Самоборец

Глава VIII

— Марьяна! Ну сколь сказывала: под лавку сор мети. А ты — за порог. И так не шибко богато живем, ино вовсе обнищаем, — Акулина устало опустилась на лавку, расстегнула шабур.

— Что ты, матушка! Я под лавку и мела, после в печь кинула.

— А в сенях чего? Откуда набралось?

— Не ведаю, не было ничего, — подивилась Марьяна. — Там давеча батюшка толокся. Верно, он и нанес?

— Где ж он?

— Сказывал, помогать кому-то пошел. Ты, матушка, раздевайся. Я тебя кормить стану. После подмету в сенях-то.

— Да я не голодна. Устала… — вздохнула Акулина.

— Ну, как Стеша? Тяжело, знать, рожала: ты ныне долго.

— Ничего, родила. Двоих мальчиков…

— Двоих? Вот славно-то!

Марьяна проворно собирала на стол. Вынула из печи горшок со щами, налила матери в миску. Откинув тряпицу, отрезала хлеб. Снова прикрыла краюху. Акулина любовалась проворными движениями дочери. Эк, какой цветок вырос в ее избе, расцвел невиданной красой. Ей бы в тереме жить, а не в их малом дому. Ступает — ровно лебедушка; запоет — будто соловушка; улыбнется — словно солнышко. Видать, в отца с матерью своих уродилась. Знать бы еще, кто они да как попала Марьянка на их с Фомою огород? Все не верилось Акулине, что подкинули им дитя. Все мыслила, будто обронили ее нечаянно. Да нету в Усолье баб, на Марьяну похожих, в ком бы мать ее узнать можно было. Чудно, будто и впрямь на грядке с капустой выросла.

Как в девичество вошла, от парней отбою не стало: помогать ватагою бросаются, один перед другим задираются, петушатся. Только Сергей Никитин нос отчего-то воротит, стороною Марьяну обходит. И помыслить Акулина не могла, что Ульянин сын так заневедается, зазнается. Али тут в Марьяне дело?

— Сергей, слышь-ка, бабы сказывают, опять с новою девкою погуливает — с Маланьею, Евсея Хромого дочкою, — сообщила Акулина.

Марьяна метнула на мать быстрый взгляд, безразлично обронила:

— Да на что он мне?

— Вот-ка! — возмутилась повитуха. — Не на что теперича? То не разлей вода, а то будто две собаки! Не пойму я чего-то.

Марьяна сама не могла уразуметь, что с нею происходит. Она вдруг начала сторониться своего лучшего дружка. Еще прошлым летом купались вместе, зимою на Святках в личины рядились. А ныне будто чужими сделались, неловко рядом быть. Язык неметь стал, лицо краснеет, а сердце из груди выскочить готово — гулко в ушах бьет. Сережка тоже глядит как-то чудно, а то и вовсе глаза отводит. С другими, чай, ему веселее, других привечает.

Марьяна поначалу внимания на то не обращала, а после сердиться стала. Чем другие-то лучше ее? Ничем! Смотрела она на себя в воде-то, как в зеркало, — красивая. То же говорят завистливые взгляды подруг да восхищенные — парней, что вокруг нее увиваются, проходу не дают: и Елисей Александров, и Андрей Клестов, даже Мишка Ряха. А Сергею не по нраву! Он то с одною, то с другою да, будто назло ей, самых неприглядных выбирает. Худая слава о нем пошла. Марьяне то — будто нож в сердце, да виду не подает.

Иной раз столкнутся на дорожке, поздороваются, ровно чужие, без лишних слов. Взорами встретятся да бегут друг от друга. Не ведала Марьяна, что у Сергея на сердце, а она его глаза серые забыть не могла, кудри русые во сне видала. Злилась на себя за то… Ныне вот он с Маланьей. Ну и ладно, не шибко и жалко!

— Я по воду схожу, баню затоплю, — подхватилась Марьяна. — Тебе, матушка, надобно усталость смыть.

— Ну сходи-сходи… Да баню-то с травою топи! — вдогон велела дочери Акулина.

Марьяна вышла за ворота. Вдруг дорогу ей преградил Мишка Ряха. Нескладный увалень, он исподтишка следил за нею, тайно вздыхая и понимая, что не для него этакая девица.

— Марьяна, давай помогу.

— Не надобно, сама я, — отмахнулась она.

— Давай-давай, — он потянул бадейку к себе.

— Ну, держи, — Марьяна отпустила дужку, Ряха заспешил на родник. — Миш, мне в баню воду надобно, с Усолки неси! — крикнула вслед ему.

Ряха послушно повернул к реке. Девица постояла, глядя на него, и вздохнула: ну вот, ей лишь этот и остался, а Сергей — с другими. Она зло фыркнула и вернулась в свой двор.

Все случилось на Троицу. То было первое лето Марьянки, когда она уже не стояла в стороне, а вместе со взрослыми девицами завивала березку, венок плела да кружила в хороводах. Два круга плыли навстречу друг другу, то сливаясь, то разнясь.

— Вервею да вервею, вервеюшки-вьюшки вью… — пели в одном.

— Что по счастью молодцу скоро осень-то пришла? — спрашивали в другом.

— Хай, калина моя, малина моя, — подхватывали все вместе.

— В Рождество цветы цвели, девки к игрищам пошли…

— Вервею да вервею, вервеюшки-вьюшки вью…

Марьяна ловила на себе восхищенные взгляды парней. Вспыхивали румянцем щеки, стыдливо опускались длинные ресницы, лебедушкой выгибался стан, и не шла — плыла над землею, едва касаясь травы. При том выводила Марьяна чудным голосом:

— Хай, калина моя, малина моя…

Подружки с завистью засматривались на нее, Дашутка горячо шептала в ухо:

— Ох, Марьянка, быть те ныне просватанной! Красивее тебя нету в Усолье никого! Ох, парни млеют — любого бери!

— Что ты, Дашутка, что ты, — отмахивалась Марьяна, счастливо улыбаясь.

А сама искала взором Сергея, который тоже смотрел на нее, да не мог подойти, попав в другой хоровод. Дашутка, проследив за подругой, вздохнула:

— Пригож да статен Сергей Никитин, да только не возьмет он тебя за себя. Никита станет ему ровню искать. Не мысли об нем.

— Да я и не мыслю. Какой из него жених? — пожала плечами Марьяна. — Давно ль мы вместе бегали…

— Ой, не скажи, Марьянка, а по мне — так лучшего не надобно. Так бы и прильнула к нему! Погляди, как девицы-то наши на него пялятся.

— Злая ты, Дашутка, — укорила Марьяна подружку. — Привиделось тебе. Вовсе они и не пялятся: на него, как и на других парней, глядят.

— Ну, Марьянка, нешто вовсе не видишь? Одна лишь ты и не вздыхаешь по нем.

— Полно, подружка, давай-ка на «Бояр» становиться, — оборвала Марьяна.

Хороводные круги распались и стали на две стороны. Марьяна, не напрягая голоса, звонко запела:

Подружки подхватили:

Сергей с другой стороны отвечал:

Ему подпели множеством голосов:

Долго перебрасывались словами:

Показывали обувь, одежду, себя. Наконец первая сторона спросила:

— Бояра, да нам Марьяна мила, — не сговариваясь, пропела другая сторона. — Молодые, да свет Фоминишна мила.

— Бояра, мы ее не отдадим, — подружки ухватились за Марьяну. — Молодые, мы ее не отдадим.

Сергей вмиг оказался возле Марьяны, ухватил ее за локоток да увел на свою сторону. Она ног под собою не чуяла, рука дрожала в горячей ладони Сергеевой. Не глядя друг на друга, они вместе со всеми пели, не понимая слов:

Сошлись близко обе стороны. Дашутка, увидев зардевшееся лицо Марьяны и застывший взгляд Сергея, горько вздохнула: опередила ее подружка.

Стороны поклонились друг другу: песня закончилась. Марьяна быстро выдернула свою руку, улыбнулась смущенно. Сергей хотел что-то сказать, но тут к нему подскочила Настасья Александрова, самая богатая невеста Усолья, позвала на качели. Он поворотился было к Марьяне и с досадой заметил, что к ней спешат его дружки.

— Пошли, — он грубо схватил Настасью за руку и побежал к качелям.

Марьяна проводила их взглядом, отчего-то злясь на Сергея. Елисей Александров, брат Настасьи, приблизился к ней.

— Ну, Марьяна, такой никогда тебя не видал: краше всех наших девиц! Будто враз расцвела! — восхищенно похвалил он.

— Что ты, Елисей, нехорошо сказываешь, — зарделась Марьяна. — Погляди кругом. Неужто не видишь? Вон сколь красавиц-то.

— Не стану других глядеть: ты мне люба. Ежели посватаюсь, пойдешь за меня?

Марьяна испуганно отшатнулась:

— Что ты, что ты, Елисей, не ровня мы! Да и я еще мала, какая из меня жена? Ты постарше бери.

— Не надобно мне никого, окромя тебя, — отрезал Елисей. — Не страшись, Марьяна. Помысли об том. Я погожу до осени…

Подлетела Дашутка. Елисей отошел.

— Чего это он, а? Чудной какой-то…

Марьяна озабоченно покачала головой.

— Сватов прислать грозится…

— Ну?! А я чего сказывала?! Не бывать те на воле, подружка! Ой! Гляди-ка, Мишка Ряха идет! Чай, тоже свататься? — она прыснула в кулачок и убежала в хоровод.

Марьяна обернулась: рыжий увалень Ряха подошел и топтался рядом.

— Чего тебе, Мишанька? — ласково спросила девица.

— Я… Марьяна… — начал нерешительно Мишка да вдруг выпалил одним духом: — Пойдем качаться?

Он побагровел, опустив голову и ожидая отказа.

— Пойдем, Мишаня, — согласилась Марьяна.

Парень просиял. Она легко пошла впереди, Мишка — чуть поотстав, гордо оглядываясь.

На одной доске качались Сергей с Настасьей. Другая только что освободилась. Поглядев снисходительно на столпившихся вокруг парней, Мишка подсадил Марьяну на толстую плаху. Толкнув, ухватился за веревку, запрыгнул сам и с трудом, сопя, начал раскачивать все сильнее да сильнее.

Сарафан Марьяны тугим парусом вздувался то в одну, то в другую сторону. Вверх-вниз, вверх-вниз взлетала да падала доска. Марьяна, крепко ухватясь за веревки, закрыла глаза и с наслаждением подставила лицо солнцу с ветром. Она не ведала, что внизу уже стоит Сергей и, задрав голову, глядит на нее. И дорого бы он дал, чтобы вместо дружка оказаться там, рядом с нею!..

Качались долго. Снизу уже кричать стали, что и другим охота. Мишка перестал раскачивать, замедлил размах, скоро доска остановилась. Он спрыгнул на землю да, запнувшись, упал. Марьяна последовала за ним, но земля ушла из-под ног: она покачнулась и упала бы тоже, если бы не подхватили ее крепкие руки. Она узнала их, не оглядываясь: Сергей!.. Сердце бешено колотилось, кровь хлынула в лицо, стало трудно дышать. Еле слышно прошептав: «Пусти», — Марьяна освободилась из объятий.

Легко побежала к хороводу, не оборачиваясь, спиною чуя его взгляд. Что-то случилось с нею, с ним. От его рук шла такая сила, что хотелось зажмуриться да стоять так-то всю жизнь. Марьяна испугалась сама себя, уразумев, что единственное, чего желает, — прижаться к Сергею, целовать его без конца и ни о чем не мыслить.

— Марьяна, ты ж баню топить собралась. По воду пошла. Чего так скоро воротилась? Где вода-то? — матушкин голос вернул ее в настоящее.

Она перекинула косу за спину, ответила:

— Мишаня наносит, сам вызвался… Я траву возьму да в баньку пойду.

