Самоборец

Глава VII

— Аннушка, князь Михайло приехал, к себе зовет. Князь Ковер, весь седой, но еще бодрый, едва отпустив слугу, принесшего ему радостную весть, тотчас в нетерпении побежал в терем к жене. Анна Федоровна, раздобревшая, статная, в просторном домашнем платье, выговаривала что-то дворовым девушкам, которые, понурясь, стояли вкруг нее. Поворотившись к мужу, она уточнила:

— Князь Лыков? — и осуждающе проворчала: — В деревне ему не сидится. Ныне чем далее от Москвы, тем спокойнее. Да жену, поди, привез и Наталью?

— Все и воротились, — подтвердил Ковер. — Ныне же к нему поеду, давно не видались. Где Васятка?

— А где он? На конюшне небось. Как подарил ты ему жеребенка, его оттоле не выманишь!.. Ступай, поищи, — отправила княгиня одну из девушек.

Та с облегчением выскочила в сени, подруги проводили ее завистливыми взглядами.

— Ты, Иван Андреич, долго-то не засиживайся у Лыковых, — напутствовала Анна Федоровна мужа. — Не ровен час, на пути государя станешь.

— Не тревожься, Аннушка, — ласково погладил Ковер ее плечо. — Со слугами поеду, чай, я не холоп какой — князь!

— То-то, что князь… Афанасий Бутурлин тоже не из холопов, а языка лишился. А иные-то и вовсе без голов остались: шибко скор суд у государя.

— Нету его ныне на Москве: в Коломне государь, с войском. Не тревожься, Аннушка, — повторил Ковер.

— Ну, коли так, ступай с Богом, Иван Андреич. Васятку-то переодеть надобно, чай, перемазался на конюшне. Иди, приготовь ему чистое, — приказала княгиня другой девушке. — А и все ступайте, — отпустила она остальных.

Ковер с Лыковым угостились на славу, о том, о сем потолковали, новости разные обсудили да о государе покуда не молвили. Заскучавшему Васятке разрешили на двор пойти.

— Чего-то дочь твою, Наталью, не видать, Михайло Василич. Не хворает? — осведомился Ковер.

— Не хворает, Бог милует, — отчего-то тяжко вздохнул Лыков. — Увидишь еще, налюбуешься.

Отпустили слуг. Оставшись наедине с шурином, князь Михаил, сбавив голос, спросил:

— Слыхал я вести недобрые о государе нашем. Правда ли это, Иван Андреич?

Ковер кивнул удрученно.

— Воистину недобрые вести о недобрых делах: с толпою знатных отроков носится государь верхами на конях по улицам да площадям московским, людей топчет, бьет да грабит. Давеча холопа моего Кирьяна насмерть задавили…

— Государь? — ужаснулся Лыков.

— Государь… — подтвердил Ковер.

— Знать, бес в него вселился? Прежде-то, слыхал я, он животину мучил.

— Ныне на людей перекинулся.

— Неужто и молвить супротив никто не может? — возмутился Лыков. — Митрополит, бояре ближние…

— Бояре? Чай, боятся они? — предположил Ковер. — Многих сослал государь, Ивана Кубенского в темницу посадил. Давеча, правда, отпустил — помиловал, да шибко напуган князь. Афанасию Бутурлину, за речи его дерзкие, язык отрезали. Даже на любимца своего Федора Воронцова государь опалу наложил. Митрополит за него заступился — так помиловал опального Иван Васильевич. Да, знать, ненадолго: слова супротивного не терпит.

— Да полно! Правда ли это? — страшась поверить, качал головой Лыков. — Вовсе мал государь, когда и злобы-то набрался?

— Уж не мал — пять-на-десять ныне. Да не своим умом живет. Дядья его Глинские — Юрий да Михайло Васильевичи — подстрекают, восхваляя все бесчестные дела его, — сообщил, что знал, Ковер. — Да, слыхал я, и наветами не брезгуют. Михайло-то конюшим стал, мнится ему могущество Телепнева-Оболенского, коего тот при покойной Елене Васильевне достиг.

— Да-а… Не думал я, что на Москве этакие дела творятся.

— И на что ты из вотчины уехал? Сидел бы там и ведать не ведал бы!..

Ответить Лыков не успел. Со двора донеслись шум, невнятные крики.

— Что за переполох? — встревожились князья, поспешая на крыльцо.

Внизу, во дворе, столпились холопы, сенные девушки, слуги Ковра да Лыкова. Все они, галдя, размахивая руками, указывали на крышу конюшни. Там на самом коньке сидел котенок, а к нему бесстрашно подбиралась, подоткнув подол сарафана, девочка-подросток.

— Опять она за свое! — всплеснул руками Лыков.

Ковер недоуменно глянул на него и перевел взгляд на девочку. Та уже добралась до котенка, подхватила мяукающий комочек и по охлупню легко побежала назад. Толпа одобрительно вскричала.

— Эк, прыткая! — восхитился и Ковер.

— Прыткая, — недовольно проворчал Лыков, — шибко… Ты спрашивал, отчего я из вотчины уехал. Она там с деревенскими ребятишками все окрестности облазила. Целыми днями дома не казалась! Мы с Настасьей извелись уже. Лицо солнце опалило, кожа загрубела, на руках цыпки… А ноги!.. Не могу, сказывает, в обутках-то бегать. Босиком и шлепала, едва снег сошел!..

— Так это Наталья?! — изумленно выставил бороду Ковер. — Дочь твоя?! Выросла…

— Во — вишь, и ты, дядя родной, не признал! Наталья и есть. Уж невеста почти, а все неуемная! Мыслил, сюда возвернемся — мать ее в тереме запрет, обучит всему, чего знать княжне надобно… Да где!..

— Батюшка! Дядька Иван! — радостно подскочила Наталья. — Вот, поглядите! — и протянула им спасенного котенка. — Ма-ахонький…

— Ты почто босая, — принялся было выговаривать ей Лыков, — да не в тереме?

— Ох, батюшка! — недовольно свела брови и топнула ножкой княжна. — Скушно в тереме! Духота да маета! Только и делаю, что зеваю.

— А мать где?

— Почивает, притомилась.

— Ступай к ней, — приказал Лыков.

— Ну вот еще! — своенравно вскинув голову, княжна побежала в сад.

— Наталья! Вернись! — прокричал ей вослед отец и вздохнул, обращаясь к родичу: — Вишь? Не слушается! Вольна шибко… И в кого такая уродилась?

— Красивая… — проговорил князь Иван.

— Ну да, чернявая, — гордо согласился Лыков. — Красивая, да строптивая! Да ты слышишь ли?

— А?.. Чего? — князь Ковер очнулся от дум: кого-то напомнила ему Наталья лицом своим, а кого — не мог понять.

Лыков прервал его размышления:

— В кого такая уродилась, не уразумею. У меня да у Настасьи волос, вишь, рус, а у дочери, поди ж ты, черен, ровно подменили ее. Настасья меня винит: мол, в Крым ездил, насмотрелся на татар-то, после дочь и родилась чернявая. Как мыслишь, Иван Андреич, могло так-то стать?

— Чудно! — не поверил Ковер.

— То-то, что чудно…

Князья воротились назад в горницу.

— Ныне, слышно, будто хан Крымский сызнова готовится на Русь идти? — спросил Лыков.

— Слух был, — Ковер опустился на лавку. — Государь в Коломну к войску отъехал, готовиться к встрече крымцев. Да, сказывают, и там забавляется: то пашню пашет да гречиху сеет, то на ходулях ходит да в саван рядится.

— Видать, не ждут хана-то, коли слабину дали? — предположил князь Михаил. — А ну как нагрянет?

— Может, и нагрянет, — согласился Ковер. — Никому не ведомо, чего дальше станется. Уж не знаешь, от татар иль от государя своего погибели ждать.

Великий князь Московский лежал в своем шатре. Кто-то откинул полог: луч солнца скользнул по лицу государя, он поморщился. Тряпицу спешно опустили. Иван, пробудившись, сел. Потянулся так, что хрустнули все косточки, и недовольно помотал головой.

Еще один день. И так уж три месяца он в войске: то в стане, то в Коломне. Надоело! Крымского хана ждет, а тот и не торопится. Сын его Иминь минувшею зимою пограбил в Одоевском да Белевском уездах, и более крымцы не нападали. Знать, сведал хан о войске, что ждет его, опасается? Скукота! На Москву, что ль, вернуться? Иль еще куда направиться? Может, на богомолье?

Вошел Федор Воронцов, поклонился, подал государю умыться.

— Скушно, Федор, — посетовал Иван. — Одни и те же лики, что на Москве во дворце. Также спорят о старейшинстве, наговаривают друг на друга, козни строят… Злобят меня супротив то одних, то других. У-у, наветчики!.. Зимою и тебя оговорили, помнишь ли? Кабы не Макарий… Что делать? Кому верить?

— Ты, государь, себе верь, — отважился дать совет Воронцов. — Ты-то, чай, лучше других ведаешь, кто люб тебе.

— Я-то ведаю, да они, вишь, шибко ладно сказывают. А как правду от кривды отличить? Я верить никому не могу, боюсь… Помню, как бояре в малолетстве моем об себе пеклись да грызлись, меня не стесняясь. Я уж лучше всех сподряд наказывать стану.

— Как же всех-то? — усомнился Федор. — Так и невиновные попадутся…

— Уж лучше пусть один невиновный за чужой грех поплатится, чем виновный кары избежит, да после крамолу устроит, — изрек Иван. — Врага надобно жалеть, когда он у ног твоих поверженный лежит!

Воронцов удивленно поглядел на государя: ликом юн, а послушаешь — будто он жизнь прожил. Натерпелся с малолетства, озлобился. «Спаси и сохрани, Господи, от гнева государева!» — мысленно перекрестился боярин.

— Ну, чем ныне забавляться станем? — обратился к нему Иван.

Немалым отрядом выехали на звериную ловлю. Да не успели еще никого загнать, как впереди увидели войско. Кто-то, не разобравшись, закричал:

— Крымцы!

В смятении охотники едва не рассеялись, да вовремя разглядели, что в войске том чуть полсотни человек наберется и что лица не татарские. Подъехали ближе — оказалось: к государю прибыли пищальники новгородские. Вперед выступил детина с окладистой бородой, поклонился великому князю и начал было челом бить на наместника новгородского: мол, тот неправды чинит, обирает да обижает жителей.

Иван, не слушая, нетерпеливо ерзал в седле. Конь под ним беспокоился, переступал ногами, прядал ушами.

— Убирайтесь прочь! — вдруг разгневавшись, крикнул Иван новгородцам и приказал своим дворянам расчистить путь.

Новгородцы растерялись, но едва слуги государевы попытались разогнать их, начали кидаться комьями грязи, а после изготовили пищали да пригрозили:

— Стрелять станем!

— Вы на государя?! — рассвирепели дворяне и, выхватив сабли, потеснили смутьянов конями.

Раздались выстрелы, произошла настоящая битва. Иван, изрядно напугавшись, с малой свитой хотел было проехать к стану, но его не пропустили. Яростно поворотившись, он ускакал кружным путем, на ходу выкрикивая ругательства и беспощадно нахлестывая коня.

