С куклами к экватору

ВЫ КУДА-НИБУДЬ ТОРОПИТЕСЬ?

Чуть вправо и вниз от Сингапура находится экватор. Никаких острот на тему о том, как мы пересекли эту воображаемую линию, мое воображение мне не подсказывает, так как при этом, собственно, ничего не произошло. Мы тщетно надеялись, что стюардесса приклеит нептуновскую бороду и для обряда крещения использует — ввиду недостатка места в самолете — не соленую, а огненную воду. Но летают здесь изо дня в день, оплата производится по строго установленному тарифу, стюардессам не до того, да и где нм раздобыть деньги для церемонии, связанной со старыми романтическими обычаями мореплавателей?

И все-таки пилот удовлетворил нашу просьбу и показал нам экватор. Самолет вдруг подскочил, словно шасси наткнулось на порог, и хриплый голос в громкоговорителе со смехом произнес: «That’s all». И действительно, это было все.

Более находчивый журналист вышел бы из положения, красочно описав южное море и острова под нами. В конце концов Суматра не какой-нибудь островок на Влтаве. Но на этот раз нам было не до того, чтобы рассматривать мелькавшие под нами острова. Нс знаю уж почему, от усталости, недосыпания или из-за проклятого цейлонского насморка, но у всех нас болела голова и трещало в ушах. И такими подавленными мы приземлились на красивейшем острове мира — Яве. К тому же при южной жаре, в качестве официальных гостей, то есть приветствуемые молодежью в национальных костюмах с охапками цветов и речью главы города.

Задумывались вы когда-нибудь над тем, каким героизмом должен обладать глава государства, который после длительного полета бодро выходит из самолета, улыбается фотографам, подходит к микрофону и отвечает на приветствия с таким достоинством, чтобы его ответ могли опубликовать все газеты? Поверьте мне, это нешуточное дело. Мы были совсем незначительной делегацией, от нас до смешного мало зависело, и все-таки наши обязанности порой превышали наши силы. На этот раз, как на зло, забастовали мои уши: спускаюсь по ступенькам из самолета и впервые в жизни чувствую, что я глух как пень. Внизу сверкали вспышки блицев, мне что-то говорили, затем сунули в руки микрофон, чтобы я ответил на то, чего не слышал. О том, что я действительно говорил и что именно сказал, я узнал лишь на следующий день из газет.

Джакарта, по-видимому, подготовилась к торжественной встрече, и мы, улыбаясь, говорили: «Ну, разумеется, Ява, традиционная страна кукольного театра, здесь встреча должна быть необычайной».

Но оказалось, что город принял столь торжественный вид и ожидании более славного гостя, чем мы. Вскоре после нас должен был прибыть индийский президент Раджендра Прасад. Поэтому все отели были заняты сановниками, общественными деятелями и писателями, а мы ехали, ехали и ехали бесконечное количество километров, пока добрались до студенческого общежития Школы графики. Устроили нас там временно, что было бы не так уж плохо, если бы не огромное расстояние от театра.

Джакарта велика, гораздо больше, чем вы себе представляете. Она равна трем Прагам, причем in только по количеству жителей. В европейском городе с многоэтажными домами, где используется каждые клочок земли, миллион жителей может разместиться на относительно небольшой площади. В Джакарте их несколько миллионов, и, хотя в среднем каждая квартира гораздо скромнее пражской, большинство людей живут в низеньких одноэтажных домиках, и пространство вокруг них тоже никогда не экономили.

В связи с большими расстояниями возникает проблема транспорта. И она решается совершенно не так, как мы привыкли, если вообще решается. Чтобы обойтись на перекрестках без светофоров и милиции, улицы не пересекаются под прямым углом, а плавными кривыми вливаются одна в другую. Это значительно усложняет планировку перекрестков и площадей, образуется большое количество проездов и выездов, необходимо множество указателей, чтобы шофер ориентировался в этом лабиринте. Правда, у него создается приятное ощущение, что он беспрерывно едет, не останавливается из-за красного света на светофоре, но это лишь оптический обман: он не останавливается, но едет страшно медленно и все время петляет. В часы пик, когда тысячи служащих покидают центр и торопятся домой, в предместья, о быстром передвижении вообще не может быть речи.

Почему, собственно, торопились мы? Потому ли, что для Явы у нас осталось всего пятнадцать дней и мы хотели все увидеть и выполнить все намеченное? Или торопливость — наша злосчастная особенность, которая дома, в обстановке общей спешки, выглядит более или менее нормально, тогда как здесь, в условиях тропиков, производит впечатление одержимости, болезни?

В районе Кебажоран, где мы поселились, множена красивых одноквартирных домиков, по-видимому здесь живут состоятельные люди, средний доход которых приблизительно равен доходу жителя Праги. Дома с балконами и террасками — в этом, казалось бы, нет ничего особенного, есть они и у нас, — но в Джакарте люди на террасах действительно сидят. Представляете себе? Вечер, лампы горят вовсю (расход электроэнергии здесь не учитывается счетчиками, платят за нее огулом, люди пользуются сильнейшими ламами и часто не выключают их даже ночью…). Итак, лампы горят, в креслах под цветными абажурами люди сидят, вытянув ноги, сложив руки на животе, и вертят большими пальцами. Одни читают, другие болтают, мать чистит ребенку апельсин. Спокойно течет жизнь теплыми вечерами, а здесь все вечера теплые; она вся на виду при открытых окнах и под яркой лампой над семейным столом.

Вдруг тебя охватывает зависть. И страшная тоска по дому. Здесь, на Яве, вдруг вспоминаешь, что у тебя тоже перед домом премиленькая терраска с лампой под потолком, но ты еще никогда, слышишь, никогда не посиживал вот так при ее ласковом свете, не знаешь даже, ласковый ли он. И вообще, работает ли там выключатель? Нет, говоришь ты себе, вот приеду домой, расположусь на этой терраске, приведу лампу и порядок, куплю кресло и, честное слово, буду каждый вечер сидеть там, вытянув ноги, и вертеть пальцами. Хотя бы час в день или полчасика… Железной дисциплиной заставлю себя наслаждаться таким покоем.

Перенестись через некий отрезок времени и рассказать вам, что я делаю сегодня вечером, вернувшись домой, при действительно хорошей погоде? Сижу за закрытым окном, чтобы не слышать стука лопаты в соседнем садике, и обрабатываю дневник с записью о спокойных людях на Яве. А что делает мой сосед, который не пишет книг и после своей более серьезной работы имеет больше права посиживать на терраске? До сих пор, уже почти в темноте, сажает деревья!.. Ну, нормальные ли мы?

На Яве не торопятся. Небольшие недоразумении между нами и нашими хозяевами возникали именно потому, что мы торопились, а они считали, что торопиться некуда. Мы хотели, чтобы все происходили сейчас же, немедленно, точно, надежно, тютелька в тютельку. Ведь у нас есть обязанности, ответственность перед людьми, которые нас послали, перед страной, пригласившей нас… Да поймите же, друзья… Но друзья улыбались, пожимали нам руки, успокаивали не бойтесь, все будет в порядке, устроим…

Они все устроили. Не тотчас же, не так, как мы предполагали, но в конце концов все устроилось не так уж плохо. Вот видите, а вы волновались… не кажется ли вам, что вы, европейцы, немного смахиваете на упрямых детей?

Небольшое примечание по поводу кресел: может быть, мы непоседливы потому, что у нас нет таких удобных кресел, как на Яве? Продавцы этих кресел стоят в Джакарте на перекрестках и предлагают их проезжающим автомобилистам, подавая прямо в окна машин. Форма этих кресел ультрамодная, напоминающая раковину, сиденье и спинка обрамлены одним кругом. У нас тоже умеют их делать, спросите архитекторов, но у нас нет такого замечательного материала — особого тростника, называемого по-научному calamus rotang. Что, если бы мы ввозили его в обмен, скажем, на контрольные часы или будильники, которых не хватает яванцам?

ДЖАКАРТА РАСТЕТ

Строительные леса — символ новой Азии. Я видел повсюду, в Корее и в Китае, а теперь вижу в Индонезии эту казавшуюся анахронизмом путаницу бамбуковых шестов вокруг современнейших зданий. Как может внутри этого ощетинившегося хаоса вырасти нечто гладкое и точное? Ведь это похоже на переплетение самых разнокалиберных и часто неровных жердей. В этом нет ни кусочка железа, ни винтика, ни болта, ни скобы; лишь местные конопляные веревки связывают концы и суставы конструкции. Так, вероятно, строили во времена древних мандаринов, но в эпоху спутников?!

Затем вам кто-нибудь начинает доказывать, чтобы ничего не понимаете. Трубы современных строительных лесов надо было бы импортировать или изготовлять на месте, затрачивая много труда, а бамбук растет сам, его сколько угодно. Его стебли крепки, легки и гибки. Почему их соединяют без скоб? Но это как раз хорошо: экономят металл и не повреждают шесты. Их можно вместе с веревками использовать много раз. А главное, здешние строители умеют прекрасно обращаться с этим материалом и доверяют ему. Хороши ли эти леса? Вам приходится согласиться, что важно лишь, как при этом подвигается стройка. Ведь она — сладкое ядро, а леса лишь скорлупа, которую все равно устранят. И чем раньше, тем лучше. Будете вы оценивать ядро в зависимости от того, колючая или гладкая была у него скорлупа?

Азия изо всех сил догоняет нас. Создает то же, но другими методами. И только безумец будет неодобрительно покачивать головой, глядя на огромное количество этих, казалось бы, устаревших лесов.

Джакарта как бы родилась из воды, но по мере роста удаляется от нее. Первоначально это были гавань и крепость на берегу моря. Но страх белых людей перед малярией и жарой гнал их дальше, в глубь страны. Сейчас от города до пристани много километров.

Первые голландские колонисты строили сентиментально, а следовательно, нерационально. Они хотели, чтобы на Яве было все, как у них на родине. Поэтому они в первую очередь проложили транспортные каналы и вдоль них строили один подле другого свои высокие, узкие буржуазные домики.

Результат был плачевный. Старая Батавия, как тогда этот город назывался, стала лишь очагом эпидемий. Белым пришлось скоро перенести ее на другое место, они привыкли жить в виллах, а в торговый центр ездили только на работу. Кантор — вот первое слово, имеющее не то значение, что у нас, — в переводе с чешского это учитель; здесь это значит канцелярия, контора. Так говорили голландцы, так говорят и сейчас. Первый современный район был назван Weltevreden. По аналогии с немецким языком вы подумаете, что это означает Weltfrieden, мир во всем мире, и ошибетесь. Голландцев интересовало благополучие не во всем мире, а только собственное. Weltevreden значит «блаженно удовлетворенный».

С голландскими словами мы сталкивались часто. Например, театр, в котором мы выступали, еще недавно принадлежал голландцам, и все надписи там были только голландские. На некоторых креслах блистает крупная надпись: «Gereserveerd» — занято. Но господа не являлись, на их местах сидели другие.

Новый государственный язык — индонезийский; он лишь становится единым языком, на котором объясняется огромное разноплеменное население. В стране свыше девяноста миллионов жителей, разбросанных на трех тысячах островов! Представляете, сколько проблем в связи с этим возникает? И проблемы языка представляют не меньшие трудности, чем вопросы управления, транспорта или безопасности.

В беседе с индонезийскими писателями мы узнали, что людей, в совершенстве владеющих индонезийским языком, мало. Тираж в пятьдесят тысяч экземпляров — верхний предел для пользующегося большим успехом романа. Есть местные языки, на которых говорит больше людей, чем на государственном; на яванском языке объясняется, например, тридцать пять миллионов. Но бесспорно, что темпы распространения индонезийского языка многообещающие.

За короткое время нашего пребывания на Яве мы не смогли многому научиться. Слово «туан» — господин — было нам известно по стихам чешского поэта Библя. Здесь мы узнали, что обращение «туан» относится не только к белому господину, а ко всем решительно, что «туан туан» означает «господа». Туан все еще господин Вселенной, госпожа — «нонья» — стоит на втором месте. И хотя я, выступая, тщательно следил за порядком слов при обращении «Дамы и господа», в устах переводчика это во всех без исключения случаях звучало: «Туан-туан, нонья-нонья».

Что «оранг» не половина человекообразной обезьяны орангутанга, а целый человек, орангу запомнить нетрудно. Труднее усвоить, что «корек» (в переводе, чешского — пробка) значит спичка, «пичи» (корм) — мужская шапка, а «трус» (помет) просто прямое направление. Каждая страница напечатанной на индонезийском языке программы нашего пребывания, которую нам вручили на аэродроме, предполагала значительную мыслительную активность с нашей стороны. Больше всего нас потрясло слово «макан» (по-чешски оно означает «усиленно работающий»), фигурировавшее не менее трех раз в день. Но оказалось, что как раз в это время мы работать не будем: это слово означало еду.

Очень скоро мы поняли кое-что и в транспортных проблемах. Внутри столицы расстояния очень большие, для пешехода непреодолимые. Значительную роль играет велосипед, называемый здесь бечак. Он японского происхождения, пассажир сидит на нем впереди между двумя колесами, а водитель — позади, как на обыкновенном велосипеде, и крутит педали, приводя таким образом в движение заднее колесо.

Бечак принадлежит не водителю, а предпринимателю, которому он платит высокую арендную плату: от четверти до трети ежедневного сбора за свой тяжелый, плохо оплачиваемый труд. Конкуренция велика, водителей много, это худые, мускулистые, большей частью молодые люди. Нам говорили, что средняя продолжительность их жизни не превышает тридцати пяти лет. Вы можете днем и ночью видеть, как они пробираются между автомобилями, часто с двумя пассажирами, жмущимися на одном сиденье. Ливень не останавливает их, они мокнут и высыхают во время езды, тогда как пассажира предохраняет небольшой навес. Когда дорога идет в гору, водителю приходится соскакивать с седла и толкать свой бечак руками. С наступлением темноты под сиденье пассажира почти у земли подвешивают две масляные лампочки — это единственная защита от автомобильных буферов. У бечаков нет буферов, если не считать ими торчащие впереди колени пассажира. Без несчастных случаев, конечно, не обходится.

Водители в ожидании пассажира дремлют, свернувшись на сиденье, но стоит кому-нибудь окликнуть их, они вскакивают в седло и нажимают на педали. Едят они мало и почти всегда на улице, во время работы часто курят самые дешевые местные сигареты, Называются они кретек, пахнут гвоздикой и, несомненно являются одним из гвоздей для преждевременного гроба.

Бечаки пестро раскрашены; на задней сторож спинки, совсем как на карусели, картинки, изображающие европейские пейзажи с кипарисами и замками, множество номеров и надписей. Я сфотографировал один бечак, на котором было крупными буквами написано: «МРК!». Мне так и не удалось установить, что это значит.

Мы не пользовались этой человеческой тягловой силой хотя бы потому, что нам не представлялось случая. Как члены официальной делегации мы были окружены непрерывной заботой учреждений. Они заботились о нашем передвижении и еще больше о нашей безопасности. В стране было чрезвычайное положение, распространялись слухи о мятежниках, нападающих на иностранцев, чтобы создать для правительства политические осложнения. Мы ни разу ни с чем подобным не встречались, за все время нашего пребывания не испытали ничего похожего на опасность, и все-таки наша охрана нас не покидала.

Как только мы выезжали из города, хотя бы просто искупаться, с нами отправлялся целый конвой. Впереди и позади ехали машины с солдатами в шлемах, не спускавшими рук с автоматов. Мы называли это: «Туман за мной, туман предо мной».

ДВУСТОРОННИЕ ПРЕДРАССУДКИ

В предназначенном для взрослых варианте нашего спектакля была первоначально хорошая сценка. В ней художник пишет с натурщицы картину, изображающую Еву с яблоком. Рисует он ее абстрактно, уродливой, и ночью у него начинается кошмар: нарисованное им чудовище оживает и решает отомстить ему. Затем маленький Ясанек прогоняет художника от мольберта и пытается сам нарисовать более верный портрет. Но вследствие своей полной неискушенности ни рисует то, что его больше всего в Еве интересует: яблоко.

Дома этот эпизод очень нравился публике, он был добродушным ударом в двух направлениях: по перегибам художников, которые разлагают конкретную красоту на абстрактные осколки плоскостей и красок, и также и по ребяческой наивности их противников, до которых доходят лишь отдельные частицы природы, пусть они даже срисовывают их самым точным образом. И те и другие одинаково грубо искажают действительность, видят только то, что хотят увидеть, пренебрегают правдой. Разве женское тело существует лишь как образец для красок и кривых абстрактных конструкций? Имеет ли кто-нибудь право игнорировать тело и относиться к нему как к простой подставке для яблока? Словом, оба «портрета» вызывали заслуженный смех.

