Сердце прощает

Георгий Иванович КОСАРЕВ

СЕРДЦЕ ПРОЩАЕТ

Роман

Роман Георгия Косарева «Сердце прощает» посвящен героизму советских людей во время Великой Отечественной войны, мужественной борьбе нашего народа против гитлеровских захватчиков.

Глава первая

По дороге на станцию Зерновых застала гроза. Внезапный ветер вихремпробежал по проселку, взъерошил придорожную полынь. Когда издали донессяглухой рокот грома, а в дорожную пыль сорвались первые капли, Игнат сдосадой сказал:

— И откуда только надвинулось?

Марфа лишь ступила на шаг поближе к мужу. Шестилетний Колька, плотносжав губы и крепко вцепившись в рукав отца, семенил рядом. И только Люба,пятнадцатилетняя дочь, невозмутимо шагала, будто ничего не замечая вокругсебя.

Игнат спешил на сборный пункт. Накануне он получил повестку, и еще свечера было решено, что провожать его на станцию отправятся всей семьей.

— Делать-то что будем? — спросила Марфа. — Может, в лесу переждем?

— Дойдем, — успокаивающе ответил Игнат. — Недолго уж.

И они шли дальше мимо сочно заблестевших луговин, полями, средизреющих хлебов, минуя перелески и рощи. Не в силах уберечь Колю от дождя,Игнат то и дело зачем-то оправлял на нем промокшую кепку. А гроза всебушевала. Вспыхивала молния, раскатисто и резко трещал гром, по проселкупод уклон побежали кривые ручьи.

Марфа поминутно бросала взгляд на мужа, тяжело вздыхала, а сказать —что еще могла сказать ему? За ночь вроде бы все было переговорено, и лишьпросьбу беречь себя готова была повторять бесконечно.

На станцию пришли промокшие до нитки. Дождь утих, из-за порыхлевшихтуч проглянуло горячее солнце. Возле вагонов в людской суете голосили бабыда лихо, под переборы гармони, с частушками отплясывали парни. Игнатотметился в вокзальной комнате и вышел на платформу.

В мокром, потемневшем от воды платье, со слипшимися прядями волос,Марфа выглядела утомленной. Лицо ее осунулось, под глазами обозначиласьсиняя кайма. Видно было — крепилась изо всех сил. Но вот прошла минута,другая и, будто очнувшись от оцепенения, она крепко обвила руками мужа.

— Игнатушка...

— Ну что ты, что ты, — зашептал Игнат, — людей постесняйся.

Люба подошла к отцу и, прижавшись к нему, поцеловала в чистовыбритую, еще влажную после дождя щеку. Потом, не отрывая взгляда от отца,сказала:

— Без тебя будет плохо, папа.

— Знаю, — ответил Игнат и ласково коснулся пышных волос дочери. — Ябуду вам писать.

— Хорошо, папа, пиши нам чаще, — сказала Люба.

— Игнатушка, да как же я останусь одна с ребятами?..

— Ну, хватит об этом, хватит, дети-то не грудные.

Марфа снова всхлипнула, прижала платок к дрожащим губам. Игнат поднялна руки сына.

— Ну, Коленька, ты-то у меня настоящий мужик, следи теперь запорядком.

— А ты, папа, кем будешь? Командиром?

— Там видно будет, сынка.

— А тебе дадут винтовку?

— И винтовку, и пушку, все дадут.

Игнат улыбнулся и хотел еще что-то сказать, но в этот моментраздались удары станционного колокола, просвистел резкий паровозный гудок,и перрон забурлил с новой силой.

— Береги, Марфа, ребят, — крикнул Игнат в толпу, вскочив на подножкувагона.

Стуча на стыках рельсов, поезд набирал скорость. А толпа двигаласьследом, не хотела отставать от него. Но вот мелькнула будка стрелочника, ачерез две-три минуты исчез, скрылся за поворотом перрон с дорогими Игнатулицами.

* * *

С уходом мужа на фронт, надорвалось что-то в сердце Марфы, и в душепоселилась холодная ноющая тревога. Поздними вечерами зашелестит ли заокном листва, тронутая ветром, скрипнет ли наличник, а она ужеприслушивается, и, бывает, чудится ей, что вот-вот стукнет калитка и какпрежде войдет в дом ее Игнат. Усталая, далеко за полночь забудетсякоротким неспокойным сном. А утром — те же мысли. Смотрит на детей, а вглазах все он, Игнат. Кажется: куда она, туда и он, всюду сопровождает ее,советуется с ней, наставляет.

На память пришел совсем недавний случай. Явился Игнат домой с двумяполно набитыми сумками и с восторгом вздохнул:

— Ну вот, я и добрался!

— Ты что это приволок? — поинтересовалась Марфа.

Игнат не ответил и тотчас принялся выкладывать содержимое сумок настол. Марфа смотрит и глазам своим не верит. Перед ней — отрезыразноцветного ситца, голубая косыночка, темно-вишневый полушалок,коричневые женские туфли, черные полусапожки с белыми ушками. Глядит наних Марфа, а у самой сердце так и замирает: «Неужто это мне?» А Игнатберет их в руки, хлопает подметкой о подметку и приговаривает:

— Смотри, какие добротные, износу не будет!

— А это мне? — указывая на ситец брусничного цвета с белым мелкимгорошком, спросила Люба, и ее карие глаза так и засветились.

— И это тебе, и это тоже, носи да новые проси, — передавая дочериподарки, говорит Игнат.

— А этот костюмчик неужто Коленьке? — удивляется Марфа.

— Конечно. Кому же еще?

— Да он же утонет в нем!

— Ничего, подрастет — износит, — смеется Игнат и вытряхивает извторой сумки длинные связки подрумяненных баранок и сушек.

— А ну, сынок, грызи да сил набирайся.

Коленька в одно мгновение хватает связку сушек, накидывает на шею иначинает весело кружиться по избе.

— А на какие же денежки ты все это купил? — спрашивает Марфа.

— На самые обыкновенные, трудовые.

— Да откуда их столько у тебя взялось? — допытывается Марфа.

— Откуда! — улыбается Игнат. — Я же горы кирпичные переворочал. Вот итряхнул малость. Заработаю еще, не тужи. Заказов на кирпич у нас много.Только работай!..

— Спасибо, Игнат, — благодарит Марфа и, накинув на голову полушалок,проходит к зеркалу. И в профиль, и прямо рассматривает себя Марфа,любуется собой: то улыбнется, то подожмет губы. И кажется ей, будтопомолодела она от мужниного подарка.

Люба с чуть приметной улыбкой со стороны посматривает на мать. Марфазамечает это и сконфуженно опускает глаза. Потом бережно беретполусапожки, заворачивает их в старый лоскут материи и прячет в сундук.

— Это куда же ты их убираешь? — протестует Игнат. — Надевай и носи.

— Успею, сношу...

...Вот и теперь нет-нет да и достанет она полусапожки с белыми ушкамии опять вспомнит тот счастливый вечер.

Так шли дни за днями. Уже две недели минуло, как уехал Игнат, авесточки от него все нет.

В один из томительно жарких дней из района в колхоз «Заря» поступилораспоряжение эвакуировать колхозный скот, сельхозмашины, хлеб. По дорогамтем временем уже мчались грузовики, тянулись подводы, шли усталые беженцы.

В полдень Марфа забежала к Василисе Хромовой. Сын ее, Виктор, училсявместе с Любой и дружил с ней. Подошла к Василисе и соседка НатальяБоброва, смуглолицая и бойкая на язык молодая вдовушка. Заговорили овойне, о своих надеждах и тревогах. Василиса пригорюнилась.

— Бабоньки, куда же я отсюда-то поеду? Мой-то тут похоронен. Будуздесь век свой доживать. А умру — рядом с ним пусть и положат.

— Говорят, уж больно лютуют фашисты, — сказала Марфа. — Давеча Витятвой был с Любой, и ужас что рассказывали. Неужто все правда?

— Кто знает, может, и правда, — ответила Василиса. — Я поэтому-тоВитьку и не держу. Пусть едет к своим сестрам. Они выпорхнули из родногогнезда, пусть и этот летит. Он не маленький уж.

— Не знаю, как и поступить, голова кругом идет, — призналась Марфа. —За Любку боюсь, надо бы куда-то ее отправить, да тоже страшно. Лучшедержаться вместе.

— Может, и страшно, только молодежи здесь делать нечего, а там, втылу, им работа найдется, — сказала Василиса.

Наталья махнула рукой:

— А я решила все-таки не уходить. Будь что будет. Разве угадаешь своюсудьбу?.. Вон Сидор Еремин остается, Ефросинья его заартачилась. Еслипридут немцы, говорит, ну что ты для них? Мужик и мужик...

Дома Марфу ждало письмо. О себе Игнат писал скупо. Можно было понятьтолько то, что он пока не воюет, а где-то в тылу проходит подготовку иждет отправки на фронт. Главная забота его была о семье. «Забирай детей,Марфушка, и немедленно уезжай, куда хочешь, но только дальше, — писалон. — Не смотри на хозяйство, наживется еще. Детей вот увези».

— Что же делать-то? — посуровела Марфа, подала письмо дочери и вышлаиз избы. В сенях на глаза попалась провалившаяся половица. Разыскавобрезок доски и ржавый гвоздь, она обломком кирпича заделала дыру. Потомво двор отнесла охапку побуревшей прошлогодней соломы, давно ужевалявшейся возле забора. «Сколько лет работали, сколачивали хозяйство, атеперь возьми и брось все, — с болью на сердце думала она. — Одних вон курполтора десятка, корова, огород, каково оставить все это!»

Наутро, когда с запада донеслись частые взрывы, упорство Марфынадломилось. Она отвела корову соседке и скоро собрала самое необходимое вузлы.

Перед выходом все присели на скамью, минуту помолчали. Марфаперекрестилась на святых угодников, остававшихся висеть на своем месте впереднем темном углу. Наконец хлопнула дверь, щелкнула дужка висячегозамка...

Не оглядываясь, Марфа, вместе с детьми, быстро шагала по дороге.Где-то на задворках тоскливо завыл пес. Безмолвно и будто с сожалениемсмотрели на них знакомые избы.

На окраине деревни навстречу им выбежал из своего двора Виктор. Онбыл босой, в рубашке с расстегнутым воротом. Поздоровавшись с Марфой,растерянно спросил:

— Как, вы разве уходите?

— Пора, — сказала Марфа.

— Пошли мы, — подтвердила Люба и, не спуская с него глаз, спросила: —А ты разве остаешься?

— Нет, я тоже ухожу. Я сейчас, — сказал он и бросился к своему дому.

— Догоняй нас, мы тихонько, — крикнула ему вдогонку Люба.

Глава вторая

По небу плыли редкие белые облака. Как строгие дозорные париликоршуны. Изредка, словно из засады, налетал ветер и, увлекая за собойхвосты пыли, бросал их на устало растянувшиеся вереницы людей. А люди,подгоняемые надвигающейся опасностью, бесконечно шли по раскаленным отсолнца дорогам.

В низинах веяло опьяняющим ароматом трав. Серебрились овсы напригорках. Тяжело, будто отдавая земной поклон, гнулась долузолотисто-восковая рожь с побуревшими колосьями.

Марфа глядела на рожь и вздыхала. «Вот она какая — в ростчеловеческий!» С перекинутыми через плечо узлами утомленно плелась она пообочине, держа за руку загорелого Коленьку. Немного поодаль от нее, тоженагруженные узлами, шагали Люба и Виктор.

На опушке перелеска, у небольшого ручья, вереница беженцевостановилась на отдых. Опустились на землю и Марфа с Коленькой. Люба сВиктором побежали к ручью и, черпая пригоршнями воду, жадно пили,умывались, стараясь охладить разгоряченные лица. И снова в путь. Опятьскрипели груженные домашним скарбом повозки, перекошенные под тяжестьювещей ручные двуколки, тянулись пешеходы, неся на руках детей, узлы,сумки, разную хозяйственную утварь.

К полудню второго дня добрались до незнакомой станции.

Увидев, как из товарных вагонов проворно выскакивают и строятсякрасноармейцы, как бережно выводят лошадей, осторожно скатывают на землюпушки, Марфа подумала, что, может быть, зря все-таки снялась она с детьмис насиженного места, что, может, задержат врага и погонят его назад этивоенные. Никто из беженцев, однако, не уходил обратно. Люди продолжалиметаться от вокзала к поездам, от поездов снова к вокзалу, пытаясь узнать,когда и с каким составом они смогут уехать.

К вечеру станция все же несколько опустела. Части людей удалосьразместиться в эшелонах, отбывших с промышленным оборудованием; маршемушли с привокзальной площади воинские подразделения.

В полночь на железнодорожный путь был подан состав с товарнымпорожняком. На платформе появился дежурный по станции и объявил посадку.Очутившись с детьми в вагоне, Марфа облегченно вздохнула и опустилась наузлы. Когда же поезд тронулся, она прижала к себе сына, облегченнопрошептала ему на ухо:

— Ну, сынка, слава богу, кажется, поехали! Теперь засыпай.

Скоро люди угомонились, и под стук колес раздался мирный храп... Втретьем часу ночи поезд неожиданно остановился.

От толчка Марфа проснулась и обвела взглядом вагон. Стояла тишина,только чуть слышно попыхивал паровоз. Начинало светать. Прямо передсоставом, недалеко от железнодорожного полотна, темной стеной простиралсяневысокий ельник. Пахло мазутом и хвоей. Марфа налегла плечом на дверь,приоткрыла ее пошире, а поезд все не двигался. Пассажиры заволновались.Марфа, беспокоясь, стала прислушиваться к разговорам. Низенький полныймужчина с окладистой бородой сказал:

— Поезд дальше не пойдет. Скорей всего, впереди разрушен путь.

— Как же так? Не пешком же дальше идти? — вполголоса проговорилаМарфа и, обращаясь к полному мужчине, крикнула: — Эй, гражданин! Ты этоправду говоришь насчет путей-то?

— Вы кого, мамаша? — спросили ее.

— А вон того, бородатого.

— Я не бородатый, а конопатый, — невесело пошутил тот и прибавилсерьезно: — Раз паровоз пыхтит, а поезд не идет, значит, что-то с путямислучилось, понимать надо.

Время тянулось томительно медленно. На бледно-зеленоватом неберазлилась утренняя заря. Подул ветерок. Зашелестела листва придорожногокустарника, защебетали в ельнике невидимые птахи.

И вдруг, заглушая эти мирные утренние звуки, послышалсяпрерывисто-монотонный гул. Он то нарастал, то затихал, как будто где-тодалеко по ухабистой дороге полз трактор. Но прошла минута, другая, рокотдвигателей усиливался, и скоро всем стало ясно, что приближаются самолеты.Все с напряжением смотрели на небо. И вот, сотрясая воздух раскатистымгудом моторов, над головами людей появились три самолета с резкоочерченными крестами на крыльях. Еще не отдавая себе отчет в том, чтосейчас может быть, Марфа с любопытством разглядывала немецкие машины: «Вонкакие они у них! Концы-то крыльев желтые...» А самолеты между тем, сделавкруг, заходили уже на боевой разворот. И в тот же миг тревожно загуделпаровоз, кто-то закричал:

— Спасайтесь!.. В лес!..

