С куклами к экватору

ЖУРАВЛЬ В НЕБЕ

На этот раз я путешествовал в совершенно новом амплуа — не как заключенный концлагеря и не как дипломат; я стал чем-то средним между ними — главой отправившегося на гастроли кукольного театра.

Жалоба преступника, которого в понедельник утром ведут на казнь, — «Боже мой, как скверно начинается эта неделя!» — называется, как известно, юмором висельника.

То же думал я, карабкаясь по шатающейся лесенке и с трудом дыша: мою шею сдавливали лямки тяжелой сумки. При посадке на самолет я был отягощен весом двух фотоаппаратов и грузом ответственности за политическую стабильность в целом ряде азиатских стран, где должна была выступать наша труппа.

Нас было девятнадцать. Мне бы не хотелось, чтобы мои сетования показались попыткой на двести восемьдесят процентов перещеголять известную жемчужину чешской юмористической литературы[1]. Но помножьте девятнадцать человек на количество килограммов нашего багажа и на двадцать пять тысяч километров полета, и вы получите астрономическую цифру происшествий, угрожавших нам в пути.

Первым происшествием был Рим в одиннадцать часов. Мы вылетели из Праги что-то около восьми, был хороший ноябрьский вечер, дома царило типичное предрождественское настроение, при котором нормальный человек отправляется в кино. Там он разваливается в кресле, сбрасывает с усталых ног туфли и, улыбаясь, смотрит какой-нибудь пустяковый фильм.

Но то что делают вполне нормальные люди, далеко не всегда интересует читателей книг и газет. Они способны заставить своего автора пренебречь приятным вечерним настроением и, смело отправившись в погоню за экзотикой, сбросить туфли под креслом большого трансконтинентального самолета.

Не знаю, как вы, а я всегда удивляюсь тому, что все исправно функционирует. Не только машина, которая при беглом взгляде из окна напоминает небрежно склепанную жестяную посудину. Меня удивляет, что люди делают все полагающееся: экипаж и пассажиры самолета покорно подчиняются призыву репродуктора и забираются в эту посудину, хотя никто их туда не загоняет плеткой. К их услугам красивая и безопасная Прага, а они готовы променять ее на какого-то сомнительного журавля в небе.

Все действует как надо: винты четырех моторов послушно включаются, и фантастическое металлическое чудище с пятьюдесятью живыми людьми в брюхе взмывает во мраке ночи. Мало того, оно еще везет столько гектолитров горючего, что во время полета непрерывно выбрасывает целые столбы адского пламени. Это ужасно и почти невероятно. Мозг верит только потому, что видят глаза, то есть под давлением грубой силы.

Не думайте, что это наивное кокетство — смешная несчастная любовь к чудесам техники уже вышла из моды в литературе. Я давно сдал экзамен по теории ракетных двигателей и как обладатель водительских прав могу вести машину третьего класса. Но если вы с глазу на глаз спросите меня, то признаюсь, что сам не совсем верю тому, что говорил экзаменатору.

После того как вы постигли чисто механические проблемы, перед вами возникают новые, более тонкие загадки. Вы начинаете понимать, что мотор нечто большее, чем совокупность поршней, свечей, клапанов, так же как человек нечто большее, чем семьдесят килограммов костей, мышц и внутренностей. В патриархально самоуверенном девятнадцатом веке наука разоблачала мистерии природы и верила, что достаточно разложить все на составные части. Потом наступил неустойчивый двадцатый век, век сыновей, которые поняли, что постижение целого не исчерпывается познанием его составных частей. Короче говоря, в нас возродилось уважение к индивидуальности, к характеру всех сложных организмов. Моторы, люди, а тем более такие складывающиеся из них системы, как заводы, хозяйственные организации, государства… Простой таблицы умножения для постижения их проблем, пожалуй, недостаточно.

Рим принял нас точно по расписанию — в одиннадцать часов, правда, ночи, но тем не менее неореалистически. Посадочная площадка пахла по-итальянски, честное слово, не обычной космополитической нефтью, а вином, пролитым на пол таверны. На террасу современного здания аэропорта, по которой мы бродили, Феллини или какой-то другой режиссер поставил неподвижный силуэт толстого патера.

Весьма вероятно, что это был макет, а может, и живой патер, предоставляемый пассажирам, срочно нуждающимся в духовном утешении. Впрочем, элегантный зал ожидания был полон священников. Прелаты всех племен и санов беседовали здесь по-латыни, по-итальянски и уж совершенно непонятно — по-африкански. Особенно степенны и импозантны были пузатые африканцы в своих сутанах. Позже мы узнали, зачем они съехались в Рим. Заголовки всех газет и журналов, выставленных в газетном киоске, гласили: Il Papa Incoronato — на престол взошел папа Иоанн XXIII.

О том, что мы находимся в городе, где религия прекрасно сочетается с интересами международного туризма, свидетельствовало и звучное название банка, филиал которого находился в аэропорту: Banco di Santo Spirito — Банк Святого Духа. Да, святой дух, по-видимому, не пренебрегает сейфами для хранения своих материальных ценностей.

В остальном римский зал ожидания ничем не отличался от любого другого; магазин сувениров напоминал камеру ужасов с наглядными пособиями для дискуссии о воспитании хорошего вкуса. Здесь были пробки для ликеров с резными головками обезьян, курящих сигару, — потрясающая безвкусица! — затем музыкальные шкатулки с трясущимися балеринами нечто шикарное. Видел я также ложечки — из их глубокой художественной резьбы вам никогда в жизни не вымыть накопившуюся там грязь, и пергаментные абажуры — их никогда не загрязнишь настолько, чтобы не было видно изображения Колизея.

Новинкой для большинства членов моей делегации был напиток кока-кола, который предложили нам в баре официанты. Но брненская труппа была еще мало знакома со мной, пражанином, они не знали, насколько строгим я окажусь, и, преодолев любопытство, заказали чай. Жажда вкусить дурманящие яды Запада была, ко всеобщей радости, удовлетворена спустя три дня. Нас пригласил в свою резиденцию советский консул в Бомбее, и там — о, чудо! — как ни в чем не бывало подавали этот роковой американский напиток. Немедленно было установлено, что: а) в нем, к сожалению, нет алкоголя, б) он коричневый, сладкий, со странным привкусом корицы и в) как большая часть напитков и пищи во всем мире, нравится тем, кто к нему привык.

Так путешествия способствуют укреплению любви к пиву и прочим ценностям родины.

В полночь, когда мы вылетали из Рима, в самолете погасли лампы и стюардесса объявила, что мрак внутри наступил для того, чтобы ярче выделялся свет снаружи: «Полюбуйтесь светом Вечного города».

Мы увидели только цепи бесчисленных горящих уличных фонарей, свет каждого из них словно прожигал сверкающую дыру в бархате ночи, и все это трепетало, сплеталось в арки, гирлянды, тысячи обольстительно сверкающих ожерелий. Взгляд жаждал охватить как можно больше, хоть что-нибудь узнать, назвать, удержать в памяти. «Послушай, а это не площадь Святого Петра?» Когда огней слишком много, они только мешают, в темноте легче разобраться. Вон там вьется темная полоса, это, наверное, Тибр.

Стюардесса снова щелкнула выключателем, и свет внутри самолета вытеснил интерес к ожерельям, сверкавшим снаружи… Одну минутку… Свет внутри вытеснил интерес к ожерельям, сверкавшим снаружи. Какая мудрая фраза! Сразу видно, что мы мчимся со скоростью триста восемьдесят километров в час на родину Будды.

Но до прибытия в Индию мы задержимся в стране Магомета. Наша первая посадка будет утром в Дамаске, серьезном конкуренте Рима на звание самого вечного города. Он бесспорно существовал раньше Рима, держится стойко, пережил пять тысяч лет писаной военной истории, пережил в 1926 году особенно варварский обстрел французской артиллерии, снова стал свободной столицей Сирии, выдержал даже издевательства, которым подвергает Сирию чешское правописание.

Об этом мы беседовали в нашей компании, пока Оттик усталым жестом не снял очки и спросил:

— Почему вы, собственно, подчеркиваете, что это была военная история? А разве существует еще другая?

Ему никто не ответил, все старались поудобнее примоститься, чтобы уснуть.

До самого Дамаска стояла ночь. Влево за окном в (дыбилась Большая Медведица. Ориентируясь на две ее верхние звезды, мой сосед Бедья нашел Полярную звезду. Она сияла чуть позади Медведицы, над концом ковша, на своем обычном месте. Начертив маленькую схематическую карту на полях газеты, мы точно установили, что летим на юго-восток. Это астрономическое открытие так взволновало нас, что мы едва не пошли в кабину пилотов, чтобы сообщить о нем. А вдруг пилоты этого не знают?

Потом сразу наступил день, внизу появились пустынные горные хребты. Если это Ливан, то там нет никаких кедров.

Гораздо уютнее предместья Дамаска, окруженные зелеными полями и пальмами. У глиняных домиков светлые плоские крыши и веранды, крытые планками. Это очень декоративно и построено, вероятно, по проекту какого-нибудь опытного театрального художника.

У выхода из аэропорта мы встретили первых закутанных в черное мусульманок и мужчин с платочками на головах. При попытке сфотографировать их выяснилось, что старик, глазевший подле меня по сторонам, — сыщик. Он взял меня под руку и отвел в полицию. Арестовали ли меня по заслугам, я вам расскажу — оценили вы этот тонкий интригующий прием? — в следующей главе.

БАРЬЕРНЫЙ БЕГ

В Дамаске меня не арестовали, так как мне удалось каким-то образом убедить начальника полицейского отделения, что я фотографировал не строящийся там тайный ресторан, а прохожего рядом с ним. Это не вызвало международного конфликта, и, к счастью, меня отпустили раньше, чем я утратил в глазах моей труппы последние крохи так многообещающе зарождавшегося авторитета.

Мы летели снова целых восемь часов. Через Иорданию, потом вдоль границы Ирака и Саудовской Аравии. Часто видели пустыню. Вид у нее был такой, будто бедняжка планета страдала там какой-то отвратительной кожной болезнью, которую пытались лечить горящим напалмом.

Зеленая вода с белыми барашками волн улыбнулась нам только в Персидском заливе вокруг Бахрейнских островов. Блеснули и нефтяные резервуары, похожие на огромные серебряные каменные шашки. Но там шла более крупная игра — не в шашки, а скорее в шахматы, объявлялся шах трону шахов, разыгрывался королевский гамбит, в котором ставкой были головы королей.

Когда мы летели над Аравийским морем, суша осталась слева, за зеленовато-серой полосой горизонта, а под нами была только вода. Именно этот момент выбрала красивая индийская стюардесса, чтобы показать, как надевают спасательный жилет и нагнетают в него воздух. В снаряжение потерпевшего аварию входят также лампочка, которую можно зажечь, погружаясь в волны, и свисточек, подающий сигнал SOS.

Все это она демонстрировала с улыбкой образцовой гувернантки, говорящей:

«Развлекаться практическим применением этих вещей внизу, в море, разрешается только особенно послушным детям, съевшим весь обед. Сейчас о вас и речи быть не может, разве что вы к следующему разу исправитесь».

— Как ты думаешь, — спросил меня вечно мрачный Оттик, — дождется возможности воспользоваться ночной лампочкой человек, который упадет в море сейчас, в полдень?

Его соседка Даша махнула рукой:

— Акул я не боюсь! Ноу моей бабушки была приятельница, главная повариха архиепископа. Она как-то рассказывала, что кардинал Скрбенский очень боялся азиатских бацилл. Когда она ему заваривала чай, то должна была сначала обварить сухой чай кипятком и слить эту воду. И только вторая заварка подавалась к столу. А мы, дети мои, едем сейчас туда, где так и кишат эти азиатские бациллы. Как вы думаете, нам сделали достаточно прививок?

Говорить нечего, прививок сделали нам достаточно, мы могли доказать это, предъявив международную медицинскую справку — в некоторых таможнях ее требуют так же строго, как заграничный паспорт. Но уже в Бомбее мы убедились, что в странах Востока наших бацилл боятся гораздо больше, чем мы восточных.

Прибыли мы вечером, в одежде, соответствующей температуре ноябрьской Праги. В самолете она была вполне уместна, там веял приятный сквознячок. Но сейчас мы стояли, мотор был выключен, двери наглухо задраены, и воздух начал сгущаться.

— Оставайтесь на своих местах, — раздалось из репродуктора, — самолет будут окуривать.

И вот между сиденьями уже пробирается стюард с шипящими бомбочками в руках. Из них распространяется аптекарски пахнущий туман, осаждается на нас. Все было совсем как во времена оны в кино, когда там разбрызгивали «натуральную лесную воду «Перолин». Но в закрытой кабине это очень неприятно — дышалось с трудом, маленькие дети наших спутников кашляли и плакали.

Когда стюардесса наконец открыла двери, мы вывалились как из хорошо продезинфицированной паровой прачечной. И такими, помятыми и потерявшими облик человеческий, нас сфотографировали для индийской газеты.

Таможенники в Бомбее очень строги. Так как в городе установлен жесточайший сухой закон, они считают любые спиртные напитки контрабандой. Потребление водки официально разрешено (я говорю это совершенно серьезно) только запойным пьяницам, могущим предъявить справку от врача. К этим печальным исключениям приравниваются иностранные дипломаты, причем автоматически, без всякой справки.

Разрешается ввозить один фунт табаку, один фотоаппарат, одни часы и один будильник на человека. Мы встревожились и спросили, какова максимальная норма для импорта театральных марионеток. Таможенник долго рылся в списках, но ничего относящегося к марионеткам не нашел, упоминались только куклы. Мы охотно пообещали ему наших кукол не распродавать и, возвращаясь, снова их вывезти. Тогда он согласился рассматривать их как «бывшие в употреблении игрушки, находящиеся в пользовании путешествующего», и даже не стал выяснять, сколько нам, собственно, лет.

