ЕЗДОВАЯ СОБАКА

Рохля

Рохля был в общем-то неплохим парнем. Чисто внешне — высокий, ладный, а лицом, пожалуй, напоминал какого-то американского актера восьмидесятых, типа Берта Рейнолдса, только потоньше, и у него были красивые глаза, круглые и светлые, чем-то похожие на глаза ездовой собаки. Но внешность, пожалуй, и была единственным его достоинством. Что говорить, умственные способности у Рохли были хоть и не ниже среднего уровня, но далеко не блестящие: он плохо разбирался в жизни, путал либерализм с социализмом, не отличал социал-демократическую партию от христианско-демократической, мало что смыслил в законах физики и в законах химии, в логике вообще, в лингвистике и даже в азах бухгалтерии. Искусство для него было лишь длиннющей лапшой, которую вешают на уши снобы, и с него сталось бы на полном серьезе утверждать, что история музыки начинается с шедевра «Your arms, sweet harmony» группы «Платтерс». Короче, был Рохля немного придурковат, что да, то да, но глупость не отравляла бы ему жизнь сверх меры, не сочетайся она с другим, куда более серьезным недостатком — он был рохлей.

Даже при своем малом уме Рохля довольно рано осознал, что он рохля и что именно это качество характера с юных лет превратило его жизнь в полосу препятствий раз от разу все более непреодолимых, что не столько плохо подвешенный язык, не столько третьеразрядный юмор, не столько даже задолбленные прописные истины, в которые он непоколебимо верил, сколько оно помешало ему обзавестись за тридцать пять лет жизни хоть какой-нибудь подружкой, и из-за него жил он один, как крыса в норе, в отвратительной квартире, за которую платил дорого, потому что торговаться постеснялся.

Конечно же, Рохля не был девственником и нередко по вечерам, в утешение или чтобы приободриться, повторял это сам себе, извлекая из глубин памяти плохо сохранившееся лицо девушки, с которой он перепихнулся без малого двадцать лет тому назад — случай представился в школьной поездке в Лондон. Рохле тогда только что исполнилось восемнадцать, его нездоровая кожа напоминала можжевеловый куст, лицо обсыпали красные ягодки-прыщики, которых он ужасно стеснялся. В их группе была одна девочка, Фабьена, фамилию он забыл, худющая и длиннющая, точно кабель лифта, с козьим лицом и куриными мозгами, у которой от чересчур бурного гормонального роста сорвались какие-то винтики. В ней не осталось ни стыда, ни скромности, ни застенчивости — ничего от милого благоразумия, подобающего юной девушке. Она была вся — исступление, круглосуточно пребывала в состоянии, близком к истерике, с центром притяжения где-то между яичниками и гипофизом.

Короче, в один знаменательный вечер, когда Рохля в тысячный раз дрочил, глядя на фотографию певички стиля хип-хоп-латино, кто-то поскребся в дверь его комнаты. Он вскочил, поспешно натянул тренировочные штаны, обнаружил, что эрекция в них заметна, как маяк у входа в порт, покраснел, набросил длинную футболку и одернул ее насколько мог, в дверь поскреблись снова, и он наконец открыл. Конечно же, это была Фабьена и, конечно же, она была пьяна в лоскуты и повторяла имя какого-то неведомого Рохле Петера. События развивались быстро. За неполных десять минут Рохля расстался с девственностью.

Не проходило дня, чтобы Рохля не вспоминал эти минуты. Он мог часами препарировать их, раскладывая на кадры, прокручивая в замедленном темпе, останавливая то одну, то другую картинку. Конечно, говорил он себе, со временем что-то наверняка изменилось, то, изначальное, воспоминание наверняка было искажено под воздействием порнофильмов, журналов с клубничкой, фотографий, которые он скачивал из Интернета и которые занимали львиную долю жесткого диска в его компьютере, но оставалось кое-что главное, для него нетленное — запах пота и пива, теплая на ощупь кожа Фабьены, острые выпирающие кости и коматозное выражение лица.

Юккль

Коммуна Юккль — славная и вполне буржуазная коммуна; там и проживал Рохля в квартире типа «трехкомнатная распашонка» в классическом варианте, темной, дороговатой для одного человека, к тому же безработного, и довольно шумной, выходившей окнами с фасада на Альзембергское шоссе, а с другой стороны на ряд белых боксов из ПВХ, служивших жильцам дома гаражами. Зайди в эту квартиру какой-нибудь гость, он удивился бы, как мало заботит Рохлю убранство интерьера. Ни комнатных растений, ни безделушек, голые стены, прибитые кнопками простыни вместо занавесок, а нехитрые Рохлины вещички запиханы в малюсенький шкафчик, который он купил несколько лет назад в «Икеа». Гипотетический гость удивился бы еще больше контрасту между убожеством этой почти нищенской обстановки и навороченным мультимедийным компьютером, красовавшимся на видном месте, рядом с телевизором «Филипс-флэтрон» 16/9, оснащенным DVD-плеером, домашним кинотеатром и декодером для приема «Канал+». Гость мог бы сделать простой вывод, что Рохле обстановка по фигу и что все свои деньги он угрохал на видео и компьютерную технику. А будь этот гость чуть поумнее, он бы наверняка подумал, что в психике Рохли определенно имеется серьезный сдвиг. И гость не ошибся бы. Сдвиг действительно был. И произошел этот сдвиг потому, что Рохлино либидо слишком давно не находило выхода, так давно, что почти одичало, так давно, что стало похоже на пантеру, которая злобно мечется из угла в угол за решеткой в зоопарке, и в результате, хотя никто, даже сам Рохля, об этом не знал, приближаться к нему стало небезопасно.

