Сельва не любит чужих

Глава 7. ВРЕМЯ ОТКАПЫВАТЬ КЪЯХХИ

Дгахойемаро. День предвестия бед

Еще только занимаются на горизонте самые первые, тусклые пока что лучи просыпающегося рассвета, а над селениями народа дгаа уже вытягиваются к высокой Выси тоненькие, слабо колеблемые предутренним ветерком дымы. Женщины, встав затемно с циновок, ополаскивают лица и принимаются готовить еду для мужчин, чей черед пробудиться придет позже.

Так повелось издавна, со дней Красного Ветра.

Так было даже и в те минувшие времена, когда слово матерей непререкаемо звучало в Совете.

Нехитра повседневная еда. Неприхотлива. Клейкий рис, чуть сдобренный бумиановым маслом, да зажаренные на раскаленном камне ломти веприны, укрепляющей мужскую силу. В какую хижину ни напросись на завтрак, другого не отведаешь.

Иное дело — приправы. Тут уж каждая хозяйка очага хранит особый секрет. У одной на столе лежат стебли пряной травы, приятно холодящей нёбо, у другой — порошок из корней мангара, пробивающий жаром до костей, третья щедро поливает приготовленную снедь настоем черной ягоды…

И каждая, даже заранее зная ответ, спросит насыщающегося мужчину: по нраву ли ему еда?

А получив в ответ подтверждающий кивок, расцветет гордой улыбкой. Ведь нет большей радости для жены, когда ее супруг одобрит ее искусную стряпню!

— Вкусно, Д'митри?

— Угу-м, — пробурчал Дмитрий, усердно работая челюстями, и Гдламини зарделась, безмерно довольная.

До сих пор ей не доводилось возиться по хозяйству.

Вождю нельзя заниматься повседневными делами, тем паче женскими, даже если и сам он, по прихоти Тха-Онгуа, — женщина. Это дггеббузи Гдламини доселе блюла свято. Да и не привлекала ее возня у очага. На то есть прислужницы…

Но могла ли раньше представить себе девочка Гдлами, какое это, оказывается, наслаждение: собственноручно приготовленной пищей кормить своего мужчину?!

Вот он, ее тхаонги, сидит рядышком. Он уже вернулся с неизменной утренней пробежки (странный все же обычай: просыпаться раньше жены…). Он ворочается, умащиваясь поудобнее, он шумно чавкает, разгрызая хрящи. А она, его женщина, подкладывает на блюдо все новые и новые лакомые куски, подливает чистую ключевую воду в глиняную чашу, и ей удивительно, непредставимо хорошо.

Как же все-таки здорово, что есть у дгаамвами право снимать ненужные запреты!

— Хочешь еще, тхаонги?

— Угу-мм, — откликнулся Дмитрий, запивая мясо. Отставил чашу и притянул к себе жену.

— Еще как хочу…

Его пальцы бережно коснулись упругой груди замершей Гдламини.

— Очень-очень…

По телу Гдлами пробегает судорога.

Большая часть этой ночи, как и прошлой, и позапрошлой, пролетела без сна, но обоим этого не хватило, и вот-вот будет нарушен еще один запрет.

Трапеза священна, и не велено предками делать подобное в час вкушения пищи.

Но если очень хочется?

Все равно нельзя.

А если очень хочется вождю?!

Тогда можно.

И очень возможно, досадный дггеббузи был бы отменен без промедлений, а урюкам пришлось бы долго еще ждать своего нгуаби, не распахнись в этот миг скрипучая дверь, впуская в хижину девушку, закутанную в кусок синей ткани. Миг-другой она мялась на пороге, отводя глаза, но ведь ей же было назначено вождем явиться в этот час, и потому не стала пришелица исчезать. Напротив — кинулась в ноги Дмитрию, приподняла круглое, блестящее от слез лицо.

— Нгуаби, прикажи Н'харо! Пусть возьмет меня в жены!

Дмитрий оторопел.

— Что-что?

Рот девушки скривился, жалко и обиженно.

— Я хочу быть его женой. Прикажи ему, и поскорее! Мне нельзя ждать. Мне уже много лун…

— Э-э… — взгляд нгуаби затравленно метнулся к вождю, требуя помощи. — Ты бы уж как-нибудь сама, а?

Девушка всхлипнула.

— Я пыталась. Он сильнее. Только ты сможешь заставить его…

Гдламини глядела в сторону, изо всех сил притворяясь не заинтересованной. Приходилось выкручиваться самому. А как?!

— Послушай, Атали, — очень осторожно начал Дмитрий. — Я же не Тальяско! Я не могу заставить Н'харо полюбить тебя. Это зависит только от вас двоих, понимаешь?

Девушка неверяще затрясла растрепанной головой.

— Нет, нет! Ведь ты же — тхаонги! Ты все можешь! Ты можешь превратить ттай в струйку воды и остановить стрелу в полете. Заставь же Н'харо! Прикажи ему!

Она подавилась рыданием и распростерлась на полу, щенячьи тычась в ноги Дмитрию. На сей раз Гдламини не стала отводить глаза.

— Глупая! — голос был нежен, словно вождь обращалась к лучшей подруге. — В делах любви бессилен даже сам Тха-Онгуа. Нужно рассчитывать только на себя. Попробуй, милая!

Круглое личико просительницы сморщилось, сделавшись совсем детским.

— Я пыталась, мвами! Но он только наслаждается моей дкеле, а потом снова плюет на меня. Помоги мне, о вождь! — о Дмитрии девчушка, кажется, забыла. — Ведь ты сама женщина…

Покачав головой, Гдламини погладила девушку по макушке и легонько потянула за плечи, заставляя подняться.

— Ладно, Атали, иди. Иди! Я поговорю с ним…

— Благодарю тебя, вождь! — в девичьем голосе зазвенела надежда.

Размазывая слезы по щекам, страдалица повернулась к двери… и налетела на входящего Н'харо. Взвизгнула. Оттолкнула его обеими руками. Кулаком ударила в грудь шедшего позади Мгамбу. И выскочила прочь.

— У, бешеная! — буркнул Убийца Леопардов, опасливо озираясь. — Куда ни пойди, везде лезет под ноги.

Дмитрий поморщился.

— Сам виноват. Довел дуру. И что теперь? Уткнувшись взглядом в пол, гигант переминался с ноги на ногу. И молчал.

— Может, и впрямь женишься? Неплохая ведь девчушка…

— Нашла время, хо! — шрамы на скулах сержанта изогнулись и побагровели. — Воевать скоро, а ей — жениться! Пока чужие не ушли в долины, стыдно и думать о таком. Ты ведь и сам так нам говорил, тхаонги!

Дмитрий вспыхнул. Слова Убийцы Леопардов были очень похожи на упрек. И важно ли, что простодушный силач ничего такого не имел в виду?

— Как хочешь, — нгуаби махнул рукой. — Но ты б хоть поговорил с девчонкой. Еще утопится, спаси Тха-Онгуа…

— С женщиной говорить, попусту время тратить… — перехватив бешеный взгляд Гдламини, Н'харо поперхнулся. — Прости, вождь! У меня не язык, а оолий хвост.

— Хуже! — резко бросила мвами. — И голова тоже! Вот этого ей не следовало говорить в присутствии Дмитрия. Поскольку плох командир, дающий подчиненных в обиду штатскому начальству.

— Ты не права, почтенный вождь, — холодно сказал нгуаби, и смуглые щеки Гдламини мгновенно посерели, как и у всякой женщины, нечаянно разозлившей любимого. — Сержант Н'харо, что у вас?

Гигант стоял, опустив голову, как провинившийся школьник. Переминался, явно не зная, куда девать свои излишне длинные руки.

— Разрешите доложить? — выдавил он наконец не по-уставному глухо.

— Разрешаю!

Не столько по тону, сколько по едва заметной улыбке Дмитрия опытный сержант сообразил: нгуаби не выдаст. И заметно приободрился.

— Великий нгуаби! Прошу поручить Мгамбе охрану поселка! Его урюки опытны, они уже стали мужчинами. А мне с моими двали разрешите прогуляться до Межземья.

— Это зачем же?

Дмитрий непритворно удивился. До сего дня личная |инициативность не входила в число многогранных и бесспорных достоинств Убийцы Леопардов.

Впрочем, тот, судя по всему, многое продумал.

— Равнинные бродят по сельве, как у себя дома. Они уже появились близ рубежей. Нужно их припугнуть. Дозволь, нгуаби! Я выйду на тропу, а Тха-Онгуа поможет нам.

Дмитрий задумался. Дальняя разведка? Что ж, неглупо, совсем неглупо. В последнее время ситуация становится все тревожней день ото дня. Недаром же собрались нынче в Дгахойемаро старейшины народа дгаа.

Усмехнувшись, он кивнул.

— Пусть будет так, Н'харо! Бери своих парней. Посмотри, что делают равнинные в сельве, в селениях, много ли их, в каких поселках осели. Но только приглядывай. Сам не нападай. Ясно? Рано пока. Иди!

— Хо, нгуаби! — радостно вскрикнул Убийца Леопардов и тотчас поправился: — Есть идти наблюдать!

Вслед за чем выскочил на улицу. Крайне довольный. Ибо много опасностей таится в сельве, но Атали там, слава Тха-Онгуа, нет.

— Мгамба! Тебе поручается охрана поселка. Ясно?

— Так точно!

— Налево кругом — марш! Козырнув, ефрейтор вышел из хижины.

И лишь теперь Гдлами позволила себе напомнить о своем присутствии.

— Прости меня, любимый, — вождь приблизилась, но вплотную, и в голосе ее звучала нешуточная тревога. —

Я была не права. Ты не сердишься?

Для порядка Дмитрий ответил не сразу.

— Ладно, — он еще немножко помедлил. — Забыли! Гдлами расцвела. И лишь теперь вспомнила о том, что она еще и вождь.

— Время идти, Д'митри. Совет старейшин не может ждать…

В этом она была абсолютно права. Мьюнд'донг был уже полон. Когда они вошли под своды, присутствующие как один поднялись и почтительно поклонились, коснувшись лба раскрытыми ладонями.

Вождь, милостиво кивнув, мягко опустилась на низкий табурет, покрытый шкурой леопарда. Оглядела собравшихся.

— Садитесь, почтенные!

Зашуршали одежды, зашелестел смутный шепоток.

В просторном полутемном зале было торжественно и тихо. Вокруг горящего костра чинно восседали на циновках суроволицые мужчины. Красные накидки, окаймленные черной полосой и украшенные прядями волос, скрывали их торсы и плечи. Некоторые щеголяли шапочками, усеянными мелким речным жемчугом. У иных в длинных черных с проседью кудрях, перетянутых через лоб алой лентой, торчали пестрые перья.

Зрелище было непривычное, но очень внушительное.

Все старейшины родов, признающих себя потомками Красного Ветра, сидели под сводом мьюнд'донга, почтительно взирая на вошедших вождя и нгуаби.

Но не только они.

— Ты видишь? — шепотом спросила Гдламини.

Дмитрий кивнул. Он видел: кроме людей дгаа, объединенных некогда жесткой рукой Дъямбъ'я г'ге Нхузи, здесь были и те, кто предпочел сохранить свою вольность, уйдя в сельву, и, не отказываясь от родства, хранить старые имена своих племен и кланов. Редко, очень редко приходили доныне люди Межземья в Дгахойемаро, и только великая радость или большая беда могли собрать их всех вместе.

Но вот они здесь, и они глядят на него снизу вверх.

— Ты — нгуаби, — еще тише шепнула Гдлами. — В твоей власти все воины, в твоих руках судьба народа дгаа. Помни это!

— Я помню…

— Хорошо. И хватит шептаться. Совет начинается. Смотри. Слушай. Жди. Я дам тебе слово.

Мальчики в набедренниках проворно пробежали меж рядов, разнося бодрящие орешки нгау. Каждый из старейшин брал пригоршню, разминал и закладывал за щеку Старики молча жевали орехи согласия, сосредоточенные и важные, преисполненные уверенности в себе и уважения к столь высокому собранию.

Минута за минутой истекали в пропасть тишины.

— Жду ваших мудрых слов, отцы народа дгаа! — раздался наконец спокойный голос Гдламини. — Высокий Совет слушает!

Спустя миг поднялся тощий сутулый старик с перебитым носом, судя по пестрой повязке на лбу — пришелец из самых захолустных краев Межземья.

— Высокочтимая дгаамвами, великий нгуаби, уважаемые собратья! — откашлявшись, начал он. — Я пришел издалека, и я сам не знаю, хороши или плохи мои вести. Всем известно: Дганкьё, мой поселок, издавна враждует с мохнорылыми, живущими отдельно от своих селений… («Хуторянин!» — догадался Дмитрий.) …Но уже четыре луны у нас гостят две руки нгандва, людей с равнины, и мохнорылые боятся переходить наши рубежи. Это хорошо. Равнинные не обижают нас, живут мирно. Бранят мохнорылых. Сулят, что к нам Железный Буйвол не пойдет. Это тоже хорошо. Но и уходить они не желают. Ждут еще воинов. Это плохо. Гость, пришедший без приглашения и сам приглашающий новых гостей, может выгнать и хозяина. Это совсем плохо. Скажите: что нам делать?

Отрывисто кивнув в знак окончания речи, сутулый присел на циновку. Тотчас его сменил следующий оратор — этого крепкого, хотя и седого, как луна, старца Дмитрий раньше уже видел на одном из сборищ.

— Зачем спрашивать? Когда приходят чужие с оружием в руках, жди беды, — низким басом зарокотал он. — К нам, в Тгангкхулоа люди нгандва тоже приходили много раз. Тоже жили смирно. Тоже ругали мохнорылых. Потом пришли еще воины с быстрым громом. Брали кабана, брали рис, брали орехи. Без спросу пили священное пиво. Сманили с собой четверых глупых двали, те ушли и не вернулись. Думаю, терпеть больше нельзя. Нужно защищаться. Пришло время нам всем, людям Межземья, обратиться к тебе, вождь, — могучий старец почтительно поклонился Гдламини. — Вели созывать воинов. Наши люди встанут под ругу дгаангуаби…

Вслед седому крепышу говорили иные из пришлых. И с каждым словом на душе у Дмитрия становилось все тревожнее.

Из спокойных рассказов старейшин Межземья проистекало одно: равнинные сменили тактику. Они уже не лезут напролом, пытаясь во что бы то ни стало уложить рельсы побыстрее. Они поумнели. Скорее всего у них сменилось командование, и новый начальник границы мудрее своего предшественника.

Он избегает открытой войны с унсами, во всяком случае — до поры до времени. Вместо этого он прижимает поселки лесных дгаа. Ставит гарнизоны. А скоро, надо думать, начнет и брать заложников. А затем пополнять свои отряды воинами, привыкшими воевать в предгорьях.

Это опасно. Жаль, что не все старейшины высокогорного края сообразительны…

Прислушавшись, нгуаби поморщился.

— Зачем торопиться? — тонким голоском говорил пожилой старейшина Бимбью, горного селения, по четверть года утопающего в снегах. — Мы, народ дгаа, живем спокойно. Это вы, отказавшиеся от единства, страдаете. Кто поручится, что это не гнев Тха-Онгуа обрушился на вас?

Словно подтверждая сказанное, протяжно застонал в полумраке бубен дгаанги.

— Я был сегодня в деревне, говорил с людьми, — внятно и размеренно заговорил Мкиету, старейшина Дгахойемаро. — Я не пропустил мимо ушей ничего. Люди Дгахойемаро говорят: это не наша война, мы должны отойти от нее. Нгандва с равнины не обижают нас. И побратимов наших, мохнорылых, перестали беспокоить. Так что же общего у нас с войной? Пусть те, кто отказался быть вместе со всеми дгаа, сами решают свои дела с людьми равнины. Нам, горным, нет до этого дела…

В отличие от вождей Межземья, озлобленных и готовых воевать, старейшины предгорных селений, не говоря уж о поселках высокогорья, рассуждали взвешенно и немного отстраненно. Понятное дело: ведь не в их края вползала с равнины беда, волоча за собою дымный след. И Дмитрию, блестяще сдавшему экзамен по тактике разрастания локальных конфликтов, было все тяжелее сохранять на лице предписанную обычаем маску благожелательного бесстрастия.

Он ждал своей очереди говорить.