Я хотел бы спросить друзей из редакции «Толкового словаря»: как будет женский род от слова «таможенник» — «таможня»?

Дело в том, что в Бомбее мы столкнулись с чрезвычайно женственной представительницей этой профессии. Она была в красивой национальной одежде сари. Вы, вероятно, знаете, что это такое: короткий, облегающий лиф, длинная нижняя юбка, а между ними — ничего, и вокруг бедер обернуто шесть метров слегка задрапированной ткани, конец которой переброшен через плечо. Сари у нее было изящное, чисто белое, а чтобы, несмотря на полоску обнаженного тела, сохранить официальную строгость, она прикрепила к лифу офицерские погоны.

Таможенный осмотр, проверка валюты, полицейская прописка, предъявление справок о прививках. Где вы были пятнадцать дней назад? А четырнадцать, тринадцать, двенадцать дней? И так далее.

Самой серьезной неприятностью нашего времени являются барьеры. Для ближайшей олимпиады предлагаю новый вид состязаний, но лишь для атлетов-тяжеловесов: барьерный бег.

Мы не были должным образом одеты для таких состязаний в жарком Бомбее. Шерстяные костюмы, переброшенное через руку пальто, да еще двадцать четыре часа полета за спиной — нашей сопернице, стоявшей по ту сторону барьера в воздушном покрывале, с бровями, терпеливо поднятыми над чуть насмешливыми красивыми глазами, победа была обеспечена.

Наконец мы все-таки прибежали к ленточке финиша и сразу попали в освежающую атмосферу дружелюбия. У выхода из таможни нас поджидала целая толпа членов индийско-чехословацкого общества культурных связей, они размахивали транспарантами и скандировали лозунги. «Да здравствуют чехословацкие кукольники!» — гремели они по-чешски, и ни один индийский язык не споткнулся на этих окаянных согласных. «Хинди, чехи, бхай, бхай!» — ответили мы по установившемуся обычаю.

Потом на нас обрушился поток цветов, первый из многих, затопивших нас во время путешествия. Тяжелые гирлянды дурманяще пахнущих упругих цветов свисали с шеи до самых колен, между ручным багажом и нами протискивались улыбающиеся индийцы, разыскивали где-то под пальто наши руки, чтобы пожать их, хотели помочь нам нести багаж, показать, что барьеры это одно, а человеческая жажда непосредственного общения совсем другое дело.

Так мы вступили в Бомбей, ворота Индии. Нам все еще было жарко, но наши сердца наслаждались теплом.

Когда въезжаешь вечером в город, он не всегда оборачивается к вам своей лучшей стороной. Задумывались ли вы над тем, какое впечатление создается у иностранца, проезжающего по угрюмым улицам старого Бржевнова, на пути от Рузинского аэропорта в пражскую гостиницу «Интернационал»? Панорама Градчан, набережная, Вацлавская площадь предстанут перед ним лишь на следующий день. Мы забываем, что и в нашу гостиную входят через затхлую переднюю.

Бомбей, как подобает большому порту, повернут своим официальным лицом к морю. Прибывающие другим путем попадают на задворки, и им жаловаться не приходится. По дороге из аэропорта они увидят в районах Санта-Крус и Сион низенькие домики, со всех сторон открытые охлаждающим ветрам, заглянут в мастерские, где при желтом свете лампы шьет портной, забивает гвозди в подошву сапожник и паяет жестянщик. Повсюду спят люди: на переплетенных веревками деревянных рамах, на скамьях и прямо на тротуаре. Там, где дома повыше, с несколькими комнатами, в каждой, по-видимому, живет целая семья. За редкими решетками всегда открытых окон развеваются пеленки, мелькают тени, кто-то плачет, кто-то поет. Наконец улица расширяется, превращается в настоящий проспект, пересекает парк, минует площадку для гольфа.

Редактор моего репортажа требует, чтобы я заканчивал каждую главу чем-нибудь интригующим, но я не могу допустить, чтобы меня всякий раз арестовывали. Быть может, вас удовлетворит то, что мы начали свое пребывание в комфортабельном бомбейском отеле с собрания. Честное слово, совсем как в Праге. Наши индийские друзья просили, чтобы мы, несмотря на усталость после дороги, еще ночью засели за составление программы на все время нашего пребывания.

Просидели мы до трех часов ночи. А то, о чем мы договорились, явится сенсационным содержанием моего дальнейшего рассказа.

ДЕНЬ АВИАЦИИ

Что делает автор хороших путевых записок? Доказывает людям, что, если они не были там, куда он ездил, они вообще нигде не были.

Например, он спрашивает: знаете ли вы город, в котором невозможно спать? Не успеваете вы раскрыть рот, как он сам отвечает на вопрос и рассказывает, какое исключительное явление в этом отношении Бомбей. А дальше все идет как по маслу.

В Бомбее не оставалось времени для сна, так как наши индийские друзья из любви и горячего интереса к Чехословакии составили невыносимо насыщенную программу. Два кукольных спектакля в день, доклады, обсуждения, интервью, экскурсии, прогулки, посещения, встречи, приемы. А если кому-нибудь из нас удавалось урвать часок для сна, то попытку выспаться ему срывали птицы, кружившие вокруг отеля.

Что это за птицы, не знаю. Они меньше грачей, не каркали, как наши вороны, и не приветствовали возгласом итальянских девушек «чао», как наши чайки. Это был просто рев, пусть даже вороний. Серовато-черные птицы с большими клювами усаживались на окно — вернее, на окна: у нас было два огромных угловых незастекленных окна на верхнем этаже отеля. (Швейцар объяснял Оттику, что нам с ним предоставили лучшую комнату гостиницы; джайпурский магараджа никогда на нее не жаловался, даже полюбил это полное воздуха помещение. Я еще не сказал вам, что третий поток воздуха и всего, что с ним связано, струился из ванной.)

Короче говоря, эти вороны устраивали около наших окон свой день авиации. Они маневрировали поодиночке и звеньями, парадно и явно воинственно. Наглее всего вели они себя по утрам, когда были, вероятно, особенно голодны и их явно раздражало, что мы еще живы. Они садились на ставни, злыми, немигающими глазами смотрели на кровати и каждый раз устанавливали, что у нас еще достаточно сил, чтобы повернуться на другой бок. После этого они демонстрировали свой главный номер: внезапно с ревом, которому не смог бы противостоять целый пакет снотворных порошков, стартовали, но только для того, чтобы освободить место следующей смене.

Башня молчания на склоне горы Малабар, как вам, вероятно, известно, — одна из достопримечательностей Бомбея. Религиозная секта парсов не предает своих покойников ни земле, ни огню; трупы относят на верхнюю площадку круглой башни, где их поедают птицы. Нам, конечно, хотелось там побывать, но выяснилось, что доступ туда запрещен всем без исключения. Даже сами парсы попадают туда лишь в сопровождении священнослужителя… на погребальных носилках. Поэтому мы только постояли под деревьями, вершины которых заслоняют башню. На ветвях сидели огромные безобразные грифы, а в воздухе кружилось нечто подозрительно напоминавшее наших знакомых по отелю. Вокруг места погребения разносился ненасытный, несмолкающий птичий рев. Теперь для вас ясно, почему это место называется Башней молчания.

Оттик стал так называть и нашу угловую комнату. На ворон он смотрел так же мрачно, как они на него, и предпочитал не подходить к окнам. Его даже не соблазнял открывавшийся оттуда идиллический вид: внизу, сразу же за шоссе, гостеприимно раскинулось старинное мусульманское кладбище с уютными могилами, абсолютно неприступными для каких бы то ни было птиц.

Но хватит кладбищенской экзотики. Я не хотел бы вводить вас в заблуждение и описанием подобных достопримечательностей исказить ваше представление о Бомбее — огромном городе с тремя с половиной миллионами совершенно живых жителей. Для мертвецов там времени немного, их хоронят деловито, без таких церемоний, как, например, в Бенаресе, где смерть по всем правилам превращают чуть ли не в главный смысл жизни.

Бомбей занят обыденными делами: ввозит и вывозит товары, не намерен удовлетворяться прожиточным минимумом, он не живет милостыней, как индийские святые, а работает. Рабочие зарабатывают свой хлеб на текстильных фабриках, на рыбацких баркасах, на транспорте, в порту и вообще, где удастся. Богачи, как на всем азиатском юге, предпочитают увеличивать свои богатства торговлей, а не производством. Производство — процесс длительный, для него необходим ввоз дорогих машин, расчеты, исследования, малоприятные отношения с органами власти, с профсоюзами, с рабочими. Первые струйки дохода, раньше чем он обильно потечет в карманы предпринимателя, должны миновать много подводных камней. Это не дело для неопытных людей, стремящихся разбогатеть быстро и при помощи более простого аппарата.

На Британских островах в далекой Европе все происходило иначе. Предприниматель не так боялся крупных инвестиций, он мог рассчитывать, что солидно поставленное предприятие переживет его правнуков. В азиатских колониях почва никогда не была столь прочной. Нервные, ненасытные и жестокие представители белой расы всегда отправлялись туда в поисках более быстрой наживы. Длительное плавание, нездоровый климат, расходы на вооруженную охрану… Викториански добродетельная Англия находила множество оправданий для грабежа.

Сейчас это невозможно. Индия — республика. Молодая национальная буржуазия становится на ноги и учится ходить, но и она чувствует себя не слишком прочно в изменившемся мире, явно идущем по пути к социализму. Гораздо больше, чем промышленность, ее соблазняют быстрый оборот в торговле, стотысячные сделки, для которых, если повезет, достаточно таких средств производства, как стол, два стула и телефон. А если уж заниматься производством, так быстрым, в арендуемых мастерских, с надеждой на крупный доход при незначительных капиталовложениях: кино! Случайно ли индийская кинопромышленность возникла именно в этом городе? Здесь накручивают триста полнометражных фильмов в год — Индия стала третьей великой кинодержавой мира после Голливуда и Японии.

Колесики кинокамер оборачиваются так же быстро, как полученные в кредит деньги, запыхавшиеся киношники попеременно то играют, то лечат язвы желудка. Нам дали возможность заглянуть в эту кинотрескотню, и мы никак не могли разобраться, насколько она типична для всего Бомбея. А самый Бомбей? Можно ли, заглянув в этот глазок, ориентироваться в части света, именуемой Индией?

Что мы знаем об Индии? Иностранные империалисты и собственные князья фактически положены на обе лопатки. В принципе установлено и направление будущего развития: оно пойдет по пути планирования, широкой индустриализации, организованной заботы о благе каждого гражданина. Но принципиальная ясность в вопросе о том, что было и что будет, еще не обеспечивает легкой ориентации в происходящем сейчас. Можно ли требовать от иностранной делегации, очутившейся среди такой перестройки, чтобы она, ставя спектакли и вообще распространяя славу чехословацкого искусства, к тому же еще нарисовала вам точную картину не той сумятицы, которую она, естественно, переживала сама, а той, что царила вокруг.

А между тем с нами самими происходило многое. В первое же утро нужно было распаковать сорок тюков театрального багажа, исправить повреждения, нанесенные перевозкой и любопытными руками таможенников, освоить сцену, поставить декорации, наладить освещение, магнитофон. Все это затянулось далеко за полдень. Затем душ, большое переодевание, приведение в порядок собственных измятых костюмов, рубашек, галстуков и… марш в машину. Мы отправляемся на прием к шерифу города.

Ни один чешский бродяга не представлял себе так встречу с настоящим шерифом.

Сначала нас повезли к зданию на набережной, давшему имя всему порту: Gateway of India. Ворота эти чрезвычайно странные: нечто среднее между пресс-папье, триумфальной аркой, синагогой и павильоном над источником в Марианске-Лазне. Чуть вправо высится чудовищная гостиница «Тадж» такого же стиля, а рядом с нею Радиоклуб. Ровно в шесть часов мы прошли там мимо облаченного в ливрею швейцара.

Солнце еще не зашло, но первые фонари — желтые на фоне голубого неба — уже загорелись, начиналось волшебное время на грани дня и ночи. Через стеклянную дверь мы вошли на террасу, наши ноги ступали по легендарному английскому газону — густому, мягкому, низко подстриженному, похожему на ковер. Когда мы оторвали от него взгляд и посмотрели вперед, перед нами предстало открытое море. Не более и не менее. Обыкновенное море, зеленоватое, спокойное, бесконечное, на горизонте соприкасавшееся с серовато-жемчужным небом. Между горизонтом и берегом пять снежинок: паруса, и на них розовый отблеск солнца, заходившего где-то за нашими спинами. Легкий ветерок, благородный и спокойный, относил раскаленный воздух города, и все вокруг этой террасы было так же спокойно. На ее пороге загнанное спешкой сердце на мгновение замерло, увлажнившиеся глаза обвели небо, лодки, море, лужайку, улыбки одетых в белое друзей, которые шли нам навстречу, сложив руки для мягкого приветствия… Всю эту необъятную панораму сердце впитало в одно короткое мгновение, что-то в нас сказало «Да!», и нас охватило огромное счастье.

ПРЕМЬЕРА

Бомбейский шериф — элегантный, стройный интеллигент, так что откажитесь от представлений о медной звезде, широкополой шляпе и низко висящем кольте. На приеме у него бармен не разливал виски, гости потягивали только невинные фруктовые соки. Как вы уже знаете, в Бомбее строжайше запрещены спиртные напитки, в этом штате нет пьяной шатии.

Зато чертовски острой была пища. Подавали какие-то пирожки и комочки молотого мяса под соусом из жгучего маленького перца, который назывался чили, так же как в Мексике. Наименее искушенным членам делегации это блюдо показалось подходящей тренировкой для факиров, они уверяли, что следующая ступень — проглатывание огня — после такой подготовки не составит особого труда.

