Сердце прощает

— Сергей, держи автомат. Если моя задумка удастся, ждите менягде-нибудь здесь поблизости. А сейчас замрите... — Он натянул на рукавполицейскую повязку и уверенным шагом направился к большаку.

Когда повозка подъехала, он ступил на обочину и крикнул:

— Эй, гражданочка, постой!

Женщина остановила лошадь.

— Что везешь? Молоко?

— Молоко, — покосившись на его повязку, ответила женщина.

— На сыроваренный завод?

— Знамо, не в кузницу.

— Почему без охраны?

— А где я возьму ее, эту твою охрану? Наших деревенских полицаев всехкуда-то угнали, — объяснила она.

— А если партизаны отберут молоко, кто тогда будет отвечать?

— Не знаю. И при чем тут я, если отберут? Не буду же я с нимивоевать, — сказала женщина. — И что ты ко мне привязался? Подумаешь,начальник какой!

— Раз привязался, значит, нужно. — И, прыгнув на телегу, сказал: —Давай, поехали!

Женщина удивленно глянула и, ничего не ответив, подхлестнула меринаконцами вожжей.

При въезде в райцентр повозку остановил часовой, пожилой немец.

— Млеко? — шумно втягивая носом воздух, спросил и потянулся кбидонам. Потом открыл одну за другой крышки и заглянул внутрь.

Виктор заметил, как часовой облизнулся, и сказал ему:

— Котелок есть? Кохгешир...

— О, я, я! Данке! — пробормотал часовой и вынес из дежурной будкинадраенный до блеска солдатский котелок.

Виктор, недолго думая, зачерпнул им из бидона молоко и протянулсолдату.

— Данке, данке, — закивал довольный часовой и махнул рукой.

— Как же ты смеешь распоряжаться чужим добром? — спросила женщина,когда они отъехали от полосатой будки.

— Пусть жрет, — улыбнувшись, ответил Виктор.

— Смел же ты, парень! — не то с укором, не то одобрительно произнеслаженщина и покачала головой.

На перекрестке путь им преградила колонна солдат. Когда она прошла,женщина, сплюнув, спросила:

— Сходить где будешь?

— Поезжай до конца, прямо к заводу.

Возле невзрачного одноэтажного здания повозка остановилась. У входа впомещение стояло двое мужчин, один из которых, лысоватый, полный, судя поописанию Сидора Еремина, походил на Бардина.

Виктор соскочил с телеги и готов был начать разгрузку подводы.

— Здесь же не сгружают, ты что, Варвара, не знаешь, — бросив наВиктора быстрый взгляд, сказал лысоватый мужчина.

Виктор подошел к нему.

— Скажите, а где мне можно повидать Александра Петровича?

— Я Александр Петрович.

— Я к вам.

— Пожалуйста, — сказал тот и повернулся к другому мужчине, — сходи,Егор, помоги Варваре сгрузить молоко.

Оставшись с Бардиным вдвоем, Виктор протянул ему руку и произнес:

— Здравствуйте, дядя Саша!

— С кем имею честь познакомиться? — спросил Бардин.

— Меня просили передать вам привет от дяди Феди и узнать, нельзя липолакомиться сыром?

— Это можно, — сказал Бардин и, пристально посмотрев на Виктора,спросил: — Как добрался, без приключений?

— Как видите, попутно с тетей Варварой.

— Очень рад. Как звать?

— По паспорту и удостоверению я полицай — Захар Снегирев.

— Пошли ко мне в контору, — предложил Бардин и пропустил Виктора вдверь.

Контора была чисто выбелена, с широким, выходящим во двор окном.Небольшой стол по-домашнему был накрыт белой скатертью. Возле стола и постенам стояли венские стулья.

— Присаживайся, — сказал Бардин, — а я на минутку выгляну.