Я уже выше рассказывал, что публика в Азии смеется над теми же вещами, что и наша. Над сценой с нарисованным яблоком она смеяться не могла, потому что мы ее не показывали.

Уже в Индии выяснилось, что обнаженная натурщица, даже если ее играет со вкусом сделанная кукла, на сцене показаться не может. Во всяком случае, в этом нас убеждали все специалисты, с которыми мы советовались. В Бомбее ссылались на религиозную строгость индусов, в Коломбо — на буддистов, а в Джакарте — на мусульман. Я рассказываю об этом эпизоде в связи с Явой потому, что в представлении европейцев красота обнаженного женского тела связывается именно с этим островом.

Так вот, имейте в виду: официально нагота на Яве не существует. Женщины заворачиваются в расписанные юбки из батика, достигающие щиколоток, верхняя часть тела прикрыта лифом. Танцовщицы, кроме того, иногда закрывают лица масками. Правда, вы можете увидеть в деревне людей, беспечно купающихся у самого шоссе или железной дороги, а в столице вас поражает беззастенчивость, с которой люди осуществляют свои естественные потребности на улицах у обочин каналов. Но, несмотря на все это, наши друзья настойчиво посоветовали: «Еву обнаженной не показывайте. А если это вам срывает остроту с нарисованным яблоком, то тут уж ничего не поделаешь».

Оказалось, что надо пересмотреть представления о свободных нравах в районе южных морей. Но мы можем подтвердить, что и индонезийцам пришлось отбросить некоторые ложные представления о нравах в Центральной Европе. Когда нас впервые отвезли на пляж, то сначала усадили за стол, угостили лимонадом и все затягивали предоставление нам кабин. Мы не выдержали и сказали, что хотели бы пойти раздеться. Наши спутники растерянно притихли, за тем некоторое время шепотом совещались и наконец сообщили свое решение:

— Мы не возражаем против того, чтобы вы разделись, но настаиваем, чтобы вы надели купальные костюмы.

Наши девушки и парни, смеясь, заверили наших хозяев, что они могут быть спокойны. К сожалению, нам так и не удалось установить, почему индонезийцы полагали, что в чешском народе до сих пор сохранились адамистские традиции.

В остальном наши спектакли шли в Джакарте обычным порядком. За кулисами нервничали из-за колебаний напряжения в электросети и ржавеющего магнитофона, а публика была прекрасно настроена и благодарна. Газеты помещали очень хорошие отзывы, актеры не знали, куда девать цветы, а как-то нам даже торжественно сообщили, что для нас приготовлен совсем маленький тигренок, которого мы можем взять с собой для брненского зоологического сада. Мы уже переживали приятное волнение, обсуждая, как будем продолжать свой путь со зверенышем, но вдруг узнали, что он издох. Семья, которой поручили уход за ним, дала его маленькой дочке, та укладывала его спать к себе в кроватку, и там он как-то задохся.

Нас роскошно компенсировали другими подарками, но мы о потере этого звереныша, разумеется, очень жалели. И кто-то с завистью в голосе говорил о девочке, которая впоследствии сможет рассказывать, что во сне придушила тигра.

Самым верным нашим проводником на Яве был юноша по имени Салим. Сначала он раздражал нас, потому что показался слишком заботливым, постоянно говорил о нашей безопасности и осложнял каждый наш шаг. Представился он как простой писарь, секретарь какой-то канцелярии, но обладал удивительной властью. В кино он устроил так, что нас впустили первыми и лишь после того, как мы заняли целый ряд кресел, пропустили остальных посетителей. Уйти он нам позволил лишь последними, причем под охраной солдат в шлемах.

Впоследствии нас постепенно убедили, что в стране, где происходят вооруженные выступления мятежников, такая осторожность обоснованна, и мы в конце концов даже полюбили милого Салима. Он был высок, тщательно причесывал свои волнистые волосы, губы у него были такие крепкие, что он играючи снимал ими жестяные колпачки с бутылок пива и лимонада. Читатели рассказов Колдуэлла, вероятно, помнят, как такая способность помогла одному из его героев сделать карьеру в обществе.

Салим ходил, так же как и мы, без пиджака, но однажды произошел неприятный случай. Что-то тяжелое, очевидно засунутое им под рубашкой за пояс брюк, выскользнуло и через штанину упало на землю. Это был револьвер.

— Смотри, у тебя подвязка упала, — окликнули мы Салима, и он, побагровев, быстро нагнулся, чтобы поднять револьвер и сунуть его в карман.

Салим был самоотверженным и сентиментальным, в течение пятнадцати дней он из-за забот о нас не имел ни минуты покоя и все-таки искренне плакал, прощаясь с нами. Ко всему он еще влюбился в одну из наших девушек и не пользовался взаимностью. «Кишми», — говорил он ей, а она отвечала: «Да нет же, меня зовут Иржина». Лишь гораздо позже мы сообразили, что он хотел сказать: «Kiss me» — просил поцеловать его.

Он был родом с Сулавеси — большого острова, который на старых картах называют Целебесом, — и любил рассказывать о нем. Правда ли то, что говорят об амоке, интересовались мы, например, и он смеялся:

— Конечно, правда. Кинжал «крис» у нас легко вынимают из ножен: чик-чик — и готово. Когда двое парней задираются и слишком долго угрожают друг другу, их обоих одевают в один саронг, повернув лицами в разные стороны. Там, в узком пространстве, они могут распороть друг другу животы. Нравы у нас дикие, но все прекрасно: девственные леса, чистое море, великолепные фрукты…

— Почему же ты уехал на Яву? — спрашивали мы.

— У меня умер отец, а здесь мне предложили место писаря.

— А кем был твой отец?

— Работал в полиции, так же как я, — ответил наш милый Салим и лишь потом сообразил, что снова что-то выронил.

ИСКУССТВЕННЫЙ ПЕЙЗАЖ

Не знаю, что служит для вас мерилом красоты пейзажа, но я понял бы восхваление высоких гор. Не рассердился бы, если бы вы предпочли задумчивое озеро, морской прибой или сосновый лес на скалах. Так будьте же снисходительны к признанию, что меня больше всего волнует пейзаж, в котором чувствуется прикосновение руки человека, местность, преображенная им.

Искусственный пейзаж? Да, пожалуй, его можно так назвать. Именно такова равнина, на которой я родился. Каждый клочок земли — поле, дорога, лес или пруд — говорит об активном вмешательстве человека.

Но все-таки самый искусственный сельскохозяйственный пейзаж, причем преобразованный в удивительной гармонии с природой, я увидел во время моего путешествия по Яве. Никогда не встречал я чего-либо, что в такой степени говорило бы о трудолюбии и разумной заботе человека. Здесь не осталось ни одного невозделанного клочка, каждая пядь земли перевернута и приносит пользу. И, несмотря на то что это собственность мелких землевладельцев, пейзаж не дробится, не напоминает игрушечный огородик — край остался единым, великолепным.

По склонам гор — от вершины до глубокой долины и вновь кверху, к другой вершине — человеческие руки создали маленькие поля. Но это не заплаты на поверхности горы, как у нас. Здесь склон нарезали уступами и создали систему террас, более широких на пологих склонах и более узких на крутых. Их очертания не прямолинейны, они устанавливались не искусственно, не геометрически; чуткая рука нащупала их контуры в естественном рисунке рельефа почвы. И каждая из них должна быть строго горизонтальной, иначе на ней не удержалась бы вода. Окаймленные низкой земляной насыпью, лежат здесь одно над другим неподвижные зеркала, и в них отражается синее небо, испещренное прорастающими стебельками риса. И только там, где это нужно человеку, вода стекает по небольшому водотоку на нижнюю террасу, оттуда на следующую, все ниже и ниже, до самого ручья в долине, и тот наконец увлекает воду за собой. Дождь, пролившийся наверху чистой, дистиллированной водой, достигает долины в виде шоколадной жижи, такой же темной, как плечи женщин, купающихся там на склоне дня.

Рису нужно много солнца и воды, но вода ему нужна не всегда, иногда больше, иногда меньше, а порой и вовсе не нужна — приходится осторожно маневрировать.

Повсюду, от вершин к долинам, подставляют террасы свои плоскости солнцу. Хотя одна выше другой всего на несколько сантиметров, каждая стремится удержать воду на возможно большем пространстве и, если понадобится, готова помочь увлажнению своей «сестры».

Каждый земледелец работает на своем клочке поля для себя, но он ничем не напоминает свирепого себялюбивого кулака. Испокон веков сложная система орошения и заинтересованность в справедливом распределении воды требовали совместного труда, соблюдения взаимной договоренности при обработке участков. Если крестьянин, обрабатывающий верхнюю террасу, вовремя не пропустит воду, засохнет рис его нижних соседей. Пропустив воду только на одну сторону, он разорит соседа с другой стороны. А если бы работающие наверху не приходили дружно ему на помощь, кто знает, как он раздобыл бы воду для своего поля?

Кропотливая забота о своем участке и тесная связь с соседями — основной закон на этих нолях. Недостаточно одним мужчинам бродить здесь по икры в грязи, им должны помогать и женщины. Рис очень капризен, без пересадки он не созреет; а как же его пересаживать, если не руками, стебель за стеблем, из воды в воду. Дома мы читали, что в Азии многим приходится довольствоваться к обеду «миской риса». Но никто не показал нам, какого огромного труда требует наполнение одной такой миски.

Риса всегда не хватает. Ява плодородна, но она принадлежит к числу самых густонаселенных районов мира. На квадратном километре здесь живет больше людей, чем во многих промышленных областях Европы. И почти всех должно прокормить земледелие. А сколько плодородной и легче всего обрабатываемой земли захватили плантаторы для культур, идущих на экспорт! Ява по площади лишь двенадцатая часть Индонезии, она даже меньше Чехословакии, но здесь живет вчетверо больше людей, чем у нас: две трети населения Индонезийской Республики. Это сердце, гиперемированное сердце островного государства. Поэтому правительство стремится занять население в промышленности и направить яванских земледельцев в районы, где имеется излишек земли. А пока положение таково, что недостаточно ни трудолюбия людей, ни щедрости почвы. Ява вынуждена ввозить рис.

Человек, путешествующий по острову, никогда не поверил бы этому. Он видит столько искусственно созданных полей, дающих богатейший урожай, что у него глаза разбегаются. А любителя менее искусственного, более первобытного пейзажа поразит, как много здесь еще осталось старых, девственных лесов, гор и вулканов. Разница в высоте очень резкая, неподалеку от побережья начинаются горы, достигающие трех тысяч метров и более над уровнем моря. Влаги много, в год выпадает около двух с половиной метров осадков, с гор сбегают ручьи, водопады, реки. А внизу их встречают все виды морского прибоя, пляжи, скалы… Рай? Да, бесспорно, он здесь будет когда-нибудь, и лишь немного позже, чем у нас.

Первым долгом мы направились в Бандунг. Я без преувеличения могу сказать, что туда ведет одно из красивейших шоссе в мире. Мы покидаем столицу, расположенную лишь в пяти-пятнадцати метрах над уровнем океана, проезжаем мимо сумрачных плантаций каучука и выезжаем к рисовым полям. Рай — может быть, романтическим мечтателям это будет неприятно, но ничего не поделаешь, — рай начинается там, где вы отдаляетесь от природы, он там, где человек перестает быть ее игрушкой, где он менее всего и висит от причуд не поддающихся контролю стихий. Яванский земледелец близок к такой независимости, так как для удовлетворения личных потребностей ему достаточно риса, который он в любое время года выращивает на своем искусственном поле. Можно увидеть рядом посев и уборку риса, идет непрерывная работа над выращиванием двух и более урожаев в год. В то время как на одной террасе буйволы тянут плуг (животное, пахарь и земля одного, темного, почти фиолетового цвета), на соседнем поле выглядывает из воды светлая зелень первых ростков, а на следующем женщины уже пересаживают проросшие стебли. Чуть подальше на сухом поле желтеют созревающие колосья, а с другого крестьянин уже уносит на коромысле сухие снопы.

Шоссе поднимается в гору. Позади остаются пространства, где еще можно работать с упряжкой волов, на смену им приходят все более узкие террасы, где место пахаря занимает земледелец с мотыгой. На площадках, слишком маленьких для посева риса, из земли бьет зеленый гейзер банановых листьев. Или растут пальмы, и изгибы их листьев показывают, где произошел «атомный взрыв ядрышка», из которого они выросли.

Мы миновали Богор с белым сказочным дворцом «— летней резиденцией президента. Едем вдоль ограды парка, в котором пасутся стада светлых пятнистых ланей и оленят. Поднимаемся все выше, серпантинная дорога становится круче. Пейзаж меняется, поля уступили место деревьям, а вот исчезают и они. Что это за странные кусты? Их бесчисленное множество и становится все больше и больше. Ах да, чай!

И вот вы уже вдыхаете горный воздух, за елями виднеются туристские домики и виллы европейцев, проводящих здесь свой уикэнд, — мы на высоте тысячи трехсот метров над морем. Вершина, через которую солнце переваливает на другую сторону хребта, называется Точкой, но это не столько большая точка, сколько настоящий горный перевал с красивым отелем.

Утром мы завтракали внизу, у моря, выехали в шортах, а сейчас, за обедом, почти мерзнем. И чтобы мы почувствовали себя совсем как дома в отпуске, начинается дождь, туман застилает красивый вид, люди лязгают зубами — и это в тропиках! Ведь я говорил. вам: Яве недалеко до рая.

БАНДУНГСКАЯ СМЕСЬ

«Алло, алло, Бандунг!» — это были единственные слова, которые публика поняла без переводчика из вступительного слова к нашему спектаклю. Мы хотели рассказать этим людям, как популярен у нас их город, что песенку о нем у нас часто поют, а конференцию народов Азии и Африки, носящую его имя, у нас никогда не забудут. Достаточно было сказать: «Алло, алло, Бандунг!», чтобы они все это поняли и ответили рукоплесканиями.

Мы в свою очередь аплодировали Бандунгу. Но даже если отвлечься от политического значения этого города, он красив. Чистый, сердечный. Климат в нем здоровее, чем в Джакарте, потому что он расположен на восемьсот метров выше. Здесь мы видели больше народного искусства и — почему бы не признаться, что для путешественника это имеет большое значение — жили в прекрасных условиях. Отель был отличный, еда вкусная, душ работал, и город был тут же, у самой двери. Мы могли прогуливаться пешком и свободно вглядываться в его жизнь.

Мы видели на улицах большое движение, с регулированием которого отлично справлялись вырезанные из дерева милиционеры (вот видение светлого будущего!). Мы побывали в универсальных магазинах и в небольших, маленьких и совсем крохотных лавчонках, расположенных прямо на тротуаре. Уличные торговцы разносили свои товары на коромыслах, словно не были давным-давно изобретены велосипед и повозка. На коромыслах колыхалась поклажа: овощи, фрукты, топливо или живая рыба в наполненных водой ушатах. Загадочными показались нам жестяные коробки, по размерам превосходившие наши самые большие молочные бидоны. Будь они наполнены какой-нибудь жидкостью, человек не смог бы их поднять, а коромысло переломилось бы. В них был крупук — воздушное блюдо из запеченных морских рачков; такой груз весит всего каких-нибудь шестьдесят килограммов.

Я попросил одного из пробегавших мимо торговцев дать попробовать, сколько весит его поклажа. Но продержал коромысло на плече всего минутку, чего было достаточно. На коромысле покачивался настоящий ресторан: впереди железная печурка со сковородками, позади столик, маленькие стулья, запас древесного угля и продукты: рыбки, раковины, нанизанные на вертел куски мяса и что-то, напоминавшее чешские дрожжевые кнедлики.

Таким же образом бродячий сапожник носит свою мастерскую со столиком и коллекцией малоношенных туфель. Поклажа предсказателей и рассказчиков гораздо легче: они раскладывают на обочине тротуара несколько картинок с изображением сказочных героев и демонов и предлагают все это наряду с гороскопами и астрологическими таблицами вниманию прохожих. Зубные врачи принимают пациентов в лавчонках на первом этаже. Повсюду к ним зазывает одна и та же сюрреалистическая реклама: профиль женщины, у которой отрезана левая щека и обнажена челюсть. Это отвратительное изображение сопровождается кокетливой надписью «гиги», что по-индонезийски значит «зубы».