А когда Гдламини величаво кивнула ему, встал с табурета спокойный. Речь сложилась, и он не опасался сбиться. Напротив, заговорил медленно и твердо, невольно подражая манере выступавших ранее.

— Не думаю я, почтенные отцы, что правы многие, говорившие: равнинные нгандва унялись. Змея не перестает быть змеей, сменив шкуру, и клыки ее остаются ядовитыми. Люди с равнины не умеют воевать в горах. Они пришли, чтобы вынудить дгаа встать под свои знамена. Вспомните: что они сделали в Тгумумбагши? Грабили, насиловали, убивали. Что сделали они с нашими охотниками? Убили. Да, они перестали обижать мохнорылых. Но надолго ли? Не поддавайтесь обману, отцы. Готовьтесь к битвам сейчас, чтобы змея не ужалила завтра. Дорог каждый день, пока дожди еще мешают равнинным…

— Жажда битвы слепит тебе глаза, тхаонги, — тотчас откликнулся Мкиету. — Ты говоришь о том, что будет, но грядущее ведомо одному лишь Тха-Онгуа. А сейчас равнинные перестали творить зло, каждый подтвердит это. Они не нападают на людей дгаа. И побратимов наших не трогают. Нам нечего опасаться людей нгандва. Пусть делают в Межземье, что хотят. Это не наша беда.

Мкиету еще покряхтывал, опускаясь на циновку, а могучий старец из Тгангкхулоа уже вскочил. На сей раз в голосе его не было спокойствия.

— Глаза у всех нас темные, собратья, а мысли разные, — в горле у него сипело и булькало. — Это потому, что мы по-разному узнали равнинных. Кто близок к рубежам, говорит одно, кто обитает в отдалении от границ — полагает иначе. Но всем известно: сельва не любит чужих. Сельва уважает только силу. Если не дать чужакам отпора, они растопчут наши законы и надругаются над обычаями. А показав свой нрав, люди дгаа смогут требовать почетного мира. Нгуаби прав: что бы ни было, готовиться следует к худшему. Оолу рога не помеха.

Тишина сломалась, сменившись многоголосым говором.

Забыв о приличиях, старейшины спорили, стараясь перекричать друг дружку. Одни предлагали выжидать, не дразнить равнинных. Другие соглашались создать в поселках отряды, способные выступить в любой момент, но не желали начинать первыми. В общем шуме тонули голоса немногих, уже сейчас готовых послать под руку нгуаби вооруженных двали.

С каждым мигом все яснее становилось: осторожные одолевают. Как бы ни старалась вождь, что бы ни говорил нгуаби, Великий Совет решит выжидать.

Так, наверное, и сталось бы, не появись Мгамба.

Ефрейтор вошел осторожно, стараясь быть незаметным. На цыпочках приблизился к Гдламини. Склонился к уху вождя.

Гомон заметно стих.

Дгаамвами встала, и ни блики костра, ни полумрак не смогли скрыть бледности, выбелившей смуглые щеки.

— Уважаемый Совет, — слова давались ей с трудом. — Люди нгандва пришли в Дгахойемаро.

Кто-то, неразличимый в полумраке, изумленно охнул. Старейшины зашевелились, недоверчиво переглядываясь.

Чужаки в поселке! Но почему же тогда не было слышно предупреждающего визга страж-стрел?

Непостижимо…

— Они явились с востока, — голос Гдламини дрожал, а рука, стиснувшая пальцы Дмитрия, оказалась холодной и неприятно влажной. — Они вышли из топей Умкуту Мдла Мг'Мхаарра.

Вот теперь тишина стала вязкой, как смола мангара.

— Хой! — приглушенно воскликнул Мкиету, отмахиваясь от неведомого зла растопыренными пальцами. Десятки старейшин, людей суровых и неробких, видавших всякие виды, не сговариваясь, последовали его примеру, и в тревожном шепотке растекся стонущий шелест барабанчика дгаанги.

Умкуту Мдла…

Черные Трясины.

Никто и никогда еще не приходил оттуда в край дгаа!

Прокляты эти места.

В давние-давние дни, бродя по совсем еще юной Тверди, узрел светлый Тха-Онгуа нечто такое, чего и не мыслил создать. Не имела тварь ни облика, ни вида, но являла собой ужас и страх. Источала она ядовитую слизь и грозилась отравить Твердь и загадить Высь.

И понял Тха-Онгуа: сотворено существо предвечной Мглою, дабы не цвел пышным цветом Мир, задуманный творцом. А поняв, грозно повелел твари сгинуть. Но не подчинилась гнусная приказу, а напала на творца, кичась и бахвалясь.

И заступил путь отродью Мглы сильнорукий Тха-Онгуа, и бился с лишенной облика гадиной две вечности и еще половину вечности, но одолеть не сумел. Тогда, побежденный, побежал прочь. Злобное же создание, прозванное им Мг'Мхаарра, Неизбежность Смерти, преследовало бегущего по пятам, однако не могло настичь, как ни тщилось. И кипело оно злобою на быстроногого, не дающегося в пасть. И ярилось оно на себя самоё, не умеющее догнать. От той лютой злости и лопнуло — как раз там, где лежат ныне восточные рубежи священного края дгаа, куда нет дороги злу.

Лопнув же, растеклось оно черной слизью, и легла в тех местах непроходимая топь, прозванная Умкуту Мдла, Черная Трясина. Никто не обитает в стонущих дрягвах, кроме шестиногих тту'мхаарр, сгустков гноя, истекшего из чрева Неизбежности Смерти. На многоногих клешняс-тых червей в мужскую голень толщиной похожи они и бродят среди бочагов стаями. Лишь лучшие из лучших воинов дгаа рискуют охотиться на них, и каждый третий из таких смельчаков навеки остается в зыбучих топях. Зато удачники щеголяют в поясах из жесткой кожи тту'мхаарр, и никакая девушка дгаа не откажется подарить сладость запретного герою, живым вернувшемуся с просторов Умкуту Мдла…

Но разве много героев на свете?

Обычному же человеку не под силу пройти те места.

Чужому — тем более.

Вот почему со дней Красного Ветра не приходило в голову людям дгаа ставить порубежную стражу на востоке!

— Равнинных всего трое, отцы, — ощутив ответное пожатие, Гдламини собралась, и голос ее отвердел. — Они безоружны. Просят принять их для важных переговоров. Каково мнение Высокого Совета?

— Совет выслушает их, — тотчас откликнулся Мкиету. Это было против обычая, говорить прежде вождя, и глаза Гдлами гневно сощурились, но старейшины уже кивали в знак согласия, и поздно было осаживать наглеца. Дгаамвами выпрямилась.

— Быть по сему. Мгамба, введи гостей!

Десятки взглядом впились в дверной проем. Когда там возникла коренастая фигура в знакомом мундирчике, похожем на пижамку, Дмитрий напрягся, до боли сжав кулаки.

Вошедший неторопливо прошел в глубь мьюнд'донга и остановился в центре круга, образованного старейшинами. Десятка два жестяных блях, украшающих форму, слегка колыхались, и отсветы костра плясали на них, сбрасывая во мрак искры.

Плотно сбитый, бритый наголо человек огляделся по сторонам, привыкая к полумраку. Обнажил в широкой улыбке крупные, чуть выступающие вперед зубы. Вскинул два пальца к маленькой круглой шапочке без козырька и произнес на ломаном дгаанья, пришепетывая, как и надлежит уроженцу равнин:

— Да возрадуется Тха-Онгуа и потомство его! Я, сотник доблестного войска Сияющей Нгандвани, носитель скромного имени Ккугу Юмо, по воле Подпирающего Высь, да славится имя и облик его, приветствую вас, почтенные старики!

Покосившись на Гдламини, Дмитрий не без труда сдержал удивленный возглас. Невозможно было поверить, что эта суровая женщина, похожая на каменное изваяние, совсем еще недавно стонала и извивалась в его объятиях. Воистину, она была достойной дочерью своего отца, легендарного Дъямбъ'я г'ге Нхузи, чей взгляд заставлял съеживаться солнце…

— Мы не рады незваным гостям, чужой человек, но и не гоним приходящих с миром…

Далеко не все слова, произносимые Гдлами, были понятны Дмитрию. Гдламини говорила сейчас на клекочущем языке жителей равнины.

— Перед тобою я, вождь людей дгаа. Вот, рядом со мною, дгаангуаби. А вот — старейшины, самые уважаемые люди нашей земли. Что ты хочешь сказать нам?

— О! Ничтожный Ккугу Юмо склоняется в прах перед величием высокого собрания, — воскликнул сотник, не проявляя, впрочем, никакого желания кланяться. — Благородная вождь горных людей владеет речью Сияющей Нгандвани так, словно сама была рождена в семье нган-два! Похвально, почтенно… — он склонил набок круглую голову и, глядя на Дмитрия, улыбнулся еще шире. — Будет ли мне позволено сесть?..

— Садись!

Повинуясь взгляду мвами, мальчики-прислужники расстелили у ног вождя чистую циновку.

— Любезность к посланцу Подпирающего Высь есть почтение к самому Подпирающему Высь, — одобрительно произнес чужак, присев по-равнинному на карточки и все еще косясь на Дмитрия.

Он поворочался, расправил плечи, напыжился.

— Слушайте слово мое, горные друзья, и пусть никто не скажет потом, что не слышал! Величайший из великих Муй Тотьяга по воле Могучих шлет младшей сестре своей, владычице белых вершин, привет и предлагает ей руку дружбы и помощи. Мохнорылые уроды долго терзали предгорные земли, но теперь победоносные войска Подпирающего Высь несут вам, горные друзья, покой и безопасность. Живите же счастливо и беззаботно под ясным солнцем покровительства Сияющей Нгандвани!

Ккугу Юмо поднял палец, призывая слушателей к особому вниманию.

— Пресветлому Ситту Тиинка, Правой Руке Подпирающего Высь, доверено отныне охранять ваше благоденствие, горные друзья. Он, Начальник Границы, говорящий моими устами, приглашает великого вождя проследовать в свою ставку для Подписания договора о дружбе и принесения жертв. Отправимся в любое удобное для вождя и старейшин время…

Сотник наконец-то соизволил чуть склонить голову. Глаза его сощурились, не отрываясь от неподвижного лица Гдламини.

Скулы девушки заострились. :

— Прежде чем дать ответ, я, отвечающая за свой народ, должна знать: для чего нужен договор и кто кому должен помогать?

Похоже, пришелец ждал этого вопроса.

— Ситту Тиинка, Правая Рука Подпирающего Высь, говорит: условия почетны и легко исполнимы. Горные люди не должны мешать продвижению войск Сияющей Нгандвани и препятствовать перевозке того, что необходимо для строительства Священной Дороги. Вы должны сообщить нам о количестве воинов в поселках и их вооружении. И еще Ситту Тиинка говорит: мы освобождаем вас от немирных мохнорылых, от вас же требуется совсем немного — дайте проводников для наших воинов, дайте ваших мужчин, умеющих воевать в лесном предгорье, разорвите кощунственный союз с врагами Подпирающего Высь. Не сомневайтесь, горные друзья: ваши отряды будут с по-четом приняты в ряды непобедимых войск Подпирающего Высь. Они получат щедрые дары и награды!

Старейшины зашептались, обмениваясь взглядами. Гдламини сдвинула брови.

— Незваный гость почему-то не сказал о самом важном для нас: о безопасности народа дгаа. Ваши воины уже сейчас ведут себя в Межземье так, как не водится меж друзьями. Они отбирают припасы у наших сородичей, насилуют женщин, силой уводят проводников, и те не возвращаются обратно.

— Прискорбно! Прискорбно! — сотник часто закивал, словно бы совершенно соглашаясь с услышанным. — Так бывает, увы. Но это делают отдельные негодяи, забывшие волю Подпирающего Высь, и мы их накажем. Войска Сияющей Нгандвани не допустят никаких бесчинств там, куда пришли. Ваша безопасность гарантируется мощью непобедимой Нгандвани, словом чести нашего великого командующего, Правой Руки Подпирающего Высь, Ситту Тиинки, да славится его грозное имя!

— Но пока что не было слышно, чтобы за грабежи и насилия наказали хоть кого-то из ваших воинов…

— Вы забываетесь, великая и почтенная, — густые брови чужака сдвинулись; он уже не был благодушен. — Бессмертное войско Сияющей Нгандвани знает, что и когда делать. Его слово нерушимо, как и воля Ситту Тиинки. Наше командование не обязано отчитываться за свои действия ни перед кем, кроме Подпирающего Высь! Позвольте узнать: не означают ли замечания уважаемого вождя отказ от переговоров?

Старейшины снова зашевелились, и дгаанга, успокаивая нетерпеливых, чуть пристукнул по натянутой коже барабана.

— Мы готовы вести переговоры. Но происходить они будут здесь. Народ дгаа с почетом встретит Начальника Границы и выслушает его, — твердо сказала Гдламини.

— Высокочтимая дгаамвами, очевидно, оговорилась? — совсем негромко спросил Ккугу Юмо, сведя редкие бровки. — Условия ставят не горные друзья, а бессмертное войско Сияющей Нгандвани…

Украшенный жестяными обрезками человек с равнины явно упивался собственной значимостью. Он, всего только сотник, сейчас представлял самого Начальника Границы, и потому круглое лицо его лоснилось, а щелочки глаз сделались совсем незаметными,

— Хозяева здесь мы, — по-прежнему невозмутимо ответила Гдламини, но Дмитрий, хорошо знающий интонации жены, уловил в голосе дочери Дъямбъ'я г'ге Нхузи предвестие близкой грозы и посочувствовал пришельцу. — Это наш дом. Здесь земля наших предков, чужак. И мы пока еще не побеждены. С каких пор на Тверди гость стал приказывать хозяину?

Она помолчала, заставляя себя успокоиться, и решительно завершила:

— Я сказала все. Иначе не будет.

Сидящие вокруг зашумели, одобряя вождя. Немногие из высокогорных, не разумеющие языка равнин, тянули шеи, выспрашивая у соседей, о чем шла речь, и, узнав, согласно кивали.

Резко оттолкнувшись руками от пола, чужак встал. Он был растерян, но умело хранил лицо.

— Да будет так. Я передам Правой Руке Подпирающего Высь слова уважаемого вождя, но боюсь обещать, что великий Ситту Тиинка будет доволен ответом. Вам стоило бы делом подтвердить готовность к дружбе с Сияющей Нгандвани.

— Мы готовы, — выкрикнул с места Мкиету. — Скажи: как?

— Очень просто. Выдайте нам наших и ваших врагов, которых подослали в горы смущать ваши умы…

Сотник резко вскинул руку, указывая на Дмитрия.

— Вот этого! — он все-таки не сдержался и зашипел, некрасиво брызгая слюной. — Это не ваш, я вижу! Это мохнорылым! Отдайте его мне, и ответ блистательного Ситту Тиинка будет милостив!

— Вы ошибаетесь, чужеземец, — настырный старик Мкиету и на сей раз сунулся раньше вождя. — Это наш нгуаби. Он — дгаа, как и мы.

— Нет! Нет! Я еще не ослеп. Он — враг! Его место на бумиане. Вы, грязные горцы, слышите?! Я требую отдать мохнорылого мне! — Ккугу Юмо взвизгнул. — Иначе Железный Буйвол пройдет по вашим землям!

Из всех присутствующих разве что Дмитрию понятна была абсурдность угрозы. Ни при каких обстоятельствах прокладка железной дороги через ущелья дгаа не была бы утверждена руководством Компании. Но на невежественных горцев — сотник был в этом уверен вполне — жуткий посул обязан был произвести должное впечатление.

Однако же — не произвел.

Напротив, старейшины гневно забормотали. Даже рассудительный, осторожный Мкиету побелел от гнева. Еще никто и никогда не смел так вести себя на Великом Совете. А сотник окончательно потерял контроль над собой. Он не кричал уже, а позорно верещал, топая ногами, как сварливая женщина.

Гдламини поднялась с табурета.

— Ты болен, чужеземец, — она участливо усмехнулась. — Хворому не достойно быть посланцем. Иди и обратись к лекарю, да поскорее…

Брови дгаамвами сошлись на переносице, и голос подернулся изморозью.

— Мгамба, проводи гостя!

Круглое лицо Ккугу Юмо затвердело. Он умолк, но ни от кого не укрылось усилие, с которым удалось ему вновь принять благопристойный вид.