Короче, весь свой досуг Рохля проводил за просмотром взятых напрокат DVD с порно, порносайтов в Интернете и порнофильмов на «Канал+», и никакой другой сексуальной жизни у него не было после того краткого совокупления с Фабьеной в восемнадцать лет. Только не надо думать, что Рохле очень нравилось быть дрочилой, ему это даже совсем не нравилось, частенько он впадал в глубокую депрессию оттого, что только и мог дрочить, возбуждая себя картинками и фильмами, частенько был сам себе противен оттого, что он такой рохля, ни к одной девчонке подойти не способен, даже взглянуть на них лишний раз боится и заикается, как последний идиот, когда девушка из «Пьеро-Круасана» подает ему кофе.

Делать Рохле целыми днями было особо нечего, разве что купить кое-что в супермаркете «Делез», кое-что в «Гран-Базаре», рису, консервированного тунца, макарон, яблок для укрепления зубов, зеленых овощей и апельсиновой фанты. Он слонялся по своему кварталу, посматривал исподтишка на девушек и, сам того почти не замечая, шел вниз по Альзембергскому шоссе до кафе «Глоб», где ждал трамвая, ссутулившись под навесом из плексигласа. Дождавшись и сев, он смотрел, как проплывают мимо нарядные дома на авеню Брюгман, дома попроще на шоссе Шарлеруа, роскошные витрины на авеню Луизы, а потом, миновав серую громаду Дворца правосудия, трамвай катил прямиком к Северному району, конечной остановке и постыдному пункту назначения Рохли.

Север

Невзирая на большую работу по осуществлению плана «Манхэттен», в результате которой в столице была ликвидирована большая часть злачных мест, кое-где еще уцелели определенного рода улочки, витрины и заведения, стойко сопротивлявшиеся остракизму властей. Рохля знал дорогу: сойти у Ботанического сада и дальше пешком по бульвару в сторону собора, свернуть направо у отеля для японских туристов, потом под мост, где пахло мочой, и выйдешь прямо на улицу Аарсхот.

В трамвае у Рохли бешено колотилось сердце и пересыхало в горле, он собирался с духом, твердя себе снова и снова «ну и что, ну и плевать, уж сегодня-то я зайду, чем я хуже других, черт возьми, это не запрещено, все ходят, что такого…» Заранее припасенные пять монеток по одному евро лежали у него в переднем кармане, а три бумажки по пять «на всякий случай» — в заднем. Однако, несмотря на весь этот аутотренинг, на заготовленные монетки с бумажками и на свое огромное желание, Рохля так ни разу и не осмелился толкнуть дверь одного из двух тамошних пип-шоу; он лишь проходил мимо, раз, другой, третий, кляня себя на чем свет стоит при каждом обломе, и в результате был вынужден махнуть рукой. Уже без всякой надежды он прохаживался по другой стороне улицы, ближе к вокзалу, украдкой поглядывая на витрины напротив, где девицы в одних бюстгальтерах делали призывные знаки прохожим. Потом он садился в трамвай, было это обычно под вечер, и возвращавшиеся из школы подростки толкали его в давке, громко гомоня; он ехал прямо домой, ужинал рисом с тунцом, заедал яблоком для укрепления зубов, запивал апельсиновой фантой, по-быстрому дрочил перед экраном компьютера и заваливался на боковую, чувствуя, как тоска величиной с баобаб пускает корни где-то в животе.

«Пьеро-Круасан»

На Альзембергском шоссе, в пяти минутах от унылого жилища Рохли, было место, представлявшее собой, в его понимании, совершенный образчик земного рая: закусочная сети «Пьеро-Круасан». Каждое утро между девятью и десятью, приняв душ, причесавшись и приободрившись от вида своего актерского лица в зеркале над раковиной, он шел туда съесть комплексный завтрак (кофе — фламандская сдоба — апельсиновый сок), поданный Хмурой Девушкой. Рохля испытывал к Хмурой Девушке чувство более сложное, нежели просто незамысловатое желание, которое он ощущал от своих журналов, DVD и картинок на телеэкране, это чувство он сам затруднялся определить, разве что мог сравнить с ожогом за грудиной или сужением трахеи, это чувство могло наполнить его безмерной радостью или повергнуть в бездну отчаяния, в общем, это чувство по многим параметрам походило на то, что в представлении Рохли называлось любовью.

Да, Рохля был влюблен в Хмурую Девушку уже не первый месяц и каждое утро, кроме выходных, заказывал ей завтрак за два евро пятьдесят, густо краснея при этом. Затем, заняв стратегически выгодно расположенный столик, Рохля пялил глаза на милое лицо Хмурой Девушки, на ее милые руки и милые грудки, которые оттопыривали, «просто прелесть, как» (dixit Рохля), форменную майку «Пьеро-Круасана». Разумеется, для Хмурой Девушки не были тайной Рохлины маневры, она с первого раза приметила этого парня, всегда в одиночестве, недурного из себя, но со странными глазами ездовой собаки, который пялился на нее исподтишка, но не заговаривал. Вообще-то она привыкла, что на нее пялились, пусть себе, иногда ей было даже приятно, но когда один и тот же парень каждое утро — это уже доставало. К тому же она догадывалась, что у парня не все дома, у девушек чутье на такие вещи, они прямо-таки видят эту самую пантеру, злобно мечущуюся из угла в угол, и предостережение: не подходить близко. И чем дольше Рохля ходил в закусочную, тем больше сердилась Хмурая Девушка, и, непостижимо, но тем сильнее Рохля ее любил.