За столом с нами сидела красивая индианка с бриллиантом в левой ноздре. Ее отец, губернатор штата Бомбей, показал нам интересный пример того, как ловко может профессионал использовать случайную тему для публичного выступления. Он спросил, почему труппа пробудет в городе всего неделю, и мы объяснили, что от нашего имени были заключены договоры с другими странами. «Ага, — улыбнулся он, — вы тоже только марионетки». Затем шериф попросил этого пожилого господина подойти к микрофону и официально приветствовать нас. Губернатор сделал это чрезвычайно любезно и вызвал особые аплодисменты следующим добавлением:

— Кстати, об актерах кукольного театра. Разве все мы не марионетки? Иногда мне кажется, что я в этом государстве являюсь марионеткой в большей степени, чем кто бы то ни было.

Так говорил он в интимной клубной обстановке. Вечером же на торжественном открытии нашей премьеры в битком набитом театре губернатор выступил снова. Перед массами он сформулировал свою мысль иначе:

— Все мы марионетки в руках судьбы…

Премьера была действительно торжественной, и пора уже рассказать вам, с каким товаром мы ездили по Азии.

Брненская труппа «Радость» демонстрировала обозрение, которое сочинил и поставил Йозеф Калаб. Авторы декораций и кукол Ярмила Майерова и Карел Главатый, композитор — Алоис Шебестик, художественный руководитель — Франтишка Кайнарова. Эта постановка была первоначально подготовлена для международной публики Московского фестиваля молодежи и как пантомима обладала тем преимуществом, что была понятна везде, не нуждалась ни в объяснениях, ни в комментариях. Она обращалась непосредственно к брюнетам и блондинам, к кудрявым детям и седовласым старцам; я убедился в том, что даже буддийские монахи с бритыми головами, глядя на нашу сцену, со смехом хлопали себя по бедрам.

Название обозрения «Кончится ли все хорошо?», к сожалению, ничего не говорит, и если вас беспокоит вопросительный знак, поставленный после него, то могу заверить, что вы напрасно волнуетесь. Кончится все хорошо, они поженятся.

Занавес открывается, и мы оказываемся в мастерской старого кукольника, создающего нового героя. Кукольник сначала рисует, потом вырезает из дерева забавную марионетку — Ясанека. После этого несколько длинного вступления я из вечера в вечер со страхом вглядывался в полутемную сцену. И каждый раз происходили два страстно ожидаемых чуда. Сначала небольшое, техническое, на сцене — оно вдыхало в марионетку видимость жизни. А потом второе, большее, настоящее, в зрительном зале: тысячи тем-пых глаз, пораженных чудом, совершенным на сцене, загорались счастьем. Да, кукла движется! Она поворачивает голову, подымает руки, смеется.

— Меня зовут Ясанек, my name is Jahsahneck…

Кукла произносит это на языках всех стран, которые мы посещаем: по-гуджаратски, сингальски, тамильски, индонезийски, кхмерски, аннамски, бенгальски, на хинди.

— Уу-у! Вот и я, меня зовут Ясанек!

И потом все шло — у марионеток это само собой разумеется — как по ниточке. Ясанек знакомится в мастерской резчика с другими куклами, балерина Илона танцует для него на пуантах, и, прерывая действие, ее из вечера в вечер награждают аплодисментами. Другие маленькие актеры показывают целое цирковое представление, салонный иллюзионист кенгуру демонстрирует свое искусство, а потом начинается завязка. Жестяной рыцарь в буквальном смысле слова теряет голову из-за красивой куклы. Любовь разгорается, но, к сожалению, идиллию нарушает злой дракон, уносящий невесту в свой железный замок — в печку. Рыцарь, поддерживаемый Ясанеком, объявляет чудовищу войну, разражается битва, фехтуют, стреляют из пушки, и затем после преодоления всех полагающихся препятствий все завершается нравоучительным счастливым концом: перед объединившимися куклами бессилен даже дракон. Старый кукольник возвращается в опустевшую мастерскую, но тут уж поют: «До свиданья, гуд бай, гуд бай…» или то же по-гуджаратски, сингальски, индонезийски, кхмерски, аннамски, бенгальски, на хинди. После этого актеры, водившие кукол, вылезают из-под верстака кукольника и из остальных мест, где они прятались, и предстают перед зрителями в своих спецовках.

А что делают зрители? Они смеются, аплодируют, не скупятся на цветы, потому что все кончается объединением влюбленных. Объединяются и чехословацкие артисты со всеми этими милыми смуглыми людьми. Кончилось ли все хорошо? Очень!

Часто недостаточно было опустить занавес. Например, после бомбейской премьеры большая часть зрителей хлынула на сцену. Они хотели знать, как мы все делаем. Пришел губернатор штата Бомбей и случайно бывший там в гостях губернатор штата Ассам. Разумеется, пришла и вся чешская колония, а наш генеральный консул привел своих коллег из дипломатических представительств других государств. Пришли писатель Мульк Радж Ананд и художник Хусейн, наши старые пражские знакомые. Все они хотели посмотреть вблизи балерину Илону, Ясанеку пришлось еще раз сказать, что он Ясанек, потом гости требовали кенгуру, цирковых клоунов, рыцаря и дракона… До тех пор, пока наконец актеры вежливо сказали, что, пожалуй, проще повторить весь спектакль.

Тогда друзья поняли, попрощались и дали нам возможность — время близилось к полуночи — отправиться в гостиницу ужинать.

Легли ли чехословаки спать? Измучены они были порядком, но, вспомнив, что находятся уже двадцать четыре часа в экзотическом Бомбее, а видели лишь один хороший клуб и душные кулисы театра, решили немедленно отправиться на улицу.

Заспанный швейцар охотно открыл дверь, вокруг отеля царила тишина, ничто не вызывало желания подебоширить, как полагается после премьеры. За углом на тротуаре спали вповалку люди, не какие-нибудь кутилы, просто бездомные. Некоторые на жалких лежаках из планок и веревок, другие подстелив узенький коврик, а кто и просто на голых камнях. Нам объяснили, что эти люди оставили свои семьи на клочках земли, которые не могут их прокормить, и пришли сюда из деревень в поисках заработка. Вряд ли они его нашли.

Мы пошли куда глаза глядят через железнодорожную колею по чугунному мостику. На площадках ведущей к нему лестницы тоже приходилось идти осторожно; и там лежали люди. Через некоторое время мы вышли на широкую набережную.

Вправо и влево раскинулось великолепное полукружие бульвара, с внешней стороны окаймленного светлыми шестиэтажными домами с балконами и большими окнами. Вдоль них — тротуар, пальмы, затем две полосы шоссе с идущими в три ряда автомобилями. На внутренней стороне полукруга находилась третья, такая же широкая полоса для пешеходов, соблазнившихся прогулкой вдоль моря.

Этот роскошный проспект, который, сверкая фонарями, тянется на много километров, именуется Marine Drive. Какой-то вдохновенный автор рекламных брошюр назвал его «Ожерельем королевы». Он расположен на полосе земли, всего двадцать пять лет назад отвоеванной у моря, и является сейчас гордостью города. Внизу, под парапетом, покоренные волны облизывают его огромные камни, над темной водой светятся звезды.

Свет «Ожерелья королевы» неприятен людям, спящим во многих уголках бульвара, и они прикрывают глаза краешком одежды. Группка поющих мальчишек тоже предпочла устроиться со своим барабаном подальше от фонарей, в проходе между роскошными домами. Барабан у них цилиндрический, посередине он толще и к концам сужается. Юноша сосредоточенно выбивает на нем пальцами и ладонями обеих рук резкий, сложный ритм. Другой мальчик запевает, и остальные подхватывают рефрен, отвечая на шутливый вопрос или подтверждая дерзкую правду, высказанную первым. Это сочно, совершенно непринужденно, поется для собственного удовольствия. А судя по тому, что эти ребята торчат тут далеко за полночь, дома их маменька не поджидает.

В пятидесяти шагах от поющих ребят ярко освещенная стройка, где тоже никто не обращает внимания на поздний час. Надпись гласит, что здесь будет выставка тканей с демонстрацией моделей; торжественное открытие назначено на послезавтра.

Мы заглядываем за забор и сразу оказываемся в элегантнейшей Европе. Сюрреалистические манекены с туловищами из проволоки, узловатых корней и пучков соломы, пустые овалы вместо лиц с желто-зеленым геометрическим рисунком, среди каскадов набивных тканей стройные дамские ножки, похожие на спицы колес огромного деревенского велосипеда… И все это монтируют декораторы с булавками во рту, как в Париже, и тюрбанами на голове, как в Индии.

«Ожерелье королевы» и бездомные люди, сюрреалистические манекены и рядом с ними тысячелетний барабан уличных певцов. Это только горстка странных разнородных осколков, но где-то за ними вырисовывается истинный облик города.

МЕЖДУ МАНЕКЕНАМИ И БАРАБАНОМ

Пражские рецензенты будут, вероятно, поражены, но наутро после премьеры мы, открыв любую бомбейскую газету, находили там подробную рецензию и фото вечернего спектакля.

— Вот это оперативность! — всплеснула руками Даша.

— Они просто фанатики из отсталой страны, — объяснил Оттик. — Для них спектакль еще такое волнующее событие, что они не могут уснуть, пока не напишут о нем.

— Штурмуют без оглядки, — решила Вера, — не дожидаясь, пока все уляжется в голове или пока прочтут, что написали более умные коллеги. Увидите, они перестанут это делать, когда их читатели станут более требовательными.

Потом мы внимательно слушали перевод рецензий. Все они были положительными, даже лестными, и Ясанека кое-где называли «the most charming little Jahsahneck» (очаровательнейший маленький Ясанек). Мы наскоро отобрали несколько самых лестных фраз и протелеграфировали их домой.

Сразу после этого, во время завтрака, произошли два события, которые могли нарушить нормальный ход наших дальнейших гастролей. Карел грыз поджаренный хлеб, сломал при этом зуб и стал шепелявить. Войтека трижды вызывали к телефону поклонницы.

Карлика мы утешали, что тотчас же пойдем с ним к зубному врачу и в Чехословакию он вернется с подлинным бомбейским зубом во рту, а это у нас редкость. Более серьезным нам показался случай с Войтеком. Из Брно он выехал как покоритель сердец областного масштаба, но после первых же нежных слов, сказанных им индийской стюардессе в Рузинском аэропорту, стало ясно, что он будет нашим главным референтом по вопросам международных любовных отношений. Лишь через некоторое время мы поняли, что он далеко не так плох, как кажется. Днем он использовал каждую свободную минуту, чтобы знакомиться с девушками, галантно за ними ухаживал, и верхом всех его нежностей был вопрос, где они живут. А ночью пользовался каждым свободным моментом, чтобы писать открытки по адресам, полученным таким способом на нашей предыдущей остановке, В жаркие бомбейские ночи он писал в Брно, в Бомбей он писал с Цейлона, на Цейлон из Индонезии и так далее, по кругу. В общем был вполне безобиден.

Но со сломанным зубом пришлось повозиться, Мы поехали с Карликом к индийскому зубному врачу, рекомендованному нашими друзьями. Я вообразил, что узнаю тут какую-нибудь тайну восточной медицины, и снова ошибся. Приемная доктора Шиварамамурти помещалась в шумном доме самого шумного района города, пробираться к ней нужно было по запутанным коридорам между ателье для срочного глажения одежды и другими мастерскими, распространявшими самые различные запахи. Кресло, лампы, инструменты оказались такими же, как у нас, и Карлик трусил так же, как дома. На стене висел диплом, влажный и покоробившийся после нескольких сезонов тропических дождей, но в нем было сказано, что доктор Шиварамамурти сдал полагающиеся экзамены и в своем ремесле разбирается. Через час Карлик гордо улыбался, любуясь в зеркале исправленным зубом.

Если бы Войтик не удовлетворялся собиранием экзотических девичьих адресов, а отважился пойти дальше, то, вероятно, тоже убедился бы, что некоторые вещи в общем во всем мире одинаковы.

Утром мы нанесли визит, первый из длинного и приятного ряда таких посещений, в одно из культурных учреждений Бомбея. Bhulabhai Memorial Institute, где работает много прогрессивных деятелей искусства, находится в жилом районе, расположенном у самого моря. Здесь есть библиотека, зал для театральных и балетных представлений, открытая терраса для лекций и многое другое. Имеются небольшие ателье для художников, комнаты для упражнений музыкантов, для репетиций актеров. За пользование помещениями и инструментами вносится небольшая в сущности символическая плата, большая часть расходов покрывается за счет дотации.

Процветающее в институте искусство колеблется между ультрасовременными манекенами, которые мы видели ночью на выставке модных тканей, и звучавшим неподалеку от нее старинным барабаном народных певцов, но здесь это колебание между двумя крайностями называется синтезом. Честные и талантливые художники пытаются объединить обе крайности и привить своему типичному, национальному, то, что особенно громко звучит за границей.

Попытки эти весьма проблематичны, во время нашего путешествия мы сталкивались с ними много раз, собственно повсюду, в каждой стране. Обещаю вам написать об этом подробнее, но не сейчас. Мы еще не освоили толком традиции старого искусства хотя бы Индии, а без этого трудно разобраться в подобных проблемах.

Впрочем, хороший образец древнего искусства нам показали именно в этом институте. Когда мы после посещения ателье вошли в зал, на подмостках выступила пара танцоров с юга, из штата Керала. Мужчина и женщина в роскошных широких костюмах, лица их так сильно накрашены, что походят на жесткие маски. Лицо мужчины густо покрывает зеленая краска, глаза и брови он обвел черными полосами, которые тянутся к вискам, к щекам и подбородку приклеил три полукруга плотной белой бумаги, на голову надел, чуть-чуть набекрень, тяжелую, покрытую украшениями тиару. Контрастом в этой петушиной пестроте была скромная, как у курочки, расцветка одежды женщины и сдержанность ее движений. Ее юбка менее воздушна, чем у мужчины, основной тон лица розовый, то есть более реалистический, только губы, глаза и брови ярко подведены и с носа свисает что-то вроде украшенной драгоценными камнями лапши. Оба босы, на щиколотках у них звенят браслеты..

