С куклами к экватору

ХЛЕБ ДИПЛОМАТОВ

На Яве наше искусство оказалось достаточно весомым, причем взвешивали нас там и в буквальном смысле слова, как вы сейчас узнаете.

В Камбоджу нам предстояло лететь через Таиланд. Но за три дня до вылета было получено сообщение, что давняя вражда между этими двумя государствами снова вспыхнула, граница закрывается, все полеты отменены, а другой связи нет. Чтобы мы могли выполнить наши обязательства по отношению к Камбодже, индонезийцы должны были отправить специальный самолет, который, не нарушая чужого воздушного пространства, доставил бы нас прямо в Пном Пень. Опыта такого беспосадочного полета не было, и потому требовалась чрезвычайная осторожность.

Начали с того, что всех нас — людей, декорации и весь реквизит — точно взвесили. В соответствии с полученным результатом выбрали тип самолета и оставили в нем только девятнадцать кресел. Остальное место заполнили декорациями, не поместившимися в багажном отделении. После этого мы рано утром стартовали, чтобы сделать большой перелет через Южно-Китайское море.

Индонезийская авиакомпания «Гаруда» названа именем орла, известного средства передвижения бога Вишну. Она побаловала нас всеми видами небесного комфорта, включая полотняные комнатные туфли, которые разрешалось потом оставить у себя. Вообще настроение было отличное. Ява была самым восточным пунктом нашего путешествия, мы возвращались в северное полушарие и одновременно делали первый шаг на запад, поближе к Чехословакии.

Стартовали мы при восходе солнца в сырую погоду, над аэродромом почти отвесно подымались столбы радуги. Как только мы взлетели, к ним присоединилось, скрытое до того горизонтом, ее нижнее полукружие, и мы увидели целиком идеальный круг гигантской радуги.

Зеленоватое море плещется об отмели, Ява исчезает, большие суда превращаются в игрушки, в щепочки. Вулкан Кракатау где-то далеко слева и не виден в утреннем потоке света. Зато вскоре показываются бесконечные кудрявые джунгли — Суматра. Лишь с этой высоты можно по-настоящему оценить огромные размеры некоторых деревьев, выступающих над остальными, но в общем глаз не проникает сквозь море зелени. И опять — в который раз во время путешествия — щемит сердце: вот еще один лес, куда никогда не ступит твоя нога!

Потом показываются острова Банка и Биллитон, и в голове мелькает смутное воспоминание о школьных уроках географии — олово, не так ли? — затем прыжок через экватор, и все правей и правей, вдоль Малаккского пролива, мимо Сингапура и Сиамского залива.

Пилот просит извинить за то, что приходится лететь на очень большой высоте: море внизу raf. Под нами разыгралась порядочная буря, гребни волн, вероятно, кажутся судам гигантскими; но для небожителей, летящих на крыльях Гаруды, это лишь белые морщинки, медленно, лениво и почти незаметно передвигающиеся по серой равнине.

И еще раз, когда солнце стоит уже высоко, показывается замкнутый и трогательно маленький круг радуги; но на этот раз в пропасти под нами.

К полудню мы добрались до Камбоджи. Первое, что мы заметили, были величественные, окрашенные в шоколадный цвет широкие полосы рек. А затем пальмы, которые сверху, издали были похожи на наши обыкновенные деревья. Но как только мы снизились и очутились поближе к земле, все оказалось новым. Неспокойный, горячий и густой воздух подбрасывал самолет.

Мы прибыли раньше, чем предполагалось, нас никто не встречал, и нам пришлось кружить в поднебесье, пока не подготовились к нашей встрече. Недавно самолет, на котором летел глава некоего государства, прибыл на целый час раньше, срока; так как гостя должен был встречать сам король, а пунктуальность — вежливость королей, пилот весь этот час кружил над аэродромом, выжидая, пока этикет позволит приземлиться и король сможет оказаться пунктуальным.

Кружение в течение целого часа после длинного пути, в раскаленном воздухе, прямо над целью — один из примеров тех требований, которые предъявляет дипломатия к путешественнику. Таких примеров можно привести много. В одной из стран нам надо было возложить цветы к Статуе Независимости. Садоводы доставили венок почти к самому месту, и он стоял там на белой железной подставке. Под звуки гимна выступили двое парадно одетых членов нашей труппы и по знаку церемониймейстера взяли обеими руками подставку, чтобы возложить венок к подножию памятника. И тут они с ужасом увидели, что железо свежевыкрашено, так что их руки и рукава покрываются пятнами белого лака…

И все-таки ни один из них глазом не моргнул, не нок был положен на предназначенное место, наши товарищи вытянулись, опустив руки по швам, и стояли в почетном карауле, пока вокруг, подобно молниям над Татрами, сверкали блицы фотоаппаратов.

Однажды в Мексике я был свидетелем более неприятного случая. Важный гость правительства сел перед дворцом в открытый автомобиль, чтобы ехать по убранному цветами городу. Слуга подскочил и, захлопывая дверцу, нечаянно прищемил гостю мизинец.

Никто этого не заметил, так как пострадавший не вскрикнул, а вереница автомобилей как раз двинулась. Началась долгая поездка вдоль выстроившихся шпалерами приветствовавших гостя людей; а у него хватило выдержки приветливо улыбаться, хотя из-под платка, незаметно обернутого вокруг раздавленного пальца, капала кровь и возможность врачебной помощи была бесконечно далека.

Люди думают, что хлеб дипломата вовсе не хлеб, а роскошный бутерброд. Но у него твердая корка, как у каждого хлеба.

У СКАЗОЧНОГО КОРОЛЯ

Люди не рождаются дипломатами, это дело воспитания. Меня, например, к этой профессии готовил отец, объяснявший мне еще в том возрасте, когда меня водили за ручку, что буквы «CD» (Corps diplomatiques) на некоторых автомобилях означают «Команда дармоедов».

Умение вести за столом остроумную беседу — одна из основ всякой дипломатии — мне преподносилось в виде бабушкиной поговорки: «Когда я ем, я глух и нем». У нас дома полагалось есть молча, много и быстро, так как ясно было, что «как человек ест, так он и работает».

Но молчание иногда нарушалось. Отец был большим поклонником оперетты и шантанов. И как некоторые люди поют детям колыбельные песенки, так наш отец любил выступать с куплетами о консуле, приехавшем в Сиам. Король сиамский полюбил дипломата и в знак своей благосклонности привел к нему очаровательную танцовщицу:

Право не знаю, принял ли консул подарок и как он им распорядился. Помню только, что в рефрене каждого куплета повторялось, что Чикапикапала была действительно хороша и это подтверждала вся Индия.

Что ж удивляться, если ребенок, душу которого насыщали такой поэзией, не устоял перед соблазнами дипломатической карьеры и мечтой увидеть Индию?

Когда мы приехали в Камбоджу, восточная Индия оказалась прямо перед нами. К тому же мы были гостями правительства, премьера была назначена в королевском дворце для семей их величеств, и нам обещали, что в награду за свой труд мы увидим придворных танцовщиц — знаменитый камбоджийский балет.

Все это нас волновало и несколько не походило на то, что было в других местах. Так, например, до сих пор нам было достаточно знания английского языка, а здесь, на территории бывшего французского Индокитая, нужно было переключаться на французский язык, по которому у меня в гимназии была всегда тройка. Мы с ужасом убедились в этом, как только приземлились на аэродроме. Таможенник открыл мой заграничный паспорт, прочел по складам под фотографией «по-д-пис» (подпись) и расхохотался. Мы только спустя некоторое время поняли в чем дело: это слово звучит так же, как по-французски «ночной горшок».

Люди тоже выглядели здесь несколько иначе, а главное, по-другому одевались. Многие женщины носили черные или белые шелковые брюки и походили на героинь «Тихого американца» Грина. Девушки, встречавшие нас на аэродроме, были в юбках из красновато-коричневой переливающейся ткани, один конец которой был протянут между коленями, повернут назад, как хвостик, и укреплен под поясом, так что эта юбка в сущности превращалась в брюки.

Изменились и требования к нашему костюму. Чехословацкий посол хотел в первый же день представить нас королю, и тут возник сложный вопрос: как раздобыть подходящую одежду? Помог мне приятель из нашего представительства, и я вошел в ворота дворца весь в белом, в одежде из чистого шелка; лишь галстук, носовой платок в кармашке и обувь полагались черные.

С этого только начинались чудеса аудиенции. Чтобы разобраться в них, вы должны сначала отдать себе отчет в значении Камбоджи как нейтрального государства, граничащего с Таиландом, то есть с членом проамериканского пакта СЕАТО. Другие соседи Камбоджи — Лаос и Южный Вьетнам — страны, не отличающиеся внутренним равновесием. Король Камбоджи и, главным образом, его сын, премьер-министр Нородом Сианук[6], правят страной, занимающей ключевую позицию на территории, где французы борются за одну из последних экономических баз своей былой империи, а американцы — тихие и менее тихие — хотят создать базы совершенно другого рода. К тому же это страна с многочисленным китайским меньшинством, находящаяся неподалеку от Китайской Народной Республики и Демократической Республики Вьетнам.

Затем вам надо представить себе дворец из экзотической сказки, но не музей, а современную резиденцию восточного суверена. Вы входите с нами за стены, окружающие не одно, а целый комплекс дворцовых зданий. Здесь преобладает желтый цвет. Вы увидите статую Будды из чистого золота весом в восемьдесят килограммов. Пройдете через зал, выложенный более чем шестью тысячами серебряных плиток. Каждая из них весит триста шестьдесят граммов. Тот, кого зачаровывают такие вещи, может подсчитать стоимость пола, по которому шагает.

Крыши тоже золотистые, сложно громоздящиеся одна над другой. На их гранях горят огоньки шпилей, фронтоны тоже заканчиваются изогнутыми шпилями, стройными и изящными, как нос гондолы. По грациозности у них что-то общее с музыкальными инструментами. И вообще вся игривая, напоминающая пагоды архитектура чем-то родственна музыке, колоколам, звоночкам. А ко всему этому еще краски: медовое золото крыш, фронтоны цвета красного вина, трепетная зелень пальм, синева неба и палящее солнце…

Дворец этот еще не стар, он построен в конце прошлого столетия, под его потолками праздничные керосиновые люстры наших бабушек. Здесь много не красивого и не редкого, а лишь курьезного. И все-таки вы не можете не поддаться очарованию. Обратил ли кто-нибудь внимание в королевской сокровищнице на то, что на золотом лифе королевы наряду с настоящими жемчужинами красуются застежки фирмы Waldes-Kohinoor? Но зрителю, завороженному поэтичным образом Джульетты, ведь не мешает, что театральный портной покупал материал на ее ночную рубашку всего по тридцати крон за метр.

Приемный зал высок, параден, под его куполом летают птицы. Между колоннами золотые статуи. Посреди зала стоят носилки для коронационной церемонии и специальный трон для королевы, имеющий вид огромного цветка лотоса на колесиках. Стоит здесь и обтянутая розовой тканью с металлическими нитями кушетка, на которой возлежит король в торжественных случаях; она же послужит для него смертным одром. Над всем этим высятся девять стилизованных подсолнухов — постепенно уменьшающихся круглых сводов, какими здесь заканчиваются дагобы. Нам объясняли, что они символизируют Солнце, Луну и семь планет, охраняющих голову короля, которого почитали как центр Вселенной, воплощение божества.

И вот этот король должен сейчас войти. Мы ожидаем его, перешептываясь, хотя никто не запрещал нам разговаривать громко. Сопровождавший нас статс-секретарь вдруг умолк посередине фразы, согнулся пополам и почти опустился на корточки, склонив голову до самых колен и молитвенно сложив руки.

Вошел господин лет шестидесяти, лысый, в очках с золотой оправой, в хорошо сшитом двубортном костюме в тоненькую полоску — то что в Америке называют buisness suit.

Его величество остановился подле трона. Секретарь, не разгибаясь, приблизился к нему и шепотом доложил, кого привел. Мы поклонились так, как это принято у нас, и король пожал нам руки. Затем пригласил нас сесть на приготовленные стулья, а сам первым сел посередине. Секретарь воспользовался своим стулом только символически — не разгибаясь, со сложенными руками присел на его краешек.

Его величество начал беседу несколькими любезными французскими фразами о том, как Камбоджа ценит наш приезд. Говоря о себе в первом лице множественного числа, он расспрашивал о нашем путешествии, о том, как нам здесь нравится и хорошо ли нас устроили.

Затем приблизился согнувшийся лакей, балансируя большим подносом с бокалами шампанского. Пока он шел, я так боялся, как бы он ничего не пролил, что не мог участвовать в беседе. Но он проделал все акробатически: подал каждому из нас бокал, не разлив ни капли. Я облегченно вздохнул лишь после того, как он пятясь удалился.

Потом мы выпили с королем за успех премьеры.

ПЛАЧ, СМЕХ И ВЛЮБЛЕННЫЕ

Премьера прошла не очень удачно. Как на зло, здесь случились все неприятности, какие только могут быть на подобном спектакле. В том месте, где была особенно нужна музыка, вышел из строя магнитофон, а в момент, когда актерам все-таки удалось создать предфинальное напряжение, полностью погас свет.

Все это начинало походить на кошмар. Нервы товарищей на сцене не выдерживали, но они были хотя бы среди своих, могли выругаться по-чешски, могли вертеть выключатели и предохранители, пробуя — а вдруг произойдет чудо и появится ток. Но мы внизу, в парадном зале, заполненном величествами и высочествами, должны были хранить видимость спокойствия, улыбаться и объяснять неполадки в работе электрооборудования так, чтобы вина за них не слишком падала, на нас, и в то же время не говорить о недостатках местной электросети.

А между тем все мы так много ожидали от этого спектакля. Ни разу у нас не было такого хорошего зала. Среди зданий сказочного дворца на лужайке с цветочными клумбами стоял колонный зал, с трех сторон открытый ночному ветерку, таинственно колыхавшему бархатный занавес сцены. Время от времени туда залетала птица, но, спугнутая веселым шумом голосов, тотчас вылетала. В креслах, разместившись в строгом соответствии с табелем о рангах, сидели королевские семьи и придворные. Их дети, как дети во всем мире, ждали с широко открытыми глазами…

После спектакля все уверяли нас, что ничего страшного не произошло — они даже не заметили неполадок. Была ли это вежливость или мы вследствие излишней добросовестности преувеличивали свою вину? Король приколол нам на грудь ордена, разносили закуски, произносили речи, и улыбки сияли гораздо постояннее, чем проклятое электричество, но нашей радости как не бывало.

Какой толк, что на следующий день спектакль в большом зале для дипломатического корпуса и многочисленной публики прошел прямо-таки образцово? Нужно быть работником театра, чтобы понять это… Лучше об этом не говорить.

Пном-Пень — столица Камбоджи — расположен на берегу большой реки Меконг. Как раз здесь в нее впадают и из нее вытекают воды озера Тонле-Сап. Вы не ослышались, я именно это хотел сказать: в течение месяцев уровень Меконга выше уровня Тонле-Сапа, и вода течет из реки в озеро. В определенное время года обстоятельства меняются, и тогда вода течет из озера в реку. Эти перемены связаны с периодом дождей, их можно точно предсказать, и они сопровождаются большими торжествами. Сам король приходит, чтобы приказать воде изменить направление, ибо в настоящей монархии даже воде не дозволено течь, куда ей вздумается.

Власть короля в нашу эпоху уже не та, что раньше. Во время нашего посещения на большой площади неподалеку от дворца заседал Национальный Конгресс. На следующий день премьер-министр Нородом Сианук, изящный и неожиданно молодой человек, увлеченно рассказывал нам, как хорошо проявил себя этот новый совещательный орган его правительства. Заседание депутатов окончилось лишь в полночь, сам премьер-министр, как с улыбкой подчеркнул он, целых десять часов отвечал на вопросы. Ему нравилось, что люди отваживались критиковать некоторых должностных лиц, выступать против них во всеоружии точных цитат из законов и параграфов. Принц рассказывает, и вы чувствуете, что он хотел бы всеми средствами заставить свою страну совершить прыжок от феодального строя недавней колонии к демократии новейшего типа.