Виктор насторожился. Однако опасения его были напрасны. Бардинвернулся через две-три минуты, плотно притянул за собой дверь, подсел кстолу и спокойно заговорил:

— Слушай внимательно, запоминай и передай все Сидору Петровичу. Вдеревне Бурково размещен большой склад боеприпасов. Для их храненияиспользованы помещения зерносклада. Склад постоянно охраняют восемьсолдат. Воинская часть, в ведении которой находится склад, расквартированав деревне Утица. Запомнил? — спросил Бардин.

Виктор утвердительно кивнул.

— А это схема деревни, — развернув перед Виктором помятый листокбумаги, сказал Бардин. — Вот здесь, где пометки синим карандашом —полицейский участок и склад. Эти крестики — посты.

Виктор взял листок, скатал его в трубочку и, отвернув голенищесапога, сунул в продырявленную подкладку.

— Передай еще Сидору Петровичу, что связь со мной можно теперьподдерживать через Ольгу Рыжонкову из села Кукушкино. Пароль старый.

— Ясно.

— Ну, и превосходно. Молодец! — похвалил Бардин и спросил: — Какнамерен возвращаться?

— Если возможно, дождусь до вечера.

— Это опасно. Лучше вернуться сейчас же с Варварой. Ее действительновсегда сопровождал полицейский. Я предупредил ее. Передай еще Еремину, чтов ближайшие дни я сообщу полные данные о местном гарнизоне.

Разговаривая, Бардин и Виктор не заметили, что к заводу подкатилалегковая машина. Дверь конторы распахнулась, и в комнату вошел щеголеватыйбелокурый офицер. Он небрежно кивнул Бардину, высокомерно и холодноскользнул взглядом по лицу юноши и чисто по-русски сказал:

— Я прибыл за сыром.

Он достал из нагрудного кармана бумагу с лиловым кружком печати,бросил на стол.

Бардин быстро пробежал ее глазами.

— О, так много, господин Штимм, сто пятьдесят килограммов! Это почтивсе мои запасы...

— Это меня не интересует. Распорядитесь отгрузить, — ледяным тономпроизнес Штимм, закуривая сигарету.

Бардин засуетился и, встав из-за стола, направился к выходу.

— Момент, — сказал офицер и указал дымящейся сигаретой на Виктора. —А это что за субъект?

Бардин остановился.

— Господин лейтенант, он охраняет доставку молока.

Взгляд офицера смягчился.

— Запоминающееся лицо у вас, господин охранник.

— Таким уж родила меня мать, — улыбнулся Виктор и обратился кБардину: — Господин Бардин, моя подвода освободилась?

— Думаю, молоко уже приняли. Пойдемте вместе.

Войдя во двор и встретив там Варвару, Бардин сказал ей:

— Можете ехать, Варвара. Только попрошу в следующий раз не доставлятьтак поздно молоко. Будьте здоровы... Всего хорошего, — кивнул он иВиктору, дав понять, что ему надо поскорее убираться восвояси.

Виктор как ни в чем не бывало вскочил на телегу и весело сказал:

— Поехали, тетя Варя!

Товарищей Виктор нашел на прежнем месте. Он дословно передал им всеполученные от Бардина сведения. Потом назвал будущую их связную — ОльгуРыжонкову.

Друзья уже хотели уходить от дороги, но до их слуха донеслосьжужжание легковой автомашины.

— Ребята, а вдруг там генерал? — загораясь, произнес Сергей.

— Пусть не генерал, пусть рангом пониже... Давайте попробуем, —сказал Борис, оглядываясь на Виктора.

Тот на секунду задумался, а потом решительно скомандовал:

— К атаке гранатами приготовиться!

Борис и Сергей тотчас положили перед собой ручные гранаты.

— Спокойнее, ребята, не промахнитесь. Я поддержу вас автоматнойочередью. Внимание!..

По мере приближения машины Виктор чувствовал, как приливает кровь кего лицу.