Танец этого типа называется катхакали, в нем посредством определенных символических движений передается содержание легенды. В данном случае речь шла о божественном богатыре, жена которого мечтала о приснившемся ей цветке. Муж отправляется в джунгли на поиски цветка, там неоднократно вступает в страшные поединки с повелителями леса и наконец возвращается с желанной добычей. Он жестами обещает: буду отважным, всех перебью, вот так и этак расправлюсь с ними! Затем мы видим его встречу в лесу со слоном. Он все изображает сам: движется покачивающейся походкой слона, помахивает кистями рук, приставив их к ушам; льва он изображает, растопырив пальцы обеих рук — это грива. И при каждой встрече герой сначала совсем не героически пугается, затем преодолевает страх, вступает в борьбу и одерживает славную победу.

Особенно пленило нас непрерывное движение всех мускулов лица; очевидно, этим подчеркивалось, что перед нами не маски, а лица живых людей. Наиболее подвижными были большие глаза с коричневатыми белками, брови поднимались, словно дышали, полные губы крепко сжимались, потом подергивались, вокруг них играла своеобразная, почти насмешливая улыбка, которая как бы подымала над изображаемой ситуацией танцора, вступавшего в тайный сговор со зрителями: «Посмотри, — говорила эта улыбка, — ты ведь понимаешь?!.»

Мы мало поняли, а без непрерывных пояснений друзей, знавших в этом толк, поняли бы еще меньше. Но в одном мы разобрались: на первый взгляд кое-что может показаться просто пируэтом, самодовлеющей игрой красок и форм или стилизованной, давно застывшей формой наслаждения движением, переодеванием, демонстрацией самого себя. Но постепенно начинаешь понимать, что в этом есть строгая система, что это своеобразный метод эпического повествования, что здесь есть стройное развитие сюжета и все остальное с ним связано, необходимо.

Короче говоря, первый вывод гласил: то, что кажется абстрактной импровизацией, служит выражением совершенно конкретных явлений. Вопрос второй: как обстоит здесь дело с реализмом? Разве этот танец менее реалистичен, чем, скажем, пражская постановка «Лебединого озера»? Разве европейский балет не нуждается в некоторой снисходительности, разве непосвященный зритель не мог бы спросить: «Почему актеры не заговорят, хотя в некоторых жестах чувствуется мучительная потребность в слове? Почему лебедь должен выглядеть и двигаться именно таким образом? Почему робкие влюбленные при первой же встрече обнимаются и хватают друг друга за бедра?».

Понимание индийского балета, так же как нашего или китайского, невозможно без знания символов, традиций. Увидевший их впервые должен проявить добрую волю к пониманию, должен подчас подавить желание рассмеяться, до известной степени даже подчиниться террору людей посвященных.

Попробуем применить это положение к творчеству современных индийских художников, а также к произведениям некоторых наших художников: не требуем ли мы слишком много, когда хотим, чтобы все эти картины, стихи, композиции говорили ясно, недвусмысленно, были обращены к каждому, приходящему без определенной подготовки и даже без наличия доброй воли?

Я уже слышу ваши возражения. Не станешь же ты отрицать, что существует и такое искусство, которое понимают все и сразу?

Существует, друзья мои, и слава богу, что это так. Существует и такое искусство. И чтобы быть беспристрастным, покажу вам образец этого счастливого вида искусства, которое может трогать сердца без всяких пояснений, без помощи посвященных; например, классический индийский кукольный театр. Он был вторым номером программы Булабхаи, но об этом я расскажу в следующей главе.

ОЖИВЛЕНИЕ В ЗАЛЕ

В начале одной беседы с индийскими артистами мне задали вопрос:

— Скажите откровенно, кукольный театр это старая традиция вашей семьи?

Ох, подумал я, кто-то меня оклеветал! Я пролепетал, что я, собственно, не кукольник, а писатель и сопровождаю труппу просто потому, что у меня большой опыт путешествий, культурных связей с другими странами…

Меня вежливо выслушали, а затем повторили вопрос в несколько видоизмененной форме.

— Поймите нас правильно. Мы хотим выяснить, является ли занятие театром старой традицией в семьях современных кукольников Чехословакии?

Я начал кое-что понимать. Да ведь это призрак кастовой системы! Эти люди хотят узнать, как обстоит дело у нас, может ли в Чехословакии каждый человек заниматься любым, трудом и не считаем ли мы, что люди искусства, например кукольники, стоят на низшей общественной ступени. Мне как-то рассказывали о положении известных индийских киноактрис: публика боготворит их, но на сложившейся веками социальной лестнице они занимают положение, близкое к проституткам.

Поэтому я сказал то, что есть: наше занятие мы выбрали свободно, и никто из нашей группы не происходит из семьи старых кочующих кукольников. А если бы и происходил, то это не имело бы никакого значения для его положения; работа в театре является у нас занятием не менее уважаемым, чем, например, работа на заводе или в городском управлении. И так далее. Не знаю, поверили ли мне, но вскоре я снова столкнулся с подобной проблемой. Глава радиовещания говорил с нами о трудностях, которые он встречает при подготовке телевизионной программы: хотелось бы ввести постоянные передачи спектаклей кукольного театра, но невозможно подобрать культурных людей, которые занялись бы этим. Он вышел из положения, разыскав юношу из старой семьи кукольников, и готовит его сейчас к тому, чтобы он впоследствии смог составлять телевизионные кукольные программы.

Мы в Европе этого не понимаем, но в Индии, так же как на Цейлоне, принадлежность к касте, принадлежность к определенному социальному слою — факт, который мановением руки не изменишь. Передовое законодательство расправилось с этим очень просто: оно не признает каст. Но заставить хотя бы свата вычеркнуть это понятие из своего арсенала гораздо труднее. Достаточно заглянуть в соответствующую рубрику индийской газеты, и вас поразит, сколько женихов и невест ищут себе партнера только из того или иного, точно ограниченного слоя. Главе радиовещания, очевидно, приходится при его поисках немногим легче. Метельщики подметают, шоферы ведут машины. Но мыть машину шофер не станет для этого есть другая каста.

Не знаете ли вы случайно члена касты кукольников для индийского телевидения?

Я обещал описать традиционный кукольный театр, который мы видели в Бомбее. Придерживаясь своего метода — показывать далекое через близкое, — скажу сразу, что мне он совсем не показался чуждым.

Когда я был еще ребенком, к нам в Линецкое предместье Ческе-Будеёвице приезжал пан Дубский. Он принадлежал к социально почти неприкасаемой касте создателей ярмарочных представлений, был владельцем небольшой карусели, которую приводили в движение 3 лс, что в данном случае означало «любые сорванцы», то есть мы. Кроме того, он устраивал кукольные представления в трактире «На конечной остановке». В его репертуаре были «Ярмарка в Гудлице» и тому подобные пьесы, говорил он звучным, удивительно витиеватым чешским языком с глухим «э» на концах таких слов, как «Фауста», и уверял, что является прямым потомком основоположника чешского кукольного театра Матея Копецкого. Но сам он походил на цыгана, а у живших в его фургоне женщин были развевающиеся юбки, блестящие черные волосы и сверкающие глаза.

Помню, как пан Дубский сбрил усы, обнажив длинную верхнюю губу между все больше и больше нападавшими, изрезанными морщинами щеками. Тогда и кино уже проводились детские сеансы, а куклами никто не интересовался. Пан Дубский оставил театр, худел и подолгу стоял подле тира с прилипшим к нижней губе окурком тоненькой папироски.

Я смотрел на него, разинув рот и ожидая, когда он, очнувшись от своей тоски, хриплым театральным голосом произнесет заклинание «педлуке-педлука», после чего обязательно должен прийти на помощь дьявол. Но я так этого и не услышал. Он лишь прикрикнул на маленького зеваку: «Ступай прочь!»; его желтые глаза уже не сверкали, они были только страшно грустными.

И вот в Бомбее я снова встретился с тем, что давно было погребено в недрах моей памяти, Если бы вы, подобно индусам, верили в переселение душ, я мог бы выразиться эффектнее, но сейчас лишь скажу, что Бхайру Лал, цыган из Раджастана, казался молодым и все еще элегантным паном Дубским. Таким элегантным я пана Дубского даже не помню. У Бхайру были закрученные кверху усы, как у первой скрипки цыганского оркестра, серьги в ушах и раздобытый невесть где малоношенный сюртук с золотым эполетом на левом плече. А на груди ордена и медали, во всяком случае нечто издали их напоминавшее. Да разве мог бы заполучить такую роскошь пан Дубский на нашей жалкой площади в предместье, где высилась лишь обанкротившаяся макаронная фабрика мелкого местечкового магараджи?

Бхайру Лал тоже не верил в переселение душ, так как был мусульманином, и его жена показывалась, обязательно прикрывая лицо непрозрачным платком. Во время представления она сидела, скорчившись за сценой, пела чистым детским голоском, время от времени по-ученически декламировала комментарии к действию и сама себе аккомпанировала на барабане. Ее муж во время представления не выполнял никаких функций; живописный и представительный, он, стоя позади, лишь наблюдал за всем. Этот типичный антрепренер походил на меня. Всю работу с куклами проводила труппа, в данном случае один человек — сын.

Бхайру Лал-младший унаследовал от отца усы и черные глаза. Он умел делать тысячу вещей. Нити его марионеток не тянулись к деревянному коромыслу, как у нас, а были привязаны непосредственно к пальцам кукольника. Водить или менять таким образом несколько кукол было трудно. И, несмотря на все, эти примитивные куклы выполняли сложные технические задачи. Они брали тяжелые предметы и переносили их по сцене. Танцовщицы по-восточному извивались, подергивали плечами, покачивали бедрами, нагибались, грациозно приподымая край юбки (при помощи булавок в ручках). Наездники делали сальто вокруг крупа лошади. Появлялась фигурка, которая стреляла из маленького револьвера с пистонами так, что искры летели и барабанные перепонки в ушах едва не лопались.

Не знаю, как справлялся со всем этим за своей ширмой Бхайру-младший. Может быть, индийские боги время от времени одалживали ему парочку своих лишних рук. Кроме того, он еще притопывал ногами, оттеняя этим каждый прыжок или падение своих кукол. Но удивительнее всего было то, что он делал ртом. Он держал в нем штучку, которую мальчишки на будеёвицких ярмарках называли свистулькой. Ото был маленький плоский жестяной инструмент с мембраной, который клали прямо на язык; свистеть на нем мог только продавец, а у огорченных покупателей ничего не получалось.

Бхайру владел этим инструментом виртуозно. Он не только пищал, свистел, верещал, щебетал, ворковал, но и лепетал, скулил, бормотал, ворчал, хрипел, прекрасно ржал по-лошадиному и особенно замечательно тараторил, быстро, в различных тональностях, так что это звучало как фантастическая карикатура на человеческую болтовню.

Эти полупискливые, полуболтливые звуки сопровождали все происходящее на сцене, а происходило там немало. Разыгрывался целый ряд мелких эпизодов, диалогов, ссор, танцев, шутливых и кровавых поединков. В последнем случае убитый падал посреди сцены вместе с поддерживавшими его нитками. Так как в убитых воистину не было недостатка, к концу представления на подмостках лежала груда недвижимых тел — настоящая сцена из «Гамлета».

Действие спектакля происходило при дворе принца. Из глубины сцены, опираясь о кулисы, смотрели представление его придворные. Все они были прикреплены к одной планке. После окончания каждого номера Бхайру тряс планку, придворные тихонько раскачивались, свистулька изображала нечто называемое у нас «оживлением в зале», а принц взмахивал платочком, как бы подавая знак, что можно продолжать.

ИЗЮМИНКА ТЕАТРА

Индийский кукольный театр — это бесчисленное количество ударов. Драки пользуются там огромной популярностью, куклы колотят друг друга дубинками и мечами, ревнивая танцовщица вцепляется ногтями в другую примадонну, лошадка брыкается, слон топает, кобра пускает в ход свои ядовитые зубы — короче говоря, каждый норовит убивать тем, чем его вооружило для этой цели доброе божество.

Нам очень понравилась следующая сценка. На подмостки выходит маленькая кукла. Ее сделали такой маленькой по сравнению с придворными, видимо, для того, чтобы показать установленное богом неравенство людей. Малыш усаживается и начинает куском металла колотить по жестянке, которую держит на коленях. «Цинк, цинк, цинк», — звенит жестянка. Тогда от группы придворных отделяется один, особенно долговязый, чтобы вышвырнуть скандалиста со сцены. Свистулька в устах кукольника изображает, как злобно большой кричит маленькому:

— Пошел вон!

Но малыш не подымается и, к восторгу всех маленьких и незаметных людей, продолжает бить по жестянке.

— Цинк, цинк, цинк!

— Как ты смеешь?! — пищит свистулька на понятном для всех народов языке.

— Цинк, цинк, цинк! — весело и так же понятно отвечает малыш.

— Вот тебе! — гремит придворный, хватает малыша за шиворот или просто за глотку (у кукол это не имеет большого значения), бешено вращает его, дважды швыряет на пол (бух, бац! — подчеркивает удар ноги кукольника за ширмой) и выносит со сцены направо. Затем придворный возвращается с пустыми руками, кланяется принцу и собирается занять свое место в глубине сцены. Но тут — он изумлен так, что не верит своим ушам — слева снова весело раздается:

— Цинк, цинк, цинк!