Охотно говорит он и о принципе нейтралитета в международных вопросах, и о проблемах производства и трудовой дисциплины в стране. Так, например, чтобы преодолеть кастовые предрассудки некоторых соотечественников по отношению к физическому труду, он сам принимает участие в добровольных строительных бригадах. Заставляет чиновников ежегодно отрабатывать по тридцати дней на строительстве гидросооружений.

Свой эксперимент он проводит в чрезвычайно сложных условиях. Мы уже упоминали о территориальном положении Камбоджи, здесь еще не забыта кровавая борьба, которую совсем недавно вела Франция за власть в Индокитае. В мнимо спокойной Камбодже стрельба, собственно, никогда не прекращалась, непрерывно бурлящее окружение все время угрожает ей бомбами террористов и интригами провокаторов.

Страна страдает от всех последствий колониальной эксплуатации, продолжавшейся сто лет. Франция брала и ничего не давала взамен. Вряд ли кто-нибудь умел бы здесь читать и писать, если бы о воспитании детей не заботились буддийские монахи. Нам рассказывали, что за все время существования колониального режима прославленные французские университеты подготовили для миллионов камбоджийцев всего двух врачей. Неограниченно хозяйничают местные знахари, суеверия и чудеса. На соответственном уровне здравоохранение и детская смертность. Если вы прибавите к этому множество других проблем: курение опиума, коррупцию среди местной администрации, непропорционально высокие военные расходы, французские плантации, остающиеся до сих пор инородным телом в сердце страны, — то поймете, что задача новатора не может быть здесь легкой. Причем, как повсюду, ограниченность реформ не предопределяет легкости их проведения.

Население пестрое, раздробленное на касты и народности. На территории, значительно большей, чем наша, живет неполных пять миллионов человек. Это главным образом камбоджийцы, потомки древних кхмеров. Есть и значительные национальные меньшинства: китайское, вьетнамское, таиландское, малайское. У них разные языки, письменность, одежда. Но и внутри этих меньшинств нет единства. Мы зашли как-то в китайскую лавчонку, где висел портрет Мао Цзэ-дуна. А в соседней видели портрет Чан Кай-ши.

Кстати, по поводу китайцев, являющихся на всем юге Азии значительной экономической силой. Они трудолюбивы, скромны, изобретательны. Поддерживают связь с китайцами в других странах, торгуют с ними, несмотря на таможенные барьеры, умело манипулируют головоломной разницей в стоимости валюты.

Поразительным контрастом скромному образу жизни этих людей является та помпа, с которой они обставляют смерть. Мы видели подряд похороны двух китайских торговцев. Процессия открывалась бесчисленным количеством рикш, которые везли на трехколесных велосипедах шесты с флагами, исписанными так же, как ленты погребальных венков у нас. За ними кули тащили на носилках целые свиные туши — прекрасно зажаренные, с золотистой корочкой, — дар для погребального пиршества священников-бонз. Затем выступал отряд музыкантов в национальных костюмах, с большими шляпами на спине. Они били в гонги и барабаны, свистели, извлекали из струн воющие звуки. Далее следовали длинные колонны юношей в белой одежде, с повязками на головах, все они тянули за одну веревку две увитые цветами ко-десницы; на одной из них — с головой дракона спереди и чешуйчатым хвостом сзади — стоял гроб. За гробом звучали вопли членов семьи умершего, одетых в балахоны с опущенными на лицо капюшонами.

Между прочим, цвет траура у китайцев белый, у мексиканских индейцев желтый, в некоторых странах синий или красный. Различие, конечно, странное, но в сущности чисто внешнее. Под ним скрывается нечто гораздо более поражающее своим единообразием: рыдания. Попробуйте записать на пленку магнитофона рыдания матери в любой части света и попытайтесь по их звуку догадаться, к какому народу принадлежал сын, которого она оплакивает. К счастью для будущности человечества, то же относится к смеху. И он у всех один и тот же.

Но вернемся к Пном-Пеню. Национальных меньшинств здесь много, и у каждого свои обычаи. Однако в восточной пестроте столицы сильнее всего чувствуется влияние белых. Их не так уж много, но их одежда, автомобили и всевозможные технические побрякушки бросаются в глаза. Этому способствуют фильмы, иллюстрированные журналы, рекламы мод, косметики, напитков, сигарет и холодильников. Это неумолчный призыв к изменению образа жизни, обращенный к каждому, у кого есть на это деньги.

Нет недостатка и в ночных увеселительных заведениях, где играет джаз. Они выросли, как грибы после дождя, их построили из рифленой жести, снабдили необходимым оборудованием, в них царит желанный полумрак. Там, так же как во всем мире, кружатся с юношами красивые девушки, некоторые в юбках с разрезом от колен до самых бедер. Для нас был новинкой популярный здесь танец ламтон, при котором танцующие не обнимают друг друга. Юноша и девушка ритмично ходят один вокруг другого, жесты их рук нежны и волнисты.

Атмосфера этих танцев несколько помогла нам ориентироваться в сложной смеси языков и различных образов жизни. Возвращаясь в отель, мы с улыбкой остановились среди романтических пагод кладбища бонз и осветили огоньком зажигалки доску с надписью на четырех языках страны. Азиатскими и европейскими буквами на ней было написано:

«Ces lieux saints ne sont pas réservés

au rеndcz-vous des amoureux» —

«Эти священные места не предназначены

для свиданий влюбленных».

Видимо, содержание слова «влюбленные» везде одинаково, хотя пишется оно по-камбоджийски, по-французски, по-вьетнамски и по-китайски различно.

КОНЕЦ ДОН ЖУАНА

Путешествие по новой стране всегда волнующее переживание. Сначала вы глаз не можете оторвать от всего невиданного. Затем — становясь более зрелым и мудрым — убеждаетесь, что нового не так уж много и загадка не в разнообразии. Человек, отправившийся когда-то путешествовать по свету, чтобы многое найти, счастливо возвращается домой с немногим. Немецкий сатирик Тухольский рассказывает о деревенской тетушке, у которой были сильно преувеличенные представления о вариантах любви в столпотворении больших городов. Он успокаивал ее песенкой с рефреном: «Оставь, что еще может быть?»

Хороший тон требует, чтобы авторы путевых записок умели в заключение успокаивать читателей подобным рефреном. Заходит, например, речь о бесконечном разнообразии национальных костюмов, и кое-кто использует это для обоснования своего страха перед различиями между человеческими племенами. Но опытный собеседник ответит ему: так ли уж различны эти костюмы? Что еще может быть? Человек заворачивает обе ноги вместе, и появляется юбка. Или заворачивает каждую отдельно, и получаются штаны. Третье вряд ли возможно. Не интереснее ли подумать о происхождении одежды вообще? Почему даже в жарких странах все люди что-нибудь надевают и сколь различно они это мотивируют?

Или пирамиды. Читатели постоянно спрашивают, не удивляет ли меня, что пирамиды воздвигали в Египте, в Мексике и Южной Азии. Тут есть наверняка какая-то связь, товарищ, — таинственный материк Атлантида и так далее.

Во-первых, я заметил, что таинственный и крайне проблематичный материк Атлантида занимает мысли людей гораздо больше, чем, например, такая совершенно реальная страна, как Афганистан. Это само по себе нехорошо. Во-вторых, во время своих путешествий я убедился, что большие или меньшие пирамиды можно увидеть во всем мире, это основной элемент строительства, совершенно независимо открытый в сотне мест земного шара: просто могильный курган, искусственная гора. Такая гора обычно что-нибудь прикрывает, например, в Египте или на Цейлоне, или что-нибудь возносит ввысь, как в Америке и Боробудуре. Дело в содержимом или в поверхности, третье опять-таки не дано. Но не загадочно ли в пирамидах нечто совсем другое? Например, почему люди соглашались затрачивать на их постройку столько труда?

Моим первым путешествием в совершенно новый для меня мир была когда-то поездка в индейскую деревню. Признаюсь, что больше всего ошеломили меня в этих мексиканских деревеньках церкви в стиле барокко. Приехавшая с нами жена моего приятеля, испанка, смеялась надо мной. Это, мол, лишь неуклюжие копии храмов ее родины, для Мексики они совсем нетипичны, типично для Мексики другое.

Была ли она права? Что бы она говорила, если бы знала не только Испанию, но хотя бы Корею или Камбоджу? Я попал в эти страны позже и часто убеждался, что «типично мексиканское» можно найти и в Азии, причем в более выраженной форме. Я разучился спрашивать: «Как это сюда попало?» И скорее спрашиваю: «Что сделали люди со своими дарованиями, ведь они во всем мире одинаковы?» Или в крайнем случае: «Почему люди, заимствуя что-либо у соседей, изменяли это так, а не иначе?»

Чем больше ездишь, тем яснее становится не различие, а единство явлений. Что же означает этот вывод? Смирение ли? Конечно нет.

Вообще нет ничего печального в том, что человек перестает жадно впитывать внешние явления. В том, что он переходит, так сказать, от количества к качеству, к интенсивности, к самой сути. Перестает надкусывать то одно, то другое и начинает смаковать единое.

Дон Жуан был великим путешественником по женскому царству. Продолжал бы он путешествовать, если бы встретил настоящую любовь? Был бы он тогда Дон Жуаном? Немного смешным, немного трагичным и вечно незрелым Дон Жуаном? Никчемным человеком, добычей ада?

Выехав из Пном-Пеня на просторы Камбоджи, мы очутились в типичной Гватемале, в Китае, где угодно. Мы увидели жатву. Утомленные и все-таки веселые люди собирали урожай. Хотели вовремя убрать в амбары то, во что вложили много труда, чего долго ожидали. Любопытство заставляло их, особенно девушек, иногда подымать голову, они смущенно улыбались при виде наших фотоаппаратов, но тут же снова опускали головы и принимались вязать снопы. Так ли уж важно, что эти женщины были в развевавшихся пижамах из блестящей черной ткани? И что их руки сжимали колосья хлеба, а не риса или кукурузы?

Мы добрались до озера Тонле-Сап. На могучем металлическом плоту уместились четыре наших и еще несколько чужих автомобилей. На противоположном берегу подле пристани щебетал базар. Мексиканский, корейский, какой угодно. Сидя у небольших очагов на корточках, женщины варили, жарили, размешивали, лущили, месили… Это походило на детскую игру в магазин. Словно маленькие поварихи, которые варят траву, сдабривают ее мукой из толченого кирпича, пекут пирожки из земли, посыпанной сахаром из песочка, подают они на ладони свою горячую стряпню за такую мелкую монетку, что в городском ресторане ее даже не сочли бы деньгами.

Угодно блинчиков, похожих на «мароканки» — любимое пирожное пражских кондитеров? Но запечены в них не кусочки засахаренных фруктов, а то, что подвернулось под руку, — мохнатые рачки. А может, пожелаете кубики рисового желе, насаженные на щепочки, как эскимо? Кокосовые орехи, уже открытые, надрезанные — только пейте? А может, выберете из очаровательно сплетенных корзиночек или лукошек горсть самых разных рыбок, помидоров, огурцов, брусочков сахарного тростника? Охотнее всего вы, вероятно, захватили бы несколько очаровательных детишек, которых отцы везут тут на велосипедах в укрепленных позади седла плетеных кузовах. Но, увы! они не продаются.

Но вот чего в Мексике вы вообще не увидите, а в Китае увидите лишь изредка, это буддийские монахи. Часть населения Камбоджи — около восьмидесяти тысяч человек — постоянно живет в монастырях. Остальные тоже проводят там много времени, отбывая установленный срок служения богу. Им обривают головы и брови, они надевают шафрано-желтую тогу и по утрам просят подаяния, как все буддийские монахи. От этой обязанности не уклоняется даже сам премьер-министр.

Однажды — уже не впервые за время нашего путешествия — мы проехали мимо места, к счастью, уже становящегося редкостью: это была колония прокаженных. Ворота были открыты, никто их не охранял. Детишки вбегали в них и снова выбегали на шоссе.

А затем мы посетили другое место (число таких мест на свете также, к счастью, уменьшается): каучуковую плантацию старого колониального типа. Заразных больных там, вероятно, не было, но ворота хорошо охранялись. Колючая проволока, электрические изоляторы на столбах ограды… Об этом я должен рассказать подробнее.

Мы выступали вечером в красивом чистом городке Компонг-Чам. На спектакль, проходивший под открытым небом, было продано около двух тысяч билетов; жилось нам там очень хорошо, губернатор области замечательно принял нас. По нашей просьбе он протелефонировал в Чоп, чтобы нам предоставили возможность осмотреть находившуюся там французскую плантацию. К сожалению, оказалось, что телефонного разговора недостаточно.

В Чоп мы попали, переправившись на перевозе через огромный Меконг. Видели там рыбацкие деревушки; их хижины со стенами из тонких бамбуковых жердочек и всем добром стояли на плотах. А затем нас поглотил лес каучуковых деревьев.

Впрочем, лес неподходящее слово — слишком ласковое, теплое. Лес это больше, чем деревья. Если бы у нас его сажал даже самый расчетливый человек, заинтересованный только в дровах, он не стал бы мешать тому, чтобы к деревьям присоединилось множество других растений, мха, грибов, лишайников, чтобы среди них звучали голоса насекомых, птиц, животных… Нет, Чоп нельзя назвать лесом.

Судя по тишине, чистоте и порядку, вы могли бы скорее подумать, что очутились в огромной больнице. На плоской, красной земле торчат бесконечные, абсолютно ровные ряды серебристо-серых, пятнистых стволов с зелеными кронами. Вы едете на автомобиле, и к вам приближаются, открываются перед вами и исчезают все новые и новые аллеи, одинаковые, как зевки. На каждом стволе в одном и том же месте под косым надрезом одинаковый желобок с белой капелькой над одинаковой миской.

Чтобы человека охватила здесь тоска, нет надобности в особом предубеждении против империализма или в нелепом сентиментальном представлении, что деревья страдают и весь лес роняет белые слезы. Царит гнетущий полумрак, вечная тень, все расположено по линейке, дерево отстоит от дерева на самом выгодном расстоянии, ни сантиметром ближе или дальше, надрезы делают ни миллиметром выше или глубже, чем это выгодно, организация дела точная и жесткая: заботятся только о максимальной выгоде.

Но самый тяжелый удар, прямо в сердце, был нам нанесен в центре плантации. Замки, лагерные ворота, сторожевые вышки, бункера с бойницами, ограда из колючей проволоки, подле некоторых объектов по ней пропущен электрический ток. А это всего-навсего фабрика, где сок деревьев превращают в плиты резины-сырца, а не военный атомный завод. Зачем же этот концентрационный лагерь? Неужели, если человека запереть в клетку, он приносит больше дохода?

Приходит француз — блондин в белой рубашке, белых шортах, со светлыми волосами на руках и икрах. Говорит, что директора нет, а без него он никого пропустить не может. Если мы настаиваем, он попробует разыскать его по междугородному телефону.

Уходит и оставляет нас.

Ладно. Начинаем переговоры с другим французом, брюнетом, случайно проходившим мимо. Он разговорчивее, закуривает предложенную сигарету. Благодарит за внимание, он здесь уже семь лет. Инженер, холостяк, один-одинешенек. Раз в три года компания оплачивает ему шестимесячным отпуск и поездку в Париж. Недавно он ездил туда во второй раз, да что говорить…

Успевает ли он за шесть месяцев промотать все, что накопил здесь за три года, с улыбкой спросил один из нас. Но он не улыбается. Совершенно серьезно отрицательно покачивает головой. По-видимому, у него свой маленький французский план, и он собирает деньги с какой-то определенной целью. После возвращения поместит их так, чтобы они по возможности обеспечили его до самой смерти.

Он переводит разговор со сбережений на другую тему. Начинает жаловаться на скуку, работу от восхода до захода солнца. Книги или спорт? Да что вы, в этакую жару… И бесконечное хождение: плантация огромная, вторая в мире, по площади больше Парижа.