— Огонь! — крикнул он и, вскинув к плечу автомат, дал очередь.

В ту же секунду полетели, описывая дугу, гранаты. А когда воздухвздрогнул от грохота разрывов, звона разбитого стекла и скрежета тормозов,Виктор поднял голову. Он увидел, как в кювет кувырком полетело колесо, амашина, развернувшись, встала поперек дороги. И вдруг рядом с нимпросвистело несколько пуль. Раздался еще выстрел и почти одновременно —глухой вскрик Сергея. Виктор опять резанул автоматной очередью по стеклами заметил, как из задней дверцы вывалился немец и зайцем метнулся надругую сторону дороги.

На какое-то время все вокруг стихло. Чуть-чуть дымился мотор машины.

— Сережа, что с тобой? — спросил Виктор.

— Пустяки, царапнуло руку.

— Боря, перевяжи его, а я осмотрю машину.

Взяв на изготовку автомат, он осторожно обошел легковушку, заглянулвовнутрь. На заднем сиденье навзничь лежал убитый солдат. Впереди повис наруле шофер. Рядом, уронив голову на плечо и весь обмякнув, в безмолвиинаходился белокурый офицер с узкими серебряными погонами. Лицо его былозалито кровью, но Виктор сразу узнал в нем того офицера, который приезжалк Бардину за сыром. «Вот тебе и генерал!» — разочарованно подумал он,однако извлек из нагрудных карманов убитого документы и среди нихудостоверение личности.

— Франц Штимм, лейтенант, инспектор... — вслух прочитал Виктор.

* * *

Прошло не менее двух часов, прежде чем потерявшего сознание,обессиленного от потери крови, но живого Франца Штимма доставили вближайший госпиталь. После переливания крови и нескольких несложныхопераций он почувствовал себя лучше.

Дня через три Штимма посетил офицер службы безопасности. Егоинтересовали обстоятельства, при которых было совершено нападение намашину. Штимм подробно рассказал о поездке на сыроваренный завод, о двухсопровождавших его подчиненных — один был убит, второй, унтер-офицер Грау,к счастью, спасся, — о том, что машина была атакована в лесу на дорогеприблизительно в пяти километрах от бывшего Демидовского районного центра.

— Это все нам известно, господин Штимм, — проворчал офицер. —Постарайтесь припомнить хоть какие-нибудь внешние приметы бандитов, хотябы одного из них.

Штимм задумался. В сознании его, как в тумане, блуждал расплывчатыйоблик партизана, который показался тогда перед его неплотно закрытыми,залитыми кровью глазами. Штимм попробовал восстановить в памяти его черты,собрать воедино, но они рассыпались, и в воображении оставалось толькосмутное пятно. Он сказал, что, к сожалению, не может назвать ни однойреальной приметы того бандита. Ему казалось, что он кого-то напоминал ипопадись тот ему на глаза, он, Штимм, несомненно опознал бы его.

Следователь службы безопасности уехал по существу ни с чем, а Штиммнеоднократно в мыслях своих возвращался к этому незапечатленному обликупартизана, и каждый раз перед его глазами почему-то возникала конторасыроваренного завода и дерзкий взгляд молодого русского полицейского.«Это, конечно, чепуха, моя болезненная мнительность», — сказал Штимм изаставил себя больше не вспоминать о нападении партизан, едва не стоившемему жизни.

Во время пребывания в армейском госпитале Штимму было предложенопродолжить лечение в глубоком тылу, но он поблагодарил и отказался. Егоотказ был расценен как проявление патриотических чувств, хотя у лейтенантана этот счет были свои соображения. «Здесь тоже трудно и опасно выкачиватьпродовольствие и фураж для армии, — думал Штимм, — но это все же не фронти ненавистные окопы, над которыми как пчелы жужжат свинцовые пули и каккоршуны вьются самолеты. Кто знает, куда меня пошлют после лечения.Назначат интендантом в какой-нибудь пехотный полк, а там тоже угодишь подогонь русской артиллерии или бомбежку. А кроме того, Люба, — продолжалразмышлять Франц. — Я не могу и не хочу расставаться с ней. Да, да, яполюбил ее!»