— Надеюсь, мы еще встретимся, высокочтимая дгаамвами. И ты, нгуаби…

Дмитрий лучезарно улыбнулся. Его с детства было сложно брать на испуг, тем паче при свидетелях.

— Жду с нетерпением. Только не надо грубить, детка.

— О! В следующую встречу я постараюсь быть ласковее самой Миинь-Маани, — Ккугу Юмо отрывисто поклонился. — Прощайте, горные друзья!

Некоторое время все молчали. Затем Гдламини хлопнула в ладоши, подчеркивая: срок рассуждений окончился и сейчас она будет говорить как вождь.

Прищурив глаза, мвами оглядела лица сидящих, задержалась на миг на Дмитрии и глухим от сдерживаемого волнения голосом сказала:

— Теперь все вы увидели суть равнинных. И услышали их речи. Что скажет ныне уважаемый Совет?!

Старейшины молчали.

— Эта война не обойдет нас стороной, как хотели бы многие из вас, — четко и ясно чеканила Гдламини. — Бодаются оолы, а погибают минчи-гривастики. Нужно готовиться. Но скрытно. Я говорю: пусть каждый поселок пришлет нгуаби столько воинов, сколько сможет. Пусть воины точат ттаи, чтобы враг не застал нас врасплох. Так будет. И да помогут нам Тха-Онгуа и все дети его, духи сёльвы и гор. Хой!

— Хэйо! — отозвались старейшины Межземья. — Да будет так!

— Да будет так, — скрипуче поддержал их отец отцов из заоблачного Бимбью, и мудрый, осмотрительный Мкиету, не тратя лишних слов, подтвердил:

— Хой!

Грациозно поднявшись, Гдламини сошла с возвышения и почтительно указала Дмитрию на опустевший табурет.

— Займи свое место, дгаангуаби…

В руках ее блеснули багряными каплями серьги власти, извлеченные из мочек ушей. Опустившись на циновку, вождь глядела теперь на мужа снизу вверх, как и остальные.

— Приказывай! Старцы склонили головы.

С этого мгновения воплощением высшей власти в краю гор был этот молодой воин, пришедший из Выси. Десятки внимательных взглядов оказались тяжелыми, словно хмурое облачное небо, и, ежась от неприятного холодка, лейтенант-стажер Коршанский внезапно понял, почему Дед, возвращаясь со своих ночных совещаний, опадал в кресло и, трудно дыша, долго-долго не мог успокоиться.

Впрочем, слова пришли на ум неожиданно легко и послушно выстроились в шеренгу, словно воины, готовые к бою.

— Почтенные отцы! Прежде чем приказывать, я спрошу, — Дмитрий чуть привстал, опираясь на подлокотники. — Чужие явились из Черной Трясины. Кто указал им путь?

Молчание сгустилось. Непроизнесенное слово «предательство» повисло в воздухе, делая его горьким.

— Семерым охотникам Дгахойемаро ведомы тропы через топи, — почти шепотом откликнулся Мкиету, — но никто из них не мог предать свой народ, — старейшина беспомощно оглянулся по сторонам, ища поддержки. — Я уверен: чужак принес богатые жертвы духам болот, и те пропустили его…

— Пусть так, — кивнул нгуаби. — А если демоны помогут одолеть трясину большому отряду?

— Не-ет, — протянул Мкиету. — Никто не имеет столько скота, никто. И потом, нгуаби, ты же слышал: чужак не объявлял войну. Он не разорвал бусы и не воткнул в землю ттай. Кто же начинает битву, не исполнив нужных обрядов?

— Но если, все-таки? — настойчиво повторил Дмитрий.

— Тха-Онгуа велик… — начал было Мкиету. Но не завершил фразы.

В дальнем углу, там, где сумрак уже сделался смоляногустым, скорбно застонал барабан дгаанги.

ВАЛЬКИРИЯ. Котлово-Зайцево. 29 марта 2383 года

Когда за окном забрезжили первые рассветные лучи, Йигипип окончательно понял: время пришло. Собственно говоря, решение принималось не с бухты-барахты, оно было всесторонне обдумано, взвешено и сочтено единственно логичным в сложившейся ситуации. Но сам момент перехода от размышления к действию оказался по обыкновению настолько острым, что даже он, опытный Носитель, по определению не способный воспринимать импульсы, проходящие в диапазоне ниже ОООрОООссОООуОО, заворочался на своем матрасике, готовый вот-вот раскрыть глаза и захныкать…

И Йигипип, отогнав размышления о насущном, почти пять минут заботливо убаюкивал его, поскольку нерушимый Кодекс Корпуса Несомых категорически запрещает причинять Носителю не только вред, но и самые мельчайшие неудобства. Полнейшая лояльность и дружественная опека есть наилучшая гарантия обоюдополезного симбиоза, и вовсе не важно, что Носитель в большинстве случаев ни сном ни духом не подозревает, что его тело и его сознание используют.

Когда же Носитель, успокоившись, умостил голову поудобнее и вновь принялся похрапывать, выводя носом заливистые рулады, Йигипип неторопливо выполз из уютной берложки, обустроенной в глубоких тайниках подсознания симбионта, и приступил к инспекции покидаемого объекта.

Он давно уже подозревал, что в неизбежный час расставания ему будет жаль уходить из этого тела. Оно было удобным, что немаловажно для существа, прожившего уже сорок три полных цикла. Оно совершенно не привлекало внимания, что является необходимым условием нормальной работы. И сверх того, Несомому импонировала сама личность Носителя, а вот это уже было большой редкостью…

Да, спорить не приходилось, этот Носитель, обнаруженный пять местных лет назад совершенно случайно, был сущей находкой для Йигипипа. Обжитой, покладистый, общительный, легко обучаемый… Где еще найти такого? За долгую и богатую встречами жизнь кадрового Несомого партнеры, подобные этому, попадались крайне редко. Откровенно сказать, не попадались вообще. Но в изменившейся обстановке он уже никак не соответствовал уровню поставленных задач. Ни в коем случае и никоим образом…

Добро бы еще причина крылась в сфере интеллекта, это как раз дело поправимое. Для Йигипипа не составило бы труда расширить способности симбионта, научить его мыслить логически, синтезируя и анализируя. Можно было бы, пожалуй, даже простимулировать развитие абстрактного мышления, благо задатки у Носителя имелись совсем неплохие.

Но как быть с физическими параметрами партнера? А тем паче с его непоправимо низким социальным статусом, связывающим Несомого по рукам и ногам?

Йигипип подумал именно так, хотя ни рук, ни ног у него, ясное дело, не было. Как истинный профессионал, он настолько вжился в образ, что с некоторых пор мыслил исключительно местными категориями…

Нет, тело, используемое ныне, придется менять. Горько, обидно, да, но таковы уж издержки профессии, избранной в далекой уже юности сознательно и безо всякого принуждения. И стыдно поддаваться эмоциям, когда речь идет о судьбах Галактики.

Все так. Все бесспорно и абсолютно верно. И тем не менее Йигипипу сейчас было немножечко грустно. Имейся у него глаза, он, наверное, позволил бы себе даже всплакнуть.

Что ж! Как и каждый профессиональный разведчик, Йигипип был чуточку сентиментален.

Во всяком случае, утешал он себя, бывшему Носителю не придется жалеть о сотрудничестве. Среди своих соплеменников он прославится как долгожитель, не знающий недугов. Для своей расы он будет лидером, рассудительным и мудрым. Готовясь к разлуке, Йигипип позаботился обо всем, и это было наибольшее, чем мог он компенсировать бесценные услуги, оказанные дорогим симбионтом…

Возможно, кто-то из холодных циников, каковых, к сожалению, немало в рядах нынешней молодежи Корпуса, сказал бы, что плата более чем достаточна и нет никаких оснований комплексовать. Но Йигипип, будучи Несомым старой школы, искренне сожалел, что не способен на большее.

Размышлять на эту тему было попросту невыносимо. И Йигипип приказал себе вернуться к разработке конкретных деталей предстоящего Переселения.

Как странно! Он ведь уже и не рассчитывал на то, что когда-нибудь займется сменой Носителя. Это удел оперативника, каковым он и был практически весь срок службы, а не жалкого наблюдателя, дотягивающего последние секции до полной выслуги на одной из заштатных планетенок!

Ах, циклы, циклы, как же вы неумолимы…

Каких-нибудь несчастных три секции оставалось ему до ухода на персональную и торжественных, со здравицами и подарками от коллег, проводов на Умиротворение, и он вполне обоснованно рассчитывал, что заслужил право отметить окончание служения там, на передовой, где жарко, тяжело и почетно. А эта крохотная, бессмысленная планетка после многих непередаваемо авантюрных операций, успешно осуществленных Йигипипом в сотнях миров, представлялась ему сущим захолустьем.

Да разве ему одному?!

Старинный приятель, некогда немало померцавший вместе с ним и, теперь-то уж что скрывать, любивший время от времени побаловаться вечерним звоном, так и сказал Йигипипу, уведомляя его о новом назначении: «Мы свое-дело сделали, Йиги-юю, мы отработали неплохо, а теперь пускай молодежь покажет, на что способна без нас».

Он улыбнулся, похлопал Йигипипа по плечу (тьфу, напасть!., какое плечо? какая улыбка? Опять местные категории!) и пожаловался на очередные кфлёки младшего отростка своего второго синего поля. Мало того-де, что не мерцает, гаденыш, как полагалось бы в его возрасте, так еще и ходят слухи, что ударился, мерзавец, в вечерний звон.

Каково?

«Перерастет, — сочувственно отозвался Йигипип, — возраст такой. Себя вспомни». И попытался деликатно выяснить у руководящего дружбана, не является ли все-таки столь неожиданный перевод на эту, ну, как же ее, в самом деле, 6087394/510023, своего рода почетной отставкой до срока с сохранением оклада? Он же как-никак оперативник, он способен неплохо показать себя в резидентуре, на худой конец, у него есть некоторый опыт связника, но ; статус наблюдателя?! «Уж извини, дорогой, — сказал Йигипип напрямик, — для профессионала моего уровня — это явное свидетельство недоверия. Но почему?!» Приятель деланно возмутился.

Желтое поле его конвентуализировалось почти до крайних пределов допустимого уровня, сивые протуберанцы реституировали бурый в игреневую крапинку спектр, а иллюминальные показатели каурости тембра внутренних колебаний категорично и неподдельно кфлёкнули. Он был так искренен в отрицании очевидного, как умеют только аппаратчики немалого ранга, и он, глядишь, и преуспел бы, мерцай рядом кто-нибудь помоложе. Но с Йигипипом, отдавшим внешней разведке тридцать семь лучших циклов своего коренного существования, такие штучки никак не проходили.

Хотя с формальной точки зрения придраться было не к чему.

Все приличия, нельзя не признать, были соблюдены, и весь должный политес выказан. Действительно, тот сектор Вселенной, куда направляли Йигипипа, с недавних пор рассматривался как один из наиболее ответственных участков работы их ведомства.

В сущности, виной всему был вульгарнейший недосмотр.

Вот уже многие тысячи циклов раса Чистильщиков, к которой имеет честь принадлежать Йигипип, отвечает перед Мирозданием за здоровье вверенных ее заботам Миров. В большинстве случаев миры-организмы справляются с хворями сами, Чистильщикам остается только наблюдать и фиксировать. Порою тот или иной мир заболевает сильнее обычного. Тогда надлежит мягко и ненавязчиво оказать терапевтическую помощь. Миры не должны погибать, напротив, им следует расти и крепнуть, а повзрослев, помогать стареющему Мирозданию, как делает это раса Йигипипа, тоже не всегда бывшая зрелой и мудрой…

Терапией и занимаются резиденты.

Подчас, к сожалению, возникает нужда в хирургическом вмешательстве. Аккуратном, стерильном и желательно под наркозом. Хотя, если нужно, Чистильщики режут и по живому. Печально? Еще как. Но неизбежно. Увы. Бывает ведь так, что без боли не спасешь организм.

Нетрудно понять, кто стоит за операционным столом.

Разумеется, оперативники.

Нельзя не отметить: такое случается чаще всего с мирами-подростками, самонадеянно считающими себя цивилизованными. Безобидные с виду болезни роста оборачиваются смертельным, неизлечимым недугом. Самый серьезный надзор, само собою, ведется именно за такими тинэйджерами…

А на миры-младенцы Чистильщики до недавних пор не очень-то и оглядывались. Посылали, конечно, наблюдателей присматривать за несмышленышами, но порой обходились и без этой формальности.

А зря.

Потому что именно в одном из периферийных миров-недорослей проявился три десятка циклов назад невинный на первый взгляд воспалительный процесс, никем поначалу не замеченный. А спустя недолгое время злокачественная опухоль, пойдя в рост, выбросила метастазы, опутавшие сгусток совершенно диких планеток, и стала серьезной угрозой для половины цивилизованной Вселенной.

Спешно собранный консилиум решил выжечь дотла раковые клетки. И все уже было готово для операции. Но, к счастью, не успели. Больной организм сумел выстоять. Смог выработать антитела, погасившие разрастание опухоли…

Столь необычное явление не грех было и поизучать. По ходу дела принимая все меры для того, чтобы вспышка ; не повторилась.

Лучшие из лучших сотрудников Корпуса Несомых были направлены в выздоравливающую Галактику. В том числе и Йигипип. Так что, казалось бы, обижаться не на что, разве уж на собственную стариковскую мнительность…

— Алло, алло! — завопили за стеной голосом скорее женским, нежели нормальным. — Вы меня слышите? Седьмой участок, меня хорошо слышно? Это горизбирком! Ну как, у вас все готово? А? Не слышу!

Носитель вздрогнул и замотал головой, собираясь просыпаться. Но Йигипип вновь убаюкал его. Как только он проснется, настанет миг расставания, а миг этот хотелось оттянуть. К тому же Йигипип любил доводить размышления до логического финала.

Мнительность? Кто-то смеет говорить о мнительности?!!

Но почему же, в таком случае, самые интересные, самые перспективные местечки в узловых точках организма Галактики позанимали не заслуженные ветераны ведомства, а только-только закфлёкавшие отростки синих, белых, коричневых и даже, можете себе представить, саврасых полей персон, занимающих известные посты? А?!! Вот что хотел бы спросить у кабинетных начальников Йигипип, будь он менее опытен и надейся получить внятный ответ!

Впрочем, с некоторых пор он перестал изводить себя.

Мироздание справедливо. Анализируя состояние планеты, куда его задвинули, он почувствовал вдруг, что здесь, именно здесь, а не где-то, кажется, начинается процесс, очень напоминающий тот, переполошивший весь Корпус. Саркома вновь набирала силу, но уже не в центре, а на периферии организма.

Пока еще он ни в чем не был уверен. Все эти предположения опирались на одну лишь интуицию. Но интуиция ветерана-оперативника — это, поверьте на слово, очень серьезно. И дай он в верха информацию о своих предчувствиях, можно не сомневаться, спустя миллионную долю цикла здесь, на вверенной ему планете, уже топталась бы комиссия специалистов.

Он должен был проинформировать начальство.

Он, в сущности, просто обязан был сделать это…

А он промолчал.

Йигипип был слишком обижен, чтобы исполнять инструкции. Нет уж! Он сам разберется во всем. И сам сумеет устранить зарождающуюся опухоль. А потом подаст рапорт, в коем вволю поиздевается над теми, кто списывает в расход ветеранов, красу и гордость ведомства…

В смежной комнате вновь стало громко.

— Надя? Надюша?! — обладатель густого прокуренного баса орал, явственно стараясь не срываться на матюки. — Позови Володю, а?!

Бас гулко закашлялся и пару секунд тяжко, с надрывным присвистом прочищал забитые бронхи.

— Володя, привет! Привет, говорю! Слышь, Вован, — бас скомкался, словно трубку прикрыли ладонью, — я со штаба звоню. Не, с этого… с избиркома! Тут это, на Тридцать Первом неладно… Ага… Так ты подошли бригаду, а? Не, ну прошу тебя, путем прошу, пришли, а то полный звездец…

Прокуренный затих и с полминуты молчал. А потом стена вздрогнула.

