Сад Поммера

V

В то самое время, когда Поммер сражался на безлюдном большаке с бешеной собакой, как с воплощеньем неминуемого зла, на него точили зубы и в другом месте.

Этих противников нельзя было, правда, назвать псами, да еще бешеными, но они тоже собирались искусать его до боли.

В трактире Вехмре продолжается сход выборных. Солнце садится, небо розовеет, лошади беспокойно переступают с ноги на ногу, но волостные мужи никуда не спешат.

Они сидят тесно, плечо к плечу, за столом, как заговорщики, враги императора, о которых может рассказать Хендрик Ильвес, потому как он наслышался обо всяких супротивниках. Сам лейб-гвардеец сидит на аляповатом стуле, в стороне от других, стройный и прямой, как верстовой столб. Он под мухой и — блаженствует.

Самое время приступать к делу.

— Господа волостные выборные! — с разгоряченным лицом начинает Краавмейстер. Его взгляд мельком пробегает по лицу Ильвеса, и он прибавляет без особой охоты: — И прочие господа!

Сегодня в игру втянута политика, и единожды в жизни волостной старшина может повеличать господином и волостного нищего. Ведь Хендрик знает государственный язык, а писарь не идет в счет, он человек противного лагеря.

Гомонящее общество затихает. Кажется, старшина хочет что-то сказать. Каким бы ни был сход выборных, но власть он уважает. Тем более в трактире, когда старшина выставляет на стол штоф водки.

Поколе не съеден сыра круг, дотоле и друг. И Краавмейстер пока что на троне.

— Мужики! Мы последние дни проводим в любезном для нас месте. — На лбу старшины сверкают жемчужины пота, как будто и он сражался с бешеной собакой. Он делает многозначительную паузу, чтобы затем еще серьезнее прибавить: — Вехмреский трактир будет закрыт.

— А приказ уже есть? — спрашивает Якоб Патсманн.

— Еще нет, но к тому все идет.

— Почему бы не идти, ежели ты сам послал прошение губернатору!

— Разве я послал… — Волостной старшина сердится на то, что помощник сбивает его.

— Как же не ты, ежели твоя подпись первая, — возражает Патсманн.

— Подпись-то моя, потому как я волостной старшина, но разве я всполошил волость и разжег хозяев, что, мол, водочная чума разоряет наши хутора и губит силы народа… Я спрашиваю, кто тот человек, кто это сделал? Кто был тем, из-за которого закрывают наш любезный господский зал?

Мужики смотрят на него хмельными верноподданническими, услужливыми взглядами.

Входит в залу трактирщик и ставит на стол штоф водки.

— Это Поммер, — говорит он.

Разумеется, и на этот раз виноват Поммер.

Краавмейстер достает из-за пазухи долго шелестевшую там злополучную бумагу и оглядывает людей.

— Господин Ильвес, — говорит он и, качнув головой, делает знак отставному солдату.

Отставной лейб-гвардеец весь сияет. Он видел двух русских императоров, правда, одного за полверсты, и в Турции получил медаль на грудь, но «господином» его зовут все же лишь в трактире родной волости.

Знание государственного языка делает его господином.

Он вытягивается и с готовностью радостно смотрит на волостного старшину. Только дайте ему ручку с пером, он-то знает, как писать. Уж этот «господин» знает, в этом не может быть сомнений.

Волостные мужи ждут, чтобы потом подписаться.

Единственное, что может повредить этому Поммеру, — это бумага. Змеиный яд и порох на него не подействуют. Быть может, немного подействовали бы серная кислота или Бисмарк, но откуда их взять. Наша маленькая бедная волость — и так далее.

Так что — одна лишь бумага с подписями.

Да, но что будет переводить Ильвес?

Сход выборных спорит, хотя языки мужей будто завязаны узлом, глаза красные. Наиболее спокойный среди них — господин Змий, он все убывает в штофе. Трактирщик подносит новый штоф, ему ничего не жалко, когда на карту поставлено будущее трактира. Он самый яростный противник Поммера, но пока что остается в тени.