Весть о ранении Штимма была встречена Любой с двойственным чувством.Она не могла жалеть его так, как жалела бы любого из своих деревенских,окажись они ранеными. Вместе с тем ее личная судьба все большепереплеталась с судьбой немецкого лейтенанта. Люба была уже в положении.Ребенок рос, развивался где-то совсем рядом с ее сердцем и все чащенапоминал ей о своем существовании. Это вызывало у нее порой паническийстрах и, как она чувствовала, грозило ей новой страшной бедой. В то жевремя в ее сознании помимо ее воли все больше укоренялось малопонятное ейчувство материнства.

Когда по настоятельной просьбе Штимма Любу привезли в госпиталь, онапомрачнела и неожиданно почувствовала сильные боли в сердце. Сухопараямедицинская сестра-немка выдала ей белый халат и предложила следовать заней. Озираясь по сторонам, Люба испуганно шла по широкому и длинномукоридору. По одну сторону его виднелись палаты, набитые ранеными. Ониразмещались и в коридоре, на кроватях, сплошь установленных вдоль стен.Сестра, повернув в боковой коридорчик, вошла в просторную офицерскуюпалату.

— Господин лейтенант Штимм! — громко произнесла она по-немецки. — Квам гостья.

Люба еще не успела по-настоящему осмотреться, а Штимм, чистовыбритый, в пижаме и в стеганом атласном халате, уже оказался рядом с ней.

— Здравствуй, дорогая! Я так благодарен, что ты пришла, я так хотелтебя видеть, — растроганно произнес он и без стеснения крепко обнял ее. Иопять не то от страха, не то от растерянности Люба почувствовала, чтоцепенеет. Штимм поцеловал ее руку, потом лицо и пристально посмотрел ей вглаза.

— Что с тобой? Ты нездорова?

Любе хотелось сказать ему что-то дерзкое, но неожиданно для себя,коснувшись живота рукой, она прошептала:

— У меня же ребенок, — и словно ища у него сочувствия и поддержки,уткнулась головой ему в плечо.

Штимм нежно привлек Любу к себе, спокойно и твердо сказал:

— Не волнуйся, милая. Это очень хорошо. Мне нужен сын или дочь, всеравно. Ты знаешь, на войне бывает всякое и меня могут убить, но теперь уменя останется свое дитя.

— А где же тебя так ранило? — спросила Люба.

Этот вопрос внезапно пробудил в душе Штимма чувство тревоги. «Я жив,я здесь, в госпитале, — пронеслось в его сознании, — но я мог бы здесь ине быть, а лежать в неуютной русской земле».

При выписке из госпиталя Штимму был предоставлен отпуск. И хотяпродолжительность его исчислялась всего десятью днями, он мог бы успетьпобывать дома, проведать близких друзей, провести целую неделю в тихойсемейной обстановке. Он знал, что старый отец, советник коммерции, и матьждут не дождутся встречи с ним. В своих письмах они как бы между прочимчастенько сообщали ему то об одной, то о другой знакомой девушке из ихкруга. После госпиталя он поехал бы повидаться со своими заботливымистариками, если бы... Если бы, разумеется, не Люба, которая с каждым днемстановилась для него все роднее и ближе.

Сослуживцы радостно встретили возвратившегося из госпиталя Штимма.Они с ужасом вспоминали все, что с ним произошло, и в один голос твердилио счастливой звезде господина лейтенанта, которая помогла ему спастись отгибели. По такому случаю в квартире Штимма была назначена пирушка.Основная забота по ее подготовке легла на плечи старика Отто. Пришлосьпотрудиться и Любе. При ее участии был подготовлен стол для гостей, нокогда они явились, она, сославшись на нездоровье, ушла в свою комнату.Штимм заметил в глазах товарищей по службе искорки сожаления.