Гораздо приятнее выглядит рынок домашних животных. Мы видели там клетки, полные птичек с толстыми красными, как вишни, клювами; у других, очень маленьких, грудка была словно обрызгана малиновым соком. Немало было попугаев и горлинок. Над крышами многих бандунгских домов торчат высоченные шесты с клетками для какого-нибудь пернатого любимца семьи. Этот обычай я предпочел бы вывешиванию флагов.

С особенным удовольствием ходили мы по улицам, где жили и торговали китайцы. Невозможно, вдохнув аромат их ресторанов, не зайти туда.

В отеле мы получали международную пищу, приятно сдобренную местными и голландскими специями. Должен откровенно признаться, что ни в одной из четырех стран, где мы побывали, мы. не ели с таким удовольствием, как в Индонезии. Местный запеченный, сильно подрумяненный, щедро сдобренный специями рис намного превосходит индийское и цейлонское карри; называется он наси горенг, и если бы мы все время воздавали ему должное, то наверняка растолстели бы, как фашист Геринг. Поэтому мы ходили для разнообразия к китайцам; их лакомства обладали здесь особенно приятным привкусом. Нигде я не ел лучших лягушачьих лапок, куриной печенки, грибов, лапши…

Мы вспоминали вашингтонского журналиста, который похвалялся, что, разъезжая по всему миру, он усердно изучает все, что доставляет человеку наслаждение. Из этого у него выкристаллизовался некий собственный идеал мирного сосуществования. «Я хотел бы, — говорил он, — иметь виллу в горах Явы и жить там с японской женой, китайским поваром и американской уборной».

Мы побывали в храме китайского района. Он веселый и пестрый, как Луна-парк, на его крыше резные деревянные драконы с глазами, укрепленными на проволочных спиралях, так что они раскачиваются от ветерка. Все внешние стены расписаны в стиле фасадов американских кино, обезьяний король фехтует там с черепахой, а небесная принцесса в одежде юного воина побеждает свирепого повелителя вод. Ловкий подражатель выпускам комиксов оставил следы своего искусства и внутри молельни. Он нарисовал на всех стенах приключенческую серию поединков и похищений из жизни популярных героев с традиционным счастливым концом. Представляете себе, как это выглядит? Так, как если бы какая нибудь церковь и Чехословакии, стремясь во что бы то ни стало привлечь как можно больше прихожан, провозгласила «Похождения Швейка» священным писанием и оклеила свое помещение иллюстрациями Лады и плакатами фильмов с участием Ноля и Грушинского.

Гвоздем нашего пребывания в Бандунге была экскурсия на Тангубанпраху, настоящий огнедышащий вулкан. Нас сопровождал чрезвычайно многочисленный военный конвой, который охранял нас, когда мы удовлетворяли наше туристское любопытство. Конвой занял все уголки в округе. Дело дошло до крупных стратегических операций, кровь, насколько мне известно, не была пролита, но красная фруктовая вода, привезенная для нас специальной военной машиной, лилась рекой.

Началась наша поездка с того, что, миновав город и красивые виллы на его окраинах, мы поднимались в гору по тропической местности. Джунгли здесь более всамделишные, чем на Цейлоне, деревья достигают импозантно!! высоты, а среди них растут папоротники, как в доисторические времена. Их побеги, похожие у нас дома на маленькую свернувшуюся гусеницу, здесь больше загнутого конца пастушеского посоха. Потом дорога сузилась, стала круто петлять и достигла тысячи восьмисот тридцати метров над уровнем моря.

Во время езды некоторые, принюхиваясь, чувствовали запах серы. Ад был действительно неподалеку. И вот мы на краю кратера. Заглянули в его глотку. Гора здесь открывала пасть, словно хотела показать все свои «гиги». Самого жерла я не видел, оно засыпано остывшими камнями. Лишь время от времени над изрезанным дном пропасти подымались вонючие испарения. На противоположном краю кратера из-под земли подымались целые тучи, закрывшие девственный лес полосами зловещего серого тумана.

Это было потрясающее зрелище, его масштабы не может верно передать ни один фотоаппарат. Дикое пространство нельзя, к сожалению, показать на снимке или даже описать словами. Видоискатель аппарата и глаз человека растерянно блуждали по выжженной утробе горы, чтобы уловить ее величие и не ограничиваться фразами с ничего не выражающими прилагательными — огромный, чудовищный, страшный или великолепный. Мы облегченно вздохнули и были счастливы, когда среди этого первобытного хаоса мелькнул след пребывания человека. Неподалеку от того места, где из-под земли подымались тучи серных паров, прежние посетители сложили из камней буквы. Вы мне не поверите, но у меня восемнадцать свидетелей, кроме того, я могу представить фото: на дне кратера яванского вулкана было написано: CSR — Чехословацкая Республика.

УТРО НАД АЗИЕЙ

Нижеследующее является небольшой вставкой обобщающего характера в духе Бандунгской конференции. Не кажется ли вам, что эта главка получила слитком торжественное и поэтическое название?

Но, читая эту книгу, вы, вероятно, уже заметили, что я избегаю лирики, и заподозрите, что в этом названии кроется какой-то подвох. Чтобы не разочаровывать вас, признаюсь сразу, что речь пойдет не об утренних ароматах и не о сообщениях о развитии недавно освобожденных стран, а главным образом об измышлениях некоторых мелких людишек на Западе, враждебно относящихся ко всему, что происходит на Востоке.

Уже давно появились на Западе люди, боящиеся Азии. Это, как мы уже говорили, страх мелких людишек. Этакий провинциальный вариант призрака, вымышленного немецким профессором Шпенглером, который принимал закат буржуазной культуры за всеобщий закат, а подъем освобождающегося Востока за общий подъем.

«Наши силы слабеют, — причитают подобные люди, — а у восточных народов уйма детей, они быстро осваивают нашу технику, того и гляди обгонят нас во всем. Мы обучаем их обращению с машинами, и скоро они не будут в нас нуждаться, сделают себе машины без нас или против нас…»

Эго коварные жалобы, и я думаю, что об этом надо Сказать прямо.

С чего начать? Хотя бы с обучения. Представьте себе учителя, который жалуется, что обучил своих учеников всему, что сам умел, и поэтому боится скоро оказаться ненужным, так как все будут все знать. Такого глупого учителя быть не может, скажете вы. А между тем такие находятся!

Или поговорим о машинах. Предположим, наши техники создадут гениальную машину для производства чулок, и кто-нибудь будет настаивать, чтобы вывозились только чулки, а не такие машины: на чулках, мол, можно больше заработать, а машина будет способствовать росту конкуренции… Допустима ли подобная слепота? Даже если бы мы отбросили все политические соображения и исходили только из самых низменных интересов, являющихся главным источником аргументов таких маленьких людей, то положение таково, что любую машину можно вскоре скопировать, и если мы не начнем ее продавать, очень скоро это начнет делать кто-нибудь другой. Тот же, кто использует свой приоритет в изобретении машины и выбросит ее на рынок первым, может рассчитывать на известное преимущество во времени и, кроме того, будет постоянно поставлять запасные части. Производство машин вызывает непрерывную потребность в их рационализации; можно рассчитывать, что там, где их много производят, возникнут и новые идеи, которые опять-таки улучшат возможности вывоза. Итак, вывозите машины! Тем, кто могут поставлять целые заводы, незачем тратить время на производство чулок!

А вот еще по поводу вырождения и подъема. Что отмирает? Китайская культура, например, значительно старше нашей, а разве она изживает себя? И здесь и там отмирают старый метод мышления, старые производственные отношения, старый тип подчинения людей.

На Востоке оковы были тяжелее, поэтому понадобился более сильный рывок, чтобы их сбросить, и он выглядел более бурно. Но и там и тут падают те же оковы, освобождение идет в том же, а не в противоположном направлении.

Мир становится меньше не потому, что для такого количества новых людей не хватает места, а потому, что совершенствуются средства сообщения и информации. Мы больше знаем друг о друге, и то, что оказалось полезным здесь, быстрее находит путь туда, и наоборот.

Земной шар не тесен, он мог бы прокормить гораздо больше людей, чем кормит сейчас. Причем сейчас он кормит их плохо, а мог бы через короткое время кормить замечательно.

Мир становится меньше потому, что объединяется. Но стал ли он поэтому тесен, сократилась ли возможность передвижения?

Я полагаю, что никогда на работу за границу не ездило столько чехов, сколько ездит сейчас. Жалеет ли кто нибудь о том, что теперь никто не уезжает как бродяга, паяльщик, нищий, поденщик? Монтер, квалифицированный специалист, врач, ученый, художник — вот типичные современные путешествующие чехословаки. И никуда не ведет столько путей, как на Ближний и Дальний Восток. Станем же ценить большое и не всегда лично заслуженное счастье быть чаще учителями, чем учениками.

Я провел в Азии в общей сложности полгода, это немного. Первой азиатской страной, в которую я ездил, была Корея. В Чхончжине есть чехословацкая больница, там я видел наших врачей и наши аппараты. Окулист сидел за сложными приборами и определял диоптрии корейцев.

— Кое-что вам пришлось в ваших приборах изменить? — спросил я, — Ведь у корейцев не такие глаза, как у нас.

Врач рассмеялся. Глаза сидят в черепе всех людей одинаково. Жители Азии, так же как мы, видят то, что есть, и то, что могло бы быть, видят точно так же, как ты и я. Когда-то чешский дипломат Ечный озаглавил один из первых репортажей из нового Китая: «Косые глаза смотрят прямо!».

Да, это великое открытие нашей эпохи. Косых глаз, собственно говоря, не существует. Изгиб век, цвет кожи или волос, словом, поверхность тела могут быть разными, но все существенное одинаково. Под кожей мы одинаковы — и физически и духовно, и цель у нас одна. При переливаниях крови нашу кровь можно свободно заменять, свободно можем мы обмениваться и мыслями.

Бояться этого? Я вижу в этом повод для хорошего настроения. Я объездил порядочный кусок света, пролегал над Сибирью — почти девственной страной, несмотря на огромный размах строительства. Видел Монголию — в ней потрясали расстояния. Чехословакия поместилась бы там двенадцать раз, а живет в Монголии только один миллион человек. Китай перенаселен? Но на квадратный километр в нем приходится все же меньше людей, чем в Чехословакии, а сколько еще детей можно разместить у нас!

Сейчас, после моего второго путешествия, когда я ознакомился с главными путями южной Азии, картина стала лишь более цельной, но не изменилась. Во всей южной Азии жизнь перестраивается: в одних странах этот процесс идет быстрее, в других — медленнее. Но и там, где он идет медленно, его нельзя не заметить. Вся Азия идет вперед. И в ней кроются не только огромные людские резервы, но и неиспользованные ресурсы почвы, естественных богатств и в первую очередь человеческих сил и талантов!

НАШИ НА ЯВЕ

Первым европейцем, с которым мы разговорились в Бандунге, был голландец лет пятидесяти, владелец магазина художественных изделий. Почему он здесь застрял?

— Мне здесь нравится, настоящий рай. Вы не находите? — Он говорил это любезно и, очевидно, уже не впервые.

Между тем в глубине магазина девушка из нашей компании рылась в старых картинах, По поводу портрета какого-то рыцаря она заметила: «Настоящий Рембрандт!»

Торговец уловил знакомое слово и обернулся к ней с забавно тоскливым взглядом:

— Дорогая барышня, окажись это Рембрандт, здесь давно бы мой след простыл!

Это в раю-то!

В тот же день меня ожидало у привратника отеля письмо на чешском языке. Оно было напечатано на машинке, и только галочки и черточки были проставлены от руки. «Приветствую своих соотечественников», — писал господин Богачек и далее сообщал, что был на нашем спектакле; здесь у него производство конфет под маркой «Диана». «Если Вас интересует, как я готовлю здесь это снадобье, заходите ко мне в гости. Я работаю ежедневно до двух часов, то есть мы варим леденцы до двух часов, а потом до четырех заворачиваем их». К письму были приложены две бутылочки с жестяными колпачками, полные конфет, присланных на пробу. На наклейке был изображен кавалер в стиле рококо, кланявшийся декольтированной даме в белом парике — по-видимому, той самой Диане.

Итак, мы отправились в гости к земляку. Оказалось, что он живет на Яве уже много лет, эмигрировал сюда еще во время первой республики и привез самые необходимые машины. По-чешски говорит уже с трудом — ему не с кем разговаривать, так как с первой женой он разошелся уже давно, и она вместе с детьми вернулась на родину. Здесь он женился на маленькой яванской женщине, у них уже целый ряд отпрысков, рассказывает он, и тут же добавляет:

— В Праге у меня уже тютю… погодите, как это по-чешски… да, внучата…

Господин Богачек не разбогател. Судя по его словам, сначала ему жилось неплохо, но во время японской оккупации он все потерял. Приехал он сюда в двадцатых годах и привез ящики с оборудованием. Когда он высадился на берег в тогдашней Батавии, на нем был европейский костюм, и среди одетых в белое голландцев он казался себе «единственной черной вороной». Брюки, в которых он приехал, до сих пор целы, не носить же их при здешней жаре.

Он потребовал, чтобы жена вынула брюки из шкафа и принесла вместе с вешалкой, на которой они и несли. Мы их пощупали, они действительно были темные, толстые, несношенные. Господин Богачек все время повторял:

— Что вы на это скажете? Видите: настоящие чешские! Черная ворона…

Черная ворона приехала, будучи совершенно неопытным цыпленком. Сжимая в кулаках ручки чемоданов — он ни за что не доверил бы их малайским носильщикам, — господин Богачек тащился по пристани и обращался ко всем белым. Он знал только один иностранный язык: «Пите, шпрехен зи дайч?»

Первый встречный, разговорившийся с ним, при виде его вспотевшей физиономии сразу дал ему совет. Где лучше всего наладить производство леденцов? Конечно, в Бандунге, там прохладнее.

Торговля шла хорошо. Через год он смог послать семье деньги на дорогу, и жена с детьми приехала. Господин Богачек пополнел. На фотографии мы видели бодрого усатого стокилограммового силача. Да и сейчас, став гораздо старше, похудевший и гладко выбритый, он все еще статен. Во время войны японцы отобрали у него машины, но он сам, по-кустарному, смонтировал себе новые и сейчас вместе с несколькими помощниками делает кисловатые леденцы.

— Еще два года, — говорит он, — и продам все китайцу, заберу детей и поеду домой.

— Куда домой? — для верности переспрашиваем мы.

— Но, господин доктор, — почти укоризненно смотрит на меня владелец фирмы «Диана», — раз я говорю домой… Зачем же я, по-вашему, храню эти старые черные брюки?

На Яве у нас довольно много земляков. Не забывайте, что Томаш Батя когда-то заинтересовался городом, якобы названным в его честь, и основал в Батавии, нынешней Джакарте, обувную фабрику. Она работает до сих пор и по-прежнему принадлежит семейству Батя.

По особой и довольно коварной случайности домик директора фабрики находится рядом с резиденцией нашего посольства. Их садики отделяет только забор, но дипломатические отношения через него не были установлены. Разве настоящий батьовец способен с бесхитростностью этакого господина Богачека воскликнуть:

— Эй, приятели, что нового дома? Мы тоскуем!

Но теплыми вечерами из открытых окон домика иногда доносятся звуки гармоники и песня: «Рощи зеленые, вы были моими…»

Были и сплыли. В Джакарте душно. Выдержать это можно, все можно выдержать, если человек знает, что это временно. Как говорится: отсюда и досюда. Товарищи из нашего посольства, торговые представители, инженеры, специалисты, которые сейчас, например, монтируют здесь большую фабрику резиновых изделий, все они довольны Индонезией. У них интересная работа, ощущение, что они делают нечто имеющее большие перспективы, идущее в ногу с прогрессом во всем мире, а в Азии особенно. Враждебное отношение к белым старого типа их не касается, они могут с чистой совестью смотреть в глаза местному населению. Они представители социалистического государства, не господина, а партнера, друга, они построят фабрику, научат местных рабочих обращаться с механизмами и уедут. Они любят Яву, но так же искренне радуются предстоящему возвращению на родину, — Сколько они пробудут здесь? Самое большее два-три года… Это время пройдет быстро.

А остальные чехи на Яве?