Малыш возвращается с другой стороны, и все маленькие, простые люди в зале беспредельно рады этому. Они открыто болеют за малыша на сцене.

На него, разумеется, обрушивается новый поток ругательств, он получает еще больше колотушек, его жестоко трясут и наконец со всего размаха швыряют налево.

А он снова появляется справа. Маленькие несокрушимы, урра, братья в зале! Малыш, присев на корточки, опять колотит по жестянке, и слышится его веселое: «цинк! цинк! цинк!»

Теперь придворный немилосердно избивает его. Головка малыша не раз ударяется о пол, большой пинает его, прыгает по нему, пока сам не доходит до полного изнеможения и наконец присаживается отдохнуть. Но куда? Прямо на голову сбитого с ног малыша. А что тот делает? Руки его свободны, и он снова весело стучит: «цинк! цинк! цинк!»

Публика в восторге, публика беснуется, она готова смотреть на это с утра до вечера.

Но у Бхайру Лал большой репертуар, он переходит к следующей сценке. Кто кого будет бить на этот раз? Появляются два всадника на буйных ржущих жеребцах…

А мы отправляемся за кулисы — там беседуют наш брненский Ясанек с маленьким героем только что показанной сценки.

— Привет, — говорит Ясанек. — У тебя это здорово получается.

— У тебя тоже неплохо, — вежливо кланяется индийский коллега.

— Мне приходится гораздо труднее, чем тебе, — возражает Ясанек. — Ты понятия не имеешь, что такое современная театральная техника.

— Ты намекаешь на то, что вчера во время спектакля у вас погасли все лампы?

— И на это, — вздыхает Ясанек, довольный тем, что ни один из наших хитроумных механизмов не может заставить его покраснеть, — Вам это не страшно. Вы можете играть и при свечах. Для всего представления вам достаточно пальцев и рта одного кукольника. А мы без проводов, реостатов, магнитофонов и репродукторов и ударить не смогли бы.

— Не так уж много ударов вы раздаете и когда все ваши механизмы действуют исправно, — смеется индийская кукла.

Ясанек чешет деревянный затылок:

— Мы должны воспитывать молодежь, дружок, мы являемся, так сказать, элементом воспитания. Грубость, жестокость, вульгарность у нас…

— Я знаю, — ухмыляется индийский коллега. — Смех как таковой вас не удовлетворяет. И одной радости от того, что маленький в конце концов всегда побеждает большого, даже если тот сидит на нем, для вас недостаточно.

— Я не возражаю против того, чтобы ты играл в таких пьесах, — отвечает Ясанек. — Не думай, что у нас не любят таких героев, одного из них зовут Швейк. Но ты и Швейк в особом положении — вы классика.

— Хватит, — вмешивается в разговор прима-балерина Илона, немного плоская и строгая в частной жизни, — Я больше не могу это слушать! Ясанек, ты должен смелее пропагандировать наш театр перед индийскими коллегами. Он моложе? Моложе! Лучше представляет прогрессивные силы? Да! Завидуют нам наши индийские друзья? Завидуют! И сами уверяют, что готовы заимствовать наш опыт. У нас был такой же классический кукольный театр — вы слышали недавно доклад нашего руководителя об этом, — а где он сейчас? Ясно: не выдержал конкуренции кино! Нам пришлось искусственно воскрешать его, оснащать сложной современной техникой, чтобы и в этом отношении удовлетворить возросшую требовательность публики. А как обстоит дело с индийским кукольным театром? До чего он докатился со всеми своими якобы непревзойденными драками и клоунадой? Умирает, тоже побежден во всех соревнованиях. Чтобы показать нам его, в Бомбее пришлось разыскать актера откуда-то из Раджастана. Наши индийские друзья сделали правильный вывод, что надо помочь возрождению классического театра, пока он не исчез окончательно. И потому хотят учиться у нас, чехов. А ты ругаешь нашу работу!

— Да нет же, — искренне возражает Ясанек. — Я знаю, в чем наши заслуги и, честное слово, очень ценю их. Но разве надо заимствовать опыт только односторонне? Мне понравилось у индийцев, что они, если понадобится, могут играть и без электричества. И то, что иной раз можно влепить пощечину и не чувствовать при этом себя позорно несознательным. И, наконец, в театре нужны такие элементарные вещи, как бурное веселье, темп, темперамент, ссоры, крик и хорошая драка. Что я могу иметь против техники, которая поит и кормит меня? Или против гуманности, нравственности и гигиены? Все мы жаждем создавать искусство, которое служит доброму делу, полезно для общества. Но следует ли при этом забывать о специях, которыми любое искусство легче переваривается, становится вкуснее? Об изюминке театра?

ЛИТЕРАТУРНЫЙ УРАГАННЫЙ ОГОНЬ

Мы на обеде у писателя. Мульк Радж Ананд написал много книг, девять из них издано и у нас, его переводят больше всех современных писателей Индии. Некоторые из его коллег завидуют ему и всячески на него клевещут. У нас нечто подобное было бы невозможно, не правда ли?

Мульк делает вид, что не обращает на это внимания. Он непрерывно в движении, несмотря на свои пятьдесят три года, чрезвычайно непоседлив и инициативен. Он невысок, лицо у него приятное, умное, глаза быстрые. Его хватает на массу дел одновременно: он ездит на конгрессы, занимается политикой, сам редактирует хороший журнал «Март», пишет очерки об изобразительном искусстве и, конечно, романы, причем все второпях, так же взахлеб говорит, при этом язык у него немного заплетается, словно не поспевает за таким темпом.

Живет он где-то за городом, но в Бомбее у него есть постоянная квартира — издатель сдает ему несколько комнат в своей старомодной вилле. Мы сидим и комнате, полной книг, картин, бронзовых статуэток, под высоким бревенчатым потолком кружатся большие лопасти вентилятора. Мульк вытянул босые ноги на кушетке, он в белых узких штанах, поверх рубашки желтая жилетка с большим количеством карманов. Это костюм его родного Пенджаба. Я жалуюсь на жару и говорю, что завидую его легкой одежде. Он что-то шепчет секретарше, та на минутку скрывается и шкафу и появляется с точной копией одежды своего шефа. Все протесты оказываются тщетными, мне приходится удалиться в соседнее помещение и немедленно облачиться в местное одеяние.

Мульк образованный историк культуры, он окончил английский университет, большую часть жизни провел в Лондоне и пишет свои произведения по-английски. Но пища в его доме, к счастью, индийская, и те, кто хотят, могут есть ее по-индийски, то есть руками. Собственно, рукой, так как пользуются при этом только правой и берут пальцами все, включая рис в жидком желтоватом соусе. Соус с кусками мяса напоминает скорее всего гуляш, к нему подается гарнир из чего-то вроде перца, затем не то белая, не то зеленая каша со сметаной. Кроме того, мы ели какие-то соленые блинчики, чем они были начинены, не знаю, но пахло это цветами. Со всем этим едят индийский хлеб «нан», это большая теплая лепешка, от которой по мере необходимости отламывают куски. После еды все отправляются в ванную ополоснуть испачканную соусом правую руку.

Съедено было много, говорили немало и посмеялись вдосталь. Говорил главным образом наш хозяин, рассказывавший о вавилонском смешении индийских языков. Если даже не учитывать десятков менее значительных национальностей, все же остается четырнадцать главных, решающих, с которыми должны считаться писатель и издатель, если они хотят, чтобы их понимала вся страна. Печальная ирония судьбы заключается в том, что язык бывших оккупантов до сих пор остается надежнейшим средством связи между всеми этими национальностями, и книги на английском языке выпускаются до сих пор наибольшими тиражами. Конечно, такое положение недопустимо, и здесь всеми средствами стремятся его устранить. Но как?

Мульк участвует в подготовке одним центральным издательством широкого плана выпуска значительных произведений на всех четырнадцати языках одновременно, причем тиражами, соответствующими потребностям того или иного круга читателей. Наилучшие возможности сбыта у бенгальских издательств, и на бенгальском языке пишет большинство писателей, могущих прокормиться только литературным трудом.

Эта важная предпосылка систематической работы прозаика возможна в Бенгалии потому, что там продается в среднем две тысячи экземпляров романа. В маленькой Чехословакии, говорит Мульк с горькой улыбкой, такой тираж покажется незначительным, но для большой Индии он велик.

Мульк профессионал и живет главным образом на гонорары, поступающие из-за границы. Только большая работоспособность и высокая литературная производительность позволяют ему отдавать много времени деятельности, не приносящей дохода. Он путешествует, занимается вопросами культуры, он главный организатор сотрудничества африканских и азиатских писателей, член Всемирного Совета Мира, он участвовал в организации Ташкентского съезда.

В тот же вечер Мульк председательствовал на публичной беседе, организованной культурным институтом Булабхаи, чтобы чехословацкий гость мог познакомиться с большинством бомбейских писателей и ответить на их вопросы.

Пришло их много, мы сидели на открытой террасе, вокруг нас все время гремели выстрелы и сверкали молнии: наступал праздник дивали, когда часть жителей Бомбея встречают Новый год, бурно приветствуя его петардами и ракетами. Вопросы ставились также молниеносно и в упор.

Скажите, Фрид, вы знакомы с Пастернаком? Считаете ли вы, что придерживаетесь в своих романах метода социалистического реализма? Почему вы считаете, что это так? Разделяют ли остальные чешские писатели ваши взгляды? Издается ли у вас антисоциалистическая литература? Верно ли это? Что вы имеете в виду, утверждая, что каждый плохой, например, скучный роман — антисоциалистический?

Так продолжалось два с половиной часа. Что бы вы ответили на вопрос, почему у нас нет автора романов, пользующегося такой же мировой известностью, как Затопек? Мне пришлось признать, что в литературе у нас положение диаметрально противоположное ситуации в легкой атлетике. На гаревых дорожках у нас прекрасные бегуны на длинные дистанции и не хватает спринтеров, литературе же не хватает большого дыхания и выдержки для романа, но зато отмечается изобилие легконогих лириков. А их, к сожалению, трудно переводить. Вот нас на мировой арене и представляет главным образом Гашек.

Мульк Радж Ананд мужественно поддерживал меня. Частый гость Праги и знаток положения в нашей стране, он убедительно указывал на множество положительных явлений в нашей культурной жизни. Называл обычные тиражи наших книг, которые везде — не только в Индии — считаются невероятно высокими. Подчеркивал роль эмансипированных женщин в нашей литературе; для примера он привел имя той, которая редактирует и переводит у нас его книги. Она умна, энергична, работоспособна, как мужчина, и при этом хорошая мать и очаровательная женщина. «Что вы скажете на это, индийские девушки?» — восклицал он.

Это был очень интересный вечер. Своим гамом, ураганным огнем вопросов и присутствием чрезвычайно любопытных корреспондентов всевозможных газет он резко отличался от интимной обстановки, в которой проходит у нас большинство таких бесед. Эту школу должен был бы пройти каждый из участников наших дискуссий. Он встретил бы там неожиданно много новых друзей и достаточно беспощадных противников. Труднее всего приходится с противниками, которые искренне считают себя передовыми, но при этом в их глазах сверкает огонек странной принципиальной либеральности, оторванной от реальной почвы и в первую очередь от почвы собственной родины, Индии. Вам приходится выдерживать взволнованный взгляд этих глаз и отстаивать — все время учитывая настороженное внимание сотрудников буржуазных газет — свою правду.

Вы знаете много такого, что этим людям неизвестно, вы приехали из страны, у которой в прошлом конкретный опыт фашистской оккупации и много лет практики в создании чего-то кардинально нового, смелого. И все-таки вам приходится терпеливо опровергать каждое неверное утверждение, которое выдвигают ваши оппоненты. Повышать голос или ссылаться на чей бы то ни было авторитет бессмысленно. Здесь эффективен только прямой ответ, здесь нельзя ни уклониться, ни тактически сманеврировать.

Два с половиной часа — большой срок. После этого вы чувствуете настоятельную потребность отдохнуть, просто выспаться. Но и в этом отношении в Бомбее все не так, как дома: спать вам не дадут. Для вас подготовлена дальнейшая программа, и она заполнит следующую главу.

КИНОШТРУДЛЬ

Начну несколько лирически. В прошлом году я нашел в баррандовском ущелье гнездышко, искусно сплетенное из сухих стебельков, перышек и кусочков кинопленки.

Не удивляет ли вас иногда, насколько прочно это в сущности недавнее изобретение вошло в наш мир, а в данном случае даже в мир животных? Чувствуете им, как ловко эта целлулоидовая ленточка обернула нас вокруг пальца?

Кино! Не знаю, как у современной молодежи, но в моей, еще совсем недавней молодости кино играло большую роль. Большую, чем мотоциклы, хоккей и жевательная резинка. Все девчонки нашего класса вздыхали над фотографиями Анны Ондраковой и подобных ей бесенят или роковых красавиц типа Греты Гарбо. Все мальчишки преклонялись — правда, без вздохов — перед Чаплином или Тондой Миксой.

Звезды! В Индии был такой случай. В ответ на вопрос, когда можно увидеть на небе Южный крест, нас растерянно спросили; что вас, собственно, интересует? Созвездия? Разве у них есть имена?

Зато имена кинозвезд знал каждый ребенок. Дилип Кумар? Мадхубала? Кто же их не знает? Дилип играл в этом году в стольких фильмах, его лицо величиною в несколько квадратных метров с усиками или без них светилось у входов во все индийские кино. А Мадхубала? Кто не знает ее длинной тонкой талии и не смог бы наизусть перечислить драгоценности на ее носу?