Державшийся особняком оберштурмфюрер Ганс Фишер, дымя толстойсигарой, спросил Штимма, улучив удобный момент:

— Слушай, дружище, скажи откровенно, ты надолго связался с этойкрасоткой?

— До гроба, до последнего вздоха, — с серьезным лицом ответил Штимм.

— Нет, кроме шуток?

— А разве это плохо, Ганс?

— Плохо? Откуда я знаю? Но ты, по-моему, чертовски смел.

— А почему я должен быть трусом?

— Ну, а если вся эта твоя затея дойдет до моего шефа? Хоть ты ипринадлежишь к вермахту и у тебя связи в Берлине, мой генерал можетиспортить тебе карьеру.

— За что? — искренне удивился Штимм.

— За то, что ты предпочел русскую немке. Потом, возможно, твоякрасотка подослана к нам партизанами. Русские это могут делать.

— Вот уж об этом я никогда не думал!

— А следовало бы подумать, — пыхтя сигарой, высокомерно заметилФишер.

— Чепуха все это, Ганс, — отмахиваясь от его ядовитого дыма, сказалШтимм. — Ты прекрасно знаешь — в своем кругу мы можем говорить об этомоткровенно, — что наши солдаты убивают здесь многих людей, иногда вешаютрусских и даже сжигают их в своих жилищах, и никто из нас не боится, чтокто-то накажет нас за это. И разве на фоне этого любовь к русской девушкеможет считаться преступлением? Наказывать за любовь — это что-то не оченьукладывается в моей голове.

— Смотри, Франц, твое дело, я тебя предостерег, чисто по-дружески, —многозначительно произнес Фишер.

Рядом кто-то щелкнул каблуками.

— Господа офицеры, общество чувствует себя без вас как корабль безруля и без ветрил, — высокопарно произнес штабс-фельдфебель Капп, полный,рыхлый человек.

— Тогда прошу всех к столу, — сказал Штимм и первый прошел к своемуместу. За ним последовали гости. И скоро тема любви к русской девушке былапозабыта, утонула в вине.

Пили все, много, дружно, за великую Германию, за фюрера, за егонепревзойденное полководческое искусство и невиданные в историиблистательные победы. Пили за успехи германского оружия на юге России, завсемирную победу рейха. Потом в едином порыве все поднялись и громкозапели:

— Германия, Германия превыше всего...

Особенно ликовал штабс-фельдфебель Капп,

старый

членнационал-социалистической партии. Он с особым восхищением говорил опророческом даре фюрера и, как всегда, был категоричен в своихзаключениях.

— Господа офицеры, дорогие коллеги, — с пафосом говорил он, — ясчитаю, что Кавказ уже наш. Нынче-завтра над Казбеком и Эльбрусомвзовьется наше немеркнущее знамя. Без Кавказа Россия как разъяреннаятигрица с перебитыми задними ногами. Конечно, она будет еще некотороевремя рычать, но укусить уже не сможет. С завоеванием Кавказа германскомусолдату откроется дорога и в Индию. Итак — ура! За нашу победу. Зигхайль! — подняв рюмку, воскликнул он.

Когда выпили, Штимм сказал:

— И все-таки пока не возьмем Москву и Ленинград, Россия все еще небудет нашей.

— Я полагаю, господин лейтенант, что эти центральные русские городасами склонят свои головы перед фюрером... А что им делать? В этом уженикто не сомневается, — сказал штабс-фельдфебель.

— А я пью за дипломатический талант фюрера, — отчетливо произнес ГансФишер.

— Вот как! Любопытно! — восхитился Штимм.

— Что же тут любопытного? Мы все здесь свои и можем говоритьоткровенно. Вспомни, Франц, как здорово наш фюрер провел Даладье иЧемберлена. Чехословакия после этого, словно на десерт, была преподнесенанашему великому рейху.