Едва добрался разгневанный государь до стана, как послал отряд схватить бунтовщиков. После позвал к себе дьяка Захарова и велел учинить сыск, кто подговорил новгородцев к смуте, распорядился найти виновных да жестоко их наказать. Немного придя в себя, государь хватился Федора Воронцова. Ему доложили, что князь остался в лесу, надеясь уладить все миром.

— Как же — миром! — возмутился Иван. — Они ж стрелять стали! На государя руку подняли! Дерзкие! Едва не пристрелили меня! Федор-то, поди, и не живой уж… Как появится — пусть враз ко мне идет!

Воронцов с дворянами приехали под вечер, привезли с собою убитых. Запыленный, пропотевший, вошел он в государев шатер. Иван, едва увидев верного слугу, бросился к нему.

— Живой! Уж не чаял зреть тебя! Ничего! Выведаем, кто подучил, — накажем!

— Да они уж и так наказаны, государь, — устало отозвался Воронцов. — Десять человек с обеих сторон зазря погибших да немало раненых — это ли не наказанье? Удалось утихомирить их… Вот уж горячие головы! Они ведь челобитье тебе, государь, подать хотели. Почто разгонять стал? Выслушал бы…

— Челобитье? Нет! Вооружились пищалями да на государя пошли! Неужто веришь в челобитье-то? Его мирно подают, просят. А они — требуют! Не пойму я тебя, Федор, или ты тоже супротив меня мыслишь? — прищурившись, Иван испытующе поглядел на князя.

Бояре, бывшие в шатре, возмущенно загомонили. Воронцов возвысил голос:

— Не супротив тебя, Иван Васильевич! Я разобраться хочу!..

— То не твое дело! Сыск уж идет, — оборвал его государь. — Ступай!.. Все ступайте!

Дядья Глинские, Юрий с Михаилом, остановившись поодаль от шатра, шептались в темноте.

— Слыхал? Не помилует он того, кто виновным окажется!

— Ну так что ж? Его еще найти надобно, виновного-то. Я думаю, вовсе не было подстрекателя.

— Не надо тебе размышлять об том, Юрий! Кого Захаров назовет — тот и виновный!

— Как же он назовет? Кого? Неужто ты ведаешь?

— А хотя бы Федора Воронцова да брата его Василия.

— О-о…

— Да еще… князя Кубенского…

— Они друг друга не жалуют, Воронцов-то с Кубенским! Как же в сговоре их обвинишь? Не поверят тому!

— Поверят! Ныне всему поверят: Иван напуган, любого ему подай — кого хошь накажет.

— Ты, знать, разом замыслил ото всех недругов избавиться?

— Мы и греха-то на себя не возьмем — никого нимало не тронем да наговаривать не станем. Государь сам их порешит. Мы лишь слегка поможем — подскажем дьяку-то.

— И как же мы Захарова подговорим?

— Это уж моя печаль. Он жене моей родня, я его наставлю.

Спустя несколько дней, выйдя после обедни из Коломенского собора, великий князь заметил подъехавшего дьяка Захарова. Тот склонился в глубоком поклоне. Иван нетерпеливо подозвал его:

— Разыскал ли ты виновных?

Косясь на сопровождавших государя бояр с дворянами, Захаров вполголоса начал что-то говорить ему. Все стояли, тщетно прислушиваясь, страшась происходящего: чего там дьяк наскажет, кто ведает? Лишь Глинские равнодушно глядели по сторонам. Вдруг государь переменился в лице, отшатнувшись, гневно воскликнул:

— Змеи! Подлые змеи! Притаились на груди моей! Исподтишка жалите! Вяжите их, — он неопределенно махнул рукой.

Бояре испуганно переглядывались, от ужаса у многих сжалось сердце: кого назвал дьяк?

— Воронцовых вяжите да Кубенского! — пояснил государь.

Федор встрепенулся:

— Государь! Неправда это! Навет!

— Не желаю слушать! — яростно печатая шаг, Иван прошел мимо, на ходу бросил: — Обезглавить!

— Государь! — вскричал Воронцов, но ему заткнули глотку.

Не дождавшись хана и воротившись из Коломны в Москву, великий князь надолго в столице не задержался. Оставив дела управления государством в руках боярской Думы во главе с его дядьями Глинскими, Иван по-прежнему проводил жизнь в разъездах: то осматривал войско, то молился в монастырях, то охотился.

С братом Юрием да с ближними князьями государь угощался на пирах, из Владимира направляясь в Можайск, оттуда — в Волок, из Твери ехал в Новгород да Псков, из Пскова — сызнова в Новгород. И везде его сопровождали тысячи воинов. Посадские терпели великие убытки, платя немалые деньги за поклон государю. Так шли не месяцы — годы… Никто не ведал, что станет завтра.

Глинские властвовали в государстве, в недолгий срок их семья стала сильнейшей среди княжеских родов. Но им того было мало: стремясь заручиться властью да влиянием на Ивана в будущем, они избавлялись от своих врагов. После Воронцовых да Кубенского пришел черед Челядниных: зло на них Глинские затаили еще с той поры, когда сами в опале сидели.

Наговорами да подлогами Михаил Глинский добился от великого князя смертного приговора для бывшего конюшего и воспитателя его Ивана Челяднина. Государю с детства везде виделись заговоры, мнилась измена, его легко было убедить в злом умысле того иль другого приближенного. Напуганный рассказом дяди о прегрешениях князя, Иван приказал ободрать Челяднина донага и предать в руки палача.

Да поторопились Глинские с расправой, не дождались отъезда государя. Нечаянно он стал свидетелем при казни: ехал мимо со свитою да придержал коня. Бывший его воспитатель смиренно выполнял распоряжения палача, не проронив ни слова. И даже увидев государя, Челяднин не просил о смягчении своей участи. Ивана поразили кроткие глаза старика, полные слез, почудилась в них такая укоризна, что государь опустил взгляд. С неожиданной дрожью в голосе он повелел помиловать Челяднина и, ударив коня плетью, поскакал прочь.

Но Глинские не оставили своей затеи. Отступившись от старшего Челяднина, они принялись за его наследников — Ивана Дорогобужского да Федора Овчинина — и скоро, происками своими, получили приказ государя казнить молодых князей. Снова Иван, поверив наговорам, отдал на расправу своих друзей: одного посадили на кол, другому отрубили голову.

Все с ужасом ждали: чей черед наступит завтра? на кого укажут Глинские? кому придется проститься с жизнью? Молились о вразумлении великого князя, просили митрополита о заступничестве.

И вот однажды, когда все уже отчаялись увидеть государя правителем земли Русской, он призвал к себе митрополита. В покое с великим князем были дядья его Глинские: видно было, что они очень озабочены происходящим.

Иван ласково встретил Макария, усадил его подле себя и заговорил:

— Отче, бывшие до тебя митрополиты московские венчали меня на княжество, наставляли, помогали в делах государственных, ибо вовсе мал остался я по кончине отца да матери моих. После они были мне заступниками пред алчущими боярами. Не таясь, сказывали мне о неправдах да обидах. Ныне хочу услышать от тебя, отче: все ли делаю, как надобно, как пристало то князю великому?

Макарий молчал. Иван пытливо взирал на него и ждал ответа. Что с государем содеялось? — размышлял митрополит. Впервой о деяниях своих помыслил да правду услыхать захотел. Вот только готов ли он к правде-то? Иль прогневается? Быть может, Господь Бог милость свою явил — вразумил государя? Надобно правду молвить, решил святитель. Коли не он, митрополит Московский, то кто еще истину откроет, конец положит злодеяниям да мукам людским? Решившись, Макарий заговорил:

— Государь, отрадно мне, что ты мыслишь о поступках своих. Много зла ныне творится: наместники твои в городах людей обижают, бесчинствуют, убивают… Дворяне твои на Москве подлый люд конями топчут. Стенания да проклятия по земле Русской слышатся! А ты, государь, управление государством своим вверил в руки корыстолюбцев да клеветников…

При последних словах Михаил Глинский попытался было воспротивиться, подскочил к митрополиту, да Иван повелительным жестом остановил его. Замер Глинский, не решаясь окоротить Макария.

— Клеветников! — возвысил тот голос. — Добрых слуг твоих оклеветали, заговорами да мятежами тебя стращают. Сами же только и мыслят, чтобы власть в руках своих удержать да тебя подалее от Москвы отослать.

— Мыслишь, надобно мне на Москве сидеть, — уточнил Иван, — самому править?

— По обычаю отцов да дедов твоих, Иван Васильевич, великокняжеский престол здесь, оттого Москва столицей и называется. Тебе власть Богом дадена, не упускай ее из рук своих.

— А Дума боярская? — спросил Иван.

— Дума тебе в помощь сбирается. Ты же первый властитель Руси, — изрек Макарий и, подумав, добавил: — Да еще… Надобно бы тебе, Иван Васильевич, венчаться на царствие, как то сделал древнейший прадед твой Владимир Мономах.

— На царствие? — с сомнением поглядел на него Иван.

— На царствие, — подтвердил Макарий. — Хватит тебе, Иван Васильевич, бояр слушаться. Государем самодержным надобно становиться. Мономах-то, помирая, наказал хранить всю царскую утварь без употребления, покуда не явится на Руси достойный да могущественный государь. И ныне лежит все в сохранности — бармы царские да венец. Шапкою Мономаховою венчались на великое княжение, и ты в ней стоял, Иван Васильевич.

Глинские, переглядываясь, молчали.

— Благословишь, стало быть, отче, на царствие? — заключил Иван.

— Благословляю именем Отца Небесного! — торжественно осенил его крестом Макарий. — И еще надобно, государь…

— Чего еще? — живо осведомился Иван.

— Жениться тебе надобно, — посоветовал митрополит. — О продолжении рода своего помыслить, Иван Васильевич.

— Надобно — женюсь, — согласился тот. — Скажи, на ком? Где невесту искать?

— В иных царствах поищем, — тут же подхватился Михаил Глинский. — Коли царем станешь, преемником власти монархов Цареградских, достойная тебя жена из царского же роду быть должна, не менее.

— Что ж, поищите, — заключил Иван. — Теперь бояр зовите, всех, даже и опальных: я милость окажу — прощу их. Пусть соберутся все, волю свою им скажу. Тебе, отче, спасибо за правду, горька она, да верна. Конец пришел странствиям моим, сам править стану. Как говоришь, отче, достойный да могущественный государь должен явиться? Так уж и явился, пожалуй?..

Выйдя от великого князя, митрополит на радостях поспешил в Успенский собор отслужить молебен, чтобы ниспослал Господь милость свою на государя да укрепил его в решении.

Оставшись наедине с племянником, дядья Глинские кинулись ему в ноги.

— Государь! Иван Васильевич! Не вели казнить! Без злого умысла неправду чинили…

— Об государстве пеклись! Прости ты нас за ретивость…

— Ну-ну… — Иван растерялся от их напора, злость прошла, осталась лишь досада. — Отныне сам править стану. Прощаю вас: я не меньше вашего виновен — легко гневаюсь, доверяясь неправде. Вы ж меня более на душегубство не толкайте, сперва разбирайтесь по совести, после мне сказывайте. Теперь ступайте, мне о многом помыслить надо. В Приемной палате свидимся.