— Что-о?!! Когда это я за тебя не тянул, братуха? Креста на тебе нет! Ага! Уже есть? Понял. Извиняюсь… — опять десяток секунд невнятного хрипа и цыканья. — Ну при чем тут Сандро? Сандро сам себя под вышак подвел… Да, никто ему помочь не мог, никто, разумеешь? Кент круто нарвался…

Кажется, на глотку брать не выходило, и бас срочно поумильнел.

— Ну что ты, Святославич! Ну послушай, солнышко мое, ну не чужие же… Христом-Богом прошу: высылай парней! Хорошо, хорошо, как скажешь… Забиваем стрелу… Сядем, потолкуем… Лады!

И — радостно, почти без хрипоты:

— Не! Сразу пусть катят на Тридцать Первый… На хера они мне тут, а? Туда, туда… Урны долбаные, наблюдатели тоже… Всех под корень! Что?!

Совсем коротенькое молчание.

— Кого-кого… Тебе лучше знать, кого! Ежели Илюха на ходу, так его и шли, он и один потянет. Или Леху давай… А? Не, Никитича не надо, старый уже Никитич, не тот уже…

Гулкое:

— О! Эт'по понятиям, братан! Не боись, все будет конкретно!..

И грохот трубки, рухнувшей с размаху на рычажки компофона.

Проигнорированный Йигипипом. Но разбудивший Носителя.

Изо всех сил досматривавший последние сны, он вскинулся, оторвал голову от подушки, повел вокруг ничего не понимающими спросонья глазами. И прежде чем начал хоть что-то понимать, Несомый аккуратно взял его сознание под временный контроль.

Мера, безусловно, не очень корректная. Даже очень не.

Но безболезненная. И, между прочим, совершенно необходимая.

Готовясь к такой сложной операции, как Переселение, следует заранее предусмотреть все и обо всем позаботиться. Пустяков тут не бывает. Например: Носитель хочет есть. Дай ему волю, и он отправится завтракать. Завтрак, что это: мелочь или нет? Категорически — НЕТ! Потому что будущий Носитель тоже голоден (Йигипип чувствовал это совершенно отчетливо), но для него никаких завтраков не предвидится. А переход в подсознание голодного тела из подсознания тела сытого в семи случаях из двенадцати кончается неудачей. Если не полным провалом…

Властно подталкиваемый волей Несомого, Носитель двинулся к двери. Прошел по коридору, вежливо здороваясь с мечущимися, как на пожаре, клерками. Спустился по лесенке в холл. Миновал охранника. Легким толчком распахнул дверь и вышел на крыльцо управы.

Теперь все зависело только от профессионализма, профессионализма и еще раз профессионализма. И самую чуточку от везения. Впрочем — Йигипип был в этом твердо убежден, — Носителю опасаться нечего. Носитель, хоть и Туземец, но все же — особа, приближенная к губернатору. Если кто-то и обратит на него внимание, то скорее уступит дорогу, нежели встанет на пути. Такое уже бывало, и не раз. Да и не такой нынче день, чтобы кому-нибудь пришло в голову куражиться над безвредным аборигеном…

Он был прав, опытный и мудрый разведчик Йигипип.

Котлову-Зайцеву было не до куража.

С семи часов утра город сотрясали выборы.

Собственно говоря, все решилось еще на исходе первого часа работы участковых избирательных комиссий, и это со всей очевидностью свидетельствовало о том, что демократия пустила глубокие корни на благодатной почве планеты Валькирия.

Четыре года назад в это самое время (на курантах Администрации стрелки показывали девять двадцать семь) по всему городу, от управы до самых до окраин, гремели баррикадные бои и гвардейцы Его Превосходительства, озлобленно зыркая буркалами, ослепительными на вымазанных копотью лицах, метались по переулкам, агитируя граждан и гражданок не срывать процесс народного волеизъявления. Свистели пули, грохотали взрывы, трещали очереди, рубя и кроша мягкий камень стен, и трупы пострадавших высились в приемных покоях травмпунктов неровными, скользкими, то к дело норовящими рассыпаться штабелями.

Нынче же, как отмечали старожилы, все было совсем иначе. Нет, без эксцессов, конечно же, не обошлось. Гражданское общество не возникает само собой, это кропотливый труд, и за четыре года такие задачи не решаются. От без четверти восемь до четверти десятого утра было сложновато. Да и сейчас еще полыхали вовсю на западной окраине четыре избирательных участка, руководители которых прослыли в народе реакционерами и врагами прогресса, а в бараке окружного агитпункта, заняв круговую оборону, но уже не надеясь уйти живыми, все еще отстреливались от электората активисты Фонда памяти Искандера Баркаша, но в общем и целом обстановка разрядилась.

Разбившись на тройки, губернаторские орлы, поддержанные муниципальной дружиной, обходили дом за домом, мягко напоминая аполитичным обывателям о необходимости исполнения гражданского долга, и группки лиц, имеющих право избирать и быть избранными, заложив руки за голову, поспешали под конвоем к празднично оформленным зданиям, где укрепились избирательные комиссии…

Граждане шли бодро, бойко. Кое-где самые сознательные, лихо отсвистав увертюру, распевали на ходу Гимн Федерации, иные хором затягивали «Думу о Президенте», и все без исключения безбоязненно обсуждали предстоящую процедуру заполнения бюллетеней, то и дело ревниво оглядываясь: как там реагируют на то или иное прозвучавшее имя вежливые автоматчики сопровождения?

Гвардейцы Его Превосходительства непроницаемо улыбались. Вооруженные Силы Федерации, свято блюдя закон, оставались вне политики…

А в центре бурлящей Козы, на площади перед управой, полупьяные мужички в новеньких спецовках, добро-душно переругиваясь, тщательно соскребали с семиугольного щита всю переставшую быть нужной агитацию.

Личным указанием главы Администрации нужной была признана лишь одна кандидатура. Ее и оставили. И вокруг сияющего чистотой щита, украшенного своим одиноким портретом, кружился, захлебываясь неверящим, восторженным и благодарным лаем, некрупный грязно-белый спаниель, лихо встряхивающий при каждом прыжке широким, похожим на пропеллер черным ухом…

И над всей Козою, над тротуарами ее и мостовыми, над «Двумя Федорами», закрытыми на переучет, и над «Денди», не собирающимся закрываться, над площадью Созидателей и крошечным Гуляй-парком, гремел и грохотал, заставляя нервно вздрагивать даже невозмутимые тела, вниз головой висящие на ветвях (четыре года назад, кстати, их было гораздо меньше), металлический рык подполковника действительной службы Эжена-Виктора Харитонидиса:

— Демократию строить, это вам не памперсы кушать! Bсех, кто против плюрализма и общечеловеческих цен-ностей, перестреляю, как собак!

Справедливости ради надо признать, что ликующего под агитационным щитом спаниеля обещание губернатора нисколько не страшило…

Не особенно волновался и Крис Руби. Стоило бы, конечно, пересидеть этот день в номере, не высовываясь на излишне оживленные улицы Котлова-3айцева. Но воскресенье есть воскресенье. И потому, отдав свои голоса единственно достойному кандидату, граждане прямо с избирательных участков галопом мчались к Западной заставе, где уже с десяти часов, невзирая на запрет Администрации, урчала, толкалась и вопила барахолка.

Ни патрули, ни шмыгающие по подворотням боевики Непримиримой оппозиции не причиняли честно отголосовавшим никакого вреда. Наоборот, их пропускали, уважительно отдавая честь. Штампы, проставленные на лбах исполнивших гражданский долг несмываемой черной краской, недвусмысленно свидетельствовали о полнейшей бесполезности данных особей. Голосование еще не завершилось, но какой, скажите на милость, прок в этих проштампованных экземплярах, если дважды в одни руки бюллетени все равно не выдаются?

А вот непомеченного Криса останавливали.

И, между прочим, не единожды.

Сперва — бравые губернаторские ребята в камуфле. Они залегли в отдалении, выставив в сторону Руби-младшего автоматы, и истошными воплями вызвали подмогу. Но и вдевятером, приблизившись, держались на расстоянии, с почтением глядя на серый берет задержанного.

А минут через пять после них, когда Крис решил срезать угол, проскочив через узенькую проходнушку, его дернули небритые хлопцы в зеленых повязках поверх лыжных шапочек, без разговоров накинувшие на шею юристу петлю и лишь потом поинтересовавшиеся политическими воззрениями уважаемого прохожего.

— I don't understand[47], — оба раза ответил Крис, спокойно предъявляя документы. — I am a Conchobar's sitizen[48].

И не спеша уходил прочь, сопровождаемый завистливым шепотком.

Солдатики, правда, попросили у иностранца автограф и закурить, так что полпачки «Мюриэль» как не бывало, зато неформалы из подворотни, погалдев и пожестикулировав, не стали снимать с Руби удавку, и один из них, судя по густоте щетины, признанный вожак, дружелюбно пояснил:

— Бакшиш![49]

Удавка была хоть куда, джинсовая и почти новенькая. Но юриста сейчас интересовало совсем иное. Конкретно: шубка из меха мраморного леопарда. И очень желательно, до пяточек…

Нет-нет, не подумайте худого, Нюнечка ни о чем таком не просила. Она, скромная девочка, наоборот, стеснялась, отказывалась, она даже строго запрещала баловать ее, ведь милый Крисочка и так тратит на нее, свою Нюнечку, слишком много денежек… и ничего ей больше не надо, говорила она, пусть лучше ножки совсем замерзнут зимой… такие красивые ножки, правда, Крисик?.. погрей их, хороший мой… И он целовал эти ножки, действительно, очень красивые, всю ступню, пальчик за пальчиком, и выше, твердо решив, что не будет слушать Нюнечку, а поступит решительно, по-мужски: возьмет и подарит ей шубку, именно такую, о какой она мечтает вслух, когда спит, из мраморного леопардика! Потом, конечно, Нюнечка поругает его за расточительность, но сделанного не вернешь: ей придется смириться с тем, что у нее есть шубка, что ее мужчина, кормилец и добытчик, без всяких просьб принял решение и воплотил его в жизнь и что теперь ее нежные ножки не будет мерзнуть зимой…

Крис, честно говоря, не знал в точности, бывают ли вообще зимы на Валькирии, и вовсе не собирался засиживаться здесь до зимы, но все равно был уверен, что поступает правильно. Ведь три дня назад Нюнечка, краснея, призналась, что любит его, и они стали мужем и женой, хотя пока что и невенчанными, но это же всего лишь формальность, ничего не значащая, если двое по-настоящему любят друг друга… И разве его Нюнечка не заслужила такого свадебного подарка, прелестного и совсем не дешевого?

За прошедший месяц Крис открыл в Нюнечке не только несчастную девочку, но и удивительного человека — цельного, твердого, не умеющего прощать зла и жестокости. Когда злобная извергиня-мать появляется под окнами «Денди» — а это происходит ежедневно — и делает вид, что плачет, Нюнечка даже не выходит к ней. Она сидит и музицирует на украшенной перламутром фисгармонии, подарке Крисочки, не обращая никакого внимания на фальшивые, хотя и очень искусные рыдания там, на улице. И Крис вполне солидарен со своей маленькой женушкой, но ему приходится надевать наушники, потому что негодяйка Люлю подчас хнычет очень жалобно…

Черт побери, скорее бы уже пришел этот проклятый рейсовик! Какого хрена он задерживается? И почему никто не может дать по этому поводу хоть сколько-нибудь убедительные разъяснения? Даже чины из планетарной Администрации на все вопросы о причинах опоздания рейсовика пожимают плечами, говорят, что не в курсе и (юрист Руби может довериться своему чутью), как ни странно, кажется, не лгут…

Руби-младшему уже люто осточертела эта планета, этот город, эта завывающая под окнами Людмила Александровна. Он все больше и больше завидовал профессору Баканурски, счастливцу, улетевшему месяц назад. Теперь Анатоль Грегуарович, веселый и довольный, гуляет по тенистым аллеям под руку с анонимным меценатом и рассуждает о народном творчестве, а он, Кристофер Руби-младший, застрял в этом болоте, да еще и с женой! А кредов на карте день ото дня становится отнюдь не больше, а, к сожалению, все меньше и меньше, и гонорар, уже переведенный на его счет, никак не получить, потому что отделения «ССХ-Банка» на Валькирии нет, и если вдруг…

— Дру-уг, — простонал кто-то у самых ног. — Дру-уг…

Крис вздрогнул.

Задумавшись, он едва не наступил на птицу.

Большая белая птица лежала на обочине дороги, ведущей к барахолке. Широкое крыло, испачканное серой пылью, распласталось по земле, другое было смято, изломано, и на грудке, окрашивая перья в алое, расползалось кровавое пятно. Птица умирала, это стало ясно с первого же взгляда. Как и то, что раньше она лежала поперек дороги и некто, не имеющий сердца, отшвырнул ее прочь пинком, вместо того чтобы нагнуться, поднять и перенести на мягкую траву…

— Дру-уг… — всхлипнула птица.

Оранжево-черный глаз ее медленно затягивала мутная пелена, а вокруг, смятые и окровавленные, валялись листки бумаги — много, несколько десятков, а может быть, и вся сотня, и даже иностранцу легко было понять, что это не какая-нибудь макулатура, а самые настоящие бюллетени для голосования, подписанные и заверенные круглой печатью.

— Друг, меня достали. Мне уже не помочь, — птица, видимо собрав остатки сил, произнесла это громко и отчетливо. — Всем, что для тебя свято, заклинаю: когда вернешься в город, передай нашим, — тускнеющий взгляд неотрывно впился в серый берет Криса, — Джонатан Ливингстон исполнил свой долг до конца…

Клюв птицы бессильно ткнулся в пыль.

Крис обнажил голову. И попытался припомнить какую-нибудь приличествующую случаю молитву. Но не сумел. Несмотря на все старания фру Карлсон, ей так и не удалось сделать его примерным прихожанином.

Пришлось сказать от себя.

Всего лишь несколько слов. Не больше. Простых и безыскусных, зато от души.

О том, что он не был знаком с покойной и понятия не имел, к кому из тех, кто стреляет в городе, обращены ее прощальные слова. Но когда наступит время, он, Кристофер Руби-младший, хотел бы встретить свой час так же достойно и уйти столь же красиво, как эта белая птица с маленькой черной отметиной на хвосте. И во имя чего бы ни шла она в свой последний полет, остающимся жить не дано судить павших…

А когда он умолк, не зная, чем завершить прощание, обрывок молитвы сам собою пришел ему на ум.

— Разве я пожелаю себе судьей кого-либо, кроме Аллаха?[50] — нараспев вымолвил Крис Руби и решительно натянул берет на голову.

Для птицы он сделал все, что мог.

Теперь следовало поторопиться: шубки из меха мраморного леопардика на воскресной барахолке попадаются нечасто и расходятся мгновенно, невзирая на совершенно чудовищную по масштабам Валькирии цену.

Идти до толкучки было минут пятнадцать, не больше. Ускорив шаг, можно бы упариться и за десять. Не возникни на пути троица, стоявшая ранее поодаль, с ухмылками наблюдая за похоронным обрядом.

— А птичку-то жалко, — не опасаясь показаться банальным, сказал лысый как колено здоровяк, вразвалочку приближаясь к Крису. — Верно говорю, пацаны?

— Жалко птичку, жалко, — подтвердили личности помоложе, куда менее внушительные с виду.

Лысый остановился в полушаге. Дыхнул в лицо луковым перегаром.

— Ну чё, шеф? Разговор есть.

— Exscuse me, I don't understand[51], — попытался применить испытанный метод Крис. — Я есть иностранец.

— Да хоть полировщик, нам-то что… Делиться добром будешь или как?

Желая увериться, что понят правильно, громила потер щепотью, а затем прижал большой палец к ладони.

— Понимай сам, командир. Проход на рынок у нас не бесплатный. Это будет раз, — теперь был загнут указательный палец. — И птичку нашу, валькирийскую, заделал вмокрую, это будет два…

— I don't…

— Shut up![52]

Лысый, оказывается, был не так уж прост. Лицо его придвинулось вплотную и луковая вонь, бьющая изо рта, стала совершенно невыносимой.

— Fuck you, припоцок. Бабки гони!

Поросшая рыжим пушком лапища нагло потянулась к кред-карте, выглядывающей из нагрудного кармана.

И в этом заключалась его ошибка. Но не было рядом никого, кто мог бы предупредить лысого. А сам он, на беду свою, никогда не бывал в Семьсот Восьмом квартале Кокорико-сити и ничего не слышали о парне по прозвищу Безумный Крест.