Господин Богачек из Бандунга, конечно, не коммунист, он даже предприниматель. Но как трудно было бы ему жить без пары черных брюк, поджидающих его в шкафу. Действительно ли он продаст свое заведеньице китайцу и уедет домой? Не знаю. Возможно, будет колебаться до тех пор, пока его «Диану» не национализируют индонезийцы. Знаю только одно: эти черные брюки — его надежда, ниточка, все еще связывающая его с Чехией.

Работники фабрики Бати более толстокожие, чем господин Богачек. Нужно признать, что они стараются быть не такими жестокими предпринимателями, как когда-то голландцы. Во-первых, сейчас это просто невозможно, а во-вторых, становится все неприятнее жить нежеланным чужестранцем среди людей, которые все равно не успокоятся, пока не избавятся от последних следов колониальной зависимости. Батьовцы являются здесь, конечно, представителями интересов иностранного капитала. Их основное предприятие, находящееся в Америке, непрерывно требует доходов. Батя строил фабрики не для туземцев. Он строил их для себя и никогда добровольно от них не откажется.

Из окна директорского дома доносятся звуки гармоники и голоса, поющие чешскую песню: «Колин, Колин, стоишь среди равнин…»

Все можно выдержать, если знать, что это временно. И не совсем чистую по отношению к индонезийцам совесть тоже можно выдержать, если впереди возвращение домой через два-три года.

Куда домой?

В шкафу у господина Богачека черные брюки. Он хочет вернуться, говорит об этом спокойно, как человек, всю жизнь рассчитывавший на это, как на нечто совершенно естественное. И для него не имеет значения, что нас послала сюда совершенно не та Чехословакия, которую он когда-то покинул.

У озлобленных батьовцев другая кожа, более жесткая, неподатливая. Не хотелось бы мне быть в их шкуре.

НА МИНУТКУ В ПАРИЖ

Мы наблюдали молодых художников за работой. Не первый и не последний раз в этом путешествии, но в Бандунге нам довелось посетить особенно большую школу изобразительных искусств. Она входила в состав политехнического института, где было четыре тысячи учащихся, приезжавших сюда главным образом на велосипедах, — мы с изумлением проходили мимо переполненных стоянок. Многочисленные здания и павильоны института соединялись беседками, их легкие крыши опирались на колонны из цемента и гальки.

На первом курсе упражнялись в реалистическом рисунке. Студенты и студентки расставили свои мольберты вокруг живой натурщицы, полностью одетой, что после всего рассказанного мною совершенно очевидно. В остальных ателье почти безгранично господствовало абстрактное искусство, там создавались композиции из красок, линий и пестрых геометрических фигур, проектировались декорации для несуществующего театра, в скульптурной мастерской конструировали дырявые тела, ограниченные волнистыми плоскостями а ля Генри Моор. На стенах висели плакаты Пикассо и Ганса Арпы.

По залам нас сопровождал голландский профессор, срок его пребывания на Яве в этом году истекал.

— Просто этим молодым людям Париж ближе, чем их собственное средневековье, — ответил он на наши несколько удивленные вопросы.

— Но ведь то, что вы называете средневековьем, — возражали мы, — существует сейчас. Почему молодых яванцев не учат в первую очередь видеть то, что происходит у них на родине? Не угрожает ли им опасность совершенно оторваться от своего народа? Ведь авангардизм в искусстве имеет смысл, только когда оно является авангардом собственного народа.

Подчеркнув, что он не намерен вести политическую дискуссию и будет касаться только вопросов ремесла, профессор не сдавался:

— В каком направлении должен я, по-вашему, вести своих учеников? Традиции их собственной страны, да и Востока вообще, мистические, полные давно установившихся религиозных символов, с тенденцией однообразной декоративности. Любое подражательное искусство, без которого в школе нельзя обойтись, будет по сравнению с ними казаться чуждым, западным. Нам не в чем оправдываться. В сущности школа обучает лишь технике современного искусства. А как ученики используют ее впоследствии, став самостоятельными художниками, — это их дело.

— Разве только их дело? — покачивали мы головой, — А разве это не дело их народа тоже? Простите, стоит сказать «народ», и вам мерещится политика. Поэтому скажем так: разве это не дело потребителей продукции их ремесла? Будут ли эти молодые люди знать- спрос своих потребителей, если сейчас они поворачиваются спиной к зрителям и учатся у своего учителя тому, что делают художники в Париже для совершенно другой и часто лишь воображаемой публики?

— Мы учим их рисовать, а не обслуживать потребителей, — пожал плечами профессор.

— Отлично, — согласились мы. — Линия во всем мире остается линией. Но рисунок, образованный из этих линий на Яве, мог бы быть не таким, как в другом месте. Быть может, мистическая или декоративная традиция Азии не так уж плоха, как вы утверждаете, и, быть может, найдутся в искусстве местные элементы, при изучении которых ученикам не грозил бы такой полный отрыв от собственного прошлого?

— А как поступаете вы, чехи? — ответил нам профессор вопросом на вопрос. — Вот, например, вы ввозите сюда машины для изготовления обуви. Интересуетесь вы тем, как делали здесь обувь раньше, или привозите точно такие машины, какими пользуетесь в далекой Чехословакии?

— Человеческие ноги в обеих странах одинаковые и машины могли бы быть одинаковыми. Различны потребности этих ног. Вы, конечно, не думаете, что на Яве могут кому-нибудь понадобиться чешские теплые комнатные туфли или зимние ботинки. Поэтому здесь будут подобными машинами изготовлять другие виды обуви. А в живописи дело обстоит с этими другими видами еще сложнее. Неужели же вы считаете, что яванские художники должны рисовать точно так же, как мы, потому что мы ввозим сюда бумагу и карандаши?

Профессор улыбнулся и выложил свой главный козырь:

— А почему бы здешним художникам не рисовать точно так же, как вашим, если они решат это делать? Я бы им не препятствовал. Разве они не свободны?

Ну да, свобода искусства в качестве последнего аргумента. Это мы уже не раз слышали. Почему бы человеку не делать того, что он случайно захочет?..

А разве человек обычно может делать то, что ему случайно захочется? И что представляет собой это пресловутое «случайное» желание, особенно в искусстве? Случается ли, что человеку вдруг захочется сделать статую из вина или картину из тумана? Такая фантазия обычно у художника не возникает даже если источником ее является самая поэтичная идея, — потому что одна из первых предпосылок его работы — знание материала, любовь к нему, знание требований, предъявляемых самим материалом. Это само по себе значительно ограничивает «свободу» решения. Кроме того, художник не только работает на определенном материале, но и сам из какого-то материала создан. И его происхождение, модифицируемое определенной средой, ограничивает «свободу» художника. Я познакомился как-то с одним человеком из австрийского города Граца, который вбил себе в голову, что в точности усвоит почерк типичного англичанина, его манеру одеваться и вести себя и вместе с тем останется тем, чем был, то есть австрийским школьным учителем. Более забавного героя для юмористического романа я не встречал.

Итак, художник (и в этом он верен правде, ибо свобода — есть осознанная необходимость) сохраняет верность материалу, из которого творит свои произведения, так же, как материалу, из которого он создан сам. Это только кажущееся ограничение, в действительности же именно в этом его сила. Но «границы творческой свободы» суживаются еще больше. Ведь художнику не безразлично, что делать, он ищет наилучший способ выражения определенных вещей. Он творит не для самого себя, а для кого-то, его творчество не монолог безумца. Ему нужны зрители, он нуждается в общении. И этим зрителям (пусть это всего два-три наиболее близких человека) он стремится быть понятным, учитывает меру их знаний, вкуса, сообразительности. Вокруг мишени много свободного пространства, бесконечное количество места, в которое человек может стрелять, но истинный художник упорно стремится попасть именно в маленький черный кружочек…. А, собственно, почему?

Я побывал в ряде стран, мечту которых можно было бы вкратце выразить лозунгом: «Догнать и перегнать Европу». Мексика, Корея, теперь Индия и Индонезия — всюду наблюдается стремление развивать промышленность, по уровню производства и потребления, развлечений, гигиены приблизиться к самым передовым странам. Поэтому нас не удивляет, что мечты художников устремляются в том же направлении. Но расстояние от мечты до ее осуществления очень велико. Нужны годы, чтобы создать в местных условиях реальный художественный пейзаж с Эйфелевой башней, обеспечить его такой экономической базой, какой является, например, канал Волго-Дон. А чтобы скопировать картину современного французского или советского художника, много времени не потребуется, при ловкости рук можно сделать это за сутки. Я видел такие произведения. Реже всего в Мексике, чаще в Корее или в Индии и Индонезии. Мог бы но секрету привести такие примеры из жизни Чехо-Словакии.

Что это, метод, достойный художника, или наивные попытки «догнать мир» без учета того, насколько окружающие люди идут вперед или колеблются при постройке собственных эйфелевых башен или каналов Волго-Дон?

В ДОРОГЕ ВСЕ ВКУСНО

— Вы хотите как можно больше увидеть, — сказал наш гид Салим, — так вот я купил билеты не на скорый поезд, а на пассажирский. Мы будем ехать целых четырнадцать часов. Довольны?

Мы выехали из Джакарты в половине восьмого утра и прибыли на место темной ночью. И вы ошибаетесь, если думаете, что я не был доволен. Дорога к городу Джокьякарте — одно из лучших моих впечатлений на Яве.

У меня было что-то вроде отпуска. Театр вернулся из Бандунга в столицу, чтобы закончить там серию спектаклей, и мы с Салимом остались вдвоем. У нас на этот раз было действительно только одно занятие: смотреть. Так чего же мне было злиться на медленно двигавшийся поезд, ведь при длительных путешествиях по суше это все-таки самый приятный вид транспорта.

Человеку остается там только вытянуть ноги, и даже возможность вертеть большими пальцами не ограничена. Вы сидите, как на террасе, перед вами огромное окно, за которым беспрерывно меняющийся пейзаж, и в то время как снаружи раскаленные тропики, внутри, в купе, просто холодно. Рамы в окнах двойные, открыть их нельзя, но вентиляцию и европейскую прохладу обеспечивает установка для кондиционирования воздуха. Сердце, чего еще тебе надо?

Пожалуйста, можно добавить еще кое-что. Путешественник может опустить ноги, встать и немного пройтись по поезду. Может наблюдать своих попутчиков, например, морщинистую яванскую старушку, которая едет в гости к внучатам и везет им классический подарок бедняков: нежно оберегаемого котенка.

Время от времени мы останавливаемся на вокзалах и вокзальчиках. Там можно снять пиджак и немного погулять по другую сторону окон — в тропиках. Перед ступеньками вагона толпятся люди, которые хотят сесть в поезд. Одним действительно надо ехать, другие пробиваются туда по коммерческим соображениям: они живут продажей пассажирам всякой всячины. Содержимое их корзинок — выставка народного хозяйства в миниатюре: здесь наглядно и соблазнительно разложено почти все, что рождает яванская земля.

Вот, например, фрукты. О золотисто-желтых свежих и черно-фиолетовых сушеных бананах, так же как об ананасах и апельсинах, говорить не стоит, они всем известны. А пробовали вы когда-нибудь плод, который называется сала? Он имеет форму луковицы, элегантно обтянутой чем-то вроде чешуйчатой змеиной кожи; очистив ее, вы обнаружите приятно упругую миндалевидную мякоть с гладкой косточкой внутри. Или, например, мангис. Это небольшой коричневато-красный шар. Вы разрезаете его ножом по экватору и обнаруживаете нечто очень вкусное, кисловатое, мягкое, слоистое, по виду похожее на чеснок. Или рамбутан. Вы покупаете пучок мохнатых ягод, несколько напоминающих зеленые каштаны, стряхиваете с них муравьев — живое доказательство зрелости плода, ногтями раскрываете ягоды. Внутри вы обнаруживаете плавающее в желе белое яичко и лакомитесь. Если вы предпочитаете нечто уже приготовленное, можете получить орешки кешу, поджаренные с солью и кореньями. Вы, конечно, даже не отважитесь прикоснуться к темно-коричневой клейкой, напоминающей пудинг массе, именуемой додол. По и ому рекомендую вам золотистую жареную куриную ножку, тут вы ничем не рискуете…

Я сам? Спасибо, я ем почти всегда с удовольствием, об этом нетрудно догадаться, судя по тому, как я пишу о еде. Да и кому она покажется в поезде невкусной? Вы посмотрите хотя бы на живую домашнюю птицу, путешествовавшую с нами. На многих перронах среди самой отчаянной давки стояли закрытые корзины, ожидая, что кто-то куда-то их погрузит и отвезет на базар. Во все щелочки между прутьями корзин высовывались куры, очевидно не подозревавшие, как легко они могут уже здесь лишиться голов. Страшно близко от их гребешков постукивали туфельки женщин и тяжелые ботинки солдат. И в этом ужасном положении, по пути на сковородку, лежащие куры сосредоточили все свое внимание на том, чтобы поскорее сорвать пучок травы, растущей в щелях между камнями.

Не ведет ли себя человек на вокзалах — и вообще на своем жизненном пути — точно так же?

Из окна вагона открывается прекрасный вид: серебристые рисовые поля на равнине, где уходят в бесконечность четырехугольники насыпей, и горы, где поля полумесяцами разных форм и размеров прорезают склоны. Горы похожи на школьную модель горного хребта, на разрезах которого преподаватель географии демонстрирует геологические напластования. Причем все это настоящее, объемное, живое, с текущей водой и движущимися людьми. А краски какие! Синее небо, насыщенный зеленый цвет риса, бананов, сахарного тростника, кукурузы и фиолетовая земля. Крестьянская одежда большей частью цвета земли, но заостренные кверху шляпы бывают пестрыми, синими, желтыми. Часто видны матери, купающиеся с детьми, а в более глубоких местах голые подростки подпрыгивают на спинах буйволов, целиком погруженных в воду — видны только ноздри и рога.

Вдали тянутся к небу вершины сопок, у твоих ног, под грохочущими мостами, зияют пропасти и сверкают на солнце водопады. Дорога вьется по головоломным тропинкам, и, говорят, иной раз здесь и вправду летят головы. В результате землетрясений и ливней почва на склонах гор оползает и сдвигает с мест рельсы. Из предосторожности поезда водят лишь днем, на опасных участках железнодорожники внимательно всматриваются в пути, и все-таки уже не раз поезд срывался вместе с грузом в пропасть.

Что ж, мы позволим страху испортить нам удовольствие от путешествия?

Ни в коем случае! Куры высовывают головы из корзин, а настоящий турист не отходит от окна. Его глаза не могут досыта наглядеться на прекрасный яванский пейзаж, а его пальцы машинально очищают очередное крутое яйцо.

Всем нам суждено когда-нибудь умереть; почему вы думаете, что наш турист не знает этого? Но приговор, не приуроченный к точному сроку, кроется где-то в тумане. А туманности от нас бесконечно далеки.

Иначе обстояло бы дело, будь человеку точно назначен момент свидания со смертью. Тогда бы у него, пожалуй, пропал вкус к ландшафтам и крутым яйцам. Если мексиканский торреадор, например, знает, что ровно в четыре часа против него выпустят быка, он выпивает утром только чашечку черного кофе, не обедает и на арену выходит натощак. Поступает ли он так из страха? Отчасти, но в первую очередь это подсказывает опыт: говорят, многим спасло жизнь то, что в момент ранения у них был пустой кишечник.

Может быть, стоило бы на случай железнодорожной катастрофы тоже ехать с пустым желудком? Этого пока никто не проверил, и нет надежды на то, что это будет когда-нибудь установлено. Железные дороги функционируют уже свыше ста лет, в катастрофах недостатка нет, но появления пассажира, который согласился бы для эксперимента не есть, все еще ожидают.

ТАНЦЫ БЕЗ АДРЕСАТА

На Яве прекрасный музей, все пояснения написаны там на индонезийском языке и, следовательно, недоступны для иностранцев. Только надпись «Не трогать руками!» сделана повсюду по-английски. Если вам угодно, можете видеть в этой мелочи выражение си временного отношения Азии к Западу. Очевидно, далеко не просто завоевать доверие местного населения и убедить его, что теперь из Европы приезжает все больше дружелюбных, не ворующих белых людей.