Приемная палата наполнилась созванными князьями да боярами, духовенством с митрополитом во главе. Опальные недоверчиво косились, настороженно ожидая подвоха. Но государь, выйдя к ним, смиренно покаялся в немилосердии, обещал скоро не казнить, розыск чинить по совести да по вине наказывать, не свыше. После объявил собравшимся свою волю: венчаться на царствие да управление государством взять в свои руки.

— А вы, бояре, поможете мне в том, на вас уповаю. Забудьте распри свои да местничество, едино о земле Русской пекитесь. И я обещаю мудрым правителем стать, милосердным да справедливым.

Бояре, слыша такое, не могли поверить в чудесную перемену государева нрава. Поглядывали на митрополита: Макарий подтверждающе кивал. Были и такие, кого не обрадовало желание Ивана самому править, они и далее намеревались козни строить против других. Но молчали, решили дождаться своего часа и верили, что он настанет.

— Назавтра всех знатных людей соберите, волю свою оглашу, — повелел Иван.

— Назавтра не собрать всех, — резонно заметил Михаил Глинский. — Иные по вотчинам сидят, приехать не успеют.

— Ну, так соберите, как приедут, — согласился государь. — Гонцов отправьте, чтобы поторопились.

Спешно, в три дня, собрался великокняжеский двор. Шепотом передавая друг другу добрую весть о перемене в государе, с ликованием уповали на добрые времена, кои наступают отныне. Все притихли, когда в палату вошел Иван. Пытались угадать: что он скажет, какую волю изъявит? Хотя многие уже ведали обо всем, да настороженно ожидали: а не передумает ли он, не разгневается ли, не станет ли сызнова бояр слушать, ложно обвиняющих друг друга в крамоле?

Государь оглядел молчаливо затаившихся подданных: знакомые лица — простоватые, лукавые, трусливые, хмурые, открытые, — все ждали, воззрившись на него. Запах многих людей стоял в палате. Тревогою повеяло на него от собравшихся.

Иван, обращаясь к митрополиту, заговорил:

— Святитель! Уповая на милость Божию и Пречистую Его Матерь, на святых заступников да чудотворцев земли Русской, имею я намерение жениться. Про то ты ведаешь.

Собравшиеся, переглядываясь, облегченно вздохнули, зашептались. Иван продолжал:

— Ты, отче, благословил меня на это. Помышлял я жениться в иных царствах, у короля которого иль у царя дочь взять. Да, порассудив, я ту мысль отложил.

Митрополит с укором глянул на Михаила Глинского, тот недоуменно пожал плечами: он, мол, тут ни при чем. Иван объяснил:

— В иных государствах не хочу жениться оттого, что я без отца-матери остался мал и, взращенный абы как, могу не сойтись нравом с иноземкою. Коли так, меж нами счастья не будет, лишь тщета одна. Посему решил я жениться в своем государстве, жену взять из русских девиц, как то предки мои делали, по воле Божией и твоему, отче, благословению.

Митрополит осенил его крестом, со словами:

— Сам Господь Бог внушил тебе, Иван Васильевич, намерение столь вожделенное для слуг твоих. Благословляю именем Отца Небесного!

Все одобрительно зашумели, закивали головой, радостно улыбаясь. Знать, многих князей и бояр, у кого дочери да племянницы были на выданье, согрела мысль: «Государевым тестем могу стать. Род свой возвысить супротив других».

Великий князь поумерил их пыл:

— Невесту стану искать по всей земле Русской. Во все грады разошлите приказание: всех незамужних дочерей княжьих да дворянских везти на смотр наместников. А наместники чтоб, найдя изъян, не таились да посулами не подкупались: все одно обман откроется… Девиц добрых в мои палаты пускай шлют. И вы, бояре да князья московские, своих дочерей не таите, с Москвы да ближайшей округи девиц сразу в палаты везите, там боярыни осмотр учинят. А как соберутся все добрые да красивые девицы, я сам глядеть стану. Которую выберу — та и станет женою мне, царицею Московскою.

Михаил Глинский, взяв слово ото всех присутствующих, ответил Ивану:

— Добро, государь, это по обычаю предков твоих — жену в своем государстве искать. Скажи теперь, к какому сроку жениться желаешь?

Иван, не раздумывая, ответил:

— Нынешнею зимою все свершить надобно, не хочу тянуть. А покуда невест сбирать станут, перед женитьбою, по твоему, отче, благословению и с вашего, бояре, совета, я желаю венчаться на царствие. Как это сделал сродник наш Владимир Мономах. Ты, отче, и вы, бояре, готовьтесь к сему великому торжеству. Я сказал свою волю. Вы услышали. Ступайте.

Воротившись из дворца, князь Лыков велел позвать дочь и, покуда ждал ее, мысленно рисовал будущие картины своего величия. Кабы государевым тестем стать, сколь всего сотворить можно — аж дух захватывает! Будто некая волна ввысь подымает…

Стремительно вошла Наталья. Князь с любованьем оглядел дочь. Какая ж ладная красавица выросла из босоногой девчонки: коса черная, до земли, жемчужной нитью увита; начелье, жемчугом унизанное, брови оттеняет, они будто углем писаны — и сурьмить не надобно; очи — что сливы спелые, какие в Крыму у хана видал князь когда-то. Да глядит девица шибко бойко, нету кротости во взоре. Лыков вздохнул: не будет дочь его покорною супругою, не выберет ее государь. А хоть бы и выбрал, она ж ему жизни не даст…

— Наталья, очи-то опусти. Девица в пол должна глядеть, а не пялиться, будто откусить чего мыслит. Норов-то смири: жена должна покорною быть…

— На что мне взор опускать? Чего я в полу не видала? — дерзко ответила дочь.

— Ничему тебя мать не научила, — вздохнул Лыков. — Девица должна…

— Батюшка, — перебила его Наталья, — чего ты о жене-то помянул? Никак, замуж меня замыслил отдать?

— Ну, — подтвердил князь, подивившись проницательности дочери.

— Ты и мужа мне сыскал? — прищурилась она.

— Наталья, не щурься! Не пристало девице…

— Сказывай! Не таись! — велела дочь.

— Сыскал, — признался Лыков. — Мужа доброго да…

— Хоть какого! — вспылила она. — Мне он без надобности! Молода еще!

— Наталья, ты ж не ведаешь, каков жених-то! — растерялся князь.

— А по мне хоть государь! Не желаю — и весь сказ! — раскраснелась от гнева дочь.

— Государь и есть, — растерянно подтвердил Лыков и перекрестился: никак сам черт его дочери на ухо шепчет.

— Государь?! — опешила Наталья. — Он чего, сватов прислал?!

— Ой, глупа-а, — махнул на нее рукой Лыков. — Неужто государь сватов к своим слугам шлет? Он еще про твои прелести и не ведает. Со всей Руси невест соберут, смотрины будут. Там великий князь и выберет себе жену.

— Как смотрины? Это чего ж, будто на торгу животину высматривать станут?! — яростно перекинула княжна косу. — Ты, батюшка, в своем ли уме?! Чтобы дочь твою напоказ всем выставили?!

— Не всем напоказ, а только боярыням да самому государю. Наталья, то ж обычай такой, от предков повелось…

— Хорош обычай! — она негодующе всплеснула руками. — Еще, поди, за честь считать, что государь тебя посмотрел? Не желаю за государя! На что он мне? Сказывают, живодер он, малых тварей мучить любит. Такого вовсе не надобно.

— Наталья! — взъярился, в свой черед, князь. — Тебя не спрашивают, желаешь иль нет! На смотрины поедешь!

— Нет! — отрезала Наталья.

Привлеченная громкими голосами, в горницу вошла княгиня. Увидев раскрасневшихся мужа и дочь, она сокрушенно вздохнула:

— Опять повздорили… Чего на сей раз?

— Батюшка замуж меня отдать замыслил. И не просто замуж, а сперва напоказ выставить! Ежели выберет жених — то за себя возьмет; а ежели нет — вернет назад. Так, батюшка?

— Государь повелел невест отовсюду везти, смотрины готовятся, — пояснил князь жене. — Велено никому не таиться: кто дочь свою сокроет — тому в опале от великого князя быть. А наша — ни в какую!

Наталья, услышав последние слова отца, пожалела его да, поразмыслив, вдруг решила:

— Ладно, поеду на смотрины. Чай, не заметит меня государь, мимо пройдет?

«Чай, заметит да женится», — мысленно пожелал Лыков, довольный внезапной покорностью дочери.

Через месяц князь Лыков с шурином своим князем Ковром был на торжестве венчания государя на царство. Сначала они стояли в сенях в толпе прочих князей, воевод да чиновников, богато одетых и возбужденных. Ожидали выхода государя с боярами.

Вот появились духовник великого князя иерей Федор да конюший Михаил Глинский, сопровождаемые казначеями и дьяками. Духовник торжественно нес на золотом блюде крест, царский венец да бармы Владимира Мономаха. Проследовав по двору мимо притихшей толпы в Успенский собор, он скоро вернулся и опять исчез за государевой дверью.

Наконец показался великий князь. Перед ним шествовал духовник с крестом и святой водой, кропя людей, стоявших по сторонам. За государем шли бояре во главе с Юрием Глинским. Подождав, пока процессия пройдет мимо, следом пристроились ожидавшие князья, воеводы и весь двор.

Все медленно прошествовали в Успенский собор, сиявший золотом иконных риз, огнем свечей да богатством одежд собравшихся. Государь приложился к образам, осеняя себя крестным знамением. Певчие ангельскими голосами возгласили ему многолетие. Митрополит благословил великого князя и отслужил молебен. После того начался сам обряд венчания.

Посреди храма на амвоне с двенадцатью ступенями были установлены два стольца, украшенные золотой тканой паволокой. Иван чинно поднялся по ступеням, сел. Следом взошел митрополит Макарий, расположился рядом. Певчие не умолкали: ангельские голоса взлетали к расписным сводам и выше, и казалось, сам Отец Небесный, слыша их, взирает на происходящее.

Архимандриты взяли с аналоя, подали Макарию крест, бармы да венец. Митрополит поочередно возложил их на Ивана, громогласно произнося слова молитвы о том, чтобы Господь оградил государя силою Духа Святого, посадил его на престол добродетели, даровал ему ужас для строптивых и милостивое око для послушных. Певчие громогласно возгласили многолетие нововенчанному царю Московскому. И к государю устремились подданные с поздравлениями.

Князь Лыков ног под собой не чуял от переполнявшей его радости. Он протиснулся к амвону, поднес царю драгоценные золотые кубки, приготовленные им вместе с Ковром. Близко-близко увидел государя в шапке Мономаха: венец сей был украшен жемчугом, нарядно убран золотыми бляшками, отражавшими свет при любом движении царственной головы. Неужто сей великий государь может стать его зятем?! В голове у Лыкова помутилось, сердце то радостно замирало, то гулко билось… Его оттеснили другие поздравляющие.