Марфа подскочила к Коленьке и спящего подхватила на руки. Только онахотела прыгнуть с сыном из вагона, как скрипнули колеса и состав тронулся.

— Рассыпайтесь по сторонам от вагонов! — раздавался мужской голос.

«А где же дочь?» — пронеслось в мыслях у Марфы, и она что есть мочизакричала:

— Люба, где ты?

Однако голос Марфы утонул в общем гомоне голосов, в стуке колес. Исловно желая заглушить его окончательно, где-то совсем близко прогрохоталвзрыв, за ним второй, третий... От грохота проснулся Коленька и, дрожащий,прижался к матери. Марфа крепко обвила его руками, припала к стенкевагона...

Тем временем Люба и Виктор с отчаянием смотрели, как удаляется поезд.Кинулись его догонять и услышали:

— Вы что, очумели?.. Ложитесь!

От страха и растерянности Люба словно оцепенела. Виктор потянул ее заруку и, распластавшись рядом с ней на землю, закричал:

— Смотри, поезд бомбят!

Издали хорошо было видно, как фашистские самолеты один за другимпикировали над эшелоном. Люба с ужасом принялась считать:

— Раз, два, три...

— Не поднимай голову, не поднимай! — кричал ей Виктор. Воздушнаяволна резким накатом обдала ее.

— Витя! — в отчаянии крикнула Люба. — Убьет наших! Что же делать?!

Лязгнув буферами, заскрежетав железом, поезд резко затормозил. Отнеожиданности Марфу вместе с Коленькой кинуло вперед, по вагонампокатились тюки, узлы, послышались крики. Марфа подалась в сторону иочутилась лицом к лицу с худенькой старушкой; та, не сводя с нееиспуганных глаз, что-то бессмысленно бормотала. Марфа протянула ей руку,хотела помочь приподняться, но в это время раздался новый удар, вагонвздыбился, с треском повалился набок, и Марфу с Коленькой отбросиловначале назад, потом метнуло к оконцу, прибило в угол. Марфа увидела передсобой мутноватый просвет. Она потянулась к нему и боком, переползая черезтюки, протиснулась вместе с Коленькой через полуоткрытую дверь на волю.

Вдоль железнодорожной насыпи виднелись нагроможденные друг на другаискореженные вагоны, торчали шпалы, разорванные рельсы. Пахло гарью ижженой резиной. Схватив Коленьку за руку, Марфа поднялась и побежала былопрочь от этого ужаса, куда угодно, лишь бы подальше от невыносимых криков.Через минуту, однако, она остановилась. «А как же Любушка? Где она? ГдеВиктор?» Постояв немного и отдышавшись, она вернулась к своему разбитомувагону, кое-как разыскала среди чужих вещей свои узлы, оттащила их кпридорожному дубку и напряженным взглядом стала искать среди суетившихся,обезумевших людей Любу и Виктора. «Где же они? Куда делись?»

Но вот с той стороны, откуда пришел эшелон, показались первыебеженцы. Среди них Марфа заметила Виктора и Любу и громко окликнула их.

Люба кинулась к матери.

— Мамочка, Коленька, живы!..

— Мы-то живы, а там что творится, — ответила Марфа, утирая слезы, икивком указала на разбитый состав.

...К полудню беженцы, оказав помощь раненым, начали растекаться вразные стороны. Тронулась в путь и Марфа с детьми.

От деревни к деревне уходили они все дальше на восток. Каждый деньнад головами проносились фашистские самолеты с желтыми полукружьями наконцах крыльев. Иногда, чаще всего возвращаясь с бомбежки, вражескиесамолеты снижались и начинали обстреливать из пулеметов бредущих подорогам беженцев. С каждым днем все отчетливее слышалась и артиллерийскаяканонада.

Однажды на рассвете у опушки леса недалеко от места ночевкипросвистели и разорвались два снаряда. Все кинулись в чащу. И вдруг усамой кромки леса путь их был прегражден замаскированными окопами.

Навстречу Марфе вышел советский командир, посмотрел на нее, на ребяти спросил:

— Откуда идете?

— Из села Кирсаново мы, — ответила Марфа.

Она рассказала про бомбежку эшелона, как немецкие летчикиобстреливали их из пулеметов и спросила у командира, куда им идти.Командир указал дорогу и, заспешив, стал спускаться в землянку.

На следующий день они вышли на шоссейный тракт. По нему вереницейтянулись подводы, по обочинам шли группы пешеходов. И удивительно было,что люди двигались молча, словно потеряли дар речи, даже лица детейвыражали молчаливую сосредоточенность. Марфа упросила одного из возницпосадить на подводу Коленьку, рядом с сыном уложила уцелевшие узлы. Сразусделалось легче. Но движение вдруг прекратилось и стало известно, чтовпереди на магистраль вышли немецкие танки.

Свернув с шоссе к березовой роще, беженцы остановились на привал.Виктор разжег костер, вскипятил чайник. Марфа размочила в кипятке ещесохранившиеся засохшие куски хлеба и накормила Коленьку.

Виктор и Люба сидели друг против друга.

— Смотрю я на тебя и все думаю, — вполголоса произнес Виктор.

— Неужели сейчас обо мне можно думать? — притворно удивилась Люба.

— Ты красивая...

На щеках Любы заиграл румянец. Она опустила глаза и мягко сказала:

— Не говори, Витя, глупостей, не до этого.

Виктор сорвал поблизости от себя ромашку и принялся разглядывать еелепестки.

— А у меня, Люба, нет от тебя никаких секретов.

...Беженцы не видели ни ожесточенных боев, ни грохочущих танковыхколонн противника, но, обойденные ими с двух сторон, незаметно для себяочутились во вражеском тылу.

Исхудавшая от бессонных ночей Марфа со своими детьми и Виктором еще снеделю блуждали по лесам и, вконец обессилевшие, вернулись домой.

Глава третья

В селе много говорили о войне, но большинство жителей войны пока невидели; бои обошли деревню стороной. Однако скоро по проселочному трактупотянулись машины тыловых служб фашистского вермахта: крытые брезентомгрузовики и автобусы, сопровождаемые запыленными бронеавтомобилями игруппами мотоциклистов.

Однажды, свернув с тракта, в село прикатила черная легковаяавтомашина и грузовик с солдатами. Солдаты, держа винтовки наперевес,прошлись по улице, крича:

— Рус! Рус! Выходь-и! Рус!..

Из легковой машины вылез полный щеголеватый офицер и узкоплечийсолдат в очках и с фотоаппаратом. Когда невдалеке собралось десятка двадеревенских жителей, офицер обратился к ним с речью:

— Крестьяне, слушайте меня внимательно! — он говорил по-русски, но ссильным акцентом. — Теперь вы имеете свободу, крестьяне! Вы должныблагодарить нашего фюрера и германское командование. Советский колхозтеперь нет, земля теперь... как это? принадлежит вам. Вы поняли меня,крестьяне?

Пока он говорил, узкоплечий щелкал фотоаппаратом.

— Кто поньял? — спросил офицер.

— Очень хорошо поняли, — выйдя из толпы, с иронией ответилседоволосый сгорбленный старик.

Офицер снисходительно улыбнулся, снова щелкнул фотоаппаратом. Кстарику подошел солдат и сунул ему в руки бумажный рулон.

— Да, да, это так нужно... всем плакат читать. Гут, — сказал офицер исел в свою машину. Через минуту немцы покинули село.

...Оставшись за председателя колхоза, Сидор Еремин собрал сход. Чтобылучше видеть односельчан, встал на широкий дубовый чурбак. Покручиваятемные усы, Сидор негромко сказал, что, по его разумению, надо частьурожая засыпать в общественный амбар для будущего посева, а остальноеразделить на корню по едокам.

Марфа смотрела на него и думала: «Вот так Сидор! С виду тихий дасмирный, а на самом деле вишь какой смелый, бесстрашный».

Когда Еремин кончил говорить, Марфа не удержалась и первая крикнула:

— Правильно! Разделить хлеб по едокам, и все тут, пусть каждыйзапасается им, кто знает, что дальше будет. Без хлеба-то не проживешь!

Поддержали Сидора и другие колхозники. Без особых обсуждений так натом и порешили.

* * *

Марфа с Любой усердно убирали полегшую перезревшую рожь стяжеловесным колосом. В ход пустили и старую заржавленную косу с березовымкосовищем, и щербатый затупившийся серп. Снопы обмолачивали прямо в полена истертом брезенте. Впрягались в двуколку и везли хлеб домой. Привыкшаяк труду Марфа не страшилась работы, но страшное бродило совсем рядом.

По тракту продолжали проходить воинские части. В ясные дни на востокпролетали самолеты. У Марфы холодело в груди от их натужного прерывистогогула, перед глазами вставали искореженные вагоны, неподвижныеизуродованные тела погибших.

Через неделю после сходки Сидора Еремина вызвали в немецкуюкомендатуру и стали допытываться, почему он, старшина колхоза, разделил накорню хлеб между крестьянами? Кто дал ему на это право? Почему он неподготовил хлеб для сдачи германскому командованию?

— Не я один, сообща решили, — отвечал Сидор и пожимал плечами с такимвидом, будто хотел сказать: «Откуда мы знали, что у Германии нет хлеба?Она же богата, сильна... неужто нуждается в наших подачках?»

Сидора строго предупредили, что весь оставшийся на корню урожайдолжен быть убран сообща и до единого зерна сдан германским властям; еслиже он, Сидор Еремин, еще раз проявит неуважение к приказам немецкогокомандования — будет расстрелян.

В тот же день в село Кирсаново прибыл чиновник районнойсельскохозяйственной управы Чапинский в сопровождении четырех солдат.Высокий, лысый, с аккуратно подстриженной черной бородой, похожий надореволюционного приказчика или волостного писаря, Чапинский собралколхозников на сход и объявил решение военного коменданта об уборке хлеба.

Марфа слушала его и возмущалась в душе: «Как же так, хлеб-то наш, аесть его будут они, немцы? Мы что же, теперь должны умирать с голоду?»

Чапинский, словно читая мысли Марфы, сказал с угрозой:

— Предупреждаю, не вздумайте хитрить и растаскивать хлеб! Заневыполнение приказа будете отвечать головой! Да, да, мы не остановимся ниперед чем...

— Лучше бы спалить к чертовой матери весь этот урожай, чем убирать икормить им насильников, — пробурчал себе под нос Сидор Еремин.

Виктор, стоявший рядом, спросил шепотом:

— Как ты сказал, Сидор Петрович?

— Говорю, грозой бы, что ли, или ураганом... — повторил Еремин.

— Это бы здорово! — сказал Виктор.

— Вам все понятно? — возвысил голос Чапинский.

Никто ему не ответил, а он упоенно продолжал:

— Вот и хорошо. И еще одно имею сообщить. Вашего председателя Ереминауправа освобождает от обязанностей старшины сельхозпредприятия, или,по-вашему, колхоза. За самовольный раздел хлеба он по германским законамвоенного времени подлежит расстрелу, однако господин военный комендантсчел возможным великодушно оставить его пока в качестве заложника номеродин. — Чапинский косо бросил взгляд в сторону Сидора и медленно,отчетливо добавил: — Господин военный комендант назначил старостой в вашудеревню Якова Буробина. Вы его знаете, это ваш человек, — и он указалрукой на щуплого мужичка с маленькими бесцветно-водянистыми глазами.

Яков вышел вперед, снял старый картуз с блестящим лакированнымкозырьком и поклонился присутствующим.

Марфа с недобрым любопытством уставилась на него.

— Ну, чего впилась, аль не узнаешь? — не выдержав ее взгляда, сказалЯков.

— Как не узнаю, Яков Ефимович, ты же наш, местный!

— Ну, то-то, и не пяль глазищи, я ведь не какая-нибудь заморскаяптаха. — И, входя в свою новую роль хозяина селения и обращаясь уже ковсем, заявил с неожиданными властными нотками в голосе: — Слышали всегосподина Чапинского? Это приказ боевой, военный, по указанию фюрера.Завтра чем свет за работу. Пять пудов на каждого человека — вот норма.Принимать зерно буду лично сам. Понятно?

И опять собрание ответило гробовым молчанием.

— Ну, вот и прекрасно... А теперь — марш по домам! — скомандовалЧапинский.

* * *

Была уже полночь, а Борис Простудин все ворочался с боку на бок впостели и никак не мог заснуть. «Фашисты грабят страну, превращают нас врабочий скот. И почему я должен на них работать? — с возмущением думалон. — Вот подберу себе надежных ребят и уйду в лес, буду воевать.Интересно, как посмотрит на это комсорг? Надо сейчас же выяснить...» Онсоскочил с кровати и начал быстро одеваться.

— Ты куда? — спросил со своего места дед.

— Спи, дедушка, спи. Я на минутку к Вале Скобцовой, — ответил Борис итут же скрылся за дверью.

Разбуженная резким стуком, Валя мигом подлетела к окну.

— И какому это бесу не спится ночами? — не поднимаясь с кровати,проворчала ее мать.

Стук повторился.

— Кто там? — спросила Валя.

— Это я, Борька.

— Безумный, и надо же так напугать! — раскрывая окно, сказала Валя. —Что случилось?

— А ты разве не знаешь? Приказано завтра убирать хлеб и сдавать егонемцам. Нам надо что-то делать.

— Ты просто сумасшедший. Об этом можно бы посоветоваться и завтра, необязательно ночью.

— Есть у меня одна думка. Я считаю, оставаться в деревне сейчасвообще нельзя... Хочу уйти в лес.

— Один?

— Почему один? Найдутся и другие.

— Без всякой подготовки разве можно? Горячишься ты, Боря. В лес уйтине трудно, но будет ли толк?

— А здесь сидеть какой толк? Чего ждать и сколько ждать? Я давно ужеготовлюсь, накапливаю оружие. Два раза ходил в Кукаринский лес, где шлибои. Удалось подобрать три винтовки, пистолет, несколько гранат, ящикпатронов. Это что-нибудь да значит?

— А ты не врешь? — обрадованно спросила Валя.

— Странно! Не буду же я тебе креститься.

— Молодец, Борька, это просто здорово! Завтра же я посоветуюсь сребятами.

— А с кем?

— С Виктором, с Любой...

— И с Нонной, тоже.

— Нет, Боря, с ней советоваться не буду. Не попутчица она нам. С нейнадо быть осторожнее... Поговорю еще с Сидором Петровичем.

— Хорошо, — сказал Борис и, помедлив, добавил: — Значит,договорились?