О кинозвездах мы читали в газетах, повсюду встречались с их фотографиями. В статье, озаглавленной «Новые магараджи», писали, что кинозвезд слишком мало по сравнению с огромным количеством выпускаемых фильмов и некоторые из них параллельно снимаются в пятнадцати главных ролях. Хотя кинозвезды получают миллионные гонорары и живут во дворцах, жизнь у них далеко не завидная. Поклонники готовы их задушить, по Бомбею они могут передвигаться только в лимузинах с завешенными окнами, и полицейские вынуждены дубинками прокладывать нм дорогу от машины к дому.

Между прочим, общая истина: в каждой любви таится ее ядовитая противоположность. Как странно мстим мы иногда тому, перед кем преклоняемся! Как преследуем его назойливым, даже нечистым любопытством, как внимательно прислушиваемся к сплетням и анекдотам, распространяемым о нем, как часто не даем ему возможности хоть немного пожить личной жизнью, свободно вздохнуть. Не потому ли так много обожаемых публикой людей кончало жизнь насильственной смертью? В каждой религии вы найдете этот культ под различными названиями. Говорят об «агнце, взявшем на себя грехи людей», и потом этого агнца любовно жарят и съедают. Разве Сократа, Жанну д’Арк, Ганди и тысячи других убили одни только открытые враги?

Вот в какие странные закоулки человеческой души можно заглянуть благодаря такому обыденному явлению, как интерес к кинозвездам. К звездам, которые в наше время, особенно в странах, где этот интерес намеренно культивируют, пожалуй, занимают место популярнейших идолов, живых небожителей. Правда ли, что мы в Чехословакии не мучим так наших актеров? Да, не мучим, и это большой прогресс. Но и не так любим.

Индийские кинозвезды — это классические жертвы двояких чувств своих поклонников: любви и ее противоположности. Поклонники дают им все, но при этом все у них отнимают; превращают их в неограниченных властителей сердец и одновременно в узников; их любят все, и в то же время на них выжжено клеймо касты, которую дозволено любить всем. Ведь мы уже упоминали о том, что, по сложившемуся испокон веков обычаю, общественное положение индийских киноактрис немногим отличается от положения женщин древнейшей профессии — проституток.

Но вернемся к нашему репортажу об изнурительной программе дня. Мы остановились на описании ураганного огня вопросов во время беседы с литераторами. В половине одиннадцатого ночи мы поехали в другое место, в частный просмотровый кинозал. Глаза сами прикрылись, нервы попытались поглубже погрузиться в мягкое кресло, оператор включил проекционный аппарат, и начался кинопонос… Что это — опечатка? Как знать… понеслись тысячи метров пленки. Нам предстояло увидеть потрясающую программу, длившуюся свыше трех часов.

Бомбейские фильмы вообще гораздо длиннее наших. Во-первых, там все происходит медленнее, чем у нас, — у людей море времени, целый Индийский океан. Во-вторых, зрители хотят получить за малые деньги много музыки, а так как они выдерживают музыку, включая танцы, в неограниченном количестве, продюсеры обволакивают жалкие каркасы своих сюжетов огромным количеством ваты. Они способны превратить все что угодно в торжественное праздничное зрелище, положив при этом в основу кровавую трагедию, захватывающее приключение, увлекательное и интригующее событие, драму со стрельбой, сентиментальные и трогательные переживания, веселые проделки, вызывающие гомерический смех… Словом, для этого есть множество специальных терминов, если вещь не называют просто опереткой. Произведение, полученное в результате таких наслоений, называют у нас штруделем.

То, что мы в эту ночь увидели, было мастерским произведением этого рода, многослойным штруделем, блестящим боевиком для внутреннего рынка. Вспоминаю, как американский комик Аллен по-своему разъяснял известное выражение «Ars longa, vita brevis»:[2] «Искусство велико. Оно таких же размеров, как очереди у касс».

Размеры этого растянувшегося на часы боевика соответствовали его способности привлекать публику в кино. В нем рассказывалось о красивой, видимо, сказочно богатой девушке, всей душой увлекавшейся балетом. Пресыщенная поверхностными современными танцами, она просит строгого преподавателя классического балета заниматься с нею. У преподавателя красавчик сын, которого он обучает танцам вместе с нею. Вы, конечно, не догадываетесь, что после целого месяца тренировки тела и разучивания любовных балетных сцен между учеником и ученицей возникли чувства более нежные, чем положено простым партнерам. Богатый поклонник девушки и ее строгий учитель, разумеется, неприятно поражены зарождающимся у них подозрением. Они всеми силами стремятся прервать нежную связь молодой парочки. Между тем бегут часы киновремени, а штрудль все наслаивается и наслаивается, пока наконец при помощи телепатии, магнетизма и религиозных чудес все не кончается так, как полагается в этом «длительном» виде искусства.

Рукав, в котором оказывается в конце концов рука, конечно, роскошен, расшит золотом, и вообще все изобилует красками, изюминками, белыми водяными лилиями, зелеными фисташками и густой подливкой из розового сиропа. На все намекают танцем, цветами, все насыщено мифологической символикой, низменная эротика голливудского типа не допускается. Например, героиня демонстрируется в шикарных брюках для верховой езды, в каком угодно танцевальном одеянии страны, но ни в коем случае без него или почти без него. При каждой щекотливой ситуации объектив кинокамеры вовремя отодвигается, кадр затемняется. Знаете ли вы, что в Индии вырезают из ввезенных из-за границы фильмов даже заключительный поцелуй?

Такая строгость поражает приехавшего с Запада человека, сбитого с толку полной эротики индийской скульптурой или фаллическим культом, до сих пор процветающим в храмах. Да и в повседневной жизни, которую он встречает по пути, много неприкрываемой наготы. Лишь в кино она полностью отсутствует. Там царит только неприкрытое стремление к наполнению кассы, а для этого нужны другие аттракционы.

Было бы несправедливо поставить здесь точку и не сказать, что у молодой индийской кинематографии есть свои достоинства. Ее техническая оперативность уже сейчас поразительна, в Индии кинематографисты работают быстрее и дешевле, чем у нас. Наряду с фильмами, которые представляют собой рыночный товар, там ежегодно создаются замечательные произведения, получающие высокую оценку на международных фестивалях. Вспомните «Два бигха земли», фильмы с Радж Капуром, «Мать Индии», которые мы видели на наших фестивалях. Это выдающиеся фильмы, свидетельствующие о появлении новой великой державы в искусстве.

Но тот, кто хочет узнать, что предпочитают сейчас смотреть в Индии, не должен пренебрегать такой сладенькой стряпней, какую сегодня случайно отведали мы.

ГРИФЫ И ЧЕРВИ

Это была любовь, длившаяся с первого взгляда до двадцатого, потом она испарилась. Но в короткий период ее расцвета мы, глядя на нее, подталкивали друг друга локтями.

Наш голубоглазый Войтик добряк и к тому же профессиональный актер. Он не может не говорить женщинам то, что все они так любят слушать, — комплименты. Готов льстить им с утра до ночи, и удивительно, что при этом ни одну из них не смущает, что он 1 небольшими изменениями повторяет одно и то же. А так как с течением времени добряк и актер слились в нем, он стал истинным артистом, и в первую очередь сам верит тому очарованию женской красоты, о котором говорит.

Но на этот раз он держал в объятиях удивительно обаятельное существо, и это вывело из равновесия даже нашего милого Войтика. Комплименты, расточаемые почти автоматически, перестали быть затасканными, обрели вдруг свежесть. Эта бомбейская девушка вправду была красивой, ее черные волосы вправду были пышными и благоуханными, а карие глаза умными. Они светились лукавством и готовностью к покорности, и у чеха от этого закружилась голова. Он танцевал с ней уже четвертый танец, нежно прижимал ее стройную фигурку, его правая рука покоилась на узкой полоске обнаженной стройной спины.

Во время пятого танца кто-то увел ее, и Войтик, неспособный сразу пойти танцевать с другой, отошел и уголок, чтобы закурить.

— Мисс Джиджибхай очаровательна, не правда ли? — спросил его кто-то из наших индийских друзей, подавая ему огонь, — Она из касты парсов.

— Парсов? — изумленно перебил Войтик: такой девушки у него еще не было. В пресловутом списке девушек, с которыми он переписывался (читатели уже слышали о нем), были воинствующие атеистки, верующие христианки, еврейки, в последнее время мусульманки и индуски, но религиозная секта парсов до сих пор отсутствовала. — Да ведь это те, что своих покойников не хоронят в земле и не сжигают. Относят их на Башню молчания, чтобы там их сожрали…

— … грифы, — договорил наш индийский друг, когда чех вдруг осекся.

— Грифы… — повторил через некоторое время Войтик, блуждая взглядом среди танцующих пар, пока не остановился на красивой мисс Джиджибхай. — Неужели кто-нибудь может быть добровольным последователем такой страшной религии?

Индиец рассмеялся и пошел в другой угол, где кто-то тоже хлопал себя по карманам в поисках спичек, Войтик остался один. Едва умолкла музыка, он раздавил сигарету в пепельнице и поспешил в середину зала. Он не собирался снова уступать кому-либо свою партнершу.

И вот он держал ее в объятиях, ее волосы благоухали, глаза улыбались лукаво и в то же время покорно. А под правой рукой он чувствовал ее обнаженную спину. Но все обаяние исчезло. Войтик не мог отделаться от отвратительного представления: грифы! Когда это существо перестанет дышать, оно достанется стервятникам. Он слышал их крики, видел их огромные отвратительные силуэты с изогнутыми клювами и лысыми шеями. Знал и воронов, летавших по всему Бомбею, наблюдал вблизи пуговички их пристально глядящих глаз и твердые когти, пока что впивавшиеся лишь в рамы гостиничных окон…

Девушка почувствовала: что-то изменилось. Покорность начала постепенно исчезать из ее глаз, в них осталась только улыбка, но и та становилась все более трезвой. Танцор безнадежно умолк, его объятие стало вялым — женщины безошибочно чувствуют такие вещи.

Когда музыка смолкла, он тоже заметил, что его партнерша отдаляется от него, и, вероятно, навсегда. Он не хотел просто так опустить руки, стыдился той быстроты, с которой перегорел его восторг. Может быть, не следует без боя отдавать грифам это прекрасное, животрепещущее существо, которое он все еще обнимает.

— Еще один танец, — неуверенно попросил Войтик.

— Мне хочется пить, — сказала она, давая этим понять, чтобы он отпустил ее. А когда он растерянно послушался, добавила: — Может быть, вы мне скажете, о чем вы во время танца так упорно думали?

— Я… мне о вас сказали… Я ходил вчера смотреть на деревья подле Башни молчания…

Она недоумевающе подняла брови.

— Я… — снова начал Войтик. — Вы мне страшно понравились, у вас такие изумительные глаза… И когда и представил себе, что как раз на них сядут…

— Грифы? — рассмеялась девушка, — Да, когда-нибудь. И потому вы сейчас так охладели? Знаете что? Вы тоже не были мне противны. Но и мне случалось кончиком ботинка перевернуть камень, заросший травой. Там было такое… — Она решительно отвернулась и отошла к столу с напитками.

Все, кому это выгодно, процитируют по такому поводу двустишие Редьярда Киплинга: «О, Запад есть Запад, и Восток есть Восток, и с места они не сойдут».

Понимал ли господин Киплинг, в чем суть? Он родился в английской семье именно в Бомбее и мог кое-что знать. Жаль, что он не захотел узнать хоть немногим больше того, что усвоил тщательно ограждаемый ум общества, делающий выводы на основании столь скудных познаний.

Тому, кто стремится обеспечить себе господство над чужой страной, недостаточно чувствовать себя там просто иностранцем. Он должен считать себя выше стоящим, причем неизмеримо выше стоящим иностранцем. Фашисты в Чехии, англичане в Индии — какую пеструю мешанину мифов, суеверий, предрассудков, больших и малых чувств пришлось официально выдвинуть и объединить в карикатуру на закон или так называемую научную истину, чтобы создать что-то вроде общественного строя!

Империалист Киплинг сказал свое слово, и оно уже стало достоянием прошлого. Станет ли теперь товарищ писатель из Чехословакии утверждать, что между Востоком и Западом вообще нет никакой разницы? И не подумает. Он слишком хорошо знает, какой отпечаток накладывает на человека хотя бы домашнее воспитание. Человеку кажется, что варить надо именно так, как варила его мать, что отрыжка — типичный признак некультурности и что, пожав руку цыгану, надо поскорей пересчитать собственные пальцы. Все эти истины чертовски глубоко запечатлеваются в наших умах и отнюдь не помогают тому, кто отправляется за границу укреплять дружественные связи. Нет необходимости обращаться за примерами к Киплингу. Мы можем в нашей собственной литературе прочесть, что чешский крестьянин был чешским крестьянином, а чешский батрак — чешским батраком и их дети — так же как Восток и Запад — не должны были сходиться. Они оказывались в том же положении, что Ромео и Джульетта, хотя Монтекки и Капулетти были одинаково богаты и верили в один и тот же вымышленный закон, в силу которого их семьи стояли выше других.

Мы не собираемся недооценивать силу, которая приковала Маришу к нелюбимому мужу и довела ее до убийства[3]. Мы отлично знаем огромную власть предрассудков, денег, сыновней покорности, официальной морали, религии, но ничего ими не оправдываем, не считаем их последним словом мудрости, не капитулируем перед ними, подобно Киплингу, Английское владычество в Индии, каким его изображал Редьярд Киплинг (хотя в остальном он замечательный писатель), основывалось на незыблемости предрассудков. Точно так же, как сейчас, сохранение мира во всем мире связано с их полным искоренением.