Случай в супермаркете

Случай в супермаркете в корне изменил жизнь Рохли. Можно даже не без оснований предположить, что не произойди с Рохлей этот случай, реши он, допустим, пойти за рисом, тунцом, яблоками и фантой на каких-нибудь десять минут позже или раньше, или не вздумай, например, Хмурая Девушка почему-то купить салфетки для снятия макияжа, ультратонкие прокладки и краску для волос в Delhaize в обеденный перерыв, а не после работы, тогда вся эта история прошла бы по разряду пошлого анекдота, а не уголовной хроники. Если посмотреть со стороны, сцена не представляет никакого интереса. Место действия — секция приправ: Рохля вяло толкает по проходу совершенно пустую тележку и кого же он вдруг видит всего в метре от себя? Хмурую Девушку, которая стоит и смотрит на палочки ванили в банках. Он приближается, девушка поднимает голову, встречается с ним взглядом и тотчас снова опускает глаза на ваниль, а Рохля идет своей дорогой.

Если бы гость, быть может, даже тот самый, давешний, мог проникнуть в Рохлино сознание и приземлился бы обеими ногами на эту неблагодарную почву, он бы понял все значение этой сцены, которая оказалась своего рода эпистемологическим скачком, своего рода Великим Переломом, своего рода открытием Америки, своего рода Коперниковой революцией в астрономии, короче говоря, чрезвычайным событием, важнее которого ничего не случалось в его жизни после траха с лондонской Фабьеной. Прошла целая секунда, прежде чем Рохля осознал, что, собственно, случилось. Хмурая Девушка его проигнорировала. Ни тебе «здравствуйте», ни улыбки, даже бровью не повела. Гость наверняка услышал бы нечто вроде глухих раскатов на горизонте сознания, в которое он наведался. Словно топот кавалерийской атаки. Он еще и увидел бы, как поднимается темной тучей вся пыль иссохшей Рохлиной вселенной от ледяного сквозняка, вырвавшегося из потаенных глубин его мозга, из областей редко посещаемых, небезопасных и, как, наверно, понадеялся бы бедный гость, необитаемых. Но вскоре он обнаружил бы — и волосы зашевелились бы на его голове, что ветер принес с собой целую популяцию с этих устрашающих неоткрытых земель: самые гадкие мысли, самые гнусные желания, самые извращенные позывы, самые нездоровые аппетиты, короче говоря, общество не из приятных пожаловало и расположилось на самом виду: кто раскидывал палатку, кто рыл норку, явно намереваясь задержаться надолго. Наш гость, если, конечно, ему удалось бы выбраться живым, наверняка не сомкнул бы глаз до конца своих дней.

Рохля по-быстрому расплатился в кассе, поспешил домой, сел на кровать, уперев сжатые кулаки в глаза, и просидел так, скрючившись и постанывая, не меньше часа, после чего встал. Глаза были вспухшие, как две инжирины, он поплескал себе в лицо водой, выпил полбутылки апельсиновой фанты и подошел к окну. Какой-то кретин (dixit Рохля) заводил машину в бокс, небо было черным, как школьная доска, и он написал на нем: «Весь мир бордель, все люди бляди». Потом нарисовал огромный член, а рядом голую женщину, жирно перечеркнув ее красным. И улыбнулся. Он чувствовал себя усталым, но счастливым. Он чувствовал, что стал другим.

Первые шаги

Назавтра Рохля снова ехал в трамвае все в том же северном направлении. У него не пересохло в горле и не взмокли руки, он даже не заготовил заранее монеток и бумажек. Там будет видно. Был час дня, небо наглухо закупорила серая плита, сильно парило. Пресловутое загрязнение воздуха висело на уровне ноздрей. Рабочие на строительстве супермаркета «Инновасьон» сидели рядком с завтраками на коленях. Рохля свернул у отеля для японцев, прошел под мостом, где пахло мочой, и направился прямиком к неоновым огням пип-шоу. Без колебаний.

Стеклянные двери автоматически разъехались, прошуршав «шшшшш», и Рохля счел это добрым знаком. «Радио-Контакт» наяривало на всю катушку, «вуффф, вуффф, вуффф», в нос шибало запахом жавелевой воды. Справа и слева имелись кабинки с видео для индивидуального просмотра, но Рохле нечего было делать в этих кабинках, эту видеохрень он и так знал наизусть. Он подошел к здоровенному заирцу, который сидел за стеклом с таким видом, будто ему все обрыдло, достал из бумажника три пятерки и просунул из в щель. Заирец взял их и машинальным жестом протянул ему пятнадцать монеток, не сводя глаз с экранов видеонаблюдения. Когда Рохля отошел с монетками, заирец заговорил в микрофон, и его голос разнесся из громкоговорителей: «а теперь наш номер восемь, очаровательная Лейла. Продолжаем нашу программу, номер восемь, есть свободные кабины». И музыка шибанула по ушам с новой силой «вуффф, вуффф, вуффф». У Рохли поплыла голова, его качнуло. Он попал в рай. Нет. Это было лучше райских кущ. На стенде были вывешены фотографии девушек с номерами. Восьмой оказалась маленькая улыбчивая блондинка. Он направился к кабине, заперся, поискал в потемках щель автомата и бросил туда первую монетку.

То, что произошло потом, касается только Лейлы, Рохли и еще двух-трех человек в других кабинах. Лишь истратив все свои монетки, Рохля вышел. Сердце его было легким, как безе. Он чувствовал себя в отличной форме. Дома он разделся донага перед зеркалом и нашел, что выглядит настоящим мужчиной. Бред, конечно, но он даже был уверен, что мускулов и волос на теле с утра прибавилось. Он подрочил два раза кряду, оделся и рванул в «Пьеро-Круасан». Хмурая Девушка была на своем месте за стойкой. Играло «Радио-Контакт», то же, что в пип-шоу, «вуффф, вуффф, вуффф». Рохля сказал «здравствуйте, как поживаете?» Она подняла глаза, «спасибо, хорошо», ожидая, что он закажет что-нибудь. Но он ничего не заказал, просто стоял, смотрел на нее и улыбался. А она все больше хмурилась. Ах ты, черт, до чего же он ее любил. Он представил на минутку, как она танцует перед ним нагишом, и сказал ей: «Ну ладно, я пошел, значит, до завтра?» Девушка не ответила. Придурков она видала-перевидала и отлично знала, кто перед ней. Она посмотрела ему вслед, настроение слегка испортилось, но ненадолго, скоро закрываться и надо было еще убрать булочки, фруктовые пирожки и берлинское печенье.