Имейся в его крупной плешивой башке хоть сколько-то разума, он мог бы еще разминуться с неприятностями, потому что Кристофер Руби-младший был по натуре неагрессивен и к тому же чтил наставление гере Карлсона: никогда не бить без нужды тех, кто слабее.

— Не борзей, фраер захарчеванный, — ответил юрист, изо всех сил пытаясь сдерживать себя и гордясь тем, что это у него получается. — Быстро кончил базлать, и канай отсюда по компасу, понял, вафёл?

Верзила нахмурился. Как и положено пахану, он умел чуять, на кого наехал, и ситуация ему не нравилась. Но он не мог отступить на глазах братков, не рискуя авторитетом, и не желал уважать правила, принятые в общении между людьми. Следовательно, не мог он и считаться человеком. Как и его «шестерки». Вот давешние патрульные, те — могли. И боевики из подворотни — тоже. А эти — нет.

Чего стоит и на что способна подобная им грязь, Крис Руби досконально просчитал для себя еще на Конхобаре.

— Ну ты, гнида… — один из молодых, успевший, оказывается, возникнуть рядом, чувствительно ткнул Криса в печень кулаком. — Сильно крутой, да? Клево гонишь, да? Гля, гонялку тебе ща оборвем, мокрощелке твоей ничего не останется…

Ох, не стоило им задевать Нюнечку!

Красная пелена мгновенно замутила глаза. В ушах зазвенели комарики.

Не было больше Кристофера Руби, поверенного в делах.

Был Безумный Крест. В натуре.

Удар!

Отморозок, оскорбивший Нюню, вздрыгнув ногами, впечатался харей в потрескавшуюся землю и успокоился. Хруст переломанных костей завис в облаке пыли.

Удар!!!

Уйдя из-под замаха верзилы, взбешенный юрист пнул его в голень, подсек и, ухватив за ворот, вбил мордой в щербатую поверхность каменного придорожного столбика. Алые брызги и обломки зубов метнулись в стороны.

Все…

Двое лежат, и можно спорить, что встанут не скоро.

И не сами.

Третьему повезло. Его уже не догнать.

Безумный Крест поддел носком ботинка закопошившегося не по делу отморозка. Хмыкнул. Примерился. И зафутболил по лысой голове. Сплюнул. Затем дружески подмигнул робко высунувшемуся на свет Кристоферу Руби, буркнул что-то неразборчивое и пропал. Вновь ушел в свои темные закоулки, куда не без труда загнали его психотерапевты. В последнее время, слава Богу, он выбирался из них гораздо реже, чем раньше, в студенческие годы…

Поверенный в делах стоял на дороге совсем один.

Свидетелей не было.

Кроме разве что мертвой птицы. Но ей-то, исполнившей долг до конца, не было никакого дела до того, что минуту назад Вилли Промокашка стал инвалидом до конца жизни, Лысый Колли, круто державший барахолку, лишился глаза, половины зубов и авторитета, а Егорушка Шанхаец, хоть и отделался стрессом, но потерял очередного покровителя…

Мертвым нет дела до живых.

Пусть живые сами хоронят тех, кто еще жив.

Оглядевшись по сторонам, Крис торопливо двинулся в направлении толкучки. На счастье, он не мог вспомнить подробности происшедшего, но все же перед глазами крутилось и вертелось что-то мерзкое, липкое, хрустящее, рассыпающее кислую багряную капель…

Криса подташнивало.

И стоит ли удивляться, что он, будучи в таком состоянии, не заметил проскочившего мимо Носителя?

Как, впрочем, не удостоил Криса взглядом и Йигипип.

Эта разновидность местной фауны вообще мало интересовала Чистильщика. Прежде всего потому, что стандартная методика Внедрения наблюдателей основана на принципе малых энергетических затрат. Будучи оперативником, Йигипип мог позволить себе базироваться в подсознании особей с развитым интеллектом, контролировать их и даже диктовать линию поведения. Но в нынешнем его статусе сознание туземцев, именующих себя землянами, поддавалось только прощупыванию, не больше того. Да и тем, кто называл себя нгандва, Йигипип не имел возможности приказывать напрямую. Он мог только советовать. Но ведь умело, с толком и подтекстом сформулированный совет, да еще исходящий из собственного подсознания, ничем не уступает приказу, а зачастую даже сильнее его, поскольку не провоцирует отторжения. Не так ли?

Что ж. Пусть распоряжается новый Носитель. Пусть операцию делает он. Иигипипа вполне устраивает роль консультанта, ненавязчиво подсказывающего время от времени, что, когда и кому конкретно следует повелеть. И, конечно, придется следить, чтобы Носитель не вышел из-под контроля…

Это, кстати, будет не так уж легко. Особь, подобранная в новые Носители, как явствует из собранных данных, обладает сильной психикой и достаточно развитым интеллектом, почти равным по уровню интеллекту среднего землянина.

Нет проблем. Чем сложнее задача, тем интереснее ее решать. И тем почетнее будет решить.

Именно в этом и есть суть рискованной затеи Иигипипа.

Одна обычная клетка — ничто. Необходима клетка-мутант, способная сплотить и бросить в бой с метастазами все здоровые силы организма. И Несомый был абсолютно убежден, что не ошибся, делая выбор. А если даже придется потрудиться над этим делом покрепче, чем когда-нибудь прежде, все равно, результат оправдывает любые затраты…

Обладай раса Иигипипа умением смеяться, он, пожалуй, сейчас хихикал бы вовсю.

Ах, как пикантно будет выложить на стол карты, когда операция завершится успехом!

Чистильщик живо представил себе, какие помехи пойдут по сиреневым и пунцово-черным полям замшелых бюрократов из Регистратуры, когда те узнают, что он, ЙИ56391ГИ8905ПИ9370/П, для сослуживцев — Йигипи 9370/П, а в кругу очень давних и близких друзей просто Йиги-юю, даже в унизительно жалком статусе наблюдателя сумел изыскать скрытые резервы и мобилизовать внутренние ресурсы для проведения акции такого уровня…

Он кфлёкнул от удовольствия и заставил Носителя растянуть губы в улыбке. Что там ни говори, а все-таки чувства юмора раса Иигипипа была вовсе не чужда!

Впрочем, пока что все это оставалось лишь мечтами и планами, которые еще только предстояло претворить в жизнь.

Подгоняемый Несомым, Носитель спешил к западной окраине стольного града Всевеликого Королевства Нгандвани…

Вперед, вперед!

Мимо хижины постовых. Мимо землянок простонародья. Мимо пышных, украшенных осколками настоящих бутылок домов высокой знати…

Кривенькие проулки, заваленные грудами гниющих отбросов, перетекали один в другой, и на перекрестках, кто сидя спиной к стенам, кто лежа в пыли, а кто и стоя, как и всегда в такое время суток, толпилась молодежь, не знающая, чем себя занять.

Совсем еще недавно юнцы расступились бы перед Носителем, боязливо кланяясь, ибо близость его к персоне губернатора ни для кого в «обезьяннике» не была секретом, но сейчас никто не обращал на него внимания, разве что люди средних лет, по случаю выборов освобожденные от работ и группками слоняющиеся по переулкам.

Почтения, впрочем, не торопились выказать и они.

Полноправным гражданам Сияющей Нгандвани сейчас было не до пустяков. Приглушив голоса и ежеминутно озираясь, нет ли поблизости вездесущих соглядатаев короля, они говорили о запретном.

О пришествии М'буула М'Матади, Сокрушающего Могучих.

О Канги Вайаке, Ливне-в-Лицо шептались они, о первом и единственном из людей нгандва, решившемся сделать то, о чем втайне мечтали многие: отрезать головы пришельцам из Мира, Который над Твердью.

В глухих намеках и невнятном шелесте уст впервые за долгие годы прорывалось нечто, ранее тщательно скрываемое, имя чему — ненависть.

Ничто, оказывается, не было ни забыто, ни прощено.

Ни белые лодки, выжигающие с высоты непокорные селения. Ни изнурительный труд в рудниках, куда по собственной воле не полез бы ни один вольнолюбивый нгандва. Ни холодное презрение, с которым позволяли себе Могучие глядеть на гордых людей равнины…

Вот почему имя Канги Вайаки переходило с уст на уста, и поминали его с восхищением, любовью и почтительным трепетом.

Воистину: он сделал непредставимое, но никто не отомстил за убитых. Не появились в небесах огненосные белые лодки. И сам Тха-Онгуа не счел нужным покарать смельчака, поступившего вопреки королевским запретам.

А это значит…

Вывод был так страшен, что немногие решались произнести кощунственные слова вслух. Но в темных глазах каждого человека нгандва светилось понимание.

Не так уж, оказывается, всесильны Могучие. Где хваленые лодки, несущие огонь? Нет их в небесах!

Не так уж дорожит пришельцами светоносный Тха-Онгуа, если ничем не выказывает своего гнева!

Воистину: великий герой Канги Вайака, заступник Нгандвани, хранитель чести ее и мститель за муки ее…

Великой награды достоин он, славный М'буула М'Матади!

А вместо почета ввергнут он ныне в темную яму, отдан под плеть жестокого Ситту Тиинки.

Верно ли это? Правильно ли?

Нет! Нет!! Нет!!!

Много обиды накопилось в сердцах людей нгандва на Правую Руку короля, ибо нет народов, любящих своих генеральных прокуроров. Злым демоном, затмившим очи владыки, почитали его доныне подданные Подпирающего Высь. А нынче вспомнили равнинные люди иное. То, что, казалось бы, уже не должны были помнить: недавние дни, когда мокрогубый увалень Муй Тотьяга почитался самым завалящим парнем на всю равнину. Таким никудышным был он, что даже невесты-перестарки не желали уходить с ним в заросли…

Шептали самые смелые: Подпирающий Высь — страшно и сказать, но это так! — попросту труслив и без меры заискивает перед чужаками. И слышавшие такое кивали головами, а в глазах их вспыхивал вопрос, никем еще не заданный открыто: по праву ли сидит Муй Тотьяга на резном табурете?

Не исказили ли лживо-Могучие волю Творца?

Лишь лучший из лучших достоин обладать жезлом короля.

А разве есть среди людей нгандва хоть один, более достойный, чем М'буула М'Матади?!

И даже тюремщики, цепные псы Ситту Тиинки, не были излишне жестоки к узнику гнилой ямы. Верно служа Засухе-на-Сердце, они все-таки оставались людьми нгандва, и не по душе пришлось им отношение властей предержащих к военачальнику, постоявшему за честь Сияющей Нгандвани.

Конечно, пребывай придирчивый Ситту Тиинка в столице, участь Ливня-в-Лицо была бы тяжкой. Но Правая Рука Подпирающего Высь ушел с войском усмирять мохнорылых, и потому десятники тюремной стражи не возбраняли служителям изредка нарушать строгие инструкции генерального прокурора…

Тухлыми отбросами велено было кормить Сокруша-щего Могучих, а поить вонючими помоями. Но не было так. Настоящие, хоть и сухие лепешки ел Канги Вайака, и чистейшую ключевую воду приносили узнику под покровом ночи. Раз в два дня спускался в яму уборщик, смывавший нечистоты и досуха вытиравший земляной пол. Трижды приходил лекарь и пользовал страдальца целебными мазями. И стоит ли удивляться тому, что раны от бича не гноились, а наоборот — быстро заживали?!

Да что там лекарь! Даже чесальщика пяток позволили иметь Канги Вайаке, чтобы и в заточении наслаждался он удовольствиями, положенными по рангу.

Вот и сейчас…

— Эй, Г'Хавно, — властно позвал Ливень-в-Лицо, вытягивая ноги поудобнее, — сюда!

Чесальщик тотчас подполз — на коленях, как предписано церемониалом.

Он был пока еще неловок, ибо не обучался специально высокому искусству правильного услаждения блистательных пяток, но неуклюжесть его стократ искупалась рвением. Он был так прилежен, что справедливый Канги Вайака подчас бросал ему огрызки недоеденных лепешек, а третьего дня, снизойдя, даровал человеческое имя вместо ставшего привычным «Эй, ты!».

— Так, Г'Хавно, так, — закатывая в истоме очи, промурлыкал Сокрушающий Могучих. — Старайся, Г'Хавно…

И тот старался вовсю.

Не зря присвоил Ливень-в-Лицо усердному рабу это, а не иное имя, и не без умысла. Ведь именно так называют лучших из людей нгандва Могучие, когда желают поощрить. И не мог не возрадоваться господской милости чесальщик, ибо и сам, волею Тха-Онгуа, был родом из Могучих.

— Пой, Г'Хавно, — повелел М'буула М'Матади. — Пой, не умолкай!

И Александр Эдуардович негромко запел, стараясь выразить песней всю преданность и всю любовь свою к этому немногословному человеку, который кормит, не бьет и относится к бывшему Генеральному представителю Компании на Валькирии с определенным уважением.

Он пел, как не певал никогда раньше.

Потому что знал: стоит владыке проявить малейшее неудовольствие, и его, Каменного Шурика, вернут обратно, в общую яму, где ждут рейсовика расконтрактованные земляне.

Этого господин Штейман боялся больше всего на свете.

Конечно, законы Федерации строго запрещают помещать землян в одну камеру с туземцами. Так что глава Администрации ни на йоту не отступил от правил. Но как же насмешливо улыбался он, нехорошо глядя на Александра Эдуардовича, стоящего перед ним без ремня и галстука!

И напрасно арестованный, белый от ужаса, валялся в ногах у подполковника действительной службы, умоляя поместить его в любую из одиночек, пусть даже самую сырую и глубокую. «Не могу-с, батенька, — ответствовал бессердечный монстр в мундире, разводя обнаженными по локоть ручищами. — Никак не могу, уж не обессудьте. Не имею права-с…»

Губернатор ёрничал, откровенно злорадствуя.

И было отчего.

Семеро землян из числа самых отпетых вольнопоселенцев содержались на тот момент в яме предварительного заключения, и все они были оформлены на депортацию согласно личному указанию господина Штеймана А.Э., Генерального представителя Компании.

И Эжен-Виктор Харитонидис, и Александр Эдуардович отчетливо сознавали: новенький будет немедленно опознан сокамерниками. Со всеми вытекающими последствиями.

Так и случилось.

Каменного Шурика узнали мгновенно. И…

Но нет! Замри, перо! Сломайся, старенькая машинка!

Автор осаживает на скаку взмыленного Пегаса и гонит на время прочь расшалившуюся Музу. Автор не смеет описывать происходившее далее в общей яме, памятуя: среди читателей могут оказаться нежные дамы и чувствительные подростки!

Скажем одно: господину Штейману пришлось худо, и с каждым днем муки усугублялись…

Кому-нибудь иному, допустим, Игоряше Нещевротному, славящемуся нетрадиционной ориентацией и незаурядной выносливостью, изыски соседей по нарам скорее всего не показались бы неприятными.

А вот Александр Эдуардович, как ни странно, хирел.

Даже тюремщики, чьи каменные сердца давно поросли мохнатой шерстью, содрогались, заглядывая украдкой в общую яму. То, что видели они, не поддавалось людскому пониманию. Оно противоречило заветам Тха-Онгуа и целомудрию Сияющей Нгандвани…

Посему решение отсадить страдальца стражники приняли единогласно. А упрекни их кто-либо вышестоящий в злонамеренном человеколюбии, ответ был бы дан незамедлительно: разве простится служителям тюрьмы, если один из поднадзорных скончается прежде назначенного судом срока?!

О-о, здесь, в яме Канги Вайаки, господин Штейман снова почувствовал себя человеком. Чесальщик пяток, как гордо это звучит! И как милостив господин, не принуждающий раба своего ни к чему иному!

Впрочем, Ливень-в-Лицо и не собирался ни к чему принуждать чесальщика. Каждому свое, и негоже чешущему пятки делать то, для чего существуют наложницы…

— Пой, пой, Г'Хавно, — расслабленно пробурчал Сокрушающий Могучих, погружаясь в дрему, и Александр Эдуардович, не прерывая пения, ласково лизнул левую пятку повелителя зашершавевшим, много чему обучившимся за истекший месяц языком.

Им обоим — и владыке, и рабу — было сейчас хорошо.