Предрассудки — великая сила, и потому установление мира — нелегкое дело. Но, присмотревшись к ним получше, каждый убедится, что достижение мира не безнадежно. Куда девались препоны между дочерью кулака и батрацким сыном? Они были сильны, но у нас в Чехословакии уже исчезли. Восток и мы? Тысячи препон, различий; по-разному стряпают хозяйки, не похожи погребения и свадьбы, разный цвет кожи у людей, иная форма глаз, некоторые даже читают справа налево…

Нет, друзья, мне и в голову не приходит недооценивать различия. Столкновение грифов и червей само по себе, конечно, бессмыслица, но оно может внести непоправимый разлад в отношения людей, которых влечет друг к другу. Вероятно, вы хотели бы знать, чем кончилась встреча индийской девушки Джиджибхай и чешского юноши Войтика. Но как раз это не имеет для нас никакого значения. Хорошо или плохо — один этот случай не меняет задачи, стоящей перед каждым из нас. И перед вами тоже.

КОЛЕБАНИЯ ВОЗДУХА

Райс Чан виртуоз игры на инструменте, называемом ситар. В этом слове чувствуются отзвуки названий нашей цитры и гитары, но индийский ситар по сравнению с классической простотой этих инструментов гораздо роскошнее и темпераментнее. У него выпуклый резонирующий корпус; длинный гриф с колками тоже выглядит сложнее. Вдоль грифа тянется желобок, пересеченный перегородками, некоторые из стальных струн все время звучат, создавая взволнованный звуковой фон, в то время как музыкант пальцами правой руки вызывает из остальных струн вибрирующую, живую, изменчивую мелодию.

Сам музыкант, поразительно бледный молодой человек с козлиной бородкой, слегка напоминает оркестранта негритянского джаза Диззи Джилеспайя. И то, что он играет, — называется это рага — также поразительно: суховато и сумасбродно, порой словно создано в трансе.

Маэстро вышел на подмостки в сопровождении барабанщика и двух юношей, которые сели рядом с ним и молча на него глядели.

— Для чего они здесь? — спросил я своих друзей.

— Просто так, — ответили они, — for moral support.

Для моральной поддержки? Да. Их присутствие помогает музыканту справиться с волнением, облегчает контакт с публикой и чуточку подчеркивает его значение, подымает престиж, Двое сопровождающих это не очень много, поясняют наши друзья. Некоторые музыканты приводят на подмостки десяток, а то и больше своих товарищей.

Сначала это кажется смешным, но потом, как всегда, находишь аналогию у себя на родине. Разве нет у нас актеров, которые хотят, чтобы их жены сидели на каждом спектакле в определенной ложе? Разве многие концертные певицы, отлично знающие наизусть свою партию, не сжимают судорожно в руках нотный листок именно для моральной поддержки? Хороший индийский музыкант импровизирует свое выступление. Единственное и неповторимое произведение возникает при данной ситуации, в данном настроении. Что же удивительного, если он старается обеспечить себе более основательную поддержку, чем наш актер или певица?

Райс Чан вышел на подмостки с почти кокетливо взволнованным видом, опустив длинные ресницы и крепко сжав губы, Едва сев и взяв в руки инструмент, он начал жевать. Очевидно, принес во рту бетель и теперь лихорадочно разжевывал его. Не знаю, насколько притупилось у него восприятие острого корня, который вместе с листьями бетеля кладут на язык. Если он реагирует на них так же, как я, начинающий, то это должно оказывать некоторое время сильное наркотизирующее действие. После первых движений челюстями мне казалось, что мои десны разъедает кислота, имеющая привкус гвоздики. Чувство было такое, какое испытываешь у зубного врача: жгучая боль во рту, который становится центром вашего тела, да что я говорю тела — всей Вселенной. Мозг погружен в жужжащий туман, мысли расплываются, не могут ухватиться за что-нибудь определенное.

Если Райс Чан испытывал при жевании бетеля что-либо подобное, то это, конечно, замечательный способ отвлечься от страха, от публики и для начала положиться только на вышколенные пальцы, способные механически исполнять прелюдию. Раздались первые звуки; их прервало полуавтоматическое подтягивание колков, затем последовало несколько звуков, показывающих барабанщику, с собачьей преданностью следящему за музыкантом, какая тональность будет положена в основу сегодняшней импровизации. Тотчас же, без всякого перехода зазвучал табли — двойной барабанчик. Барабанщик то легко прикасается к точно настроенному кожаному барабану, то сильно ударяет по нему.

Ситар теперь звучит увлеченно, непрекращающийся шорох свободных струн (что-то вроде звучания бурдонных трубок в нашей волынке) образует просто фон, а не гармоническое дополнение основной мелодии, порождаемой точными движениями пальцев музыканта; а она бежит, подскакивает, шелестит, насмешливо мурлычет. Мелодия, задыхаясь, взбирается вверх и падает вниз, ускоряется и замедляется, музыкант отважно жонглирует темой, сжимает и растягивает ее так, что она становится тягучей, эластичной, скользит и стонет и неизменно оправдывает ваши с каждым пассажем растущие ожидания. Все время в исполнении Райс Чана есть какой-то индивидуальный, и взволнованный элемент протеста, резкой нарочитости, а порой — тем более поражающая вас — нотка мягкой нежности.

Какова же сама мелодия? Арабеска, нарисованная одной линией, лента, укрепленная на конце палочки китайского фокусника, создают свое собственное пространство, связанное лишь с самим собой, созвучное лишь собственному изгибу, созданному за секунду до того и сохранившемуся в нашей зрительной или слуховой памяти, — музыка волнующая, своеобразная, способная надолго приковывать наше внимание, хотя и мало напоминающая то, что мы привыкли называть музыкой.

Райс Чан все так же бледен, сосредоточен, поглощен создаваемым им самим музыкальным строем. Он меняет длину струн, оттягивает их в сторону от точного порожка ладов, скользит на грани между потами, извлекает из струн все, что они могут дать, не лопнув, заставляет звук извиваться в полете, дует ему под крылья и снова позволяет мелодии ускользнуть и раствориться в бесконечности.

Странное наслаждение чувствуешь, слушая чужую музыку, даже если она, как все чужое, не сразу, нелегко усваивается. Поэтому не удивительно, что кое-кто из нас с облегчением вздохнул, когда Райс Чан спустя полчаса, закончив игру и впервые улыбнувшись, благодарил за аплодисменты.

Затем наступил черед Европы. В ответ на индийский концерт за рояль сел наш дирижер, ударил сразу всеми десятью пальцами по клавишам, и впервые за весь вечер прозвучал аккорд. Трезвучия нагромождались на трезвучия, все было полно буйных красок, медвяного аромата чешских лугов и рощ. Этот музыкант тоже импровизировал, но его музыка была проникнута стихийной романтикой полных любви воспоминаний. Он снова и снова погружался в пучину Сметаны и явно не мог насытиться этим…

На этот раз наши хозяева слушали так, как до того слушали мы. Одни с искренним интересом, другие с облегчением вздохнули, когда прекратилась игра.

Дамаянти Джоши владела своим телом так же искусно, как владел пальцами Райс Чан. Это была великолепная танцовщица. Сначала мы установили, что она красива, по-настоящему обольстительна. На ней была скромная шелковая одежда, расшитая золотом, конец длинной юбки продернут между ногами. На груди было повязано кружево — иногда это производит такое впечатление, будто индийские танцовщицы носят бюстгальтеры поверх одежды.

Дамаянти показала нам классический танец, созданный, очевидно, еще в те времена, когда мужчины были мужчинами, и ничто не могло становиться вровень с ними. Она превратилась в драгоценность, в нечто безмерно желанное, но не могущее существовать само по себе. Она пристально смотрела вперед, не на кого-нибудь определенного и все же так, что у каждого мужчины создавалось впечатление, будто именно его она избрала своим защитником. Дамаянти сверкала зубками, слегка покачивала бедрами, смеялась глазами, звенела браслетами на щиколотках. Вот она взмахнула руками, и вокруг стала извиваться гирлянда из мужских сердец, нанизанных одно за другим, — Дамаянти могла делать с ними, что ей вздумается.

Танцевала своенравная знатная дама, и все-таки мужчины не робели перед нею. Это была только выполненная с величайшим искусством марионетка, которую для отрады господина наделили жизнью. Ее вариации на одну и ту же тему длились без конца, были прихотливы, сложны, продолжались так долго, что шея i лицовщицы покрылась потом.

Танец покорил всех нас, на этот раз даже тех, чей слух вообще склонен воспринимать лишь европейские мелодии. Девушки были увлечены так же, как юноши, хотя танец предназначался для воздействия главным образом на чувства мужчин. Для всех важно было как, а уж во вторую очередь что она танцевала. И мы бешено аплодировали.

Дамаянти благодарила, сложив руки, и по ступенькам спустилась с подмостков прямо к нам. Оказалось, но она маленькая и хрупкая, хотя на сцене держались уверенно и производила впечатление хорошо вылепленной статуи. Ко всему она во время разговора еще надела очки, чтобы лучше видеть своих собеседников.

Нарушила ли она иллюзию? Наоборот. Уважение и восторг лишь возросли: они обогатились умилением перед бренной человеческой оболочкой, способной подняться на такую высоту. Благодаря искусству человек подымается над самим собой. Бледный Райс Чап выразил эту истину при помощи струн, хрупкая Дамаянти Джоши — движениями своего тела. Оба они лишь слегка поколебали воздух; доиграли и дотанцевали, и, казалось бы, ничего не осталось — публика разошлась и обыденная жизнь продолжается по-прежнему. Но совсем ли по-прежнему?

Нет. Что-то прибавилось. Человек живет не толь-о хлебом насущным, его день проходит не только в заботах о безопасности, о преодолении стихий. Есть еще наслаждение красотой, максимальным приближением к совершенству, искусством.

РАЗНАЯ КРАСОТА

Тому, кто привык к правилам греко-римской борьбы, американский кэтч, монгольский поединок орлов или малайский обмен пинками могут показаться странной, даже смешной разновидностью того, что некогда выло красивым развлечением людей.

Еще несправедливее бываем мы, применяя греко-римские каноны к искусству. Аполлону Бельведерскому или Венере Милосской мы покоряемся безоговорочно: это красота. Византийской богоматери, готическому распятию или атлантам барокко приходится с нами труднее: мы считаем, что это соперники скорее интересные, чем красивые. Но когда в борьбу вступает скульптура Черной Африки или американских индейцев, то мне непрерывно мерещатся свистки арбитров: так и сыплются недозволенные приемы, удары ниже пояса. Не называя эти произведения просто варварскими и грубыми, мы снисходим до того, что расцениваем их как своеобразные, курьезные.

За последние несколько десятилетий мы чуточку исправились, Пикассо и другие художники научили нас понимать хотя бы негритянскую скульптуру. У нас появился вкус к обаянию так называемых примитивов. Способствовали этому и археологи — они усердно принялись за раскопки, вытащили и выставили многое из хранившегося в кладовых музеев; новая техника репродукции, фотодеталь и фильм стали распространять столько различных видов красоты, что позиции, занимаемые якобы единственной красотой, греко-римской, значительно пошатнулись.

Викторианская Англия еще пыжилась, поддерживая в неприкосновенности старые эстетические нормы. Все чужое, то есть непривычное, нехристианское и, следовательно, безнравственное, действовало ей на нервы. Она обжиралась, например, индийскими изделиями и в то же время умудрялась видеть в создателях этих сокровищ лишь грязный сброд, отсталых детей. Говорить о том, чем украшают туземцы свои храмы, так же считалось «шокинг», как обсуждать эстетические качества рисунков в общественных уборных. Менее десятка лет отделяют нас от того времени, когда английский профессор археологии Вестмэкотт заявил-. «Ничто, не привлекает нас к занятию скульптурой Индостана. Она совершенно не способствовала развитию изобразительного искусства. Ее уровень настолько низок, что как отрасль искусства она не представляет никакого интереса».

Все сказанное лишь «примечания на полях». Мы просто протираем очки, готовясь к первой встрече с индийской скульптурой, а так как таких встреч будет на нашем пути много, хорошо с самого начала разобраться в трудностях, которые нас ожидают. Люди, склонные выражаться ученым языком, сказали бы, что наши замечания можно свести к тому, что имеются препятствия внешние и внутренние. Внутренние заключаются в нашей все еще недостаточной подготовке к оценке непривычного, чужеземного типа красоты, которой нас не научили вообще; тем более не сделала этого школа. Внешние препятствия возникли по вине английских и других колонизаторов: они ответственны за плохую сохранность памятников древности и за недостаток стремления к их правильной оценке.

Наше паломничество к великолепному, хотя и труднодоступному искусству Индии начинается неподалеку от бомбейской гавани, на острове Элефанте.

Город с праздничным шумом ракет и фейерверков остался позади, моторная лодка пробирается между строгими корпусами стоящих на якоре заморских железных гигантов. «Смотрите», — вздыхают чехословаки и тщетно пытаются объяснить своим здешним друзьям, почему для нас каждое большое судно овеяно романтикой, даже если оно перевозит джут или нефть.

Лодка причаливает на мели у тихой рощи, некоторые деревья здесь растут прямо в морской воде, сильно насыщенной солью. На берегу ожидают носилки, на случай если кто-нибудь из белых туристов захотел бы продолжать свой путь подобно сагибам. Снует здесь и стайка мальчишек, которые с криком представляются нам в качестве «камерокули»: они готовы за вознаграждение нести фотоаппараты иностранцев, весящие несколько сот граммов.

Но мы, устояв перед соблазном, подымаемся на холм пешком по вымощенной черной брусчаткой дороге. Оказывается, что идти недалеко, и через несколько минут мы стоим перед входом в тысячелетнее святилище.

Его называют пещерным храмом, но не воображайте, что вы увидите естественную пещеру. Может, что-нибудь в этом роде здесь когда-то и было устроено для выполнения религиозных обрядов, но сейчас от этого и следов не осталось. Сейчас перед нами величественное дело рук человеческих; целый комплекс залов и помещений, выдолбленных глубоко в скале, со сводами, поддерживаемыми колоннами. Колонны мощные, внизу четырехугольные, приблизительно на половине высоты они сужаются, становятся круглыми, а их капитель напоминает мягкую подушку, как бы расплющенную тяжестью свода. Потолок ровный, главный зал высок, прохладен, полон воздуха. Посреди зала массивные стены отделяют охраняемый атлантами вход в небольшое помещение, собственно святилище, где с пола подымается каменный фаллос, символ пола бога Шивы.

