрельбу, радоваться лету.

И в казармах раздавались голоса:

– Рота, боевая тревога!

И команда по взводам:

– Строиться с оружием!

Друг друга спрашивали:

– Что за тревога? Идут красные? Большевики?

– Наоборот, мы идем к большевикам.

– Наконец-то!

В этот памятный июльский день весь Пятый Северорусский полк, за исключением группы офицеров, перешел на сторону Красной армии.

Офицеров, побоявшихся сдаваться в плен, подобрала английская канонерка. Из нее по радиотелеграфу поступило сообщение, которое было принято сразу в двух штабах – экспедиционного корпуса и Белой армии.

Сообщение гласило: «Пятый Северорусский полк взбунтовался. 3000 пехотинцев, 1000 из других подразделений перешли к большевикам».

Приняв эту радиограмму, как свидетельствовали очевидцы, генерал Эдмунд Айронсайд не скрывал злорадства:

– Я же предупреждал: русским нельзя помогать. У британцев свои интересы, у русских – свои. Наши интересы никогда не совпадут.

Командир американского экспедиционного корпуса подполковник Джорж Стюарт, отчитывая генерала Миллера, наставлял:

– Вы мало расстреливаете. Взбунтовался Пятый Северорусский полк в полном составе, а на следующий день – Шестой. Что вы предприняли?

Миллер оправдывался:

– Взбунтовались две только роты – Вторая и Третья. К большевикам дезертировали 12 солдат.

– Ну, так что вы предприняли? – допытывался американец.

– Вторую роту разоружили, четырех человек расстреляли.

– Мало!

– Солдаты отказываются расстреливать друг друга.

– Тогда расстреливайте их командиров, если они не умеют потребовать выполнение наших приказов, – настаивал подполковник. – В крайнем случае я буду присылать своих солдат… Армия России уже давно развращена. Она забыла, что такое воинская дисциплина, и теперь приходится цивилизованным странам прикладами загонять в строй эту серую толпу, гнать ее на большевиков, как стадо бизонов.

– Мы тоже сражаемся за Россию, – с обидой в голосе отозвался генерал-лейтенант Миллер. – Вся Белая гвардия…

– Заткнитесь, генерал! – злобно прервал его подполковник Стюарт. – Ваша хваленая Белая гвардия разлагается, как труп под летним солнцем. Почти без сопротивления Колчак оставляет Сибирь. Оставляет большевикам. Если мы ему не поспешим на помощь теперь уже с Дальнего Востока… Слава Всевышнему, Тихий океан – это наш океан…

Американские журналисты уже не скрывали своего презрения к Белой армии, которая не могла справиться со своим народом, уступила власть какой-то большевистской толпе. Белогвардейских генералов называли предателями Белого движения.

В американской печати появилась цифра «500». Это столько царских генералов перешло на службу к большевикам, поэтому, дескать, Красная армия побеждает, генералы и офицеры старой армии в Красной крепят дисциплину и порядок… Вся надежда была на Антанту, на ее экспедиционные корпуса.

Время вносило поправки…

Вскоре мажорный тон газетных публикаций сменился на минорный. Так называемые независимые газеты умалчивали о негативных явлениях в войсках союзников, воюющих в России.