Слушаю его и представляю себе, как он торопится инспектировать, как проходит по этим нагоняющим сон аллеям расстояние, равное путешествию от Лувра до Площади Звезды, как бродит вдоль унылых аллей, так непохожих на Елисейские поля.

Но какое нам, собственно, дело до француза и его безбрачия? Ну его к черту! Приехал он сюда добровольно, добивался этого, получил что хотел, что же его жалеть? Куда хуже положение его подчиненных — семи с половиной тысяч местных рабочих, якобы свободных граждан. Они ни в чем не провинились, а между тем работают, как каторжники, за колючей проволокой. Надежды на отпуск, на сбережения? Вы это серьезно? Эти люди лишь теперь борются за право создания профсоюзов, за право сказать свое рабочее слово. А пока что их стережет вооруженная охрана, им грозят жестокие наказания за малейший проступок, за простое невыполнение нормы…

Их мы хотели бы повидать. Мы приехали сюда не ради горстки иностранных офицеришек, а для встречи с кхмерами. Это их родина, им некуда уходить, даже если бы это было возможно. До тех пор пока из них высасывают кровь французы, упорно думающие о жизни потом, в Париже, жизнь этих людей будет немногим лучше, чем деревьев. Мы хотим увидеть их.

Затем блондин возвращается и, холодно глядя нам в глаза, говорит, что ему не удалось разыскать monsieur le directeur. Поэтому он, к сожалению, не может показать нам ни завод, ни жилища рабочих. Несмотря на глубокое уважение к рекомендации господина губернатора, без директора…

Ну что ж, ничего не поделаешь. На этот раз мы не посмотрим, как люди вынуждены жить в собственной стране за колючей проволокой, натянутой захватчиками. Нам уже приходилось видеть это. Гитлер у нас, United Fruit в Гватемале… И в этом отношении различия не так уж велики. Под поверхностью всех вещей скрывается в сущности один и тот же жгучий вопрос: почему люди все еще терпят это? Почему терпели когда бы то ни было?

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ТЕАТР В ДЖУНГЛЯХ

История смотрит назад и вглубь. На пройденные этапы она смотрит глазами лучших противников существовавших режимов. Римских рабовладельцев показывает с позиций Спартака, феодалов с позиций Французской революции, нацистов с позиций Фучика и Словацкого народного восстания. Это естественно.

Естественно также, что умудренный этим опытом сын спрашивает отца:

— Ведь ты жил во времена Фучика и Народного восстания. Расскажи, как ты участвовал в их борьбе? Ведь иначе нельзя было!

Вопрос, поставленный в конце предыдущей главы, это такой же сыновний вопрос. Сыновьям легко задавать подобные вопросы в мирное время, с учебником истории в руках. Как люди терпели рабство? Как могут до сих пор существовать на свете места, где рабство еще не ликвидировано? И это через две тысячи лет после Спартака, через сто семьдесят лет после падения Бастилии, через сорок два года после выстрела «Авроры!» Ты сам был в концлагере, эсэсовцы ходили среди вас, почему же вы не душили их хотя бы голыми руками? Они бы перестреляли вас? Ну и что же? Разве не лучше умереть стоя, чем жить на коленях?

Ах, сын мой! Рабство страшное дело. Оно сковывает не только руки. Даже мысли, которые в мирное время — да еще у тех, кто носит в кармане учебник истории, — возникают сами по себе, даже эти мысли приходят в голову не каждому рабу. Кандалы парализуют действия тысяч людей. Поднять кулак и умереть за это… Почему бы нет? Но если ты знаешь, что сообщение о твоей смерти убьет твою мать? Что месть за совершенный тобой поступок падет на тысячи невинных, которые будут вечно проклинать твое имя?

Не беспокойся. Несмотря на всю хитрость рабовладельцев, в конце концов люди всегда восставали. Это происходило неизбежно, но далеко не так просто, как возникают твои вопросы, сынок.

Вчера, стоя перед колючей проволокой французской плантации, мы философствовали о том, почему люди до сих пор не сумели уничтожить такие печальные места. А сегодня на расстоянии одного дня пути мы подходим к одному из красивейших архитектурных памятников, виденных нами в Азии, — к руинам Ангкора. И эти гигантские храмы, на которые было затрачено труда больше, чем на десяток Боробудуров и сотню цейлонских дагоб, так же загадочны, как бункеры концлагеря на плантации. Чьи руки их воздвигали и зачем? Кто мог заставить людей так работать до изобретения метрических книг, родословных, пулеметов и напалма?

Беглого взгляда назад и вглубь и на этот раз недостаточно. Не забывай, сын мой, о том печальном факте, что самая худшая плантация до сих пор кормит рабочих. А если многие из них все еще не поняли, даже представить себе не могут, что жить можно иначе и лучше? Хотят просто выжить, а в ярме плантации они пока не умирают с голоду.

Не забывай также, что Ангкор был для тех, кто его строил, не только тяжелым трудом, но и великой красотой, а в красоте тоже награда. До сих пор высятся очаровательные башни, сохранились письменные свидетельства современников об их впечатлениях. Ангкор должен был быть во времена своего блеска очаровательным. Люди жили здесь, самоотверженно строили его и любовались делом своих рук. Не забывайте, что человек жив не хлебом единым. Это был их Ангкор, их каменная сказка. Почему им было не любить его так же, как пражане любят Прагу?

История говорит, что Ангкор строили не рабы, а коренные жители страны. У кхмеров были и настоящие рабы: так же, как в начале нашего тысячелетия, например, у мексиканцев. Но при строительстве Ангкора они играли не большую роль, чем при строительстве Теночтитлана или Градчан. Строили специалисты: архитекторы, скульпторы, резчики, каменщики, плотники с армией помощников, которых содержало население страны. Те, кто выращивал хлеб или рис, кормили себя и производили все остальное, необходимое для жизни, в том числе для удовлетворения религиозных и культурных потребностей.

Пока пропорция между количеством производителей риса и созидателей других ценностей не нарушается, все в порядке. А что считать пропорцией? Наш народ сейчас очень любит Национальный театр. Производители хлеба, обуви и всего остального щедро выплачивают миллионы крон творцам культуры в Национальном театре только за то, что они хорошо играют, поют, танцуют. И никто на это не ропщет. Даже пражане, ноги которых за весь год не бывает в этом здании, высящемся на набережной. Но и они получают удовольствие от него: оно ласкает их взгляд, когда они ходят по городу. Сердце радуется, когда говоришь приехавшему из деревни шурину: «Посмотри, а вот наша Золотая часовня»…

И вообще, почему люди любят жить в Праге? Почему они так отчаянно сопротивляются переводу на работу в другое место, подчас даже лучше оплачиваемую? Действительно ли они пользуются всеми благами культуры, которые имеются только здесь? Или для них достаточно сознания, что они живут у самого источника и могли бы из него пить, если бы захотели? Может, есть что-то возвышенное в жизни рядом с ним: человеку кажется, что он сам является частью источника, орошающего всю страну?

Не только хлебом и красотой, но и верой в себя живет человек. Эта вера может быть иногда неправильной, даже вредной. Мы являемся сейчас у нас в стране свидетелями кампании против местного патриотизма, мешающего устранению старой противоположности между городом и деревней. А бывали времена, когда такие чувства сознательно поощряли: разве в римлянах не воспитывали настоящего преклонения перед их городом и презрения ко всему, находящемуся за его пределами, короче говоря, к варварскому? Жители Ангкора проходили подобную же школу. Им говорили, что воздвигаемый храм, магическая модель Вселенной, — это центр не только города, но и всей страны кхмеров, да что я говорю, всего мира. Пуп земли, ось, вокруг которой все вращается… И разве не было возвышенной задачей присутствовать при этом, участвовать в таком строительстве?

Великолепие видели все. Посланцы других народов не скрывали своего восторга. Приезжали представители Китая, страны, называвшей себя Срединной империей, и писали на родину восторженные письма. Почему же местному населению было не гордиться? Почему ему было не вносить добровольный вклад в строительство своей Золотой часовни?

Но что, если пропорция между числом создателей различных ценностей нарушалась? Если новые короли, вступая на трон, каждый раз говорили:

— То, что вы построили при моем предшественнике, неплохо. Но это пустяки по сравнению с тем великолепием, которое мы с вами создадим теперь, во время моего правления. Пошевеливайтесь!

Передышек не было. Большое строительство требует большой организации. И большой поспешности, ибо король хочет увидеть завершение своего замысла, а человеческую жизнь продлить невозможно. Законченное сооружение должно стать посмертным жилищем короля, обессмертить его. Поэтому — пошевеливайтесь!

Существует точка зрения, согласно которой замок Карлштейн в Чехии был построен всего за девять лет; это было большим достижением. Но что сказать, если Ангкор-Ват, неизмеримо более трудоемкий храм древних кхмеров, был воздвигнут за каких-нибудь тридцать лет? Для этого недостаточно было гениальности архитекторов, прекрасной организации и энтузиазма населения. Необходимы были жестокая деспотия, бич, беспощадная воля тирана, шагающая через трупы, превращающая людей в стадо. Без этого не могла быть воздвигнута Великая китайская стена, самая потрясающая из всех древних построек. Как-то, во время снежной вьюги, стоя на ней, я видел несколько десятков из тысяч ее километров, величественно подымающихся по горным склонам, на которые не мог бы взобраться танк. Ветер был настолько силен, что мне пришлось карабкаться на четвереньках, слезы замерзали на моих ресницах. И все-таки стена стояла и будет стоять еще тысячу лет. Непостижимо мощная, с казармами и с расположенными через одинаковые интервалы сторожевыми вышками, такая широкая наверху, что там могли бы разъехаться две повозки — крепостная стена вокруг всей Китайской империи, самое бессмысленное и самое большое из всех гигантских сооружений мира. Наверняка во время ее постройки не раз бывали такие вьюги. А потом, когда она была готова, дозорные не раз карабкались по ней с замерзшими на ресницах слезами. Сколько слез было из-за нее пролито? И кого она в конце концов спасла?

В Ангкоре жара, но люди от нее страдают не меньше, чем от мороза. Бороться с комарами, болотами и девственным лесом, ломать миллионы кубометров камня кирками, без динамита и орудий нашего времени, так же примитивно доставлять их на место, обтесывать, украшать каждый сантиметр поверхности рельефами и кружевной резьбой… От всего этого со временем угаснет любой патриотизм.

Постройку, может быть, и доведут до конца, но затраченные на нее усилия не будут возмещены полученным удовлетворением. Ангкорские короли перегнули палку: они перешагнули за пределы человеческих возможностей, и народ возмутился. Его перестало радовать то, что создавали строители. Не только потому, что храм его не кормил — он уже не грел сердца. Народ бросил его и ушел.

Ушел так же, как ушли — приблизительно в то же время — юкатанцы от своих излишне великолепных храмов в Чичен-Ице, как до того ушел от своих каменных драгоценностей народ из Копана и Квиригуа, из Боробудура и Лоро Джонгранга.

Но доведем до конца наше сравнение. Наши граждане горячо любят Национальный театр. Слепа ли их любовь? Будет ли она автоматически длиться вечно? Хорошо помню тридцатые годы, когда я приехал учиться в Прагу. Прогрессивная молодежь любила тогда театры Д34 и Освобожденный, это были ее театры. Не случайно Э. Ф. Буриан написал над своей сценой: «Нищие себе». Золотая часовня над Влтавой принадлежала другим. Какое дело было нам до вздохов сентиментальных мещан, наслаждавшихся ею? Если бы от нас зависело составление государственного бюджета, Национальный театр не получал бы тогда ни кроны, мы относились к нему с полным безразличием.

И все-таки в 1880 году этот театр действительно был детищем народа. Никакие жертвы не были слишком тяжелыми, никакой пожар не мог превратить его в руины. Любовь народа не слепа, чехи имели основания любить символ своей национальной самобытности, он обладал для них магической силой. Но если Национальный театр когда-нибудь снова забудет о своей функции, как это было, например, в тридцатых годах, ничто не спасет его, он опустеет. Ангкор был гораздо больше, а что от него осталось?

ПРЕКРАСНЫЕ КАМНИ

О, Ангкор!

Пожелания моих товарищей сбылись. Ангкор осчастливил нас камнями, прекрасными камнями, морем прекрасных камней и не одних только камней.

Мы неожиданно очутились в девственном лесу. Это был настоящий девственный тропический бор, обвитый веревками лиан, с целыми кустами зеленых паразитов на нижних частях ветвей, лес жаркий и высокий. Я мог наконец сказать своим друзьям: «Вот вы и у цели! Вы все время требовали настоящих джунглей, получайте их! Образец всех занавесов к «Волшебной флейте», всех картинок на школьных стенах и в книгах, формировавших нашу мечту о сказочной сцене, где разыгрывались приключения Маугли и Тарзана. Вот они перед вами, вслушивайтесь в их дыхание!»

Наш капельмейстер поднял палец и, прошептав: «Да! Это ми второй октавы», определил звук, который непрерывно стоял в воздухе, не снижаясь и не повышаясь, — стрекотание цикад, их бесконечное и-и-и-и-и-и.

В симфонии Хиндемита о Матиссе есть место, где после отчаянной борьбы с демоном наступает тишина, полный покой. Эта тишина выражена там таким же высоким, шелестящим и-и-и. Я не обладаю абсолютным слухом нашего капельмейстера и не отважился бы сказать, что Хиндемит применил там это ми ангкорских цикад, но воспринимал его именно так: тишина. Изумительная, сладкая, целительная тишина после борьбы с демоном. Возможно, вы улыбнетесь, скажете, что я преувеличиваю. С каким демоном мог встретиться ваш разговорчивый автор? Да и в моде ли они еще? Демоны!

Я не буду вам ничего объяснять. Но попытайтесь себе представить, что этим демоном была Торопливость. Судорожно непоседливая Торопливость, загнавшая сама себя, споткнулась о первый же корень в лесу, упала и больше не могла подняться. Высоко над нею звучало тихое и-и-и, а обезьянки — сказал я вам, что они занимались физзарядкой на вершинах деревьев? — обезьянки бесшумно перепрыгивали с ветки на ветку. Они тренировались организованно, не суматошно, как белки, а почти по-человечески, командами. Каждая выжидала, пока остановится ветка, которую раскачала ее подружка, и тогда прыгала. А за нею вторая, пятая, шестая… Вели они себя уверенно, как настоящие хозяева этого леса, как Пан, как Маугли, как Тарзан, как наша собственная детская мечта.

А Торопливость лежала на земле, свернувшаяся клубочком, неподвижная.

Щупальца джунглей обволокли храм. Корни их были медлительны, но гораздо сильнее Торопливости и любых человеческих рук. Несколько семян занесло на башню с четырехликой головой. Корни обволокли голову и задушили ее. Бесстыдно проникли в ее рот, в ноздри, даже в морщинки на лбу, сжали и сдвинули камни, из которых все было изваяно. Кое-что перевернули, другое размыли дожди, покрыли лишайники. Полтысячелетия пережевывали джунгли эту гигантскую порцию пищи.

И как-то, сто лет назад, споткнулся о здешние корни француз, естествоиспытатель Муго. Он был нездоров, искал не развалины, а нечто совсем другое, но здесь остановился. Перед самой смертью ему посчастливилось сделать великое открытие. Он обнаружил руины величественного города, о существовании которого никто не имел понятия. Его сообщение взволновало всех, кто узнал, что в джунглях Индокитая находится жемчужина мировой архитектуры, такая же, как Парфенон или Версаль…

После этого вспомнили о переведенном на французский язык рассказе китайского путешественника тринадцатого столетия Чоу Та-хуана. Он описывал исчезнувшую сказочную империю древних кхмеров, их сооружения, те самые, которые открыл Муго. Живая картина нравов, нарисованная древним путешественником, подтверждала сообщения тех, кто шел по стопам Муго. Ангкор становился в глазах людей реальностью, он оказался сильнее леса.