— Ганс, ты чертовски гениален! — с легкой иронией проговорил Штимм ипохлопал оберштурмфюрера по плечу.

Фишер вновь самодовольно запыхтел сигарой.

— По-моему, и дуче оказался не в лучшем положении...

— Мы и его одурачили, — сказал Штимм.

— Именно это я и хотел подчеркнуть, — заметил уже захмелевший Фишер.

— Однако, господа, дуче наш союзник... — осмелился вставить словоунтер-офицер Грау, до сих пор хранивший молчание.

Ганс усмехнулся.

— Наш фюрер, исходя из высших интересов нации, надел на дуче хомут...Фюрер великий дипломат, утверждаю я и никому не позволю оспаривать этуистину, и особенно вам, Грау... Зарубите себе на носу, Грау, что мывпрягли макаронников в нашу упряжку и им из нее не выпрячься.

Фишер пыхнул клубом сигарного дыма и восхищенно продолжал:

— Или вот, стоило нашей элите пустить кое-кому пыль в глаза и врезультате — колоссальный успех. Должен признаться, что меня восхищаетпоразительный факт из дипломатической практики фюрера и его опорнойгвардии.

— Ганс, я тебе завидую, — сказал Штимм. — Чем черт не шутит, когдабог спит: может быть, после войны тебя переведут на дипломатическуюслужбу!

— Не исключено, не исключено... Итак, это было перед самым началомвосточного похода, — польщенный общим вниманием, значительно промолвилФишер. — У меня в Берлине был тогда приятель, служивший в ведомствеимперского министра доктора Гебельса и имевший доступ к кое-какойинформации...

— Оберштурмфюрер, вы, надеюсь, не будете разглашать государственнуютайну? — взволнованно пролепетал Грау.

— Молчите, Грау, это все, что требуется от вас... Берлин походилтогда на военный лагерь. По ночам не умолкал гул танков, самоходныхорудий. Все это было приведено в движение, но куда направлялись войска,понять было трудно, и никто точно не знал, что происходит. По городуползли самые невероятные слухи. Мой приятель из ведомства доктора Гебельсадоверительно говорил: «Готовимся к прыжку через Ламанш». И вот в один издней такой суматохи в «Фелькишер беобахтер» появилось короткое сообщение оначале предстоящей операции «Морской лев».

— Операции по захвату Британских островов? — спросил Штимм.

— Да, мой милый Франц, да... Но не успели подписчики получить этотномер газеты, как были объявлены чрезвычайные меры по его изъятию.

— И вы, оберштурмфюрер, читали эту газету? — жмурясь, как от солнца,почти шепотом произнес Капп.

— Разумеется, — с гордостью ответил Фишер. — Если бы не читал, то ине рассказывал бы.

— Что же дальше? — поинтересовался Штимм.

— Случай с газетой был расценен так, что кто-то из нашихвысокопоставленных руководителей допустил разглашение важнейшейгосударственной тайны. По городу распространились слухи о том, что фюрербыл потрясен подобным «предательством» и что между фюрером и министромпропаганды доктором Гебельсом произошел невообразимый скандал, которыйдолжен был завершиться отстранением Гебельса от всех государственных дел.Кое-кто клюнул на эту шумиху, и это сбило русских с толку, усыпило ихбдительность и крепко помогло нам в первые же дни в разгроме их армий.

— Да, вот что значит величайший ум! — восторженно пропел Капп.

— Во имя достижения мирового господства все средства хороши, —распалившись, продолжал Фишер. — Треугольник Берлин — Токио — Рим — этотоже дипломатия. Наши союзники — япошки отважно дерутся на ДальнемВостоке. Янки терпят поражения одно за другим. Скоро мы и до нихдоберемся. Зажирели они на мировых хлебах. Надо сбить с них спесь. «Этонаш непримиримый враг «номер один» — окрестил их фюрер. И эти пророческиеслова останутся для нас программой действий до тех пор, пока не будутамериканские плутократы разгромлены. Я прошу, друзья, поднять бокал заразгром Америки. Ура! — покачиваясь от опьянения, крикнул оберштурмфюрер.