По окончании литургии государь направился во дворец. В церковных дверях и на лестнице князья Глинские осыпали его золотом, поспешая следом. Венчание на царствие завершилось всеобщим ликованием.

Едва только государь покинул церковь, все бросились обдирать царское место, чтобы заполучить лоскут золотой паволоки в память о нынешнем торжестве. Не упустили своего и князья Ковер с Лыковым.

Счастливые, принесли они домой эти частички величия царева. Наталья, поглядев на золотой лоскут, усмехнулась:

— Нешто пристало седым мужам драть ткань из-под зада государева да разносить ее по домам своим? Воистину, дети малые.

— Молчи, Наталья! — разгневался отец. — Молчи! Коль не смыслишь ничего! Велик государь наш! Царем ныне стал!

— Велик-то велик, — подхватила Наталья, — да отчего-то не шибко его другие государи страшатся: казанцы да крымцы Русь беспокоят. Нет, чтобы рубежи укрепить, — он забавляется: на царство, вишь, венчается!

Князь Ковер изумленно поглядел на племянницу: девица ли то молвит, неужто бабы так-то мыслят?

— Вишь, братец, — обратился к нему Лыков, — какая химера выросла! Ты ей слово, она те два, да с подковыркою, да супротив! Пошла вон отселя!

— Я-то пойду, тятенька, а при своем разумении останусь: глупый наш государь, хоть князь великий, хоть царь…

— Наталья! Уйди! Прокляну! — взъярился Лыков.

Ковер пораженно смотрел во все глаза. Лицо племянницы вновь напомнило ему другого человека, и теперь он знал кого: Аверьян! Далекий друг, слуга его бывший. Он! Его глаза, его выражение непокорности, его стремление иметь собственное суждение обо всем. Правда, Аверьян так-то не высказывался. Но очень похожа! Да как же так?! Почто девица эта московская с Аверьяном сходна? Неужто?.. От пришедшей внезапно мысли князь Ковер оторопел и ни о чем больше думать не мог. Наталья гордо вскинула голову и, поворотившись, вышла.

— О-о-о… Наказанье мне! За грехи мои! — возопил Лыков. — Ну, супротивница! Ну, ведьма! Слышь-ка, Иван Андреич, может, не везти ее на смотрины-то? А ну как она там чего такое молвит? Не сносить мне головы! Ох, чую, как кол мне нутро разрывает! Как голова от плеч отлетает!

Ковер поглядел на зятя, покивал головой.

— Да, неосторожная дочь твоя, непокорная… На других княжон и вовсе непохожая. Ровно безумная…

— Во-во, безумная! Может, сказать, будто ума она лишилась, да и не везти ее на смотрины-то? — ухватился за слово князь.

— Ох, не ведаю, Михайло Васильич, как оно лучше, — с сомнением покачал головой Ковер. — Ничего тебе не посоветую…

— Сгубит она меня, — слезливо проговорил Лыков. — Сгубит! А Настасья ей мирволит. С ее потачки такая-то выросла. Волю ей дала! Забавляет она ее, вишь. Ты б потолковал с сестрою-то, а, Иван Андреич? Может, тебя послушает да дочь образумит?

— Потолкую, — согласился Ковер.

— Позову ее, — подхватился Лыков.

— Не зови: я сам в терем поднимусь.

— Неладно в терем-то…

— Я ж брат ее, чего ты?.. — напомнил Ковер.

— А, ладно, иди, — махнул рукой Лыков.

Ковер замыслил не столь наставить сестрицу, сколь выведать у нее тайну рождения Натальи: неспроста, поди, на Аверьяна племянница похожа.

Княгиня поначалу запиралась, а после, разрыдавшись, призналась во всем:

— Слюбилась… Слюбилась со слугою твоим, братец. Помнишь ли? Ты с Аверьяном приезжал, когда в Перми Великой служил… Аверьяна того всем сердцем полюбила.

— Когда ж ты успела? — всплеснул руками Ковер. — Ты ж разок его и видала.

— Не раз, не раз! — всхлипывая, напомнила Настасья. — Ты ко мне его присылал с соболями… Вот и слюбились мы…

— Ну, Аверьян!.. — сжал кулаки Ковер. — Жаль, не сведал я вовремя! За все бы мне ответил! Это ж надо! Безродный сирота сестру мою снасильничал!

— Не насильничал он! — перебила Настасья. — Добром у нас все сладилось. Сама его полюбила, сама уговорила. Не желал он…

— Не желал?! — внезапно вспылил князь, противореча сам себе. — Да кто он такой, чтоб не желать? Ишь, княгиня ему не по нраву!

— Ну что, братец, вызнал все? Ступай теперь, мужу моему скажи. Он и без того на дочь злобится, так пособи ему, чтоб вовсе со свету сжил девицу!

Ковер помедлил, задумчиво оглаживая бороду.

— Ну?.. — выдохнула сестра.

— Не стану я мужу твоему говорить. Что было, то прошло, — решил Ковер. — Наталью он любит, ни разу не усомнился, дочь ли она ему. Пусть и дальше в это верит. А что он злобится на нее — не права ты. В отчаянье девка его своими речами приводит. Ты вот чего, Настасья, поговори с нею, вели почитать отца. Да образумить ее надо: не ровен час, под немилость вас всех подведет.

— Да неужто? — встревожилась княгиня.

— Скоро смотрины царских невест. Ведомо тебе?

— Ведомо… — покивала Настасья.

— Ну вот, Наталья ваша тоже там быть должна: за утайку девиц опала на родителей. Так ты теперь помысли: ежели она и на смотринах сказывать чего попало станет да норов свой выкажет?..

— Ой, что ты, братец! Упаси, Господи! — княгиня перекрестилась.

— Образумь дочь, покуда не поздно. Она девица понятливая, смекнет, чего надобно. Только не откладывай, ныне же поговори! Ей еще попривыкнуть придется к кротости-то.

— Ох, братец, спасибо тебе за совет. Теперь же Наталью призову, наставлю ее.

Сладив дело, Ковер попрощался с сестрой и направился было к двери. Княгиня вдогон спросила:

— Братец, не ведаешь ли, чего с Аверьяном сталось?

— Не ведаю, Настасья. Сам бы повидал его, соскучился. А ты позабудь о нем! — строго внушил князь и, затворяя за собою дверь сестриного терема, ошеломленно покачал головой.

Вскоре начались смотрины царских невест. Московские князья да бояре, не дожидаясь съезда девиц из дальних земель, доставили во дворец своих дочерей и племянниц. В кремлевских покоях на широких лавках устроили постели — по дюжине в каждой палате, где расселили девиц.

Была среди них и княжна Наталья Лыкова. После разговора с матерью, особенно после того, как уразумела угрозу для своей семьи, она попритихла. Норов свой скрыть старалась, притворилась кроткой, взор держала в пол опущенным. Да не слушались ее очи-то, нет-нет да и метнут быстрый взгляд, узрят, чего не надобно: как та иль другая боярыня свою девицу украшает. Иной брови сурьмили, другую по щекам хлестали для пущего румянца, кому волоса маслом мазали иль нос мяли.

Наталью возмущали соседки: у них день-деньской об одном разговоры — о государе да о чаянии своем стать царицею. Прикидывали, как понравиться, чем намазаться, чтобы незаметно было да чтоб чужие боярыни проглядели. Шеи тянули кверху, чтобы лебедиными стали, — да больше, на взгляд Натальи, с гусынями равнялись. Замечала она также завистливые взоры в ее сторону: ничего-то не мажет, не подкрашивает, а краса ее всех затмевает.

Сколько же выдержит она? О, Господи, помоги! Скорее бы уж все закончилось. Когда он придет, царь-государь, выберет себе жену да успокоится? А она вернется к себе домой, будет по-прежнему вольно жить, по саду босиком бегать, голубей кормить.

Замечтавшись, Наталья забылась и счастливо улыбнулась. Да тотчас спохватилась: не слишком ли вольно повела себя? Исподтишка огляделась: девицы по-прежнему щебетали, прихорашивались. Только одна села рядышком и тоже улыбнулась — кротко, нежно. Глаза серые, грустные, а лицо пригожее, приветливое. Коса у девицы русая, длинная, поболее Натальиной будет.

— Как зовут тебя, красавица? — обратилась к ней княжна, невольно улыбаясь.

— Анастасия Романовна. А тебя как же?

— Наталья Михайловна я.

— Наталья… Мыслю я, ты здесь самая красавица и есть, любуюсь тобою.

Наталья в нетерпении притопнула ножкой.

— Долго ль нас держать тут будут?

— Сколь занадобится. Чай, девиц-то немало собралось, государю нелегко выбор свой сделать.

— Ой, нелегко! — засмеялась Наталья. — Ведь с одного разу — да на весь век.

— А ты не забавляйся, — снова ласково улыбнулась Анастасия, — государю, чай, Господь поможет?

— Ну да, ангела своего на плечо нужной-то посадит! — усмехнулась Наталья.

— Может, и ангела, а может, другой какой знак подаст, — согласилась девица.

— Знаешь, будь я государем, я б тебя выбрала! — заявила Наталья.

Анастасия протестующе замотала головой.

— А чего? — стояла на своем Наталья. — Кротость у тебя ангельская, красива ты да ласкова. Кого же еще в царицы-то, как не тебя?

Анастасия зарделась, вздохнула:

— То — как Господь укажет. Да, знать, не выберет меня государь: неприметна я возле тебя, да и другие есть — краше меня. Спасибо тебе на добром слове.

— Приметна! Еще как приметна! — горячо уверяла Наталья.

Анастасия показала вокруг.

— Видишь, боярыни снуют? У каждой, чай, своя невеста приготовлена. Да бояре государевы подскажут ему, и не меня скажут-то. Я сирота, живу с матерью-вдовой, у меня при дворе лишь дядюшка, да и тот доныне в опале был.

— Ну, так что ж… — начала было Наталья, но досказать ей не дали.

Зашумели боярыни, замахали руками, шепотом приказывая девицам раздеться до рубах, в постели лечь: государь идет, глядеть будет. Очей открывать не велено, дыхание надобно удерживать, грудь шибко не вздымать. Коли государь поближе разглядеть пожелает, не ворочаться да не дрыгаться.

Наталья с долгим вздохом улеглась, смежила веки, решив, что бы ни случилось, притворяться спящей. Полежала, прислушалась: все сопели, старательно выполняя повеление. Чего-то долго не идет царь. Где задержался? Может, он уже нашел себе невесту и не дойдет до их покоя? Вот бы славно-то! Наталья мечтательно расслабилась и не заметила, как задремала…

Она не ведала, сколько проспала. Пробудилась оттого, что кто-то ласково поправлял ее косу. Наталья открыла глаза, некоторое время приходила в себя. После, вспомнив, где она, осмотрелась. Анастасия, склонившаяся над нею, улыбнулась. Наталья поднялась с лавки, принялась одеваться.

— Что, государь нашел себе невесту? — спросила помогавшую ей Анастасию.

— Думаю, нашел, — кивнула та.

