Сад Поммера

XX

Поздним вечером на крещение, когда семья учителя уже в постелях и женщины засыпают, только Поммер не спит, — окно бани со звоном пробивает камень и попадает в миску с молочной кашей.

Поммер вскакивает как на пружинах и, в белье, босой, растерянно выбегает из двери, ушибая палец ноги о порог.

Мягкая облачная ночь, ветер покачивает ветки лип перед школой. Где-то далеко будто лает собака, но это, может быть, только кажется, обман слуха.

Поммер стоит и напряженно прислушивается — нигде ни шороха.

Кто же бросил камень и куда исчез?

Ступни его горят. Он идет за хлев — не там ли этот висельник, куда-нибудь подальше он не успел еще убежать. Это не чужак, раз он так хорошо знает место. И — странное дело — Паука не лает, хотя обычно она так и заливается.

Вот и она сама, подбегает от сарая и крутит хвостом. Ей-то что, ни тепло, ни холодно от разбитого окна.

И особых следов на дворе не видать.

Мрачный, идет учитель обратно. Это не первое разбитое окно в его жизни, но на душе все равно скверно, горько.

В благодарность, значит, за то, что закрыли трактир.

Он выворачивает фитиль в лампе. Лампа цела, только стекло забрызгано кашей из миски, в которую угодил камень.

Кристина встала, ищет тряпку, чтобы протереть лампу. Вытирает стекло лампы снаружи и щеткой прочищает изнутри.

— Смотри не наступи на осколки, еще поранишь ноги, — говорит она. — Отойди оттуда…

Анна с открытыми глазами лежит под одеялом, в углу за елкой, и смотрит в темноту. Из разбитого окна тянет холодным воздухом. Такова-то наша жизнь, печально думает она, да, такова. Ей жалко отца, который не жалеет сил, но все равно под окно к нему подкрадываются всякие подонки с камнем в руке.

— Кто его, шального, знает, может, затаился где-нибудь за углом, швырнет еще и в лампу, — обеспокоенно говорит Кристина.

— Не швырнет…

— Да кто же знает, много ли разуму у таких…

Поммер вынимает из миски камень, миска цела.

— Вот, дрянь, взял кирпич у школы. У меня там куча битого кирпича…

Кристина приносит старый полушубок и затыкает им разбитое окно.

— В старину был в домах только дымволок, обходились и так, — говорит она. — Днем, когда проветривать будем, можно и убрать кожух…

Да, окна для Поммера предмет особой заботы. Они то и дело притягивают к себе камни.

«Неужели это и есть победное шествие просвещения?» — с горечью думает он о словах Пеэпа Кообакене и трогает саднящий, ушибленный палец на ноге.

Утром, перед тем как идти в школу, учитель вымеряет футштоком оконную раму, и дочь светит ему фонарем.

Кто знает, есть ли в лавке Трейфельда оконное стекло.

У Трейфельда есть кожа, нитки и деготь, но стекла нет. Со стеклом прямо беда, говорит он. И довезти его, и хранить, и резать — нужен хороший знаток… Да и много ли его покупают? Нет уж, лучше не связываться с большими полосами оконного стекла, обойдемся кожей, нитками и дегтем.

В каморке темно и холодно, сколько еще тебе, горемыка, жить как животному, заткнув окно старым кожухом. Придется опять ехать в город. Нет, чтобы они разбили твое окно пораньше, глядишь, и привез бы стекло на лошади! Собираться в город — тоже труд немалый.

Когда Анна узнает, что отец едет в город, лицо ее светлеет. В последние дни она как раз думала о городе, у нее свои планы!

Поммеру совсем не по душе, что, говоря о городе, дочь оживляется. «Все еще старые фокусы у нее на уме», — хмуро думает он.

Однако, когда Анна настаивает и говорит, что ему незачем ехать в Тарту, она сама привезет оконное стекло, много ли его надо, под мышкой унесет, если отрежут в лавке кусок, — отец в конце концов соглашается. Дочь сейчас же начинает выгребать из плиты угли и класть их в утюг, чтобы выгладить платье. Она же едет в город, где на нее будут смотреть не кошка и собака, не мать с отцом, а…

Да, Анна снова неравнодушна к своей внешности — в ней снова проснулась жизнь.

В предутренней темноте Поммер отвозит дочь к поезду. Лошадь, хорошо отдохнувшая на конюшне, местами, где дорога чуть под уклон, сама пускается рысцой. Все повторяется — эта дорога, пейзаж и дочь в санях, едущая на станцию. Сколько раз он отвозил Анну к поезду, и всегда какое-то беспокойство шевелилось в груди. Потому что из города веет на него чем-то тревожным — и через детей, и через господина инспектора. И хотя он знает, что с дочерью ничего не случится, что она вернется домой с вечерним же поездом, — никак не может избавиться от странного беспокойства; дочь это не чувствует, зато ощущает коняга, ведь ему оно, волненье возницы, передается через вожжи.