Освободить строения от убийственных корней, вое* становить то, что уже развалилось, было делом нелегким; над этим трудились целые поколения археологов, и это дело до сих пор не закончено. Работали по-разному. Первую экспедицию возглавил морской офицер Делапорт, и французский историк с полной серьезностью говорит, что он «организовал для парижского музея большую коллекцию кхмерского искусства». Я всегда думал, что уродливое слово «организовать» вместо простого «собрать» было придумано нами, заключенными концлагерей. А оказывается, Делапорт тоже «организовывал». Выломал здесь кусок красивого фриза, а там какой-нибудь рельеф, отбил несколько красивых голов, упаковал все в ящики, и это называлось археологической экспедицией. Но так делалось и в других местах, я не собираюсь посягать на честь французских ученых: после Делапорта пришли другие и большей частью лучшие.

Ангкор поднялся над джунглями, он снова прекрасен. Красив по-иному, не так, как раньше, — что было, то быльем поросло. Не надеетесь же вы увидеть то, что описывает старый Чоу Та-хуан: «Король не покидает дворца без брони, так что ни нож, ни стрелы не могут ранить его… На голове он носит золотую диадему или обвивает связанные узлом волосы благоуханными цветами, например жасмином. На шее у него жемчужное ожерелье весом в добрых три фунта. На запястьях, щиколотках и пальцах золотые браслеты и кольца, украшенные кошачьим глазом. Ходит он босиком, ступни и ладони красит в красный цвет… Когда он выезжает за пределы своей резиденции, девушки его свиты несут перед ним золотые и серебряные сосуды. Затем следуют повозочки, в которые запряжены козы, и кареты, влекомые лошадьми, все в богатом золотом убранстве. Над всем этим свыше ста украшенных золотом зонтиков с золотыми ручками. Лишь за ними появляется властелин на слоне, на бивни которого надеты золотые футляры. В руках короля золотой меч. Окружает его лейб-гвардия из вооруженных копьями и щитами девушек, за ними следует стража на конях и слонах…»

Далее сообщается, что у короля было пять жен — одна главная и по одной для каждой стороны света, а кроме того, от трех до пяти тысяч наложниц и служанок, разделенных на различные категории. Чоу Та-хуану рассказывали, что «в столице есть золотая башня, в которой находится спальня короля. Там живет дух десятиголовой кобры, властительницы страны, всего королевства. Еженощно он принимает облик женщины, с которой король должен спать. Если бы король пропустил хоть одну ночь, произошло бы несчастье». Вот какой самоотверженный король! Даже его сладострастие было, собственно, служением народу.

Китайский эмиссар рассказывает не только о короле, дворцах и важных чиновниках, именуя их «советниками, генералами, астрономами». Он описывает жизнь простых людей, их одежду (мужчины, так же как женщины, связывали волосы узлом, ходили с обнаженной грудью, оборачивали вокруг бедер кусок материи), описывает судебные органы, включая суд божий (противники сидели один против другого на соседних башнях до тех пор, пока один из них не заболевал), описывает торговые обычаи и рабов, покупаемых для личных услуг (мелкая торговля была в руках женщин, рабы происходили главным образом из дикого горного племени, которое называли ворами чунгами). Рассказывает он и о том, как хорошо жилось там переселенцам из Китая. Они легко приобретали рис, жен и дома, а здешняя жара тоже имела свои хорошие стороны. Люди охотно сбрасывали свою старую одежду и ходили в местной, купались… «Здесь невозможно выдержать, не купаясь по нескольку раз в день. Женщины, собравшись группами по трое-пятеро, ходят за город купаться. На берегу они снимают одежду и входят в реку. Там можно увидеть тысячи купающихся. Ходят туда и знатные женщины, не считая это чем-то постыдным. Там вы можете рассматривать их с ног до головы… Как только удается урвать свободную минуту, китайцы отправляются полюбоваться этим зрелищем».

Всего этого мы уже не застали. Королевская резиденция была безлюдна, грабители из соседних стран давно растащили все, что можно было. Они ободрали золотую облицовку башен, утащили зонтики, утварь, ткани. Деревянные дома горожан и королевские дворцы обращены в пепел. Сохранился лишь не поддавшийся разрушению центр города, голые камни храмов, ибо из камня разрешалось строить только жилища богов и умерших богов-королей.

Осталось море камня. Простого серого песчаника, такого твердого, такого непостижимо компактного, что его можно было полировать, как металл. Кое-где он выветрился и почернел, в других местах поверхность осталась светлой, отдельные башни при свете месяца отливают серебром. На рельефах некоторых камней поражают лица модно причесанных красоток с улыбками весьма современных обольстительниц. Подавляет самый вес здания, гораздо больший, чем все, что мне до того приходилось видеть в городах майя и тольтеков. С Ангкором, пожалуй, не могут сравниться даже египетские пирамиды.

Встречаются здесь и менее поражающие камни — стелы. Надписи на них свидетельствуют о цене славы. Храм Та Пром, далеко не самый большой из всех, принадлежал королеве-матери. Работы по его текущему ремонту выполняли три тысячи сто сорок деревень. Храм надо было не только построить, вокруг него постоянно жили и питались, не производя ничего съестного, восемнадцать верховных и две тысячи семьсот сорок низших священнослужителей, две тысячи двести два прислужника, шестьсот пятнадцать храмовых танцовщиц. Для украшения этого святилища было использовано около десяти тысяч килограммов золота и серебра, сорок тысяч жемчужин, тридцать пять бриллиантов, четыре тысячи пятьсот других драгоценных камней и так далее и так далее.

Драгоценные камни. Все эти тонны серого песчаника вокруг нас были настоящими драгоценными камнями.

НЕБЕСНЫЕ ХЛЕБЫ

Легенда гласит, что некая богиня тайком сорвала шесть цветков в садике бедного китайца. Бог Индра, услышав жалобы пострадавшего, наказал богиню: она должна была в течение шести лет служить этому смертному как простая женщина. Она родила и выкормила ему ребенка и затем вернулась на небо. А уходя, положила на подушку супруга шесть цветков, чтобы он понял в чем дело.

Сын ее с раннего детства любил рисовать, лепить, вообще любил красоту. Он не забыл своей прекрасной матери, неустанно искал ее и, преодолев много трудностей, пришел к ней в рай Индры. Там он обучился искусству, архитектуре и подружился с другим смертным. Индра, обернувшись ярким лучом света, спустился к королеве кхмеров и оплодотворил ее, а ребенка затем взял к себе. Но дети смертных не могут постоянно жить на небе. Поэтому оба молодых человека должны были вернуться на землю, и там принц попросил архитектора построить ему точную копию какого-нибудь небесного дворца. Но, будучи людьми смиренными, они отважились скопировать только хлев, в котором стояли волы Индры. Так возникло великолепие Ангкора.

О, Ангкор! О, прекрасные сказки! О, мудрость народных сказителей, якобы отражавшая набожный страх перед ревностью небес и в то же время затаенную насмешку. Над чем они смеются? Над тщетой человеческих стремлений или над чрезмерными притязаниями правителей?

Правителям кхмеров ничуть не было свойственно смирение. Храмы они воздвигали в первую очередь как собственную усыпальницу. Им и в голову не приходило уподобляться волам Индры, наоборот, они считали себя воплощением самих богов и требовали божественных почестей.

Земную часть своей жизни они проводили в легких деревянных строениях — мы собственными глазами убедились в Пном-Пене в том, каким изящным и комфортабельным может быть такой деревянный дворец, — а для загробного существования они строили более солидные здания из камня. В этих храмах-мавзолеях все должно было создавать впечатление небесного великолепия, невиданного и неслыханного. Но для жилья они не были пригодны.

Талантливые кхмерские архитекторы, были, несомненно, избранниками небес, умели сделать из камня все что угодно, но только не большое помещение. Так же, как их современники в Мексике, они не ощущали потребности решать проблему больших сводов. Было жарко, периоды дождей и засухи можно было точно предвидеть, большие собрания проводились на открытом воздухе, достаточно было легких крыш и балдахинов. Кто захочет жить в спертой атмосфере каменных домов!

Камень — прочный, бессмертный, как боги, — употребляли только для постройки храмов, а там было вполне достаточно лишь наметить своды. Когда кхмеры или американские майя копировали в камне своды, которые они мастерски возводили из дерева, получались лишь неуклюжие потолки над маленькими кельями или узкими коридорами. Даже в таких маленьких помещениях было достаточно места для идола и алтаря, а большего и не требовалось. Важны были внешние плоскости, они были видны отовсюду и должны были быть как можно больше, чтобы на них поместилось много роскоши. И должны были устремляться ввысь, к небу, как пирамидальные основания всего великолепия, как магическая копия горы Вселенной или как башни — символ пола бога Шивы.

Ангкорские храмы в сущности колоссальное нагромождение камня вокруг нескольких маленьких келий. Но чтобы создать снаружи впечатление таких же прозрачных окон с деревянными переплетами, какими блистало жилище живого короля, окна прорезали и в толстых стенах храмов. Но большей частью они были слепыми, лишь небольшая часть поверхности стены за ними была полой. Так, в Ангкор-Вате — самой большой из построенных в двенадцатом столетии копий небесных дворцов — сотни фальшивых окон с решетками, точной копией точеных деревянных столбиков. Одна эта работа каменотесов была невероятно трудоемкой. Но окна занимают лишь часть фасада. Остальная поверхность заполнена резными орнаментами, напоминающими европейский поздний ренессанс, хотя они были созданы намного раньше. А среди этой каменной листвы огромное количество рельефных фигур. Одних «аспар» здесь свыше четырех тысяч. Аспары — небожительницы, созданные для ублаготворения почивших. У них причудливые юбки, голые груди, масса драгоценностей и фантастические прически. На лбах челочки, волосы уложены в различных направлениях, связаны узлами, подымаются и ниспадают, как струи фонтанов. Некоторые аспары — танцовщицы в коротких юбочках; они изображены обычно по три, прыгающими по цветам лотоса, одна нога у них подогнута, тогда как вторая, тоже согнутая, поднята. Причем колени отодвигаются как можно дальше от туловища, линия бедер образует внизу прямую черту; основное на их танца, по-видимому, шаг. Руки поднимаются и опускаются в одном ритме со всем телом, лица под треугольными диадемами улыбаются, улыбаются все эти тысячи небожительниц.

Вдоль стен открытых галерей тянутся параллельные ряды других рельефов с изображениями мифологических и исторических событий. Высота их в среднем два с половиной метра, длина — восемьсот метров. Восемьсот метров сцен, происходящих в раю и в аду, борьбы людей с демонами, военных смотров. Здесь битва с бесчисленным количеством сражающихся, великаны, вращающие небесное море молока, дабы сбить масло бессмертия, сам бог Вишну в образе женщины поддерживает землю, чтобы она выдержала вращение этого моря.

Я начал с конца, с описания деталей отделки, но еще ничего не сказал о целом, а ведь это главное. Почти бесспорно, что орнаменты, покрывающие такие колоссальные плоскости, должны в конечном счете стать несколько однообразными, производить впечатление серийного производства. Но эти стены были бы поразительны, даже если бы не были ничем украшены. Учтите, что храм Ангкор-Ват — это огромный квадрат, длина его стен свыше четырех километров, внутри окружающего их рва расположены один над другим постепенно уменьшающиеся квадраты галерей, и все это устремлено к центральной пирамиде, где подымается самая высокая башня, в которой находятся главные помещения храма.

При описании таких масштабов слова бессильны, так же как фотографии. Вы можете знать на зубок репродукции фресок Сикстинской часовни и все-таки только в Риме отдаете себе отчет в их действительных размерах. А в Ангкоре размеры — самое главное. Самое большое впечатление производит невообразимое расстояние, на котором перед вами предстают башни Ангкор-Вата, когда вы приближаетесь к входным воротам, расстояние, которое кажется непреодолимым и после того, как вы, уже миновав эти ворота, идете к башням. Дорога под вашими ногами убегает, крутая лестница подымается, спускается и снова подымается. Подойти к этим башням вплотную — значит, проделать долгий путь, испытать жадность ожидания, нарастающее волнение, преклонение перед мощью человеческого созидания. То, что какой-то король этого захотел, а архитектор смог спроектировать, можно понять. Но то, что плоды их ненасытной фантазии были осуществлены, что такие несбыточные мечты были воплощены в жизнь одним поколением — это превосходит самую смелую фантазию.

Прибавьте ко всему окружающую атмосферу. Ведь башни не картонные, все это не макет, находящийся в закрытом помещении какого-нибудь музея. Это растянулось на километр в длину и на километр в ширину, вокруг летают птицы, и вслед за солнцем движутся тени, меняется окраска камней. Поднявшись наверх, вы увидите вокруг безмолвный девственный лес. Вдоль прекраснейшей галереи тянется четырехугольник рва. Вы видите, что его вода заросла лотосами. Лодочки движутся среди зарослей водяных лилий, стоящая у дороги на коленях женщина в саронге обнаженными руками полощет белье. Проходя по двору, вы минуете стадо коров, то там, то тут мелькают шафранные одеяния монахов. Ангкор-Ват — единственная из руин, снова ставшая действующим храмом. Из келий доносятся звуки гонга и бормотание молитв, от курящихся у алтарей палочек подымается сладковатый аромат.

День угасает. Над кронами деревьев быстро опускается багровый шар солнца. Башни, подобно вершинам альпийских гор, покрылись багрянцем, пылают шафранные тоги монахов, чашечки лотосов закрываются.

А Торопливость, наша жалкая Торопливость все еще лежит неподвижно на земле.

УЛЫБКИ И ТО, ЧТО ПРОИЗОШЛО ПОСЛЕ НИХ

Важно ли, кем были божества, которым здесь курили фимиам? Кто здесь всегда улыбался — Будда или многорукий Вишну? Религия и секты часто сменялись, и чем больше переплетаются их следы, тем меньше значения придаешь путям, по которым они шли. Несомненно, что главным божеством был в Ангкоре король. Это он объединял в единое целое трудолюбивых пчел страны, он был видимым связующим звеном всего общественного здания, он символизировал единство, от него зависело процветание больших ирригационных сооружений, на которых основывалось производство риса.

Вероятно, в Кхмере впервые в строгую науку Будды вторглась причудливая антиреформация — роскошь, мистика, святые. Мы знаем, как древний буддизм отрекался от мира, как хотел обойтись без священников, без посредников, даже без божества, был не более и не менее как бунтом против человеческой натуры. Боль и страдания были настолько невыносимыми и казались так тесно связанными с земным существованием, что Будда вместе с ними отверг жизнь вообще. Он проповедовал отказ от суеты общественной жизни, отказ от страстей, включая сладострастие. Вырваться из проклятого круговорота зла, порождающего зло. Вырваться из него навеки; без надежды на звуки ангельских арф и небесные лакомства. Прочь оттуда!

Напиток такой сильной концентрации не годился для крестьянина, который должен был вносить как можно больше меда в общественный улей. Общий отказ от насущных жизненных забот был бы самоубийством общества, а это не было на руку властителям. Они не возражали против того, чтобы при общественном разделении труда сформировались и несколько комичные профессиональные мудрецы, предостерегающие от излишнего обжорства. Но в остальном им нужна была религия надежная, возвышенная — отдушина для скопившихся эмоций. Им надо было обещать бедняку, к которому земная жизнь была несправедлива, награду в потустороннем мире, угрожать адом каждому, кто пытался поколебать порядок, который их устраивал. Касты, иерархия, ритуал были основой их преуспевания. И потому они проповедовали, что выполнение ритуала — основа преуспевания вообще.

Они не нуждались в сложных философских абстракциях и предпочитали наглядность. Вишну, например, был божеством наглядным. Многорукость его статуй говорила о том, что, обладая большей силой, чем простой двурукий человек, он может делать много дел одновременно. Первоначально статуи Будды были портретами обыкновенного человека, не обладающего исключительной силой или активностью; а если у него были какие-либо необычайные способности, то они заключались в мышлении. Поэтому скульпторы очень скоро стали изображать его с шишкой на темени, чтобы показать место, где кроется источник этой необычайной способности. Но этого было мало, требовалось превратить портрет в идола, создать множество Будд. Исторический Будда был низведен до положения одного из звеньев в цепи Будд-спасителей, которые из вечности в вечность пекутся о мире и приходят помочь ему. Небеса заселили святыми, некогда бывшими Буддами или готовящимися ими стать. Возник миф о многоруком существе, настолько самоотверженном, что оно добровольно оставалось помощником людей, хотя уже давно заслужило право на личное блаженство и нирвану: о бодисатве Локешваре.