— А-а, и до нас не дошел! — развеселилась Наталья. — И когда ж домой нас отпустят?

Анастасия встревоженно поглядела на подругу.

— Ты что ж, ничего не помнишь?

— Не помню? — озадаченно переспросила та. — Чего не помню?

— Государь был здесь.

— Как был? Когда? — удивилась Наталья.

— Только что…

— Государь?

— Ты взаправду, что ль, спала? — поразилась Анастасия. — Как же ты не убоялась? Неужто тебе и дела нету до государя?

— На что он мне? — зевнула Наталья, сладко потягиваясь.

— Так ведь он тебя выбрал!

— Чего?.. Меня?! Не надобно меня!.. На что меня?.. Нет! Ты лукавишь! — Наталья отчаянно замахала руками, будто попала в пчелиный рой.

Анастасия ласково придержала ее ладони в своих.

— Послушай меня, Наталья… Тихо-тихо… Да послушай же!

Княжна притихла немного и недобро воззрилась на подругу, не желая мириться со случившимся.

— Государь был здесь, ходил, глядел на всех. До нас скоро дошел. Надо мною склонился… Я — ни жива ни мертва! Чую — бледна стала, дышать не могу, а сердце вот-вот выскочит из груди… Постоял он возле-то да к тебе перешел. Рядом с тобою долго стоял. Я уж мыслила: не вытерпишь, вскочишь, — молилась за тебя… А ты спала!.. Стоял он, стоял, а после спросил боярыню: «Чья такая?» Боярыня ответила: мол, Лыковых. Государь еще постоял, помыслил да и молвил: «Красу этакую впервой увидал. Хороша… Изо всех, кого глядел, сия девица лучшая. Красива да кротка…»

Наталья фыркнула:

— Кротка?! Ну, то, знать, оттого, что спала я. Я ему покажу кроткую!

— Ну вот, Наталья, видать, тебя и выбрал? — развела руками Анастасия.

— Это еще неведомо!.. Тебя он должен выбрать! Тебя… — не сдавалась Наталья.

— Но ангел-то к тебе опустился. Оттого, чай, ты и уснула, чтоб государя норовом своим не смущать.

— Ой, Анастасия, на что мне государь? Не хочу! Видит Бог, не хочу! — чуть не плача, повторяла Наталья.

На другой день Иван обходил уж не спящих девиц. Следуя из покоя в покой, он дарил каждой красавице по платку, вышитому золотом с дорогими каменьями. Дошел и до палаты, где были Наталья с Анастасией.

Наталья отчаянно молила Бога отвратить от нее царя. Вот он приблизился: кафтан богато расшит, руки в перстнях; бородка с рыжиной, невелика да усы не длинны; нос острый, взор пронзительный. «Будто ястреб добычу высматривает», — подумалось Наталье. Она учуяла знакомый запах: от царя приятно пахло ладаном. Знать, давеча на службе церковной был.

Иван принял от слуги платок, набросил Наталье на плечи, задержал руку, пальцем коснулся ее шеи. Она мотнула головой: тяжелая коса змеей извилась по спине. Государь удивленно посмотрел на девицу. Та не отвела взора, не опустила очи — стояла, гордо вскинув голову, глядя прямо на царя. Непокорный взгляд, бесстрашный… Иван внутренне поежился. Не о такой жене мечтал, эта порешительней матери его, Елены Васильевны, кажется. И откуда у боярышни московской такая строптивость?

— Наталья Михайловна, отчего глядишь неласково? — спросил царь. — Что-то не по нраву тебе?

— Не по нраву, государь Иван Васильевич, то, что ты нас будто лошадей иль коров выбираешь, — заявила княжна.

— Лошадей иль коров? — удивился Иван. — Неладно говоришь, девица. Уж больно дерзка ты. Не страшишься ли?

— А чего мне страшиться? Ты, чай, государь, милостив. А за дерзость прости меня. Прощаешь ли? — она лукаво улыбнулась.

— Ну, уж ладно, прощаю, — ухмыльнулся царь в усы. — Как же мне жену найти, коли смотрины не делать? Так-то еще предки мои жен выбирали.

Боярыни за спиною государя махали руками, крестились, бледнея от ужаса. Не обращая на них внимания, Наталья спросила:

— И не ошибались, предки-то?

— Не ведаю… — растерялся от ее вопроса Иван.

— Ну, то ладно, — согласилась она, — предки те давно жили. А ты, государь, неужто боярам да боярыням веришь? Подсунут тебе невесть чего.

— Как же подсунут-то? Сам, чай, гляжу, — неуверенно проговорил Иван. — Я вот тебя выбрал было…

— И ошибся, — убежденно заверила Наталья. — Вот сюда погляди. То Анастасия Романовна, ее надобно тебе в жены взять. Кротка да ласкова, разумна да красива — погляди. Неужто не видишь? Ангел на плече у нее сидит!

— Ангел? — удивился государь.

— Ну да, ангел! — подтвердила Наталья.

Иван подошел к Анастасии, накинул на ее шею платок, долго смотрел в серые кроткие глаза.

Через день государь огласил свою волю: имя будущей царицы — Анастасия Романовна. Скоро состоялся обряд венчания в храме Богоматери. Митрополит торжественно напутствовал новобрачных:

— Днесь таинством церкви соединены вы навеки. Государь Иван Васильевич, люби да почитай супругу свою. А ты, христолюбивая царица Анастасия Романовна, повинуйся ему. Как святый крест — глава церкви, так муж — глава жены. Исполняйте усердно все заповеди Божественные, и да пребудет с вами благословение и милость Божия!..

После венчания юные супруги явились перед народом. Отовсюду слышались крики ликованья, неумолчные благословения и славословие. И царский двор, и вся Москва гуляли несколько дней. Царь сыпал милости на богатых, простил опальных, помиловал приговоренных. Царица заботилась о нищих. И мнилось всем, что все будет славно и добро, что худые времена остались в прошлом.

Наталья, воротясь из государева дворца в отчий дом, пуще засвоеволила. Как же: самому государю отворот дала. Ох, и норовиста стала! Никакой на нее управы Лыков сыскать не мог. И уж вовсе отчаялся, подумывал даже в монастырь дочь силою услать, да смилостивился Господь, дозволил испытать облегчение, когда князь и ждать его перестал.

Дело случилось теплым весенним днем, когда небеса радуют своей бездонной голубизной, а солнце легко скользит по ним, поигрывая лучами, когда все пробуждается к новой жизни, а воздух наполнен волнующими запахами.

Москва со всеми заботами осталась позади. Лыковы воротились в вотчину, подалее от чужих глаз да пересудов: не может-де князь дочь свою в покорстве держать, какой же он отец? Был у Лыкова в вотчине добрый скакун — подарок князя татарского. С виду — лучшего не сыскать во всем свете, ан никто его объездить не мог. Норов у коня ровно у зверя лесного, седока на себе не признавал, всякого смельчака сбрасывал. Немало уж слуг тем конем было покалечено.

Хотел Лыков передарить его кому нелюбезному — пускай помучается. Да взбрело на ум Наталье коня усмирить. Сапоги погрубее обула, веревку наготовила да подол повыше подоткнула. Как увидел князь такое непотребство, разгневался до посинения, ногами топал, грозил — да без услышания. Наталья, коли что замыслила, не отступится, хоть до самой погибели, не приведи Господи. Затаив дыхание, прижмурив один глаз, другим следил со страхом старый князь, чем окончится безрассудство дочери.

Конь и на дыбы вставал, и о загородку бился, и по сторонам ровно ополоумевший метался, а так и не смог скинуть настойчивого седока. Вконец ошалел, утих малость и будто уж покорился. Да Наталью мнимой покорностью не проведешь: сама на такие уловки горазда, прибегала к ним, чтоб свободы не лишиться. Она крепче ухватилась за веревку, чуть придушив коня, утверждая свою волю, и велела слугам отворить загон. Лыков протестующе замахал руками, да холопы предпочли послушаться его дочери, будто и не заметив князя.

Скакун, почуяв простор, понесся быстрее ветра по вспаханным полям, зеленеющим лугам и сырым перелескам. Казалось, ничто не в силах его остановить. Наталья, случайно упустив веревку, вцепилась в загривок, не успевая углядеть, куда несет ее одичавший конь. Не увидела она, как въехала в воинский стан: заметался конь меж шатров, кинулись от него врассыпную люди.

Молодой князь Василий Дмитриевич Хилков со своей немалою дружиною возвращался из дозорного похода: караулил в очередь, по государеву указу, порубежье с крымцами. Притомились воины, устали кони в долгом пути, к тому ж, спешно шли. Никто не гнался за ними, да сам князь торопился: не терпелось ему батюшке о своих подвигах поведать, его одобрение услышать. Не новик князь — во второй уж раз службу дозорного воеводы исполнял, да ныне с татарами пришлось схлестнуться. И не оплошал Василий, его победа стала — есть чем гордиться.

До вотчины оставалось совсем немного. Князь уже узнавал знакомые поля и перелески, вдыхая запах цветущей черемухи, довольно жмурился. Вдруг конь под ним споткнулся, сделал шаг — и снова, после еще раз. Василий обеспокоился, удержал повод, подозвал к себе слугу:

— Панька! Погляди, чего с конем?

Тот, не скользнув и взглядом, сразу ответил:

— Притомился конь, Василий Дмитрич. Отдых надобен. А то как бы нам пешими в вотчину-то не прибыть. Обезножат скакуны — что твой, что иные, — Пантелей кивнул на растянувшуюся позади дружину.

Князь, озабоченно нахмурившись, оглядел своих воинов: шеломы сняты, по лицам пот струится, в глазах свет погас — одна тоска. И кони, впрямь, уже шатаются, тяжко раздувают бока, будто мехи кузнечные. Вот балда, — укорил князь сам себя, — за своим нетерпением можно и дружины лишиться. Ровно дитятко неразумное, к батюшке поспешил похвалиться, а мало не осрамился. Была бы нужда, так не за ворогом гнался. Днем прежде приспеет, днем позже — невелика разница.

— Почто сразу не молвил, коли углядел? — зло выговорил князь тиуну. — Я задумался, отрешился. А ты должон блюсти дружину мою. Ставь шатры. Привал!

— Да на что шатры-то? — попытался воспротивиться Пантелей. — Может, передохнем малость да отправимся дальше? Вотчина-то недалече. Без шатров посидим.

— Делай, чего велю, — отрезал молодой князь.

Вечером, выйдя на берег тихой речушки, Василий долго смотрел в сторону родного дома. Пытался представить, что поделывает батюшка, вспоминал почившую матушку и уже неспешно представлял свой разговор с отцом.

Задумавшись, князь не сразу услышал упреждающие крики, не сразу увидел, что по стану мечется невесть откуда взявшийся ошалевший конь с девкой верхом — только коса летает по сторонам. Вот она уже рядом — князь едва успел отскочить из-под конских копыт. Заметил лишь черные очи — более гневные, чем испуганные.

— Коня мне! Не седлать! — коротко бросил Василий и, не глядя на исполнившего приказ слугу, продолжая следить за всадницей, взлетел на конский круп.