— Договорились.

Валя в темноте подала ему руку, а он, чувствуя, как острозаколотилось сердце, долго не выпускал ее из своей руки. Затем, пересиливсебя, горячо прошептал:

— До встречи, Валя. — И, выпрыгнув через окно на улицу, скрылся вночной мгле.

* * *

После того как Сидора Еремина объявили заложником, его не покидалоощущение, что вот-вот должна случиться какая-то непоправимая беда.

Вечером того же дня, когда приезжал Чапинский, Сидора на улицевстретил Яков Буробин и усмехнулся ему прямо в лицо.

— Ну, вот и кончилось твое правление, Сидор Петрович. Теперь будешьплясать под мою дудку.

— Я век ни под чьи дудки не плясал и плясать не собираюсь, — сказалСидор.

— Ишь, какой гордый! — нараспев произнес староста и уже совсем наглозаявил: — Теперь вся власть моя. Что захочу, то и будешь делать.

— Поживем — увидим, — сказал Сидор. — Я ведь не из тех, кого легкозапрягают в любые сани.

— А я не из тех, кто отступает от своего, — сказал староста. — Еслинужно, запрягу любого, и будет по-моему, сила-то на моей стороне. Но могуи по-хорошему.

— Это как же? — спросил Сидор.

— А вот как. Будешь помогать мне наводить порядок в деревне, смотретьза общественным хозяйством — возьму тогда на поруки.

— Не продаюсь, Яков Ефимович. Не на того нарвался.

— Спасибо за откровенность, но только не забудь — кто ты есть... Тыесть заложник, — многозначительно произнес староста.

«Плохое это слово — «заложник», — размышлял по дороге к дому Сидор. —Видно, человеку с таким клеймом немцы в любую минуту могут пустить пулю влоб или накинуть петлю на шею». Сидору вспомнился день третьего июля,когда в правлении колхоза он с другими активистами слушал по радиообращение товарища Сталина к советскому народу, призыв мобилизовать всесилы для отпора врагу как на фронте, так и на временно оккупированнойфашистами советской земле.

«Да, надо действовать, — думал Сидор. — Но как? С чего начать?»

И вспомнилось, как однажды, еще в первые дни войны, пришла к немуВаля Скобцева. «Я к вам, как к парторгу, — сказала она. — Мы, комсомольцы,хотим знать, что нам делать. Нельзя же сидеть сложа руки и ждать приходаоккупантов!» Тогда Сидору слова девушки-комсорга показались наивными. Онответил ей, что немцы сюда, на Смоленщину, не дойдут, что вообще скоро ихвышвырнут вон. Сидор крепко переживал необдуманный разговор со Скобцевой.

Не изгладился из его памяти и случай с Борисом Простудиным. Рослый,не по годам возмужавший, Борис рвался на фронт. Ему было неполныхшестнадцать лет, и в военкомате ему, конечно, отказали. Борис обратился запомощью к Сидору. Но и ходатайство Сидора не помогло. Борис обиделся. АСидор успокоил его: «Ничего, Боря, твое от тебя еще не уйдет. Вотвидишь, — указал он на свою левую руку, — это в детстве на пилорамеотхватило мне два пальца. Я тоже хотел бы пойти на фронт, но, видишь, тожене берут».

Придя домой, Сидор скрутил «козью ножку» и сел к, открытому окну. Наулице было уже темно. Задумчиво покуривая, он услышал неподалеку чьи-тошаги и насторожился. Было ясно, что кто-то подкрадывается к его дому. Нокто бы это мог быть? Он напряженно вгляделся в вечернюю темь и заметилчеловека, остановившегося почти напротив окна. Облокотившись наподоконник, Сидор негромко окликнул:

— Кто здесь?

— Сидор Петрович, это я, Виктор.

— Ты ко мне? Пройди к саду и обожди минутку.

Оказавшись рядом с Хромовым, Сидор озабоченно спросил:

— Что у вас стряслось?

— Ну как что, Сидор Петрович! Неужто мы и в самом деле собственныйхлеб будем сдавать своим врагам?

— А что же поделаешь? — уклончиво-испытующе сказал Сидор. — Времятакое, никуда не денешься.

— Хлеб не должен попасть в руки врага, — упрямо сказал юноша.

— А ты отдаешь себе отчет, какие могут быть последствия? Насколькоэто опасно?..

— А на фронте, наверно, еще опаснее, и все-таки...

— Это верно, — согласился Сидор и, немного подумав, добавил: — Ивсе-таки надо отчетливо понимать, что немцы тогда не пощадят многих.

— Знаю, Сидор Петрович, вы меня не испытывайте. Сами их ненавидите,это же факт. Поэтому я и пришел к вам.

— Послушай, Витя, — понизив голос, сказал Сидор. — Вот ты вернозаметил, что я ненавижу их, оккупантов, и тех, кто продается врагу. Новедь одной ненависти мало. Уж если бороться, если биться с нимипо-настоящему, то надо действовать с умом. Надо знать, на кого мы можемопереться, кто не струсит. Надо знать и тех, кто готов покориться или ужепокорился фашистам, чтобы не налететь на предательство. Понимаешь? И надоумело направить ненависть большинства, умело сорвать уборку хлеба.Понимаешь ты теперь, как все это сложно?

— У нас есть верные люди, Сидор Петрович, — сказал Виктор.

Сидор смял недокуренную «козью ножку» и начал крутить новую. Потом онподал кисет Виктору. Тот неуклюже свернул себе цигарку и тоже закурил.Какое-то время они стояли молча, обдавая друг друга крепким дымомсамосада.

— Ну, хорошо, Витя, — первым нарушил молчание Сидор. — Я все продумаюи потом сообщу тебе. Но только помни, осторожность — прежде всего. Это,пожалуй, сейчас, на первом этапе, одно из главных условий.

* * *

Виктор и Люба медленно шли по некошеной траве. Вечер былбезветренный. Где-то за деревней лаял пес, да протяжно на чьем-то дворемычал теленок.

— Я готов был прямо на поле задушить этого фашистского холуя, ЯковаБуробина, — сказал Виктор. — Он понукал меня, как будто я ему какой-нибудьбатрак.

— Я же говорила, фашисты превратят нас в рабов, — сказала Люба.

— Не превратят. Еще посмотрим, чья возьмет.

— А что с ними сделаешь, Витя?

— Мы пока не в силах открыто отказаться от работы, но ведь можетслучиться гроза или ураган...

Люба не ответила сразу. Прищурив свои карие глаза, она задумалась.

— Ты догадываешься, о чем я говорю, Люба?

— Да, Витя. Об этом стоит поразмыслить.

— Мы уже все продумали.

— Кто это — мы?

— Как кто? Ребята — Борис, Валя...

...Ночь была теплая. Над горизонтом кое-где вспыхивали зарницы.Порывистый ветер тревожно шелестел травами, доносил тонкий медовый запахсвежего сена.

Пожелав удачи Борису с Валей и условившись о последующей встрече,Люба и Витя свернули с дороги и очутились среди высокой густой пшеницы.Полновесные колосья шуршали, цеплялись своими колючими усами за одежду.

Искрящаяся полная луна, казалось, опрометью неслась по небу, то ныряяв мутные волнистые облака, то выкатываясь на темно-синие его просветы. Икогда над полем разливался голубоватый лунный свет, друзья останавливалисьи укрывались в хлебах.

Около полуночи, миновав поле, Виктор и Люба вышли на проселок, вдолькоторого стояло несколько копен сухого сена. Переведя дух, ониосмотрелись.

— Вот здесь, с подветренной стороны, самое подходящее место, — сказалВиктор.

— Да, только давай быстрее, — прошептала Люба.

Схватив по охапке колючего сена, они начали разбрасывать его покромке поля.

Когда же копна за копной исчезли с придорожного участка, по краюпшеничного поля в разные стороны протянулись две неровные темные полосы.

— Ну как, Люба, готово? — спросил Виктор, стараясь скрыть волнение.

— Только поскорее, — ответила она. — А потом сразу к оврагу и домой.

— Не беспокойся, — приободрил ее Виктор и, присев на корточки,чиркнул спичку.

Зажгла спичку и Люба, приблизила желтый огонек к клочку сена. ЗатемЛюба подалась в левую сторону, а Виктор — вправо. Они еще несколько разподносили горящие спички к темным полоскам сухого сена, а когда над полем,вдруг затрещав, взметнулся огромный жаркий язык огня и поле, озарившисьбагряным светом, загудело, кинулись бежать.

Они бежали, а позади, казалось, все выше и выше взвивалась огромнаяжар-птица с широко распластанными ярко-оранжевыми крыльями. С каждойминутой она все более разрасталась и озаряла полутемное небо. А посторонам, словно не желая отстать от нее, поднимались все новые и новыегорящие стаи. Ветер рвал их перья, разбрасывал по необъятному полю,превращая его в сплошную огненную массу.

Подбежав к глубокому оврагу, отделявшему поле от леса, Виктор и Любаостановились, чтобы перевести дух. Тяжело дыша, несколько секунд молчасмотрели на поднимающееся зарево. Вдруг Люба вскрикнула:

— Смотри, за лесом горит!

— Значит, и у Борьки полный порядок, — радостно произнес Виктор и,схватив Любу за руку, бросился с нею бежать дальше.

Глава четвертая

Тревожно гудел обломок рыжей рельсы, подвешенный на суку старой липы.Яков Буробин коротко и зло бил молотком, отчего стальная болванкараскачивалась и издавала тягучий надсадный звон. При каждом ударе старостаморгал белесыми ресницами и приговаривал:

— Хорьки вонючие, отребье голопупое, ни себе, ни людям!.. Сами бедунакликали на свои дурацкие головы!

Тревожный звон, разрастаясь, сеял все больший переполох в селе.Выскакивая из подворотен, лаяли псы, на порогах изб плакали дети,испуганно переговаривались вышедшие на крыльцо женщины.

Появились немецкие автоматчики и начали сгонять жителей на пыльныйдеревенский пустырь.

Сидор Еремин, почувствовав недоброе, сказал жене:

— Ефросинья, это набатный звон, бежим, забирай скорее мать!

— Куда ж бежать? — растерялась Ефросинья.

— Немедленно с глаз долой! — Сидор уже натягивал на себя на ходупиджак.

— Сынок, я останусь дома, — сказала его мать, Пелагея. — Мнесемьдесят годков... куда я пойду?

— Мама, нельзя оставаться, пойми, я же у них заложник, ни мне, нитебе от них не сдобровать.

— Меня-то за что они тронут? Ничего со мной не будет, — ответилаПелагея. И, подхватив свою березовую палку, засеменила на улицу.

Сидор с Ефросиньей торопливо вышли во двор и через заднюю калиткуметнулись в огород.

— Ложись, — приказал Сидор жене и, повалившись в борозду, пополз межрядов пахучей зеленой ботвы картофеля.

Ефросинья послушно следовала за ним. А рельс все продолжал гудеть,будоража жителей деревни.

Окруженные фашистскими автоматчиками, люди перепуганно жались друг кдругу.

Люба, склонясь к Виктору, взволнованно сказала:

— Что же это? Что они хотят делать!

— Посмотрим, — ответил Виктор, устремив взгляд туда, где стоялнемецкий офицер и за ним — угодливо согнувшийся староста.

С беспокойно бегающими глазами, чиновник сельскохозяйственной управыЧапинский слово за словом переводил речь офицера:

— Немецкое командование питает уважение к трудовому русскомучеловеку, — старательно выкрикивал Чапинский, — ко оно никогда, запомнитеэто, никогда не позволит большевистским элементам подстрекать народ набунт против великой Германии, пытаться ослабить ее мощь, подорвать боевуюспособность победоносной германской армии!..

Офицер, словно диктуя свою речь, делал короткие паузы, переступал сноги на ногу в своих жестких, с высокими задниками блестящих сапогах.

— Предлагаю добровольно назвать тех, кто поджег хлеб, по правупринадлежащий нам, как победителям. Я спрашиваю: кто же поджег? Отвечайте!

На вопрос офицера никто не ответил. Люди испуганно смотрели на него ивсе чего-то ждали, на что-то надеялись. К ним приблизился Яков Буробин.

— Решайте, селяне, решайте, пусть повинится тот, кто содеял зло, а тобудет поздно, страшная беда обрушится на ваши головы.

И снова жители села ответили молчанием.

— Господин офицер спрашивает: вы что, немые? — крикнул Чапинский.

Тогда из толпы выступил вперед тот самый сгорбленный седовласыйстарик, который однажды уже отвечал на вопрос приезжавшего офицера.

— Господин начальник, — сказал старик, — может, он, хлеб-то, сгорелот грозы, от молнии, такое бывало и прежде. Вот ведь в девятьсот десятомгоду, еще при царе Николашке, у нас сгорело все поле. Истинный господь! —перекрестился старик. — А народ наш — что? Народ ни в чем и не повинен.

Толпа оживилась, послышались возгласы:

— Правильно!..

— Такое уже было...

— Не виноват никто.

— Стихийное бедствие, одно слово.

Офицер, выслушав перевод, вдруг побагровел и что-то возмущеннозакричал, указывая пальцем на старца. Чапинский едва успевал переводить:

— Никакой грозы ночью не было! Была луна!.. Ты, старая русскаясвинья, русская собака, ты смеешь обманывать германское командование...укрываешь бандитов. Ты коммунист!

— Не, какой же я коммунист, — слегка оробев, сказал старик. — Я какесть, значит, это — беспартейный.

— Взять его! — по-немецки скомандовал офицер.

К старику подскочили два солдата и ударами прикладов столкнули его всторону. Старик пытался что-то им сказать, похоже, стыдил, но его голоспотонул в потоке грубой чужеземной брани.

— Неужели расстреляют деда Никиту? — тихо спросила Люба. — Витя, ябольше не могу, я не выдержу...

— Ты что, в своем уме? — прошептал Виктор и дернул ее за руку.

— Построить всех в линейку! — через переводчика приказал офицер.

Когда крестьяне были выстроены, Чапинский перевел новое обращениеофицера:

— Если в течение пяти минут не будут выданы преступники, возмездиеупадет на ваши головы!

Толпа загудела, послышались вздохи, женский плач.

И вдруг шум стих. Из шеренги вышла, опираясь на белую березовуюпалку, Пелагея Еремина. Она подняла трясущуюся от старости голову и хриплосказала:

— Я, это я хлеб подожгла. Своими руками... Потому не люди вы, а воры.Чтобы не ели наш хлебушек... Ироды!.. Не боюсь вас!.. Все сама, одна испалила. Забирайте меня!

Десятки глаз односельчан устремились на Пелагею. Одни смотрели судивлением, другие с восхищением, некоторые боязливо отводили от неевзгляд.

— Неужто это она сделала? — оборотясь к Марфе, сказала стоящая рядомс ней Наталья. — И кто бы мог подумать?

