С глазу на глаз со сфинксом

ПЕЧАЛЬНАЯ ПЕСНЬ САККАРА

Экскурсия в пустыню в полдень, при почти сорокаградусной жаре, была настоящим безумием. Вина тут падает все же не на меня, а на тройку обаятельных сумасбродов: Камилию, Мухаммеда и Махмуда, вместе с которыми я собралась осматривать памятники старины в Саккара.

Накануне мы решили выехать из Каира ранним утром, часов около семи. Но приготовления к экскурсии затянулись настолько, что мы выбрались только в одиннадцатом часу.

Уже в автобусе я почувствовала, что экспедиция не будет ни легкой, ни приятной.

Нестерпимая жара! С ужасом гляжу на плотные пиджаки и длинные одежды моих соседей по автобусу. Через несколько минут моя блузка становится мокрой. Камилия и Мухаммед уверяют, что скоро будет еще жарче.

Автобус быстро мчится по направлению к Мемфису. Мы уже проехали Гизу и пирамиды; от Сахары нас отделяет пятнадцать километров. Вдоль шоссе тянутся узкие полосы обработанных полей и скупой зелени. Сразу за ними — желтоватые песчаные пригорки. Это пустыня, куда мы направляемся. Духота не оставляет сил даже для беседы со спутниками. Через полчаса автобус делает остановку на пустыре. Мы выходим. В автобусе было жарко, но когда мы оказываемся на шоссе, создается впечатление, будто попадаешь в раскаленную печь.

Юноши сообщают, что теперь мы должны пройти пешком по крайней мере три километра по широкой, идущей вверх дороге. Ищу хоть одно дерево, но, увы, не вижу ничего похожего. На протяжении десятка километров все тонет в ослепительно белом свете.

Ну что ж! Нужно делать хорошую мину при плохой игре. Притворяюсь, что это известие не производит на меня никакого впечатления и стараюсь выглядеть как можно бодрее. Однако у меня волосы становятся дыбом, когда я думаю, что при этой безумной жаре придется так долго плестись по глубокому раскаленному песку. Неимоверно давит все, что имею на себе и при себе. С величайшей охотой я бы бросила на землю фотоаппарат, сумку с едой и свитер (и зачем я его только взяла!).

Махмуд — джентльмен: он предлагает нести мои вещи. Камилия вынимает из сумки широкий белый платок и набрасывает мне его на плечи. Я сопротивляюсь, но чувствую, что с ним жара переносится значительно легче. Теперь я понимаю, почему бедуины, которых я видела в Гизе у пирамид, носят на головах спускающиеся до пояса бурнусы.

Камилия пытается шутить. Мальчики не делают даже и этого. С кислыми лицами мы бредем в гору. Вдруг из-за поворота появляется белый грязный осел с погонщиком на спине. Мухаммед рысью мчится к нему.

После оживленного обмена мнениями, который сопровождается яростной жестикуляцией с обеих сторон, погонщик слезает с осла и, подведя его ко мне, предлагает сесть на него.

С радостью взбираюсь на спину животного, но уже через несколько шагов начинаю понимать, что это далеко не самый удобный способ передвижения. Все же он кажется мне значительно менее утомительным, чем марш per pedes apostolorum[17].

Три моих спутника кладут на спину ослика всю свою поклажу и запасы продовольствия.

Вскоре как из-под земли вырастают все новые ослики и бегущие рядом погонщики… Спускаясь вниз, они приближаются к нам. Какое счастье! Теперь у каждого из нас свой скакун. В значительно более бодром настроении мы мчимся на ослиных хребтах. Лучшим наездником оказывается Махмуд. Непрерывно колотя своего осла пятками по брюху, он возглавляет нашу кавалькаду. Ее состав растет с каждой минутой. К нам присоединяются какие-то дети, статная девушка и уже немолодая женщина с парой малышей. Они назойливо требуют бакшиш, которого, увы, не получают.

Осматриваюсь вокруг. Совсем исчезли зеленые пастбища и обработанные поля. По обе стороны дороги до самого горизонта виднеются желтые песчаные осыпи и слегка волнистая пустыня, ослепительно белая под лучами палящего солнца. С высоты ослиного хребта этот пейзаж кажется значительно менее монотонным и утомительным.