Шиве посвящен весь этот храм, заложенный во времена, когда после кратковременного господства буддизма в Индии снова возобладал индуизм. (Если кого-нибудь удивляет, что Будду почитают в соседних странах больше, чем на его родине Индии, пусть он вспомнит о христианстве, которое тоже распространилось повсюду больше, чем в стране своего зарождения.)

Согласно учению древней индийской религии, Шива был первоначально богом разрушителем. Созданием и сохранением мира ведали два других бога. В период, когда строился храм в Элефанте, Шива занял первое место в святой троице, внешний облик его смягчился, и в его лице воплотились все три божественных аспекта: созидание, сохранение и разрушение. Этот его триединый облик олицетворен в центральной скульптурной группе святилища.

О статуях этого святилища и идет речь. Их здесь немало. Они колоссальны, мастерски выполнены, специалисты считают их вершиной индийского искусства. Храм имеет три входа, по обе стороны каждого из них каменные горельефы, изображающие деяния Шивы. Такие же два горельефа обрамляют центральную статую. Все они глубоко врезаны в стены, словно создатели их стремились к тому, чтобы они были всегда погружены в таинственный полумрак.

Шива на них живет, созерцает, танцует, карает, совершает чудеса, бывает грозным и ласковым. Мы видим здесь сцену свадьбы великого лучезарного бога с прелестной маленькой Парвати. Невеста скромно опустила голову, кто-то из родственников мягко подталкивает ее к жениху. Центральные фигуры окружены на горельефах множеством других, главным образом богами индуистского пантеона. Их очень легко узнать по животным, на которых они обычно ездят. У Шивы — свой бык, колесницей для Брахмы служит лебедь, а Вишну летает на орле. Видим мы здесь и Ганеша, толстого сынишку Шивы, который, как маленький Эдип, хотел стать между отцом и матерью. Шива отрубил ему за это голову, но затем вместо нее дал голову умного слоненка. Здесь целый отряд небожителей и их возлюбленных; длинноногие, очаровательно выполненные фигуры. Непонятно, как это Европа после стольких столетий даже не дала названия этому искусству!

Быстрее всего убеждает и меньше всего нуждается в комментариях огромный бюст трехликого Шивы. Вперед смотрит лик Хранителя. Он сосредоточен, уравновешен, всеобъемлющ, он должен выражать единство всех противоречий, его атрибут — плод. Влево в тень повернут профиль Разрушителя, В нем пет карикатурной свирепости, это не демон разрушения, а упорный, непоколебимый завоеватель. Чувственный рот прикрывают солдатские усики, из кулака выглядывает голова ядовитой кобры, в волосах змеи и символы смерти. Вправо глядит лик Созидания (вернее, Зачатия), это женщина, с выдающейся полной нижней губой, вялая, спокойно красивая, как цветок, который она сжимает в руке. Ее прическа, украшенная нитями жемчужин, на тысячу лет предвосхитила моду французского рококо.

Первыми европейцами, поселившимися здесь, были португальские конкистадоры, фанатичные католики, алчные до золота и пряностей. Храм они превратили и склад оружия, здесь же упражнялись в стрельбе. Они повредили все статуи, отбивали им руки и ноги, стреляли в половые органы.

Этим они на долгие годы предопределили отношение Европы к индийской скульптуре с ее порой многорукими, иногда многоголовыми статуями, скульптуре, большей частью основанной на совершенно особом подходе к смыслу жизни и правилам его воплощения в искусстве.

Прекрасны ли эти статуи? Бесспорно. Тому, кто сумеет избавиться от греко-римских и тому подобных предрассудков, не труднее будет понять их, чем современные статуи или музыку нашего столетия. Нужно лишь стремление видеть, слышать, понимать. Не инертность, а стремление.

ЧЕМОДАН, ПОЛНЫЙ БОМБЕЯ

Туристы, распрощавшиеся с домашним уютом и ежедневно рискующие жизнью в самолетах, иностранных ресторанах и кроватях, бывают суевернее других людей. Поэтому, например, гостиницы, в которых мы останавливались, обычно обходились без комнаты, обозначенной определенным, непроизносимым номером, и за двенадцатым всегда следовал четырнадцатый. Смешно, неправда ли? Представьте себе, что бы вы сказали и какими ограбленными себя почувствовали, если бы автор этих очерков, поступив так же, после двенадцатой главы сразу перешел к четырнадцатой.

А раз мы заговорили о гостиницах, то не кажется ли вам, что пора упаковывать чемоданы? Мы отстрадали вместе с вами целых двенадцать глав и все еще торчим на первой станции. А между тем нас ждет столько интересного, например Цейлон — зеленая жемчужина Востока…

Бомбейские впечатления далеко не исчерпаны, но поступим так, как это обычно делают при упаковке (и в жизни вообще): втиснем все в чемодан — недоношенное белье вместе с недочитанными газетами, неотправленными письмами и непереваренными впечатлениями. При этом мы всегда внушаем себе, что когда-нибудь наступит сказочное время передышки, и мы все аккуратненько распакуем, выгладим, доносим, додумаем… Когда-нибудь…

Сколько неописанного укладываю я сейчас в свой чемодан! Конечно, вы не поверите, что мы в Бомбее только задыхались при сорока градусах жары за собственными кулисами или до изнеможения ходили в поисках великого искусства. Мы еще просто купались. Поехали на пляж, называемый Юху, и были счастливыми свидетелями первого знакомства некоторых чехословаков с морем. Ну и зрелище это было! Каждый торжественно пробовал воду, чтобы убедиться, вправду ли она такая горько-соленая, как хвастали знатоки, и она — бррр! — действительно оказывалась такой. Блаженно отфыркиваясь, едва переведя дух, вновь окрещенные уже думали о том, перед кем бы похвастать только что приобретенным опытом. Эй, слушай, ты уже по-по-попробовал?

На пляже Юху мы встретили красивого человека и прекрасного киноактера Балраджа Сахни, известного у нас по фильму «Два бигха земли». Он живет у моря, в районе вилл; их сдает в наем теософическое общество, в эмблеме которого на воротах по наивной случайности объединены свастика и щит Давида. Балpадж очень занятой человек, он снимается в нескольких фильмах одновременно, но живет необычайно скромно, совсем не так, как пресловутые киномагараджи, о которых мы говорили. И жена у него простая и милая. Она была очень гостеприимна, девушки переоделись в ее комнате, а мы на пляже; потом мы сидели под пальмами и пили кокосовое молоко прямо из орехов.

В абстинентском Бомбее изобилие молока. Мы лакомились розовыми диетическими коктейлями неподалеку от города на опытной сельскохозяйственной станции, представляющей собой что-то вроде многообещающей заявки индийского правительства на социализацию и притягивающей много посетителей. До нас здесь были крупные государственные деятели и помогали сажать деревья. Мы нашли миндальное дерево Никиты Сергеевича Хрущева и сфотографировались перед деревом, посаженным Вильямом Широким.

Вторую прогулку мы совершили в парк, находящийся в двадцати километрах от Бомбея, где прямо под деревьями выступал Little Ballet Group — прогрессивный танцевальный ансамбль, известный по Московскому фестивалю молодежи. Здесь мы увидели целый оркестр индийских инструментов: щипковых, струнных и главным образом ударных. Это были барабаны, котлы, тарелки, гонги, ксилофоны, колокольчики и серия наполненных водой фарфоровых мисок различной величины. Из духовых инструментов — морские раковины и миниатюрная фисгармония, мехи которой музыкант растягивал левой рукой. Исполнение оркестра, сопровождаемое тихими голосами певца и певицы, было скорее нежным, чем выразительным, скорее шелестяще многоголосым, чем членораздельным, оно звучало скорее как несколько усиленный шум стихии, чем как выражение индивидуальной человеческой мысли.

Танцоры и танцовщицы изображали движение туч, грозу, молнии, ожидание дождя и надежду на хороший урожай. Видели мы и танец масок, при котором люди подражали древним марионеткам. Это был отрывок из «Рамаяны» — великого эпоса, по многообразию действия напоминающего «Одиссею». Он стал чем-то вроде священного писания индуизма, а потому и источником тем для бесчисленного количества произведений изобразительного искусства. С приключениями из «Рамаяны» мы наверняка еще столкнемся на Цейлоне и потому побыстрее отправим их в чемодан.

Неподалеку от балетной труппы находилась киностудия Моган. Там мы посетили продюсера Бимала Ройя, создавшего классический фильм «Два бихга земли». Его дочурка встретила нас в дверях не хлебом и солью, а в знак приветствия нарисовала каждому из нас на лбу красную точку. Но и в менее символическом угощении не было недостатка. Нам подали пирожки с соленым картофелем и замечательные пышные творожные кнедлики, пропитанные сиропом. Молодые прогрессивные актеры спели нам свои песни, а в просмотровом зале мы увидели несколько танцевальных сцен из нового фильма Мадхумати. Даже такой честолюбивый постановщик, как Мадхумати, который хотел бы снимать только высококачественные фильмы, часто вынужден по-волчьи выть с волками своей профессии, поэтому в фильме шла речь о возрождении. Возрождение — это одно из основных понятий здешней религии: после смерти человек просто перевоплощается в другого человека или в животное… «Может быть, вы этому не поверите, — буквально гласил плакат Мадхумати, — но вам это, бесспорно, понравится».

Возрождение, или метампсихоз, пожалуй, богатый материал для отдельной главы, но в Бомбее для этого уже не остается времени, потому отправим и его в чемодан. Некогда рассказывать и о других приемах или развлечениях. Хотя бы о полуобнаженном фокуснике, который проделывал все свои манипуляции, освещаемый только огнями, пылавшими в двух тазах, которыми он жонглировал. Он выполнял с ними пируэты, прыжки, кульбиты, наконец ударил одним тазом о другой, словно это были тарелки. Пламя тут же погасло, и фокусника поглотила тьма.

Целую главу можно было бы написать о самой пленительной одежде в мире — обычном индийском сари. С каким изяществом кокетничают танцовщицы его концом, наброшенным на голову! Видел я и выдрессированных честолюбивыми мамашами обезьянок: девочек, готовящихся к карьере балетных звезд. Ах, как они вращали глазами и всем, чего у них пока еще нет!

Опишу ли я когда-нибудь базар, этот огромный, бездонный бродильный чан, куда мы ходили в поисках бронзовых статуэток богов и в придачу обнаружили товары со всех концов мира, правда, сильно побитые и потрепанные. Скафандры, туфли, магнитофоны, мешочки трав, винтики, перегоревшие электрические лампочки, зонтики… Но больше всего было там человечины. Люди суетящиеся и неподвижные, продающие, торгующиеся, равнодушные и притворяющиеся равнодушными, бесстыдно алчные и ротозейничающие, спорящие, кричащие, шепчущие. На вопрос одни ответят сюсюкая, с униженной почтительностью, другие только пожмут плечами и искоса посмотрят, третьи вообще не обратят на вас никакого внимания. На одного одержимого, который и вправду куда-то торопится, приходится тысяча нормальных, которые никуда не спешат. Время? А что это такое? Сэкономить пять минут? Боже мой, да куда же их девать?

Посреди базара мы встретили шествие: перед пропившимся со свободой женихом, лицо которого совершенно закрывали свисавшие вдоль висков ленты, выступали отчаянно шумевшие музыканты в красных ливреях и касках, какие носят факельщики на похоронах. Какие-то стиляги танцевали сложный рок-н-ролл. В другой раз мы встретили мусульманскую процессию, громко бившую в барабаны, а вечером католическую, в которой все верующие несли горящие свечи.

Мы заглянули на пристань, к рыбакам, фотографировали людей, работающих и спящих прямо в лодках. Мы досыта нанюхались неуловимых для фотоаппарата запахов, видели торговок, которые закупали товар, погружая руки по локти в морскую живность. Видели, как накладывают в мелкий лед больших желтых угрей и других подозрительных уродов. Видели, как рыбы превращались под ударами топориков в окровавленные геометрические фигуры, как умные руки рыбака насаживали эту наживку для завтрашнего лова, а его взор, не прикованный к работе, блуждал бог весть где.

Как-то ночью мы забрались на гору Малабар. Под нею распростерся залив, вдали окаймленный Marine Drive, унизанной бриллиантами огней — помните: «Ожерелье королевы»? Чуть поближе находился песчаный пляж Чаупати, что-то вроде народного парка отдыха, не испорченного культурой. Там мелькали лишь сотни фонариков, зажженных продавцами жареных орешков. Где-то вдали взрывались петарды в честь праздника дивали: мы стояли высоко над городом. Между нами и его жилыми, слабо освещенными изнутри кварталами тянулась тихая полоса садов.

Мы побывали в этих садах. Кусты и деревья превращены там в сказочных животных. Слон, лошадь, теленок… Странно поглаживать мелкие веточки, образующие их шерсть.

В садах темно, аромат цветов заглушает подымающийся из водоемов запах хлора, который сильнее ощущается ночью. Под землей сложная система этих водоемов — Бомбей давно перестал быть цитаделью легендарного, но отсталого Востока. Перед нами современный, цивилизованный город. Он погиб бы, если бы не сумел быстро и гигиенично обеспечить миллионы людей самым необходимым.

Мы смотрим с террасы на современную и совсем не чуждую нам сказку. Парни захватили с собой гитару, и над темным морем, над сверкающей набережной, над светящимися жилыми кварталами звучат чешские песенки. Как на родине.