В буддизме создалось два течения. Строгое учение, больше походившее на первоначальное, называлось хинаяна — малая колесница. Второе, широко распространившееся по всему свету и располагавшее такими аксессуарами, как небо, ад, рай и многорукие божества, называлось махаяна — большая колесница. Большая колесница проникла через Камбоджу в Монголию, Китай, Корею, Японию; более трезвая малая колесница сохранилась только на Цейлоне и нашла в современной восточной Индии подходящую почву — после падения империи кхмеров был утрачен вкус к религиозной помпезности. (Быть может, вам покажется, что в этой книге отводится слишком много места такому чуждому для нас вопросу, как буддизм. Но для миллионов людей на Востоке эта религия остается до сих пор мощным политическим фактором. А у западной границы Чехословакии буддизм становится интеллектуальной модой. Не исключено, что он с обычным запозданием проникнет и в головы некоторых людей у нас. Можем ли мы позволить этим модным словечкам импонировать кое-кому, и не знать, в чем их сущность?)

Восседавшие на алтарях древних ангкорских храмов индуистские либо махаянские идолы фактически были всегда портретами королей. Скульптор лишь добавлял лишнюю пару рук, иной раз буддийскую шишку на темени или нимб как символ излучаемой благостыни и обязательно улыбку как выражение внутренней уравновешенности.

Немного к северу от Ангкор-Вата (Пагоды Столицы) находятся стены Ангкэр-Тома (Столицы), образующие квадрат, каждая сторона которого равна трем с половиной километрам. Путь туда ведет по насыпи, окаймленной высокими перилами. Каменные генералы, как их называет средневековый автор путевых заметок Чоу Та-хуан, тянут там, подобно бурлакам, девятиголовую кобру. Этой коброй они вращают гору Вселенной, взбивая таким образом море молока. Об этом мы уже говорили. Гору эту воплощает центр города Ангкор-Том — храм Байон. Байон очередное колоссальное нагромождение камня вокруг маленьких келий, населенных летучими мышами. На его центральной пирамиде высится целая система башен, и каждая из них увенчана головой четырехликого короля Локешвары; лики эти обращены ко всем четырем сторонам света. Каждый двухметровый лик улыбается блаженно, мудро, всеведуще, понимающе, милосердно, безразлично, угрожающе, жестоко… Пусть твоя совесть, грешник, подскажет тебе, что означает каждая из этих неизменных улыбок. Король бесспорно знал, почему поместил в центре Вселенной свой (или Локешвары) портрет: он видел больше всех людей, смотрел на них свысока, наблюдал за ними — с умудренной улыбкой божественной справедливости на устах — даже в самых отдаленных уголках своего царства. От него нельзя было ничего скрыть, невозможно было бежать.

И снова видим мы у подножия башни галереи с рельефами. Стереотипная улыбка правителя господствует над Вселенной, принимая ее такой, как она есть. Ужасы войны и радости мира сосуществуют в ней. Мы видим людей, упавших во время морской битвы в воду и пожираемых крокодилами. И тут же рядом, другие люди жарят рыбу на огне домашнего очага. Быть съеденным ужасно, поедать самому приятно — ну и что ж? И здесь отправляются в поход армии, плывут в бой галеры, кхмеры сражаются с соседними народами, люди убивают, чтобы лучше жить… И все это украшает храм, называемый буддийским! Действительно ли важно, как называется та или иная религия? Разве не все они благословляли и благословляют пушки?

За Байоном открывается монументальная площадь столицы. Слева терраса длиною в триста пятьдесят метров — вы еще воспринимаете цифры? — украшенная рельефами слонов. Далее следует терраса со статуей, называемой Немощным королем. Не знаю, чьему капризу — легенды или археологов — обязана она своим именем, но это фигура улыбающегося красавчика без половых признаков, без знаков королевского достоинства и без малейшего намека на болезнь. С художественной точки зрения это средняя статуя, менее интересная, чем тонны окружающих ее скульптур. Но она получила удачное, нравящееся публике имя, один писатель даже заимствовал его для названия своего романа, и теперь все, кто приезжают в Ангкор, считают обязательным посмотреть Немощного короля. Остерегайтесь недооценки названия! Чего стоят по сравнению с истинными архитектурными шедеврами Праги Злата уличка или Мост вздохов? И все-таки отважится ли какой-нибудь турист не щелкнуть перед ними затвором фотоаппарата, даже если на его пленке осталось всего два кадра?

За террасами находится еще много прекрасных руин, носящих такие непоэтичные названия, как Бафуон или Фименакас, но мы на них не будем останавливаться. А жаль, потому что Фименакас мог бы служить классическим примером пирамиды майя. Там мне пришлось бы снова предостерегать вас от размышлений о загадочном сходстве, а мне больше не хочется это делать. Впрочем, признаюсь, что такие размышления иногда прямо-таки напрашиваются.

Вот, например, название Прага. Что нам приходилось думать, когда мы столкнулись в Ангкоре с названиями Праг-Эн-Теп, Праг-Сеар, Праг-Нгок, Праг-Пилилай, Праг-Питу и тому подобными? Это «Праг» лишь фонетическая запись кхмерского слова, означающего величественный, божественный, королевский. Оно всегда ставится перед названиями священных зданий, приблизительно так, как мы говорим: храм святого Вита, святого Игнация. Созвучие между ангкорским «Праг» и нашей величественной, божественной, королевской Прагой, таким образом, чисто случайное, но…

Мы размышляли об этом, а значит, вспоминали о Праге, расхаживая среди развалин храма Праг-Кхан, к северу от главных террас. Размеры и красота его статуй не превосходят те, что мы видели в Ангкор-Вате или Байоне, но в нем очаровательный лабиринт ходов, проложенных под прямым углом вокруг центрального фаллоса. Во всех направлениях открывается перспектива длиной в двести метров, каменные двери за каменными дверьми, порог за порогом. И главное: поскольку мы уже оказались в стороне от крупнейших памятников, со всех сторон подступают неукрощенные джунгли, сплетение лиан и корней, в воздухе звучит бесконечное ми ангкорских цикад, все неподвижно, и только обезьянки продолжают свою тренировку.

Торопливость была повержена в прах, но не умерла. Она подала голос как раз тогда, когда я совершенно забыл о ней. Когда я дышал полной грудью и радовался тому, что мне посчастливилось потратить впустую два дня среди ангкорских камней. В Пномпене меня ожидало неприятное сообщение.

В тот вечер в отеле — я стоял веселый и совершенно беззащитный под душем — кто-то постучал в дверь. На пороге переминались два словацких киноработника: Цифра и Кубенко. Они прилетели из Праги и привезли не очень устаревшую почту и коробку с ванильными рогаликами к рождеству, так как было двадцать первое декабря. К коробке было приложено письмо.

Не стану рассказывать вам, о каких домашних неприятностях сообщалось в нем. Но в правдивом описании путешествия нельзя опустить обстоятельство, резко изменившее его направление.

Словаки знали содержание письма. Мы увидели друг друга впервые в жизни; когда я с шумом открыл им дверь, они вошли, неуверенно улыбаясь. Наблюдали за тем, как я весело разрывал обертку коробки и конверт, и увидели мое изменившееся лицо.

Теперь и у них на глазах были слезы, они бормотали что-то, вероятно слова утешения. Обнимали меня, похлопывали по спине, что-то говорили на своем мягком, ласковом языке, но до меня ничего не доходило. Мне слышалось нечто другое: горькое шуршание колесниц древних семейных трагедий.

Прочь отсюда… Скорчившаяся Торопливость вскочила, она стала вдруг живее всего окружающего. Оседлала меня и гнала домой. Сейчас же, немедленно.

НИТКИ

Но человек не может сразу дезертировать, бросить недоделанную работу. Он должен подождать, пока его сменят. А ожидая, он успокаивается. Чем я помогу дома теперь, когда все уже позади? Здесь я возглавляю кукольный театр, это пост, и он обязывает.

Не смейтесь. Для управления куклами пользуются нитками, но у каждой нитки два конца, и случается, что кукольник судорожно зацепляется за один из них. И нитка помогает ему удержаться на ногах.

Все шло по-прежнему. Вечером состоялось торжество. Специальное представление в нашу честь: камбоджийский балет. Живые аспары, обернутые в тяжелую парчу, с золотыми коронками на головах, напоминающими пагоды. Они делают те же движения, что и каменные танцовщицы на ангкорских рельефах, но там эти на казались гораздо живее, теплее. Парадно одетым членам государственного ансамбля не хватает естественной гармоничности небесных балерин. Поза на одной ноге, производящая впечатление мгновения, выхваченного из вихря движения и запечатленного в камне, превращается в самоцель, длится целые минуты. Танец становится просто грациозным переходом от одного такого на к другому, от живой картины к живой картине. Остановиться, устоять с минимальным колебанием на одной ноге, вероятно, очень трудно. По разве все трудное обязательно прекрасно?

А может быть, человеку, когда он печален, не следует смотреть балет?

Я прошу красивых танцовщиц Камбоджи, да и всю эту страну, извинить меня. Они не виноваты в том, что меня там постигло, зачем же смотреть на них омраченным взглядом?

Лучше продолжать свой путь. Из Пном-Пеня нельзя позвонить в Прагу, но из Калькутты можно. Не удивляйтесь, что я уже думаю только о Калькутте. Мы прощаемся с камбоджийскими друзьями и увозим полученные подарки и гору цветов. Сохраним же о них хорошие воспоминания… О, Ангкор…

Мы снова повторяем это слово, и вдруг оно трогает нас так же сильно, как когда-то «утерянный рай человечества» в стихах Махи. Произнесенное среди французской фразы название Ангкор звучит почти так же, как encore — еще, опять. Ах, увидеть бы еще раз Ангкор таким, каким мы увидели его впервые, — с шелестящей тишиной над головой, с тренирующимися обезьянками.

Прочь отсюда…

Самолет компании «Air France» стартовал перед вечером, первая звезда поднялась слева над зарей. Теперь мы летели прямо по направлению к дому. Через сто пятьдесят минут будет Рангун, еще через сто пятьдесят минут Восточная Индия. Стюардесса подала настоящую парижскую еду, папка, в которой лежало меню, была украшена акварелью с изображением Эйфелевой башни зимой — с обнаженными серо-коричневыми деревьями, среди которых то тут, то там мелькало красное пальто женщины или ребенка.

Самолет направлялся в Европу, но нам надо было выйти в Калькутте. Там нас ожидали знаменитый отель «Great Eastern», серия спектаклей и святки на чужбине.

Такой отель нечасто удается увидеть. Старый, с налетом старинной благопристойности, на его визитной карточке кроме прочих титулов стоят слова: «Shikari’s rendez-vous»; это означает, что он был местом встречи лордов, охотившихся на бенгальских тигров. Здесь сотни комнат, коридоры шириной с улицу — четыре метра от стены к стене. В полы боковых коридоров вделаны огромные решетки, сквозь которые видны верхние и нижние этажи. Сделано это во избежание духоты, чтобы воздух мог циркулировать по всему дому. В коридорах, как, впрочем, во всех отелях на востоке, полно белых ребятишек. Да и куда родителям девать их? И вот они с утра до ночи играют там, с невероятным грохотом катаются на игрушечных автомобилях, перекликаются с этажа на этаж через решетки в полу, разбивают хоккейными клюшками плитки полов и шайбами выбивают стекла.

В том, что здесь есть дамская и мужская парикмахерские, читальня, два бара, танцевальный зал и несколько ресторанов, пет ничего особенного, но то. что к ресторану вы идете по целой улице магазинов, кажется уже странным. В них продают все необходимое путешественникам, а также ковры, художественные изделия, старинные вещи. Из магазинов веет крепким ароматом мускуса и ладана, в дверях стоят смуглые торговцы, подымают сложенные для приветствия руки, предлагают свои богатства. Улыбаются нам, как знакомые. А разве это не так? Вы проходите по этому базару по меньшей мере шесть раз в день, направляясь в ресторан и обратно. А сколько раз проходил я? Здесь находилась телефонная станция отеля, она могла каждую минуту дать мне разговор с Прагой. Но вы знаете, как загружены линии накануне рождественских праздников, и потому это было непросто. Порой я предпочитал даже не уходить, часами просиживал среди мускуса, улыбок, ковров и антикварных вещей. Я уже знал, как открывают эти магазины по утрам, по скольку замков снимают с них владельцы, знал, как их в десять-одиннадцать часов вечера закрывают. Междугородные разговоры прекращались в двадцать четыре часа, но я ждал еще минут пятнадцать — а вдруг? Лишь на третий день меня соединили через Лондон. Слышишь меня, Прага?

Мы слышали друг друга, но голоса изменились до неузнаваемости. Благодаря усилителям, каждое слово звучало отчетливо, но чуждо. Это ты? Вправду ты?

А между тем наступали святки. С утра мы отправились на базар и купили елку, изготовленную для иностранцев из проволоки и зеленой бумаги. Красивой ее нельзя было назвать. И не удивительно, ведь ее смастерил человек, никогда не видавший настоящей елки. Вместе с елкой мы принесли корзиночку мандаринов, фиников, ананасов и гранатов.

Вечером мы после обычного спектакля по-праздничному оделись и пошли в танцевальный зал отеля на рождественский ужин. Играл джаз, подавали жареную рыбу, фаршированную индюшку и спиртные напитки. Рядом с приборами лежали карнавальные шапочки, картонные кивера, трубы, деревянные трещотки, свернувшиеся бумажные змеи. Все необходимое для того, чтобы участники ужина нарядились и веселились, соблюдая англосаксонские рождественские традиции.

Во время ужина танцевали. За соседним столом шотландский офицер в зеленой юбочке и зеленой куртке с белым жабо у шеи, как у кавалера в стиле рококо, с поклоном пригласил свою белокурую даму в глубоко декольтированном платье. Это были не маскарадные костюмы, а праздничная одежда. А в полночь шотландские волынщики ходили по улицам Калькутты и играли под балконом отеля. За другим столом пировала компания богатых индийцев. Мужчины в смокингах с настоящими черными бородами, в цветных сикхских тюрбанах, поверх которых они укрепили резинками бумажные тирольские шапочки, поварские колпаки или украшенный лентами чепчик жеманной барышни.

Все это было не столь смешно, сколь странно. Мои товарищи мужественно пытались создать у меня и у себя веселое настроение. Но воспоминания непрерывно всплывали: что делают родные? Именно сейчас?

Сикхи в бумажных шапочках крутили трещотки, они искрились и рокотали. Мы потянулись к бокалам. Оттик произнес речь о трещотках. Он уверял, что при помощи этих древних и замечательных приспособлений человечеству удалось изобрести рокот моторов на целое тысячелетие раньше, чем самые моторы.

А Карлик, чтобы поднять настроение, снова изобразил, как позавчера в Пном-Пене он самостоятельно побывал в китайском ресторане. Я вам об этом еще не рассказывал? Ну, послушайте.

Тем, кто не знал французского языка, в Камбодже приходилось туго. Тот же Карлик как-то попросил меня заказать ему вермут, потому что не знал, как по-французски аперитив. Но в тот раз он зашел в китайский ресторан один, чтобы поесть лягушечьих лапок. «Не беда, — подумал он, — ведь я актер, сумею свой заказ изобразить».

Сначала он подражал кваканью лягушек. Вам следовало бы послушать — он выполняет это замечательно. Потом опустился на корточки и прыгал по ресторану. Наконец выпрямился, показал на собственное бедро, изображая при этом лакомящегося гурмана и облизываясь.

Официанты ничего не понимали. Улыбались, подчеркивали пальцами строчки во французском меню, лежащем перед ним на столе, призвали на помощь остальной персонал.