Акулина внимательно поглядела на дочь, неодобрительно покачала головой. Что с нею творится? Лето — сама не своя. Уж она ее и отварами поила, и водой заговоренной обливала, и в росе на Ивана Купалу валяла — ничего не помогло. Нет-нет да и задумается и будто не в себе девка ходит. Ой, к добру ли? Замуж бы ее выдать. Вон Елисейка Александров вокруг да около бродит, ровно кот на сметану облизывается. Знать, пришлет сватов по осени? Сама бы Марьяна не взбрыкнула. Мыслилось Акулине прежде-то, что с Сергеем Никитиным они слюбятся. Ан, ныне врозь глядят. Будто чужие мимо ходят. И с Елисейкой так-то не случилось бы. Сходить, нешто, Богородице свечку поставить, попросить у нее разума для дочери? Акулина вздохнула, став под образа, перекрестилась.

— Ты, Мишаня, двор-то, часом, не перепутал? — Сергей хмуро глядел на дружка.

— Я Марьяне помогаю. Сама просила… — хвастливо ответил Ряха, таща полные бадейки.

— Тебя просила? Я слыхал, Елисейка Александров у нее в помощниках.

— Может, когда и Елисейка. А ныне я… Отойди, не мешайся.

— Ну-ну, помогай, ежели более делать нечего.

Сергей сердито пошел прочь. Что стало с ним? Почему к Марьянке подойти не может? Бежит от нее, будто от огня. Сызмала вместе росли. Отчего ныне робеет? Марьяна вроде другая стала? На Троицком лугу увидал ее Сергей по-новому, и с того времени мнится ему: недоступная она ныне, далекая. Красотою своею всех затмила да и вознеслась на недостижимую высоту. Неужто можно с нею запросто, как прежде? Нет!

С Троицкого гуляния Сергей покой потерял. Спать не мог, об одной Марьяне только и мыслил. Как держал ее руку в своей да после у качели прихватил, так вздрогнула душа и замерла. В голове шум пошел, будто меду хмельного хлебнул. А на Купалу и вовсе разум потерял, как увидел ее на рассвете в росной траве. Понял Сергей, что без Марьяны не жить ему, а как к ней подойти — не ведал. Робел до удушья, до колотья в висках. Думал, ежели подойдет — так и падет бездыханный к ее ногам. Сил не было…

И пустился Сергей во все тяжкие: девки к нему так и липли, и загулял он то с одной, то с другой, ища замену Марьяне. Не находя, пуще распалялся и злился на себя.

Нет-нет да и начали захаживать к матери Марьяны девицы усольские. Пряча заплаканные глаза, шепотом просили Акулину избавить от бремени. У Марьяны обрывалось сердце, сжимались кулачки от бессильной злобы на Сергея да на свое сердце, которое никак не могло выкинуть сего негодника прочь.

— Ну, попадись ты мне! — шептала Марьяна, мысленно грозя бывшему дружку.

А он, будто назло, обходил ее стороной, не встречался на пути.

Однажды и подружка Дашутка, сверкая глазами, шепнула, что Сергей ждет ее за околицей.

— Ой, Марьянка, сердце вот-вот выскочит! Я будто по ягоды пойду Ты матушке моей не сказывай.

— Какие ягоды, на ночь глядя? И ты туда же, Дашутка?! — укорила она подружку. — Ведь обманет, пропадешь!

— Ну и пускай! — решила Дашутка и призналась: — Не могу без него, люб он мне! Больше жизни! Люб… Как поглядит на меня — будто душу вынимает. Сладко — не высказать! Не отговаривай меня. Сама ты каменная, а я живая… Живая!

Марьяна схватила ее за руки.

— Не пущу! Дашутка, не нужна ты ему!

— Нужна! Я нужна, сам позвал. Он от тебя шарахается, а меня зовет! Пусти! — она зло вырвала руки.

— Ну, так я с тобою пойду, — заявила Марьяна.

— Чего? Еще чего?! — растерялась подружка.

— Либо я с тобою, либо ты дома останешься.

Видя, что та не отступится, Дашутка понурилась и, разрыдавшись, сквозь слезы сдалась:

— Ладно… не пойду… Злыдня ты, Марьянка… Змея подколодная… Может, он мой суженый?

— Какой суженый? Пореви, пореви… Ну покажу я ему!.. Ну задам!..

— Да-а, покажешь… Вкруг тебя небось парни хороводятся, а у меня и нету никого. Глядишь, я бы Сергея-то окрутила…

— Ой, Дашутка, хватит! — в сердцах крикнула Марьяна. — Как вы мне все наскучили! Нешто, окромя его, и парней на Усолье не осталось?

— Говорю же, все они возле тебя ошиваются…

— А на вас, всех девиц, знать, один Сергей остался? Кого и жалеть — его ли, вас?

— Себя пожалей! Тебя-то он не зовет! Не нужна ты ему. Горда больно да неприступна… Домой ступай! Все, никуда не пойду. Сергей-то, поди, уж другую приголубил… Эх, Марьяна, и на что я тебе сказалась-то?..

— Я тебя, Дашутка, от позора спасла.

— Спасибо тебе! — до земли поклонилась подружка. — Уходи, Марьяна. Матушка вот-вот придет. Не желаю, чтобы вы с нею видались, не то сболтнешь чего…

— Как же ты обо мне думаешь! — возмутилась Марьяна.

— А я об тебе теперича все, чего угодно, подумать могу…

— Ладно, прощай пока. Завтра свидимся. Может, ласковее станешь?

Марьяна вышла на двор, вдохнула прохладный воздух. Скоро осень, за нею — зима. Пора свадеб наступит. Что же делать ей, коли Елисей и впрямь посватается? Не могла она Сергея забыть. Ныне Дашутку к нему не пустила, а ее бы позвал — побежала бы без оглядки. Вовсе не каменная она, как подружка молвила.

Марьяна задумчиво пересекла двор, вышла за ворота и столкнулась с Сергеем. Увидев ее, он растерялся, отпрянул. В Марьяне вдруг вспыхнула невиданная ярость, она подскочила к парню, ножкой топнула.

— Злодей ты!.. Душегубец проклятый! Нечестивец!.. Девичьи слезы тебе что вода!.. Оставь Дашутку в покое!.. Уйди с пути моего!

Сергей, не двигаясь, будто завороженный, глядел на Марьяну. Он не слушал, что она ему говорила, видел только ее лицо, близко-близко… Ее бездонные глаза, которые не давали ему спать ночами. Сергей, не помня себя, обнял ее и поцеловал. Марьяна оторопела на мгновение и со всею силою, на какую была способна, ударила его. Отвернулась и побежала прочь. Сергей бросился следом. Быстро догнал, схватил за дрожащие плечи. Марьяна ожгла его негодующим взглядом.

— Чего, Дашутку не дождался, так со мною решил позабавиться?

— Марьянушка… — задыхаясь от небывалого волнения, зашептал Сергей. — На что мне Дашутка? На что все девицы на всем белом свете?.. Об тебе мыслю. Ни сон, ни еда на ум не идут… На промысле без разума работаю… Околдовала ты меня, к себе приковала. Нет мне покою… Скажи, люб я тебе?

Марьяна молчала.

— Знать, вовсе не нужен?.. Ну так отпусти меня! Сердце мое отдай!..

— У тебя, чего ж, много сердец-то? — укорила Марьяна. — То одной его отдашь, то другой… Девицы мучаются, к матушке моей бегают, вытравить просят… Срамишь их! Себя срамишь!.. Как же я могу любить тебя, ежели ты…

— Винишь меня? — перебил ее Сергей. — Да ведомо ли тебе, что чрез тебя все они и страдают? Я тебя люблю да робею… Я на медведя хаживал, не боялся! А от тебя в дрожь кидает… Со мною будь — и не надобен мне никто! Эх, да чего уж, — он безнадежно махнул рукой и пошагал прочь.

Марьяна стояла и глядела ему вслед, боясь поверить в его слова. Она вдруг поняла: вот теперь — стоит лишь позвать его — они навсегда будут вместе. Но промолчала и, досадуя на себя, побрела домой.

С того дня Сергей переменился. Он более не смотрел ни на одну из девиц, будто не было их. Не подходил и к Марьяне. В разговорах с подружками она боялась услышать что-либо про него. Но о Сергее будто забыли. Он не ходил на посиделки, не бывал на гуляньях. Марьяна уже хотела увидеть его, да не идти же самой в никитинскую избу, куда она запросто прибегала прежде. Нешто укараулить Сергея на улице, а что сказать-то?.. В церкви видала его, да дом Божий не место для мирских страстей.

Тут к ней посватался-таки Елисей Александров, сдержал обещанье. Да Марьяна отказалась идти за него. Акулина, уже возмечтавшая о внуках, вздохнула:

— Делай, чего хошь, я тебя не связываю. Но все ж помысли: когда еще такой-то богатый жених сыщется? Не упусти свое счастье.

— Да уж не Елисейка — счастье мое, матушка, — тоже вздохнула Марьяна. — Он мне не надобен! Не люблю его.

В Усолье только и разговоров было, что об отказе Марьяны от сына Александрова: ишь, какими женихами разбрасывается! Нешто девка мыслит кого другого сыскать? Никак, наместник ей надобен? Сама-то голь перекатная. А гляди ж ты! Ну, поговорили-поговорили да и забыли.

Сергей, узнав, что Елисею отказано, затаил в душе надежду. Хотел было к Марьяне прибежать, да не посмел. А ну как опять осерчает? Да коли за Елисея не пошла, знать, о другом мыслит девица. Уж не о нем ли?

Конечно, Марьяна мыслила лишь о Сергее. В Святки они с подружками гадали. Выбегали на росстань, ухом припадали к земле да слушали, куда замуж пойдут. Все больше выходило — в Усолье останутся. Подхватывали поленья да глядели, гладкие ли. Попадались сучковатые: и то, ежели посудить, откуда в Усолье да в округе на всех девиц богатых женихов набрать! Подбегали к тыну, охватывали часть, после считали: «Вдовец, холостец, вдовец, холостец…» Да валенок за ворота кидали и веселой гурьбой бежали глядеть, куда носком укажет. Так, баловство…

А вот когда Марьяна в воду с опущенным в нее кольцом глядела да загадала о женихе и верила, что Сергей покажется, там вдруг лицо нерусское увидала: будто татарин молодой улыбается — под усами зубы блестят. Отпрянула она, в страхе перекрестилась. Подружки допытывались, кого узрела. Марьяна не призналась им, подумала: нечаянно привиделось, откуда в Усолье татарину-то взяться? Пустое. И постаралась из головы чужеродный лик выкинуть.

На Масленой неделе усольцы знатно гуляли. Устроили ледяные катушки за острогом прямо к реке. Скатывались на санях — кто парою, а кто вчетвером да впятером.

Пока сани ехали, парни успевали зацеловать девиц. Хохот стоял целыми днями. Вечерами жгли костры, гурьбою ходили по гостям. Марьяна была в одной ватаге, Сергей — в другой. Несколько раз встречались, да, будто чужие, ни словечка друг другу не молвили, отворачивались. И уж Масленица подошла к концу, и чучело сожгли, а Марьяна все ждала чего-то.

Грустная, возвращалась она домой. Губы горели от многочисленных поцелуев ретивых парней, щеки рдели от мороза, глаза слезились от поднявшегося ветра. Дашутка куда-то запропала, а ждать ее Марьяна не захотела: не дай Бог, парни сызнова налетят, целовать станут.

Вдруг кто-то загородил дорогу. Она подняла голову: Сергей, глядит исподлобья, сурово брови хмурит.

— Ну, долго ты мне будешь душу томить?.. Люблю тебя, Марьяна, мочи нет!.. Скажи, чего делать-то мне? Неужто вовсе противен?

Марьяна, легко поддавшись давнему желанию, молча прижалась к нему. Сергей от неожиданности вздрогнул, но тут же обнял ее и поднял глаза к небу: «Славен будь, Господь Вседержитель!»