— Не знаю. Страх берет меня за нее, — ответила Марфа.

Чапинский перевел офицеру слова Пелагеи, а староста, трусцой подбежавк начальству и согнув спину, ехидно зашипел:

— Господин Чапинский, скажите высокоуважаемому господину офицеру, чтоэта старуха — мать Сидора Еремина, вашего заложника, большевика... Но неона подожгла хлеб, я ручаюсь, не она. Дальше своего дома Пелагея не ходит.

Офицер на этот раз побелел от гнева. Чапинский еще более старательнопереводил с немецкого:

— Вы все вздумали меня морочить, — говорит господин офицер.

— Нет, я не позволю, — подчеркивает господин офицер, — чтобы каждаярусская старушка водила меня за нос... Гражданин Еремен, два шагавперед!..

— Еремин здесь? — вероятно, от себя спросил Чапинский.

Крестьяне насторожились, взглядом стали искать Сидора. Но прошламинута, другая, а Еремин не показывался.

— Нету здесь Еремина, высокоуважаемый господин офицер, — доложилстароста и виновато осклабился. — Никс...

— Никс?.. Приказываю найти его и доставить ко мне! — по-немецкипрокричал офицер. — А ее, — указал он на Пелагею, — взять.

Солдаты швырнули Пелагею к деду Никите. Пелагея по-прежнему казаласьневозмутимой и только повторяла:

— Ироды, я же сожгла хлеб. Я сама, одна. Чего же еще надо от людей?

Офицер в сопровождении унтера и не отстававшего от них Чапинскогопошел вдоль строя. Через каждые три, четыре шага он останавливался,вытягивал руку, обтянутую тонкой кожаной перчаткой, и показывал на одногоиз деревенских.

— Рус! — угрюмо произносил унтер.

— Выходи! — приказывал Чапинский.

Офицер встал возле Марфы. Взгляды их скрестились. Он уже приподнялруку, разгибая указательный палец, но в этот момент между Марфой иНатальей вперед протолкнулся Коленька. Офицер что-то недовольно буркнулсебе под нос и ткнул в грудь стоящей по другую сторону от Марфы пожилойженщине, известной в селе богомолке Агафье.

Оказавшись затем напротив Любы и Виктора, офицер чуть приподнялброви. Люба отвернулась в сторону. Но офицер не спускал с нее глаз, потомбыстро сказал угрюмому унтеру:

— О, она прелестна, эта русская фройлейн! Не так ли, Герберт? Онамогла бы скрасить суровую жизнь германского офицера в России... А этого, —кивнул он в сторону Виктора, — отправим на работу в Германию...

Когда отбор заложников был закончен, офицер объявил черезпереводчика:

— Итак, я верен себе. Вы убедились, что я не пускаю слов на ветер. Выне захотели выдать преступников, теперь за них своими головами ответятони. — Он небрежно махнул рукой в том направлении, где, скучившись, вокружении автоматчиков стояли отобранные им из строя люди. После этого, неснимая перчаток, он вынул из кармана батистовый платок, отер вспотевшийлоб и назидательно добавил: — Имейте в виду все, а ты, староста, вособенности, так мы будет поступать всякий раз, когда будут нарушатьсяприказы нашего командования.

Яков Буробин низко, покорно склонил голову. Офицер, точно сбросив ссебя тяжелую ношу, распрямил плечи с узкими серебряными погонами и сусмешкой сказал:

— А теперь к Еремину.

Двери и окна в доме Сидора Еремина были открыты. Солдаты осмотрелидвор, перерыли все вещи и не нашли ничего, что показалось бы им достойнымвнимания. В избе пахло древесным дымком и свежеиспеченным хлебом. На чистовыскобленном столе стоял желтый самовар. Возле него лежал забытый второпяхситцевый фартук. Офицер потянул воздух носом и брезгливо сморщился.

— Фу, хижина дикарей! — пробормотал он по-немецки, затем, сощуривглаза, глянул на старосту и строго спросил вдруг по-русски: — Где естьэтот... Ерьемин?

Стянув с себя одну перчатку, он дотронулся до самовара и мигомотдернул руку.

— Сокрамент! — выругался офицер. — Он есть горячий! — И продолжалпо-немецки: — Еремин не мог успеть далеко уйти. Скорее всего он прячетсягде-нибудь в норе под своим домом... Быстро, огонь!

Когда офицер вместе с Чапинским и старостой покинули избу, солдатыщелкнули зажигалками, подожгли бумагу и сунули ее под пучки соломы,свисавшей с крыши. Огонь побежал по сухой кровле, пахнул первымимутно-желтыми струями дыма. Через пять минут рыжее, с золотистым отливомпламя охватило весь дом.

...Склонившись над Любой, Марфа ласково приговаривала:

— Доченька, милая, что с тобой? Ну, успокойся! Я тебе дам капель.

— Не надо, мама, не хочу капель, — сквозь слезы ответила Люба. — Зачто они расстреляли бабушку Пелагею, деда Никиту?.. За что? Они же невиноваты...

— Что им, дочка, наши слезы, наша кровь? Поступают с народом, как соскотиной. Истинные ироды... Но слезами горю не поможешь.

Люба приподнялась на постели и, как когда-то в детстве, уткнуласьматери в грудь. Марфа нежно прижала ее к себе.

За стеной дома послышался шорох, потом тихий стук в ставню. Любавытерла слезы и, встав, направилась к окну. Потом, увидев в сумеркахВиктора, вышла из избы.

Легкий ветерок шелестел повядшей травой, потускневшими листьямиберезок. Пахло пылью и едкой гарью. Из-за закрытых окон домов долеталприглушенный скорбный плач женщин и детей.

— Слышишь? — спросила Люба.

— Да, плачут, — сказал Виктор.

— Что же мы наделали!.. Уж лучше бы вражины жрали наш хлеб, только быне трогали людей...

Они двинулись к околице и какое-то время молчали. Казалось, Виктортоже был подавлен и не находил, что ответить. Но когда поравнялись скрайней избой, он тихо, но твердо сказал:

— Понимаешь, они убили не только наших. В Выселках, в Губино немцырасстреляли поголовно чуть ли не всех жителей. Там хлеб не горел. Этотолько ведь предлог — хлеб. Деревню Куркино всю сожгли, а жителей угналинеизвестно куда.

— Откуда я знаю, что там было? — вздохнула Люба.

— А как на тебя смотрел этот гад? — сказал Виктор ипорывисто-безотчетно притянул девушку к себе: в эту минуту он видел передсобой только ее глаза.

— Оставь меня. Как тебе не стыдно?

Виктор виновато произнес:

— Люба, я же тебя люблю. Скажи, а ты... ты любишь меня?

Люба вздрогнула и еще больше потупилась. Сколько мучительных иволнующих раздумий осталось у нее позади в ожидании этой минуты, этихсладких, желанных слов, окутанных для нее непроглядной тайной! И как жегорько было то, что эта минута, этот первый робкий поцелуй вместе сословами о любви пришли к ней одновременно с огромным горем, обрушившимсяна жителей родной деревни. Перед ее глазами, как и прежде, стоялассутулившаяся Пелагея — мать Сидора, — и Любе мнилось, будто она не сводитс нее укоризненного взгляда. Она снова вздрогнула.

— Что с тобой, Любушка?

— Пусти! Разве ты забыл Пелагею, деда Никиту? — дрожащим голосомсказала она.

Виктор, стараясь унять стук своего сердца, сдавленно сказал:

— Как же не помнить... Кажется, кто-то крадется, — вдруг прибавилон. — Ты слышишь?

Раздвинув ветви орешника, они уставились в вечернюю мглу, туда,откуда уже четко доносились шаги. Скоро перед ними вырос человек скакой-то бесформенной ношей в руках.

— Кто идет? — негромко окликнул Виктор.

Человек от неожиданности остановился и словно замер. Но вот, бережноопустив ношу на землю, он пристально вгляделся в кусты и ответил:

— Виктор, это я, Сидор. Подойди ко мне.

Прижавшись к юноше, крепко держась за его руку, Люба прошептала:

— Что с ним? Куда это он?

Виктор вместе с Любой вышли из орешника. Когда они приблизились кСидору, они увидели на бровке тропы, под тонкими ветками ивняка, сухонькоебезжизненное тело Пелагеи. Лицо ее было обращено в их сторону и в темнотеказалось светлым застывшим пятном.

— Тихо, — предупредил Сидор. — Надо похоронить... Фрося уже накладбище, могилку копает.

Виктор растерянно смотрел на мертвую Пелагею, на Сидора. Ереминчуть-чуть откашлялся и снова взял мертвое тело матери на руки.

— Давайте вдвоем, — предложил Виктор.

Сидор молча кивнул, и они понесли покойницу вместе. За ними сопущенной головой шагала Люба. «Я преступница, — думала она. — Я виноватав гибели Пелагеи, деда Никиты и других...»

Ночь была теплой и душной. Чистое с вечера небо заволокло тучами. Наокраине кладбища, над бугром свежевырытой земли стояла недвижно, опершисьна лопату, Ефросинья. Заслышав приближающиеся шаги, она обернулась. Лопатав ее руках звякнула о камень.

— Сидор, это ты? — спросила она и, не дожидаясь ответа, шагнуланавстречу мужу.

Сидор и Виктор подошли к могиле и осторожно опустили тело Пелагеи наземлю.

Ефросинья склонилась над мертвой свекровью и тихо запричитала:

— Маменька, несчастная, и за что только они тебя убили? Чем тыпровинилась?..

Сидор, опустившись перед матерью на колени, достал носовой платок иотер им лицо покойницы. Виктор и Люба стояли с поникшими головами.

Над могилой подул резкий ветер. Затрепетали листья берез, скрипнулараз и другой надломленная ветвь.

— Прощай, мама! — сказал Сидор. Он поцеловал холодный лоб матери.Ефросинья сняла косынку и прикрыла лицо Пелагеи.

С кладбища они вышли на проселок к селу. Некоторое время шли молча,как будто остерегались разбудить кого-то своими голосами. На перекресткедорог Сидор остановился и сказал:

— Ну что ж, ребятки, прощайте, нам теперь в другую сторону, — и онуказал рукой куда-то в темное мглистое поле.

Люба подавленно спросила:

— Куда же вы пойдете ночью-то?

— Свет не без добрых людей, — ответил Сидор и, немного помедлив,шепнул Виктору: — Скоро свяжусь с тобой... О нас не беспокойтесь, непропадем, — твердо добавил Сидор и, махнув рукой, зашагал вместе с женоюпо едва различимой стежке в темное поле.

Глава пятая

Две недели Игнат Зернов пробыл на учебном пункте. Нелегкимипоказались ему эти дни после размеренной домашней жизни.

Деревянные казармы, палатки, наспех вырытые землянки былипереполнены, а люди все прибывали. Но никто не обращал на это внимания, —оно было приковано к фронту.

В короткие передышки между занятиями по боевой подготовке уставшийИгнат пытался представить себе бои, которые велись против фашистов наблизком ему Западном направлении. Тревожные размышления невольновозвращали его к довоенной жизни, к семье, к детям: «Где-то они теперь?Как живут? Как себя чувствуют? Ушли ли на восток? А вдруг остались наместе?» Последняя мысль заставляла больно сжиматься сердце. Ведь враг,добравшись до селения Игната, мог лишить его семью не только угла и хлеба:сама жизнь дорогих ему людей была под угрозой.

Когда из запасной бригады стали отбывать первые маршевые роты, Игнатс завистью смотрел на отъезжающих. Но вот настал день, когда был объявленприказ об отправке и его подразделения.

...Паровоз, напряженно пыхтя, тащил за собой длинный состав красныхтоварных вагонов. Рыхлый серый дымок вился позади паровозной трубы и таялв безоблачном небе. Красноармейцы, опираясь на дверные перекладины, молчасмотрели на мелькающие мимо поля с неубранным созревшим хлебом, накрестьянские избы, сиротливо проглядывающие в зелени садов, напестроцветные луга, на светлые лиственные рощи, на темные хвойные чащобы.

Чем дальше удалялся поезд на запад, тем острее ощущалось дуновениевойны: шли встречные санитарные поезда, переполненные ранеными; по обестороны железной дороги зияли воронки от разрывов авиабомб; громоздилисьпод откосами исковерканные обгоревшие вагоны.

Не доезжая до станции Рославль, эшелон разгрузился. Сводная колонна,выслав походное охранение, в пешем порядке двинулась к линии фронта.Теперь путь их лежал по проселочным дорогам, по перелескам, через поля...

С полной боевой выкладкой, Игнат шел правофланговым. На его буром отзагара лице выступили крупные капли пота, запыленные брови казалисьседыми. Скатка новой колючей шинели остро терла шею. Он проводил ладоньюпо натертому месту, стараясь уменьшить боль, но кожа от этого еще большесаднила.

Волнения и тревоги будоражили душу Игната. Где-то уже совсем близкобушевала война, и ему хотелось зримо представить себе ее, оценить своисилы.

На рассвете маршевая колонна прибыла в назначенный пункт. Рядовые исержанты были распределены по подразделениям бывшего мотострелковогополка, отведенного после тяжелых боев на частичное переформирование вармейские тылы. Где-то, в десятке километров, время от времени доносилисьприглушенные расстоянием перекаты пулеметных очередей и грохот артиллерии.С самого утра почти весь полк встал на рытье окопов и оборудование огневыхточек. В работу включилось и пополнение.

Сняв гимнастерку, Игнат с крестьянской основательностью прилежнорезал лопатой землю, сильными размашистыми движениями отбрасывал на бровкуслежавшийся на поверхности суглинок. Чем глубже становился окоп, темтревожнее делалось на сердце Игната. Он чувствовал, как неотвратимоприближается то, к чему он упорно готовил себя. Первый бой! Каков онбудет? Что принесет он ему, Игнату?

Во время перекура он разглядывал пахнущую глиной красно-желтую стенкуокопа и мысленно перенесся домой, на кирпичный завод, к своемустанку-прессу. Машинально взял со дна кусок глины и, разминая в руках ее,как тесто, подумал: «Да, кирпичики из нее были бы хорошие, что и говорить,только строй дома да дворцы...»

В раздумье Игнат не заметил, как к нему подошел командир батальона,капитан, кряжистый человек лег тридцати пяти. Оглядев Игната с ног доголовы, спросил:

— Новичок?

— Так точно, товарищ капитан.

— Понятно. — Капитан еще раз смерил Игната оценивающим взглядом. — Вармии служить приходилось?

— По срочной два года в пехоте, — доложил Игнат.

— Очень хорошо, это пригодится, — сказал капитан. — Похоже, изкрестьян?

— Как вам сказать, родился в крестьянской семье, жена колхозница, асам рабочий.