Если бы еще не гнус…

С каждым днем все влажнее делался воздух, и вместе с сыростью пришли мельчайшие клещи, вгрызавшиеся под кожу. Плоть зудела и свербела, но М'буула М'Матади ни разу еще не унизился до стонов.

Он был стоек и терпелив. А кроме того, к нему все чище являлся Некто, умеющий прогонять паразитов…

Некто был добр, но непонятен.

Он являлся неизвестно откуда и был похож на Голос, возникающий нежданно под сводами черепа. Голос тихо и невнятно бормотал, задавал вопросы и сам себе отвечал на них, а после его ухода тело наполнялось бодрой силой и злой готовностью выжить вопреки всему. Он был похож на тоненький писк комара, этот чудный Голос, звучащий словно бы издалека…

Но сегодня, стоило Канги Вайаке задремать, он зазвучал громко и отчетливо, словно говорящий стоял совсем рядом. И это было достойно удивления, как и то, что впервые вопросы, задаваемые Некто, были обращены к самому Ливню-в-Лицо.

— Зачем ты здесь? — спросил Голос, и не ответить ему было невозможно. — По нраву ли тебе здесь?

— Нет, не по нраву, — шепотом отозвался Канги Вайака, но тотчас понял, что говорить вслух нет необходимости. — Я не хотел быть здесь. Но такова воля Тха-Онгуа, и Могучих, и самого Подпирающего Высь.

— Вот как? — Голос, похоже, удивился. — А почему ты покоряешься их воле?

Ответить на этот вопрос было совсем нетрудно.

— Потому что они сильны и воля их священна…

— Разве? — еще больше удивился Голос. — Ты ли говоришь это?Разве не ты отсекал головы тем, кого именуешь Могучими, и разве не тебе чешет пятки один из них?

Предки свидетели, это была правда! Раньше М'буула М'Матади не задумывался о таком, но стоило истине прозвучать, и она сделалась неоспоримой. Нет нужды бояться Могучих!

— Если же не они, то кто дал Муй Тотьяге право назваться Подпирающим Высь? Подумай и ответь: может ли подобный ему править и повелевать?

Странное дело: произнесенное Голосом вовсе не показалось Ливню-в-Лицо кощунством. Очень кстати вспомнился вдруг Муй Тотьяга Первый, только не нынешний, блистающий обилием орденов и позументов, а прежний. Тот, которого не раз бивал на состязаниях сверстников крепкий и рослый парень Вайака, не знающий в те дни, что станет Ливнем-в-Лицо.

Мощь властелина — в поддержке Могучих. Но если Могучие слабы, то чья же сила утверждает власть ничтожества?

Неужели… ничья?

— Хорошо, — ласково одобрил Голос. — Ты рассуждаешь верно. Но задумайся еще вот над чем: если лживая слабость торжествует над мужественной силой, кому это выгодно, а кому — нет ?

Кому выгодно?

Доселе Канги Вайака не задавался такими вопросами. Все было ясно Левой Руке Подпирающего Высь, ибо все было указано свыше, и смысл бытия заключался в пище кхальфах. Но теперь, став М'буула М'Матади, он обязан был найти ответ…

Для чего нужен Муй Тотьяга Могучим?

Для того чтобы держать в узде людей нгандва.

Зачем нужны Могучим люди нгандва?

Чтобы торить тропу Железному Буйволу.

Почему ведут они Железного Буйвола в дикие горы?

Нет ответа. Но ясно одно: не на пользу людям нгандва.

— Верно! — теперь Голос был хмур и жёсток, как бич. — Не на пользу Нгандвани стараются пришельцы, и стонет под их ногами оскверненная Твердь. Равнина и горы устали терпеть. Они ждут избавителя, и если найдется такой, то по праву воссядет он на резной табурет. А теперь, — Голос смягчился, — подумай, Сокрушающий Могучих, крепко подумай и ответь: разве не понял ты еще, кто я и зачем пришел к тебе ?

Золотое сияние полыхнуло перед смеженными очами узника, вытянулось огненной канителью, изогнулось аркой, и там, за гранью, в кипении исступленной белизны, явственно вырисовалась смутно очерченная фигура, облаченная в радужный плащ с капюшоном.

И все сделалось понятным Канги Вайаке.

Его собственная Тья, Вторая Душа, говорила с ним и просила разрешения войти в тело…

Каждому из народа нгандва ведомо: две души даровано человеку извечным Тха-Онгуа — низкая душа тела, именуемая Гьё и высокая, нареченная Тья.

Неразрывно связанная с плотью, живет Гьё, и мужает, и дряхлеет, и умирает, и не возрождается более. Такова судьба большинства людей нгандва. Но к очень немногим, избранным для священного служения, посылает Творец сияющую Тья, Бессмертную Душу, а вместе с нею — тяжкие труды, горькие утраты и — в уплату за все — право на вечную жизнь.

Лишь с согласия смертного может слиться с ним воедино Тья, и не каждый соглашается принять ее, ибо для многих спокойная жизнь дороже жизни вечной.

Но слава о решившихся сияет в веках, и место их у престола Тха-Онгуа, по правую руку его…

Каждый человек нгандва знает это. Люди же дгаа, обитающие в горах, отрицают наличие Тья, признавая лишь Гьё. Что ж, на то они и дикари, мало чем отличающиеся от животных, и лучший из уделов для них — служить нгандва, истинным людям.

— Разрешите ли войти? — спросил Голос.

Он заранее знал, каким будет ответ, ибо ведает Тья невысказанные помыслы Гьё, но по воле творца обязана Бессмертная Душа спросить у человека позволения, так же, как и человек обязан ответить. Ясно, недвусмысленно — и вслух.

— Да! — не колеблясь, сказал спящий Ливень-в-Лицо, и чесальщик замер у ног его, испуганный и удивленный.

В первый раз за восемь дней разговаривал повелитель во сне, и никогда не становилось лицо его таким умиротворенным, как в это мгновение.

Чесальщик пяток, жалкий раб, не мог видеть, как переступает лучистый порог пришелица, облаченная в радугу. И не дано ему было ощутить яростный жар золотой волны, что прокатилась по самым сокровенным уголкам плоти Канги Вайаки, растворяя в себе его Гьё, выжигая напрочь сомнения и вселяя мечты о великом и неизбежном…

Этот миг был решающим моментом Внедрения. Любая оплошность, даже мельчайшая, могла свести на нет все усилия, сделать бессмысленной наитщательнейшую подготовку. Поэтому Йигипипу пришлось сконцентрироваться полностью и выложиться до упора. Но когда дело было сделано, Несомый, глядя глазами нового Носителя, позволил себе невинно погордиться филигранно проведенной операцией.

Он сделал это!

Теперь можно было признаться себе самому: он, Йиги-юю, совершил невозможное. С минимальными ресурсами он подчинил волю высокоорганизованного организма и прочно обустроился в подсознании. Безусловно, серьезным подспорьем оказалась местная мифология, идеально, словно на заказ сделанная, она отвечала потребностям Несомого. Туземец не мог не поверить в легенду, освященную верованиями предков. Но никакие привходящие обстоятельства не помогли бы наблюдателю, не будь он профессионалом высшего уровня.

Теперь, осуществив переход, Йигипип был уверен: ничто из задуманного не останется невыполненным.

В последний раз прощупал он остаточными флюидами прежнее свое тело, прощаясь и от души желая удачи, азатем разорвал связь и послал неслышный импульс, приказывая новому телу пробудиться.

И когда Канги Вайака, Ливень-в-Лицо раскрыл глаза, мир был иным, не таким, как прежде. Неявное сделалось явным, а неясное ясным. Незнакомыми оттенками искрилось пространство, и невнятные шепоты ползли отовсюду, но не сразу, отнюдь не сразу смог Сокрушающий Могучих понять, что это невысказанные мысли стражников слышны ему…

Прислушиваясь к себе, понял М'буула М'Матади, что отныне он не таков, каким был, и рассмеялся, счастливый.

Для полного понимания еще не настала пора, но и того, что было, хватало с лихвой. Он знал уже: недолго ему сидеть здесь, в дурацкой яме, наедине с ничтожным рабом-чесальщиком. Люди нгандва ждут его там, наверху. Им необходим настоящий вождь, и Сияющей Нгандвани нужен истинный, а не фальшивый король, а значит — скоро, совсем скоро придет срок уйти отсюда.

Когда настанет время, он найдет способ выбраться!

Удивительно быстро установился симбиоз, даже скорее, чем предписывали инструкции Корпуса. Несомый без сопротивления вошел в контакт с новым Носителем и стал единым целым с личностью туземца. Теперь оставалось немногое: довести до конца инфильтрацию.

Йигипип неторопливо проструил караковое поле сквозь нервные пучки симбионта, и Канги Вайака, слабо улыбнувшись, провалился в теплое забытье, наполненное нескончаемой чередой добрых видений…

А тот, кто миг тому был Носителем, еще какое-то время стоял на краю гнилой ямы, ошеломленно озираясь и потряхивая нечесаной головой.

Он явственно ощущал некие перемены в себе и оттого был встревожен, но, разумеется, не мог осознать сути происшедшего. Отчего мир вокруг стал тусклее, чем был только что? Почему привычный шелест чужих мыслей внезапно сгинул, сменившись войлочно-плотной тишиной? И зачем вообще оказался он тут, на самой окраине туземного поселка, рядом с гадкой, дышащей мерзкими испарениями ямой?

Впрочем, бывшему Носителю было не до размышлений.

Слишком много важных дел предстояло ему совершить нынче, но самое главное, конечно, поскорее позавтракать, потому что он был голоден, а это неимоверно раздражало.

Какие уж там раздумья на пустой желудок?

И потому Носитель, утративший Несомого, забыв о пустяках, отвернулся от зияющего в земле темного провала и побежал прочь, туда, где тепло, сытно и уютно.

Домой.

Он бежал, ни от кого не скрываясь, но никто — ни тюремщики, толпящиеся у котла с пайковым пивом, ни простолюдины нгандва, слоняющиеся по кривеньким улочкам трущоб, ни нагруженные покупками земляне, возвращающиеся в уже затихшую, понемногу приходящую в себя Козу с барахолки, — не проявил к нему особого интереса.

Да и с какой стати, в самом-то деле, было озабоченным людям обращать внимание на маленькую пегую свинку?

ВАЛЬКИРИЯ. Дгахойемаро. Ночь темного пламени

Желтый уголек звезды Гд'Ла, спутницы героев, уже проклюнулся в темнеющем небе, предвещая скорое появление серпика синей луны, когда сотник Ккугу Юмо, завершив доклад, получил дозволение покинуть палатку Начальника Границы.

Он вышел из-под матерчатого полога и некоторое время стоял истуканом, обтирая тыльной стороной ладони лицо, усеянное бисеринками пота. А затем, ошалело улыбаясь, побрел по окутанному предсумеречной дымкой бивуаку. Солдаты почтительно расступались, давая дорогу, начальники сотен приветственно вскидывали руки, а трехсотенные, недобро щурясь, глядели вслед с неприкрытой завистью…

Они, увешанные жестяными орденскими планками, были оскорблены.

Не простенького значка «За доблесть», как полагалось бы, — большой круглой медали «Храброе Сердце» удостоил безвестного сотника нещедрый на отличия Ситту Ти инка, Правая Рука Подпирающего Высь, и каждый из трехсотенных знал: обладателю такой награды недолго ждать малиновой шапки полутысячника.

За что?!

Не столь уж великий подвиг: сходить с поручением в варварское стойбище и вернуться живым. Зачем понадобилось новому Начальнику Границы осыпать милостями худородного, ущемляя заслуженных воевод?!

Опасаясь возражать вслух, трехсотенные тем не менее хмурились, полагая, что Начальник Границы поостережется не замечать недовольство командиров.

Глупцы! Они плохо знали Засуху-на-Сердце.

Все их гримасы и шепоты мало тревожили Ситту Тиинку. Хотя бы потому, что эти орденоносные здоровяки, изукрашенные яркими татуировками, дослуживали во вверенных ему частях последние дни. Они пока еще не знали об этом, но приказы на увольнение были уже написаны набело; оставалось только скрепить их подписью и печатью. Невзирая на чины и заслуги.

Несправедливо? Очень может быть. Но разве в этом суть?

Суть в ином. Так нужно! А значит, именно так и будет. Потому что Правая Рука Подпирающего Высь ни на миг не забывает: все они, до единого, выдвиженцы ненавистного Канги Вайаки, прежнего Начальника Границы. И раз так, то никому из этих опытных и отважных нельзя доверять в полной мере!

Совсем иное дело — верзила Ккугу Юмо и подобные ему, которых еще предстоит отыскать, возвысить и приручить. Всем обязанные Ситту Тиинке, они пойдут за ним, ни о чем не спрашивая, куда бы он ни повел: на горных дикарей, на мохнорылых… а если потребуется, то и…

Стоп! Эту мысль Засуха-на-Сердце пока что запрещал себе даже додумывать до конца. За много-много меньшую крамолу он, генеральный прокурор Сияющей Нгандвани, приказывал забивать дубинками не в меру разговорчивых простолюдинов. И все же, все же — разве не ясно любому нгандва, умеющему видеть и понимать: Могучие поспешили, избрав на правление Муй Тотьягу?! Ничтожный и вялый, он только позорит резной престол, на котором сидит! Да, да, да: Могучие ошиблись!!

Но они, Пришедшие-с-Небес, мудры, и они наверняка уже и сами поняли: замена Подпирающего Высь человеком сильным, достойным и беззаветно преданным пойдет лишь на пользу им…

Разве не так? Так! Ибо иначе и быть не может.

Но верно и другое: седые законоговорители назовут тираном лишь того правителя, который уже свергнут. И только победившего мятежника Могучие смогут признать полноправным Подпирающим Высь. Много сотен отважных воинов потребуется для свершения правого дела, а войск у Ситту Тиинка пока что меньше, чем под стягом толстого короля, и стрелки еще не преданы новому Начальнику Границы до последнего вздоха.

Значит, следует быть вдвойне, втройне осторожным.

Нужно ждать до первой победы, до второй, до десятой. А когда воины в полной мере насладятся вкусом успеха и добычи, вот тогда-то таких, как сотник Ккугу Юмо, станет десятки десятков и сотни сотен…

В день, когда это случится, но никак не раньше, можно будет постучать боевым топором в дверь королевской хижины, и Могучие не воспротивятся законному требованию своего верного слуги, стоящего во главе закаленных, беззаветно преданных отрядов, пришедших с границы!

Ну что ж. Нынешний день ляжет первой ступенью к заветной вершине, и диким дгаа не помешать Ситту Тиинке взойти на эту ступень.

Варварам не устоять. Они обречены.

Откинувшись на спинку легкого походного кресла, Засуха-на-Сердце оглядел неподвижно стоящего перед ним проводника. Чуть слышно хмыкнул. Кивнул головой.

Нельзя не признать: сам Тха-Онгуа привел в ставку этого молодого дикаря. Не будь его, нечего было бы и мечтать пройти в тыл горцам через Черные Трясины, настолько зыбкие, что варвары не озаботились даже выставить там охранение.

А идти через редколесье означало бы без толку погубить воинов, так и не добравшись до поселка дгаа.

О! Хвала Светлоглазому, теперь болота лежат за спиной. А впереди, совсем близко, вражеская деревня, никак не ожидающая налета. Впрочем, даже если сейчас дикие о чем-то догадались, все равно — деваться им некуда!

Ситту Тиинка едва заметно улыбнулся.

Он не безмозглый Канги Вайака, без толку топтавшийся на месте, увязая в стычках с мохнорылыми. Нет!

Теперь будет иначе: варвары испытают силу войск Сияющей Нгандвани и пропустят храбрые сотни Начальника Границы через свои земли. И сверх того, им придется выставить вспомогательное войско! Отличных быстроногих копьеносцев, умеющих воевать в редколесье! Потому что у них просто не будет иного выхода…

Если они послужат народу нгандва верой и правдой, их женщины и дети не умрут и не познают унижений.

Да! Только так, и никак иначе…

Если помедлить еще немного, дикари стакнутся с мохнорылыми, а тогда о свободной дороге для Железного Буйвола нечего будет и мечтать. Уже теперь мохнорылые начинают верховодить в деревнях горцев. Именно так доложил Ккугу Юмо, видевший одного из них своими глазами, и у Начальника Границы нет оснований не доверять смышленому сотнику.