Карлик снова прыгал, квакал, долго похлопывал себя по бедру. Официанты и повара наблюдали за ним с большим интересом. Наконец один воскликнул, что понял, побежал на кухню, остальные за ним, и все при этом заговорщически подмигивали Карлику: сейчас, мол, уже все в порядке!

Измученный, но счастливый Карлик опустился на стул, а они принесли ему… тарелку лапши.

Веселого рождества!

ВСЕ ЛИ МЫ ПОМНИМ ЭТО?

Нашелся в Калькутте и настоящий рождественский пирог. Мы ели его на следующий день в гостях у наших земляков. Видели мы в этой семье и подарки, полученные на елке детьми. Мальчик получил точную копию автомата — совсем как настоящий. Вместо патронов в него вкладывались электрические батарейки, а когда нажимали спуск, начинался треск, а главное летели искры.

Девочке подарили не менее отвратительную собачку-музыканта, у которой загорались глаза, и при этом она всеми лапками колотила по барабану и тарелкам. Я уже жаловался на электрификацию народных музыкантов и кукольников, но, как видите, сейчас даже детские игрушки без нее не обходятся.

Поэзию рождественской елки создавала техника, в данном случае японская. Впрочем, Калькутта не очень реагировала на праздники. О них не напоминали ни погода, ни настроение. Выйдя из отеля, мы сразу оказывались в большом азиатском городе с пятимиллионным населением, наблюдали шумное движение на современных улицах и древних базарах, видели сверкающий американский магазин автомобилей и открытые мастерские котельщиков или у самого тротуара производство индуистских богов в натуральную величину. Мы уступали дорогу свободно разгуливавшим коровам и наблюдали людей, которые подбирали их помет и сушили лепешки из этого ценного вида сырья, пришлепнув их к стенам, а потом продавали как топливо. Мы побывали в храме бога Шивы, подле которого люди сами сжигают трупы своих родственников, положив их на удивительно экономную кучку дров. Видели, как верующие натирали маслами и увенчивали цветами черные фаллосы, видели, как они подле храма богини Кали в одежде без карманов спускались к реке и купались под табличками с надписью: «Берегитесь карманных воров!»

Множество английских надписей придает городу, несмотря на его экзотичность, сходство с Лондоном. Большие незастроенные пространства в центре напоминают Гайд-парк; там есть ораторы; транспаранты и величественные дворцы, построенные в том же сусальном послевикторианском стиле. Те же фильмы сопровождаются такими же рекламами, так же много автомобилей и движение тоже левостороннее. Река Хугли не менее многоводна, чем Темза, а лондонский мост не мог бы, пожалуй, сравниться со здешним железным мостом. Так же, как там, в Англии, далеко от моря выросла одна из величайших пристаней мира. У берега стоят на причале необозримые ряды судов, надписи на их бортах свидетельствуют о том, что они прибыли из Англии, Греции, Голландии — отовсюду.

Видели мы здесь и коммунистическую демонстрацию. Два потока демонстрантов тянулись ко дворцу губернатора, собственно губернаторши, так как калькуттское городское управление возглавляет женщина. Посреди мостовой шагали портовые рабочие в белой одежде, в широких штанах дхоти, представляющих собой полосу материи, обернутую вокруг бедер и протянутую между ногами. У некоторых были в руках суковатые палки, другие несли бамбуковые шесты с красными знаменами. Они шли без духового оркестра, их не сопровождали дети, никто в этих рядах не улыбался. Одни мужчины. С серьезными лицами они озирались по сторонам.

Мы еще хорошо помним, что значит такое выражение лиц. И мы участвовали в таких шествиях. Но все ли мы помним это? На свете до сих пор много стран, где проводятся такие же демонстрации, какие были у нас во время кризиса. Не забываем ли мы об этом? Везде ли вы увидите улыбающихся отцов с детьми на плечах? Не забываем ли мы, что при таких выступлениях подчас ставится на карту жизнь, и отцы предпочитают сжимать в руках нечто менее хрупкое, чем детские ручки?

Поверьте, мы присматривались ко всему, хотя нашей задачей было устраивать зрелища для других. Мы показали семь спектаклей для рекордного количества зрителей: их было 17 900. По этой цифре вы можете догадаться, что мы играли в большом помещении, куда публика ходила очень охотно. Это была цирковая палатка на территории выставки, даже слишком большая для наших маленьких кукол. Но спрос на билеты был так велик, что и этого помещения не хватало.

После спектакля к нам на сцену приходили особенно дорогие гости. Ежедневно посещал нас бенгальский писатель Чаттерджи, автор пользующейся большим успехом детской пьесы, которая шла по очереди с нашими кукольными спектаклями. Однажды после спектакля пришел к нам показать свое искусство танцор, и аккомпанировавшие ему барабанщики добросовестно объясняли нам все вариации сложных ритмов. Иногда приходил магараджа Кашмира, статный молодой человек со своей прекрасной черноокой супругой. Это один из последних князей Индии, сохранивший еще политическую власть — кашмирский магараджа сейчас губернатор своего штата. Знакомился с нашей закулисной жизнью и племянник Тагора, душеприказчик поэта, человек приветливый и скромный. И, наконец, самым дорогим гостем был Удаи Шанкар.

Только ли моим особенным настроением объясняется, что я хотел написать: «О, Удаи Шанкар!» У меня в ушах все еще звучало: «О, Ангкор!» Я увидел его впервые целых двадцать пять лет назад. И его образ так врезался в мою молодую душу, что остался незабываемым. Он первым привез тогда в Прагу индийский балет и очаровал всех нас. Мне приходилось потом видеть много танцоров и танцовщиц этой страны, но, как это часто бывает в жизни, первое впечатление осталось самым сильным.

У Шанкара было благородное лицо, тяжелые веки, прикрывавшие блестящие глаза, маленькие подвижные ноздри, пряди черных волос спускались до самых плеч. Он был тогда в расцвете сил, но фигура у него была совершенно не такая, как у наших танцоров. Он не походил на античную статую, был не очень мускулистым, скорее мягким, эластичным. И все-таки выглядел гораздо мужественнее, чем многие широкоплечие, узкобедрые танцоры с сильно развитыми икрами. Это был настоящий мужчина.

Его партнершу звали Симкия. В отличие от него она была вся укутана в шелковые одеяния, открытыми оставались только глаза, личико, двигавшееся из стороны в сторону над ровными плечами, жестикулирующие пальцы рук и накрашенные ступни под украшенными колокольчиками икрами. Но как она была обольстительна!

Вокруг этой пары вертелись другие танцоры, а музыканты сопровождали представление неслыханной музыкой на невиданных инструментах… После танца все они вышли на авансцену и, сложив молитвенно руки, благодарили за овации… И этот жест благодарности никогда уж не трогал нас так, как тогда. Удаи Шанкар первым подготовил меня к встрече с искусством других частей света. И если в этой книге много, быть может даже слишком много, абзацев, посвященных экзотическим танцам, то частично в этом виноват он.

И вот после стольких лет мы встретились снова. Оба мы стали старше и тяжелее, но это имело для нас разное значение. У него за спиной было больше лет, чем у меня. Для писателей внешность, к счастью, не имеет значения. Повествуя о чем-нибудь, они не должны представать перед глазами людей. Старея, они могут все-таки говорить о молодости, могут рассказывать даже после своей смерти.

Удаи Шанкар танцовщик. Вернее, был танцовщиком. Его волосы поредели, на лбу образовались залысины, и лишь в нашей памяти он потрясает шевелюрой. А глаза… От волнения они подернулись влагой, когда я сказал, что мы постоянно вспоминаем о его первом приезде в Прагу. Он жадно слушал, засыпал меня вопросами и нервно потирал рукой покрасневший нос, тоже уже не такой, как раньше. Быстро обернувшись, он позвал жену:

— Послушай, этот господин помнит решительно все. Вообрази, он даже Симкию помнит и моего брата Рави знает, слышал его игру на ситаре… Я тебе много раз говорил, что такой публики, как в Праге…

Тут у него дрогнул голос…

СМЕРТЬ В БЕНАРЕСЕ[7]

Наше путешествие продолжается. Рано утром мы сели в самолет на калькуттском аэродроме, который называется Дум-Дум. Да, вы угадали, здесь был военный завод, на котором англичане производили эти злодейские пули.

Мы снова поднялись над панорамой с вифлеемскими селениями, увидели четырехугольники водоемов, кубики домов, пучки пальм. Но тщетно искали горы справа. На коленях у нас лежал проспект с призывом: «В отпуск на Гималаи!», на картинках была изображена изумрудная зелень лугов, а над ними цепь белых и розовых вершин со звучными названиями: Канченджанга, Эверест, Гауризанкар, Аннапурна… В ясную погоду мы могли бы увидеть их из окна самолета, но на этот раз они были скрыты туманом.

Первая пересадка была у нас в Патане. Калькуттский самолет направляется на север, в Катманду. Подумайте, оставался всего час пути до Непала, страны, откуда наши мечты и альпинисты подымаются на высочайшие горы мира. Но и Катманду скрыт сегодня от нас туманом случайностей. Мы должны лететь в другом направлении. Самолет удаляется от нас в сторону Гималаев, и мы смотрим ему вслед без слез.

Наш самолет летит к Бенаресу, а это город такой же сказочный и давно желанный. К тому же он находится на пути к Праге, и это является решающим.

Мы движемся по направлению к цели, неудержимо приближаемся к дому, рассказ убыстряется, и это не всегда справедливо. Разве Калькутта менее интересна, чем Бомбей? Вовсе нет. А между тем мы посвятили Бомбею двенадцать длинных глав, а от Калькутты отделались неполными двумя. И для Бенареса нам, по-видимому, останется еще меньше места. Итак, в Бенарес!

Постараемся позабыть затхлые боевики из отцовских оперетт, в которых название этого города покачивалось вместе с тюрбанами магарадж и животами баядерок. Позабудем и рассказы о подлинном сердце Индии, находящемся именно здесь, о непостижимой таинственности ее религии и о мистериях расы, которые все еще пережевывают западные фильмы и авторы путевых заметок. И без них в этой спешке трудно будет стряхнуть вместе с пылью чужие взгляды и посмотреть на Бенарес собственными глазами. С чего же начать?

Ни одного магараджи мы здесь не увидели, только их дворцы высились над священной рекой, как фантастические утесы. Вид у них был запущенный. Во времена, когда принцы ездили лечиться сюда, а не на обычные курорты вроде чехословацких Пьештян, их башни и балконы выглядели, вероятно, респектабельнее.

Увидели мы и священный Ганг. Священный он именно здесь, потому что у Бенареса образует излучину в виде полумесяца, а полумесяц — знак бога Шивы. Так говорят одни. А другие объясняют, что воды реки здесь действительно целебны, и это было разумным основанием для создания места паломничества.

Раньше иностранцы удивлялись: неужели Ганг целебен? Его воду пьют, а между тем в ней купаются толпы паломников, людей, страдающих всевозможными болезнями, собирающихся сюда со всех концов страны, где свирепствует множество эпидемий. В воду бросают также остатки костров, на которых сжигали покойников, бросают и целые трупы людей, священных обезьян и коров.

— Из этой воды можно было бы штамповать пуговицы, — прошептал наш Ирка.

Но вообще люди теперь удивляются меньше, чем раньше. Они слышали кое-что об антибиотиках, о целебной плесени и других, творящих чудеса гадостях. При взгляде на священный Ганг у них все еще мороз пробегает по коже, но они уже более снисходительны.

— Очевидно, для индийцев эта вода не так уж вредна, — взвесив все. за и против, подвел итог местный чех. — Иначе этот народ за последние три тысячелетия наверняка бы вымер.

Три тысячи лет, а то и больше, широко пользуются этой водой. Еще в те времена, когда Будда произнес неподалеку свою первую проповедь, город был центром индуизма. Он пережил столетия распространения новой религии и вернулся к старому Шиве. Пережил средневековое господство мусульманства. Город со своими пятьюстами святилищами остается тем же, чем был когда-то. Самый большой храм Вишка-Ната, его купол и стены облицованы золотыми пластинками. Главная святыня золотого дома — фаллос Шивы, символизируемый овальным камнем в серебряной оправе. Собственными глазами я его не видел, вы уже знаете, что доступ в храм открыт только верующим и коровам. Но в узких уличках города продаются тонны священных предметов и игрушек, раскупаемых паломниками для подарков. Мы тоже привезли в Прагу этот символ божественного пола в детском издании.

Наряду с Шивой и его быком Нанди в Бенаресе поклоняются также подруге Шивы Кали или Дурге. В то время как остальные храмы сравнительно невелики и затеряны среди сплетения улиц, ее храм просторен. Там резвятся обезьяны — мохнатые детишки с лицами усталых стариков. Некоторых я сфотографировал вместе со свастикой, являющейся здесь декоративным элементом, — свастика как раз к лицу обезьянам.

От свастики, конечно, недалеко до лужи крови. Здесь пресловутый алтарь для жертвоприношений Дурге. Я видел два кола, между которыми зажимают шею черной козы. Но как ей рубили голову, я смотреть не стал — торопился. Богиня, изображенная с высунутым языком, посмеялась над моим трусливым бегством: она завела меня в уголок коридора, где в этот момент умирал так называемой естественной смертью распухший, наклонившийся вперед, хрипло и тяжело дышавший самец обезьяны.

И мне и ему некуда было скрыться. У него не было кровати, в которую можно было бы спрятаться, не было ни куска тряпочки, чтобы натянуть на голову и скрыть свои мучения от прохожих.

Люди умирали в Бенаресе целомудреннее. Притащившись сюда издалека, истратив часто последние рупии, а то и пробавляясь по дороге подаянием, они ложились вблизи священной реки, прикрыв лицо краем одежды. Желали смерти и утешались мыслью, что она наступит здесь, на левом берегу Ганга, откуда дорога ведет прямо в рай. У противоположного берега дурная слава: умереть там — значит, превратиться после смерти в осла. Поэтому он пуст, там нет ни единого домика, там не увидишь ни души. А на левом берегу шум и оживление, теснятся люди, теснятся дворцы. Один лохматый святой дает людям советы, другой, весь осыпанный серовато-синим пеплом, акробатически подтягиваясь на руках, ползет к изображениям божеств. Здесь смерть — счастье. И вот, лежа на тротуаре, эти жалкие люди, в которых едва теплится огонек жизни, ждут, пока он погаснет.

Утром кто-нибудь, проходя по улице, заглянет им в лицо, прикрытое краешком одежды. Мертвых обычно сжигают, но костер обходится не менее двадцати рупий. Трупы бездомных бедняков сбрасывают в реку, остальных сжигают на берегу. Терраса над водой, откуда дым вместе с душами подымается прямо к облакам, называется Маникарника-гхат.

Нас возили туда прохладным утром, как всех туристов, но я предпочитал наблюдать, как купаются тысячи живых — они выполняли свои обряды неподалеку от места погребения. Все уступчатые набережные называются гхатами, их ступеньки спускаются прямо к воде. Мужчины, которые совершают там омовение и пьют воду из ладони, выглядят большей частью здоровыми, я видел там настоящих атлетов. На молодых были лоскутки материи, старики и женщины кутались в мокрые, прилипающие к телу простыни. Вид матери, купающей своего голенького мальчишку, всегда трогателен. Вид простых людей, которые горячо молятся, настойчиво просят чего-то хорошего, очень хорошего, тоже скорее трогательный, чем отталкивающий.

На плотах прямо на воде, на всевозможных мостиках, сбитых из досок и стоящих на камнях, на ступеньках, ведущих вверх, на берег, — повсюду верующие. Погруженные в созерцание, они сидят в позе Будды, закрыв глаза, с сосредоточенными лицами и руками, опущенными на скрещенные ноги жестом буддийских святых. Рядом с ними несколько плошек, над головой зонтик — в эти священные минуты в Бенаресе паломник делает вид, будто это действительно все, что ему в жизни надо.