Штабс-фельдфебель и унтер-офицер, как будто они только и мечтали обэтой долгожданной минуте, трижды прокричали «ура», за разгром Америки, замировое господство!

Выпив за мировое господство, фельдфебель однако неожиданно загрустил.

— А я, видимо, все же мелкий человечек, плохой политик, многого ещене понимаю, — неожиданно вдруг для всех признался он.

— Не хмурься, не плачь, ты будешь великим человеком. Тебе открыты вседороги во весь мир, — утешил его Франц.

— Все не ясно.

— Что же именно? — спросил Франц.

— Например, бесконечность вселенной. Как я ни пытался представить ее,ничего не пойму. Убей меня, не могу охватить ее своим сознанием.

— А к чему она тебе, эта бесконечность? Плюнь ты на нее! Разве намсейчас до нее. Дело идет теперь о будущем нации, о ее величии, ее мировомгосподстве, а ты тут со своей вселенной, — упрекнул его Грау.

— Да ты, видно, Курт, переложил через край, — заметил Штимм. — У тебяв голове, как у меня в желудке.

— Ничего у меня не перемешалось, — возразил Курт Капп и отбросилназад пятерней спустившиеся на глаза длинные русые волосы.

— А тогда что же тебе непонятно? — с раздражением спросил Ганс Фишери недовольно сморщил раскрасневшееся лицо. Курт молчал и что-то обдумывал,а Ганс упрямо смотрел на него и щурил глаза. Его заостренный нос,казалось, еще больше оттянулся и удлинился.

— А что такое мировое господство?

— Оберштурмфюрер! — подал голос и захмелевший Грау. — Имею честьпросить... изложите ему, точнее говоря — растолкуйте, что такое естьмировое господство, как его должен понимать рядовой, патриотическимыслящий немец...

— Браво, Грау!.. Однако прошу внимания, — сказал Фишер и налил себесветлого мозельского вина. — С учетом поправки баловня судьбы... прошупрощения — господина инспектора и хозяина этого дома, моего друга доктораФранца Штимма... мировое господство означает то, что всеми богатствамиземли будем распоряжаться мы, немцы, в интересах германской нации. Леса,поля, реки, моря и люди тоже будут принадлежать нам. Мы будем определятьсудьбы народов. К нам рекой потечет золото, драгоценности. Чего же здесьвам непонятно, Капп? Воля каждого немца будет законом для каждого ненемца. Все, кто будут нам противиться, не будут покоряться, подлежатуничтожению. Это очистит мир от всего, что его разлагает. Просвещение икультура будут только для немцев. Остальным она будет только мешать.Меньше в мире будет забот и хлопот. Не нужно будет тратить бумагу накниги, строить школы, театры. Страна наша будет сияющей звездой в мире.Вспомните историю: мир всегда состоял из господ и рабов. Так будет ивпредь. Что касается вас, дорогой друг, то вы за ваши услуги... э-э, яхотел сказать, службу, получите чин оберштурмфюрера. Не дурно, а? Ну, алейтенант Штимм, благодаря своим влиятельным родственникам в Берлине,очень скоро станет губернатором Цейлона, Крыма или Мадагаскара... Тызаведешь себе роскошный гарем, Франц! У тебя будут сто красавиц-рабынь, асвою русскую девочку ты подаришь будущему эсэс-оберштурмфюреру Грау, неправда ли? Итак, за Франца Штимма и его губернаторство!

Капп и Грау охотно поддержали тост и выпили.