У Ильвеса в руке ручка, сейчас он всесилен, во всяком случае сильнее, чем когда-то с оружием, в Турции или где бы то ни было. Трактирщик отодвигает посуду, на важных бумагах не должно быть ни одного пятна.

Якоб Патсманн украдкой уходит. Делает вид, что идет по нужде, и не возвращается. Что мешает ему уехать, дорога свободна, бешеный пес пропал, и вечер пока что светлый.

«Школьный наставник Яагусилла Яан Поммер не печется о делах веры», — читает Ильвес текст на мятом листе бумаги, проводит языком по губам и думает, как бы переложить это на русский язык поглаже. Ведь многое зависит от стиля — дадут ход прошению или не дадут.

Все рады стараться.

«…и не учит детей на уроках пения церковным песням, которые воспитывали бы их верными христианами, а учит только песням «Птица кроткая, ворона» и «Когда еще я молод был», которые песни несурьезны».

Весьма внушительные обвинения.

Однако Хендрику приходится туго. Он не знает, как звучит на государственном языке «кроткая». Человек и так, и этак склоняет свою старую, повидавшую белый свет голову, высовывает кончик языка и пучит глаза на штоф с водкой. Но на тусклом боку бутылки ничего не написано, или, если и написано, то ни о какой кротости там речи нет.

Юхан Кууритс первый замечает предродовые муки отставного лейб-гвардейца и пододвигает к нему стопку с водкой. Если водка помогает от всяких прочих бед, то уж при переводе — тем паче.

Но Хендрик не дает себя смутить огненным зельем, пыхтит еще долгое время, прежде чем выводит на бумаге: «варона, благоротная птица».

Так он благополучно минует это трудное место. На мгновенье в его голове мелькает мыслишка: что если заменить «ворону» на «орла»! Это оправдало бы в глазах начальства позицию Поммера. У Хендрика нет ничего личного против учителя, к тому ж у Поммера он с сегодняшнего дня на постое.

Далее следует самое веское в письме место.

«Поелику он, Поммер, очень скудно знает государственный язык и у него нет свидетельства об образовании, где было бы четко подтверждено, что Поммер изучал русский язык, посему изучение государственного языка находится в волостной школе в жалком состоянии и школьный наставник, который не умеет должным образом выговаривать шипящие русские звуки, смешивает в одно много слов, порождая среди детей сумятицу, посему многие слова и понятия, как например, «жук жужжит», звучат в ушах эстонца даже как непристойные, невежливые выражения, что вовсе не идет на пользу распространения государственного языка…»

И так далее и так далее.

Что касается государственного языка, то хоть в этом отношении Поммеру теперь не поздоровится.

В самом конце еще вставляют, что учитель часто наказывает детей безвинно и сечет их до посинения. Естественно, волостной старшина имеет в виду своего Юку, других примеров у него нет. Но кто знает, может, ему вспоминаются и те порки, какие он сам изведал дома и в школе, когда не мог выучить пяти глав из катехизиса.

Ученик подставляет ногу учителю.

Мужики подписываются. Как родители, а не как волостные выборные.

И трактирщик среди первых, хотя у него и нет детей.

Пусть господин инспектор все проверит и подумает, что делать с таким школьным учителем, как Поммер.

Волостные мужи до капли выпивают свои стопки, встают из-за стола, подбрасывают Краавмейстера в воздух и кричат: «Гип-гип, ура-а!». Это нелегко — подкинуть такую тушу, но волостной старшина чувствует себя на седьмом небе.

Хендрик Ильвес приходит в школу в темноте, держа свой ящик. Поммер еще не вернулся от врача. Кристина затопила баню, согрела воду и первым делом посылает в баню старого лейб-гвардейца. Долго плещется он теплой водой, основательно скребет себя и затем появляется в школьном доме, чистый и помолодевший, в старой посконной рубашке, которую дала ему Кристина. Ощущая блаженство и уют, сидит он на скамейке в школьной комнате, пока Кристина не приносит с чердака мешок с соломой и устраивает ему постель перед печью.

И вскоре усталый старик засыпает на своей новой квартире и спит сном праведника.

Каков он и есть. Или, может, что-то не так?