А в остальном на берегу бурлит земная жизнь, монетки имеют ту же цену, что и повсюду, переходят из рук в руки, ничто даром не дается. Огонек — его дают в храме, чтобы поджечь костер, — стоит не менее пяти анн. Посягательства на карман паломника бесконечны. Ему надо, например, присесть на корточки перед сидящим тоже на корточках цирюльником и побриться. Надо купить предметы культа. Нужна пища и, наконец, лакомства. Я видел целую лодку школьниц, катавшихся по реке, как во время школьной экскурсии. У всех девочек глаза были подведены тушью, одна из них — маленькая, с длинными косами — танцевала, остальные хлопали в ладони.

И на берегу я увидел вечером танцы. Брахманы с венками на шее и падающими на глаза кудрями пели и читали проповеди благодарной толпе вдов, которые доживают здесь свой век в домах призрения. Одновременно в другом месте мужчины-прачки колотили куски пестрых тканей.

И вот мы заканчиваем наше путешествие по Бенаресу и возвращаемся в отель. На лужайке перед террасой заклинатель змей показывает свои фокусы. Собственно, он никого не заклинает, а открывает невероятно запыленные крышки корзин, вытягивает оттуда змей и играет на особом инструменте. Это сухая тыква, имеющая форму банки, из которой выходят две дудочки, одна подле другой. Звук гулкий, словно музыкант сначала накачал тыкву воздухом, а потом стал пропускать его через дудочки. Не знаю толком, как он это делал. Не знаю также, обезвредил ли он заранее свой зверинец.

Я едва успевал следить за кобрами; они напряженно вытягивались кверху, держали вертикально головы, и не исключено, что слегка покачивались в такт грустной мелодии. И все это за несколько грошей. Этот парень всего-навсего мелкий фокусник, бродящий по стране с грязными корзинками на коромысле; он показывает фокусы с ленивыми кобрами, не пренебрегает простыми скорпионами, а вчера окончательно упал в наших глазах, продав одной американке свою волшебную дудочку. И все-таки, когда перед ним поднялась кобра, эта священная змея буддистов и индуистов, воинственно напряженная, бьющая злой головкой по его кулаку, — зрелище было такое странное и вместе с тем внушавшее такой стихийный ужас, что мы забыли о своем привычном пренебрежении к выступлениям фокусников.

Мы смотрели на него долго, изумленно и ненасытно. Лишь последнее действие спектакля не увлекло нас. Заклинатель змей стал вторично собирать у публики деньги на покупку новой кобры взамен той, что танцевала перед нами и будет сейчас отдана на съедение мангусте.

Мангуста походила на большую крысу, поросшую густой серовато-зеленой шерстью. Она нетерпеливо дергала цепочку и рвалась вперед, чтобы броситься на ненавистную змею и задушить ее.

Мы не стали ожидать поединка между хищниками. Нам не хотелось увидеть в Бенаресе еще одну смерть.

ЕСЛИ ЕСТЬ НА СВЕТЕ РАЙ…

Следовало бы на прощание зажечь что-то вроде уютной лампы и расстаться с Индией при объективном освещении. Мне хотелось бы убедить вас, что эта страна не печальнее других стран мира, и здесь — что бы ни бормотали местные святые — люди больше мечтают о жизни, чем о смерти. И чем больше им не хватает самого необходимого для жизни, тем явственнее эта мечта, тем убедительнее.

В мечту я верю. Она все изменит, изменит мир, со временем поведет все за собой.

Не удивляйтесь. Мечта и вера, конечно, слова, напоминающие религиозную терминологию, а по отношению к религии эта книга была до сих пор нетерпимой, даже предвзятой. Мы не скрывали убеждения, что религия слишком долго вмешивалась в управление государствами, имела достаточно возможности показать, на что она способна, и выяснилось, что способна она на многое. Моисей, Будда, Христос… Разве их церкви не стремились исправить людей, создать более справедливый строй, привить уважение к жизни? После тысячелетних экспериментов результат оказался неважным. Прекратились ли под хоругвями церкви зверства? Не видим ли мы в бывших колониях доказательств того, что миссионеры занимались разведкой для артиллеристов? Если человек был человеку волком, то спиливала ли религия ему зубы? Или скорее наоборот: способствовала тому, чтобы у волков не было оснований жаловаться на перебои в поставке жертв?

И все-таки я отваживаюсь употребить слово «верю». Например, в то, что для людей наука, находящаяся в руках социалистов, полезнее всех религий, вместе взятых. Это, конечно, вера, но не догма. Она ни от кого не требует слепого согласия. Каждый может убедиться, что прививки снижают детскую смертность, а при социализме делают прививки всем детям бесплатно. До тех пор, пока я буду видеть, что сытый более доволен, чем голодный, а социализм дает всем без исключения возможность быть сытыми, моей веры никто не поколеблет. Можно ли кого бы то ни было принуждать к блаженству? Надо ли во что бы то ни стало кого-нибудь переквалифицировать на ангела? Бессмыслица. Но участвовать в ликвидации нищеты я бы хотел. В это я верю, об этом мечтаю, за это готов бороться.

И раз я уж начал исповедоваться, скажу, что я думаю о счастье.

Мы приехали в столицу Индии Дели и осматривали резиденцию бывших властелинов страны — дворец Великих Моголов. Это лабиринт роскошных зданий из алебастра, окруженных строгими зубчатыми стенами Красного форта. Снаружи строгие стены, а внутри цветочные клумбы, каменные трубы и водоемы с проточной водой, павильоны гаремов с окнами из кружевных, ажурных мраморных плит. Заманчиво светятся каменные бассейны, из выступов, имеющих форму бутонов лотоса, струится горячая розовая вода. Над всем этим высится Павлиний трон правителеи, а окружающие стены гладки, выложены цветами и надписями из самоцветов. На стене одного из таких колонных залов двустишие, звучащее как вздох:

Этот рафинированный рай не имеет ничего общего с раем Адама и Евы, это полная противоположность всего простого, естественного. Владыка применял насилие не к одним только подданным, он насиловал и природу, заставлял воду бесцельно плясать по извивам бассейнов, кусты — образовывать бессмысленные арабески на грядках. Построил себе жилище, походящее на драгоценную алебастровую клетку, на ядрышко плода, лежащее на выстланном пухом ложе. Жесткой скорлупой стали крепостные стены, ощетинившиеся снаружи остриями боевых копий. И все это было создано для того, чтобы внутри такого курортного великолепия жил один человек — голый, не работая, ничем не рискуя, ничего не опасаясь. И это счастье?

Моголы думали, что именно в этом счастье. Они воевали, интриговали, жгли и казнили, чтобы их счастье было вечным. Свои колонные залы они противопоставляли всем.

Не удивительно, что остальные люди про себя твердили: «Если это рай, то нам он не нужен, не нужен, не нужен!»

Но власть Моголов не была вечной. После них другие правители, включая английских вице-королей, сидели на Павлиньем троне также непрочно. Исчезли короли и вице-короли, исчезают и последние князья. И похоже на то, что индийцы хотят избавиться не только от вельмож, но и от всяких паразитов вообще, даже самых мелких.

Как-то на шоссе, неподалеку от Дели, я вдруг встретил совершенно голого человека. Вам, вероятно, когда-нибудь снилось, будто вы оказались в одной рубашке посреди оживленной улицы. Это мучительное ощущение. Но этот человек совершенно не смущался, и встречные ничуть не удивлялись, хотя был ясный день и на человеке не было ни ниточки. Он не походил на обычных оборванных аскетов или фанатиков; ему было лет тридцать, тело у него было чистое, хорошо упитанное, глаза спокойные и выражение лица совершенно нормальное. Больше всего он напоминал мне нашего Йозефа Швейка, которому понравилось в сумасшедшем доме потому, что человек может там делать все, что вздумается, и к тому же его кормят и не посылают на фронт.

А в Индии это возможно и без сумасшедшего дома! Сбрось одежду, становись святым секты джайнов, удовлетворяйся немногим, а это немногое ты всегда получишь от других в виде подаяния, сиди и предавайся созерцанию. И в этом счастье?

Джайны утверждают, что именно такое прозябание — счастье. Они не боролись за свои взгляды, не совершали во имя этих взглядов преступлений, свою добродетель бедности они так настойчиво выставляли напоказ, что в конце концов добились — также бесцеремонно, как Моголы, — счастья за счет других. Могут ли люди согласиться со счастьем знатного Могола, лежащего обнаженным в алебастровом бассейне, или со счастьем подобного Швейку голого человека на улице? «Нет, — сказал недавно индийский министр Кришна Менон по поводу джайнов, — каждый бедный святой обходится нам, остальным, слишком дорого».

Святые ничего не делают и к тому же урывают еду у тех, кто сам не наедается досыта. Отсталой в промышленном отношении стране надо во многом догонять других, народу приходится напрягать все силы, и добровольные нищие являются в сущности паразитами. Эту экономическую истину Азия постигает довольно быстро.

И если среди вас найдутся люди, которые хотели бы вкусить райскую жизнь и полное безделье, они должны поторопиться в Индию и сбросить там одежду, пока таких там еще терпят.

Сам я этого не пробовал, я представляю себе счастье иначе. И к гнездышку Моголов, оберегаемому зубчатой стеной, я тоже не стремлюсь. Кому захочется не жить с людьми, а противопоставлять себя им?

Я за людей.

В Дели мы встречали Новый год, и это мой тост за Индию и за всех вас.

НЕСКРОМНЫЕ КУКЛЫ

В туманную погоду загадки бесконечности начинаются в трех метрах от окна. В Дели было несколько туманных дней, пришлось отказаться от некоторых поездок, а это благоприятствует пищеварению и философствованию.

Застал нас там и самый холодный день в году. Для газет это было сенсацией: температура катастрофически упала — до шести градусов выше нуля. Не думайте, что это пустяк. Окоченевшие босые люди, кое-как завернутые в какие-то простыни, но с головой, обмотанной всеми шерстяными платками, которые им удалось раздобыть, были незабываемым зрелищем. Между прочим, мы видели там также попону для скота, имевшую совсем не такой вид, как у нас в Чехословакии. На спине был вшит специальный мешок для горба буйвола.

Новогодний день выдался прекрасный, светило солнце, и обед у наших друзей в посольстве подавался в саду. Госпожа Майка позаботилась о золотистой чечевице и нашем чешском символе изобилия — свином жарком. Все было как в Праге, если не считать того, что мы сидели на террасе под открытым небом и перед нами расстилался индийский ландшафт. Зеленая трава, полосатые белки, которые с вертикально поднятыми хвостами бегали по дорожкам, листва на деревьях и среди листвы обезьянки. На ветвях сидели сердитые голуби — дутыши и «семь сестер», которых так называют потому, что они всегда летают группами по семи. Они величиной с дрозда, но серые с желтыми клювами. И порядочные обжоры.

В связи с этим мне хочется рассказать еще о нескольких особенностях местной кухни. Одна индийская кухарка чрезвычайно таинственно пообещала угостить нас местным блюдом, которого мы, конечно, не знаем, а оказалось оно самой обыкновенной цветной капустой. В другой раз нас угостили загадочными, геометрически правильными валиками, из которых торчала косточка куриной ножки. Когда в валик втыкали вилку, вытекал горячий жир, и это было замечательно вкусно. Я так и не мог понять, как это готовят. Наш посол уверял, что просто высверливают в воздухе дыру, набивают ее курятиной, оставшееся место наполняют маслом, все это обваливают в толченых сухарях и затем жарят.

На индийской свадьбе я пробовал зарумяненных, перченых кур с гарниром из большого количества зелени, различные блюда из мяса, горячие хрустящие лепешки. Невеста с драгоценным камнем в ноздре без конца подкладывала еду на наши тарелки. Но она напрасно беспокоилась, мы и сами наполнили бы их, все было очень вкусно.

Какую еду можно назвать обычной, а какую экзотической? Обжаренная цветная капуста, перченая курица… На этой свадьбе я разговорился с индийским министром культуры господином Хамаюном Кабиром. Он признался мне, что с детства мечтает увидеть город со сказочным названием Самарканд. «И вы тоже? — воскликнул я, так как мечтал о Самарканде всю жизнь. — Скажите, а откуда вы родом?».

Господин Кабир был из Лахора. Разве не поразительно, что мальчик из Лахора лелеял ту же мечту, что и мальчик из Ческе-Будеёвице? Причем задолго до того, как все мальчишки в мире одинаково стали мечтать о полете на советских ракетах.

Вот видите, я все время твержу вам, что достигнуть взаимопонимания с Азией не так уж трудно.

Дели меньше Калькутты и Бомбея, но в нем свыше двух миллионов жителей, и его новый район стремится соревноваться с мировыми столицами. Из президентского дворца открывается такая же перспектива, как через триумфальные арки Парижа. Сам дворец из красного камня не представляет интереса, так как это комбинация европейского академического стиля с древней могольской архитектурой, но размеры его импозантны. Чуть дальше высится полукружие огромного здания парламента. Красивее окрестности; пестрые клумбы, сады, виллы и бесконечные ряды улиц.

Памятники и другие напоминания об английских королях и наместниках постепенно и незаметно исчезают. Например, неподалеку от нашего отеля находилась улица Ян Пат. Ничего общего с каким-либо нашим парнем Яном она не имеет. Ян Пат в переводе значит: «Дорога народа». Называется она так лишь недавно, местные жители к этому еще не привыкли и по-прежнему называют ее «Queensway» — «Дорога королевы». Было бы нелепо смеяться над этим и предполагать, что народ не дорожит своей улицей. Времена владычества империализма здесь миновали, и никому в Индии не придет в голову тосковать по парадам, во время которых правительство ее величества принимало на таких улицах почести, воздаваемые подданными королевы. Это лишь подтверждает истину, что изменение табличек с названиями улиц революции не делает и вообще не в них дело. Главное, чтобы улицы действительно принадлежали народу. «Что значит имя?» — спрашивал подданный другой королевы Елизаветы, Шекспир.

В Дели мы застали высокого гостя, приезд которого особенно ярко подчеркивал значение Индии как мировой державы. Приехал Кваме Нкрума, премьер-министр Ганы[8], и думаю, что его интересовали не рынки, поставки, займы или военные договоры. Он хотел получить у здешнего народа моральную поддержку в борьбе, которая ведется в Африке с той же целью, с какой Неру проводит свои мероприятия в Индии: с целью окончательного освобождения от империализма, ликвидации последствий колониализма.

Нкрума выступал в том же зале, где обычно играли мы. Это интеллигент с высоким лбом, опытный полемист; вместе с тем в его ораторских жестах порой проступала грация негритянских детей. И тут же он мог твердо опереться о кафедру, как воинственный спринтер. В его выступлениях были одновременно места наивные и сильные. Он возлагал преувеличенные надежды на свободные выборы, на парламент, как на безусловное средство достижения свободы. Но при этом исходил из такой искренней веры в политическую зрелость населения своей части света, что трудно было упрекнуть его.

Еще большее впечатление произвел на нас принимавший его премьер-министр Индии Джавахарлал Неру. Он не выглядит атлетом, скорее он обаятельно строен и элегантен, быстро реагирует на все, его любезность не лишена кокетства. В нем чувствуются спокойствие и уверенность зрелого мужа, долго занимающего руководящий общественный пост и сознающего значение достигнутых им успехов. Если он скучал, то не притворялся, что не зевает. А его улыбка не была едва заметным движением уголков губ.

Я разговаривал с ним дважды. В первый раз на спектакле «Глиняная повозочка», когда он старался растолковать нам смелость инсценировки этой древней драмы. Во второй раз на нашей собственной премьере. Он пришел тогда в сопровождении своей дочери Индиры и ее сыновей.

О создании благоприятной атмосферы в зале заботилась супруга нашего посла, которая сидела между индийским президентом Прасадом и премьер-министром. Она очень волновалась за нас, желала нам успеха, и я старался шепотом убедить ее, что она напрасно беспокоится: все равно сегодня все кончится так же плохо, как в Камбодже, когда на нашем спектакле присутствовал король, — на самом интересном месте погаснет свет.