И подхватило, закружило их неземное счастье. Помыслить не могла Марьяна, что такая радость бывает на свете. Аж боязно делается: а ну как все закончится? Сидели они до рассвета в укромном месте на сваленном дереве, обнявшись, согревая друг друга. И никто им более не был надобен.

Не заметили, как и время пролетело: появились проталины, потемнел да растаял снег. Однажды Сергей, вздохнув, сказал:

— Не могу я без тебя, Марьяна, вместе нам жить надобно. Посватаюсь — пойдешь за меня?

Марьяна улыбнулась грустно:

— Я-то пойду… Да как же ты посватаешься? Неужто согласится твой батюшка меня в свой дом взять? Ой ли?

Она снизу вверх глянула на Сергея. Лунный свет озарял лицо его: упрямо сжатые губы, сведенные к переносью брови, непокорная, упавшая на лоб прядь волос, а глаза смотрят на нее пристально, так и жгут…

— Любый мой! Родной! Так бы и завязала тебя в узелок да за пазуху спрятала, — Марьяна теснее прижалась к его крепкому телу.

Сергей тряхнул головой, решил:

— А не согласится батюшка — отделюсь! Сами жить станем!

Посидели молча, слушая стук своих сердец.

— Я без тебя, Марьяна, жить не смогу, — заверил Сергей.

— И мне без тебя уж не жизнь… — отозвалась она.

В небе над лесом зацвела, ширясь, румяная полоса, закричали петухи. Марьяна отстранилась.

— Ох, Сергуша, домой пора, что-то засиделись мы. Матушка вот-вот встанет.

Сергей с сожалением разжал руки.

— Ныне же с батюшкой поговорю. Благословит — его воля; а нет — так без него посватаюсь! Прощай пока…

Он сбежал по мосту на другую сторону Усолки и, мелькнув меж колодцами, скрылся в отцовой варнице. Марьяна проводила его взглядом и неспешно пошла домой, рассуждая:

— Ой, неладное ты затеял, сокол мой. Как же можно против воли отца идти?.. А меня, чай, матушка с батюшкой благословят, противиться не станут. Ну, коли так, то и быть тому: авось проживем, с одним благословеньем-то.

Она ничуть не сомневалась, что Сергей не получит отцова разрешения. Никогда и ни за что не согласится Никита Приходец, самый богатый солевар Усолья, на женитьбу сына своего с бедным подкидышем, без роду и племени.

Никита, мельком глянув на сына, входящего в варницу, отдал какое-то распоряженье приказчику и направился к Сергею, на целую голову возвышавшемуся над ним. Тронул сына за рукав, указал на притворенную дверь.

— Идем-ка…

Они вышли на воздух.

— Ну, сызнова дома не ночевал? Сестру бы постыдился!

— Чего стыдиться-то? — отмахнулся Сергей. — Любим мы с Марьяною друг дружку.

— Так и люби! Вечером. Ночью-то спать надобно. Вон — лицо осунулось, тени под глазницами. Хороша любовь-то! Силы жизненные забирает.

— Согласен, надобно спать ночами, — кивнул Сергей, — посватаюсь я к ней. Женюсь — вот и стану в своей избе ночевать.

— Чего?! — опешил Никита. — Ты жениться надумал?

— Ну да! — подтвердил Сергей.

— Она чего, брюхата? Так нешто твоя забота? Мать-то вытравит…

— Нет! Отчего брюхатою ей быть? Не было у нас ничего такого-то.

— Ну, так, стало быть, на что жениться? — не понял Никита.

— Говорю же, люблю ее — и она меня!..

— Видал уж я любовь… Не дает эта зараза счастья в жизни, лишь страданья одни. Жениться надобно с разумом. У Александровых, слышь-ка, Настасья на выданье. Женись на ней, ежели те приспичило. Я давно к их варницам приглядываюсь. Мы с ними вместе такое дело заведем!

— Отец, аль ты меня не слышишь? — изумился Сергей. — Сказываю: люблю Марьяну…

— Она бедна! — оборвал Никита. — Стало быть, не пара тебе. Не возьмем ее за тебя!

— Да во всем Усолье богаче нас нету! Так неужто…

— Не чета она тебе, вот и весь сказ!

— Я ее люблю и никто мне не надобен!

— Чего ты заладил: люблю, люблю?.. Любовь — вода вешняя, нахлынет да утечет. Не даю тебе своего благословения! И слышать об том не желаю!

— Другую я не возьму! — Сергей поворотился и решительно пошагал с промысла.

Никита пробормотал вслед:

— Горячий — в меня… Эх, сын, скоро, знать, поймешь: не ты жену любить должон — она тебя. Не то… — солевар горестно вздохнул и вошел в варницу.

Не раз и не два пытался Сергей уговорить отца, и все тщетно. Хотел было, как поначалу замыслил, без благословения жениться, да испугался: вдруг отец проклянет. Марьяна молча переживала. Акулина видела, что с дочерью неладно, да правды добиться от нее не могла. И в кого такая скрытная уродилась-то? Марьяна помогала матери подбирать травы, готовить порошки да мази. Ходила с нею по больным, учась ремеслу. Но мысли ее были где-то далеко. Наконец Акулине это надоело. Она усадила Марьяну подле себя да заставила рассказать все без утайки. Выслушав девичье горе, повитуха побледнела и, осерчав, воскликнула:

— Ишь, не ровня ты его Сергею! Да у тебя, может, приданое получше, чем у Настасьи Александровой!

— Как это, матушка? — не поверила Марьяна.

— Ну, может, не лучше, — поправилась Акулина, — да не малое! Видно, пришло время показать тебе кое-что, — она сдвинула доску с лавки, запустила руку за боковину и оттуда извлекла малый сверток. Стряхнув пыль, развернула тряпицу на столе. — Гляди!..

Марьяна ахнула: серьги — тяжелые, золотые, с дорогими каменьями — лежали перед ней, в Усолье таких ни у кого нету. Она осторожно взяла одну, поглядела, как играет в камнях солнце.

— Откуда, матушка, этакое богатство?

— Давно как-то наместничьей жене родить помогала, вот князь и отблагодарил. Серьги эти тебе в приданое. Да и сундуки у нас, чай, не пусты. Пущай Никита не сильно нос-то воротит, не то как бы мы не обиделись!

— Матушка, можно я Сергею покажу? — подхватилась Марьяна.

— А и покажи… — решила Акулина. — Да пущай самому Никите снесет, покажет. Поглядим, чего станется.

Никита, увидев серьгу, принесенную сыном, да прикинув ее цену, смекнул, что за пару таких можно половину промысла усольского, а то и поболее, наладить, да с трубою новою. Посопротивлявшись для приличия еще несколько дней, он разрешил-таки Сергею жениться на Марьяне. Тот стал готовиться к сватовству. А девица не ходила — летала. Ничто на свете теперь не разлучит их. Будут они вместе!

— Тетка Акулина! Ты к матушке моей сходи. Чего-то занемогла она, за тобою послала, — Дашутка заглянула из сеней.

— Когда ныне-то? Ох, не вовремя! — возмутилась повитуха. — Завтра Сергей Никитин сватов пришлет, а у меня еще не приготовлено ничего.

— Свато-о-ов? — изумилась Дашутка. — Ему чего ж, отец-то позволил?

— Позволил, еще как! — удовлетворенно подтвердила Акулина.

— Марьянка! То-то ты веселая такая! — обняла подругу Дашутка. — Знать, свадьба скоро?.. Ой! — вспомнив о матери, она всплеснула руками, потянула просительно: — Ты, тетка Акулина, сходи-и, погляди только, чего с нею. Скажешь, чем лечить, так я уж сама…

— Ну да, сама! Много ты сама-то разумеешь, — ворча, начала собираться Акулина. — Пошли уж…

Дашутка обернулась с порога.

— Марьянка, я ворочусь скоро, все мне расскажешь.

Выйдя в сени, она горько вздохнула: мог бы ныне Сергей с нею быть да к ней сватов слать, кабы по осени не встала Марьянка на ее пути да отпустила за околицу. Поманило счастье краешком, да, знать, не судьба…

— Ну, чего у тебя стряслось, Софья? — вошла к соседке Акулина.

Та лежала животом вниз на лавке да тихонько постанывала.

— Ох, Акулина… В хребтину вступило. Ох, не поворотиться… Я баню топила, да ка-ак дало — аж в очах потемнело. Еле до избы добрела… Дашутку за тобою послала.

— Ну, давай глядеть, чего с тобою, — Акулина деловито задрала рубаху, легко побежала пальцами по спине Софьи. — Ты, знать, тяжелое чего подымала, надорвала хребтину-то.

— Нет… Ой! Не было тяжелого…

— Ну, видно, на торгу тебя просквозило. Все пироги свои таскаешь. Пора уж Дашутку посылать.

— Я посылала, — оправдывалась Софья, — да к ней парни пристают. Она ж, глупая, рада язык-то почесать.

— Матушка! — возмутилась Дашутка.

— Чего — матушка? Правду сказываю… Ой!

— Дашутка, — позвала повитуха. — Давай-ка ее в баню снесем.

— Как же мы ее снесем? Она, чай, тяжелая…

— Да я сама… сама, — попыталась было подняться Софья.

— Лежи ты! Бери ее, Дашутка, за руки, я — за ноги.

— Да как же?..

— Бери! — приказала Акулина, и Дашутка послушно ухватила мать.

Кое-как перетащили Софью в жарко натопленную баню, раздели, положили на полок. Акулина уверенно и споро начала мять хворую, пересчитывать косточки. Достала из своего сундучка масло конопляное, на коневьем щавеле настоянное, и принялась втирать его. Софья только кряхтела да, сцепив зубы и зажмурившись, терпела. Дашутка, ровно завороженная, следила за Акулиной.

— Чего стоишь, будто каменная? Ступай отселя, — приказала повитуха. — Нечего зазря глазеть.

— И правда… доченька, — прерывисто выдыхая, подала голос Софья, — ступай… пироги лепи… квашонка… перестояла.

Дашутка нехотя вышла. Через некоторое время боль отпустила, Софья почуяла, как по телу ее разлилось приятное тепло.

— Ох, спасибо, Акулина. Чего б я без тебя делала?

— Лежи-лежи, — приказала повитуха и с новой силой продолжила мять ее спину.

— Ох, хорошо-о… Как же ловко-то у тебя все получается! Ты, поди, и Марьяну научила?

— А как же? Она, почитай, уж поболее меня ведает, будто травы ей сами открываются. Веришь ли, я какую-то и не знаю вовсе, а Марьянка ведает, для чего она.

— Хорошая девонька у тебя… ласковая… пригожая, — вздохнула Софья.

— Чего вздыхаешь? У тебя, чай, Дашутка тоже не уродина.

— Дашутка? Ну да, не уродина… Да с Марьяною не сравнится… Как же у нее с Сергеем-то Никитиным сладилось? Уломал он отца-то?

— Уломал, — довольно ответила повитуха. — Завтра сватов пришлет.

— Ну да?! Знать, шибко любит твою Марьяну. Как же Никита-то согласился? Ведь все ровню искал.

— Ничего… Мы тоже не бесприданницы. Знать бы еще, кто родители Марьянины. А то — все одно — безродная. Боюсь, Никита попрекать ее станет, как в их избе будет жить, — поделилась заботою Акулина. — Ну все, Софьица, подымайся. Все руки об тебя ссучила, аж пальцы горят.

— Спаси тебя Господь, Акулина… Чем возьмешь?

— Пироги-то ныне с чем? — подумав, спросила повитуха.

— С рыбою, рыбник весь улов мне отдал.

— Пирогами и возьму, — решила Акулина. — Дашутка-то не сожжет их?

— Да теперь я и сама смогу настряпать, — живо поднялась Софья.

— Ты гляди, полегче. Да не застужай спину-то, не то сызнова скрутит. Все, пойду я.