В музее масса сокровищ. На лужайке, во дворе и на окружающей его галерее множество древних статуй, главным образом относящихся к индуистской эпохе на Яве, на втором этаже, в специальном бронированном помещении со строго охраняемым турникетом отделение золотых украшений. Залы первого этажа с богатым этнографическим материалом отражают особое положение Индонезии между обаятельной эротикой Индии и строгими идолами Полинезии. Столкнулись мы здесь и с объектом моих специальных интересов — вы ведь знаете, что я всюду разыскиваю маски. Должен ли я пересиливать себя и длинно рассказывать о других вещах, чтобы в конце концов иметь право обронить два слова о своем пристрастии? Перейду прямо к нему.

Маски на Яве замечательные, Я недавно хвалил цейлонские и вот уже немного изменяю им. По сравнению со здешними цейлонские маски грубы, даже вульгарны. Вам вдруг начинает казаться, что обилие очковых змей на них чрезмерно, что количество нагроможденных ужасов не всегда создает новое усиленное качество. Попытки создания бытовых масок тоже страдают от отсутствия единства стиля, резчики скатываются в натурализм, юмор стоит на уровне ярмарочного балагана, он не останавливается на той нижней грани хорошего вкуса, которую не должны переступать целостные художественные системы.

Яванские маски на первый взгляд однообразнее цейлонских, так как созданы в одном, определенном стиле. Но как только привыкнешь к этому камерному стилю, находишь в его пределах богатство выражений. Размеры масок здесь почти стандартны и соответствуют размерам человеческого лица, изготовлены они из легкого дерева и расписаны в одной манере. Они всегда улыбаются, некоторые тонко, даже загадочно, показывая при этом золотые зубки, другие смеются грубее, скаля волчьи клыки. Глаза у них узенькие, лисьи, что, no-видимому, считается красивым, или же круглые, большие, выпуклые, с красными зрачками; встречаются и одноглазые чудовища. Носы героинь и героев резко очерчены, с особенным, кокетливо вздернутым кончиком — форма эта совершенно не реалистическая, я ни разу не видел на острове человека с подобным носом. Носы демонов и великанов обладают соответственными габаритами, но и они не лишены острого кончика, кроме одного типа масок с шишковидным или совсем тупым носом. Рисунок бровей, морщин, бород дополняется мелким орнаментом.

Маски мы видели не только в музее, но и во время танца, что гораздо важнее. При этом мы установили, каким странным способом они держатся перед лицами: танцовщик держит их зубами за маленький кожаный язычок, прикрепленный к оборотной стороне маски, под носом.

Из этого одного вы можете сделать вывод, что маски предназначены для танцевальной пантомимы, так как говорить, придерживая зубами такой язычок, невозможно. Сопроводительный текст декламирует кто-нибудь другой, в последнее время для этого используют громкоговоритель.

Раз мы уже коснулись нового интересного вида искусства — балета, займемся им подробнее. Я видел много танцев в масках и без них — в Джакарте и в Бандунге, но их истинной столицей оказалась Джокьякарта. Считаю нужным начать с того, что это были очень красивые танцы, потому что иногда при попытке описать танец созданная им очаровательная картина распадается на отдельные негармоничные подробности.

На Яве танцуют и женщины, и мужчины; впрочем, мы видели женщину, которая, надев маску, изображала мужчину. И никому не мешало, что роль этого мужчины — короля великанов — исполняла очень хрупкая девушка. К тому же это был злой великан: легенда наградила его сорока женами, но ему и этого было мало. Он задумал грубым насилием заполучить еще одну — красавицу Ратну, но ее вовремя освободил ее земляк, рыцарь, который затем, как полагается в «счастливом конце», сам на ней женился.

Между прочим, великаны играют в местных легендах большую роль. Они отличаются друг от друга забавными кличками; так, одного звали Кала Маритья, то есть «Перец», другого — Кала Нунгир, то есть тот, который ходит на голове».

Некоторые танцы, выполняемые соло, были просто монологами — отрывками из больших пантомим, по другие назывались танцами соло потому, что происходили из знаменитого своими танцами города Соло. Один из них изображает трагедию местной Джульетты, которая горячо любила своего Ромео, увлекавшегося петушиными боями, тогда как безжалостные родители обещали ее руку старому богачу. Сам богач не танцует, он только старчески покашливает и похотливо воркует в микрофон. Что же удивляться отчаянию Джульетты? Она обнажает кинжал, и кризис завершается ударом криса.

В пантомимах повествовалось о весьма драматических событиях, и все-таки они показались нам несколько растянутыми. Менее утомительным зрелищем были танцы соседнего острова Бали, в которых первоначальный эротический характер не маскируется таким количеством добродетельных штампов. В силу странного обычая эти танцы в противовес их содержанию исполняют невинные восьмилетние девочки. Учителя обернули их тела вплоть до обнаженных плечиков парчовыми свивальниками, вплели в их волосы цветы, подкрасили губы и ресницы, научили этих детей поводить глазами, бросать электризующие взгляды и в то же время внушили им, чтобы они ни на кого в частности не смотрели. Движения, которые они проделывают ягодицами, тоже не направлены по чьему-либо адресу.

В противоположность им яванские танцовщицы — взрослые, по-женски обаятельные; но строгие правила запрещают им как бы то ни было заигрывать боками или глазами. Во время танца туловище остается совершенно неподвижным, узкая юбка допускает лишь весьма скромные шаги, взгляд не останавливается на зрителях. При обучении танцам придается большое значение тому, чтобы глаза неотрывно следили за движением рук или были с полным безразличием устремлены на «точку, находящуюся на расстоянии, втрое большем, чем расстояние от глаз до пола». Нормальной темпераментной девушке очень трудно на» учиться этому, и я не знаю, имеет ли это смысл: лицо танцовщицы приобретает невозмутимое, отсутствующее выражение, нечто вроде спокойствия жвачного животного.

Мы были как-то раз свидетелями любопытной интермедии. На официальном приеме во время танца на подмостки пробралась кошка, обыкновенная домашняя кошка… Ее совершенно не беспокоило внимание зрителей, тотчас же сосредоточившееся на ней. Переступая своими мягкими лапками, она дважды прошлась вокруг ног балерин, и, должен признать, что погруженностью в самое себя и полным отсутствием интереса к чему бы то ни было человеческому она далеко превзошла самое совершенное изображение такого безразличия у яванских танцовщиц.

Если все неподвижно — глаза, туловище, бедра, плотно обтянутые юбкой, если все сохраняет предписанную позу, то уместно спросить, что, собственно, танцует? Руки, друзья! Руки обнажены и активны, они находятся в непрерывном движении, гармоничном и бесстрастном, точно предписанном, но все-таки живом. Они описывают в воздухе живописные кривые, сталкиваются и опускаются, играют двумя лентами, являющимися важной частью костюма, без конца подымают их и снова сбрасывают с колен. Большой оранжевый шарф сворачивают в клубок, подобный снежному кому, потом забрасывают за спину… Что это значит? Не знаю. Со сложным сюжетом пантомимы, который вам излагают печатная программа или конферансье, эти движения не имеют явной связи. Неподготовленный зритель мог бы подумать, что влюбленная танцовщица легкомысленно бросает на ветер нечто не имеющее для нее никакой ценности — например, свою хорошую репутацию — и по этому поводу еще с отсутствующей улыбкой кивает головой и пожимает плечами. Но он наверняка ошибется.

Наш обычный подход к вещам здесь просто неприменим, он слишком реалистичен, рационалистичен, направлен на практические выводы, и потому мы нетерпеливы, насмешливы, быстро утомляемся. Время здесь течет по своим законам, реальность яванских зрелищ сказочная, публика готова до бесконечности оставаться публикой. Оригинальность, новаторство, выдумка проявляются очень незаметно. Мастерство актеров оценивается по другим признакам. Зрителя интересует в первую очередь самый факт представления. Причем для него не так уж важно что представляют (показывают общеизвестные легенды), важно как выполняется то или иное традиционное действие.

Самое главное, что все происходящее необычно, торжественно, что оно поднимает человека над его будничной жизнью — работой, едой, отдыхом. Ритуал представления дает ему блаженное чувство принадлежности к некоей высшей, более совершенной жизни. Он в большей мере чувствует себя человеком.

И самое лучшее, что можете сделать вы, случайные зрители из Европы, это поступить со своими мудрствованиями так, как эта девушка с шарфом: свернуть их в клубок и выбросить на ветер, как ничего не стоящую вещь. Для вас должно быть достаточно того, что вы смотрите на яванских танцовщиц. Они обаятельны, неприкосновенно возвышенны при исполнении своего обряда, живут жизнью «в себе», как цветы, такие же таинственные, такие же далекие. Разве цветы скучны потому, что расцветают по своим, не всегда ясным для нас законам?

ГАМЕЛАН, ВАЯНГ, ДАЛАНГ

Пора поговорить о гамелане. Ибо весьма возможно, что дурманящую атмосферу, когда исполняются яванские танцы, создает не столько обаяние женщин, сколько музыкальное сопровождение.

Но описать звуки оркестра гамелана еще труднее, чем описывать движения танцовщиц. Может быть, мы дождемся дня, когда вместо печатного описания путешествия выпустят магнитофонную пленку и покажут на карманном экране стереоскопический фильм, который будет рассказывать, петь, играть, а, кроме того, может быть, и благоухать. Тогда автору достаточно будет произнести слово «гамелан», и раздадутся те невероятно сложные, гулкие, гудящие, пульсирующие, вибрирующие, барабанящие звуки, которыми этот оркестр потрясает своих слушателей.

Если бы я должен был для обозначения звука гамелана выбрать одно слово из шкалы «красивое — безобразное», я оказался бы бессильным. Я сказал бы, что это нечто неземное, а вы уж сами определите, что это такое. Впрочем, помогу вам еще немного. Говоря о неземных звуках, я не имею в виду ничего религиозного. Я хочу лишь сказать, что гамелан не передвигается по земле ритмичными шагами, к которым мы привыкли в западной музыке, и вообще не напоминает ни один из естественных или искусственных земных звуков, какие мне приходилось слышать.

Но если вы будете настаивать, чтобы я сравнивал ни с чем не сравнимые вещи, я попросил бы вас вспомнить вводные такты поэмы Сметаны «Из чешских полей и лесов», этот медвяно-пьянящий шум, этот еще не сформировавшийся сырой материал, впоследствии перерастающий в основную мелодию танца, которую ведут духовые инструменты. А теперь вообразите, что вам пришлось бы целую ночь слушать эти несколько аморфные такты, что их. основные звуки никак не формировались бы в мелодию, а оставались бы заколдованными, замкнутыми в самих себе, что они продолжали бы звучать со все той же настойчивостью, и внутри этой туманной первичной материи подымались и падали бы одинокие возгласы ударных инструментов, захлебывающийся звук струны или женского голоса.

Гамелан может свести человека с ума. Если бы европейский музыкант попытался в течение нескольких часов следить за ним своим привычным к анализу ухом, у него бы голова разлетелась на части. Поэтому лучше всего — я советую это, чтобы вы сохранили здоровье и получили особое наслаждение, — отдаться временно на волю индонезийских волн, воспринимать их как звуковой наркоз, которым гамелан, собственно, и стремится быть. Он вознесет вас без всяких неприятных последствий в сферы, где дочери простых жителей земли превращаются в цветы и бабочек. А в театре теней — ваянге — он поможет вам превратить менее причудливые, малопривлекательные фигурки, вырезанные из буйволовой кожи, в живых рыцарей и великих героев.

Почему яванская музыка столь необычна? И вообще почему при восприятии непривычных форм искусства у нас возникает ощущение, что они неестественные, надуманные, нарочитые? Почему яванцы, китайцы и другие народы, сталкиваясь с нашим искусством, воспринимают его как экзотику? Почему наши собственные дети, впервые услышав в Национальном театре такую почтенную старину, как колоратура, не могут удержаться от смеха? Почему некоторых людей оскорбляют произведения, которые они не сразу могут понять? Почему столько ругали «мазню» Пикассо (а раньше Мане, Рембрандта) или «визг» Берга (а раньше Сметаны, Бетховена)?

На эти вопросы можно дать много ответов, но нижеследующие два, как мне кажется, вскрывают суть проблемы. Владислав Ванчура любил говорить, что каждое искусство начинает с деформации. А Бертольд Брехт писал, что каждая хорошая сценическая постановка начинается с Verfremdung (отчуждения), с того, что умышленно отличает постановку от реальной жизни, то есть привлекает зрителя, не имитируя жизнь, не показывая ее «как настоящую», а намекая на нее, показывая знакомое как нечто чуждое.

Восприятие деформированных, намеренно «отчужденных» вещей нелегко дается потребителю, они не поглощаются как сладенький сироп, не навязываются.

Тому, что это действительно так, что высказывания о деформации, о намеренном отчуждении в искусстве не просто вымысел передовых европейских интеллигентов, мы находим много подтверждений на Яве. Мы говорили о «насильственной стилизации», которой требует от девушек здешний танец. Здешнее пение производит не более «естественное» впечатление. А в том, что в здешнем театре весьма мало «реализма», мы скоро убедимся. Разрешите только сначала дополнить мой рассказ о гамелане.

Этот оркестр состоит из большого количества инструментов. Мы видели восемнадцать оркестрантов, говорят, что на острове Бали их бывает еще больше, Преобладают ударные инструменты: комплекты металлических котлов различных размеров, гонги, литавры, тарелки и кожаные барабаны. Кроме того, туда входят ксилофоны и инструменты, напоминающие виброфон, затем флейта сулинг и струнный инструмент ребаб. В оркестре участвует и певица. Сидящие на полу музыканты одеты в национальные юбки из батика, на головах у них круглые вязаные платки «блангкон», а не современные шапочки «конгресски».

Во время спектаклей музыканты следят за ходом действия на экране и подчиняются знакам дирижера-барабанщика, который согласовывает ритм с указаниями даланга. И тут мы переходим к главному действующему лицу всего представления.

Даланг — художественный руководитель, рассказчик, единственный актер и кукольник. Слово «даланг» значит «распространять мудрость», следовательно, он скорее поучает, чем заботится о том, чтобы вы хохотали до упаду. Даланг распространяет мудрость, инсценируя, например, древние народные эпосы «Махабхарата» и «Рамаяна» (об их значении для Индии и Цейлона мы уже говорили), внушая установленные ими законы морали, чести, мужества, добродетели. Классический материал он перемежает с импровизацией, намеками на актуальные события, с настоящими анахронизмами. Так, например, мы слышали, как в рассказ о приключениях мифического героя Арджуны вдруг ворвалась песенка о маленьком автомобиле. Кроме того, даланг вставляет в древний сюжет комические интермедии, в которых шуты высмеивают всевозможные неполадки и призывают к их устранению.

Когда составляют оркестр, никого не смущает большое количество оркестрантов и то, что иной из них лишь время от времени ударяет палочкой по гонгу. Но у даланга уйма работы, он всю ночь разрывается. Сидит он перед экраном босой, скрестив ноги, руководит оркестром, даже не оборачиваясь к нему, и при этом говорит за всех кукол, имитируя различные голоса, напевает, подготовляет кукол, меняет, подымает их, прижимает к экрану, виртуозно передвигает, заставляет здороваться, разговаривать, сражаться. Сражения он показывает с особенным воодушевлением, убитые у него падают, а стержни тех кукол, которые пока только наблюдают спектакль, он втыкает в один из банановых стволов, образующих нижний край сцены, причем на верхнем стволе размещает господ, а на нижнем — слуг. Но это еще не нее. Даланг обеспечивает и звуковые эффекты. Пальцами правой ноги он держит палочку и усердно бьет ею по стоящему слева ящику, в который после спектакля складывает кукол. Во-первых, он таким образом подчеркивает все, что считает важным, во-вторых, подает музыкантам знак к перемене ритма и, в-третьих, усиливает шум ударов при сражениях. Просто поразительно, какие взрывы он умудряется таким образом вызвать. В нашем представлении тени обычно связаны с тишиной, но каждое движение яванских кукол сопровождается треском, заглушающим даже гулкие звуки гамелана.

Как выглядят куклы? Спектакль идет на совершенно пустой сцене, и потому все внимание, так же как в пекинской опере, сосредоточивается на любовном украшении внешности актера. Ваянги оформляются в первую очередь так, чтобы они отбрасывали интересные тени. Мы уже раньше упоминали, что кукол вырезают из твердой буйволовой кожи, контуры их так тонки и ажурны, что походят на замысловатые кружева. Зрители сидят по обе стороны экрана: одни видят тень, другие — самую куклу, поэтому очень важно, насколько искусно вырезана кукла.

