С глазу на глаз со сфинксом

ЕГИПЕТСКАЯ «МАЛЯРИЯ»[18] В АЛЬ-ЗАМАЛИКЕ

Египетские живописцы и ваятели, которых мы видели у Али Бабы после осмотра пирамид, явно позавидовали Амару и Самуэлю Генри, имевшим возможность познакомить нас со своим искусством, и пригласили всех польских художников и меня осмотреть их мастерские.

Летом в Каире светская жизнь начинается лишь с наступлением ночной прохлады, т. е. около девяти часов вечера. В это время заполняются кафе и ночные клубы, наступает час визитов к друзьям и скромных встреч с коктейлями.

Итак, вскоре после ужина с польскими художниками в гостинице «Континенталь» Хасан и Али Баба приехали за нами в министерских машинах.

Переехав по мосту через Нил, мы попали в Аль-За-малик. Район этот полон своеобразия; в нем господствует тишина и спокойствие. Роскошные дома и шикарные виллы утопают в тихих садах. У ворот стоят темнолицые привратники в красных фесках и белых галабиях; они услужливо открывают дверцы автомобилей и указывают путь гостям.

Али Баба сообщает, что все мастерские, которые мы сегодня посетим, расположены в Аль-Замалике. Хасан вполголоса добавляет, что их владельцы отличаются прежде всего обилием денег. Мне предстоит самой убедиться в том, одарены ли они в равной мере и талантом.

Начинаем с визита к профессору Хамуду. В холле? прохладной роскошной квартиры нас приветствует невысокого роста худощавый мужчина в очках. Его типично арабское, тонкое и красивое лицо дышит умом и энергией. Рядом с ним стоит женщина лет тридцати пяти с несколько потухшим и утомленным лицом.

Азр ад-Дин Хамуд — наиболее выдающийся портретист современного Египта, профессор Академии изящных искусств в Каире. Его супруга Зейнаб — тоже известный живописец. Она преподает рисование и историю искусства в педагогическом лицее для девушек.

Оба они долгое время жили в Европе. Она окончила Школу изящных искусств в Париже, он же долгие годы учился, а потом работал в Испании.

— Я люблю испанское искусство, пожалуй, даже больше, чем египетское, — доверительно сообщает он мне. — И знаете почему? Просто потому, что в нем долгое время сохранялись в более чистом виде традиции арабского искусства, изолированные на протяжении веков от всяких космополитических влияний. Достаточно присмотреться хотя бы к испанской архитектуре.

Профессор увлекается искусством ислама. В современно обставленной квартире Хамуда на каждом шагу можно встретить драгоценные антикварные металлические украшения, ковер, настенный коврик или керамику; все это свидетельствует о любви их владельцев к древнему исламскому искусству и ремеслу.

Подкрепившись чудесными ледяными напитками — наши живописцы недовольны отсутствием в них спиртного, — мы осматриваем квартиру Хамуда.

Портреты кисти профессора, созданные под влиянием старого испанского искусства, хороши, но они не волнуют меня так, как пейзажи его жены, в которых чувствуется большой темперамент и тонкое чувство цвета. В ее работах заметно несомненное влияние французского художника Дюфи, однако это нисколько не умаляет индивидуальности египетской художницы, которая своеобразно трактует форму и цвет изображаемых предметов.

Супруги Хамуд — несомненно, аристократы в среде каирских художников; это люди с установившейся репутацией и большими постоянными заработками. Они производят самое лучшее впечатление как талантливые художники и высококультурные, симпатичные люди. Их двенадцатилетняя дочь тоже неплохо рисует; родители тайком показывают нам ее интересные наброски.

Проведя здесь около часа, мы едем в мастерскую очень модного теперь в Каире скульптора Гамаля ас-Сагини.

Сагини, красивый мужчина с бородкой цвета вороного крыла, подстриженной по моде французской богемы, ожидает нас в обществе коллег-художников в своей мастерской на соседней улице. Он здоровается, не вынимая изо рта громадной трубки. На первый взгляд он производит впечатление позера.

На сей раз мы пьем коктейли, притом крепкие. Языки развязываются. Возникает по-настоящему товарищеская и непосредственная атмосфера. Госпожа Сагини, очень красивая и изящная женщина, не занимается искусством. Она выглядит очень выхоленной и избалованной.

Хозяин ведет нас сначала в кабинет, где находятся его керамические скульптуры. В головках из терракоты я замечаю что-то общее с работами нашего Стрынкевича. Та же сила выражения, строгость формы и склонность к народным типам. Меня пленяют также керамические обливные фигурки птиц и полные ритма абстрактные композиции; они поражают красотой формы и прекрасным подбором цветов. В то время как я восхищаюсь творчеством Сагини, ко мне подходит один из наших скульпторов и тянет в следующую комнату.

— Не говорите ничего, пока не увидите тех работ, — предостерегает он меня.

Вхожу и останавливаюсь как вкопанная.

Мы находимся в мастерской Сагини. Посередине на постаменте стоит еще влажная глиняная модель памятника президенту Насеру. Скульптура патетическая, топорная и неискренняя. Рядом с ней какая-то еще более ужасная группа.