Энтропия и диссипативные системы

Если бы наш гость, Бог весть, по какой причине, вдруг снова решил наведаться взглянуть, что творится в сознании Рохли, и опять приземлился бы обеими ногами на каменистую поверхность этой планеты, то его ожидал бы прелюбопытный сюрприз. Пришельцы из неоткрытых земель, которые еще недавно вели себя брутально, на манер захватчиков в оккупированной стране, теперь были поспокойнее, все такие же ужасные, но вполне благодушно настроенные, все так же дурно пахнущие, но — кто по палаткам, кто по норкам, — жизнью вполне довольные. Все эти мерзости чувствовали себя как дома. До чертиков вольготно, будто здесь им и место. И гость, будь у него хоть капля интуиции, струхнул бы не на шутку при мысли, что теперь их никакими силами отсюда не выгнать. Мерзости, всплывшие из потаенных глубин Рохлиной души, обосновались крепко.

Несколько дней Рохля сидел дома, дрочил и смотрелся в зеркало. Потом, почувствовав, что готов, он спустился привычным путем по Альзембергскому шоссе и, когда проходил мимо «Сони-Центра», где врубили «Радио-Контакт» на полную громкость, «вуффф, вуффф, вуффф», у него встал. Дождавшись трамвая, он сел в конце, чтобы вволю рассматривать девушек. Теперь это был король мачо. «Все бляди» (dixit Рохля), захоти он, мог бы перетрахать их всех, пусть строятся в очередь, задастые и ногастые, тощие телки и толстые коровы, умные и дуры, всех оприходует одну за другой, это запросто.

Он вышел у Ботанического сада. Небо было голубого, совершенно искусственного цвета, мимо проносились на полной скорости машины, насыщая атмосферу окисью углерода, на горизонте бирюзовый купол собора в Кукельберге походил на огромный электробытовой прибор. У рабочих на строительстве «Инновасьон» опять был обеденный перерыв, они отлично загорели, но строительство не продвинулось ни на шаг. Рохля свернул налево, из отеля валом валили японцы и расходились во все стороны, сияя блаженными улыбками. И вот, наконец, он оказался спиной к вокзалу, лицом к витринам, на той самой улице.

Девушки заметили, как он прохаживается взад-вперед и стали делать ему знаки из-за стекла витрин. Рохля не спешил, ему хотелось выбрать самую классную, не страхолюдину какую-нибудь. Он несколько раз прошел мимо одной блондинки, по виду из Восточной Европы, она была ничего себе, ноги обалденные, вот только лицо со странным изъяном. Кажется, это было родимое пятно, и Рохле оно не нравилось. Потом, в конце улицы, у самой трамвайной остановки он приметил другую, черноволосую, сидевшую на высоком табурете. Она улыбнулась ему по-настоящему мило и чуть заметно кивнула. Рохля пересек улицу, ему показалось, будто ничего больше нет на свете, только витрина и он, он подошел, попытался улыбнуться девушке в ответ, но вышла судорожная гримаса, а девушка слезла с табурета и открыла ему дверь.

Рохля сказал себе «мать твою, я это сделал, рехнуться можно, я иду к бляди». А девушка сказала ему «goed avond, добрый вечер», точь-в-точь как распорядительница приема, профессионалка высокого класса со знанием языков. Рохля решил, что выбрал он удачно. В углу сидела маленькая старушка с собачкой, казалось, она не замечает происходящего вокруг. «Тоже профессионалка высокого класса», — подумал Рохля. Девушка провела его в заднее помещение и любезно ознакомила с расценками. Он выбрал промежуточный вариант по божеской цене, девушка предложила ему «чувствовать себя как дома» (dixit девушка), она сейчас придет. Комнатка была крошечная, освещенная ультрафиолетовой лампой, под которой он хорошо выглядел. Все пространство занимали диван и комод с выдвижными ящиками, на котором стояла стеклянная безделушка с плавающими вверх-вниз разноцветными масляными капельками. Из маленького радиоприемника звучала музыка «Радио-Контакт», негромко, фоном, «вуффф, вуффф, вуффф». У Рохли зашевелилось в штанах.

То, что произошло потом, касается только девушки со знанием языков, Рохли и безделушки с капельками на комоде. Когда Рохля вышел на улицу, ему показалось, будто мир стал другим. Теперь он чувствовал себя королем, а люди вокруг были его слугами. Турки с улицы Брабанта, полицейские, шоферы автобусов — все его слуги. Он — король, и если захочет, хоть сейчас вернется к девушке и сделает с ней все, что ему вздумается. Никаких проблем. С сегодняшнего дня он может трахать кого угодно и когда угодно.