Незваная гостья меж тем миновала стан и, проскакав по лугу, скрылась в недалеком леске. Князь Василий поспешил следом, не очень-то надеясь, что увидит отчаянную всадницу живой. Он подгонял своего отдохнувшего скакуна, а перед взором его стояли жгучие очи, не по-девичьи бесстрашные. Ему вдруг захотелось настигнуть ее, разглядеть получше да сведать, кто она. Впереди между деревьями мелькнула красная душегрея, показалась раз-другой и пропала. Доскакал князь до края леса, поглядел в поля — нету. Поездил-поискал в леске, покричал: исчезла, ровно привиделась, девица.

Подоспели княжьи воины, радостно приветствуя своего господина. Заметив его замешательство и растерянность, тиун утвердил:

— Не догнал, — поглядел окрест: далеко видать в чистом поле, да нет нигде ни коня, ни всадницы. — Дык, куда ж она подевалась? Никак, нечисть чудит, Василий Дмитрич. Надобно в стан поспешить, покуда не стемнело. А? Велишь?

— Велю по лесу искать, — приказал князь. — Убьется ведь иль покалечится. Сыщем — в стан и поспешим.

— Да где ж ее тут сыщешь, Василий Дмитрич? Лесок хоть и мал, да неведомый. Кто знает, чего тут хоронится…

— Тихо! — оборвал слугу на полуслове князь. — Все тихо! — велел переговаривающимся позади воинам. — Слыхали? Вот — опять…

Тиун тщетно напрягал слух — кроме посвиста ветра в деревьях да гула лесного, ничего не услышал.

— Конь топочет, — молвил один из дружинников.

— Ну! А я чего сказываю? Топочет… оттоле слышится, — махнул князь рукой.

— Дык, топоток-то иной, не тот, какой у коня одичалого был, — теперь и тиун явственно различил конскую поступь. — Этот мирно стучит — иной кто-то едет.

— Иной ли — нет, там увидим. Навстречу направимся, — князь повернул своего скакуна в заросли.

Отряд ринулся за ним. Не успели проехать нескольких саженей, как встречь явилась давешняя девица в красной душегрее на вороном коне. Да что за чудеса? Тот конь да не тот — будто подменили его, от буйства и следа не осталось. Кто ж усмирил? Неужто сама девица? Она сидела верхом прямо, накрепко вцепившись в конский загривок. Испуг выдавали лишь бескровное лицо да побелевшие костяшки кулачков.

Изумленный князь разглядел и дивную красу незнакомки, и неприлично задранный подол, и усталость во взоре, смешанную с неугасшими еще гневом и страхом. Василий спешился, подошел к всаднице, погладил взмыленную шею коня. Отведя взгляд от обнаженных коленок, сколь мог строго, выговорил:

— Бабье ли то дело — на коня садиться? Да скакать по лесам, давя честных людей?

Девица не ответила, с усилием разжала пальцы и, перекинув ногу, скользнула на землю. Подхватил ее князь, ощутив при том, как дрожит незнакомка.

— Ох, и напугалась я — страсть! — выдохнула она, доверчиво прижавшись к Василию.

— Еще б не напугалась — на эдаком звере скакать. Мы уж думали, живой тебя не сыщем.

— А на что искали? — насторожилась вдруг девица, поглядев на него снизу вверх.

— Пособить хотели. Ты ж на нем охлябь сидела! Скинул бы он тебя за милу душу иль зашиб.

— Так ведь не скинул! — гордо выпрямилась девица, отстраняясь от князя. — Он хороший. Да, Лешак? — потрепала она конскую морду.

Конь не дернулся, даже не фыркнул. Василий с удивлением ощутил в себе желание, чтобы и его она потрепала так же ласково.

— Ты чьих будешь, красавица? — осведомился он. Девица лукаво посмотрела на него, ответила:

— Князей Лыковых.

— Дворовая?

— Как сведал?

— По всему видать.

— А ну как я княжна?

— Княжны в теремах сидят, не на конях скачут. Княжна! — рассмеялся Василий при мысли о такой вольной княжне.

— Прав ты: не княжна я, соврала. Сам-то небось князь?

— Князь. Хилков я, Василий Дмитриевич. Вотчина наша тут недалече. А это — дружина моя, — кивнул он на воинов.

— Дружина? — недоверчиво протянула девица, смеясь.

— Дружина, — подтвердил князь, не понимая ее насмешки. Но оглядел своих воинов и вдруг сам расхохотался, заметив их совсем не боевой вид.

Как были они — кто в исподнем, кто наполовину одет, кто бос, а кто в сапоге на одной ноге, — так и повскакали на коней, чтоб за князем последовать, так сейчас и стояли. Видели бы их побитые давеча татары, то-то бы подосадовали на себя: кому поддались. Воины поначалу не могли взять в толк, что так развеселило князя, и недоуменно переглядывались. Но скоро уже и сами потешались друг над другом.

Веселье прервал тиун: сгущались сумерки, да и стан со многим добром оставался покинутым.

— Василий Дмитрич, коли сейчас не тронемся — до ночи из лесу не выберемся, — сказал он князю и, склонившись к самому его уху, прошептал: — Уж не ведьма ли она? Хороша — страсть! Да коня Лешаком зовет. Может, она нарочно нас в лес-то заманила? А как ночь придет, всех и погубит.

— Не сказывай напраслины, Пантелей, — отмахнулся князь. — А поторопиться и впрямь надобно. Едем скорее, — он сел на коня, протянул руку девице.

Та презрительно поморщилась.

— Зачем это?

— Садись со мною, — пригласил Василий.

— Ни к чему, у меня свой скакун, — отказалась девица и, взявшись за холку, ловко взобралась на конский хребет.

Дружинники одобрительно загомонили. Князь переглянулся с тиуном, тот многозначительно покивал, намекая на свои давешние слова о ведьме. Василий незаметно отмахнулся и поспешил за всадницей, боясь потерять ее из виду. Быстро прибыли в стан, где все было раскидано и порушено метавшимся недавно, а теперь неожиданно присмиревшим конем. Заметив, что девица не спешивается, Хилков спросил:

— Ты всю ночь собралась верхом просидеть?

— Мне домой надобно, — отозвалась та, озабоченно хмуря брови и оглядываясь. — Куда ж ехать-то?

— До утра подождет твой дом, никуда не денется. На ночь глядя не отпущу тебя. Посветлу свезем к Лыковым.

— Меня ж хватятся! Дай мне людей, чтоб проводили.

— Эк, хватятся ее! — встрял тиун. — Велика птица! И без того отдых людям порушила. Еще ночью ее вози! Велено до утра ждать — жди! И где научилась господам перечить?

— Тихо-тихо! Уймись, Пантелей, — приказал князь. — Не ругай девицу: она-то не меньше нашего устала. От страха оно знаешь как — в душе холодеет, силы забирает.

— Да уж ведаю, — проворчал тиун. — Ты, Василий Дмитрич, почивать ступай. А я ее тут пристрою.

— Где пристроишь? Меж воинов? — вдруг осерчал на слугу Василий. — Ты думай, чего говоришь! В моем шатре она будет.

— А-а… ну коль в шатре…

— Да ты что, князь! — возмутилась девица. — Сроду я с мужами не спала!

— А тебя никто и не неволит. Шатер большой: тебе ложе подалее от моего изладим. И все! Угомонись уж! Впрямь ведьма, от тебя ныне нам одно беспокойство.

— Не пойду в шатер! — топнула ножкой девица.

— Не пойдешь — силом поведем, — пообещал князь, невольно любуясь ее красой.

— Ладно, — смирилась она, — идем.

Засыпая, прислушиваясь к ее прерывистому, настороженному дыханию, Василий спросил:

— Как зовут тебя?

— Натальею Ми… — по привычке она назвала было и отчество, да осеклась: разве место княжне в чужом шатре.

— Как? — переспросил князь.

— Натальею зовут. Спи, князь.

— Наталья, — повторил Хилков, вздохнул невольно: — Жаль, что ты не княжна, Наталья, — и затих.

— Почто жаль? — спросила она, но никто не отозвался: утомленный князь уснул.

Наталья тихонько поднялась, откинула полог шатра — лунный свет проник в темное нутро, упал на лицо спящего князя. Он отвернулся, не пробудившись: крепкая грудь вздымалась дыханием, волоски на ней шевелились будто живые.

— Притомился, Васенька, — с внезапной нежностью прошептала Наталья, подавив желание погладить князя. — Спи, сокол, спи.

По сердцу ей пришелся князь — чего от себя таиться. Такого суженого и она бы не отворотила. И чем зацепил девичье сердце? Мужеством ли, заботою иль ласкою, а может, надежностью? Да так ли важно, коль все одно — вместе им не быть. Поутру распрощаются, и не вспомнит князь о ней никогда более.

С рассветом выехали к вотчине Лыковых. Князь велел слугам удерживать Натальиного коня: не приведи Господь, со свежими силами сызнова понесет. Она не перечила, была тиха и скромна, опустив взор. Наталья досадовала на себя, что вот так неразумно скоро потеряет князя, который мог бы стать ее суженым. Свезет он ее к отцу да и отправится своей дорогой и навечно потеряется.

Как же удержать его, заставить рядом быть? Может, открыться, что непростого роду она? Так ведь уж признавалась намедни, да он не поверил. И то, разве станет княжна этакое выделывать, чего она творила? Как бы вовсе это позором не посчитал. Видел ведь ее голые ноги, подол задранный. Срамно!

Василий, не оборачиваясь, чуял ее за своею спиной, и мнилось ему, будто незримыми путами к этой Наталье его привязали. Дивно хороша девица, жалко ее от себя отпускать. А как удержишь? Может, выкупить ее у Лыковых? А после-то чего? Холопка, она и есть холопка — женою не назовешь.

— Натальюшка, — в который уж раз за утро в усы прошептал Хилков.

— Верховые! — упредил тиун, равняя своего коня с княжьим.

Василий очнулся от дум, глянул вперед: навстречу им несся немалый отряд.

— Стряслось чего? Скачут как оголтелые, — озаботился тиун. — Может, остановиться нам? Вдруг они от татар улепетывают?

— Откуда здесь татарам взяться? — с сомнением ответил князь. — Знать, по делу спешному торопятся. Подъедут — сведаем.

Когда стало возможно разглядеть лица, заметил Василий, что возглавляет отряд грузный всадник в богатых доспехах. Вдруг всадник издалека заполошно замахал им рукой, а сблизившись, ни на кого не глядя, соскочил на землю и чуть не бегом кинулся к Наталье. И она, спешившись, бросилась к нему.

— Ох ты, чадушко мое неразумное! — прижал девицу к себе всадник. Слуги — и хилковские, и вновь прибывшие — окружили их.

— Видать, и впрямь княжна? — ошалело почесал в затылке тиун. — Вот ить…

— Княжна, — облегченно выдохнул Хилков.

Анастасия не могла поверить в происходящее, привыкнуть к мысли, что она государыня Московская. Вдруг из тиши да уединения родного дома перенеслась она на немыслимую высоту. Помоги, Господи, не лишиться разума от счастья! Да, видно, так Господу угодно, чтобы стала она царицею. И Анастасия с честью выполнит свой долг.