Приближаемся к повороту перед высоким холмом. У песчаного склона маленькая деревянная будка. Перед ней стоит старый бедуин в белом и предлагает воду из глиняной амфоры. Такие амфоры уже встречались мне в гончарных мастерских Старого Каира. Вероятно, и эта происходит оттуда же. С жадностью пью холодную, свежую воду.

Вдруг погонщики поднимают ужасный крик. Из столь же громких реплик Камилии и отчаянных жестов обоих юношей я делаю единственно возможный вывод: погонщики требуют, чтобы мы слезли с ослов. Оказывается, они собираются вернуться к автобусной остановке за новыми пассажирами.

— Разве мы не пассажиры? — спрашиваю с удивлением.

— Они предпочитают лучших пассажиров — американцев, которые дадут им жирный бакшиш. Отвратительные типы! — кричит Камилия, размахивая кулачками перед носами погонщиков, которые пытаются, очевидно, убедить ее и Мухаммеда в своей правоте.

— Да бросьте их, пусть идут ко всем чертям! — говорит Махмуд. Он явно стыдится этой сцены.

Итак, мы снова остаемся на бобах, вернее — на песке. Присаживаюсь в тени будки, не имея ни малейшего желания двигаться с места. Но ведь нельзя же сидеть без конца. Встаем и плетемся дальше по дороге, поднимающейся все более отвесно. У меня теперь нет сил представить себе, что здесь происходило тысячи лет назад. А ведь именно по этой дороге тянулись из Мемфиса вверх по направлению к некрополю Саккара торжественные траурные процессии жрецов, которые отвозили почтенные мумии фараонов к месту их вечного отдыха. Я бы сто раз предпочла быть в этот момент такой мумией, чем тащиться пешком по пескам.

Но вот еще один поворот дороги, и мы попадаем в глубокую тень. Я так обрадовалась, что не сразу заметила пирамиду, которая отбрасывала эту тень. Она выглядит так, словно состоит из пяти квадратных каменных коробок все уменьшающихся размеров, поставленных одна на другую. Склоны ее похожи на ступени.

Узнаю самую древнюю, так называемую ступенчатую пирамиду, воздвигнутую по приказанию фараона Джосера, основателя III династии, около 2650 г. до нашей эры.

Мои спутники не смотрят на известную им пирамиду, но тянут меня к находящейся на расстоянии пятидесяти метров туристской базе, где мы наконец сможем отдохнуть в прохладе и утолить жажду охлажденными напитками. Пирамиду можно будет осмотреть несколько позже, когда спадет зной.

В прохладном зале базы (окна выходят на север) пусто. Здесь бродят только четыре пса с узкими мордами и запавшими боками. Сначала они боязливо смотрят на нас, но вскоре начинают постепенно приближаться к нашему столу в надежде, что им кое-что перепадет.

Подозрительно и выжидательно заглядывают в окошко худые смуглые детишки с косматыми черными вихрами.

В так называемом буфете только кока-кола и какие-то освежающие напитки в бутылках. Все тут свидетельствует о нищете и запустении, так же как на любой туристской базе, покинутой туристами. Обслуживающий молодой араб в грязном бурнусе, но с большими золотыми часами на руке, доверительно сообщает нам, что со времени войны туристы очень редко появляются в Саккара, поэтому заработки здесь весьма скудны.

Смотрюсь в зеркальце. Лицо у меня красное, как пион, и крайне утомленное. Только теперь ощущаю по-настоящему усталость. Несмотря на то что я не ела ничего с самого утра, совсем не чувствую голода. Камилия вынимает из сумки турши. Это разные маринованные и крепко соленые овощи. Юноши бросаются на них и быстро уничтожают, насаживая на зубочистки. Пробую и я.

Турши — это изумительная вещь и, о чудо, несмотря на острый и соленый вкус, прекрасно утоляют жажду. После такой закуски — при одной мысли о ней у меня еще и теперь текут слюнки — появляется аппетит на сандвичи и ростбиф, а затем на бананы и апельсины.