Садиться в трамвай ему не хотелось, хотелось пройтись. Голову выше, грудь колесом. Как король. Он пошел по Новой улице, черной от кишащих людей, полной маленьких марокканочек, донельзя густо накрашенных, в донельзя туго облегающих брючках, и это все тоже были его слуги. Музыка «Радио-Контакт» неслась из всех магазинов сразу, «вуффф, вуффф, вуффф». Впереди шла девушка, совсем одна, Рохля нашел, что у нее офигительный зад, и последовал за ней к оперному театру «Лa-Монне», потом, по Аранберской улице, до галерей Сен-Юбер, там она остановилась, видно, ждала автобуса. Рохля неотрывно смотрел на ее зад. Он — король. Он может делать все, что ему хочется. И он последовал за шикарным задом в автобус и сел напротив. Их с девушкой колени соприкасались. У нее были потрясные глаза, черные-черные, и безупречная кожа. Вот только она ему не улыбалась. Точь-в-точь как девушка из «Пьеро-Круасана» — тоже хмурилась. Она вышла у Одергемского депо, и Рохля следом. Он — король. Он шел за ней по узким улочкам. Близко-близко. Метрах в трех позади, может, и меньше. Она оглянулась пару раз и прибавила шагу. Солнце садилось, но еще шпарило не хуже бунзеновской горелки. Шаги девушки цокали «так-так-так-так-так-так» по тротуару, она почти бежала, Рохля тоже, «так-так-так-так-так-так». В какой-то момент он попытался схватить ее за волосы, девушка вскрикнула, громко, пронзительно, криком сурка. Рохля отдернул руку, в одном из окон появилось лицо, выглянула старушонка в переднике, в голове у него сработала тревожная кнопка, взвыла сирена, замигал красный свет. Кругом, назад к Одергемскому депо, в автобус, в Юккль. Ему было жарко. Казалось, будто мозги перемешали с огромной кучей дерьма. По дороге домой он заглянул в «Пьеро-Круасан», Хмурая Девушка уже закрывалась. Рассказать бы ей про свои похождения, про блядь со знанием языков и про шикарный зад. Объяснить бы, что он — король и может делать с людьми все, что ему хочется, но лицо девушки было глуше стенки. Не станет она ничего слушать. Он смотрел сквозь стекло витрины, как она убирает круасаны, булочки и пиццы. Девушка тоже смотрела на него, вроде просто поглядывала на улицу. Рохля видел, что она нарочно медлит, не выходит, ждет, чтобы он ушел. Он не уходил, и она все же вышла, глядя куда-то в сторону. Он — король, все люди — его слуги. В этом у него не было ни тени сомнения. Он пошел домой.

Электролиз и кристаллизация

Надо полагать, если бы наш гость вздумал вновь предпринять экспедицию по труднодоступной местности Рохлиного мозга, то, наученный опытом предыдущих вылазок, он бы основательно подготовился. Оделся бы потеплее, чтобы защититься от царящего там лунного холода, вооружился, памятуя об агрессивности новых поселенцев, и предупредил жену и детей, чтобы не ждали его скоро, он может задержаться, но если не вернется через двенадцать часов, пусть звонят в Службу спасения. Все эти меры предосторожности, как не замедлил бы убедиться наш гость, едва приземлившись обеими ногами посреди лагеря мерзостей, приняты были не зря. Холод сделался еще невыносимее, чем он ожидал, пронзительный ветер обжигал, как сталь клинка. Поселенцев это нисколько не смущало, их только веселило, что при двухстах с лишним градусах ниже нуля все хозяйство может отмерзнуть, они даже праздники устраивали в честь холода. Гость, будь у него в голове хоть крупица ума, понял бы, что стужу эти твари принесли с собой, что это самые подходящие для них климатические условия, ведь на холоде они лучше всего размножаются, а чем лучше они размножаются, тем становится холоднее. Среди заполонивших территорию нечистот он без труда узнал бы насаженные на колья головы — гадкую и сальную голову Рохлиного отца, гнойную и зловонную голову его матери и совсем уж неприглядную голову лондонской Фабьены. Тогда гость сказал бы себе, и был бы прав, что после случая в супермаркете здесь не осталось ничего святого.

Весь вечер Рохля смотрел фильмы Кусто: «Когда „Калипсо“ покидает теплые воды экватора и держит курс к полярным широтам, команда ищет решение проблемы айсбергов, которые в это время года делают море не менее опасным, чем минное поле». Ему нравилось, чем не развлечение — смотреть на рыб и водоросли. Когда фильмы кончились, он переключил на MTV, «вуффф, вуффф, вуффф». Во всех клипах — слуги и бляди, вот так. Он посмотрелся в зеркало, мускулов и волос еще прибавилось. Да, без тени сомнения, король — мужчина что надо. Засыпая, он произвел подсчет: средства позволяли еще два раза наведаться к девушке со знанием языков. Отлично, отлично. Сны ему снились тяжелые, как мрамор.

Наутро, едва проснувшись, он сказал себе, что первый транш своего капитала, предназначенного девушке со знанием языков, истратит сегодня же. Он полежал еще немного, воображая все, что будет с ней делать, и обещая себе не торопиться. За свои деньги он хотел получить сполна. А ведь он, оказывается, классный мужик, у этой девушки наверняка еще не было такого мужика. Повезло ей, что она его встретила. Он быстренько оделся — джинсы, свитер, поношенные найковские кроссовки — и направился прямиком к банкомату. Снял деньги, проверил остаток на счету. Да уж, богачом его не назовешь. Чертова безработица. Будь у него побольше денег, он мог бы трахать девочек по вызову пачками. Было еще рано, и он пошел в «Пьеро-Круасан», чтобы «побесить немного девушку» (dixit Рохля). Усевшись за свой излюбленный столик, он листал валявшийся там журнал «Влан» и не глядел на нее. Какой он классный мужик. Как она, наверно, бесится. Он подумал: «вот дура-то». И еще подумал «через час я буду трахать девушку, а ты вкалывай здесь как дура». Хмурая Девушка нравилась ему все больше и больше.