— Хорошо. Значит, по-рабочему будешь бить фашистов. — Командирбатальона взял у Игната лопату и принялся разравнивать и уплотнять землю,выброшенную на бровку окопа. — Вот так надо, — бруствер тоже защита,глядишь, все лишняя пуля-то в нем и застрянет... Сейчас наша главнаязадача зарыться в землю. Ясно? — проговорил он и, отряхнув руки, двинулсяпо траншее дальше.

— Видал, какой наш комбат? — кивнул в сторону удаляющегося капитаназагорелый боец с холодными глазами и глубокой ямкой на подбородке.

«Почему-то про таких, с ямкой на подбородке, говорят, что будетвдовым», — мимоходом подумал Игнат и ответил:

— Комбат как комбат. Вроде деловой.

— Деловой — это да, но со странностями, — с усмешкой произнес боец,судя по выгоревшему и обтрепанному обмундированию, уже побывавший вофронтовых переделках. — Для нашего капитана, видишь, все хорошо, что поп,что попадья. Ты рабочий — хорошо, я крестьянин — тоже хорошо. Третьего днянас немец тряханул так, что полбатальона полегло, а он опять говорит —хорошо, здорово, братцы, мы им дали.

— А может, и правда дали? — сказал Игнат.

— Если бы дали, то они не лезли бы. А го ведь прут и прут, удержунет.

Игнат посмотрел прямо в холодные глаза бойца и спросил:

— На фронте давно?

— Вторая неделя к концу подходит.

— Ну и как они, фашисты? Какие из себя?

— Какие? — усмехнулся боец. — Скоро сам посмотришь... Лучше давайрой. Тебе эта работа в охотку.

Пролетела короткая летняя ночь. Растаяла серая дымка, и на редкихоблаках, ярко играя, разлилась утренняя заря.

Окопавшись на отведенном участке, полк, казалось, замер, притаилдыхание.

С заспанными глазами и помятым лицом Игнат чуть приподнялся надбруствером и, найдя просвет меж маскировочных ветвей кустарника, сталвсматриваться в даль. Перед ним простиралась безлюдная равнина с редкиммолодым березнячком и с темно-зеленой травой. Еще дальше виднелся овраг сзаросшим густым кустарником на противоположном его склоне. Где-то высоконад головой, тревожно крякая, пролетали утки, в мелколесье пели птицы,стрекотали кузнечики. В душе Игната бродили еще переживания и заботыминувшего дня, а наступившее утро несло уже новые волнения.

Осмотрев огневые точки на участке, командир взвода младший лейтенантЛавров остановился возле Игната.

— Что обнаружили на местности? — спросил он.

— Пока ничего подозрительного.

— Продолжайте наблюдать!

— Есть продолжать наблюдать, — строго по уставу ответил Игнат.

Младший лейтенант задержал на нем одобрительный взгляд, хотел что-тосказать, но в этот момент в воздухе послышался нарастающий металлическийсвист, и через секунду оглушительный грохот. Пестрый фонтан земливперемешку с огнем и дымом вырос посреди равнины, прямо напротив Игната. Ине успела осесть эта обожженная, продымленная земля, как впереди, короткопросвистев, вновь прогрохотало, и новый фонтан разрыва сверкнул передглазами Зернова. Оглушенный Игнат, втянув голову в плечи и прижавшись кстенке, хотел было спросить командира взвода, продолжать ли обзорместности или переждать обстрел, но Лаврова уже не было рядом. Игнат всеже решил, что надо продолжить наблюдение, и, перебарывая себя, опятьглянул вперед, в просвет меж маскировочных веток. Широкая равнина смолодым березнячком, откуда только что доносилось разноголосие птиц,покрылась уже черно-рыжими оспинами воронок. Снаряды продолжали рватьсявокруг, несколько раз что-то тяжелое шлепалось на бруствер, срезая будтобритвой ветки орешника, натыканные в землю, и обдавая Игната сухойглинистой крошкой.

Но вот как-то вдруг грохот артобстрела оборвался. Игнат ощутилкисловатый запах дыма и погребной дух сырой прелой земли. Он с облегчениеми радостью снял пилотку, стряхнул песок, рукавом протер затвор винтовки,которую все время загораживал собой, и в эту минуту услышал неподалекусдавленный стон. Игнат шагнул в сторону по окопу и увидел комвзводаЛаврова, который стоял во весь рост и смотрел в бинокль. У его ног боец ссанитарной сумкой забинтовывал голову другому бойцу, лежавшему на боку надне окопа.

— Зернов, на место! — не отрываясь от бинокля, приказал младшийлейтенант.

Игнат, удивленный, попятился, выглянул из окопа, и только теперь дослуха его долетело рокотанье моторов.

— Танки прямо! — хрипло крикнул Лавров.

Игнат посмотрел прямо перед собой и почувствовал, как холодкомсхватило его сердце. По равнине, ломая молодой березняк, катились темныемашины, а между ними мелькали зеленоватые фигурки немецких солдат. «Вотоно, главное!» — подумалось Игнату, он сжал зубы и просунул винтовку межуцелевших веток, нашел упор в бойнице бруствера и стал ждать команду.

— Не трусишь, Зернов? — раздался рядом голос младшего лейтенанта. —Сейчас должны ударить наши пушки... Взвод! — крикнул возбужденно он. — Повражеской пехоте...

Открыли огонь противотанковые пушки. Звонкие удары выстреловсливались с грохотом разрывов: вероятно, били с близкого расстояния прямойнаводкой. Головной танк, нестерпимо блестевший траками гусениц, качнулхоботом орудия и как будто подпрыгнул — и в ту же секунду раздался длинныйскрежет металла. Соседняя машина с черно-белым крестом на броне — Игнатэто видел — круто затормозила, чтобы объехать беспомощно осевший на одинбок головной танк, — и вдруг задымила, заворочала башней, и в следующеемгновение неправдоподобно яркие языки огня откуда-то снизу лизнуличерно-белый крест.

Рядом с Игнатом очутился Цыганюк, обросший черными щетинистымиволосами красноармеец из одного с ним отделения.

— Танки справа! — долетел хриплый крик Лаврова. — Приготовиться!..

Игнат увидел справа, в сотне метров от траншеи, два танка, которыевели на ходу огонь по артиллеристам, и повернул вправо свою винтовку.

— Гранаты! — кричал младший лейтенант. — Пехоту отсекать... Огонь!Огонь!

Цыганюк со связкой гранат подался вперед, а Игнат стал ловить впрорезь прицела винтовки зеленые фигурки фашистов и нажимать на спусковойкрючок. Он стрелял и думал: «Чему быть, того не миновать».

Прижимаясь грудью к прохладной стенке окопа, Цыганюк не сводил глаз смедленно ползущего на траншею танка. В полуметре от него цокнули,вонзившись в насыпь бруствера, пули, он невольно отпрянул, но тут же,смерив взглядом расстояние до отполированной землей, мелькающей в егоглазах гусеницы танка, метнул навстречу ей связку гранат и упал ничком надно окопа. Он слышал, как над его головой оглушительно прогрохотало, потомдо него донесся частый звонкий стук металла о металл, будто пневматическиммолотком били по листу железа. Он нутром чувствовал, что смерть в этуминуту отступила от него, и проворно поднялся на ноги.

— Есть, есть один!.. — закричал он и осекся — прямо на негоподнимался второй танк.

— Ложись! — крикнул Лавров.

Цыганюк увидел, как комвзвода бросил гранату, и в тот же миг издлинного черного орудия танка полыхнул свет, и Цыганюк успел толькозажмуриться. На него навалилось что-то тяжелое и дважды сильно тряхнуло.«Неужели конец?» — мелькнуло в его сознании. Но тут же услышал далекийосипший голос младшего лейтенанта:

— Все... Захлебнулись гады!..

Вечером, после эвакуации раненых, младшего лейтенанта Лаврова срочновызвали в штаб полка. Наскоро построенный блиндаж был освещен желтымогоньком коптилки. На самодельной скамье у стены сидело несколькокомандиров. За столом трое, сдвинув головы над картой, что-то озабоченнообсуждали. Узнав командира полка, Лавров бросил ладонь к виску и доложил:

— Товарищ майор, младший лейтенант Лавров прибыл по вашемуприказанию.

— Добро, — подняв голову и внимательно посмотрев на него, сказалкомандир полка и опять склонился над картой.

Через минуту он взглянул на часы, распрямил спину и, обращаясь сразуко всем присутствующим, сказал:

— В вашем распоряжении, товарищи, ровно полчаса... Совещаниеокончено. Прошу всех по своим местам... Вы, младший лейтенант, — обернулсяон к Лаврову, — давайте сюда, поближе. Садитесь.

Командиры, откозыряв, один за другим покинули блиндаж, а Лавров, чутьробея, подошел к столу, на котором была расстелена карта-километровка.

— Садись, младший лейтенант, — повторил майор, узколицый, с темнымивислыми бровями, и сел сам. — Мне докладывали о вашей умелой и упорнойобороне... Два танка подбили. Верно?

— Так точно, товарищ майор!

— Молодцы твои ребята! — Майор слегка сдвинул брови. — Вам, товарищЛавров, со своим взводом предстоит выполнить сложную задачу... Обстановкатребует, чтобы полк отошел на новый рубеж. Будете прикрывать отход полка.Ясно?

— Ясно.

Майор зорко глянул из-под кустистых бровей на Лаврова.

— Вы что кончали?

— Досрочный выпуск училища... двадцать восьмого июня аттестовали. Вотдали один кубик, — сказал, смущаясь, Лавров. — Вообще-то я учитель попрофессии, но военным делом увлекался всегда, занимался в кружкахОсоавиахима.

— Ну, вы можете считать себя вполне военным человеком и грамотнымкомандиром. Это вы сегодня убедительно доказали... Так вот, товарищмладший лейтенант, я уже распорядился усилить ваш взвод людьми, выделилвам дополнительный ручной пулемет, боеприпасы... Учтите, если немецобнаружит наш отход — бросит следом танки. Поэтому ведите непрерывныйбеспокоящий огонь, рассредоточте людей так, чтобы у противника не возниклоникаких подозрений... Словом, действуйте, как положено в этом случае.

— Сделаем все возможное...

— Немцы могут и не заметить нашего передвижения. Тогда к утру мызаймем новый рубеж обороны, — продолжал майор и снова глянул на наручныечасы. — Сейчас двадцать три часа пять минут... Сверили свои? Если состороны противника все будет тихо — в два ноль-ноль можете сняться иследовать по маршруту... — Он взял у Лаврова раскрытую планшетку и легкимпунктиром нарисовал стрелку, обращенную острием на северо-восток. — Овыполнении задания доложите мне лично.

— Слушаюсь.

— Иди, Лавров... Ни пуха, как говорится. — Командир полка вышел из-застола и протянул руку младшему лейтенанту. Тот быстро пожал ее.

С наступлением полной темноты подразделения бесшумно оставилипозиции, на которых ожесточенно дрались с врагом в первую половину дня, иначали отход. Лишь командиру полка было известно, что главный удар немцынаносили севернее в полосе обороны соседней армии, и снова глубоковклинились в расположение наших войск. Теперь, чтобы не дать противникуразвить успех, на северо-восток подтягивали несколько стрелковых частей иизмотанную непрерывными боями кавалерийскую бригаду...

Вернувшись в расположение взвода, Лавров собрал командиров отделенийи каждому поставил задачу. По мере того как пустели траншеи, оставляемыесоседними стрелковыми подразделениями, усиленный группой автоматчиковвзвод Лаврова расползался в темноте и в тиши тревожной июльской ночи. Вполночь младший лейтенант обошел все посты, проверил, как установлен новыйручной пулемет на правом фланге, и вернулся в свой окоп, где былаоборудована площадка для Станкового пулемета и ниша для боеприпасов. Здесьон застал несколько бойцов, которые тихо разговаривали между собой, а сего появлением умолкли. Это его насторожило.

— Как самочувствие, друзья?

— А к чему об этом спрашивать? — с раздражением, как почудилосьЛаврову, ответил один из бойцов. — От этого самочувствие не улучшится.

— А может быть, и улучшится, — возразил Лавров.

— Все нормально у нас, товарищ командир, — спокойно, низкимглуховатым голосом сказал немолодой красноармеец.

— Верю, что нормально... Не спускайте глаз с немцев. Нам осталосьздесь пробыть всего два часа.

Бойцы промолчали, и Лавров подошел к первому бойцу.

— Кто тут у нас затосковал так?

— Это я, рядовой Косолапый, — вполголоса доложил боец и, вероятно, попривычке добавил: — Это у меня такая фамилия — Косолапый.

— Ну как же, знаю вас и по фамилии, и в лицо, не первый день вместевоюем...

Взвившаяся неподалеку немецкая ракета осыпала едким светом мгновеннооцепеневших людей, и Игнат Зернов увидел у бойца, назвавшегосяКосолаповым, темную ямку на подбородке. Игнат узнал в нем тогокрасноармейца, который вчера рядом с ним рыл окоп и жаловался, что емутошно.

Когда ракета, прошипев и рассыпавшись на излете, погасла и сталовроде еще темнее, Игнат тронул Косолапого за плечо:

— Ты, друг, вот что, ты скажи лучше командиру прямо: страшновато...Товарищ младший лейтенант такой же человек и поймет, не осудит. Всем,может, страшновато, а что поделаешь...

— Конечно, я понимаю, — тихо произнес Лавров. — Надо перебарывать всебе страх, не падать духом, тогда и смерти меньше будешь бояться.

— А верно, товарищ командир, что мы все должны здесь умереть? —неожиданно спросил еще один боец, и Лавров понял, что до его прихода людиобсуждали этот вопрос.

— Товарищ Цыганюк, кажется? — справился Лавров. — Вы?

— Цыганюк, — подтвердил боец.

— Вы, товарищ Цыганюк, будете представлены к правительственнойнаграде за то, что подбили фашистский танк, мне об этом сказал командирполка... — Лавров прервал себя, прислушался и договорил: — Но на войне,конечно, не только награждают, на войне и умирать людям приходится... Авообще-то, Цыганюк, откуда у тебя такие скорбные мысли?

Боец помялся с ноги на ногу и шепотом ответил:

— Неравные силы, товарищ командир, вон их сколько! — махнул он рукойв сторону немцев. — А там, где сила, там и верх. Разве нам удержать их,если попрут?

— Обязаны удержать, Цыганюк, обязаны. Знаешь, что говорил в такихслучаях Суворов?

— Нет, не знаю.

— Русские воюют умом, а не числом. Умом — значит, умением. Ясно?

— Да это как не ясно.

— Остается меньше двух часов. У нас и пулеметы и автоматы... да игранаты имеются, Цыганюк. Гранатами ты хорошо действуешь. Все понял?

— Понял, товарищ командир... А вы не хуже политрука разъясняете.

— Спасибо за похвалу. А теперь по местам, ребята.