Камилия помнила обо всем. Но теперь бедняжка окончательно выдохлась. Ее смуглое личико посерело, а под глубокими черными глазами легли тени. Оказывается, она перенесла это путешествие намного хуже, чем я.

Мухаммед заявляет, что Камилия нуждается теперь в основательном отдыхе, а сам он вообще не двинется отсюда до вечера. Оба они сыты прогулкой по горло. Поэтому после краткого отдыха отправляюсь в дальнейший путь вдвоем с Махмудом.

Выйдя на террасу, прилегающую к залу, где остались Камилия и ее рыцарь, мы вновь видим перед собой раскаленную добела пустыню. Терраса поднимается на полтора метра над уровнем земли. Из-за барьера выплывает голова верблюда на длинной шее. Он нагло смотрит на нас из-под светлых ресниц, пережевывая траву, которой его кормит погонщик.

Махмуд настойчиво уговаривает меня продолжить путешествие на верблюдах. Мы влезаем с террасы прямо на широкие седла, помещенные у основания горба. Мой верблюд не испытывает от этого восторга. Он отвратительно шипит и пытается схватить меня зубами за ногу. За это он получает от погонщика палкой по коленям, после чего немедленно пускается в бег. Хватаюсь за выступающий из седла высокий колышек. Погонщик объясняет, что при путешествии на верблюде следует, так же как при верховой езде, регулярно приподниматься в седле. Вообще-то я неплохо держусь на коне, однако путешествие на верблюде из-за его длинного шага неприятно и трудно. К счастью, оно продолжается недолго. Погонщики, бегущие все время рядом с нами, останавливают верблюдов у входа в подземную гробницу, скрытую в песчаном раскопе.

Теперь животные должны стать на колени, чтобы нам легче было сойти с седла. Однако мой верблюд поразительно упрям. Погонщик напрасно кричит, напрасно колотит его гибкой палкой по коленям. Все бесполезно. Вредная скотина заупрямилась. Я уже решилась прыгать с высоты его спины, как вдруг он падает на передние ноги. Это происходит так неожиданно, что я чуть не перелетаю через его голову. Окрик погонщика: «Держитесь, мадам!» — напоминает о высоком: колышке на передней луке седла. Я хватаюсь за него в позе распластанной лягушки и таким образом спасаюсь от позора. Собравшиеся вокруг проводники и погонщики лопаются от смеха. Я в бешенстве.

Спускаемся в глубь небольшой песчаной долины, где находится запертый массивными воротами вход в гробницу. Перед воротами старый проводник-араб садится на корточки и зажигает нефтяной фонарь. Неся его над головой, проводник освещает нам путь в темную пропасть гробницы. Это — знаменитый Серапеум.

Мы находимся в преддверии гробницы. Перед нами скалистая пещера с массивным шарообразным куполом. Слева и справа тянутся длинные горла широких, тонущих во мраке коридоров. Проводник идет впереди. В развевающейся белой одежде, с трепещущим пламенем над головой, он шествует в темноте беззвучно, точно привидение. Под ногами хрустит мелкая песчаная пыль, над головами скалистые своды, поддерживаемые монументальными, гладко отполированными пилястрами из гранита. По обеим сторонам коридора, метра на два ниже его уровня, расположены квадратные ниши.

В центре каждой из них — громадный саркофаг из серого, черного или розового гранита. Погребальные камеры расположены по обеим сторонам коридора, между гранитными пилястрами. Это свидетельство прекрасной устойчивости монументальной постройки из гранита. Говорят, что крышки саркофагов, в которых почиют набальзамированные останки быков Аписов, весят около шестидесяти тонн. Они покрыты иероглифическими письменами и рельефами, изображающими целые поколения святых быков.

Иду очарованная изумительной строгостью архитектуры скалистой галереи. Восхищаюсь техникой, которая позволила уже за семнадцать веков до нашей эры так гладко отполировать твердые гранитные блоки, происходящие скорее всего из Асуана.

К главному входу гробницы, очевидно уже во времена фараона Джосера, вела аллея сфинксов. Их, по-видимому, насчитывалось сто сорок один, ибо столько было найдено постаментов.