— Я доволен тобой, — сказал Ситту Тиинка и в знак благоволения надул щеки, как это, кажется, принято у горных варваров. — Ты будешь награжден и возвышен.

Он не лукавил. Вышестоящие не унижаются до лжи, беседуя с низкорожденными. Но, кроме этого, в горном краю и впрямь не обойтись без надежного наместника, знающего нравы и обычаи дикарей. Нгандва, рожденный в равнине, сколь бы ни был он разумен и храбр, не сможет удержать в руках этих необузданных недолюдей. А вот туземец, вроде этого, вполне способен стать опорой власти Засухи-на-Сердце и привести горы к всеконечному повиновению.

Опытным глазом Ситту Тиинка оценил жесткое лицо перебежчика. И остался доволен. Этот — справится! Тем паче что и деваться ему некуда. Обратной дороги нет: дгаа не прощают предательства. Недаром же в их языке нет даже слова, обозначающего измену соплеменникам…

— Ты будешь щедро награжден, — медленно, растолковывающе повторил Ситту Тиинка, как если бы говорил с малолетним несмышленышем или мокрогубым дурачком. — Щедро!

Квадратные скулы проводника слегка дрогнули, : И губы выпустили на волю ответ:

— Ты дать мне то, которое я просить.

Мягкая речь нгандва в его устах звучала почти оскорбительно для слуха Начальника Границы. Но велик ли спрос с полуживотного?

— Дать, — еще раз выплюнул дгаа. — Дать мне то!

— Мужчину и женщину? — склонив голову к левому плечу, Ситту Тиинка вновь надул щеки. — Они уже твои. Ты их получишь утром. Но разве у тебя нет иных, высоких желаний?

В глазах горца мелькнул тусклый огонек.

— Женщину, — упрямо отозвался он. — И мужчину. Да!

На сей раз Засухе-на-Сердце, человеку сухому и несмешливому, пришлось покрепче сжать губы, сдерживая неуместный смешок. Ему подумалось вдруг: да о чем вообще способен мечтать этот дикий горец?!

На свое счастье, Ситту Тиинка, проницательнейший из вельмож Сияющей Нгандвани, все же не обладал даром читать чужие мысли. Иначе ему наверняка расхотелось бы смеяться.

Потому что Дгобози, потомок Красного Ветра, умел мечтать — и мечтал!

О смерти.

Даже о двух смертях.

Чужой и своей.

Уже сейчас он твердо знал: этот холодноглазый чужак, когда придет час, будет убит ударом указательного пальца в переносицу. Как ни жаль, вожаку пришельцев с равнины не доведется испытать мук, положенных по обычаю гор тому, кто пришел в край дгаа со злым умыслом. На это у Дгобози просто не будет времени. И лишь совершив справедливое возмездие, но не раньше, он, сын славного Камбья г'ге Нхузи, позволит умереть и себе. Увы, не в бою, как хотелось бы. Он, предавший свое племя, не имеет права на почетную гибель. Убив вождя равнинных, он откусит себе язык и захлебнется своей подлой кровью.

Эта смерть болезненна и позорна. Она не смоет прегрешение, но хоть в малой мере искупит его…

Но прежде чем убить и умереть, он исполнит свое желание, пускай и с помощью тех же чужаков!

Нет, он не будет убивать тех, кто вынудил его стать предателем, лишенным права уйти к Предкам. Он оставит Пришедшего со Звездой жить. Без рук, без ног, без глаз и мужской гордости. Да, он оставит ненавистного в живых, и пусть тот издыхает ежедневно и ежечасно. Так, как метался между жизнью и смертью сам Дгобози, утратив надежду обрести то, что принадлежит ему по праву…

Кто посмеет сказать, что это несправедливо?

Только тот, кто никогда не знал пытки ревностью…

Что же до Гдлами, то эту безжалостную суку, сделавшую его изгоем, он, Дгобози, не станет калечить, хотя и следовало бы. Не сможет, даже если захочет.

Нет, нет! Он пощадит ее. Устыдит великодушием! Но сперва проделает с нею, распростертой на траве, все то жуткое и сладостное, о чем грезил долгими, бесконечными, беспощадными ночами. Он воплотит в жизнь все липкие сны, до последнего, а если дрянная девка вздумает брыкаться и кричать — тем лучше! Ее вопли и визги лишь добавят остроты в последнюю радость…

А когда до мельчайшей капельки иссякнет мьюфи и увянет гордый иолд, Дгобози поднимется на ноги, одернет набедренную повязку и, плюнув на бессильно распластанное, стонущее тело, уйдет прочь.

Убивать и умирать…

Все это, предстоящее, внезапно привиделось ему, словно наяву, и настолько яростным было видение, что даже ко многому привычного Ситту Тиинку передернуло при виде оскала, исказившего скуластое, не лишенное приятности лицо горца.

Обычно невозмутимый, Засуха-на-Сердце ощутил вдруг непреодолимое желание ни единого мгновения не оставаться больше наедине с этим дикарем. В конце концов, ему еще надлежало продумать напоследок, какой будет предстоящая битва! Именно это здравое соображение, а вовсе не постыдный страх — о каком страхе может идти речь?! — заставило Начальника Границы отдать приказ:

— Ступай, дгаа! Ступай прочь!

И хотя он постарался заставить голос звучать обыденно, но полог палатки тотчас раздвинулся и на фоне фиолетового неба смутно мелькнула черная фигура копьеносца. Стражник позволил себе заглянуть в палатку, проверяя: все ли в порядке с Правой Рукой Подпирающего Высь?

— Иди же! — повторил Ситту Тиинка. Горец исчез, даже не подумав поклониться. Несколько раз глубоко вздохнув, Засуха-на-Сердце поднялся с табурета, прошел к выходу, отдернул полог и замер, глядя на почти ночное небо.

Звезда Гд'Ла, спутница героев, висела там, похожая на большую медаль «Храброе Сердце», и Начальник Границы безмолвно спросил у нее: будет ли мне удача?

Звезда моргнула.

Она, вечно сверкающая в темной Выси, видывала в прошедшие дни вождей и неопытнее Ситту Тиинки. Но в те времена не было еще Сияющей Нгандвани, а стычки между селениями нгандва ничем не напоминали войны нынешних лет.

Сама мало что понимающая, чем могла она подбодрить Засуху-на-Сердце?

Разве что одним-единственным: дикари, даже если догадались об угрозе со стороны Черных Трясин, уже никак не успеют организовать отпор…

Впрочем, это Ситту Тиинка понимал и без нее.

Как и дгаангуаби.

Слишком мало времени имелось в распоряжении лейтенанта-стажера Дмитрия Коршанского, чтобы подготовить Дгахойемаро к обороне. Хотя, разумеется, он сделал все, что мог и умел, и даже окажись здесь Дед, внуку не пришлось бы краснеть перед Верховным Главнокомандующим.

Были усилены дозоры.

Легконогий вестник помчался вниз, к ручью и за ручей, неся в земли мохнорылых просьбу о помощи.

Еще один двали, умеющий читать следы на лесных тропах, канул в сельву, поклявшись не возвращаться до тех пор, пока не отыщутся люди сержанта Н'харо.

Но что с того, если сама ночь играла против народа дгаа на стороне врага?

Тьма окутала Твердь, мешая бросить в Высь тревожные дымы, а гонцы не могут бежать быстрее, чем дано бегать человеку, и потому никак не раньше позднего утра узнают о несчастье в ближайшем унсьем поселке…

Но будет ли еще к тому времени на тверди селение Дгахойемаро?

Впервые за долгие десятилетия подползла война вплотную к изгородям дгаа, и поселок растерялся.

Встревоженные люди бестолково суетились меж хижин, подвывали псы, отчаянно кричали женщины, созы-вая разбежавшуюся детвору. Сбиваясь с ног, кружил по узким улочкам взмыленный ефрейтор Мгамба, воодушевляя молодежь бранью и тумаками, и страшно, чудовищно недоставало сейчас нгуаби обстрелянных урюков, ушедших в дальний поиск под началом бесстрашного Убийцы Леопардов.

А в кустах уже вовсю стрекотали глупые цикады, радуясь пришествию ночи, и Гдламини, дрожа, прижалась к груди Дмитрия.

— Они нападут, тхаонги?

— Не знаю… — щадя любимую, он попытался уйти от прямого ответа. — Если их мало, то, может быть…

— Они нападут?! — голос ее срывался. — Да?!

Будь перед ним просто женщина, ее, наверное, следовало бы успокоить, хотя бы и ложью. Но она была еще и мвами, а вождям положено говорить правду.

— Похоже на то, — помедлив, откликнулся нгуаби.

— Я боюсь… — Гдламини прижалась еще теснее и оказалась вдруг удивительно маленькой. — Я боюсь за людей. И за тебя, Д'митри. Сельва не любит чужих…

Он не успел успокоить ее. Не успел даже поцеловать.

Издали, со стороны болот, куда не так давно ушли дозорные во главе с М'куто-Следопытом, донесся приглушенный расстоянием тоскливый вой. Повторился чуть громче — и оборвался на самой высокой ноте.

— Все! — Дмитрию пришлось напрячься, чтобы оторвать жену от себя. — Они пошли! — он на миг ухватил Гдлами за плечи, поймал отчаянный взгляд. — Ты вождь, Гдламини! Уводи людей в горы, слышишь?! Мы попытаемся удержать равнинных! Ну же, Гдлами!

А в сельве, совсем неподалеку от изгородей, уже трещали выстрелы, гулко лопались гранаты…

Дгахойемаро взорвался воплем.

По улочкам заметалась люди, нагруженные домашним скарбом. Мало кто успел надежно увязать все в наплечные узлы, и теперь выпавшие мотыги, котелки, циновки, одеяла бестолково валялись в пыли, и никто из обронивших не нагибался, чтобы поднять вещи, совсем еще недавно казавшиеся немалой ценностью. Сейчас же единственной ценностью стала жизнь…

— Мгамба!

— Я здесь, нгуаби!

Ефрейтор стоял рядом, и во взгляде его не было ни смятения, ни растерянности. Ничего, кроме готовности к абсолютному, нерассуждающему подчинению.

— Сколько у нас людей?

— Обученных три десятка, нгуаби! Мало обученных столько же! Совсем необученных…

— Хватит! Эти пускай уходят вместе с женщинами. А теперь слушай внимательно…

Отдавая распоряжения, Дмитрий понимал: Дгахойемаро обречен. Его не удержать. Но дать людям время уйти в безопасные горные убежища мужчины дгаа сумеют, и это важнее всего.

— Рассыпьтесь цепью и бейте наверняка. Не издали, ты меня понял?

— Так точно, нгуаби!

Даже сейчас ефрейтор не преминул блеснуть выправкой: он вскинул два пальца к виску и сдвинул пятки не хуже, чем сделал бы это сержант Н'Харо ммДланга Мвинья.

— Залечь за изгородью! — приказал Дмитрий.

Три ряда плотной живой изгороди, по обычаю дгаа окаймлявшей поселок, являлись неплохой позицией. За них можно было уцепиться надолго. До тех самых пор, пока женщины, дети и старики не уйдут по ущелью в тайные схроны, обустроенные в далекие уже дни войн между племенами, развязанных незабвенным Дгамъбъ'я г'ге Нхузи…

Рассыпавшись у ворот, ведущих к трясинам, бойцы нгуаби приготовились к бою.

А бой не заставил себя ждать.

Сперва было тихо. Мерцал высоко над Твердью узкий серпик молодой синей луны. Перемигивались звезды. Открытый гребень взгорка, прикрывающего трясину, четко выделялся на фоне ночного неба. И ничего больше.

Только тишина.

А затем, резко, рывком, над гребнем возникли и посыпались вниз пригибающиеся к земле фигурки. Словно призраки, вырастали они на фоне звезд и тотчас исчезали…

Стук сердца отсчитывал мгновения.

На девятнадцатом ударе Дмитрий тщательно прицелился и нажал на спуск. «Дуплет» негромко щелкнул. Ближайшую тень как метлой смахнуло. Тотчас же засвистели пули бойцов Мгамбы, заунывно пропели стрелы. Фигурки исчезали и появлялись вновь, все ближе и ближе. Теперь они тоже рассыпались цепью, передвигались поодиночке, короткими перебежками, стремясь поскорее перебраться через опасный, с трех сторон простреливаемый участок. Повинуясь гортанным командам вожаков, они привставали, но тут же падали от метких выстрелов.

Первый. Пятый. Двадцать второй…

Все.

Равнинные исчезли и больше не показывались, словно передумали атаковать. Напрасно воины до рези в глазах вглядывались в ночь — гребень словно вымер.

Уж не приснилось ли все это?

Но стволы трофейных автоматов и карабинов были еще теплы, плечи болели от отдачи прикладов, а воздух прогорк от кисловатой пороховой гари.

Спустя мгновение все стало ясно.

В небе, затмевая звезды, вспыхнул огненный шар. Сначала медленно, словно бы нехотя, потом все быстрее и быстрее понеслась вниз огромная горящая капля, оставляя за собою неторопливо расползающийся багряный хвост, Она упала в центре поселка, в самую гущу хижин и разбилась, всплеснув к Выси длинные языки темного пламени…

И тотчас небо вспыхнуло множеством факелов. Они сыпались на поселок со всех сторон, беспощадные и несчитанные.

В мгновение ока Дгахойемаро обернулся гудящей печью.

Стена жаркого огня, темно-красного в клубах аспидного дыма, выросла за спиной стрелков, отрезая путь к отступлению. А впереди, над гребнем, словно вырастая из зыбких трясин, вдруг поднялась, покачиваясь во мгле, громадная, светящаяся бледным гнилушечным блеском маска-череп.

Кривыми клыками скалилась пасть, полукруглые рога венчали макушку, и ни намека на глаза не было на жуткой харе ночного чудовища, плавно приближающегося к изгороди под гулкий перестук барабанов.

— Безглазая! — охнул кто-то по левую руку нгуаби. И тотчас по цепи пробежало:

— Это Безглазая! Она гневается на нас! Она приказала небу бросать в нас огненные камни!

Один за другим воины вскакивали и, бросая оружие, бежали прочь. Ныряли прямо в бушующий огонь, предпочитая гибель встрече с ужасом, выползающим из болот. И Дмитрий, попытавшись остановить паническое бегство, был отброшен, сбит с ног и едва не растоптан ополоумевшими двали.

Будь здесь хотя бы десяток урюков сержанта Н'харо…

Впрочем, наверное, побежали бы и они. Ибо каждый дгаа с детства знает имя обладательницы безглазого лика.

— Нгуаби! — с ног до головы испятнанный огненными бликами, Мгамба помог Дмитрию подняться. Ефрейтор пытался держать себя в руках, но крупная дрожь, сотрясающая его, выдавала дикий ужас. — Нам не устоять! Это Baapr-Таанга! Она помогает врагам, а ночью она сильнее самого Тха-Онгуа! Небесный огонь сожрет нас всех! Бежим!

Спорить было не с кем. Да и незачем.

«Если повезет вырваться из ада, — подумал Дмитрий, — еще будет время объяснить урюкам, что такое фосфоресциды. Хотя скорее всего это просто-напросто баллоны с нефтью, запущенные на воздушных шарах. Вряд ли те, кто снабжает туземцев оружием, расщедрились на армейские спецсредства…»

— Приди в себя, ефрейтор! — ошеломленный гулкой пощечиной, Мгамба мотнул головой, и в глазах его появился намек на мысль. — Мы не бежим. Мы отступаем!

Не успели они отойти в Дгахойемаро и собрать возле упорно не желающего гореть мьюнд'донга уцелевших двали, как среди пылающих хижин замелькали знакомые фигурки в кургузых мундирчиках. В пунцовых отсветах зловеще мелькали штыки и ттаи. Равнинные молча и слаженно делали свою работу, докалывая раненых дгаа.

Присмотревшись к своим, Дмитрий облегченно вздохнул.

Как ни странно, вид живых врагов успокоил парней. Хладнокровие нгуаби заставляло молодых воинов подтягиваться и твердеть лицами. В конце концов, соображали они, их предводитель и сам пришел с Выси! Кто знает: а вдруг он умеет сражаться и с Ваарг-Таангой?! Ведь недаром же Безглазая не спешит гнаться за беглецами?..