Ночь была темной, мглистой. Немцы по-прежнему кидали над своимпередним краем осветительные ракеты. В их холодном мертвящем зареве четкообозначались контуры двух подбитых и полусожженных танков, грудыразвороченной земли, изуродованный, иссеченный стальными осколкамиберезняк. То тут, то там потрескивали короткие автоматные очереди, порой,будто проснувшись, басовито отстукивал тяжелый пулемет, и снова, оставляяза собой дымный хвост, взвивался слепящий шар осветительной ракеты.

В редкие минуты наступавшей вслед за тем полной тишины и сгустившейсямглы до слуха Лаврова долетало отдаленное громыхание артиллерийскойканонады. Оно доносилось не то с востока, не то с северо-востока.Вероятно, бои там не прекращались и в ночное время. Лавров тревожился вдуше и за свой полк, и за вверенных ему людей, которых надо было привестипосле выполнения задачи в расположение своего батальона.

Когда погасла очередная немецкая ракета, Лавров подумал, что порадать о себе знать; полное молчание с нашей стороны противник могистолковать двояко: или как подготовку к контратаке, по меньшей мере — кразведке боем, или как попытку уйти от соприкосновения с противником,оторваться от его головных сил; в обоих случаях враг мог перейти кактивным действиям, а этого как раз и не следовало допускать.

— Товарищ Цыганюк, ну-ка дай по своему сектору заградительный,медленный с интервалами огонь, — приказал Лавров.

— Есть! — ответил с явным облегчением боец, который, по-видимому, непрекращал томиться от сознания того, что у немца здесь огромноепревосходство в силах, и от своего бездействия.

Цыганюк, крепко сжав рукоятки, повел станковым пулеметом из стороны всторону. Резкий гулкий треск, пульсирующие огоньки выстрелов «максима»были восприняты взводом как команда открыть по врагу огонь. Тотчас звонкопроговорил на правом фланге ручной пулемет «Дегтярева», пропели короткимипрерывистыми очередями автоматы, неспешно застучали по всей линиивинтовки. Немцы, будто того и ждали, ответили шквалом плотногоружейно-пулеметного огня. В небо взлетело сразу около дюжины ракет.Длинная дугообразная строчка трассирующих пуль протянулась к тому месту,где стоял «максим» и за ним Цыганюк со вторым номером и командир взводаЛавров.

Как только огонь немцев поутих, Лавров приказал перетащить станковыйпулемет на запасную площадку, а ручной пулемет переместить на левый фланг.Просвистела и остро рванула, выбросив столбик земли у самого бруствера,немецкая мина. Еще одна светящаяся трасса пуль пронеслась к основнойпулеметной площадке, и еще, дважды просвистев, разорвались неподалеку отнее немецкие мины.

Прижавшись к передней крутости окопа, Лавров глянул на часы. Минутчерез пятнадцать следовало повторить обстрел немцев, потом еще разок, и,если все будет нормально, можно сниматься.

Время тянулось медленно. Второй раз на огонь взвода немцы реагировалиспокойнее; вражеский миномет молчал. Но вот появились первые признакиприближения рассвета — на фоне серого мглистого неба прочертился силуэтодиночной ели в логу, — и Лавров передал по цепи приказание отходить.

Перекинув за плечи раму станкового пулемета, Цыганюк шел напряженнойпорывистой походкой и тяжело дышал. Его давно не бритое лицо блестело отпота. Он отирал его ладонью, и тогда на лбу и на щеках появлялись грязныеследы от его пальцев.

— Слава богу, кажется, выбрались из ада, — сказал он своему соседу,бойцу с ямкой на подбородке, по фамилии Косолапый. — Понимаешь, не чаял ужсвета белого увидеть...

— А ты что думаешь, теперь рай ждет нас? — с какой-то угрюмойотрешенностью и в то же время с жгучим укором спросил Косолапый.

— Рай не рай, а страха такого не будет. Когда немцы прошлым утром станками двинулись на нас, и то не было так жутко, как в эту ночь. Тогданас было сколько?.. Дрались почти на равных.

— Помирать сильно боишься, вот тебя и изводит страх, — внушительнозаметил Горбунов, сутуловатый красноармеец с черной родинкой чуть понижеправого глаза.

— Тоже мне герой!.. Ты-то не боишься смерти? — сказал Цыганюк.

— Почему не боюсь? Я тоже хочу жить. Только от этой старушки, брат,все равно никуда не денешься!

— Будет каркать-то! — Цыганюк суеверно сплюнул в сторону. — Любишь тыболтать, Горбунов.

— Не болтать, а пофилософствовать малость действительно люблю.

— Неужель — философ?

— А что ж здесь такого. Родись я, скажем, лет на десять позже, я бы,может, после этой войны еще немного поучился и стал бы Гегелем в квадрате.

— Кем, кем?

— Гегелем. Был такой небольшого росточка худосочный человек, амыслитель гигантский. Он, брат, все мог объяснить и не как-нибудь, анаучно, диалектически. И войну считал даже закономерной, правда,немецко-прусскую, захватническую.

Горбунов поправил лямки вещмешка и, повернувшись лицом к Цыганюку,спросил:

— Вот, кстати, ты читал историю Древнего Рима?

— Нет.

— А историю Византии?

— Что-то не помню.

— Наверно, и историю Киевской Руси не читал! — сокрушенно произнесГорбунов.

— Пошел ты от меня к черту со своей историей! — разозлился Цыганюк.

— Ну, нет, это, брат, совсем плохо, — стоял на своем Горбунов. —Получается, вроде ты и на свете не жил. Почитай, советую. И будет тебеказаться, что ты перешагнул через целые столетия. Тогда и собственнаяжизнь будет тобой по-особому восприниматься.

— Эка куда хватил! — хрипло рассмеялся кто-то из бойцов.

А Горбунов строгим тоном продолжал:

— Мир строго закономерен, говорил Гегель. Фейербах дополнил его: «Нетолько закономерен, но и материален». Вот и получается, что каждое явлениев мире с точки зрения исторического процесса является определеннойзакономерностью.

— Ничего я из твоей философии не понял, — пробурчал Цыганюк. — Ивообще, Горбунов, брешешь ты все, сочиняешь, непонятно для чего.

— Да ты, видать, и вправду даже историей никогда не интересовался, —с удивлением сказал Горбунов.

— Нам не до истории. У батьки было пятнадцать десятин земли, так еетребовалось обрабатывать. А забрось землю — она и зачахнет, как дитя безприсмотра. Это до тебя доходит?

— Уткнулся, значит, носом в землю... — сказал Горбунов.

— А ты, философ, поосторожнее насчет земли. Хлеб-то на чем растет,знаешь? — с сердцем отпарировал Цыганюк.

— Земля, конечно, землей, но без политики, без истории тоже нельзя.По законам философии материя вечна, но каждое отдельное явление имеетпричину, начало и конец... Я к чему все это? Надо же представить себе, чемкончится эта заваруха? Когда? Что будет дальше? — Горбунов обернулся кЦыганюку лицом. — Вот Гитлер сейчас свирепствует, а надолго ли он завелся,а? Я тебя спрашиваю?..

— Да откуда же я знаю? — подавленный напором «философа» уже помягчеответил Цыганюк.

— А это очень важно понять. Тогда и воевать будет не так страшно иумереть, коль придется, тоже, — заключил Горбунов.

— Воевать — пожалуйста, умирать — не обязательно, — подвел черту иЦыганюк.

— Конечно, не обязательно, — вступил в разговор Игнат. — Жулик,который лезет в чужой дом, и сам рискует головой. Так вот свернуть емунадо шею, фашисту, я имею в виду, чтобы не зарился на чужое добро... Асвою голову по возможности не подставлять, я так понимаю.

— Это правильно, — подхватил Косолапый.

— Все одно, не хочу умирать, — вновь кисло произнес Цыганюк.

— Да ты, видно, думаешь, все мы так и рвемся туда? — Горбунов указалрукой на землю.

— У каждого своя судьба, — сказал Цыганюк.

— Судьба? — возразил Горбунов. — Когда я родился, разве мой отец илимать могли подумать, что моя судьба будет в какой-то степени зависеть отсумасшедшего Гитлера? Да и он-то, Гитлер, был тогда вроде безумногобродяги. Кто о нем тогда что-либо знал? А вот вскочил, как гнойный нарывна теле немецкого народа, ну и дает о себе знать. И при чем же тут твояили моя судьба?.. Вот если говорить насчет долга перед Родиной, так этодругое дело. Когда чужеземные захватчики хотят уничтожить Родину, нашихблизких, меня и тебя, то здесь мы обязаны постоять и за свою страну, и засебя, а если потребуется — не поступиться и своей жизнью.

Боец Косолапый вдруг с воодушевлением закивал головой.

— Правильно! — сказал он. — Это очень правильно, я согласен.

— А я ничего не знаю, — промямлил Цыганюк.

— И опять ничего не знаешь, а вернее, не хочешь знать, — сказалГорбунов и отошел от него.

Растянувшись по лесу, взвод шел гусиной цепочкой. Младший лейтенантЛавров, следуя во главе отряда, часто поглядывал на компас,останавливался, прислушивался. Рассвет все больше пробивался в чащу.Война, казалось, отступила далеко назад.

В четыре часа утра вновь загрохотала артиллерийская канонада.Послышались частые разрывы снарядов и мин. Лавров догадался, что немецбьет по оставленным ими пустым траншеям, и усмехнулся. Неожиданно слева понаправлению движения взвода раздался знакомый натужный рев немецкихтанковых моторов. Лавров дал команду остановиться.

— Где же полк, товарищ командир? Идем больше двух часов, — сказалкто-то.

Лавров поднес раскрытый планшет близко к глазам, с трудом различилпунктирную стрелку на карте, потом внимательно посмотрел по сторонам,глянул на компас.

— Полк должен быть где-то близко. Если даже, допустим, отходпродолжался около трех часов, — мы вот-вот должны выйти к своимпозициям... Осталось километра полтора-два до границы этого лесногомассива, потом будет поле, а за ним — наши.

— А немцы не упредят нас? — вроде рокочут их танки да и пушки бьют втой стороне, куда идем.

— Поживем — увидим... Шагом марш! — скомандовал Лавров.

Через полчаса взвод вышел на северо-восточную опушку леса. Уже совсемрассвело. Накрапывал мелкий дождик. Гул танковых моторов и грохотартиллерийского огня здесь слышался еще отчетливее. Из-за туманной моросиневозможно было разглядеть, что творилось на другом конце вытоптанного,пересеченного неглубокими овражками поля, но то, что совсем где-то близкозавязывался большой бой, было несомненно.

Пока Лавров размышлял, как ему вести своих людей дальше, один избойцов вскарабкался по ветвям на вершину молодого дуба и крикнул сверху:

— Товарищ младший лейтенант, вижу немецкие танки... севернее, в концеполя, за перелесьем... Вижу горящий танк!

Лавров стал смотреть в бинокль. Он тоже увидел красно-черный, горящийязык пламени и темную рокочущую в дождевой мороси цепь танков, развернутыхв боевой строй, а мысли тем временем все тверже принуждали: «Надопродвигаться через поле строго на восток, пока бой не охватил и этогоучастка обороны».

— Взвод, за мной! — приказал он и побежал к зеленеющей впереди балке.«Лучше бы сперва разведку выслать», — мелькнуло у него в голове, но менятьчто-либо было уже поздно. Он с размаху прыгнул в кусты орешника иостановился как вкопанный. Сразу за оврагом простиралась низина, всяперепаханная снарядами и минами. Очевидно, тут недавно отгремел бой, можетбыть, даже при участии его, Лаврова, полка. Он оглянулся, чтобы проверить,все ли бойцы успели перебежать к оврагу, и в этот момент один изотделенных сипло прокричал:

— Товарищ командир! Немцы...

Над головами людей ветром пронеслась очередь пуль.

— К бою!.. Ложись! — подал команду Лавров. — Занимай оборону!

Он понял, что взвод отрезан от своих, оказался в тылу врага, и теперьему, командиру, предстояло принять ответственное решение: или с боем, новслепую прорываться дальше на восток, или отойти снова в большой лес итщательно разведать обстановку.

Немцы между тем усилили обстрел. Просвистело и разорвалось несколькомин, а затем словно из-под земли выросла группа ведущих на ходу огоньавтоматчиков в рогатых касках.

— Огонь! — скомандовал Лавров. — Цыганюк, что с пулеметом?

Цыганюк с лихорадочной поспешностью пытался вставить пулеметнуюленту, но у него что-то не ладилось. Снова зачастили острые, с грохотомразрыва мины.

— Товарищ лейтенант, обходят! — опять прокричал командир первогоотделения, доставая из подсумка зеленую ребристую гранату-лимонку.

Лавров оглянулся. Короткими перебежками, огибая балку с севера и сюга, двигались немецкие солдаты.

— Цыганюк, огонь!

Пулемет гулко застучал, посылая длинные очереди в сторону залегшихвпереди автоматчиков. Мины тем временем продолжали рваться вокруг.Пулемету следовало менять позицию, и только об этом Лавров успел подумать,как разрыв сверкнул в нескольких метрах от Цыганюка, на склоне оврага.Лавров видел, как взрывной волной Цыганюка отбросило в кусты...

Силы были слишком неравны. Лавров принял решение отходить в лес, поканемцы не окружили взвод, благо до лесной опушки рукой подать — не болеедвухсот метров. Он передал по цепи приказ: поотделенно, перебежками, непрекращая огня, отходить к опушке леса, — и пополз к умолкнувшемупулемету. Однако его опередили сразу двое бойцов. В одном из них он сразуузнал новенького — Зернова, другой был из «старичков» — Косолапый.

— Мы прикроем, товарищ командир! — возбужденно сказал Косолапый иловко щелкнул замком.

— Что с Цыганюком? — крикнул Лавров.

— Может, ранен? — сквозь возобновившийся стук выстрелов услышалЛавров голос Зернова.

И опять вблизи от пулемета сверкнул разрыв. Зернов взмахнул руками иткнулся ничком в землю.

— Уходите, товарищ командир, спасайте остальных! — севшим голосомпрокричал Косолапый, повернул пулемет на север и дал очередь поперебегающим там немцам.

Новая грохочущая вспышка разрыва заставила Лаврова прижаться к земле,а когда он поднял голову, ни пулемета, ни бойца на прежнем месте не было.Лавров увидел лишь обожженную по краю ямку...

Он отходил последним, отстреливаясь из нагана, ложась, отползая всторону и опять вскакивая на ноги для очередной перебежки.

* * *

Игнат лежал ничком, безмолвно, без единого движения. Окружающий мирдолго был за пределами его чувств. И вдруг, как сквозь сон, ощутил он, чтона него навалилась нечеловеческая тяжесть. Она придавила его к чему-тоострому и обжигающему, не давала возможности пошевелиться. Еще вполузабытьи он напряг силы и попытался руками дотянуться до лица, но рукиоказались непослушными. Тогда он попробовал открыть глаза, но и веки плохоподчинялись ему, будто были чугунными. И сколько он ни старался, он не могувидеть ничего, кроме двух огненных пятен, мелькавших не то внутри егоглаз, не то перед глазами. Пятна то уменьшались в размерах, тоувеличивались, рассыпались на золотые извилистые нити или угасали совсем,и он погружался в тягостную беспросветную мглу.