— Акулина, погоди-ка, — Софья поглядела как-то чудно, замялась, будто хотела сказать что-то, да не решалась.

— Ну чего еще? Давай скорее, — поторопила повитуха. — Темнеет уже, я с тобою долгонько провозилась. Идти мне надобно.

— Скоро пойдешь… Я вот чего… Я покаяться желаю, Акулина… Грех на мне…

— Покаяться? Отчего мне-то? — удивилась повитуха. — Я ведь не батюшка. Иону зови — ему и кайся.

— Тебе, Акулина, тебе, — стояла на своем Софья.

— Так ведь я грехов не отпускаю…

— А мне не надобно отпускать, я за свой грех пред Богом отвечу… Много лет назад согрешила я, — призналась Софья. — Грех-то сладок… Дочку родила. Вдовая уж была, побоялась людского пересуда да подкинула ее людям…

— Ну?.. — насторожилась Акулина. — Далее сказывай.

— Скажу и далее… Мыслила, на глазах расти станет, помогу… Присмотрю… Помогала, чем могла… Вишь, красавица какая стала — залюбуешься! Верно сказывают, плод греха пригожим бывает…

— Ты об чем говоришь-то? — догадываясь, да еще не веря, Акулина пристально смотрела на нее.

— Марьянка твоя… дочь моя…

— Дочь? Твоя дочь?! Во-о-она чего-о… Хорошо-о таилась! На тебя и не мыслила!.. Да отец-то кто ж?

— На что тебе знать? Я согрешила — он и не ведал…

— Сказывай, коли начала, до конца сказывай!

— Тихо, тихо… Не ори… Скажу, — снизив голос до шепота, будто боясь, чтобы не услышал кто, Софья прошелестела: — Аверьян…

— Приходец?! — отшатнулась Акулина.

В эту минуту что-то загремело за стеною.

— Тс-с… — Софья предостерегающе подняла ладонь. — Пойду гляну, чего там, — она вышла и скоро воротилась, пожимая плечами. — Видать, мыши…

— То медведи какие-то, а не мыши, — усомнилась Акулина. — Мышь так не загрохочет… Ну и как же ты, Софья, с Аверьяном слюбилась? Он, сколь помню, окромя Ульяны, и не видел никого. Когда он с тобою-то успел?

— Вот когда Ульяна с Никитою повенчались, так в тот же вечер и случилось у нас. Помнишь небось, каким он был, Аверьян, о ту пору-то? Места себе не находил. По Усолью бродил неприкаянный… А я чего? Вдовая да с дитем малым. Кому нужна? А счастья бабьего ох как хочется!.. Ну и пожалела его, Аверьяна-то, к себе зазвала… Плакал он, убивался по Ульяне. А я ласкала его, крепко ласкала… Вот… А наутро пробудилась — его уж не было…

— А он-то чего, никогда и не вспомнил об том? Когда возвернулся-то…

Софья вздохнула:

— Чего вспоминать? Он, поди, не заметил меня о ту пору, когда мы с ним рядышком лежали. Все об Ульяне сокрушался…

Женщины помолчали. Совсем близко заухал филин. Акулина перекрестилась. Софья, задумчиво глядя в темный угол, улыбнулась:

— А Марьяна в него пошла: и статью, и голосом, и ликом… Все б любовалась ею… Да не ведал он про дочь, не ведал… И ты, Акулина, Марьяне-то не сказывай! Пусть уж так: твоя дочь — и все… Не надо ее смущать.

Акулина строго посмотрела на соседку.

— Я-то не скажу… А вот ты промолчишь ли?

— Что ты! Что ты! — заверила Софья. — Сколь лет молчала!

— Ну, гляди, Софья… Ладно, пойду я, поздно уже.

Они вышли из баньки, отправились на улицу. Высоко в небе висел серпик луны, за камским лесом догорала полоса заката. С Усолки тянуло прохладой. Софья поежилась, завернулась в широкий плат и, зевнув, проговорила:

— Ведрено завтра будет… Ой! А чего ж там, у избы твоей, Акулина? Белеется чего-то. Марьяна не спит?

Акулина, вглядевшись в открытые ворота своего двора и прислушавшись, фыркнула:

— Фома на завалинке уснул. Сызнова набражничался, дьяволово отродье! Как завтра-то сватов встречать станет? Вовсе не мыслит ни об чем! Что ни день — то праздник.

Женщины подошли к Фомке. Лежа на завалинке, не боясь сорваться с узких досок, он сладко храпел. Рубаха его спереди была мокрая и воняла.

— Ух, и духовитый! — засмеялась Софья.

Акулина ткнула мужа в бок. Фомка не шелохнулся, лишь пуще захрапел.

— Подержи-ка, — Акулина передала соседке свой сундучок, схватила Фомку за волосы и с силой потянула.

Храп прекратился. Фомка замахал руками, отбиваясь от неведомого врага. В темноте он не сразу понял, что перед ним стоит жена. Акулина тряхнула его за плечи, Фомка окончательно пробудился, икнул, виновато шмыгнул носом.

— Ступай в избу! — грозно приказала Акулина.

Он послушно побрел в сени. Повитуха повернулась к соседке.

— Прощевай покуда, — молвила та.

— Иди с Богом, — махнула рукой Акулина.

Софья отправилась к себе.

Дашутка, отворотившись к стене, спала на лавке. В избе вкусно пахло пирогами.

— Управилась, хозяюшка моя, — Софья ласково погладила волосы дочери, кряхтя, полезла на печь, поворочалась, удобнее устраиваясь, и затихла.

Дашутка, приподняв голову, прислушалась. Убедившись, что мать спит, осторожно встала с лавки. Тихонько, стараясь не скрипеть половицами, вышла в сени. Ненадолго замерла, еще послушала да прикрыла за собою дверь. Оказавшись на улице, она опрометью бросилась на соседний двор.

У повитухиной избы Дашутка остановилась, соображая, как позвать Марьяну. Не примыслив ничего, девица вошла в избу, затаилась. На печи лежит сама Акулина, на боковой лавке, по всему, Фома — храпит громко. Ну а Марьянка, знать, прямо? Дашутка осторожно пробралась к спящей подруге. Нагнувшись, зажала ей рот ладошкой, чтобы та не закричала с испуга, прошептала ей что-то на ухо и потянула за собой. Девицы вышли.

Во дворе Марьяна напустилась на нее:

— Чего ты, Дашутка, посередь ночи людей пугаешь? Не спится тебе — так других не буди.

— Ой, Марьянка! Чего я сведала! — ошеломленно качала та головой. — Ой, так и распирает меня! Душит прямо! Я б до утра-то не дожила! Послушай ты меня!..

— Ну, сказывай, — Марьяна уселась на завалинку.

Подруга, примостившись рядом, заявила:

— Все, Марьянка! Нельзя те за Сергея Никитина взамуж идти!

— Как же?! — Марьяна вскочила на ноги. — Чего удумала?!

— Да ты меня-то послушай! Давеча, как твоя матушка мою правила… в баньке то было, а меня прогнали… Матушка велела пироги печь…

— Дашутка! Ну чего ты молотишь? На что мне пироги твои? Ты про Сергея поведай…

— Сейчас-сейчас… Ты не сбивай меня… Меня прогнали, вот… я пироги-то стала лепить… Там рыба была…

— Ну, Дашутка! Сказывай! Али я уйду! — пригрозила Марьяна.

— Я не ведала, всю ли рыбу класть. Пошла к матушке спросить. А как к баньке подходила, подолом зацепилась. А покуда отцеплялась, услыхала, что они об тебе сказывают. Мол, ты дочь матушке моей. Ну, я и вовсе затихла. Они об отце твоем говорить стали. Я поближе-то подошла, чтобы все услыхать, да ушат задела. Он упал, загремел… Ох, шуму-то, шуму!.. Я и удрала. Но успела услыхать я, что отец твой, Марьянка, — Приходец!.. Ну?.. Кого так-то прозывают?..

Не дождавшись отклика подруги, Дашутка сама ответила:

— Никиту-солевара! А Никита-солевар чей отец-то? Сергеев! Стало быть, ты сестра ему, Сергею-то!

— Нет! — выдохнула Марьяна, страшно побледнев. — Нет! Нет! Неправда это!

— Да чего неправда? Вы ж едва до греха не дошли с ним! Вот же ж надо: чуть за брата взамуж не пошла! Поп-то бы сведал!

— Нет, Дашутка, чего-то тут не так! — не поверила Марьяна.

— Да чего не так-то?!

— Ну… не может он быть братом моим! Не может… Ведь вовсе не схожи мы: он-то бел, ровно лунный свет. Ты вот тоже сестра мне, как сказываешь, а русая. И коли сестра я вам — тебе по матери, ему по отцу, — чем-то хоть схожи мы быть должны. А у меня коса, гляди, черней воронова крыла. Да и в лицах сходства нету, да нрав другой. Нет, Дашутка…

— А ты сходства-то не ищи. Мало ли родных сестер да братьев, от одних отца-матери, друг с дружкою не схожих. Вон у самого Сергея-то Верочка-сестра да Алешка покойный разные были.

— Как же разные, — возразила Марьяна, — волоса-то у них у всех что у отца с матерью — льняные, светлые…

— Ну, Марьянка, гляди! — пригрозила Дашутка. — Я те поведала, а коли за Сергея пойдешь — тот уж грех на тебе будет. Знаемый грех-то!

— Ну как же так?! — Марьяна в отчаянии всплеснула руками. — Люблю ведь я его больше света белого! Ну не может он мне братом быть! Нет-нет!

— Вот те крест! Сама слыхала! У матушки своей спроси…

— Нет, что ты! Стыдно как! Ты ведь украдкою вызнала… Нехорошо!

— Так чего делать станешь? — насторожилась Дашутка. — Завтра сваты придут.

— Ну чего?.. Откажусь от Сергея… — потерянно молвила Марьяна.

Подружка просияла:

— Так я побегу. Как бы матушка не пробудилась, хватится меня… И ты иди спать.

— Спать? — горько усмехнулась Марьяна. — Не до сна уж мне… Здесь посижу…

— Ну ладно, я поутру зайду, — Дашутка, подхватив подол, побежала к своей избе.

Марьяна, оставшись одна, залилась слезами. Так и нашла ее Акулина поутру — зареванную, на завалинке.

— Ты чего здесь? В избу ступай. Умыться надобно, одеться в нарядное. Сваты вот-вот появятся. Чего слезы-то лить? Жалко с девичеством расставаться? Так об том на свадьбе плачут, ты чего-то рано начала. Пойдем, Марьяна, попьешь травки, успокоишься.

Марьяна с окаменелым сердцем послушно пошла за матерью. Она выпила отвар, дала умыть себя, безучастно оделась. Жизнь кончилась! Не будет более счастья на свете… Никогда… Уж лучше под нож!..

Она сидела ровно во сне. Не оживилась, как пришли сваты да как вывели ее к ним из-за печки. Она видела только Сергея, его лицо, его глаза, мысленно прощалась с ним. Не замечала, что делалось в избе, что говорили сваты, что отвечали им мать с отцом. Общее возбуждение не коснулось ее.

Сергея насторожил вид Марьяны: будто неживая сидит, будто не ждала с нетерпением, как и он, сего дня. Казалось, вот-вот она лишится чувств: в лице ни кровиночки. Вдруг Марьяна встала и, глядя в стену, беззвучно произнесла:

— Ступайте отселя… Не пойду за него…

Кроме Сергея, никто не расслышал ее слов. Он побледнел, сухо сглотнул и, крикнув: «Тихо!», велел Марьяне:

— Повтори…

— Не пойду за него… — будто заговоренная, безжизненным голосом, еле слышно проговорила Марьяна, — не люб он мне… Опостылел…

Изумленный, Сергей долго смотрел на суженую, после поворотился, опрометью выскочил вон. Все, пораженные, застыли. Сваты, придя в себя, заспешили следом за отвергнутым женихом. Акулина переводила ошеломленный взгляд с дочери на мужа и не могла понять, что стряслось. Никак, Марьяна ума от радости лишилась? Ну что ж, лечить придется, но перво-наперво спытать обо всем.