Через час листания «Влана» он все еще не проронил ни слова и так ничего и не заказал. Девушка делала вид, будто так и надо. Время прошло быстро, он наткнулся на разоблачительную статью о проститутках-нелегалках: «Эти девушки с Востока и из Африки попадают в сети мафиозных структур, которые, под официальным прикрытием агентств по найму, предлагая работу официанток, разлучают их с семьями и выпускают на панель Европейского Сообщества. У них отбирают паспорта, чтобы окончательно поработить, зачастую избивают и насилуют, перевозят из одной столицы в другую, так что они даже не всегда знают, где находятся». К статье была фотография, целая шеренга девушек на фоне стены, в свете фар невидимого автомобиля. У Рохли зашевелилось в штанах. Он больше не хотел к проститутке со знанием языков, теперь он хотел нелегалку. «Избивают, насилуют», эти слова ему нравились. Он — классный мужик, он — король, и все на свете — его слуги.

Хоть Рохля и не был семи пядей во лбу, он понимал: снять нелегалку — это не то, что пойти в бордель, тут настоятельно необходима машина. Рохля нашарил в кармане бумажку из банкомата. Пятьсот евро на счету. Он немного подумал и вспомнил, что в начале улицы Сталь, недалеко от его дома, есть гараж, где можно купить подержанную. Он покинул «Пьеро-Круасан», даже не взглянув на Хмурую Девушку, и направился прямиком в гараж Толстяк с черными от грязи руками сказал ему, что за триста пятьдесят евро может предложить старый «Фиат-Панду». Пробег сто пятьдесят тысяч километров, технический контроль не прошел, там подвеска малость не в порядке и руль слушается неважно, зато аккумулятор совсем новенький. Рохля не стал привередничать, машину он покупал не для гонок, а для траха. Он заплатил наличными и уехал на своем приобретении. Развалюха рычала как мотоцикл, но на ходу была не так уж плоха, и вскоре он достаточно освоился, чтобы съездить на разведку. По туннелям малого кольца рванул напрямик к каналу и выехал наружу у башни Мартини. В статье из «Влана» говорилось, что этих девушек можно снять на бульваре Альбера II, в двух шагах от центра по приему беженцев и лиц без гражданства, но пока здесь никого не было, только мельтешили чиновники и служащие компании «Бельгаком». Придется ждать до вечера. Ничего страшного, спешить Рохле было некуда. Он запарковал машину и пошел в кинотеатр на площади Брукер. Посмотрел романтическую комедию, боевик, фильм-катастрофу и еще одну романтическую комедию. Съел шоколадное мороженое и выпил кока-колы. Когда он вышел на улицу, вечер уже наступил. Боевик поднял ему настроение, он чувствовал себя крутым. Он пересчитал деньги и поморщился. Осталось всего пятьдесят евро. Ничего, решил он, что-нибудь придумает, и пошел к машине. Накрапывал летний дождик, скрипели дворники на ветровом стекле, он включил «Радио-Контакт», из колонок понеслось «вуффф, вуффф, вуффф», стало совсем классно. На углу он увидел трех девушек, голоногих, в непромокаемых куртках. Все три были с рюкзачками и махали проезжающим машинам. Точь-в-точь как на фотографии в журнале. Подъезжая, он пытался их разглядеть, но из-за дождя, сумерек и света фар это было нелегко. Он притормозил наугад, одна из девушек распахнула дверцу, склонила мокрое лицо, «twenty five, ok?»[4] Она не знала языков, Рохле это не понравилось, но он все же кивнул: садись.

Рохля задумался, где бы остановиться, чтобы спокойно потрахаться. На улицах было оживленно, и его это напрягало. Он не хотел, чтобы ему помешали, и оказаться в участке не хотел. Поразмыслив, он сказал себе, что лес Суань — подходящее место, и вырулил на малое кольцо в сторону Буафора. Пока он думал, нелегалка трещала без умолку «what's your name, бла-бла-бла, you like russian girl, бла-бла-бла, two thousand for, бла-бла-бла»[5]. Он ничего не понимал и злился, какого черта она стрекочет и даже не поинтересовалась, говорит ли он по-английски? Он цыкнул на нее «а ну заглохни!» Нелегалка вряд ли поняла, но злой интонации испугалась и замолчала. Он поглядывал на нее искоса, что-то непохоже было, чтобы ее избивали или насиловали. Белокурая девчушка, до нитки промокшая под дождем, и только. Он почувствовал себя обманутым, и настроение еще больше испортилось. Они еще только подъезжали к авеню Луизы, когда девушка беспокойно заерзала. «Where are you going? Ten minutes бла-бла-бла»[6]. Он опять велел ей заглохнуть, сказал, что ехать еще четверть часа, и точка, не станет же он трахаться посреди города, где любой прохожий может их увидеть и околачивается полно полицейских. Девушка притихла. Он снова говорил с той же злой интонацией, это действовало. Покосившись на девушку, он увидел, что у нее дрожат губы, она продрогла до костей. Можно было включить отопление, но ему в кайф было видеть, как она дрожит. Он открыл окно со своей стороны, свежий ветер ворвался в салон, и у него зашевелилось в штанах. У светофора девушка открыла дверцу и попыталась выскочить из машины. Он поймал ее правой рукой за плечо. Нелегалка слабо пискнула, «офигительно пискнула, точь-в-точь зверушка в капкане» (dixit Рохля) и села на место. Рохля рванул к лесу, он чувствовал, как атмосфера давит сотнями килограммов, девушка боялась до безумия, она ничего больше не говорила и дрожала всем телом. Наконец он свернул на узкую аллею, где не было ни машин, ни домов, одни густые деревья с обеих сторон, и затормозил. Теперь только музыка «Радио-Контакт» создавала настрой. Он достал из бумажника деньги и протянул девушке, которая не смела даже взглянуть на него. Он король, все люди — его слуги. Он чувствовал себя хищной птицей немереной силы. Нелегалка сама все сделала, он ей не мешал. Потом, когда она закончила, он вышел из машины и открыл дверцу с ее стороны. Выволок ее наружу, поставил, прислонив к капоту. Она не смела на него взглянуть. Он взял ее рукой за шею, слегка сдавил, потянул за волосы. Голова у него шла кругом. Он — король. Он бросил девушку и сел в машину. Из колонок неслось «вуффф, вуффф, вуффф». Это был лучший вечер в его жизни.