— Приготовить б-бух! — вполголоса приказал Дмитрий.

Воины торопливо извлекли из плетеных сумок гранаты, добытые в недавнем походе на Межземье. Как всегда, при взгляде на них Дмитрий не сумел сдержать ухмылки.

Чудовищное старье! По сути дела, самоделки. Кружок «Умелые руки», да и только. Однако же и на том спасибо…

— Разбить капсюли!

Гранатометчики разом выдернули предохранительные чеки. В металлических цилиндриках что-то противно зашипело.

— Бросай!

Гранаты полетели в равнинных. Одна из них, ударившись о карниз крыши мьюнд'донга, срикошетировала и покатилась к ногам нгуаби. Ч-черт! Извернувшись, Дмитрий подхватил фыркающую смерть, отшвырнул подальше и тотчас упал ничком, закрыв голову руками. В этот момент он готов был молиться за тех, кто снабдил туземцев именно такой дрянью, пожавшись на современные образцы. Будь это «ГАБ-6» или «Торнадо», от него, лежащего или стоящего в полный рост, остались бы только добрые воспоминания подчиненных…

А так — пронесло.

Граната разорвалась, едва коснувшись земли, осколки противно провизжали над головой, и все.

— Впер-ред! — закричал Дмитрий, вскакивая. Теперь вся надежда оставалась на рукопашную. Если и удастся прорваться в горы, то только сейчас.

— Йех-ххууууу! — вспорол тьму вопль Мгамбы. Двали перемешались с пришельцами.

Высокий парнишка, бежавший впереди нгуаби, неловко взмахнул ттаем, дернулся и, дико взвыв, повалился мешком, обхватив вспоротый живот. Маленький зеленый солдатик бежал теперь прямо на Дмитрия, выставив вперед копье с длинным, отливающим алым наконечником. Рот его был распялен в беззвучном крике, глаза дико вытаращены. Нгуаби нажал на спуск. Равнинный упал лицом вниз. И тотчас на его месте возник другой копьеносец, похожий на погибшего, словно брат-близнец.

Выпад!

Дмитрий успел заслониться рукой. Наконечник со скрежетом прошел по металлу, выбив «дуплет» из мгновенно онемевших пальцев…

Выпад!

Этот парень отменно владел приемами штыкового боя. Он не позволял противнику сориентироваться, нанося резкие, беспрерывные уколы — в грудь, в живот, в лицо.

Подсечка древком!

Не устояв на ногах, Дмитрий покатился по земле, чудом сумев избежать довершающего укола. Прямо перед глазами мелькнула рукоять кем-то оброненного ттая.

Укол!

Совсем чуть-чуть, но — мимо.

Сжавшись в комок, Дмитрий прыгнул, подхватив тесак. Ударом снизу отбил рубящий выпад. Взвизгнул металл, брызнули во все стороны искры. Еще раз увернувшись, нгуаби ударил сбоку, с оттяжкой. Вспоров ребра, ттаи вошел в мясо, перерубив равнинного едва ли не до пупка.

Солдатик, жалобно заверещав, рухнул.

Внезапно дышать стало легче. Опрокинутые в схватке пришельцы рассосались в огненной мгле. Стало возможным оглядеться по сторонам… и ужаснуться.

Высокие языки темного пламени уже охватили стены мьюнд'донга, они приплясывали, пронзали душный воздух, тянулись к небесам, норовя лизнуть краешек синей луны.

— Мгамба! — заметив ефрейтора, весело скалящего ослепительные зубы, Дмитрий опомнился. — Потери?

— Двое наших, нгуаби! И семеро чужих!

При свете пожара в застывших бугорках, темнеющих у крыльца, нелегко было распознать своих и врагов. Но остроглазый ефрейтор, несомненно, знал, что говорит.

Чья-то рука дернула Дмитрия за край накидки.

— Гдламини? Почему ты здесь?!

В его взгляде, видимо, было сейчас нечто такое, что вождь невольно попятилась. Но глаз не опустила.

— Мое место рядом с тобой. Людей в горы повел дгаанга. Йо!

Осекшись на полуслове, Гдлами пронзительно взвизгнула и по-кошачьи, с места, прыгнула вперед, выкидывая вперед ттай. Неведомо откуда взявшийся копьеносец, сломившись пополам, закружился волчком, разбрызгивая соленые капли.

— Гдламини! Я же…

— Потом, Д'митри, после! Пора уходить!

Она отвечала голосом не жены, но вождя, и была права. Им нечего больше делать в этом пекле, называвшемся когда-то Дгахойемаро.

Дмитрий засвистел, созывая воинов.

Сейчас, когда стрельба утихла, свист оказался неожиданно громок. Ему вторило неровное, злое гудение торжествующего темного пламени и треск разваливающихся хижин. Из пожарища рвались дикие вопли сгорающих людей.

Те, кто замешкался или понадеялся пересидеть беду в родных стенах, уходили в пасть Ваарг-Таанги…

Воины выскакивали из огня прокопченные, обожженные, злобно скалящиеся. Обнаружился М'куто-Следопыт и с ним еще двое из десятка двали, уходивших в дозор и первыми принявших бой. Совсем неожиданно мелькнули белые головы. Откуда?! Мкиету, Б'бубия, еще четверо стариков…

— Почему вы тут? — поразился Дмитрий. Седовласый Мкиету с достоинством огладил обгоревшие остатки бороды. Усмехнулся. Промолчал.

— Кто не может держать оружия, те ушли в горы с дгаангой, — ответил за него Б'бубия-с-Вершин. — У нас есть достаточно сил, чтобы водить воинов, а не баюкать детишек.

Подавив желание выругаться казарменным матом, нгуаби махнул рукой.

— Отходим, — приказал он Мгамбе. — Будешь прикрывать старейших. Все ясно?

— А ты, тхаонги? А вождь?!

С первого же взгляда на Гдлами Дмитрий понял: бесполезно приказывать. Она не подчинится.

— Мы останемся здесь, брат! Выводи стариков. Отвечаешь за них головой. Понял? Потом вернешься к нам. Вперед!

— Хэйо, нгуаби!

— Хой, Мгамба!

Шестеро стариков под охраной троих двали сгинули в багровом сумраке. С грохотом обрушилась кровля мьюнд'-донга. Дмитрий, вложив два пальца в рот, засвистал еще раз.

Ни звука в ответ.

— Все, — мрачно подытожил он. — Кто живой, уже здесь. Там остались только мертвые, вечная им память…

И тут же понял, что не прав.

Поскольку из самого тугого смерча пламени неожиданно вывалилось нечто большое, многоногое, темное.

Тлея и дымясь, оно покатилось прямо на цепочку замерших дгаа.

— Стоять!

Катится себе, не обращая внимания на окрик.

Дмитрий вытащил из сумки последнюю гранату. Двали взяли автоматы и карабины на изготовку. Чем бы ни было это большое и темное, но от равнинных всякого можно ожидать…

— Стоять! — крикнул нгуаби, вскидывая кулак с гранатой. — Стреляем без предупреждения!

Непонятный комок остановился. Осел, расползаясь кучей черного, донельзя закопченного тряпья. Вот она зашевелилась, и возникла массивная фигура Рыжего Миколы. Уне был неузнаваем: левая половина лица залита кровью, правый глаз заплыл синяком, от кудлатой солнечной шевелюры остались коротенькие обгоревшие воспоминания. Широченные плечи курились синеватым дымком, делая унса похожим на огромную, только что извлеченную из прогоревшего очага головешку.

Некоторое время Микола рассматривал изумленных воинов. Затем взгляд его уцелевшего глаза переместился на Дмитрия. И наконец — на Гдламини.

— Тю, гетьманша! — то ли фыркнул, то ли хрюкнул здоровяк. — И ты тута! И ото ж як воно тебе, га? — унс покрутил головой, стряхивая сажу. — Ци ж проклятущи гниды мене майже зъилы, як того собаку. Та цур им и пек!

— Золотой демон, — благоговейно прошептал молоденький двали, стоящий рядом с нгуаби. — Золотой демон!

— Молодец, Микола! — радостно распростер руки Дмитрий и крепко обнял унса. — Рад, что ты жив!

Рыжий смущенно прищурил глаз.

— Та не треба, гетьман! Мы, козаки, у вогни не горимо, у ричци не тонемо… — от волнения Микола частил древним говором, каким унсы ведут беседы в кругу семей, но не с чужими. — Ось така наша справа. Але ж побачь, яку гарну птаху я с того клятого вогнища врятував!

Микола развернул сверток, бережно прижатый к груди, и оттуда, словно Дюймовочка из цветка, появилась хрупкая тоненькая девушка. Блики пламени подкрашивали ее точеное личико, придавая ему удивительную нежность.

— Яка красуня, гетьмане! — горделиво улыбаясь, унс попытался подкрутить усы, но не нашел их на привычном месте и заметно смутился. — Дыму, бачь, наглоталась, бидолага…

Заметив Гдламини, девушка жалобно вскрикнула и кинулась к ней. Но трогательной сцене не суждено было продолжиться. Откуда-то из горящей мглы вновь защелкали выстрелы.

В этой печке нечего было больше делать живым.

— Отходим! — приказал Дмитрий.

Отступить удалось без потерь. Стоило лишь вырваться из круга темного пламени, и ночь перестала быть врагом. Напротив, она, словно устыдившись за содеянное раньше, взяла маленький отряд под покровительство. Надежно укрытые тьмой, люди дгаа и унсы отступали вверх по ответвлению ущелья, ведущего в горы. А позади красное становилось багряным, багряное — пунцовым, а пунцовое — бледно-желтым…

Дгахойемаро догорала.

А потом пожар, властвующий внизу, совсем стих, и ночь сделалась густой, как черный мед деревьев мдуа…

— Понимаешь, пане гетьман, я ж встретил того гада, что до нас приходив, — уже почти обычной речью рассказывал Дмитрию Микола, когда нгуаби позволил отдыхать и все, кроме них двоих, не разводя костра, свалились кто где. — Не вбив, бо не до нього було. Да-а, — протянул Рыжий, потирая синяк. — Нияк не зрозумию: як отой собака так швыдко сумив со стрильцями повернутися?

Невесело хмыкнув, Дмитрий пожал плечами.

— Измена, брат…

— Зрада? — зрячий глаз Миколы округлился. — Тю! Мени стари люды казалы, що у горных зрадныкив не бувае… — он помолчал немного. — А це що таке?!

Из мрака скользнула быстрая тень. Доверчиво прильнула к колену унса. Тот осклабился.

— О! Це ж мий трохвей! Ось, прилепилася, дурна дивка! — Судя по всему, ему не очень-то хотелось, чтобы горная красотка отлипала.

— А усе ж таки красуня, а, пане гетьман?

— Угум… — неопределенно пробурчал Дмитрий, пытаясь вспомнить, откуда знакомы ему эти огромные, в поллица глаза. Да, конечно! Именно из-за них на празднике чуть не погрызлись Микола и унсенок Олекса. Что ж, похоже, и конец спору. Не повезло мальчонке…

— Лягаемо, гетьмане? — спросил унс, зевая.

— Спи, — разрешил нгуаби.

Сам он так и не заснул в эту ночь. А утро оказалось мудренее вечера. Искупая вчерашние беды, оно подарило сразу две радости. Сначала, еще на рассвете, с отрогов спустился Мгамба, уставший ждать прихода нгуаби. А чуть позже из чащобы вышел Н'харо со своими урюками. Отдохнувшие, крепкие парни в полном боевом снаряжении просили вести их в бой немедленно, и Дмитрию пришлось долго разъяснять скрипящему зубами Убийце Леопардов, в чем отличие стычки от войны и почему быстрая месть далеко не всегда ведет к победе…

Всего, как выяснилось, уцелело почти двадцать десятков воинов, считая вместе с необученными и легко раненными. Совсем никаких потерь не понес отряд сержанта Н'харо, три с лишним десятка отважных урюков первого призыва. Это было уже что-то. Во всяком случае, с этого можно было начинать.

В полдень второго дня от сожжения Дгахойемаро, стоя перед строем бойцов, дгаангуаби Дмитрий Коршанский кусал губы, стараясь не выдать гордости, переполняющей сердце.

Он хотел бы, чтобы здесь была сейчас Гдламини, чтобы она, вождь, разделила с ним, военачальником, восхищение этими несломившимися в несчастье воинами. Но, увы, время женщин окончилось, и мвами осталась высокого в горах, воодушевлять и успокаивать тех, кто не способен взять оружие в слабые руки…

Люди стояли полукругом.

Все до единого — суровые, мужественные, силой духа не уступающие урюкам сержанта. Никто не посмел бы признать в этих хмурых мужчинах вчерашних пустоголовых двали. Разве что блеск в глазах нет-нет да и выдавал, как молоды леопарды сельвы.

Уже не отряд. И даже не ополчение.

Армия, хотя и небольшая.

У многих — трофейные автоматы, карабины, остальные крепко сжимают боевые копья, арбалеты, продолговатые щиты, изготовленные из прочных ветвей бумиана, украшенные звериными шкурами и пластинами черепашьего панциря.

— Говори, нгуаби! — попросил Мгамба. Да, пора…

Дмитрий набрал полную грудь воздуха. И вдруг понял, что не может найти нужных слов. Таких, которые вселили бы надежду и уверенность в юношеские души, смятенные первым в жизни поражением и великой бедой. Ему, пожалуй, легче было бы сейчас встать в строй, рядом с ними, чем говорить. Ведь, в конце-то концов, он, их нгуаби, был ненамного старше любого из восторженно глядящих на него юношей.

— Смелее, тхаонги, — шепнул седоголовый Мкиету, стоящий чуть позади. — Теперь ваше время, время молодых. Нам, старикам, пора молчать и гордиться вами.

— Говори же, — почти приказал Б'бубия, старейшина белоснежного высокогорья. — Не томи их, они ждут слова!

Дмитрий судорожно сглотнул.

— Друзья, братья мои! — начал он тихо, тщательно подбирая слова. — Подлые люди пришли в наш дом с далеких равнин. Они сожгли наши хижины, убили множество наших близких. Дгахойемаро — не первое их зло. И не последнее. Вспомните: беда уже поселилась в Межземье, а мы молчали. Горе уже пробралось в край унсов, наших мохнорылых друзей. А мы выжидали. Теперь мы наказаны: война постучалась в наши ворота. Мы будем сражаться, хочется нам или нет. За наши очаги, за наши семьи, за нашу свободу. С нами — горы и предки, Обитающие в Высоте. Санами наши ттаи!

— Йох-хо! — вспорол тишину паузы вскрик М'куто-Следопыта, перебинтованного так, что не было видно лица, и голос нгуаби внезапно окреп, зазвенел, словно чистая сталь.

— Смелее же, люди дгаа! Выше головы! Разве мы одиноки? Нет! Слушайте, что говорит ветер! Поднимается сельва, от Межземья до вершин, и посеявшие беду пожнут горе. Сельва не любит чужих. Врагам нашим она станет могилой. Я, ваш нгуаби, обещаю: мы победим. Хэйо, хой!

— Хой-хо! — закричали воины, и впервые со дней Сотворения воинский клич дгаа прозвучал слаженно, словно на плацу Академии Космодесанта.

Сотни ног затопали о землю. Десятки копий ударили о щиты. Заколыхались пестрые перья над шлемами.

— Позволь сказать, тхаонги?

Н'харо задал вопрос, не повысив голоса, но гулкий бас его мгновенно смял и погасил людские крики.

— Говори!

— Воины дгаа! — Убийца Леопардов вышел из строя и повернулся лицом к замершим юношам, на целую голову возвышаясь над всеми. — Время откапывать къяххи пришло! Да! Смерть равнинным! Смерть! Смерть!! Смерть!!!

Сержант вскинул могучие руки к небу, словно подпирая ладонями Высь. Губы его отвердели, на шее вздулись жилы…

В ясное горное небо рванулся древний приказ дгаа, объявляющий кровавую месть, которая не прекратится, пока жив хотя бы один мужчина, способный убивать.

Он начался с глухих, низких нот, перешел в громкое урчание, загудел, завибрировал, истончился — и оборвался пронзительным, мало напоминающим человеческий, воплем.

Наступила оглушительная тишина.

А затем все воины, от вчерашнего сосунка-двали до умудренного годами старца Мкиету, разом выдохнули:

— Хэйо! Хой! Хой! Хой!