Увы! так оно и было! Я думал, что провалюсь сквозь землю. Наклонился к Неру и лепетал дипломатические извинения. Но на этот раз в темноте раздался быстрый и прямой ответ:

— Ведь это не ваша вина!

Тока не было во всем районе, но, к счастью, очень недолго.

Затем все шло гладко до перерыва, которого мы тоже ожидали с большим напряжением. На этот раз мы перенесли антракт поближе к концу спектакля, так как наши друзья предупредили, что ’'индийские сановники обычно уходят после первой части. Но антракт кончился, а президент и премьер-министр сидели в своих креслах. Почему? Неужели ради прекрасных глаз наших кукол? В высоких политических сферах в такие мотивы не верят, а я все-таки думаю, что ничего сложного здесь не было. Господа развлекались, хотели знать, чем все кончится, поженятся ли наши герои.

Кончилось все в точном соответствии с названием нашего обозрения. Это был успех, журналисты поставили актерам пятерки и если и упрекали их, то главным образом в том, что они уже торопились ехать из Дели дальше.

Была устроена пресс-конференция, на которой один индийский писатель спросил: «Почему талантливый чешский народ сосредоточивает все свои силы на кукольном театре и не развивает обычного театра?» О, ужас!

Заблуждение индийцев надо было рассеять. Мы уверяли, что у нас, наоборот, сильные живые актеры, имеется густая сеть театров, которые посещают сотни тысяч зрителей. А куклы не играют у нас такой роли, как могло бы показаться, это второстепенный вид искусства… И мы говорили правду.

Но чешских читателей я спрошу по секрету: не следовало ли бы призадуматься над тем, почему кукол Скупы, Трнки или Земана знают во всем мире лучше, чем актеров многих больших храмов нашего искусства?

ТРИ ГЛАВНЫХ ГРЕХА

Премьерой в Дели мои обязанности закончились. Меня сменили, театр должен был играть в следующей стране с другим руководителем, а я мог вернуться домой, к своим делам. Но так как эта книга отражала план и случайности путешествия и не была задумана как стройное целое, мне трудно придумать для нее искусственную концовку, заключительную каденцию. Моя голова полна недорассказанных индийских переживаний, и я ищу кратчайшего пути для бегства из своего повествования.

Но именно кратчайший путь наименее свойствен этим запискам. Они шли часто обходными тропками, начинавшимися с брошенного мимоходом словечка. А книги, так же как люди, не вольны за пять страниц до конца исправляться и умирать не по тем законам, по которым жили. В чем были самые большие грехи моей книги? Во-первых, она слишком много занималась танцем. Так вот что, господа музыканты, сыграйте мне на прощание еще разок.

В Дели для нас танцевала Джамини Кришнамурти. Она молода, красива, у нее чудесная кожа, она во всех отношениях соответствует идеалам индийской скульптуры. Ее выступление носит ласковое название «Кучипучи», но это серьезный танец — пантомима, изображающая воплощения бога Вишну. Он воплощается в рыбу, черепаху, вепря, героя «Рамаяны»; Джамини предоставляет в его распоряжение свое тело, чтобы дальнейшие воплощения происходили на глазах зрителей.

Религиозную легенду она рассказывает азбукой жестов, пишет ее в воздухе руками, глазами, всем. Губы шевелятся в какой-то немой, прелестной карикатуре на речь, видимо чтобы создать впечатление рассказа и привлечь ваше внимание. Ее глаза так живы и обольстительны, что, завороженные ими, вы все время улыбаетесь. Отрадно смотреть на девушку, плывущую, как рыба, и ласковым движением бровей подающую знак зрителю. А когда она замирает в позе дикого вепря, не боясь сделать отталкивающую гримасу, с вытаращенными глазами, раздувающимися ноздрями, выпятив губы так, чтобы они напоминали свиное рыло, ужас, которым от нее веет, — нежен.

Джамини понравилась нам, но это не было бы достаточным основанием для рассказа о ней. Я хотел еще раз подчеркнуть, что такой танец для иностранца, видящего его впервые, немногим понятнее, чем индийская письменность. А между тем ни в том, ни в другом случае перед вами не произвольные каракули. Каждая черточка, каждое движение рук имеют свое назначение, и знаток легко переведет их вам на ваш язык, на ваш алфавит, а если кому-нибудь понадобится, то и на азбуку глухонемых. Если вы попросите Джамини продемонстрировать свои жесты медленно, порознь, вы поймете, что это не выдуманные, абстрактные знаки, но простые, очень человечные жесты, которые, собственно, понятны каждому ребенку. Да, вот так выглядит рыба! Да, так выглядят радостное изумление, страх, испуг. Но когда эти движения следуют непрерывно друг за другом, разобраться в них труднее, необходим навык. Так же, как если бы вы захотели принимать на слух передачу по азбуке Морзе во время быстрой работы телеграфного аппарата. Это возможно только при наличии практики.

Поэтому в следующий раз при встрече с экзотическим или вообще непривычным вам искусством не будьте нетерпеливы и не ворчите сразу, что это… нереалистично. Вспомните танцовщицу Джамини. Она обладала даром нормальной речи и все-таки иногда предпочитала лепет немых, прибегала для рассказа не к словам, а к иным средствам. От природы она была красива, благодаря многолетней тренировке научилась особенно грациозным движениям и все-таки не боялась делать отвратительные гримасы, если это было необходимо для ее рассказа. И, наконец, быстрота не волшебство, салонный фокусник не делает ничего сверхъестественного, просто движения его настолько быстры, что вы не успеваете уследить за ними. И художественное произведение вовсе не нереалистично или даже уродливо только потому, что последовательность знаков в нем такая, к которой мы не подготовлены упражнением или рассудком. Не осуждайте, сосредоточьтесь, смотрите получше, прослушайте новую симфонию во второй, в третий раз…

До свидания, Джамини, до свидания, танцы…

А теперь сосредоточимся на умирании, как сказал писецкий священник, сидя у ложа больного, говорившего только о том, как прекрасна погода, как очаровательно щебечут птицы. Сосредоточимся на окончании книги.

В чем ее главные грехи? Где только можно было, она отклонялась к танцующим девушкам и красивым статуям. Не позволить ли себе эту радость на прощание еще раз, поскольку вокруг Дели столько великих произведений искусства?

Мы отправились в Коджурахо. На аэродроме нас застал рассвет, пылала соседняя мечеть, озаренная красными рефлекторами. Сумрак просыпающегося города остался позади, мы поднялись над плоской местностью, пересеченной длинными тенями. Под нами на шоссе шагали верблюды, их спины сливались с цветом дороги и почти не были видны, и лишь их дрожащие тени тянулись через ближайшее поле.

Через час начали горбиться вершины гор, а после этого мы наконец мягко приземлились в Панне. Здесь мы сели в автобус и проехали еще сорок километров по пыльной дороге мимо охотничьего замка какого-то магараджи. На кого здесь охотились? Конечно на тигров.

Но мы жаждали другого — каменной плоти древних статуй, украшающих местные храмы. Не будем вдаваться в длинные описания, на это у нас нет времени, да и вопрос этот слишком таинственный и сложный. Храмы Коджурахо, воздвигнутые в десятом веке, принадлежат к числу индийских святилищ, особенно прославленных эротическим искусством. Портретами небесных танцовщиц с миндалевидными глазами, тонкими талиями, изящными бедрами, круглой грудью мы любовались и в других местах. Но на стенах этих храмов наряду с обаятельными солистками необозримое множество нежных парочек, целых групп людей, неприкрыто сосредоточенных на любви во всех ее возможных и невозможных, прямо-таки акробатических вариациях.

Проблема наготы в искусстве для нас тоже ненова. Мы касались ее в наших предыдущих записках о путешествии по Гватемале, когда хотели разобраться в том, почему в некоторые эпохи искусство обходилось без изображения обнаженной натуры, без всякого элемента эротики. Прямо бросается в глаза, как упорно индейцы майя на своих стелах восьмого столетия и мы сами на выставках периода первой пятилетки избегали подобных мотивов. А между тем другие эпохи любили эти темы. На индийских храмах интерес к ним был столь бурный, что европеец не найдет ничего подобного даже в не открытых для общественного обозрения собраниях находок в Помпеях. Причем римляне такими изображениями декорировали публичные дома, и их возбуждающие функции понятны. А в Коджурахо гораздо более смелыми статуями украшены открытые для всех храмы божьи, причем не какие-нибудь священные «отдельные кабинеты», а фасады. Это понять, очевидно, гораздо труднее.

Прежде всего прошу вас не думать, что нравы на Востоке свободнее наших. Как вы знаете, в индийских фильмах никто не раздевается, влюбленным не разрешено целоваться. Даже из иностранных фильмов такие места вырезают. Я заметил, что в Национальном музее в Дели некоторые посетители, так же как во всем мире, пририсовывают обнаженным статуям различные натуралистические детали. Это свидетельствует о tojI, что эротические причуды во всем мире одинаковы и одинаково проявляются. В этом вы можете убедиться по каракулям в уборных.

И, наконец, мы убедились в том, что современные простые, необразованные индийцы тоже теряются перед такой проблемой, как статуи Коджурахо. Жители деревень, расположенных по соседству с храмом, утверждают, например, что любовные сцены охраняли эти строения от молнии. Поэтому они уносят из руин статуи и используют их в качестве громоотводов. Культурные индийцы хорошо знают, что такое наивно суеверное толкование не объясняет чувственного великолепия произведений скульптуры, поэтому они создали много других теорий.

О восхвалении обнаженного тела, об искреннем наслаждении радостями жизни здесь говорят меньше, чем в эстетических теориях Запада. Приводят скорее философские доводы, которые могли бы объяснять вопрос, говорят о символах эстетического единства в природе, о прославлении созидательного слияния мужского и женского начал, приводят и примеры движения небесных светил. Много говорят о так называемой мистике тантров, стремившихся впрячь стихийную силу полового влечения в хомут религии и при ее помощи быстрее проложить путь к спасению. (Вспомните, что мистика католического барокко использовала как двигатель фанатичную влюбленность в деву Марию.) Другие говорят, что спастись нельзя, пока не преодолеешь мысли о плотской любви, а это невозможно, пока ее соблазны не стали хорошо известными и совершенно безразличными. Согласно этой странной теории скульптура пропагандировала противоположное тому, что изображала. Так же, как если бы мы боролись против пьянства, распространяя изображения блаженствующих пьяниц.

Я спрашивал людей и книги, получал много ответов, однако среди них не оказалось ни одного, которому можно бы было полностью поверить. И тогда я обратился за ответом к парочкам, сделанным из песчаника. У некоторых вид был восторженный, что естественно в подобном положении. Другие улыбались так же загадочно, как тысячи азиатских статуй в самой безупречной ситуации. А некоторые даже подымали брови, словно все происходящее с ними их не касалось.

Тогда я обратился к другому типу фигур — к тем, которые лишь присутствовали при происходящем, лишь наблюдали. Одни имели при этом взволнованный вид, другие равнодушный, третьи стыдливо закрывали лицо и предпочитали смотреть в сторону. Все эти три позы, по-моему, чрезвычайно интересны. Они свидетельствуют о том, что индийские художники смотрели на свои скользкие темы приблизительно так, как могли бы смотреть мы, люди, не преклоняющиеся перед философией и мистикой Древнего Востока: либо завороженные любопытством, либо безразлично, либо с полным сознанием того, что перед ними грубый вызов целомудрию. Но это совпадение между нашим и их отношением не только не уменьшает загадочности, но, наоборот, увеличивает ее. Хотя мы понимаем друг друга и, следовательно, могли бы прийти к одинаковым выводам, такие изображения никогда не попадали на фасады наших храмов. Почему же это произошло у них? Почему вообще создавали такие статуи, да еще в таком количестве, и почему сейчас никто из потомков этих художников не знает, чем это было вызвано?

Хватит.

Так же, как в связи с рассуждениями о загадках танца масок, обещаю: как только узнаю больше об этом эротическом искусстве, напишу.

Но не забыл ли я о третьем грехе? Не говорилось ли в этой книге слишком много и слишком строго о гигантских постройках, о бессмысленных пирамидах?

В четырех часах езды автомобилем от Дели находится город Агра, а в Агре жемчужина Индии Тадж-Махал, считающийся красивейшим зданием мира. Его вы должны посмотреть, говорили нам. Должны ли? Перед самым отъездом в Прагу у меня случайно выдался свободный денек. Багаж я давно запаковал, с товарищами кукольниками распрощался, и мысли мои уже были далеко от Азии. Зачем же мне именно сейчас осматривать Тадж-Махал, это конфетное, всеми туристами захватанное великолепие?

Все вы, конечно, видели изображение этого светлого купола с иглами четырех минаретов по сторонам. Если бы я умел рисовать, то нарисовал бы это здание по памяти, так хорошо я знал его. Но потом меня все-таки уговорили, и наступил момент, когда я вошел через монументальные ворота в сад. Открылся вид на декоративные кусты, на гладь бассейнов, на здание. Передо мной был и не был Тадж-Махал.

Здесь было все, что тысячи раз воспроизводилось в виде плоских и стереоскопических иллюстраций, что рисовали художники и воспевали поэты. И все-таки это выглядело совершенно иначе. Возникло ощущение воздуха, объема, осязаемой массы и трепещущего небесного света. При виде красивого ребенка у людей часто вырывается возглас: «Так бы и съел его!» Мысль о возможности применить такое каннибальское выражение по отношению к громадному зданию у меня возникла здесь впервые.

Тадж-Махал действительно так красив, что его хочется съесть. Он кажется воплощением мечты о чем — то бесконечно прекрасном, мечты, осуществленной в самых мельчайших подробностях. Шах-Джахана задумал его как мавзолей для своей любимой жены Мумтаз, и мастера воздвигли его из нуги, замороженных сливок, светлого шоколада, изюма, фисташек, сахарной глазури. Как только рассветает, солнце обливает все это теплой ванильной подливкой. Здание было вынуто из формы, оставившей на нем нежные извилины углублений, в которых вечно таятся тени турецкого лакомства — халвы. Стены нашпигованы драгоценными камнями-орешками, решетки возникли там, где птицы, лакомясь, проклевывали алебастровые стены…

Халва — метафора, напоминающая нам о том, что Тадж-Махал строили не индийские архитекторы, а художники мусульманского Ближнего Востока. Потому красота этого вдохновенного здания без статуй и эротики так не похожа на совершенно иную, индийскую красоту Коджурахо. Мы говорили до сих пор об архитекторах, не открывших тайны сводов и умевших обходиться без них, так как им не нужны были большие перекрытые помещения. Могольские архитекторы Тадж-Махала принесли эту тайну из Старого Света и виртуозно владели ею. Они предавались оргии сводов, хотя должны были построить лишь помещение для хранения маленького гроба женщины, а не здание для общественных собраний. В результате бедная Мумтаз, при жизни замученная четырнадцатью родами, лишилась покоя и после смерти: почти все посетители, забывая об уважении к смерти, кричат здесь «У-у-у!», чтобы послушать, как звучит эхо.

Раньше мы рассуждали о смысле таких построек, о том, кто за них платил. Здесь мы уже не задаем такого вопроса. Мы видели на лесах каменщиков, ремонтировавших здание, женщин с тяжелыми браслетами на ногах, которые камнем растирали на камне алебастр. Видели целые группы их подручных, в живописных одеждах ходивших взад и вперед с мисками песку на голове — одна наша тачка играючи заменила бы тридцать таких работников, но здесь она еще не изобретена, — все это видели, но не думали о трудностях и стоимости строительства.

Здание воздвиг властелин для своей супруги — то ли из любви, то ли по соображениям престижа, — на него было затрачено огромное количество рабочего времени, похищенного у производства более полезных вещей. Но оно создано. И оно прекрасно.

Я не говорю, что одобряю это. Но поскольку создание так прекрасно, не могу не склониться перед ним с глубоким уважением.

Это художественное произведение. Люди иногда делают больше, чем могут, и имеют право сделать, а когда это им удается, возникает чудо. Сколько труда, сколько рабочих часов, сколько скрытых страданий вправе мы затратить на создание чуда?