Первую неделю Великого поста царь с молодой женою провел в Троице-Сергиевой лавре, придя туда пешком, несмотря на жгучий мороз. Они усердно молились над гробом святого Сергия, прося у него благословения себе и всей земле Русской. И мнилось, что все будет славно и добро, что худые времена остались в прошлом.

Но нрав государя, несмотря на царский титул да женитьбу, не переменился. Анастасия смягчала его, да лишь когда была рядом. Глинские по-прежнему стращали царя заговорами да неправдами слуг его, Иван приходил в ярость от их наветов. Часто оклеветанные спешили к государыне, прося заступничества пред царем. Анастасия никому не отказывала, старалась найти нужные слова да успокоить гнев супруга.

Не раз Глинские негодовали на Анастасию, разбивавшую их козни своею кротостью. Не удалось им подчинить себе юную царицу, как об том мечталось. Они старались увезти племянника подалее от жены, утверждали, будто дела государственные требуют его присутствия в том или ином месте. И тогда его беспокойный нрав брал верх, и не было пощады несчастным подданным. Анастасия, слыша про мужнины бесчинства, тихо молилась за душу Иванову.

Однажды в разгар буйного пира государю доложили, что прибыли челобитчики. Не поднимаясь из-за стола, Иван велел пустить их в палату. Сидевший рядом с племянником Михаил Глинский вдруг отставил свой кубок и воззрился на входящих: он признал в них псковских купцов, которые давеча привозили ему самому посулы с жалобою на своего наместника, князя Пронского. Михаил обещал приструнить того, да закрутился со свадьбой племянника и запамятовал. Наверняка теперь пришли они с челобитьем на него самого? Кто ведает, как поведет себя государь? Вдруг его самого, Михаила, накажет?

Глинский, скоро решив, чего делать, оборотился к царю:

— Иван Васильевич, вижу, псковичи пожаловали. Станут, поди, челом бить на неправды наместника своего. Так я про то уж розыск чинил. Князь Пронский все по совести творит, без корысти. Видать, воли Пскову захотелось? Знамо, на Литву смотрят, только и ждут, как бы перекинуться.

Глинский прекрасно знал, чем разгневать государя. Иван, выслушав его, зло сузил глаза да воззрился на вошедших. Те застыли, сняв шапки, в глубоком поклоне.

— Ну, почто приперлися? На своего наместника жаловаться?! Князь Пронский верный слуга мне! А вы изменники знаемые!

— Государь Иван Васильевич! Послушай ты нас. Здесь все прописано, все улики сказаны, — протянул один из купцов плотный свиток.

— Перечить мне?! Вины да обиды князя посчитали, а об своих позабыли?! — Иван распалился, побагровев. — Чай, с пищалями к государю своему пришли?! Стрелять станете?!

В гневе он принялся топать ногами, схватил со стола кубок, запустил им в челобитчиков. Все более раздражаясь молчанием да покорностью псковичей, Иван велел слугам схватить их да жечь огнем. Обреченные со страхом ждали своего смертного часа.

В эту минуту в палату вбежал запыхавшийся гонец. Переводя дух, отпив из протянутого ему ковша, он поклонился царю.

— Государь!.. Беда! На Москве упал большой колокол!

— Почто упал? Куда? — приходя в себя, спросил Иван. Оглядев притихших слуг, испуганных псковичей, он приказал: — Коня мне! — и выскочил из палаты.

Слуги поспешили за царем. Псковичи, не веря в свое счастливое избавление, со слезами принялись возносить молитвы Господу.

Падение колокола сочли дурным знамением, а вскоре случилось то, что оно возвещало.

На рассвете государь молился в крестовой палате. Внезапно сделалось темно, в окна не стало видно ни зги, началась сильнейшая буря, беспрестанно сверкали молнии. Одна за другой огненные стрелы ударили в деревянную Воздвиженскую церковь, что на Арбате, и скоро пожар охватил ближайшие к ней строения. Дождь, которого ожидали с нетерпением, так и не начался. Тучи скоро рассеялись, а поднявшийся ветер понес огонь далее и далее. Вспыхнули Большой посад, Китай-город, Кремль. Скоро вся Москва представляла огромный костер под тучами черного дыма, застившего солнце.

Рев ветра, треск огня, вой животных, вопли людей, в безумии метавшихся тут и там, — все заглушили взрывы пороха, хранившегося в разных частях города и в самом Кремле. Почти никто не пытался спасти свое добро, все пропадало. Если и были смельчаки, отчаянно бросавшиеся в огонь, то в нем они находили себе могилу. Все гибло: избы простых жителей, княжьи терема, царские палаты, казна, сокровища, иконы, даже мощи святых… Деревянные дома исчезали вмиг, каменные рассыпались в песок, железо рдело, будто в горне, а медь плавилась и текла ручейками меж развалин.

Митрополит молился в Успенском храме, задыхаясь от дыма, протирая слезящиеся глаза. Священники, в обгоревших рясах, с подпалинами на бородах, силою вывели его из собора, но идти было некуда: кругом все полыхало. Макарий хрипел:

— Образа… — и тянул руки к храму.

Удалось вынести только образ Марии, писанный митрополитом Петром. Дольше оставаться в Кремле было опасно.

— Сюда! Сюда! — кто-то махал им от стены.

Придерживая митрополита, священники бросились на зов: под стеною шел тайник к Москве-реке. Обвязав Макария веревкой, осторожно стали спускать его, полубездыханного. Веревка, не выдержав, оборвалась, митрополит упал и сильно расшибся. Едва живой, он был отвезен в Новоспасский монастырь. Там Макарий, несмотря на боль, опять стал молиться о милости Божией, о спасении Москвы да о помощи государю. Он не ведал, спасся ли царь, где он укрылся от огня да о чем мыслит.

Глядя издалека на клубы черного дыма, окутавшие Москву, митрополит заплакал.

— Прими, Господи, души усопших без покаяния…

Иван, едва начался пожар, велел позвать супругу и, спешно собравшись двором, уехал из Москвы в село Воробьево. Он долго смотрел на пламя, вспыхивающее тут и там с новой силой, пытался угадать за огнем да клубами дыма, где погорело, а какая часть города уцелела. Прикидывал: ежели судить по минувшим пожарам, этот вот-вот прекратится. Но время шло, а огонь не унимался, пожирая все подряд, будто ненасытный зверь.

Иван в бессилии сжимал кулаки, грозя невесть кому. Подумал вдруг: а не Божий ли гнев причиною пожара? Не его ли, царя Московского, наказал Господь за буйный нрав да жестокость?

— Господи, сжалься над рабами твоими! — Иван, рухнув на колени, принялся усердно молиться.

Молодая царица без устали клала поклоны пред образами. Слуги их, напуганные неведомой участью своих близких, вторили государю с государыней.

К вечеру стих ветер, а ночью угасло пламя, поглотив все, что попалось ему на пути. Не было более Москвы: ни домов, ни церквей, ни садов, ни огородов, — все превратилось в пепел.

Наутро князь Ковер бродил среди пепелищ, разыскивая своих родных. Во время пожара Васятка с дворовыми спасал коней — гнал их в Москву-реку, благо она текла вблизи их дома. Бог дал, сын уцелел, да Аннушка запропала. Не допусти, Господи, гибели ее! Ковер безумно оглядывался: всюду бродили, натыкаясь друг на друга, люди с опаленными волосами, с черными от сажи лицами. Кричали, звали детей, родителей, не находя, выли, будто дикие звери.

Князь, не сыскав жены, пошел на реку. Там среди многих людей, измученных, грязных, как и он сам, нашел сына. Васятка, завидев отца, бросился к нему. Тут же оказалось и несколько дворовых, которых князь отправил на поиски Анны Федоровны. Сам Ковер обессиленно опустился прямо на утоптанный берег, зачерпнул воды, пахнувшей гарью, с хлопьями сажи, умыл лицо. Васятка прижался к нему, попытался утешить:

— Батюшка, найдется матушка. Не могла она сгинуть, мы же с тобою живые!

— Да-да, — коротко согласился князь, обняв сына.

— А Лыковы-то как же? Уцелели али нет? — обеспокоился Васятка.

— Лыковы в вотчину загодя уехали, — ответил князь. — Как чуяли — вовремя.

Молча посидели. Ковер, не в силах пребывать в бездействии, поднялся и, велев Васятке стеречь коней, побрел к пепелищу, где ранее был его двор. Там, в тайнике под землею, спрятано добро, нажитое долгими годами. Не раз горела Москва: наученные горем, ее жители хоронили свои богатства в земле. Князь потоптался на пепелище, мысленно восстанавливая свой двор. Пожар закончился, пора думать о новом устройстве. Эх, лишь бы Аннушку сыскать…

— Батюшка! Батюшка! — с улыбкой на чумазом лице пробирался к нему Васятка. — Матушка нашлась! Дворовые принесли. Шибко угорела. Да жива, слава Богу!

Сведав о спасении митрополита, царь с боярами приехал навестить его в Новоспасскую обитель. Макарий, сильно разбитый, лежал, приходя в себя, постанывая от каждого движения да непрестанного кашля. Увидев его в столь жалком состоянии, Иван горестно воскликнул:

— За что нам сей гнев Божий, отче? Погорела Москва… Сколь людей изничтожено заживо, сколь добра…

Макарий строго глянул на государя, заговорил с придыханием, часто останавливаясь, откашливаясь:

— Сам, поди, ведаешь, Иван Васильевич, отчего Господь Бог прогневался… Неправедное творится… Лесть, корысть да тщеславие опутали двор твой. Хотел ты самолично править, на царство венчался, да толку от того не видать… Глинские неправды творят именем твоим, тебя ярят. Ты же гнев свой обуздать не желаешь… Честные бояре с потупленным взором безмолвствуют… Шуты да скоморохи забавляют тебя, льстецы славят мудрость твою. Приди в себя, государь!..

Иван молча выслушал обличительную речь митрополита, лишь веко его подергивалось. Ничего не возразил и при последних словах священника. Переглядывались бояре, не ведая, что же ответит государь. Наконец он вздохнул и спросил Макария:

— Так ты, отче, мыслишь: за мои прегрешения Господь разгневался, на Москву огонь наслал?

Митрополит хотел было ответить, да зашелся в удушающем кашле. К нему бросился духовник государев, Федор Бармин. Поддерживая Макария, духовник оборотился к царю и неожиданно сообщил:

— Ведомо мне, Иван Васильевич, что Москва по волшебству сгорела.

— И я про то слыхал… И я… — подхватили стоявшие тут же бояре.

— Волшебство? — Иван удивился, но, подумав, велел боярам: — Учините розыск по делу сему. Ежели найдете виновных — ваша правда.

Если бы государь, воротившись в село Воробьево, не отправился почивать, он бы мог увидеть тени, скользящие по дворцовым переходам. И решил бы, что затевается заговор да что правы дядья Глинские, загодя предупреждавшие его о кознях. Но государь спал, разметавшись в постели, ни о чем не ведая.