Неожиданно среди черного мрака всплыли две светящиеся точки,постепенно они делались все ярче и будто два огненных шара подкатывались кнему. Потом ему почудился какой-то скрежет, и по телу пробежала холоднаядрожь.

Сознание Игната исподволь прояснялось. С огромным трудом он приподнялголову и увидел изломанный кустарник, свежую, обожженную по краям воронкув земле, свой, почерневший от крови рукав. «Я ранен?» — подумал он ипочувствовал, как голова его снова налилась свинцовой тяжестью и передглазами все поплыло.

Опять будто в дреме он услышал непонятную речь, но открыть глаза нехватило сил. Кто-то резко пнул его ногой в бок, обшарил карманы брюк, сиялнаручные часы. Затем его тяжело ударили по голове, и он вновь провалился вудушливую темь.

Сколько пролежал без сознания, Игнат не думал. Преодолевая ноющуюболь, он приподнялся и неуклюже сел на землю. Его левая рука беспомощноповисла вдоль туловища. Он попробовал приподнять ее другой рукой и едва невскрикнул от пронзившей его острой боли. Переждав минуту, Игнат достал изкармана гимнастерки индивидуальный пакет и стал неуклюже перевязыватьлевое предплечье. Конец бинта надорвал зубами, подтянул раненую руку кгруди, подвесил ее неподвижно к шее.

Боль, кажется, чуть утихла. Но захотелось пить. Он поискал глазамисвою флягу, пошарил вокруг себя здоровой рукой — фляги не было. Не былопочему-то и винтовки рядом. На мгновение его охватило чувство страха — какон оправдается перед командиром? — и вдруг вспомнил, что командир приказалвсем отходить в лес, бойцы побежали обратно к опушке, и в эту минуту его иКосолапого накрыло миной... А может, немцы уже прочесали овраг, его,Игната, сочли убитым, а винтовку унесли как трофей? Наверно, не он одинбыл тогда ранен или сражен наповал в этом овражке...

Посидев еще немного и чуть окрепнув, Игнат медленно поднялся наослабевшие ноги, постоял с полминуты, преодолевая головокружение, и побрелк лесу. Теперь вся надежда была на то, что родной лес укроет пока отврага, даст хоть чуток войти в силу. Он подумал, что в лесу навернякавстретит кого-нибудь из своего взвода, напьется воды, а еще лучше —кипяточку. Его рану перевяжут по всем правилам. А ночью взвод обязательносоединится с главными силами полка; они, бойцы, если надо, по-пластунскипроползут через все захваченное и укрепленное немцами поле.

Размышляя так, Игнат добрел до опушки леса, узнал даже тот молодойдуб, на который на рассвете взбирался боец-разведчик. «Где же наши? — свнезапной тоской подумал он. — Ведь один я пропаду». Он подобралвалявшуюся возле дерева сухую палку и, опираясь на нее, заковылял вдольопушки в восточном направлении, чувствуя затылком своим теплые лучизаходящего солнца.

Было уже далеко за полночь, когда силы снова покинули Игната. Онопустился возле какого-то деревца, опять закружилась голова, и онповалился на правый бок лицом на влажную, холодную от росы траву.Последнее, что он слышал — это как будто невдалеке прокукарекал петух. Аможет, это только почудилось...

...Пробуждение на этот раз было отрадным, обнадеживающим. Игнатувидел, что над ним склонились лица двух деревенских мальчиков-подростков.

— Дядь, а дядь, проснись! — ломающимся баском говорил один из них. —Ты ранен? Откуда ты?

— Петь, а может, он оглох от разрыва бомбы? — с беспокойством сказалвторой, веснушчатый, белокурый паренек.

— Нет, Сергунчик, боец, видно, ослабел от потери крови, — авторитетносказал первый, круглолицый, чернявый, с маленькими карими глазами икоротким вздернутым носом.

— Что же нам делать-то с ним? — растерянно произнес Сергунчик. —Может, сходить за дедушкой, он же врач?

— Надо тащить домой, — сказал Петя. — Здесь оставлять нельзя. Могутопять появиться немцы, застрелят враз.

— Он тяжелый, до дома не дотащим.

— Айда за носилками, — предложил Петя, и, не дожидаясь согласиядружка, припустил к деревне. Сергунчик помчался за ним.

...Аксинья, мать Пети, была немало встревожена, увидев, как ее сыноквместе с товарищем опрометью понеслись через огороды к лесу, волоча засобой носилки.

Накинув старый жакет, она поспешила вслед за ними и настигла ребят втот момент, когда они затаскивали на грязные, в засохшей земле, деревянныеносилки немолодого красноармейца. Аксинья так и ахнула.

— Что вы делаете, бесенята! Он же весь в крови, перебинтованный, а выкатаете его, как чурбак!

Аксинья наломала березовых веток, застелила дощечки носилок, накрылараненого жакеткой и тогда уж огородами и задворками притащила его сребятами к себе в дом.

Уходя за врачом Терентием Петровичем, дедом Сергунчика, строгопредупредила ребят:

— Об этом никому ни слова. Узнают изверги — всех нас порешат,запомните.

Оставшись в избе одни, ребята зашли за занавеску, куда положилираненого, и снова стали тихонько допытываться:

— Дядь, а дядь, ты слышишь нас? Не бойся, мы свои. Откуда ты, скажи?!

И вдруг к их удивлению раненый приоткрыл глаза и сдавленно сказал:

— Пить, дайте пить...

Петя зачерпнул в ведре ковш воды, поднес его бойцу. Игнат чутьприподнялся, оперся на правую руку. Струйка воды пролилась ему на грудь,стекла по шее за ворот, а он все пил.

Глава шестая

Дул холодный пронизывающий ветер. Уже не видно было грачей, умолкптичий гам. Только желтогрудые синицы, печально попискивая, порхали срединизких кустарников да неугомонные вороны громко каркали, пугливо перелетаяс вершины на вершину оголившихся берез. Зачахли последние осенние цветы,опустели поля, не горели они яркой зеленью озимых всходов, на обочинахразбухших от дождей дорог коряво торчали колючие головки репейника.

По лесным тропам, по бездорожью, укрываясь от врага, тянулись навосток обессиленные, голодные окруженцы. Война раскидала их по лесам иболотам и, шагнув огненной чертой фронта далеко вперед, оставила их вовражеском тылу.

Многие гибли, и никто не знал об их могильных холмиках. Другие, невыдержав бессонных ночей, голода, постоянной опасности быть захваченнымифашистами в лесу, искали себе пристанище на хуторах и в лесных деревнях.Враг не щадил и таких, уже безоружных. Как на диких зверей устраивалоблавы на окруженцев, при малейшем сопротивлении вешал, расстреливал,загонял за колючую проволоку лагерей для военнопленных...

Утренний рассвет еще не коснулся окна Марфиного дома, а она уже давнолежала с открытыми глазами. Осенняя пора усиливала тоску, навевала тяжелыедумы об Игнате, о жизни, которая принесла ей вдруг столько страданий итревог. «Ах, Игнатушка, если бы только знал, как мне тяжело без тебя! Гдеты, мой родной? Плохо тебе в такую пору. Поди весь промок, а может, ипростыл... Вон какая непогодища-то!..»

Марфа раздумывала, а тело пробирала дрожь и слезы сами по себеподступали к глазам. Вдруг она услышала стук в окно.

— Марфа, ты что, или все спишь? — кричала с улицы Василиса Хромова. —Наши военные пришли, беги скорей к Авдотье в дом, там они греются.

Словно ветром подхватило Марфу. На ходу она накинула пальто и бегом —прямо на край села, куда уже спешили и другие бабы. Мысли Марфы, опережаяее, летели вперед, манили слабой надеждой: «Может, там есть и те, ктовстречал на войне Игната, может, принесли от него долгожданнуювесточку...»

Она рывком распахнула дверь в избу, и перед ней предстали окруженцы,давно не бритые, с осунувшимися лицами и запавшими глазами. Марфа смотрелана них, а у самой от волнения, от жалости к этим людям, таким же,возможно, как и ее Игнат, сильно колотилось в груди сердце.

Наталья Боброва первой пригласила к себе на постой жгучего брюнета сгустой смолянисто-черной бородкой и с легкой руки окрестила Мироном, хотяпо-настоящему звался он Илларион, а фамилия его была Цыганюк.

Марфа стояла в нерешительности: брать или не брать в дом человека.«Пойдут сплетни, бабы будут языки чесать, а Игнат придет — начнутсяшушуканья». Она раздумывала, а сама не спускала глаз с окруженцев, будтокого-то высматривала. «Отказать в приюте человеку, когда он в беде, —просто подло. Если бы Игнат так же вот попросил крова, а ему бы отказалакакая-нибудь женщина, то я бы прокляла ее, плюнула бы ей в лицо привстрече...»

Марфа подошла к одному, заглянула ему в лицо и несмело спросила:

— Как, соколик, зовут-то тебя?

— Кузьмой, — отозвался тот, — а по батюшке Иванович. Говорят, несовсем красивое имя, а по мне все равно. Как нарекли родители, так,значит, и называюсь.

В словах Кузьмы Марфа уловила то неброское человеческое достоинство,которое ей всегда нравилось в людях. Желая приободрить пришельца, онасказала:

— Что вы! Разве ваше имя плохое? Вот со школы еще помню: тоже ввойну, в давние времена был такой Кузьма, а на всю Русь и сейчас ещеславится.

Окруженец улыбнулся и тихо ответил:

— То ведь был Кузьма Минин, богатырь, а я, Кузьма Васильев,незадачливый вояка...

— Сперва незадачливый, а после, может, будете и удачливый, —приветливо сказала Марфа.

Осели на временное жительство в деревне, кроме Цыганюка, Васильева, идругие ополченцы.

* * *

Несмотря на жестокую расправу, учиненную в селах и деревнях, гдесгорел на корню хлеб, то тут, то там вспыхивали новые пожары, выводилисьиз строя продовольственные склады, скотосборные базы, маслодельные заводы.Но с каждым разом все пуще свирепствовали каратели.

Знали об этом и в лесу, в небольшом отряде Сидора Еремина, идействовать старались подальше от деревни.

...Ночь была безлунная, темная. Шли к мосту осторожно, цепочкой.Миновав поле, заросшее сорняками, вышли оврагом к реке.

Пробираясь берегом в зарослях ольхи, Сидор останавливался,прислушивался. Все было как будто спокойно. Доносился лишь плеск воды, дагде-то позади, в глухом ельнике, ухал филин.

— Ну, вот и добрались, — сказал Сидор и показал рукой на чернеющийвпереди мост. — Действовать будем, как договорились. Валя и Люба останутсяздесь и будут следить за дорогой. Мы с Виктором и Борисом перейдем на тусторону реки.

Парни спустились под мост; Сидор отошел от дороги и притаился возлекустов.

— Была бы мина, и отпали бы все лишние хлопоты. В два счетасправились бы, — тихо произнес Борис. — Он высвободил пилу из жесткоймешковины, и она тонко прозвенела, врезавшись зубьями в деревянную опору.

Скоро упали один за другим отрезки опор. Виктор толкнул чурбаки внизпо насыпи, они с шумом покатились и бултыхнулись в воду.

Люба и Валя лежали на земле и не спускали глаз с дороги.

— Где-то сейчас отец? Каково ему там на фронте! — с грустью сказалаЛюба.

— Здесь тоже нелегко, — вздохнула Валя.

— Чу!.. — перебила ее подружка. — Слышишь?

— Кажется, кто-то едет по дороге. — Пригнувшись, она побежала кмосту.

В это время Виктор и Борис, переводя дух, заворачивали в мешковинупилу и настороженно прислушивались. Внизу по-прежнему журчала вода,раздался всплеск рыбы, и ничто не напоминало об опасности. Вдруг Борисвскинул голову и сказал:

— Кто-то бежит.

Виктор глянул наверх, и в этот момент послышался встревоженный голосЛюбы:

— Ребята, где вы? Едет кто-то.

— В кусты, быстро! — приказал Сидор.

Откуда-то издалека уже четко доносилось ровное цоканье конских копыти тарахтенье повозки. Через минуту она въехала на мост и, миновав его,остановилась. Из пяти находившихся на ней мужчин трое соскочили на землю иперекинули за плечи винтовки.

— Полицаи! — прошептал Борис.

— Полицаи, — подтвердил Сидор. — Только спокойно...

Трое прошлись взад-вперед, разминая ноги, и один из них пробасил:

— Ну, вот и приехали. Задача вам ясна?

— Чего тут может быть неясного, — ответил второй осипшим тенорком.

— Слушай, старшой, а что так приспичило охранять эту старую висячуюгалошу? — спросил третий.

— Ничего не знаю. Раз приказано — будем охранять.

— Я слышал, будто будет проезжать какая-то важная шишка, — сказалосипший.

— Прекратить болтовню! Нам не положено знать, — осек его старший иповернул к повозке. — Мы едем дальше, вернемся часам к шести утра, а вытут смотрите в оба.

— Яволь! Бывайте здоровы! — почти одновременно ответили ему полицаи иприщелкнули каблуками.

Когда повозка скрылась из виду, один из полицаев сказал:

— И дали же нам работенку... торчи здесь, как столб, под открытымнебом.

— Служба есть служба, — отозвался сиплый тенорок. — Говорят,появились партизаны, все партейцы.

— Ненавижу их, большевиков, всех перевешал бы... Цепляются, заразы,за старое, не понимают, что Германия пришла с новым порядком.

— Пока не истребим партизан, порядка у нас не будет, — сказал другойи, облокотившись на перила моста, мечтательно продолжал: — А все ж такиприятно, Матвей, что все так повернулось. Хотя и торчим здесь и дрожим...ночи-то вон какие прохладные...

— Да уж и пора — конец сентября, — сказал Матвей, и, подойдя к своемунапарнику, предложил: — Ты пойди в порядке предосторожности к тому берегу,а я здесь осмотрюсь.

— Пойдем вместе.

— Робеешь?

— Да нет, вдвоем веселее.

— Нет, робеешь... А ты сообрази, кому мы здесь нужны? Ну, а чтобы намдо утра не стоять столбами, я облюбую подходящее местечко в кустах. Будети обзор хороший и укрытие... вроде блиндажа. Советую и тебе.

— Сидор Петрович, что же делать-то? — тихо спросил Виктор.

— Тише. Сейчас поглядим, — прошептал Еремин.