В Серапеуме, так же как вблизи Сфинкса и пирамид, я осознаю, как много теряет современное искусство в сравнении с чистотой и лаконичностью форм искусства древности. В этом убеждают меня не только впечатления от Серапеума.

Мы посещаем и гробницу принца Ти, датируемую Древним царством. Принц Ти был, вероятно, аристократом с изысканным вкусом, если он приказал украсить свою гробницу именно таким образом.

В главную погребальную камеру со стенами, покрытыми слоем бело-розового гипса, попадаем через прихожую, украшенную с двух сторон рядами легких колонн в виде прямоугольных параллелепипедов. На стенах камеры длинные полосы барельефов, на которых изображены различные виды трудовой деятельности в Египте периода Древнего царства. Вот сцены жатвы, ниже — полоса с изображением молотьбы. Внизу — перевозка хлеба на ослах. По другую сторону — юный погонщик загоняет палкой стадо буйволов, над которыми кружат коршуны. Над всем этим знак, изображающий человеческое око.

Продвигаюсь вдоль стен и как будто смотрю фильм из жизни древнего Египта. Каждая фигура изображена здесь с необычайным реализмом и во всех подробностях. Видны даже ямки на локтях и коленях людей на барельефе. Получается ощущение округлости и мягкости человеческого тела. Это тем более поразительно, что барельефы имеют естественный цвет человеческой кожи.

В Махмуде, который до сих пор был вялым и утомленным, пробуждается художник-ваятель. Он с восхищением показывает детали барельефов и подчеркивает их художественную ценность.

— Смотрите, мэм, — говорит он, — даже теперь у нас нет инструментов для такого тонкого ваяния.

— Из чего же они могли быть сделаны?

— Скорее всего из железа.

Барельефы из гробницы принца Ти помогли определить характер сельскохозяйственного производства в период Древнего царства. Благодаря им мы узнали, что в те времена культивировали виноград и оливки, разводили гусей и уток (египтяне не знали кур), лебедей, журавлей и голубей. Барельефы, посвященные ремеслам, рассказывают о ткачестве, дублении кож, гончарном деле и изготовлении папирусов. В других гробницах этого периода встречаются изображения строительства кораблей и лодок, а также отдельных стадий плавки металлов.

Сквозь узкую щель в одной из погребальных камер можно увидеть статую принца Ти, поставленную в помещении без входа. Не знаю, сколько ему было лет, когда он умер. Но во всяком случае для потомства он сохранен в виде прекрасного юноши.

На обратном пути мы обстоятельно осматриваем пирамиду Джосера.

Во время правления Джосера в Египте жил и творил наделенный многими талантами мудрец Имхотеп. Он был инженером, математиком, архитектором и врачом. Воздвигнутая в то время пирамида Джосера — вероятно, творение Имхотепа. Рядом с пирамидой находился погребальный храм и несколько других построек, которые были здесь сооружены, по-видимому, в связи с созданием в Саккара одного из величайших некрополей Египта. Увы, от всего этого остались только развалины.

— Знаете, мэм, — говорит Махмуд, — этот Имхотеп был необычной фигурой в истории древнего Египта; он сделал неслыханную для того времени карьеру.

Имхотеп, как и Джосер, происходил из Мемфиса. С юных лет он посвятил себя архитектуре; именно ему обязано искусство Древнего царства монументальной гранитной колонной — наиболее характерным элементом архитектуры того времени; колонна заменила пучок тростника, применявшийся в самом древнем строительстве Египта.

Благодаря большим заслугам в области архитектуры Имхотеп был назначен членом Мемфисской коллегии (совета министров Египта того времени), затем получил титул стража печати Нижнего Египта, жреца храма Гелиополя, начальника строительных работ во всем Египте и, наконец, княжеский титул семер-уат, что буквально означает: «первый и единственный друг фараона».

В конце концов Джосер пожаловал ему высший сан в государстве: тчати, или визиря. Ныне мы бы сказали, что он стал премьер-министром правительства Джосера.

После смерти Имхотепа о нем слагали легенды, а несколько сот лет спустя он был даже обоготворен. Такой почести удостоились только три человека в эпоху Древнего царства. Немецкий археолог Герман Кеес сообщает, что Имхотеп был отождествлен с богом Пта, покровителем строителей.