— Болезни и теневые стороны художественной среды, пожалуй, одинаковы во всем мире, — констатирую я в следующей мастерской, принадлежащей модному каирскому графику, милейшему человеку, полному обаяния.

Он показывает нам целые горы иллюстраций и проектов книжных обложек. Все это ужасная халтура. Автор продает ее в массовом порядке, добывая таким образом солидные суммы. Об этом свидетельствует его роскошная квартира, элегантно одетая жена и изобилие на столе.

После третьей или четвертой рюмки виски он со слезами на глазах говорит мне, что прекрасно понимает все убожество своего творчества, что он хотел бы рисовать совсем по-иному. Но что же делать? (Тут следует красноречивый жест.) Жить-то надо!

Смотрю на сидящего рядом с кислой улыбкой Хасана. Весь этот вечер он был молчалив и хмурился. Отлично понимаю, что его подавляет. Не с этой стороны он хотел бы показать мне современных египетских художников.

Когда вся наша компания, к которой присоединяются и хозяева, направляется в другие мастерские Аль-Замалика, Хасан, я и Махмуд, которого мы здесь встретили, тайком покидаем это общество.

Мы выходим из комфортабельного дома; до ворот нас провожает привратник в красной феске и длинной белой галабии. Погруженная в жаркий спор, я иду, не глядя под ноги. Вдруг спотыкаюсь обо что-то мягкое и живое. На земле, под забором лежит человек. Он положил себе под голову сверток из лохмотьев. Сердце у меня сжимается. Махмуд, легко сжав мой локоть, говорит:

— Да, мэм, таков Египет.

Мы находим такси и переносимся в старый район, города, который я уже успела полюбить всей душой.

В мансарде дома на узкой улочке, поднимающейся почти отвесно, между стеной древней мечети и белой стеной, окружающей сады бывшего гарема паши, находится симпатичная квартирка и мастерская Хасана.

Восхищаюсь уютным устройством маленьких, будто кукольных комнатушек. Затем Хасан подводит меня к окну и говорит:

— Смотрите лучше сюда. Вот в чем величайшее преимущество и очарование моего жилья.

Окна квартирки Хасана выходят на сады бывшего гарема. За стеной, по которой стелются какие-то вьющиеся растения, покрытые лиловыми душистыми цветами, свет луны озаряет буйно разросшийся сад и белеющие в его глубине ажурные стены дворца. Над белыми куполами поднимаются тонкие башенки. Между ними подвешена подковка луны, совсем как на дешевых базарных открытках.

И все же этот вид таит в себе столько очарования и какой-то чувственной прелести, что я долгое время не могу оторвать от него глаз. Невольно мысль уносит меня в давние времена, когда по тенистым аллеям этого сада прогуливались обитательницы гарема властелина Египта.

Мягкое прикосновение руки Хасана прерывает мои мысли.

— Теперь вы понимаете, почему я устроил свою мастерскую именно здесь, — говорит он. — Ну, а кроме того, — добавляет он, рассеивая, как обычно, предыдущее впечатление, — этот район значительно дешевле. В Аль-Замалике может себе позволить жить Сагини, а не я.

Пока Махмуд и Хасан готовят кофе, я осматриваю эскизы и рисунки. Некоторые из них очень интересны. Особенно нравится мне проект мебельного гарнитура И несколько образцов тканей.

— Знаете, мэм, — говорит Махмуд, — Хасан сразу после окончания Академии получил заграничную стипендию, но отказался от нее.

— Почему вы эго сделали? Ведь это настоящее сумасшествие!

— Вовсе не такое, как вам кажется. После окончания учебы я пришел к выводу, что с моими способностями мне не стать выдающимся художником. Вот почему я решил стать искусствоведом-критиком и журналистом. Но, чтобы писать об искусстве вообще, надо прежде всего хорошо знать искусство собственного народа. Поэтому я поехал к самим истокам египетского искусства, в Луксор, и там, в окружении древних гробниц, храмов и самых ценных памятников нашей культуры, провел несколько лет. Вернулся я лишь тогда, когда сложные вопросы нашего древнего искусства немного-для меня прояснились. Несколько лет — это, разумеется, недостаточный срок для их изучения.

Смотрю в темное лицо Хасана и не вижу на нем обычной иронической улыбки. В этот момент взгляд его тверд и собран.

Кажется, я нечаянно коснулась самого важного и трудного для него вопроса.

— Когда вы едете к вашим археологам? — спрашивает он минуту спустя.

— Я бы хотела послезавтра утром.

— Это хорошо, так как, если вы захотите, я вам покажу завтра наше изобразительное искусство с другой стороны… с самой лучшей.

— Вероятно, лишь после обеда, — вмешивается Махмуд. — Ведь на утро польские художники и мэм приглашены к нам, в Академию.

— Превосходно! Там вы познакомитесь с профессором Висса Вассафом, а после полудня мы поедем смотреть его интересный эксперимент. Ладно?

— Ладно.