Король

Если бы и вправду наш гость решился задержаться на несколько дней под ледяным куполом Рохлиной черепной коробки, свидетелем больших потрясений он бы не стал. Новая власть водворилась надолго и всерьез, перебравшись в большие и крепкие дома основательной постройки. Ландшафт, еще недавно представлявший собой унылую равнину, теперь стал развитым мегаполисом, благоустроенным и чистым, населенным в подавляющем большинстве мерзостями, которым было глубоко плевать, что живут и процветают они за счет упадка и вымирания остальных обитателей, вытесненных на периферию. Однако, будь у гостя хоть сотая грамма научного чутья, он не преминул бы догадаться, что общество, построенное на столь зыбкой моральной почве, обречено и рано или поздно неизбежно рухнет. И вот тогда-то никому не поздоровится. Это будет конец света. Апокалипсис.

Итак:

— Когда Рохля проснулся утром, он понял: в его жизни кое-что коренным образом изменилось.

— Кое-что, к чему он шел последние несколько дней, свершившееся теперь окончательно.

— Кое-что, озарившее своей очевидностью серый брюссельский рассвет: он больше не был Рохлей.

Это свойство его личности исчезло, испарилось — пшшшш — бесследно и навсегда, освободив место новому человеку, которым он стал.

Теперь он был — Король. Центр вселенной, которая простиралась вокруг него концентрическими кругами. Он был альфой и омегой, правительством и учредительным собранием, он был избранным народом, вершителем судеб мира, людей и блядей.

Король встал в превосходном настроении и принял свой первый указ. Он объявляет чрезвычайное положение, закон военного времени, комендантский час. Бог в помощь его союзникам. Горе его врагам. Он поспешил в «Пьеро-Круасан», Хмурая Девушка раскладывала булочки, занималась своей убогой работенкой, и ему стало смешно, ха-ха-ха, король изволил смеяться. Рядом с ней за стойкой здоровенный детина лет двадцати, по виду студент-маркетолог, тщательно протирал соковыжималку. Утренний воздух был насыщен энергией, ему казалось, будто его мозг подключили к электрическому генератору в шесть тысяч вольт. Он подошел к девушке и сказал ей, что работенка у нее фиговая, и еще «ты дура дурой, но зад у тебя ничего, давай с тобой трахнемся». Король сам не понял, почему сказал так, он даже не узнал собственного голоса, но все равно был доволен. А Хмурая Девушка вдруг прекратила раскладывать булочки и нахмурилась сильнее. Король в жизни не видел, чтобы так жмурились. Студент-маркетолог поднял глаза от соковыжималки и смотрел на него удивленно. Хмурая Девушка сказала: «Убирайся, чтобы я тебя здесь больше не видела, сколько месяцев я тебя терплю, хватит, пошел вон». Король, не любивший, когда ему «тыкали», ответил: «Клиент — король, хочу — уйду, хочу — останусь». Студент-маркетолог вышел из-за стойки и двинулся на Короля, судя по телосложению, он ходил в спортзал каждый вечер после занятий, плечи квадратные, руки накачанные, он толкнул Короля в плечо, ладонь была жесткая, как доска для резки хлеба. Хмурая Девушка смотрела на эту сцену — и хоть бы что, Король возбудился донельзя, чего бы только он не дал, чтобы его оставили с ней наедине. Студент-маркетолог еще раз толкнул его, он хотел покрасоваться перед девушкой, это было заметно, как нос на лице. Король сказал: «Валяй, валяй, выдрючивайся» и ушел.

Король…

Дома он с остервенением вырвал из розеток вилки телевизора «флэтрон», DVD-плеера и компьютера, сложил все это в багажник «Фиата» и газанул к магазину подержанной техники. Продавец предложил ему за все четыреста евро. Король счел, что это грабеж. Продавец возразил, что без товарных чеков и гарантий это очень хорошая цена, и Король согласился. С деньгами в заднем кармане он вернулся в «Пьеро-Круасан». Там было полно народу, он на это и рассчитывал. Хмурая Девушка была занята и не сразу его заметила, студента-маркетолога не было видно. Он подошел к ней. И сказал себе, что он, Король, безумно влюблен. Сердце его билось «как бешеное» (dixit Король), как «скакун в галопе на ковре из цветов» (dixit Король), и он сказал, достав из кармана деньги: «Столько хватит для бляди, или ты хочешь больше?» Хмурая Девушка вздрогнула, посмотрела на него глазами, полными слез, и позвала «Фред, Фред. Он опять пришел». Откуда ни возьмись появился студент-маркетолог, кинулся на Короля и схватил его за грудки. Посетители за столиками смолкли. Все смотрели на них. Король швырнул деньги в лицо девушке со словами «вот, и не говори, что я тебе не заплатил». Студент вытолкал его на улицу и явно решал, не врезать ли напоследок, но только сказал: «Если еще сюда сунешься, я тебе башку проломлю, понял, башку проломлю». Король направился прямиком к своему «Фиату», на дворе стоял сентябрь, только что начались занятия в школах, мелкий холодный дождик пеленой висел над Брюсселем, тысячи людей пребывали в скверном настроении, и Король в том числе. Он доехал до Северного вокзала, припарковал машину у башни Мартини, было около двух пополудни, еще целых восемь часов ждать, пока блядешки с Востока хоть нос высунут на улицу. У Короля сосало под ложечкой, он со вчерашнего дня ничего не ел, в бумажнике было пусто, осталось всего тридцать центов. Банкомат сообщил ему: «извините, сальдо отрицательное». Еще извиняется, мать его, подумал Король. Что делать, когда хочется есть и нет денег, и семьи нет, и работы тоже, он не знал. Он пошел скоротать время в торговом центре «Сити-2». Зашел в «Квик», встал в очередь, заказал «гигант» с большой порцией жареной картошки и большой кока-колой, с собой, служащий положил все в бумажный пакет, «с вас семь евро пятьдесят». Король сказал с самым что ни на есть естественным видом: «добавьте еще чизбургер, только без соленого огурца», служащий отвернулся к кухне, а Король бросился бежать с пакетом в руках. Люди смотрели на него как на психа, кто-то что-то кричал вслед. Он рванул к выходу и выбежал на Новую улицу прямо к своей машине. Оглянулся назад — никто за ним не гнался. Он съел «гигант» и картошку, выпил кока-колу, потом вышел отлить на башню Мартини. Вернулся в машину, нашел валявшуюся под сиденьем кипу рекламных проспектов бытовой техники «Krefel›» и «VandenBorre›», почитал, дожидаясь ночи, вздремнул, ему снились кофейные автоматы, стиральные машины и скороварки, проснулся с привкусом смерти во рту и обнаружил, что температура упала, свет померк, а часы на приборном щитке показывают 21:40. Король улыбнулся, время было самое то.