Выйдя проводить сватов, повитуха сказала им с поклоном:

— Не обессудьте… Видно, Господь у нее разум забрал… Скатертью дорожка вам, люди добрые… Не поминайте лихом…

Разгневанная, Акулина воротилась в избу. Фомка, предвидя грозу, едва успел метнуться мимо жены за порог. Марьяна все стояла на том же месте. По щекам ее текли слезы; не мигая, она глядела на дверь.

— Сядь-ка, — приказала Акулина, бухнулась на лавку рядом с дочерью. — Ну, теперича сказывай, чего ты учудила? Молчишь?.. Сама с Сергеем миловалась, сказывала, будто любишь. Рдела вся, когда видала, с отцом его едва не поссорила. От Никиты благословения добились — и на тебе! Али вправду не люб? Али чего иное стряслось?

— Люб, матушка, ох, как лю-юб… — простонала Марьяна. — Тяжко мне… ровно все дыхание с ним ушло. Душа болит… оледенела… ох, тяжко!.. Где силы-то взять?

— Так что же ты наделала, горе ты мое?! Почто сватов отправила? Почто молвила, будто опостылел? Сей же час побегу, ворочу!..

Акулина вскочила, но дочь удержала ее:

— Что ты, матушка, не ходи!.. Не могу я за него идти… Грех ведь то!

— Грех… Какой грех? — нахмурилась Акулина.

— Нешто не ведаешь, матушка? Брат он мне… Бра-а-ат! — в голос зарыдала Марьяна, уронив голову.

— Ну?! — Акулина, всплеснув руками, села. — Когда же вы побрататься-то успели?

— Не братались мы… Отец у нас один…

— Та-ак!.. Ничего не разумею!.. — Акулина облокотилась о стол, пальцем водя по доске, озадаченно помолчала. — Ну-ка, сказывай, кто наврал?

— Сорока на хвосте принесла… — вздохнула Марьяна.

— Знаю я ту сороку. Дашутка? Она, более некому! Подслушала у баньки. То-то там грохотало, ровно медведь лез… Подслушала, да не все уразумела… Ну то ладно, поведаю тебе правду.

Марьяна насторожилась:

— Какую правду, матушка? Мне уж Дашутка все рассказала. И то, что Софья — мать моя, и что Никита Приходец — отец. Выходит, мы с Сергеем — брат с сестрою.

— Ну да, ну да… — покивала Акулина. — Отец твой Приходец, да только не Никита — Аверьян. Помнишь, чай, тиуна прежнего?

— Который удавился из-за тетки Ульяны? — всхлипнув, спросила Марьяна.

— Он… — подтвердила повитуха.

— Да ведь его Новгородцем прозывали?

— Прежде-то, до того, как Аверьян к наместнику попал, он в Усолье нашем жил, и прозванье его было Приходец, — растолковала Акулина. — Они с Никитою враз пришли в слободу, обои одинаковые прозванья и получили… Теперича, как Софья открылась, гляжу я на тебя: сильно ты на него похожая…

— Так чего ж, не родня мы с Сергеем? — развеселилась Марьяна, бросаясь на шею матери. — Отчего ты мне сразу-то не открылась, матушка?

— Когда сразу-то? — проворчала Акулина. — Я сама лишь вечор сведала: Софья призналась. Дашутка, видать, подслушала, да не поняла.

— Так я побегу, все Сергею поведаю! — встрепенулась Марьяна.

— Да уж беги к нему, ты его ох как обидела, с собою бы чего не сотворил.

— Не допусти, Господи! Побегу, в ноги ему кинусь, прощенья стану просить. Не подымусь, покуда не простит меня!

Но, обыскавши все Усолье, Сергея она не нашла. Отчаявшись, спросила Марьяна у воротников, не проходил ли тот мимо.

— Давеча будто вихорь проскакал на коне своем. Вроде как в Чердынь наметился, — ответили ей.

Марьяна, понурясь, поплелась домой. Она сама порушила свое счастье. Господи, возверни суженого!

Сергей гнал коня вперед, не разбирая дороги, не уклоняясь от веток, больно хлеставших по лицу. Отвердело сердце — ни вдохнуть, ни выдохнуть. В камень сжалась душа, в ледяную глыбу — и давит, давит в груди. Неведомое доселе чувство неправды, страшной обиды душило его: Марьяна посмеялась над ним, позабавилась да кинула, жестокая, злая, коварная…

Орлик выбился из сил: уже ни понуканья, ни удары, ни ласковые уговоры не могли сдвинуть его с места. Хрипло дыша, раздувая мокрые бока, вздрагивая всем телом, конь склонил голову и затих. Сергей скользнул с седла, бросился в мягкую траву и громко, в голос, зарыдал. Со слезами пришло облегчение, но горечь обиды на Марьяну осталась. За что? Почему она так зло посмеялась над ним? Эх, Марьяна! Душа к тебе приросла — не отодрать. И что делать? Кто подскажет? Кто утешит?..

Орлик склонился над хозяином, мягкими губами ухватил за шею и тихонько заржал. Сергей повернулся, прижался к конской морде, тяжко вздохнул… Конь тряхнул головой: не горюй, мол! Сергей поднялся на ноги, огляделся: где он, куда заехал с отчаяния? Солнце давно село, да ночь светлая, все видать: за кустами дорога вдаль идет, а здесь лишь одна дорога — на Чердынь. Ну и куда ему направиться? В Усолье возвернуться? Горько… В Чердынь? Ни к чему…

Марьяна не шла из головы: Сергей то злился на нее, то желал ее без памяти, то не хотел видеть, а то мыслил немедленно воротиться да потолковать с нею. Вконец запутавшись в своих желаниях, он взял повод и пошел в лесную чащу. Где-то недалеко должна быть избушка колдуна, к нему направился Никитин сын за советом да вразумлением.

Проплутав всю ночь и не сыскав избушки, наутро, вовсе обессилевший, Сергей повалился на землю и уснул. Ни лешие, ни дикие звери не страшили его, а и разорвут — кто об нем печалиться станет? Некому… Орлик неспешно жевал траву, время от времени поднимая голову, настороженно прислушиваясь. Птахи порхали по деревьям, перекликаясь друг с другом, зайцы выбегали на поляну поглядеть, что за незваный гость вторгся в их лес. Но никто не потревожил его сон.

Сергей спал долго: когда пробудился, уж вечерело. Поначалу не мог понять, где он, да, вспомнив все, нахмурился — будто тяжесть огромную снова на плечи взвалил. Поднялся, пошел наугад и скоро неожиданно набрел на знакомую избушку, будто кто короткий путь показал. Орлик испуганно остановился, попятился. Сергей дернул повод, конь заупрямился.

— Чего ты, Орлик? Пошли, нам сюда и надобно.

Конь тревожно заржал, мотнул головой.

— Волка, знать, боится, — раздалось за спиной.

Сергей оглянулся. Старик приблизился, погладил коня, и тот успокоился, послушно пошел за ним. Сергей двинулся следом, высматривая волка — спутника колдуна. Не глядя на гостя, старик неприветливо молвил:

— Почто приехал? Не тут тебе быть надобно. Неладно ныне на Усолье.

Сергей, не слушая его, перебил:

— За помощью я к тебе, дядька. Сила нечистая…

Старик усмехнулся:

— Нечистая? Я с нечистью не ведаюсь. Тебе, Сергий, не ко мне надобно.

— К тебе, к тебе. Какая б ни была, твоя сила мне поможет, — уверил Никитин.

Старик окинул его проницательным взглядом, кивнул на свое жилище:

— Ну, входи, коли так.

В избушке ничего не изменилось: очаг стоял на своем месте, в горшках булькало-кипело, травяные пучки дыбились со всех сторон.

— Сядь, поведай мне нужду свою, — велел колдун.

— Беда у меня, дядька… Моя суженая посмеялась надо мною…

— Да разве ж то беда? Не ведаешь ты, какая беда ждет тебя, Сергий…

— Чего ждет — то пускай, — отмахнулся Никитин. — Об одном знать хочу: отчего Марьяна прогнала меня, кто на сердце у нее?

— Юн ты еще, Сергий, разумом слаб, — вздохнул старик. — Ты на сердце у девицы, более некому. В наговор глупых людей поверила. А теперича ей вовсе не сладко, тебя зовет не дозовется…

Сергей недоверчиво смотрел на колдуна.

— Утешаешь, дядька?

— И не мыслил того. На что мне тебя утешать? И на что ты из Усолья уехал? — попенял он Сергею. — Поправляй вот теперича!..

Старик взял свежий лапник, подбросил в огонь, забормотал непонятное. Повалил пахучий густой дым, разошелся по избе. Сергей зажмурился, прикрылся рукавом рубахи. Старик прервал бормотанье, приказал:

— Ты не вертись! То не дым еще. Так, поддымок… Зри сюда!

Сергей широко открыл враз заслезившиеся глаза, уставился в середину очага, где лапник уже занялся огнем. Внезапно разум его помутился, тело оцепенело.

Словно наяву увидел он горящее Усолье, людей: они метались от избы к избе или бежали в лес по Каменному логу, спасаясь от всадников в лисьих шапках. Увидел Марьяну: лежит она, беспомощная, недвижимая, поперек вражеского седла. Хотел вскочить, рвануться ей на помощь, да не слушались его руки-ноги, словно путами увязанные. В бессильной злобе заскрипел зубами Сергей и повалился без памяти…

Очнулся он на стариковой лежанке. Хозяина в избушке не было. Очаг погас, и холод выполз из углов. Сергей, почуяв, что замерз, распрямил одеревеневшие члены, потянулся и выскочил на волю. В голове гудело, глаза слезились — разъело дымом. Протерев их, Сергей огляделся: на поляне Орлик мирно щипал траву, но старик исчез. Сергей зычно крикнул: «Эгей! Дядька!» — и, не дождавшись ответа, задумался. В памяти всплыли слова старика: «Не тут тебе быть надобно», и он внезапно похолодел.

— А ну как правду мне колдун показал: басурмане на Усолье напали? Минувшей зимою они Чердынь осаждали, — вспомнил Сергей, — деревни окрест пограбили, людей в полон увели. Мало-мало в Усолье не сунулись. Что, ежели ныне к нам пожаловали?.. Марьяна! — отчаянно вскрикнул он, сердце тревожно забилось.

Наскоро оседлав Орлика, Никитин вскочил на него и хотел было ехать. Внезапно появился старик. Окликнул:

— Постой! Куда?

— Марьяну выручить! — крикнул тот. — Усолье оборонить! Биться буду!..

— Биться один супротив орды? Ну-ну… Выдюжишь, чай… На вот, — старик протянул малый глиняный пузырек, пояснил: — Сие масло васильковое, заговоренное. Оно тебе силы придаст, страх отгонит. Испей теперича да опосля, когда нужда в том станет.

— На что мне оно? — отмахнулся Никитин. — Я и без того силу в себе чую немалую.

— Сила в тебе есть, Сергий, да на нее одну не надейся. С вражинами столкнуться — а их число немалое, — хитрость надобна. Не горячись, не то сам голову сложишь да никого не выручишь. Такое увидишь в Усолье, что может страх в сердце твоем поселить. Масло васильковое страх от тебя отведет, смелость подаст. Бери, пей.

— Ну давай… — Сергей открыл пузырек, глотнул, поморщился. — Горько…

— Доля твоя несладкая, — отозвался старик. — Пей еще… Вот, остатнее пить будешь, когда невмоготу придется. На-ка вот еще корень Петров-креста, он от смерти напрасной тебя избавит, убережет, — старик надел ему на шею шнурованный кисетик. — Ну, прощай, Сергий. Один ты ныне: самоборец супротив орды. Сила с тобою, смелость, а по ним — и честь. Поезжай!..