Руки кукол соединяются шарнирами в плечах и локтях, их движениями управляют при помощи двух палочек. Палочка соединяет кисть куклы с пальцами даланга, но бывают моменты, когда она приобретает самостоятельность, превращается в саблю. Даланг выпускает ее, она словно по волшебству взвивается и обрушивается на врага куклы. Слово волшебство здесь вполне уместно, мне приходится применять его всюду, где ловкость и искусство даланга превышают мои изобразительные возможности.

Представим себе поединок двух рыцарей. Даланг ведет каждой рукой по кукле, кроме того, пальцами той же руки он управляет палочками, связанными с руками куклы. Поединок длится долго, сменяется множеством приемов и уловок, сыплются пинки и тумаки, ставятся подножки, одни герои прибегают к оружию, другие пускают в ход зубы. Я видел великана, который силился перекусить героя пополам, подымал его, тряс, швырял на землю. Видел куклу, пронзенную ирисом. Она упала, каталась по земле и потом на глазах у публики умирала.

При этом ничто не отягощено натуралистической логикой, все происходит в нереальном, сказочном мире. Маленькие побеждают больших, безоружные играючи одолевают вооруженных, один из героических братьев вынужден ползать по земле, тогда как другой, такой же бескрылый, умеет летать. Арджуна вызывает восторг зрителей, своим прославленно мягким, спокойным ударом повергая в прах разъяренного великана… А благодарная публика готова сидеть в зале до утра, приходить смотреть продолжение спектакля завтра, послезавтра, несколько ночей подряд. Причем путь в театр может быть очень длинным. Будущим зрителям приходится недоедать, недосыпать, а иной раз и порядком мокнуть.

Такого героизма наши зрители не проявят, даже если бы в конце этого пути маячили билеты на международный матч с Канадой. А уж если бы речь шла о театре, да к тому же о кукольном…

Счастливая Ява!

ПУГАЮЩЕ СМЕШНЫЕ БОЖЕСТВА

Являются ли куклы ваянга карикатурами? На реалистический рисунок они, во всяком случае, не походят. Тени мы видим всегда в профиль. У всех героев и героинь — даже у прославленных своей красотой, силой и мудростью — скошенный лоб, длинный нос и вообще лицо срезано под таким углом, который, как нас учили в школе, не свидетельствует о высоком интеллекте. Их фигуры, по нашим представлениям, тоже некрасивы. Тонкие шеи, неестественно вытянутые плечи, худые руки с узлами браслетов; все это напоминает божественную Бетти — партнершу моряка Пепика из старинных чешских комедий.

Я не отваживаюсь исчерпывающе объяснить, что все это значит. Выскажу лишь несколько замечаний по этому поводу, и не сердитесь, если даже они окажутся непростыми.

Я полагаю, что куклы театра ваянг, так же как маски танцоров, — это пример сознательной деформации, брехтовской Verfremdung. Художники всех народов бывали помощниками шаманов, священников, пророков, проповедников, обличителей и реформаторов. Для помощи в пропаганде их идей художники испробовали различные методы воздействия на общество. Они стремились нащупать слабости даже самых черствых людей. Чтобы воздействовать на чувства этих людей, надо было потрясти их, а для этого проникнуть глубже поверхностных, ленивых мыслей. Художник, чтобы преодолеть рутину повседневных привычек своих зрителей, прорваться сквозь слой жира, покрывающего их нервы, установить контакт с тем, что действительно движет человеческими поступками, иногда прибегает к шоку. К потрясению, которое вызывает, например, столкновение с поражающими, пусть даже страшными или причудливыми формами.

Не казалось ли вам странным, что в Индии или в Тибете, в Мексике или в Африке, да и еще во многих местах выступают в масках, порой даже карикатурных? Почему художники не постарались сделать лица всех идолов такими же приветливыми и милыми, как у Амура или Венеры, как у младенца Христа и Мадонны? Почему они не стремились к внушительной монументальности Аполлона или южноиндийского Будды?

В первую очередь художники не задавались целью воплощать только таких небожителей и такие скрытые силы природы, с которыми можно договориться по-хорошему. Бог не всегда кроткий и вознаграждающий покровитель добродетельных семейств. Так, например, в библейской Книге Иова приводится образ ужасного бегемота как выражение божественной красоты; человек не может постигнуть ее, но должен покорно склониться перед нею. И в эпоху Возрождения боги Микеланджело излучают не спокойную красоту и утешение, а мечут молнии и предвещают человеку мрачную участь. Уродливая богиня земли в Мексике рождает жизнь, ненасытно пожирая ее. Жаждут крови вавилонский Ваал и христианский Апокалипсис; тысячи дьяволов украшали себя черепами — от богини Кали до гитлеровских молодчиков, возрождавших нордические мифы.

Все это было бы легко понять, если бы художники прибегали только к страшным маскам: речь шла бы о простом запугивании. Но гораздо труднее понять, как затесались среди этих смертельно серьезных вещей двусмысленный гротеск и подозрительное коварство.

Говорят, что от страшного до смешного один шаг, так как страх переходит иногда в освобождающий смех. Например, Вашек в «Проданной невесте» прекращает панику, сорвав с головы маску медведя, и люди, в ужасе бежавшие со сцены, останавливаются и хохочут. Но разве до этого смеха был только один шаг? Разве не преодолевались при этом довольно серьезные препятствия? «Спасайтесь! Медведь!»— кричал кто-то. Разум столкнулся с хищником, с чем-то непостижимо страшным и спасовал. Было такое мгновение, когда казалось, будто он может свернуть с привычного пути. Но потом обнаружилось, что паника была ложной… тут же открылась отдушина смеха, и нараставшее напряжение приятно разрядилось.

Вашек хотел, чтобы его маска была как живая, он стремился вызвать представление о настоящем медведе; игрой она стала в тот момент, когда выяснилась подделка.

У масок богов это далеко не так просто. Их гротескность не в том, что они были сначала страшными, смешными они становятся не после того, как их наденет обыкновенный смертный. Впечатление такое, что они с самого начала задуманы немножко смешными. Они стоят на грани между страшным и смешным, как раз там, где пролегает нечеткая граница между, тем и другим. Художник создал маски так, словно хотел использовать неуверенность, неустойчивость, тревогу, при которых человек теряет контроль над собой.

В просто страшном человек разбирается (он даже любит легкую щекотку страха, об этом свидетельствует популярность страшных рассказов, фильмов и т. д.), просто смешным он наслаждается еще больше. Но он не любит промежуточных состояний и, когда не знает, что ему думать, теряется. Легко сказать ужасу «Нет!» и веселью «Да!». Но что сказать чему-то находящемуся между ними, когда ответ не приходит сам собой, когда от неуверенности робеет самый искусный говорун, которого вообще ничем не смутишь?

Робость. Именно такой шок стремились вызвать творцы гротескных масок. Не доводить до того, чтобы от страха захватило дух — такой страх быстро испарился бы или под влиянием привычки утратил свою действенность. В жизни наказание не всегда следует быстро, очевидно и автоматически за преступлением, и отлично известно, что совершающие преступление не так уж боятся бога (или правосудия вообще). Священники всегда знали, что гораздо лучше пробуждать совесть. Нет необходимости заставлять людей цепенеть от страха, достаточно вселить в них робость.

Самая натуральная маска медведя не кусает, что ж обращать на нее внимание? Но поместите в храм божество с таинственно гротескной, пугающе смешной маской, и, быть может, циник встревожится. Маска неподвижна, но влияние ее длительно. Она как бы говорит: «Неужели ты все знаешь? Действительно все? Обо мне, о себе?»

От такого колдовства не застрахованы даже цивилизованные люди нашего времени. Франц Кафка умудряется, например, держать своих читателей на протяжении всего романа именно в таком тревожном состоянии неуверенности. Он создал некий таинственный суд, недоступную крепость и снабдил их всеми свойствами пугающе смешных масок божества. Его рисунок, полный неприятных, отвратительных подробностей, в то же время так навязчив, что читателю не удается освободиться от его гнета. Читатель не может отделаться заранее готовым ответом ни от «Процесса», ни от «Замка», а это, вероятно, главное, к чему стремится автор: нарушить рутину общественного благополучия, изгнать равнодушие из обжитых берлог мещанина-хищника, поставить его лицом к лицу со взбудораженной стихией.

Таким образом, я прихожу к выводу, что творцы масок, по-видимому, намеренно придавали им пугающе смешную гротескную двойственность. Они награждали бога чертами зверя и смешивали особенное с обыденным, благородное с пошлым, притягивающее с отталкивающим. Примитивные художники, так же как рафинированные, чувствовали, что таким образом можно создать благоприятную атмосферу для атаки на человеческое безразличие.

Для чего же прибегают к такому приему? Художникам надо иногда встряхнуть человека. Они хотят поколебать почву под его ногами, чтобы он не чувствовал себя таким отвратительно самоуверенным. Чтобы не воспринимал все как очевидное, заранее данное, гладкое. Чтобы призадумался. Лучше вел себя. Изменился.

Свою атаку художники часто вели с позиций религии, но это не значит, что ее нельзя предпринимать с других позиций. Думающий, активный человек нужен в первую очередь тем, кто стремится к изменению общественного порядка.

Художники вели наступление на самовлюбленного мещанина самыми разными средствами. Гоголь прибегал иногда к мистификации, Салтыков-Щедрин к гротеску, Маяковский к оскорблению, Гашек к розыгрышу.

Мне кажется, что пугающе смешные маски богов принадлежат к разряду древнейших средств этого рода.

О ВЕЩАХ, СИМВОЛИЗИРУЮЩИХ МИР

Должен ли театр, стремящийся воздействовать на простых людей, показывать на сцене тех же простых людей? Может, но не должен. Тому, кто захочет наглядной иллюстрации этой истины, достаточно будет указать на яванский ваянг. Там выступают сплошь рыцари, полубоги, великаны, даже слуги-шуты не являются простыми смертными. И все-таки ясно, что перед вами народный театр, который говорит на понятном современной публике языке и в будущем сможет говорить на нем о многих, еще более новых вещах.

Первый даланг, с которым мы встретились, был маленький человек по имени Гитосевоко. Его ваянговый ансамбль — домашний театр президента. В Индонезии все знают, что «Бунг Карно», как фамильярно называют высшего представителя государственной власти — Сукарно, может просидеть целую ночь перед экраном своего кукольника. Даланг интересными приемами показывает древние сказания, преподносит их так, чтобы заинтересовать современных зрителей, включает в представление то, что говорит улица, о чем она мечтает, что ей нравится, над чем она смеется. История переплетается у него с историйками, религиозные события со сплетнями, популярными песенками, народной философией.

Если бы президент Сукарно просто искал развлечений, он мог бы смотреть новейшие заграничные фильмы; многие на его месте так бы и поступали. Но он любит слушать старого даланга, который преподает ему важнейшую для политика мудрость: знание собственных избирателей.

Антонин Запотоцкий любил слушать новые анекдоты. Ему хотелось посмеяться? Наверное. Но в первую очередь он хотел знать, что делается внизу, в Праге.

Театр теней ваянг стал важной частью яванской культуры. Его окружили символикой, сделали зрелищем, выходящим далеко за пределы простого развлечения. Наш театр тоже иногда торжественно возводят в ранг «сцены, символизирующей мир». И он играет роль, связанную с национальной историей, с чувствами не только отдельных зрителей, но и народа в целом.

Тенденция приписывать театру высокую миссию является всеобщей. В Мексике я убедился, что даже кровавому бою быков можно приписать задачи, подобные тем, которые выполняла древнегреческая драма. Всегда, мол, выполняется трагический ритуал, отображающий судьбу человека во всем мире. Утверждают, что хороший спектакль, где бы его ни ставили — на арене, в амфитеатре или на современной сцене, помогает сплачивать людей, объединять отдельные личности в общество. Он очищает души людей, как хорошая ванна.

На Яве мы привыкли к тому, что мир отображается не на песке арены, а в первую очередь на белом полотне экрана. И тогда лампа перед ним, без которой не было бы театра теней, превращается в солнце. Вправо и влево от плоскости, на которой предстанут действующие лица драмы, располагается толпа кукол-зрителей. Это немые свидетели, но их присутствие придает событиям значимость: они символизируют человечество. И кем может быть тогда даланг — рассказчик, вдохновитель теней, вдыхающий в них видимость жизни, spiritus rector всего спектакля, — как не самим богом? Ведь в его руках все развитие действия, он всемогущий вершитель всех судеб, интриг, всех дьявольских козней (вежливо именуемых искушениями), он награждает и карает, все решает и дает отпущение грехов.

Разрешите мне здесь несколько отклониться в сторону. Образ бога, управляющего людьми, как марионетками, возникает и в умах европейцев. А так как у нас марионетками обычно управляли сверху при помощи ниток, это способствовало созданию совершенно определенных представлений. Наш боженька скрывается где-то над актерами, сам не появляется, остается невидимым, но дергает ниточки.

На Яве возникает другое представление. Кукольник здесь виден, он физически присутствует на представлении, выступает как рассказчик, лишь время от времени отвлекая внимание зрителей к маленьким куклам, действиями которых он подкрепляет свои слова. Куклами бог-даланг управляет снизу, с земли. Может быть, человек, склонный сравнивать разные религии, найдет в этом различии театров объяснение различиям между древними народными верованиями на Яве и у нас?

До сих пор мы говорили о театре ваянг так, будто есть только один его вид. Слово «ваянг», правда, значит «тень», но из этого не следует, что не может быть других ваянгов, кроме театра теней. На Яве этим словом называют много типов театра, в том числе и театр живых актеров на сцене, имеющей три измерения. Связь с первоначальным названием объясняется тем, что все эти виды зрелищ возникли из магических церемоний, Когда в семье происходили важные события, вызывали тени предков. Основываясь на древнем опыте всего рода, они должны были давать советы потомкам.

Наряду с настоящим театром теней с плоскими кожаными фигурками — ваянг кулит — мы видели прекрасную игру деревянных кукол ваянг голек. Живые актеры создают театр ваянг оранг с классическим репертуаром, напоминающим репертуар кукол. Ставят на Яве и произведения современной мировой драматургии. Мы видели, например, героиню «Норы» Ибсена, именуемую здесь Ратаной и одетую в сари из батика. Надеемся, что это поможет ей сыграть в борьбе за равноправие яванских женщин такую же роль, какую она сыграла когда-то в европейской одежде.

Специалист рассказал бы вам о существовании более чем пяти видов театра ваянг, но нам достаточно посмотреть объемных кукол, родственных нашим «яванкам», с которыми мы сейчас путешествуем. Это настоящие куклы с деревянными головками, одетые в платье, сшитое из материи, и управляемые снизу при помощи палочек. Черты лица этих кукол ничуть не интеллектуальнее, чем в театре теней. Между лицами женских и мужских героев почти нет разницы: носы выдаются далеко вперед, лбы отступают сильно назад, в общем они напоминают головки белых мышек. Между прочим, не заметили ли вы, что головы Гурвинека и Шпейбла, любимцев нашей детворы, тоже имеют особую форму и из-за наклона лба, огромных ушей, носов и глаз скорее напоминают зверюшек, чем людей?

Спектакли объемных кукол мы видели дважды, сначала в Бандунге, а затем в Джокьякарте. Во второй раз они нам понравились гораздо больше — были более человечными. Не благодаря некоторым натуралистическим деталям, например, настоящим волосам, а потому, что гораздо лучше двигались. В Бандунге чувствовалось, что артисты первоначально задавались целью преподать курс мифологии, иллюстрированный куклами. Против нас сидели, без всякого намека на сцену, возглавляемые далангом музыканты. Перед далангом стоял ящичек, обтянутый оранжевым сукном; свободно, непринужденно беседуя, даланг надевал кукол на руку, расправлял их мантии и затем демонстрировал диалог или поединок, подняв кукол приблизительно на высоту своей груди.

Даланг Видипраитно, которого мы видели в Джокьякарте, умел в такой же обстановке создать гораздо больше эффектов. Его герои явно дышали, их плечи приподымались, а по тому, как ускорялось их дыхание, можно было судить о волнении, которое их охватывало при виде прелестной героини. Поединок был потрясающим, сыпались зуботычины, чертовски элегантные пинки и грубые тумаки, фехтовали мечами и копьями, одна кукла даже стреляла из лука, другая начисто снесла сопернику голову. Ярость бойцов никак не остывала, они истязали даже трупы своих врагов и безжалостно подметали ими сцену. Получившие самый обыкновенный удар по голове, отряхнувшись, продолжали бой. Получившие более сильный удар падали, затем осторожно приподымались, опираясь руками, поднимали голову и, отдуваясь, тупо смотрели на публику.