Между тем в небольшом покое собрались заговорщики: дядя царицы Григорий Юрьевич Захарьин, князья Юрий Темный, Федор Нагой, Федор Скопин-Шуйский, боярин Иван Федоров да государев духовник Федор Бармин. Не зажигая огня, прислушиваясь к шорохам и скрипам старого дворца, они возбужденно переговаривались. В темноте не видно было лиц, лишь слышался шепот нескольких голосов.

— Час настал… Государь повелел виновных найти.

— Это нам ох как на руку. Надо виновными Глинских объявить…

— Как же их объявить? А не поверит нам государь? Иль Глинские оправдаются?

— Пусть оправдываются… Надобно не пред государем — пред народом их обвинить. Ты, князь Григорий, да ты, Федор, людей своих подговорите на розыске на Глинских сказать. Мы на Москву приедем, народ соберем да спросим: отчего Москва сгорела? А ваши-то люди тут и крикнут, что от волшебства. Глинские, мол, колдовали.

— Михайлы да матери их давно на Москве нету, в своем ржевском поместье они. Ну как не поверят, ежели на них сказать?

— Народ разбираться не станет — ему виновного укажи, а после он уж сам наказанье примыслит. Надобно, чтобы Юрий Глинский с нами на площади о ту пору был, там его враз народу и отдадим.

— Надобно… С собою и возьмем его.

— Ну что? Два дня нам на все про все, к тому сроку народ соберем.

— Тихо, себя не выдайте. Юрий Глинский хитер, ежели сведает об нашем сговоре — не помилует. Так об нас государю обскажет — все на плахе головы сложим. Таиться надобно.

— Ну, с Богом!..

— С Богом ли? На душегубство идем…

— Не на душегубство, а на жертву ради спасения государства!

Заговорщики, как и условились, спустя два дня прибыли в Кремль. Собрав народ на полуразрушенной площади, обратились к толпе:

— Государь повелел нам, крещены души, розыск учинить, отчего Москва погорела. Ведаете ли вы, кто виновник пожару?

— Знамо: волшебство тому причиною! — крикнули из толпы.

— Волшебство! Волшебство! — тотчас подхватило несколько голосов.

— Кто ж это учинил? Кто Москву пожег?

— Глинские! — снова послышался одиночный голос.

— Глинские! Глинские! Глинские! — взревела толпа.

Князь Юрий, с тревогою оглядываясь, крикнул:

— Неправда это, крещены души! Я волшебству не обучен!

— Мать его, княгиня Анна, брала сердца у мертвецов да клала в воду! Да тою водою кропила улицы, объезжая всю Москву! Оттого мы и погорели!

— Наговор! — вскричал Глинский. — Матери моей и в Москве-то не было!

Но его не услышали. Толпа орала, вверх поднялись тысячи грозящих кулаков. Князь Юрий, отступая к закопченной стене Успенского собора, успел услышать новое обвинение:

— Двор-то Глинских не погорел! Целый двор-то!

Испуганный князь заскочил в храм, попытался запереть дверь да не смог в одиночку поднять тяжелый засов. Народ, ринувшись за ним следом, вломился в собор и тут же расправился с дядей государя. Юрий испустил дух возле уцелевшего в пожаре образа Владимирской Божией Матери. Последнее, что он увидел, были печальные очи Богородицы. После расправы тело князя выволокли на Лобное место и бросились грабить его двор. Но разорив все имение Глинских, побив слуг, толпа не нашла в том успокоения и ринулась в село Воробьево с требованием к государю выдать второго дядю и бабку Анну.

Иван, услышав про бунт, поначалу страшно испугался и, в ужасе велев запереть дворец, сидел ни жив ни мертв в одном из покоев. Он то принимался молиться, то цепенел, уставясь в темный угол. Вдруг перед ним возник, будто призрак, священник в развевающихся одеждах, со Святым Писанием в руке и с угрожающе поднятым перстом. С видом пророка приближаясь к онемевшему царю, он возгласил:

— Слышишь, Иван Васильевич? То суд Божий гремит над главою государя неразумного, легковерного да злострастного. Огнь небесный испепелил Москву! Сила Всевышнего волнует народ и льет фиал гнева в сердца людей!

Иван, таращась, силился и не мог оторвать от него взор.

— Вот Святое Писание. Вот они — правила, данные Вседержителем сонму царей земных. Заклинаю тебя: стань ревностным исполнителем сих уставов. Иначе не видать тебе мира на земле своей, где брат пойдет на брата, где басурмане уведут в полон всех жителей — до последнего человека — и где потонут в реках крови города! Желаешь ли того? Не страшишься ли сам гореть в геенне огненной, проклинаемый народом своим? Покайся! Обрати свой взор к небу! Соблюдай заповеди Господни! Господь Бог милостив…

Подумалось Ивану: это не человек — ангел Господень ему глаголет. Устыдился он поступков своих и, вдруг разрыдавшись, кинулся к пришельцу с простертыми руками.

— Отец! Дай мне силы быть добродетельным! Даруй мне кротость да смирение… Не оставь меня помощью своей!

Тот принял государя в своих объятиях, утешая словами Святого Писания. Придя в себя, царь узнал в пришельце священника Благовещенского собора отца Сильвестра, которого прогнал прежде, когда тот приходил к нему с поучениями. Теперь же Иван внял священнику, ибо речь того была созвучна мыслям его самого. Вздохнув кротко, царь попросил Сильвестра:

— Не оставь меня, отче, наставлением своим, будь возле престола моего. Хочешь ли почести, богатство, сан высокий — проси, все дам!

— Не надобно, государь, — отказался священник. — Бескорыстно служить тебе стану. Единою наградою будут мне твое стремление к добродетели, твои мудрость да кротость.

— Будь по-твоему, отче, — решил Иван. — Как велишь, так и сделаю. Теперь пора возвращаться к делам государственным… Слышь, мятежники у стен дворца!

— То не мятежники — то твой народ. Бояре неправедные подстрекают его, крамолу чинят.

— Бояре? — живо откликнулся царь. — Ведаешь ли кто?

— Ты сам сведаешь, Иван Васильевич. Да гляди, по правде розыск чини, виновных по вине наказывай, а и помилуй которых. Невинных понапрасну не устрашай.

Иван воззрился на него долгим взглядом, проговорил:

— Исполню, чего обещал, — и отправился навстречу толпе.

На дворе, заслышав яростные вопли, царь распорядился:

— Стреляйте! — но едва слуги устремились выполнять приказание, Иван остановил их: — Нет, погодите! Не в толпу стреляйте — в воздух. Я чаю, смутьяны, стрельбу заслышав, сами разбегутся.

Так и случилось: несколькими выстрелами толпу рассеяли. Многие бежали сломя голову, иные падали на колени да винились, указывая на подстрекателей. Узнал государь, что зачинщики всему — дворовые Григория Захарьина, дяди супруги его. Тут уж сама Анастасия кинулась в ноги мужу, прося за дядю. Иван, ради жены и помня обещание, данное Сильвестру, не очень озлобился. Он помиловал Захарьина да иных, о ком тайно нашептывали ему наушники, разумно заявив:

— Бог рассудит крамольников своим судом, я же прощаю их…

Духовник царя Федор Бармин, мучимый совестью, добровольно заключил себя в монастыре. Скоро и сам Иван уединился в монастырской келье для поста и молитвы, а после того он созвал святителей, каялся им во грехах, причастился Святых Тайн и, успокоенный, занялся государственными делами.

Первое, что сделал царь по выходе своем из монастыря, — послал гонца к оставшемуся в живых после смуты дяде Михаилу Глинскому с сообщением, что снимает с него сан конюшего, но оставляет ему боярство, поместья и свободу жить, где захочет. Михаил, получив послание вскоре после известия о гибели брата, испугался. Страху ему прибавил бежавший от восставших псковичей бывший их наместник князь Пронский.

— Бежать надобно, в Литву бежать, там затаиться, — уговаривал Глинского изгнанный наместник. И стращал: — Ну как доберутся до тебя, Михаил Васильевич. Добро еще, коли просто убьют, а ежели шкуру с живого снимут? Иль еще чего похуже? Шибко народ тебя не любит, шибко…

Глинский храбрился:

— Я, чай, дядя государев. Не посмеют меня тронуть!

— Ну, люди не посмеют, так царь вызнает чего неладное об тебе — сам казнит, — заверил его Пронский. — Али не за что? Как обо всем сведает государь, что тогда?

Михаил вскочил: последние слова возымели действие, он позвал слуг, велел собираться. Вскоре оба князя во главе небольшого отряда поспешали в Литву. Да не успели далеко отъехать, их догнал князь Петр Шуйский да — ни много ни мало — с войском. Велел он без пререканий поворотить на Москву, и беглецы в ужасе мысленно расстались с жизнью. Однако, к удивлению Михаила, государь милостиво простил их, оправдав тем, что дядя его натерпелся страху из-за смерти брата своего. И добавил, что он скорбит вместе с дядей и не станет наказывать за вину его. Прощенный, Михаил удалился в деревню и более в Москве не появлялся.

Покончив с постом да молитвами, помиловав одних, наказав других, государь собрал боярскую Думу и повелел, чтобы во всех городах назвали избранных меж других людей и этих избранных созвали в Москву для важного государственного дела. И поспешили во все края земли Русской гонцы с царским повелением. Не скоро посланцы разных городов съехались в столицу. Наконец все собрались на восстановленной после пожара площади.

Царь в торжественных одеждах, отслушав обедню, вышел из Кремля, сопровождаемый духовенством с крестами, боярами да дружиной воинской. Отслужили молебен прямо на площади. Государь обратился к митрополиту:

— Святый владыко! Знаю усердие твое ко благу да любовь к отечеству. Будь же мне поборником в моих благих намерениях. Рано Бог лишил меня отца и матери. Бояре не радели обо мне, хотели быть самовластными. Моим именем похитили саны и чести. Богатели неправдою, теснили народ. И никто не претил им! Сколько крови, сколько слез пролилось! Я чист от той крови! А крамольникам-боярам ждать суда небесного!

С такими словами царь взошел на деревянный помост Лобного места, встал под шатром, оперся о решетчатое ограждение. Сверху он поглядел на притихшую толпу, живую, колышущуюся: далеко — сколь хватал взор — стояли люди. Бескрайняя Русь… Господь вверил ему правление ею. Какая силища таится в сей толпе? Какие мысли роятся в голове? Дай Бог, чтобы силища эта всегда была мирной. Иван приложил руку к сердцу, поклонился на четыре стороны и возгласил:

— Люди Божии, нам Господом дарованные! Будьте великодушны! Нельзя исправить зла минувшего. Могу лишь впредь спасать вас от неправедных притеснений да грабительства. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставьте ненависть да вражду. Соединимся все любовью во Христе! Отныне я судия ваш и защитник!

Иван дал своим подданным торжественный обет править на благо государства.

С того времени место, где стоял государь, говоря со своим народом, получило название Царева места, но потомкам станет более известно как Лобное. Месту этому еще предстояло получить свою кровавую славу, а Ивану Васильевичу — прозвание Грозного.