— Непутевый ты, аспид треклятый! Ты почто козу-то отпустил? Ищи теперича, — Акулина на чем свет стоит ругала Фомку, намедни потерявшего козу да лишь ныне признавшегося в этом.

— Да я не хотел тебя заботить, — оправдывался супружник. — Раскудрит… Марьяна, вишь, начудила со сватами-то, тебе, чай, с нею заботушки хватило…

— А ты Марьяною не прикрывайся! Ты козу упустил! Ты! — Акулина несколько раз поддала мужу.

Спозаранку, едва рассвело, они пошли на поиски животины. Ни на выгоне, ни в ближайшем Кашкином леске ее не было. Чуть не плача, Акулина присела на сваленное дерево отдышаться. Фомка виновато переминался с ноги на ногу, безнадежно оглядывая окрестности. Вдруг он насторожился, поморгал глазами, помотал головой, будто пытаясь отогнать наваждение.

— Раскудрит его в туды!.. Глянь-ка, — Фомка встревоженно указал за спину жены.

— Отвяжись, чума болотная, — отмахнулась Акулина, но все-таки оборотилась да и застыла в испуге.

Из Кашкина леска, где они только что бродили в поисках животины, выехал всадник в меховой шапке, на низкорослом жеребце, внимательно оглядел лежащую пред ним слободу, укрепленную острогом. От острога к лесу тянулся голый Каменный лог, лишенный растительности, а по сторонам от лога шла полоса вырубки со старыми пнями, поросшая молодым березняком. Там, объедая березовые ветки, паслась потерянная Фомой коза. Не обратив на животину внимания, ногаец прислушался, потянул носом да исчез так же внезапно, как появился — лишь ветки шевельнулись.

Фомка оторопело поглядел на жену. Акулина, придя в себя, подхватилась:

— Фома, беги к тиуну, народ подымайте: к осаде готовиться надобно!

— Ага, я мигом! — побежал было Фомка, да воротился. — Акулина, а коза? Раскудрит ее в туды! Коза-то как же?

— Беги скорее! — поторопила повитуха. — Сама козу приведу…

Он кивнул и, не мешкая, припустил в Усолье. Пробегая мимо воротников, Фомка крикнул: «Ногайцы!» — и помчался дальше.

Караульщики засуетились, хотели захлопнуть ворота, да заметили Акулину. Она, тяжело дыша, торопилась за мужем и тянула за собою козу. Пропустив повитуху, ворота затворили. Караульщики с подоспевшим тиуном поднялись на башню-стрельницу, тревожно вгляделись в лесную окраину: пока никого видно не было.

Фомка переполошил все Усолье: вмиг все пришло в движение. Подручные тиуна вооружились пищалями, слобожане приготовили луки со стрелами да рогатины с топорами — для ближнего боя. Бабы прятали нажитое добро в подпол, хватали ребятишек да испуганно жались по своим дворам, вознося молитвы Всевышнему.

Акулина вбежала в избу, задыхаясь, упала на лавку и прохрипела:

— Марьяна… ногайцы… супостаты…

— Как же, матушка?.. Откуда они взялись-то?.. Ой! А Сергей? Сергей-то как же?! Уехал, не возвращается… Неужто его побили?!

— Не мели зазря!.. — оборвала ее причитания Акулина. — Живой он! Чай, в Чердынь подался… Давай-давай, Марьяна, недосуг охать. — Отдышавшись, повитуха взялась за дело. — Сундуки надобно спрятать. Да серьги, ступай, в земле схорони, да место приметь.

Марьяна поспешно закопала серьги на огороде, воротилась в избу. Мать пыталась сдвинуть с места тяжелый сундук, взопрела, но сил не хватало.

— И где Фому черти носят?..

Марьяна подскочила к ней, живо откинула крышку, ухватила охапкой волчьи шкуры, меха бобровые, еще какую-то рухлядь.

— Куда тащить?

— В ледник… в ледник прячь… — замахала рукой Акулина.

Скоро вдвоем перетаскали свои небогатые пожитки. Повитуха оглядела избу, перекрестилась, сняла с божницы образа, схоронила в подполе.

— Ну, с Богом! — подхватила она свой лекарский сундучок и отправилась к стрельнице, откуда уже слышалась пищальная пальба.

Марьяна устремилась за ней.

Татар было много: все поросшее березняком пространство до леса почернело от них. Град стрел летел на Усолье. Слобожане стреляли в ответ, тиун с подручными палили из пищалей. Но силы были несравнимы. Тиун спешно послал к наместнику за подмогой. Гонец успел проскочить через другие ворота, покуда не окружили ногайцы всю слободу. Скоро острог запылал с трех сторон, занялись варницы от огненных стрел. Один за другим падали защитники.

Проломив обгоревшие стены, ногайцы ворвались в Усолье. Мишка Ряха, завидев их, от страха влез на колокольню, повис на веревке и всею тяжестью своею раскачивал ее. Набатный звон загремел над слободой, раздавался далеко окрест: «Беда! Беда! Помогите!..» Но никто не пришел на помощь погибающему Усолью. Ногайцы, походя, чтобы не тратить времени на лазанье по колокольне, подожгли ее. Мишка задыхался от дыма, глаза наполнились слезами. Не помня себя, он хрипел:

— Господи, помилуй… Господи, помилуй…

По Усолью меж дворов метались люди, пытаясь увернуться от вражьих сабель и конских копыт. Будто змеи, со свистом расправлялись арканы, хлестко схватывая пленников. Псы носились меж конских ног, с остервенением вгрызаясь в них, и, пронзенные стрелами, разрубленные саблями, умирали подле своих хозяев. Ногайцы тащили добычу из домов, выгоняли скот, поджигая то, что осталось. Скоро все Усолье полыхало, превратившись в огромный костер.

Никита, тяжело раненный стрелой, стойко оборонялся вместе с работными в своей варнице, крепко заперев дверь. Ногайцы подожгли промысел. Когда от дыма уже нельзя было дышать, Никита, откинув засов, велел работным:

— Выбирайтесь к Усолке. Там — вплавь.

А сам, с сожалением оглядев родную варницу, принялся креститься и возносить молитвы, поручая свою душу Создателю. Кровля, обрушившись, погребла его под собою…

Фомка, как всегда помогавший другим, а уж после думавший о себе, добрался наконец до своего двора, но не обнаружил там ни Акулины, ни Марьяны. Он повернул назад да попятился: прямо на него ехал ногаец. Фомка оторопело поглядел на врага и — откуда что взялось? — схватил вилы, выставил их вперед и с отчаянным воплем кинулся на татарина. Тот растерялся, не ожидая атаки, и, замешкавшись, был пронзен насквозь. Упав с коня, ногаец в горячке вскочил, поднял саблю, собрав последние силы, рубанул Фомку и рухнул рядом с ним…

Поп Иона, в разодранной рясе, с жидкими непокрытыми волосами, показался из храма, неся пред собою образ Спасителя. Вокруг кричали люди, храпели кони, звенело железо, трещало горящее дерево… Иона с одухотворенным лицом шел, не замечая ничего. Мнилось ему, будто сам Господь ведет его. Подскочил ногаец, взмахнул саблей: Иона едва не выронил образ, но ухватил крепче и упал на него, заливая Спаса своей кровью…

Когда татары ворвались в Усолье и все закричали, побежали — кто спасать свое добро, а кто в лес, — Марьяна потеряла мать из виду. Она звала ее, да голос тонул в сотне других криков. Марьяна оглядывалась, но видела вокруг лишь обезумевшие взоры да раскрытые в вопле рты. Она не узнавала никого, никто не узнавал ее. Кинулась было на поиски матери, да где ж ее здесь сыщешь? Кругом горело, стонало, ревело, хрипело…

Бежать надобно, выбраться из Усолья. Бог даст, матушка отыщется. Марьяна устремилась к воротам, перепрыгивая кострища, уворачиваясь от стрел, отталкивая людей, оказавшихся пред нею. Вот наконец и стрельница, обгорелые ворота. Марьяна скользнула взглядом по лежавшим телам, узнала тиуна, Андрея Сыча да Ивана Соснового. Кто там был дальше, она не поглядела — но все свои, усольцы. Не останавливаясь, побежала прочь. Осталось преодолеть Каменный лог: хорошо хоть ноги-то обутые — не больно по каменьям бежать. Рядом с нею тоже кто-то спасался, кого-то настигали стрелы: хрипя, падали люди. Иные, даже раненные, продолжали бежать, подталкивая Марьяну и не глядя на нее.

Внезапно девушку захлестнула неведомая, неодолимая сила, стянула руки, сдавила грудь. Споткнувшись, она упала, обернулась и увидела молодого татарина. Марьяна сразу узнала лицо — это его видела в кольце на Святках, когда гадала: под черными усами зубы блестят. Он это, он! Застонав, она лишилась чувств…

Мишка Ряха не помнил, как выбрался из Усолья. Каким-то чудом удалось ему спуститься с горящей колокольни: спасла веревка, привязанная к языку колокола, — спасибо дьячку, по лености не укоротившему ее. Часть слободы, где стояла церковь, была объята огнем, и супостаты, поживившись, искали добычу в другом месте. Мишка пробирался меж полыхающих дворов. Везде лежали окровавленные усольцы: кто с оружием, кто с пустыми руками, — лежали там, где настигла их смерть. Рядом с ними валялись трупы врагов, сраженные топорами да рогатинами, пронзенные вилами.

Возле попа Мишка задержался, хотел икону поднять, да цепко держал ее Иона. Мишка перекрестился и отошел. Углядев прореху в острожной стене, он устремился туда, перелез и добежал, пригнувшись, до леса. Почуяв, что опасность позади, Ряха свалился на землю и, зарывшись в сырой мох, зарыдал. Что-то теперь станется? Кончилось Усолье…

Как ни гнал Сергей Орлика, в слободу он опоздал… Приехал на пепелище: не было ни острога, ни дворов, ни варниц; дымились обгорелые избы, всюду лежали убитые. В мертвецах узнал он знакомых с детства людей: вот тетка Софья, пронзенная стрелой; там Павлуша Меньшой с пробитой головою; Яшка Босой да Иван-рыбник у своих дворов пали — мнилось, будто хмельные спать легли. На берегу валялся Данила, голова его напрочь отделена от тела. Фомка лежал у своей избы, пополам разрубленный саблей, рядом с убитым ногайцем. Поп Иона, иссеченный басурманским клинком, на икону упал, будто прикрывая ее собою. И еще… и еще… Многие обгорели до неузнаваемости. Господи, сколько их! Неужто всех порешили супостаты?! Неужто никто не уцелел?!

Сергей с ужасом озирался, ища отца, друзей, Марьяну. Обошел все побоище, но никого не нашел: ни сестры Верочки, ни Елисея, ни Мишки Ряхи, ни Андрея Клестова. И Марьяны нет нигде. Может, спаслись они, в лес убегли? Затеплилась в душе слабая надежда. Знать бы еще, где искать их, далеко ль забрели? Сергей застыл оцепенело: тишина… Лес кругом безмолвный, даже птахи не поют.

— Укажи, Господи, куда идти мне? Чего делать? — обратился он к небу.

Но молчали небеса, затянув солнце облаками. Где искать ответ? Никитин удрученно повесил голову. Слабый ветерок шевелил его кудри, тихо плескалась вода в Усолке да, поскуливая, бегали меж трупов уцелевшие собаки. Вот она, беда, о которой предупреждал колдун. Чего он теперь один делать станет, найдет ли живых? Страх проник в сердце. Сергей вытащил из-за пазухи пузырек с васильковым маслом, отхлебнул. Страх не прошел.

— Господи-и-и… — застонал Сергей.