Победитель после сражения оправлял одежду, подтыкал за пояс падавшую юбку, утирал ее кончиком лицо и, залихватски заломив сползшую шапку, принимал прежний вид. Придворные дамы расправляли шлейф так же естественно — или так же искусственно, — как настоящие танцовщицы.

И всего этого, как по волшебству, добивался даланг одними руками. Более того… Так как здесь нет подмостков, то и не на что падать. Поэтому падающие куклы спотыкаются о воображаемую черту в воздухе, а носы разбивают не о пол, а о звуковой эффект: о сильный удар ноги даланга по ящику. И все-таки я никогда не видел более реалистического падения.

ИНТЕРМЕДИЯ, ПОСВЯЩЕННАЯ МИКРОФОНУ

Ваянг голек, театр объемных кукол, живее, реалистичнее, человечнее, и все-таки у него ряд недостатков по сравнению с театром теней. Во-первых, картина, возникающая на экране, лучше просматривается издали, благодаря своей четкости она доступна большему количеству зрителей. А богоподобному далангу легче отвлекать их внимание кверху, к происходящим на экране событиям. Правда, плоские фигурки менее подвижны, головы их скованы, но им помогает волшебство тени, наделяющее их таинственной жизнью. Ничто здесь не находится в состоянии покоя, экран при движении кукол или колебаниях воздуха вздувается, тени получаются нервные, порой развевающиеся, порой искаженные. Летящий демон удаляется от лампы; сначала его очертания размыты, но они тут же съеживаются, и контуры становятся ясными… Это лишь один из приемов театра теней. Добавьте к этому настойчивое треньканье гамелана, окружающую вас теплую ночь, шелест листвы тропических деревьев и блеск глаз смотрящих детей… Должен сказать вам, что такой спектакль — большое переживание.

И все-таки даже на Яве нельзя как следует насладиться старинным театром. Я думаю, например, насколько волшебнее были бы тени, если резкий и неподвижный источник света — электрическую лампу — заменить древним колеблющимся пламенем светильника.

Вмешательство техники не всегда благодетельно, мы говорили об этом уже по поводу спектакля индийских кукольников. Но сейчас я хочу привести особенно важное возражение, которое относится и к нам. С запада на восток, вплоть до самых, казалось бы, нетронутых видов народного творчества, распространяется поверие, будто музыка, чтобы быть красивой, должна пройти через микрофон. В захолустных деревушках Цейлона мы страдали от рева громкоговорителей, а на Яве нам пришлось в маленьком закрытом помещении слушать мощный гамелановый оркестр через усилитель.

Разве человеческий слух ухудшился вследствие какой-нибудь болезни? Неужели граммофон, радио, кино ухудшили его настолько, что мы уже не воспринимаем неискаженный звук живого инструмента даже в тех случаях, когда сидим непосредственно перед ним? Здоровый человек, который отказывается от натурального кофе и пьет суррогат, показался бы нам подозрительным. Но все мы идем на то, чтобы певица джаза, стоящая в каком-нибудь метре от нас, гудела в микрофон. Быть может, для нас важен эффект интимного шепота, слышимого дыхания? Вовсе нет. Просто нам хочется, слушая, мнить себя участниками фильма. Мнить… К мнимой цивилизации наших увеселительных заведений не подходят волнующие, ничем не прикрытые свойства духовых инструментов, не говоря уж о бархатистой нежности виолончели. Все это запихивают в микрофон, пропускают через хрипящую мясорубку. Скоро наш извращенный организм разучится отличать свежую красоту от консервированной.

Не думайте, я не сторонник только старых методов, но меня раздражают консервы, плохие суррогаты. Репродукционные аппараты еще очень несовершенны; я от всей души желаю техникам, чтобы они при помощи стереозвука и других нововведений как можно скорее усовершенствовали их. Но и после этого надо будет пользоваться ими только там, где это неизбежно. А оркестры, находящиеся от нас на расстоянии одной ступеньки, конферансье, актеров, кукольников, народных певцов, декламаторов не следует снабжать излишними техническим приборами.

В тропиках дело с этим обстоит еще хуже, чем у нас: там сильно колеблется напряжение в сети, аппаратура от сырости портится. Об этом мы уже говорили. И все-таки даже там деревенские музыканты и кукольники воображают, что без микрофона они окажутся в доисторических временах. Двадцатый век они догоняют, покупая громкоговоритель и включая сильнейшие электрические лампы.

В конце концов всякий шум стал для нас невыносимым. Не только из-за физической боли в ушах и тщетной жажды насладиться чистыми звуками. Наша совесть была чуточку нечиста из-за причастности к импорту микрофоновой псевдоцивилизации. Машины? Тысячу раз да! Но для работы. А для развлечений, поскольку это возможно, ради бога живой голос, живой инструмент, непосредственное тепло, идущее от человека к человеку. Без суррогата, без мясорубки, без мнимостей.

И вот здесь сразу, без всякого перехода, я кончаю наметки о куклах, танцах и музыке на Яве, так как мои товарищи отказались читать их. «Выезжая с тобой, — заявили они, — мы мирились с тем, что ты скорее коллекционер масок, чем автор путевых записок. Рядового читателя ты привлек к этой книге обещанием веселых приключений. Так расскажи же что-нибудь веселое. Посмотри, как умеют некоторые писатели преподносить экзотику. В крайнем случае рассказывают что-нибудь милое о животных и детях. На Яве много прелестных ящериц, знаешь ты что-нибудь о них?»

Ящерицы титияк. Как их не знать! Они сидят во всех комнатах на стенах, неподалеку от лампы, почти прозрачные, словно безжизненные, и вдруг срываются с места, чтобы проглотить севшую неподалеку мушку. А то чуть-чуть нетерпеливо постучат хвостиком по стене или окну, как мы барабаним иногда пальцами по столу, напоминая официанту о давно заказанном шницеле.

Как-то меня пригласили в индонезийскую радиостудию. Там мне пришлось делать то, что все мы делаем стиснув зубы: отвечать без всякой подготовки, прямо перед микрофоном, на вопросы хорошо подготовившегося репортера. Когда я с грехом пополам разговорился, прорвавшись сквозь дебри первых «оттого», «потому что», «значит», раздался резкий стук в окно студии. Это была всего лишь ящерица титияк, но она буквально сорвала мое выступление. Я так и не перестал заикаться, и тут уже в моем рассказе нет ничего веселого.

Однажды наше посольство прислало нам красиво отпечатанное приглашение, а так как посольству неудобно приглашать на пиво, оно звало на чай. Но пиво подавали, чем мы были очень довольны. Было жарко, и Карлик обнаружил на подоконнике огромного зеленого жука-богомола. «Богомол!» — воскликнул он и бросился к нему, как титияк на муху.

Зажав его пальцами, он восторженно показывал жука нашим девушкам — это был первый богомол за время нашего путешествия. А они, словно увидев не редкое насекомое, а хищную домашнюю мышь, визжали, притягивая к шее вырезы вечерних платьев, не слушая заверений Карлика, что этот жук только раскачивается, как молящийся человек, и почти не кусает людей. Возникшая паника нарушила респектабельность дипломатического приема, и на этом веселый рассказ снова кончается.

Кстати о прелестных детях. Не помню уже где, кажется в Джакарте, я наблюдал стайку смуглых мальчишек, стороживших автомобили иностранцев, то есть вымогавших бакшиш у каждого, кто поставил свою машину на стоянке. Не заплатившие им рисковали при отъезде обнаружить, что камеры шин пусты. В остальном эти ребятишки были безобидными и улыбающимися. Они помнили всех своих клиентов и заучили по нескольку слов на их языке. Наших земляков, например, они встречали громким: «Ну тебя!». А при расставании, подставляя ладонь, попрошайничали: «Отвяжись!».

ГИГАНТЫ НА ПУТИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Коллекционеров географических названий, напоминающих Прагу, обрадует, что на Яве есть река Прого. У ее слияния с рекой Эло находится город Прояга, к которому стекаются паломники. Неподалеку оттуда высится фантастическое здание, ничего общего с Прагой уже не имеющее, но настолько интересное, что заслуживает подробного описания. Вспомните, как, рассказывая о дагобах цейлонских тиранов, я предупреждал вас о предстоящей встрече с еще большими, невероятными каменными гигантами. Вот первый из них: Боробудур.

Боробудур — гигант, одно его название звучит ошеломляюще. Никто точно не знает, что оно означает. Есть несколько теорий. Пытаясь дать перевод, предлагают слова «монастырь», «храм», но они направляют нашу мысль по ложному пути. Это святилище совершенно иного типа: необитаемое, без интерьера, без крыши. Это искусственно созданная гора, прорезанная лабиринтом дорожек; по этим дорожкам строившие здание архитекторы хотели увести паломника из земного мира, полного заблуждений и страстей, куда-то ввысь, в мир идей, к спасению.

Чтобы пояснить все это известными нам понятиями, сравним Боробудур с крестным ходом, изображающим путь Христа. И там верующего ведут вверх, на гору. Гора эта изображает Голгофу под Иерусалимом, а паломник отождествляет себя с богом, который во имя спасения людей пошел на земные страдания, чтобы человек, идя по его стопам, стремился достигнуть небесного блаженства.

Но и такой аналогии, пожалуй, недостаточно. Современный ребенок мог бы спросить, что такое спасение, небесное блаженство, почему люди стремятся ввысь, а если уж они это делают, то почему прибегают для этого к религии, а не к ракете. Впрочем, у современного ребенка есть опыт, дающий возможность приблизить к его пониманию такие постройки. Разве он порой не идет в школу по совершенно определенному пути, надеясь, что это принесет ему удачу? Разве он никогда не верил, что, дотронувшись до угла определенного дома или не наступая на щели между камнями мостовой, он предотвратит двойку по арифметике?

Древняя магия сопутствует отдельным детям так же, как она сопутствовала детству цивилизации. В этот период человек был гораздо больше, чем впоследствии, игрушкой судьбы, не поддающихся контролю сил. Мир казался труднопостижимым сплетением угроз и опасностей, и противопоставление ему простой логики или физической силы представлялось дерзостью. На все, что человек воспринимал как иррациональное и сверхъестественное, он пытался воздействовать тоже при помощи иррационального и сверхъестественного. Стремясь избавиться от страха, он часто полагался на «явные» случаи волшебства, на жертвоприношения, посты, заклинания, молитвы.

Магия, будь она черной или религиозной, простой или сложной, всегда одна и та же. Прыгать заранее установленным стилем по дороге в школу, избегая щелей между камнями мостовой, — магия очень примитивная, соответствующая детскому уровню развития. Путь, открывавшийся в Боробудуре перед паломниками, был в интеллектуальном отношении гораздо сложнее. Ум его строителей был более зрелым, по своей мощности подобным уму ученых, проектирую-njjix в наше время — тоже как средство устранения страданий людей — большие гидростанции.

Тысячелетие не такой большой срок, и вряд ли могли измениться клеточки мозга взрослых людей. Но несомненно менялись среда, средства производства, эпоха. А они могут направить творческие усилия людей по самым разным путям. Не всем мыслителям, архитекторам и мастерам, обладавшим золотыми руками, посчастливилось приложить свои силы в направлении, которое мы сейчас воспринимаем как прогрессивное. Многие из них заблуждались, шли окольными путями, ошибались, создавали вспомогательные системы, которые не могли вести к прогрессу… И иногда тщетность их усилий выявлялась лишь через много столетий.

Боробудур — грандиозное творение человеческого ума, отвергнутое и покинутое тотчас же после создания. Оказалось, что оно не соответствует поставленным задачам, его нельзя было использовать и для других целей. Оно было создано примерно в восьмом столетии как эксперимент буддийской, так называемой махаянской мистики и вскоре после окончания постройки опустело. Правители страны приняли другую религию, попытались найти другой, тоже мнимый выход и покинули Боробудур на произвол судьбы.

Однако пора уже описать это здание. Подножие его почти квадратное, длина каждой стороны сто двадцать метров, высота — сорок метров. Пирамидальная гора состоит из девяти слоев, террас. Шесть нижних параллельны фундаменту, три верхних — круглые. Четырехугольные террасы окаймлены украшенными рельефами балюстрадами. Рельефы нижней, террасы находятся ниже уровня земли и потому не видны. Стены второй, третьей, четвертой и пятой террас украшены рельефами так, что паломник идет между ними как по коридору. Шестая терраса открытая, совершенно недекорированная. На трех последних голых террасах высятся семьдесят две увенчанные куполами дагобы, сложенные из ажурных каменных плиток так, что можно заглянуть внутрь; в каждой из них статуя одного из многих Будд этой религии. На вершине — главная дагоба с массивным сводом, завершенным шпилем.

Весь мрачный комплекс Боробудура, от фундамента до этого шпиля, является в сущности одной гигантской дагобой. Она лишь чрезвычайно сложно расчленена, в ней множество небольших ниш и шпилей, и потому нельзя с первого взгляда распознать замысел ее строителя.

Первое впечатление хаотично, неприятно, отталкивающе. А heap of stones — грудой камня назвал ее человек, хотевший отговорить меня от трудной поездки в Боробудур. Прибегая снова к отечественному сравнению, спрошу вас: были вы когда-нибудь в Куксе? Один из величайших скульптурных памятников Чехии тоже кажется на первый взгляд унылой грудой черного камня. Как можно было, спросите вы, нагромоздить на сравнительно небольшой площади такое количество черного камня? Ведь отсюда совершенно изгнали природу и заменили ее искусственной системой каменных добродетелей и пороков…

Это сравнение приводит и к дальнейшим параллелям. Кукс тоже порождение абстрактной мысли. Мысли — в этом опасность всякой абстракции, — оторванной от реальности, и превратившейся в чудовищную систему. Кто-то задумал здесь каменной символикой выразить нравственную систему мира. Скульптор, исходя из причудливой католической мистики, которая еще чувствуется в его почерке, пришел к мистике просветительской, масонской. Он мечтал об утопии, которая исцелила бы целиком общество той эпохи.

Кукс — это попытка графа начала восемнадцатого века создать модель справедливо организованного мира.

Боробудур был предпринятой на девять столетий раньше попыткой буддийских вельмож создать магически воздействующую модель мира. Мира, напоминающего лабиринт, из которого ведет путь ввысь, к преодолению трудностей, к отрицанию жизни, к раю, к нирване.

Сейчас уже нет необходимости опровергать идеи, которые привели к созданию Кукса, и полемизировать с особым оттенком буддизма, нашедшим свое выражение в Боробудуре. Оба эксперимента не удались, экспериментаторы исчезли, модели мертвы.

Того, кто в наше время отправляется посмотреть на Кукс или Боробудур, занимает не мистика, а нечто другое. Его обычно интересует искусство, переставшее быть предметом культа, статуи как таковые. 14 лишь изредка кто-нибудь, как мы в последующих главах, задумывается над тем, что должно было выражать это произведение, кто его заказал, кто создал и оплатил.

ЗРЕЛИЩЕ ДЛЯ БОГОВ

Загадки Боробудура начинаются с фундамента. Первая из них — загадка нижней террасы с засыпанными рельефами. Археологи предполагали, что эта терраса была сначала на поверхности и исчезла под землей лишь впоследствии, когда возникла опасность обвала всего здания и решили укрепить его нижнюю часть. Но последние исследования показали, что это не соответствует действительности. По-видимому, художники сразу поместили всю эту красоту под землей.

Так ли это невероятно? В египетских пирамидах или цейлонских дагобах тоже были скрыты художественные ценности, не предназначенные для человеческого взора. 14 в христианских церквах бывают детали, отделанные чрезвычайно тщательно, но находящиеся в таких местах, где ни один глаз их не разглядит.

Нижние рельефы Боробудура были намеренно размещены под землей. На них изображены сцены, происходящие в аду и напоминающие о мирских событиях, которые нельзя было не отобразить в реалистической модели Вселенной; но для пути паломника они значения не имели.

Уже принимая решение отправиться в путь, паломник преодолевал в себе все будничное, банальное. Поэтому он, минуя засыпанные землей символы повседневности, вступал прямо на вторую террасу, украшенную сценами из жизни Будды. Он еще не покидал юдоли лжи и страданий, но был уже на правильном пути и шел по нему вдоль изображений того, кто от них освободился.