Проводив напарника через мост, полицай вернулся на прежнее место,немного постоял на дороге, а потом решительно направился к кустарнику. Втот момент, когда он вытянул руку, чтобы раздвинуть колючие ветки молодогоельника, Сидор стремительным движением накинул ему на голову плащ-палатку,а Виктор и Борис схватили полицая за руки. Несколько секунд спустя полицайлежал на земле.

— Готов, — глухо произнес Сидор.

— Что будем делать с другим? — шумно дыша, спросил Виктор.

— Возьми пока винтовку полицая и следи за мостом, — сказал Сидор. —Вернется тот, и того придется кончать...

Прошло некоторое время, и второй полицай, осмотрев мост упротивоположного берега, возвратился к своему напарнику. Свернув цигарку изакурив, окликнул его:

— Матвей, ты где?

— Здесь я, иди, — негромко ответил Сидор из кустов.

Полицай, ничего не подозревая, пошел на голос. Сидор вскинулпистолет... Грянули один за другим два выстрела, и тот замертво рухнул наземлю.

Оттащив полицаев от дороги, парни перебежали мост к оставшимсяопорам. Срезав последнее бревно, они выскочили наверх, опасаясь обвала,однако мост продолжал висеть.

— Странно, не рушится, — сказал запыхавшийся Борис.

— Нужна небольшая встряска сверху, и тогда все будет в порядке.Теперь уже повозка с полицаями не проедет.

— Ну, как? — спросил Сидор, увидев поднимающихся по насыпи ребят.

— Ваше приказание выполнено, — по-военному ответил Борис.

— Тогда пошли, время не терпит.

— А как насчет важной «шишки», которая должна здесь проследовать? —спросил Виктор.

— «Шишка» теперь и без нас нырнет на дно, можно не сомневаться, —усмехнулся в темноте Сидор.

— А где наши девчата?

— Я их уже проводил к лесу.

Пройдя с километр, Сидор внезапно остановился.

— Вы, ребята, что-нибудь слышите?

— Гул какой-то. Может, автомашина? — прислушиваясь, спросил Виктор.

— Точно, идет машина, — сказал Борис. — Может, вернемся?

— А мы и отсюда определим, что там будет, — ответил Еремин.

Ждать долго не пришлось. Через минуту раздался со стороны реки треск,сквозь грохот послышались крики, и все стихло.

Несмотря на удачи, которые сопутствовали крохотной группе, СидорЕремин все сильнее ощущал ее оторванность, уязвимость в стихийныхдействиях. Надежной связи, вот уже который месяц, не было ни спартизанскими отрядами, ни с партийным подпольем района. Связь эту надобыло наладить как можно скорее. И он решился.

...Была уже густая темень, когда Сидор вошел в знакомое село ипостучался в закрытые ставни Семена Комова. Последние годы тот работалагрономом в колхозе; в начале пробежавшего лета был выдвинут на партийнуюработу в район, но сдать дела новому агроному так и не успел, — бесследноисчез из своего села перед приходом немцев.

Еще летом, до пожара в поле, Сидор наведывался в село Комова, к егоматери, по оглохшая старуха несла такую несуразную околесицу, что он,раздосадованный, тут же распрощался с ней, так ничего и не узнав о Семене.Но все это время Сидор чувствовал, что есть здесь какая-то закавыка. Онбыл убежден, что не мог Комов пропасть просто так, исчезнуть сам посебе...

На этот раз, разглядев Сидора, старуха молча впустила его в калитку.И, едва он переступил порог, навстречу ему быстро вышел Семен.

— Ну, вот и нашел меня, — сказал он улыбаясь. — Проходи, проходи... Язнал, что ты появишься.

Семен был низкого роста, с крупным лицом. Волнистые светлые волосыего были аккуратно зачесаны назад. Из-под густых бровей пытливо смотрелисветло-серые улыбающиеся глаза. Сидор глядел на него и думал: «Всю жизнь сулыбкой. Неужто и война не изменила его характер? Такой и помирать будет сулыбкой. Ему все ясно: никаких ни тайн, ни загадок в жизни. А рос ведьбасурман басурманом, первый голоштанец на селе». Семен словно прочитал егомысли:

— Да, Сидор, бежит времечко. Всякое с тобой пережили. А помнишь, какпроводили первую большевистскую посевную? Пригоршнями семена собирали.Пахали на клячах... Я как сейчас помню Авдотьин рекорд. Не баба была, асущая чертовка. И кобыленка-то у нее чуть держалась на ногах. Ветерподует — того и гляди упадет. И на тебе — рекорд, целых полгектараотмахала, а дело все оказалось в пол-литре водки. Напоила она свою лошадкуи та, бедняжка, рванула на рекорд. Если бы Акулина не раскрыла тайну, тотак Авдотья и вошла бы в историю рекордсменкой. И смех, и грех. Жалкотолько кобыленку — издохла через три дня... Да что это я тебе рассказываю?Небось не хуже меня все помнишь.

— Еще бы не помнить! — сдержанно улыбнулся Сидор. — Ведь мы тогда заэтот «рекорд» по выговору заработали.

— Да, — вздохнул Семен и уже серьезно сказал: — Слышал я, горе у тебябольшое... Палачи, только и можно сказать. Идут на все, лишь бы сделатьпокорными наших людей. Вот и придется теперь все силы класть на этуборьбу.

Семен насупил брови, отбросил назад сползшие на лоб волосы. В этуминуту Сидор, кажется, впервые увидел своего приятеля хмурым иозабоченным. Некоторое время они сидели молча, поглощенные собственнымимыслями. Потом также молча закурили. Мать Семена вышла с ведром на улицу ипо чистому полу разлился холодный воздух. За окнами завывал пронизывающийосенний ветер. Семен плотней задернул шторы на окнах и прибавил света влампе. Затем, глубоко затянувшись самокруткой и пуская вверх струю синегодыма, сказал:

— Ну, давай, дружище, говори, как живешь, чем занимаешься?

Семен, судя по выражению его лица, ждал откровенного и исчерпывающегоответа, но Сидор ответил коротко:

— Живу, как бобыль бездомный, мотаюсь от деревни к деревне, прячусь узнакомых, в лесу, того и гляди схватят.

— Ну, и как же ты — так и будешь все время прятаться?

— А что же остается? Было бы хоть оружие, тогда другое дело...

— Это правильно, — согласился Семен, — но ты, наверное, знаешьпословицу: «Один в поле не воин».

— Почему один? Было бы оружие, и люди нашлись бы, — возразил Сидор ипридавил окурок.

Семен тоже потушил недокуренную цигарку и, став еще строже лицом,сказал:

— Послушай, Сидор, есть для тебя одно дело.

— Говори. За тем к тебе и пришел.

Семен побарабанил пальцами по столу, словно собираясь с мыслями.

— Видишь ли, Сидор Петрович, я ведь также на нелегальном положении...Формирую райком... понимаешь сам, подпольный. Получил на то мандат обкома.Так вот, есть решение ввести тебя в состав райкома.

Сидор недоуменно пожал плечами.

— Помилуй, Семен... Образование — семь классов, в районе лицонеизвестное.

— Вот это сейчас и нужно. Если бы тебя знал каждый в районе —ручаюсь, через неделю фашисты вздернули бы Сидора Еремина на горькойосине. Так ведь?

— Так-то так, а все же эта должность не для меня. Не справлюсь.

— Это тоже не довод, Сидор, знаю я тебя и твои способности. В армииты служил, оружием владеешь. Знаешь район, все ходы его и выходы. Да и впартии состоишь наверное с десяток лет.

— Скоро двенадцать, — уточнил Сидор.

— Ну вот, а это что-то значит. Потом как-никак ты колхозныйорганизатор. Подумаем, как и с чего начать. Оружие у нас есть, естькое-какое и продовольствие. Теперь дело за людьми. Надо будет формироватьгруппы, отряды, восстанавливать связь с коммунистами, мобилизоватькомсомол. В районе оказалось много окруженцев. Надо ставку делать и наних. Люди военные, обстрелянные, они могут быть ядром наших вооруженныхотрядов. Вот так, дружище! Как смотришь на это?

Сидор задумался и не ответил.

— Я понимаю, решиться трудно, — помолчав, сказал Комов, — но чтоподелаешь, идет борьба не на жизнь, а на смерть...

Глава седьмая

Староста Яков Буробин, в новом овчинном полушубке, в заячьей шапке,неуклюже протиснулся в дверь избы. Низкий и подвижный, с раскрасневшимсяна стуже лицом, Степан Шумов проследовал за ним, бухнул настывшей дверью.Клуб морозного воздуха с ног до головы окатил Цыганюка, примостившегося улавки за починкой валенок. Старая керосиновая лампа, висящая посреди избы,качнулась и замигала. Наталья подбежала к ней, убавила фитиль, чтобы незакоптилось стекло.

— Здравья желаем! — вкрадчиво произнес староста, снимая шапку.

— Спасибо, коль от сердца, — ответила Наталья и тут же поснимала сгвоздей, набитых на стене возле двери, обиходную домашнюю утварь.

— Ехали к Фоме, а попали к куме, — наигранно весело проговорил Степани, подхватив Старостин полушубок, повесил его на высвободившийся гвоздь.

— Милости просим, проходите! — с улыбкой пригласила Наталья, но налице ее можно было прочесть тревогу и недоумение: чего, мол, явились к нейэти бесы?

— Нам бы посудинку, — попросил староста, — ну, там пару стакашков,что ли, — пояснил он и, вынув из внутреннего кармана распахнутого пиджакалитровую бутыль самогона, поставил ее на стол. Потом бесцеремонно уселсяна лавку, бросил любопытствующий взгляд на Цыганюка, с лукавой ухмылкойпосмотрел в лицо хозяйке. Наталья, приняв равнодушный вид, подала дваграненых стакана. Степан взял один из них и, словно отогревая озябшиеруки, стал катать его в ладонях.

— Надо бы и закусить, — сказал он, — у нас ведь самогонка, а не чай,ее, окаянную, без закусона и не проглотишь.

— А у меня, милок, не харчевня, закусок про запас не держу, —ответила Наталья.

— Ладно, — сказал ей Яков. — Тащи огурцов и свинины, другого проситьне будем.

В голосе старосты Наталья уловила не просьбу, а прямой приказ.«Откажи ему, — подумала она, — добра не будет». Насупив брови, она ничегоне ответила и тотчас вышла в сени.

Когда Наталья скрылась за дверью, Яков вновь бросил заинтересованныйвзгляд на Цыганюка, спросил:

— Ну, как, парень, дела? Сыт, здоров, прижился?

Цыганюк поднял на него глаза.

— Я же не собака, жить где-то надо.

— И то правильно, — сказал староста, — человек — это не скотина! Назиму и ее загоняют в хлев... Но это я так, промежду прочим интересуюсь.Хотя мне по моей должности и полагается знать, как живут людишки вовверенном мне селе.

Цыганюк промолчал, а староста, словно желая замять неприятноевпечатление от своих последних слов, предложил:

— Кончай работу, подсаживайся к столу.

— Надо валенок залатать, зима на дворе.

— А куда тебе ходить-то? — усмехнулся Степан Шумов. — Бабенка тебяпригрела хорошая, кровь с молоком, приютился у ее юбки и знай сиди.

— Что я, без рук, без ног, что ли? — огрызнулся Цыганюк. — Надо мне ив мир выходить.

— И это правильно, — подтвердил староста. — Какая бы она ни былахорошая, а жить на бабьих харчах один срам. Надо и самому работать,присматривать что-нибудь подходящее.

— С подходящим-то тяжеленько в такое время... Война идет, — поспешилпоправиться Цыганюк.

— Для кого идет, а для тебя кончилась, и неплохо. Вон какую подцепилсебе цацу! Хоть она и вдова, а, поди, лучше любой девки, — ухмыльнулсястароста и, положив на край стола расшитый атласный кисет, принялсявертеть самокрутку. — Да, чего и говорить, подвезло, подвезло тебе,парень. Это не просто баба, а конфетка.

Появившаяся в дверях Наталья улыбнулась, игриво-укоризненно бросила:

— Снаружи-то мы все, как конфетки, только изнутри ядовиты. Да иоткуда тебе, Яков Ефимович, знать, какая я?

— Знаю, — решительно заявил староста. — Мне шестой десяток, в людяхразбираюсь.

— Одно слово, в выборе кумы я не ошибся, — по привычке съехидничалСтепан. — Дворянка она, Яков Ефимович, и все тут, чего и говорить, сразувидно — голубой крови.

— Тьфу, болтун! — с ужимкой произнесла Наталья и поставила на столмиску соленых огурцов, потом выложила из матерчатого свертка небольшой,домашнего копчения, свиной окорок.

Степан, запустив руку в широкий карман брюк, достал нож и принялсярезать свинину на ровные продолговатые кусочки. Он резал и приговаривал:

— Добрый был хряк, породистый и, видать, будет скусный, съедобный.

«Спьяну-то тебе и крыса будет съедобна», — неприязненно подумалаНаталья и вышла в чуланчик за хлебом.

Староста тем временем откупорил бутыль с мутноватым самогоном и втретий раз обратился к Цыганюку:

— Хватит, хватит работать, тащи себе стакан и давай к столу.

Цыганюк отставил в сторону валенок.

— Спасибо, я непьющий.

Наталья положила хлеб на стол и, ласково уставившись на своегопостояльца, посоветовала ему:

— Садись, Мирон, развлекись чуток, от дум избавься...

Сама того не подозревая, Наталья попала в самую точку. Как толькопереступили порог Яков Буробин со своим помощником, сердце Цыганюкапочувствовало неладное. Он уже много слышал о старосте и не представлялсебе, как он, Цыганюк, вчерашний красноармеец, вдруг сядет с немецкимстаростой за один стол и будет говорить обо всем, что накопилось в душе...Было над чем задуматься Цыганюку.

— Коли вы уж так настаиваете, могу и присесть, — сказал он ипридвинул свой круглый чурбан к столу.

— Вот так-то оно лучше! — удовлетворенно заметил староста, наливаясамогон в поставленный Натальей третий стакан. — Ну что же, выпьем за твоездоровье, Наталья, за твой гостеприимный дом!

Яков и Степан мигом опорожнили стаканы и, морщась, стали хрустетьогурцами.

— Злая, собака, аж жгет, как перец, первач настоящий. Вот ведь вродеи деревенской выпечки, а городской не уступит ни в коем разе, — балагурилСтепан.

Цыганюк все еще колебался. Лицо его было бледным, взгляд неспокойный.

— Что это ты ломаешься, как красная девица! — сказал ему Яков. — Пей,не раздумывай.

— Пей, брательник, пей, тоска пройдет! — нараспев проговорилСтепан. — По себе знаю — пройдет... В кабаке родился, в вине крестился.

— Теперь хочешь не хочешь, а выпить надо, — сказала Наталья и приселарядом с Цыганюком. Тот взял стакан и, ни на кого не глядя, молча выпилбьющую в нос сивушным перегаром жидкость.