— Сережка! — кинулся к нему бесшумно подобравшийся Мишка Ряха. — Живой! Тут такое было!.. Ты где подевался? Откудова возвернулся-то?

— После, после… — обещал Сергей, крепко обнимая друга. — Как ты-то уцелел, Мишаня? А Марьяна где?

— Не ведаю ни об ней, ни об ком другом. Как ногайцы острог порушили да в слободу ворвались, все смешалось. Кто сражался, кто бежал… Орали все… Что тут было, Сережка!.. Что было!.. Ежели ты Марьяну средь мертвых не нашел, знать, живая она, схоронилась? Может, в Кашкином лесу? Туда-то, чай, много побежало?

— Весь Каменный лог мертвецами усеян, до самого Кашкиного леса… — подтвердил Сергей.

— Я туда и не побежал, а когда на другую сторону выбрался, никого не видал. Кто успел, знать, раньше меня проскочили… Я на колокольне был, звонил шибко! Едва не сгорел заживо, еле слез… Думал, конец мне пришел… — Мишка, тараща глаза, заново переживал весь ужас минувшего дня.

— Когда напали-то? — мрачно спросил Сергей.

— Поутру… Фома упредил, не то бы вовсе врасплох застали. А так, вишь, и мы татар немало побили.

— Побили… Почто воротники не сторожились? Почто мужики не готовились к набегу? Ведь еще зимою татары приходили.

— Так ведь тогда миновали они Усолье-то, — напомнил Мишка. — Думали, и дальше убережет Господь слободу нашу ото всех напастей. Не ждали…

— Не ждали, — зло повторил за ним Сергей, — а они пришли…

— Так ты ж тоже не ждал, — простодушно укорил его друг. — Любился с Марьяною, ни об чем мыслить не мог.

— Я более всех виноват! — заключил Сергей.

— Отчего ты? Тиун должон был думать, мужики… С тебя какой спрос? Атаманил ты в ребячестве, да та пора давно миновала.

— Они мертвые, а я живой…

— Да ты не терзайся, Сережка. Видно, Господу угодно было, чтобы ты живым остался, — Ряха обнял Сергея за плечи. — Тут такое было!..

Он рассказал другу все, что сам видал. Сергей подавленно молчал: и надо было такому стрястись, когда он из Усолья отлучился!

— К вечеру уж все затихло, — рассказывал Мишка. — До утра ногайцы возле Усолья на выгоне ночевали. Ныне на Каму, знать, подались. Животину нашу забрали да полон у них — девки наши. Я видал, когда тихонько за кустами прошел.

— И Марьяна средь них? — вскинулся Никитин.

— А хоть и средь них, куда мы с тобою двое-то? Знать, доля ее такая… Да ты не горячись, — заметив, что друг побагровел, попытался успокоить его Мишка. — Не видал я ее средь полоненных, врать не стану. Дашутку, подружку ее, Настю Пядышеву, Анку Васильевскую да других девок углядел. А Марьяну не видал.

Сергей вскочил.

— Догнать их надобно, полон отбить!

— Ты чего? — уставился на него Ряха. — Я ж тебе сказываю: ногайцев — орда. А нас двое всего, аль ты не мыслишь? Ишь, храбрый какой!

— Да-да… храбростью тут не возьмешь… Помыслить надобно да хитростью взять, — согласился Никитин. — Давай-ка, Мишаня, покуда придумываем, по лесу побродим, живых поищем. Может, наберем войско?..

— Какое войско-то? Побили, знать, всех? — усомнился Ряха, но пошел вслед за другом, страшась остаться один.

Кого-то и впрямь нашли, а кто-то сам вышел, уверившись, что опасность миновала. Бабы заголосили, узнавая погибших. Мужики хмурились, бессильно сжимая кулаки. В зарослях Никитин обнаружил еще одного дружка: Елисей Александров с пронзенной стрелою рукой потерял много крови и лежал бледный. Возле него сидела сестра Сергеева, Верочка. Увидев брата, она радостно вскочила, бросилась ему на шею, разрыдалась. Поведала, что отец их сгорел в варнице, а она еле увернулась от ногайца да в лесу схоронилась. И какого страху натерпелась! И уж не чаяла с братом свидеться. Да ежели б не Елисей, вовсе бы худо стало… Сергей с Мишкой помогли другу подняться, подставив плечи, повели на пожарище.

— Сергей! Сергей!.. Слава Богу, живой! — к Никитину поспешала тетка Акулина. — Марьяну в полон увели, видала я из лесу: татарин заарканил, чрез седло кинул… Ой, что делается, Господи! Сгинула, чай, моя девонька навеки…

Поохав, Акулина занялась своим ремеслом — пользовала раненых. Среди лежавших на пожарище усольцев нашлись живые, стрелянные не насмерть да ушибленные в голову. Акулина быстро приводила их в чувство, обдирая оперенье со стрел, поджигая его да окуривая вонью беспамятных.

Сергей оглядел оставшихся слобожан: не много их ныне; грязные, усталые, измученные боем, пережитым ужасом да бессонной ночью, они представляли жалкое зрелище. И чего делать с такой малой кучкой людей? На что решиться? Дать им схоронить убитых да смириться с тем? Нет! — взбунтовалась душа.

Сергей, сжав кулаки, горячо заговорил:

— Усольцы! Крещены души! Послушайте меня, внемлите! Знаю: изнемогли вы, пережили ужас — смерть стояла подле вас. Но неужто дадим ногайцам уйти с добром нашим? С полоном, в коем жены да девицы наши? Детишек увели!.. Слышите? Зовут они нас! Молитвы Господу отсылают, чтобы освободили их… Кровь родных взывает к бою — кровь отцов, братьев, сыновей наших, баб да детишек, невинно убиенных! Беритесь за оружие, запасайтесь тем, у кого чего осталось. Догоним ногайцев. Нежданно нападем. Отобьем полон да добро наше! Господь с нами и поможет нам в правом деле!

Будто в ответ на его слова разошлись тучи, закатное солнце осветило пожарище. Мужики да парни решительно поддержали Сергея:

— Веди нас! Пойдем за тобою, полон отобьем!

Марьяна испытала дикий ужас, когда, придя в себя, увидела вокруг скуластые лица с раскосыми глазами да услышала чужую речь. Везде, куда ни глянь, костры, кони, люди. Подумалось: то сон страшный видится — вот-вот пробудится она, и все станет, как прежде…

Угнанный скот ревел, ногайцы заставили пленниц доить коров да коз. Среди невольниц издалека Марьяна увидела своих подружек, и меж ними — Дашутку. Но были и вовсе не знакомые девицы: знать, пограбили татары и деревни окрест Усолья. Везде горе да смерть посеяли… Сидят вот теперь, празднуют победу свою: полон богатый да добыча добрая.

Ногайцы устроились вокруг костров на снятых с коней седлах, что-то варили в котлах, выхватывая ножами куски прямо из кипящей воды. Пили из бочонков, отчего-то не сразу припадая к ним, а сливая часть на землю. Поди, вино из запасов Семена-корчмаря? Напившись, татары шумели, устрашающе вскрикивали, пронзительно свистели. Некоторые прыгали сквозь огонь, другие пускались в лихой пляс.

Угомонились к утру. Марьяна прислушалась: храпят, ироды. Девиц, знать, тоже сон сморил: не видать их. Ее почему-то держат отдельно: верно, татарин, ее пленивший, набольший у них? Вон — и шатер у него, другие просто под открытым небом спят. Хорошо ее в шатер не тащит, на воздухе оставил. Никто не смотрит за нею. Эх, кабы руки-ноги развязать… Нешто попытаться?

Неподалеку, широко раскинув руки, храпел ногаец, на боку его виднелся нож. Марьяна тихонько подползла к нему, татарин пошевелился — она замерла и, подождав малость, изловчившись, быстро выдернула нож. Зажав рукоять ногами, повела по лезвию путами. Раз, еще и еще… Наконец, почуяв, что руки свободны, быстро откинула обрезки веревки, споро освободила ноги.

Теперь бежать в лес, покуда не всполошились! Да остановилась Марьяна: «Дашутка-то как же?» Надобно подружку выручить, нет, не подружку — сестру! И всех бы пленниц освободить, да на то сил не хватит. Где ж искать-то девиц? Марьяна опасливо пошла по стану, стараясь держаться подалее от догоравших костров.

Послышался тихий плач. Марьяна двинулась в ту сторону: плакал мальчик, уткнувшись в колени. Девица наклонилась к нему, прижатым ко рту пальцем велела молчать, обрезала путы, махнула рукой в сторону леса. Тот понял и, подхватившись, радостно побежал в спасительную чащу. Другие дети, измученные пережитым, спали. Марьяна нерешительно поглядела на них. Если всех освобождать, переполох устроят спросонья-то. Нет, надобно Дашутку сперва сыскать. После уж вдвоем, сколь успеют, спасут.

А вот и пленницы… Возле них крепко спали охранники. Марьяна обошла их и, низко склонившись, вгляделась в лица девиц. Признав Дашутку, присела возле нее, прикрыла рот ладошкой, потрясла за плечо. Та дико вытаращилась, в темноте не признав Марьяну, принялась дергаться.

— Тихо-тихо, подружка… Я это… освобожу тебя. Уразумела?..

Дашутка кивнула, Марьяна спешно порезала веревку.

— Ты откудова, Марьянка? — Дашутка кинулась ей на шею.

— После скажу… — отстранилась та. — Давай-ка других развяжем.

— Как же? Они, поди, вопить станут, не поймут, чего делается. Бежим сами!..

— Нехорошо так-то…

— Ну ладно, попробуем, — нехотя согласилась подружка.

Они осторожно подкрадывались к пленницам, зажимали им рты и на ком развязывали, а на ком разрезали путы. Скоро многие девицы были освобождены. Как ни старались не шуметь, кто-то неосторожно дернулся, кто-то вскрикнул — в стане начался переполох. Девицы с визгом бросились врассыпную, татары — за ними.

Марьяна запнулась, крепко ударилась коленом и была настигнута. Ее снова связали, как и других девиц, не успевших убежать: Дашутки средь вновь словленных не было — и на том слава Богу! Татарин, пленивший Марьяну в Усолье, забрал ее в свой шатер. Ласково поведя рукой по ее распущенным волосам, проговорил, глядя в самые очи:

— Не бойся, я не страшный. Ты девица красивая, женою моею станешь. Вместе жить будем.

Марьяна дернула головой, брезгливо поморщилась.

— Не стану я твоею женою, проклятый!

Татарин весело рассмеялся и предложил поесть. Почуяв голод, Марьяна сухо сглотнула, молча протянула связанные руки. Ногаец, с сомнением глянув на нее, усмехнулся и разрезал веревку. Растерев запястья, Марьяна принялась за еду и вскоре, насытившись, бросила через плечо:

— Все одно — убегу!

— А я тебя плеткой стегать стану, — с улыбкой пообещал ногаец.

— Бей! Сейчас бей! После некого будет…

Ногаец помолчал, прикидывая что-то в уме, после крикнул на своем языке. В шатер вошел другой татарин. Коротко отдав приказание, молодой ногаец вновь улыбнулся Марьяне.

— Готовься, красавица, далеко поедем. Сейчас поедем. Никуда не убежишь.

Марьяна отвернулась, чтобы скрыть выступившие слезы. Скоро она уже сидела за спиной ногайца на его коне, уносившем их в неведомую даль. С ними ехал небольшой отряд, орда с добычей осталась позади. Где-то Сергей, жив ли еще?.. Марьяна попрощалась с надеждой увидеть его когда-либо.

Похоронив убитых, оставив на пожарище баб, стариков да малых детей, усольцы во главе с Сергеем отправились за ногайцами. Перед тем мужики разгребли угли, слазили в уцелевшие подполья да ледники, запаслись едой, сменили одежду. Собрали годное оружие и, приободренные, поспешили вслед супостатам. Верили они: одержат победу.