Мы могли бы таким образом продолжать подниматься с нашим паломником, но нас интересуют не пути мистиков, а более общие вопросы. Нас интересует, например, смирение художника. Его готовность служить, создавать прекрасные и требующие затраты больших сил произведения, которых, вероятно, никто не увидит и не оценит, лишь бы они заняли твердое место в определенном, великом целом.

Затем нас интересует приспособление методов художественного выражения к обстоятельствам. В противоположность изображениям крестного пути Христа на Голгофу в боробудурских рельефах нет жестоких сцен мучений и убийств. Драма разыгрывается здесь как совершенно точно установленный церемониал. В отличие от произведений тибетской махаянской мистики здесь полностью отсутствует и бурная эротика.

Боробудур — чрезвычайно произвольная, искусственная модель мира, она преподносит мир в таком же стерилизованном виде, как шахматная доска — поле битвы. Без криков раненых, без смрада вывалившихся внутренностей, без физического напряжения.

Нас интересует также то, что земную юдоль символизируют здесь ходы, идущие по квадрату, изломанные, неоднократно сворачивающие, необозримые, тогда как сфера нарастающей свободы, избавления, вечности отображена плоскостями закругляющимися, не ограниченными балюстрадами, равномерно расходящимися от центра во все стороны. В разделе «посюстороннего» человек не видит того, что творится за ближайшим углом, но он окружен конкретными многообразными картинами, подробными и выпуклыми. Мир «высшей свободы» тяготеет к абстракции, он строг, заполнен лишь однообразными куполами дагоб и однообразными, повторяющимися, однотипными классическими Буддами. Он холоден и скучен. Но оттуда открывается величественная панорама. На этой высоте между нами и мощным горным хребтом уже нет никаких препятствий. Искусство нам больше не мешает.

Неужели его смирение зашло настолько далеко, что оно хотело доказать свою собственную тщетность? Показать, что оно является лишь украшением пути, а не его целью? Чем-то таким, что должно наскучить и потому стать невидимым, чтобы человек обратил свой взор к чему-то воистину существенному, важному?

И вдруг нам начинает казаться, что скука охватила нас уже при виде первых мирских рельефов. Их было так много! На пути к спасению паломник, войдя в здание внизу, огибал его, поднимался на следующую террасу, снова огибал здание, поднимался выше и так далее. Добираясь к верхней дагобе, он проходил несколько километров, успевал увидеть около восьми тысяч погонных метров рельефов, заполненных бесчисленными великанами, гномами, множество других видов украшений и, наконец, семьдесят две статуи сидящих Будд…

И в изобразительном отношении это путь от приятного зрелища к сухой, направленной на одну точку мысли. От многообразия к единообразию. От необозримого к поддающемуся обозрению, то есть к тому — вот она, мудрость языка! — что можно презреть, вообще не видеть.

Это конец искусства? Каждый сантиметр говорит здесь о безграничном усердии ремесленников и художников. Из специальных трудов вы можете узнать, что Боробудур — одна из вершин буддийского искусства. Перед нами произведения скульпторов, в совершенстве владевших своим ремеслом — они умели делать все. Они умели любовно улавливать обаятельный трепет зримой жизни. Но, если этого требовал заказ, готовы были показать и добровольную скуку застывшего величия. Волей-неволей скульпторы доказывали, что искусство, которое, подчиняясь догме, отворачивается от реальной жизни и хочет изобразить нечто «чисто духовное», становится неодухотворенным.

В Боробудуре все явно подчинено центральной идее, поэтому мы считаем возможным допустить, что его идеологи-проектировщики заранее принимали в расчет скуку, что художники сознательно проникались ею, планировали ее.

Чем больше мы думаем об этом здании, тем меньше верим в совпадение многих случайностей. Мы уже говорили, что издали и на первый взгляд оно кажется беспорядочным нагромождением камня. Почему его рафинированные архитекторы не учли этого эффекта? Неприветливая, ощетинившаяся груда не вызывает желания войти, путь к спасению не манит легкомысленных путешественников. Тому, кто хочет на него вступить, надо в буквальном смысле этого слова искать вход. Поиски спасения и стремление найти его — первые надежные точки опоры так называемых религиозных чудес. Там, где ищут спасения, труд священников легок.

По-видимому, строители Боробудура знали это. Они подготовили все к приходу ищущих, но не намеревались привлекать их ярмарочными трюками. И в своем интеллектуальном высокомерии зашли очень далеко. Оки не стремились к тому, чтобы их создание нравилось как можно большему количеству людей. Не колеблясь, спрятали они часть рельефов под землю. Не побоялись спрятать настоящий вход в лабиринт. Поместили статуи семидесяти Будд в непроницаемые для взора каменные купола. Множеством деталей, рассеивающих внимание, замаскировали всю гармонию плана.

И все-таки они, вероятно, стремились к общей гармонии. Им удалось придать своей постройке большое очарование, недоступное, однако, взору рядового человека. С муравьиным усердием строили они все так, словно этим должен наслаждаться взор, уже оторвавшийся от земли, направленный вниз с небес.

Вид на Боробудур с самолета прекрасен. Вся нестройность этой громадины исчезает, хитросплетение путей сразу распутывается. Неужели это тот самый скучный лабиринт? Ведь все это ясно, точно, открыто. Все как на ладони…

Да. Оставшееся позади, за нами — ясно.

Не стремились ли строители продемонстрировать эту истину? Но тогда скажите, на кого они рассчитывали? Ведь не на самолеты же, не на аэрофотосъемку. Так не кажется ли вам, что верхушка духовенства создавала истинную красоту Боробудура в буквальном смысле слова как зрелище для богов?

ПОЧЕМУ? ПОТОМУ ЧТО ПОТОМУ КОНЧАЕТСЯ НА У!

Интеллектуальные развлечения мистиков предназначены не для широкого зрителя. Что было делать в Боробудуре нелетающим пешеходам, обычным людям?

Вы слышали о километрах рельефов, можете представить себе груды обработанного камня, тысячи и тысячи центнеров материала, который пришлось переместить. Эту возвышенную красоту, эту фантастическую головоломку, придуманную архитекторами, должен был кто-то построить. Чьи руки воздвигали ее? И чьи руки в это время сажали рис, чтобы кормить строителей?

Вокруг Боробудура, как вокруг всех таинственных пирамид мира, живет бедный люд. Он умеет обрабатывать почву своих полей и легкое дерево хижин. Но откуда взялась гигантская архитектура каменных храмов?

Мы ничего не знаем ни о ходе строительства, ни о строительных рабочих. Как обычно, в летописях упоминается только имя династии, при которой был возведен храм. Упоминается также, что после падения династии был забыт и храм. Пришли новые правители, новая вера. И, как это обычно бывает, новая эра хотела перещеголять богов и роскошь свергнутой династии. Всего в нескольких десятках километров от Боробудура в тени двух живописных вулканов возник новый и — подумайте только! — не менее великолепный комплекс строений, называемый ныне Лоро Джонгранг.

Центральный храм посвящен здесь индуистскому божеству Шиве. Сорокасемиметровый, увенчанный башнями храм до сих пор самое высокое и красивое строение на Яве. Если Боробудур гордится очаровательными рельефами со сценами из буддийских легенд, то святилище, посвященное Шиве, украшено еще более обаятельными эпизодами из индуистской «Рамаяны». А вокруг него стоит или стояло свыше двухсот небольших храмов или часовен…

Не бойтесь, я не буду описывать их так же подробно, как Боробудур. Достаточно сказать, что этот 196 новый храм был покинут после того, как принцы переменили религию. Индуистская магия примитивнее, доступнее сложных мудрствований буддистов, но и эта религия не укоренилась в народе, она соскользнула с него, как капля, оброненная из кропильницы. От этих экспериментов остались лишь два каменных гиганта, два невероятно дорого стоивших бесполезных здания, которые народ должен был строить и оплачивать в течение столетия. И именно об этом народе история ничего не говорит. А нам так хотелось бы знать…

Кого спрашивать? Храмы эти стары, современники их создания давно умерли. Что, если бы мы попробовали искать ответа в древних сказаниях? Не кроется ли в них подчас зерно народной правды?

Неподалеку от статуи Шивы стоит статуя его подруги, кровавой богини Дурги. Местное население уже забыло, каким небожителям здесь поклонялись. Богиню назвали Лоро Джонгранг — Стройная Дева, — ее именем назван и весь храм. Легенду о создании храма нам рассказал наш гид, послушайте ее.

Стройная Дева, дочь некоего короля великанов, не хотела выходить замуж. Назойливому претенденту она пообещала свою руку, если он в течение одной ночи построит храм с тысячью статуй. Жених, которому помогали гномы, выполнил это задание. Но гордая Дева подстроила перед самым рассветом исчезновение одной статуи. Постройка храма ни к чему не привела, и обманутый жених проклял принцессу. Она окаменела и заняла место исчезнувшей статуи. Вот и все.

Поможет ли нам эта сказка найти истину? Ведь интересующее нас невероятное событие объясняется в ней еще более невероятным: постройкой храма в течение одной ночи! Но присмотримся внимательнее.

Легенда гласит, что поводом к постройке был каприз гордой принцессы. Не осуждается ли таким образом с самого начала вся эта священная затея как нечто ненужное, преступно излишнее? Далее говорится, что работа была выполнена гномами, таинственными помощниками жениха. Не подразумевают ли под этим обращенных в рабство чужеземцев? Какое-нибудь покоренное низкорослое племя? Это не исключено. Во всяком случае, расплачивался за эту постройку весь народ: полчища рабов ели рис, которого всегда было слишком мало. Для поставки продовольствия и, вероятно, выполнения других работ на длившемся десятилетиями бессмысленном строительстве из народа выжимали все соки. Это строительство должно было казаться кошмаром, ужасным сном. Кто бы не котел, чтобы он как можно скорее прекратился?

И вот наступил день, когда все кончилось: началась новая эпоха. Уж не знаю почему — благодаря давлению снизу, вследствие вторжения иноземных войск либо междоусобиц среди правителей, но обстоятельства изменились. Богом Шивой перестали интересоваться. Народ забыл и кровавую богиню Дургу, не мог даже вспомнить ее имя и заменил его именем какой-то сказочной принцессы, справедливо проклятой и наказанной.

Бесспорно, старые божества забыты. Так почему же нам не предположить, что мудрый народ мог вместе с богами вычеркнуть из своей памяти и тяжелый бесполезный труд на строительстве храма? Не умнее ли было просто махнуть рукой на каприз господ, ныне мертвый и вдвойне бессмысленный?

А много лет спустя взгляд внука в изумлении останавливался на этом храме, и он, так же как мы теперь, настойчиво спрашивал: «Что это значит, дедушка? Кто это строил? И зачем? Зачем?..»

Дед улыбался и, погладив внука по головке, рассказывал сказку о том, что кошмар этой постройки длился всего одну ночь, причем все тяготы несли не смертные, а какие-то гномы.

Таков народ…

BHINNEKA TUNGGAL IKA

Для названия последней главы об Индонезии я заимствовал девиз, начертанный на ее государственном гербе. В переводе он означает: «Единство в многообразии». Девиз свидетельствует о стремлении слить пеструю мозаику островов в единое политическое целое, призывает различные народности и языки объединиться и создать сильное государство.

Точно так же я ищу волшебное слово, которое объединило бы камешки мозаики, разбросанные по страницам этой книги, чтобы из них возникла единая картина, хотя бы несколько напоминающая то, чего ожидают читатели путевых записок.

Но достигнуть подлинного единства одинаково трудно как в государственных, так и в художественных начинаниях. Все мы избегаем фраз и поверхностных обобщений, а без них особенно трудно объединить камешки мозаики.

Не стану утверждать, что я увидел на Яве все, не буду также притворяться, будто всегда понимал все, что видел. Смотрел я усердно, но человек всегда видит только то, что способен воспринять, как во времени, так и в других отношениях. Большей частью он выхватывает ту или иную деталь, какую-нибудь изюминку из сдобной булки, даже не помышляя о ней в целом.

Собственно, мы и не гнались за целой булкой, ведь мы не были научной экспедицией. Чешские актеры гастролировали на Яве — вот и все, Мы ставили спектакли, встречались с людьми, старались внушить им дружеские чувства к нашей стране. И яванцы были добры к нам, старались как можно лучше принять нас и не показать, что мы в сущности приехали не вовремя. Все наше пребывание было отодвинуто на второй план визитом, который был гораздо важнее. Внимание журналистов привлекал главным образом другой гость страны — индийский президент Раджендра Прасад. Его свита занимала много комнат в отелях и много правительственных машин, а иногда и всю ширину улицы.

Несколько лет назад, путешествуя по Флориде, я пережил гонки с ураганом. Ураган двигался с Багамских островов, запыхавшиеся газеты ежедневно публиковали на первых страницах карты, где отмечалось его приближение. Мы старались ехать быстрее и попасть в Техас раньше стрелки, показывавшей направление ветра. Но тщетно. Ураган настиг нас в Нью-Орлеане: утром невозможно было выйти из отеля, холл заполнился беженцами из соседних, менее прочных домов, запасы провизии в ночном баре были мгновенно съедены, повара и официанты дневного ресторана не вышли на работу, никто не мог перейти улицу, она осталась на многие часы во власти более могучей силы…

Доктор Прасад такой приветливый пожилой господин, скажете вы, зачем же приводить столь непочтительное сравнение? Но я думаю, что именно такое сравнение понравилось бы ему. Индийский президент дважды предоставил нам возможность беседовать с ним, он пришел даже посмотреть наш спектакль, и у нас все время было ощущение, что он относится к почестям и церемониям так же, как мы.

Я уже говорил о положении, создавшемся в это время в Индонезии. Во время переездов нас охраняли солдаты. При помощи световых и звуковых сигналов они заранее освобождали путь, и мы, кукольники, пролетали по дорогам, как маленький ураган. Конвой, сопровождавший государственных деятелей, был, конечно, сильнее нашего, и когда эти две колонны встречались, меньшая из них должна была отступать на обочину шоссе. Но однажды нам пришлось ехать в одном направлении с ними. И тогда маленький ураган слился с большим и мчался по Яве посередине шоссе, под триумфальными арками, между бесконечными шпалерами школьников. Приветственно махавшие зрители не знали, что мы не имеем отношения к индийским гостям, и встречали нас предназначенными для них бурными овациями.

Нас это ничуть не огорчало, и мы тоже махали. Особенно усердствовал наш милый гид Салим, кстати самый смуглый пассажир нашей машины. «Они, по-видимому, принимают меня за заместителя президента, — говорил он, кивая публике. — Не следует их разочаровывать».

Пребывание в Индонезии кончается, пора сунуть вещи в чемодан и отправляться на новые места. И потому я не только не испек целой булки, но даже не собрал всех изюминок. Разве я рассказал об изготовлении замечательной ткани батик в Джокьякарте? Может быть, я описал особый музыкальный инструмент анклунг — раму из прутьев с подвешенными к ней кусками бамбука, длина и толщина которых так подобраны, что образуется гамма? Описал ли я волшебное тремоло, которое умудряются вызвать из группы таких инструментов очаровательные школьницы? Говорил ли я о цитре кетьяпи, о здешней звуковой системе «пелог» (приблизительно до, ми, фа, соль, си бемоль, до) и о еще более сложной системе «слендро»? О народных комиках реок? О замечательном кушанье гадо-гадо?

Сумел ли я показать сотни коротких встреч с творцами всего этого — народом Явы? Обратил ли я ваше внимание на то, как балуют они своих детишек, как любят купаться, как безрассудно ведут машину, как умеют смеяться над собственными неудачами, какие у них красивые женщины? Достаточно ли я восхвалял их благословенный край? Рассказал ли, как мы под их пальмами праздновали николин день и парни из нашей труппы преподнесли мне по этому поводу красиво завернутую горсть щебня с пожеланием «еще многих развалин», вполне обоснованно упрекая меня в чрезмерном интересе к древним каменным памятникам?

Все это уже непоправимо — мы улетаем. И если кого-нибудь удивит, что он здесь слышал только похвалы Яве, привожу в свое оправдание слова, переведенные нам Салимом при прощании: «Министерство культуры, — сказал он, — просит передать: «Мы полюбили вас и показали вам все, что у нас было. Если у вас остались какие-нибудь плохие воспоминания — бросьте их сразу после старта в море и сохраните только хорошие…»

Ради ласково и грустно устремленных на нашу Иржину глаз Салима мы так и сделали.