Храм Имхотепа находился, по-видимому, в местности Дейр аль-Бахри в Верхнем Египте.

День склоняется к вечеру, но жара не спадает. Не могу понять, откуда у меня берутся силы, но после этих утомительных и все же очень интересных часов пребывания в гробницах Саккара я чувствую себя бодрой и полной энергии.

К сожалению, не могу сказать того же о моих трех египетских друзьях. У Камилии в наше отсутствие шла носом кровь. Мухаммед дремлет, изнемогая от усталости, а Махмуд испытывает приступ острой боли, трясясь в двухколесной арбе, на которой мы возвращаемся к автобусной остановке. С тревогой спрашиваю, часто ли бывают у него такие приступы. Оказывается, что уже несколько месяцев назад врач нашел у него воспаление слепой кишки.

— Не понимаю, Муду, почему ты до сих пор не сделал операцию?

— Просто потому, что у меня нет денег. Операция стоит двадцать пять фунтов.

— Разве у вас нет госпиталей?

Вся тройка застенчиво улыбается.

— Ведь я видела в Каире ваш новый большой госпиталь на берегу Нила, устроенный, кажется, в одном из дворцов Фарука…

— Кому жизнь мила, тот туда не пойдет, — говорит Камилия. — Наши госпитали, за немногими исключениями, все еще очень примитивны…

Лишь сейчас для меня стала ясна сцена, свидетельницей которой я была несколько дней назад возле госпиталя. Под самой стеной стояли женщины в черных одеждах и, закрыв лица черными платками, громко вопили. Ими предводительствовала старая отвратительная толстая баба, которая вопила громче всех. Я спросила одного из прохожих, что означает эта сцена; он ответил, что, наверно, в госпитале кто-то умер. Зажиточная семья наняла плакальщиц, проливающих свои дорогие слезы за ее счет.

— Деньги израсходованы слишком поздно, — добавил этот прохожий.

Теперь я поняла, о чем он думал.

Легкая арба подвезла нас к автобусной остановке, где нам пришлось довольно долго ждать автобуса, отправляющегося в Каир. Вскоре мы стали объектом внимания всех проходящих по шоссе людей. Через несколько минут нас уже окружило кольцо детей. Мое внимание сразу привлекает красивая, но ужасно грязная девочка лет двенадцати, в черном платке. У нее такая чудесная улыбка, что я пытаюсь поймать ее в свой аппарат. Но девочка, как потревоженная лань, убегает, закрывая лицо платком. Это огорчает Камилию.

— У нас ужасающая отсталость, мэм, не сердитесь на нее. Темные люди из деревень считают, что фотографирование влечет за собой несчастье, а Коран запрещает каким-либо образом увековечивать фигуру или лицо человека.

— Я знаю об этом, Камилия, но скажи мне, каким же чудом в Каирском музее оказались фризы с человеческими фигурами, которые, если не ошибаюсь, относятся к X или XI векам?

— Художники всегда революционеры, мэм, — смеется Махмуд, которому уже стало несколько легче. — Так было испокон веков. Те фризы были сделаны людьми, которые не хотели подчиниться общим предписаниям.

Маленькая красотка вновь приближается ко мне. Привлекаю ее серебряной монеткой. Дети, которые до сих пор наблюдали неподвижно издали, подбегают и одновременно, как по команде, протягивают худые и неимоверно грязные руки. Раздаю всю имеющуюся при мне мелочь, что вызывает недовольство моих спутников.

Заметив это, дети разлетаются, как стайка воробьев. На месте остается только моя знакомая. Гортанным шепотом она поверяет что-то Камилии. Та объясняет, что девочка хочет спеть для меня. Тонким, ломающимся, но очень чистым голосом она напевает мелодию, которая берет за душу своей глубокой печалью.

Может быть, именно благодаря этой детской песне Саккара навсегда сохранится в моей памяти как место, где все печально: пустынный пейзаж, остатки былого величия древнего Египта, заброшенная база без туристов, дети и даже собаки… Печальна песнь Саккара.