Вечером Поммер приезжает встретить дочь, и когда он замечает Анну на перроне, на сердце сразу же становится легче. Нет, как бы то ни было, на родной стороне все же чувствуешь себя гораздо уверенней. Под мышкой у Анны оконное стекло, в руке пакет. Что в нем такое? Книги, отвечает дочь, она взяла их у школьных подруг, часть у Карла, а часть — это ее старые учебники. И Анна протягивает пакет отцу.

— Тяжелый-то какой, — радостно говорит она.

— Бумага всегда тяжелая, — отвечает отец.

Они подходят к коновязи, и Анна садится в сани. Со стеклом небольшая заминка: куда его положить, чтоб не разбилось? Отец находит место помягче и отвязывает лошадь. Вернулась все-таки, думает он о дочери, садясь рядом с нею; пока что все в порядке. В некотором роде дочь более хрупка, чем стекло. Порой она как бы сама по себе того гляди сломается, и Поммер не понимает причины всех этих трещин и изломов.

Беспомощным чувствует себя Поммер и при виде книг, привезенных Анной из города. Когда дома дочь разворачивает их, они заполняют всю постель. Анна с веселым, счастливым видом раскладывает книги на полосатое одеяло матери. Поммер из-за спины дочери разглядывает заглавия: математика, немецкий язык, латинский язык… Он берет и листает несколько книг, но все, о чем в них говорится, слишком сложно для него. Сложно и трудно, не лезет в голову. Откуда ему, деревенскому учителю, знать все это? И Поммер чувствует себя совсем глупым. Голова у нее, чертовки, всегда хорошо варила, — уважительно думает он о дочери, — если б она еще не выкидывала разных любовных фортелей!

Анна хочет подготовиться к экзаменам на гувернантку. Что ж, почему бы и не подготовиться, — говорит отец, хотя планы дочери кажутся ему слишком возвышенными. Так хоть не заползут ей в голову черные мысли, здесь, в темном углу бани.

Женщины молча заняты своим — Кристина прядет лен, а дочь под жужжанье самопрялки повторяет латинские падежи. Необычные слова пробуждают странные мысли и сложные образы. Интересно, как по-латыни прялка? Да и знали ли римляне такую простую вещь? Пряли, небось, рабы, и у каждого из них было слово на своем языке. Так же, как есть много эстонских слов, для которых нет соответствия в немецком или русском языке. Анна задумывается, можно ли точно перевести слово «любовь». Нет, нельзя, в переводе это совсем другая любовь, не та, прежняя. Смогла ли бы она перевести, к примеру, свою любовь на иной язык?

Она так усердно занята своим делом, что нет времени даже поесть. Она с таким же рвением учит язык, с каким занималась всем. Иногда она идет вместо отца на урок эстонского, учит детей арифметике и правописанию. Особенно много тратят сил дети именно на уроке правописания, диалект мешает правилам, и Анна безжалостно всюду искореняет деревенский говор, и свой и у школяров, как того требует учебная программа.

С детьми она ладит. Старшие еще помнят, как она учила их два года назад. За это время мальчишки заметно вытянулись, порой она ловит на себе задумчивый взгляд Юку Краавмейстера или Ээди Рунталя. Мальчишки исподтишка поглядывают на нее, обращают внимание на ее настроение, чтобы использовать в своих интересах.

Особенно нравится детям, что учительница играет с ними. На обеденной перемене Анна завязывает глаза Ээди Рунталю платком. Ээди ловит, раскинув руки. «Слепой козел, слепой козел!» — дразнит его Эрсилия, уклоняясь от его рук. Веселье в разгаре. «Слепой козел» сразу же кидается на голоса, но учительница и ученики прячутся за печь. Ээди стоит посреди класса и прислушивается, повернув лицо к окну. Все затаились. Ээди идет к печи, должен же он кого-нибудь поймать. Маленькая Хильда проскользнула перед самым носом у него. Ээди хватает тень, будто подстерегающая щука, его пальцы запутываются в цепи от часов. Верные часы Поммера качаются на стене. Подходит Анна, распутывает цепь и освобождает руки мальчишки.

— Учительница! — удивленно произносит «слепой козел».

Теперь Анна сама «слепой козел». Ээди обрадованно повязывает ей на глаза платок. Руки хватают пустоту, через белый шерстяной платок брежжит оконный свет, она тоже стоит посреди класса. И у нее мелькает странная горьковатая мысль, что она никого не поймает, что у нее нет никакой надежды поймать кого-либо. С одной стороны тикают медленные, ленивые часы, здесь стена, а в другой стороне — печь. У пространства и времени совсем другие измерения, когда глаза завязаны; платок щекочет хрящик носа.

Н-да, теперь она — «слепой козел». Долго ей еще ловить, копошиться в бесконечном пространстве, где она обнаженная и беззащитная?

Руки вытянуты, сердце ждет.

Amo, amas, amat…[10]