Да здравствует Король…

Он поехал на туже темную улочку, где подобрал девушку в прошлый раз. Ее там не оказалось, но были две-три других, на вид совсем молоденькие и очень жалкие. Он затормозил, наклонившись, открыл дверцу со стороны пассажира девушке, которая первой подошла к нему. Она чирикнула «хелло». У нее был птичий голосок, щебет пугливой синички. Королю не хотелось разговаривать, ему хотелось одного — поскорее в лес Суань. Приемник забарахлил, поймать удалось только «Радио-1», дебаты о нидерландоязычных коммунах, стороны сцепились не на шутку, бланки, видите ли, должны составляться на двух языках, атмосфера была тягостная, и Король чувствовал, что день его коронации мог бы пройти и лучше. «Пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и», — щебетала девушка. Она держалась поспокойнее, чем та, вчерашняя, но была явно под кайфом. Зрачки расширены до предела, и взгляд от этого казался странным, как у мертвой. Они приехали на ту же аллейку без машин и домов, и Король затормозил. Девушка начала раздеваться, но он хотел не этого. Чего-то другого он хотел, сам не знал, чего. Он вышел из машины, было темно, холодно, влажность воздуха, наверно, приближалась к восьмидесяти процентам, пахло землей и прелыми листьями. Девушка прощебетала «пи-и, пи-и, пи-и?» с вопросительной интонацией и тоже выбралась наружу, натягивая одежки. Королю хотелось заплакать, девушка прильнула к нему, но он ее оттолкнул. И закричал: «ПОЧЕМУ ВСЕ ТАК ПАСКУДНО, НЕ МОГУ, ОБРЫДЛО, ОДНО ПАСКУДСТВО, ЗА ЧТО МНЕ ТАКОЕ?» Девушка отозвалась: «пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и». Он подошел, взял двумя руками ее шею, она была тоненькая, как запястье, под его пальцами быстро-быстро билась жилка. Ему хотелось стиснуть ее, он сам не знал почему. Лицо девушки стало красным, и он разжал руки. Она защебетала: «ПИ-И, ПИ-И, ПИ-И, ПИ-И, ПИ-И», сердито, но не убежала. Какая она чудесная, вдруг заметил Король, обдолбанная по маковку, но чудесная. И тут он заплакал, слезы были горячие, словно лились из бойлера, он плакал долго, стоя перед девушкой на обочине этой стылой дороги за чертой Брюсселя, судорожные рыдания сотрясали его грудную клетку, из носу текло. Девушка шагнула к нему и обняла, от нее пахло духами и табаком, она прижала его к себе, щебеча: «пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и» очень ласково. Никто никогда не обнимал его так. Он спасет эту девушку, решил он, вытащит ее, и они будут жить вместе, и любить друг друга, как сумасшедшие, и поедут в Италию. Он сказал ей: «я люблю тебя, моя любимая». Никогда и никому он этого не говорил за всю свою жизнь, Хмурая Девушка была теперь лишь малюсеньким воспоминаньицем. А щебетунья ответила ему: «пи-и, пи-и, люблю, любовь, амур, Жискар д'Эстен, Франсуа Миттеран, вив ля Франс». Король наклонился к ней, ему хотелось поцеловать ее в губы. Он никогда никого не целовал в губы, даже лондонскую Фабьену, но щебетунья отвернула голову. Король сжал руками ее лицо и снова попытался поцеловать. Девушка вырывалась, крепко сжав губы, и Король почувствовал, как огромная красная волна захлестнула его мозг, он снова сжал птичью шейку, с ума сойти, до чего здорово было ее сжимать, он чувствовал что-то до чертиков приятное, вроде как вся скверна его жизни перетекала с него на девушку, даже голова закружилась. И тут, Бог весть как, девушка исхитрилась достать из кармана баллончик и — пшшшшш!

Прямо в глаза Королю. Он упал навзничь, ослеп, не мог дышать, и только слышал, как убегала девушка. Пролежал он, наверно, целый час, прежде чем смог подняться, весь в грязи, да еще, падая, поранил руку и загибался от холода. Он совершенно не знал, что теперь делать, впервые в жизни до такой степени не знал, пойти, что ли, куда глаза глядят, — и больше никаких мыслей, грядущие дни представлялись ему «большущей кучей дерьма» (dixit Король). Было черно как в печи, и от уснувшего Брюсселя доносились до него мокрые шорохи.

Загрузка...