Уже далеко отошли от Усолья, как вдруг увидели, что бежит к ним из леса девица. С криком подскочила, повисла на Сергее. Тот с трудом узнал Дашутку — так она была измазана да оборвана. Девица сбивчиво поведала о Марьяне да своем освобождении.

— Мыслила, Марьянка за мною побежит, а она отстала, упала… Ее и повязали… А я успела… Успела!..

Отправив Дашутку в Усолье, поспешили дальше. На ходу обсуждали отчаянность да храбрость Марьяны. Сергей страшился: а ну как накажут ее за побег? запорют до смерти? иль еще чего сотворят? Не допусти, Господи!

Орда медленно двигалась по камскому берегу: гнали скот, вели полон, везли добычу. Татары часто останавливались, отдыхали, забавлялись и думать не думали, что кто-то отважился на погоню.

Усольцы подошли настолько близко, что учуяли запах стана — коней, похлебки, человечьего пота. Когда Сергей увидел ногайцев, ужаснулся: экая орава! Закралось в сердце сомнение: неужто справится их жалкая кучка с целым войском? Достав из-за пазухи колдунов пузырек, Сергей отхлебнул василькового масла — вдруг поможет. Недолго посовещавшись, усольцы решили ждать темноты, а там как Господь укажет.

Вдруг Андрей Клестов, ткнув Никитина в бок, зашептал:

— Беда, Сергейка! Оборотись: войско к нам тайно подбирается…

— Какое войско? Татары впереди. Кто позади может быть?

Он поглядел, куда показывал дружок. И верно: там угадывался немалый отряд — в лучах заходящего солнца блестели пищали, сабли да рогатины. На татар не похоже. Решив узнать, что за войско, Сергей шепнул Клестову:

— Оставайтесь тут и тихо сидите! Я скоро… — пригнувшись, он кинулся в лес, пробрался меж кустов и вышел в самую гущу неведомого войска; разглядел: лица русские, платье — тоже, стало быть, подмога подоспела.

Его заметили, наставили пищаль, строго спросили:

— Кто таков?

— Сергей Никитин из Усолья Камского, — назвался он не таясь. — А вы кто ж будете?

— Мы из Чердыни, князем посланы в подмогу вам. Как гонец прискакал, так и собрались. А в Усолье пришли — там уж головешки… Ваши бабы сказали, что вы за ордою ринулись. Мы — за вами следом. Вишь, догнали. Далеко ль татары?

— Близко, — махнул рукой Сергей. — Вам остановиться надобно, не то переполошите их, не одолеть тогда… Их врасплох бы взять.

Предводитель отдал приказ спешиться, увести коней, чтобы не заржали ненароком. Посовещавшись, решили ладить сообща: дождаться сумерек, а после, как супостаты угомонятся да улягутся, напасть на них — враз да со всех сторон — и, покуда не опомнились, бить их, бить, бить… Знаком к нападению послужит стрельба: сам Сергей снимет стрелой караульного. На том и согласились.

Никитин воротился к усольцам, обрадовал, что помощь подоспела. Возблагодарили они Господа да уверовали: победа ныне за ними станет. Отрядив Андрея Клестова стеречь ногайцев, Сергей велел всем отдохнуть перед боем. Сам он лег на землю и уснул. Снилась ему Марьяна, да будто немолодая уже, да будто детишки у них выросли. И хорошо им всем вместе-то: сыновья соль варят, как он сам да отец его, дочери по дому хлопочут. И все-то ладно у них, да Усолье по-прежнему стоит, ровно и не горело…

Пробудился Сергей, на небо поглядел: тучи затянули его от края до края, тьма сгустилась. Тихонько созвав своих товарищей, велел им по местам стать, как загодя сговорились, напутствовал:

— Теперь приспела пора, други мои. Надобно сперва караульных стрелами снять, то я сам сделаю да Андрей Клестов. Как увидите, что упали они, сбегайтесь да бейте всех сподряд. Ну, с Богом! — перекрестился да скрылся во тьме.

Усольцы поспешили по своим местам. Сергей пробрался к Андрею, поглядел на вражий стан. Костры горят — хорошо светят. Возле них караульщики сидят, голову клонят: знать, сон сморил, — другие уж храпят вовсю. Кони — в стороне, там, где чердынцы должны встать.

— Пленницы-то где? — прошептал Сергей. — Хоть бы плачем обозначились…

Но тихо во вражьем стане… Никитин, помолясь, натянул тетиву. Тонко запела стрела, за нею — другая, третья… Караульщики, не вскрикнув, повалились бездыханные. Один вскочил было, да в него одновременно две стрелы впились, будто змеюки ненасытные. И — разом — посыпались из темноты люди, принялись топорами рубить спящих ногайцев, ножами резать. Очнулись татары, за сабли схватились — ночную тишь взбудоражил шум битвы: хрипели раненые, стеная, падали убитые… Сергей с остервенением бросался от одного супостата к другому и крушил, крушил их своим топором. И не ведала устали рука… Огляделся: вкруг него уж одни убитые.

Поодаль отбивался от татарской сабли Андрей Клестов. По всему стану яростно сражались с ногайцами усольцы да чердынцы. Враги оказались хорошими воинами: опомнившись от внезапного нападения, они не желали умирать. Но сила была уже не на их стороне. Поняв это, ногайцы начали отступать: один за другим, ловко вскочив на коней, спасались бегством, и скоро все оставшиеся в живых татары исчезли в ночи. Победа русских была полной. Не многим ногайцам удалось уйти: без счету их осталось лежать на камском берегу.

Сергей бросился к пленницам. Там уже его товарищи развязывали путы, успокаивали несчастных. Никитин, лихорадочно вглядываясь в лица девиц, обежал всех: Марьяны среди них не было. Пленницы рассказали, что ее увез молодой татарин, начальник ногайцев, а куда — неведомо. Сергей в бессилии сжал кулаки…

Мало-помалу потекло время… Усольцы восстановили слободу, построили острог, срубили новые избы да варницы. Появились новые поселенцы — пришли соль варить, прослышав о богатых рассолах. Новые семьи образовались, переженились и друзья Сергеевы. За Елисея Александрова он свою сестру Веру отдал, а сам все неженатым ходил.

И дружки Никитину советовали забыть Марьяну, и тетка Акулина то же твердила, да не желал он слушать никого. Отчего-то верил, что встретятся они да вместе будут, а когда то станется, неведомо. Хотел Сергей колдуна спытать, да пропал старик, ровно сгинул вовсе с лика земного. Долго искал его Никитин, не один день по лесу плутал, да без толку: ни его самого, ни избушки — как и не было. Воротился Сергей в Усолье, позвал к себе жить тетку Акулину и ушел с головою в работу.

На промысле Сергей дневал и ночевал. Стал самым богатым солеваром, каким прежде отец его был, земли расчистил неподалеку от Усолья, деревни заселил — большим хозяином считался. Скоро выбрали его старостой усольским, несмотря на молодые лета. Уважали его слобожане, и старые, и пришлые: за советом к нему шли, за добрым словом, а когда и за судом. Тиун княжий ему в рот глядел: как Сергей скажет, так и делал. И все бы хорошо, да один жил Никитин, без семьи, без детей, в избе лишь тетка Акулина.

Сперва хотела было повитуха ему поведать, отчего Марьяна сватам отказала, — камень с сердца снять, да Сергей отмахнулся:

— Давно это было, ровно в иной жизни. На Марьяну зла не держу, люблю ее по-прежнему.

— Да ведь ты не знаешь: она в смущении была. Думала, будто ты брат ее, — решила все-таки раскрыть правду Акулина. — То Дашутка неверно поняла.

— Брат?.. — удивился Сергей. — Ведал я, что наговор был, но что такой — не знал.

— Откуда сведал-то?

— Не спрашивай, Акулина, все одно не открою.

— Знать, сердце подсказало? — решила она. — Ведь Марьяна любит тебя… ох… отлюбила…

— Нет, любит! — утвердил Сергей. — Любит и к себе зовет.

Не раз так-то сказывал Никитин, на что Акулина крестилась да вздыхала. Видя, что ему одиноко, порою она советовала:

— Ты, Сергей, не мысли уж об Марьяне. Женись на той, которая приглянется. Знать, не судьба вам вместе с моею девонькою быть. Поди, уж и в живых ее нет?.. У басурман ведь не жизнь вовсе. Чай, лежат Марьянины косточки во чужой земле да по своей отчине тоскуют.

Повитуха вытирала набежавшую слезу и молилась о душе дочери.

— Нет! — подхватывался Сергей. — Не то молвишь! Жива она! Сердцем чую. Знать бы, где искать, — пешим бы пошел, побежал бы за нею! Глаза закрою — ее вижу; усну крепко — она меня милует… Отец благословил нас на женитьбу, вы с Фомою — тоже. По благословению вашему мы с нею и заживем. Не могла Марьяна сгинуть бесследно! Бог даст — отыщется.

И такая уверенность была в словах его, что Акулина кивала да опять вздыхала:

— Уж скорее бы… Хоть разок повидать ее пред смертушкой…

Частенько захаживала, будто к Акулине, Дашутка. Вспоминала Марьяну, а сама взглядом косила на Сергея: все бы отдала, только бы с ним быть. Но не видел он ее, не замечал… А и кто замечал Дашутку в Усолье? Росточком Бог обидел — будто девчонка сопливая бегает. А ведь постарше Марьянки! Глазки маленькие, мутные, губы тонкие, сухие, да нос опеночком. Кто ж взглянет на такую-то? Знать, век одной вековать…

Была у нее тайная надежда на Сергея: он-то совсем на девиц не глядит, не видит ни пригожих, ни уродин — все об Марьяне тоскует. Да она далеко, а может, и вовсе ее на свете нету? И заместо нее можно, чай, приголубить Сергея? Ему-то, поди, все едино: раз уж не его любимая, так кто хошь.

Однажды в варнице устанавливали новый цырен. Дело не ладилось: огромная соляная сковорода никак не хотела висеть прямо, один угол соскальзывал с крючьев.

— Расступись, мужики, сам подыму, — Сергей сдернул рубаху.

— Ну его, Сергей, — Михайло Ряха пытался остановить поплечника, — еще надсадишься. После отдохнем да сладим сообща… Вон, гляди-ка, Дашутка прибегла. К тебе, чай?

Никитин оглянулся. Дарья пробралась меж работных, приблизилась к нему.

— Чего пришла?

— Вечереет уже, а тебя все нету. Тетка Акулина тревожится: не случилось ли чего? Я к ней наведалась — она меня сюда и послала. Чего тут у вас?

— Да вот, вишь, цырен, будь он неладен, нацепить не можем. Завтра варить уж хотели. Ничего! Я его теперь!.. — Сергей мотнул головой и подошел к болтавшемуся цырену.

Взявшись обеими руками за угол, он малость помедлил, собираясь с силою. После резко рванул да насадил цырен на крюк. Покачавшись, он встал на место. Притихшие было работные одобрительно зашумели.

Дашутка, углядев у Михайлы Сергееву рубаху, выхватила ее и подбежала к Никитину.

— Ох, и силушка в тебе, Сергеюшка! Ровно и не человечья! — восхищенно оглядела его. — Знать, обоймешь так-то руками своими — ох, и сладко делается!..

Сергей внимательно посмотрел на нее, отерся рубахой, ничего не ответил. Дашутка не унялась:

— Вот бы спытать ее, силушку-то твою…

Она повела ладошкой по его груди, почуяла, как гулко отозвалось его сердце на ласку. Сергей опустил взор, спешно натянул рубаху.

Скоро он женился на Дашутке, в глубине души досадуя на себя, но не имея более сил жить в одиночестве. Ему, как и всякому мужику, бабья ласка нужна, семья, детишки, чтобы было кому дело продолжить. А Марьяна, что ж, знать, так мечтою и останется… Может, на том свете встретятся да вместе будут?