— Нет, мне такого губернаторства не надо, — вдруг помрачнев, сказалШтимм. — Мы еще не можем укротить Россию. Все крестьяне этой странывзялись за оружие, наточили на нас ножи. Это же могут сделать и другиенароды. Как же тогда быть? Мы расплескаем свою кровь по миру, обескровимсебя. А дальше можем зачахнуть. Я сомневаюсь, Ганс, удержимся ли мы намировой вершине? Да и карабкаться до нее еще не так уж мало. —Почувствовав, что вино ударило ему в голову, Штимм встал из-за стола и,слегка раскачиваясь, вышел на середину комнаты. — А если говоритьоткровенно, то ты, Фишер, веришь в эту вершину, а я... не верю. Я честныйнемецкий офицер, я готов умереть за величие нации, за честь и доблестьнашего оружия, но я не верю в твою вершину...

Все удивленно уставились на Штимма, не зная, как выпутаться изсоздавшегося щекотливого положения.

— Господин инспектор, вы, кажется, выпили немного лишнего, — скромнозаметил унтер-офицер Грау, — вы несколько возбуждены и говорите...

— Я говорю то, что думаю, — перебил его Штимм. — ОберштурмфюрерФишер, могу я говорить в кругу друзей то, что думаю?

— Конечно, можешь, — пьяно усмехнулся Фишер. — Однако глупостивсе-таки лучше не говорить. А вообще, черт побери, какая муха тебяукусила, Франц? Оскорбился за свою несовершеннолетнюю любовницу? Что стобой случилось?

— Ничего не случилось. Просто мне стала противна вся эта трескотня,твое высокомерие и... твои непомерные амбиции!

— Что ты сказал? — бледнея, произнес Фишер.

— Господа, господа, мы действительно много выпили... Грау, проводигосподина лейтенанта в другую комнату... Оберштурмфюрер, умоляю вас! —метался по комнате тучный Капп.

— Если бы ты был мне не друг, я бы... — мрачно выкрикнул Фишер,схватив свою фуражку с изображением черепа на черном околыше, направился,сильно шатаясь, к выходу и хлопнул дверью.

Глава пятнадцатая

Литровая бутыль мутной самогонки стояла на середине стола.

— Господи, помоги переплыть, вон какая она глубокая и страшная, —сказал полицай Степан Шумов и, взяв бутыль в руки, разлил самогон постаканам.

— А куда нам торопиться, мы не спеша, — пробормотал его напарникЦыганюк. — Выпьем пока по одной трудовой, а там будет видно.

— Поехали, — скомандовал Яков Буробин.

Они чокнулись, выпили, крякнули, понюхали корочки черного хлеба ипринялись с хрустом жевать сохранившийся еще с прошлой осени шпик.

— А где же кума? — спохватился Буробин и, посмотрев на Цыганюка,предложил ему: — Давай поди покличь ее, без бабы и вино — не вино.

Цыганюк вышел во двор, и через минуту супруги вошли в дом. Натальягордой походкой прошла к столу и лукаво глянула на старосту. Тот сневозмутимым видом принялся вновь разливать по стаканам самогон.

Степан усмехнулся:

— Господи, господи, видишь ли ты через тучи, что творится на твоейобетованной земле?

— Ты, Степан, не балагурь над богом, а то ведь он тебя и накажет, —строго заметил староста.

— А я у него в списках не значусь, поскольку в небесной канцелярии небыл.

— Ты на что это намекаешь?

— Ни на что не намекаю. Я только говорю, что родился без божьегопозволения и в числе рабов господа бога нигде не прописан.

— Ну, то-то, смотри у меня, а то я тебе язычок-то дверью прищемлю.

— Не обижайся, Яков Ефимович, на него, — сказала Наталья. — Каквешний путь — не дорога, так и пьяная болтовня — не речь. Степан всегда попростоте душевной чего-нибудь лишнее взболтнет.

Яков чуть приметно улыбнулся в усы и предложил тост за здоровьехозяйки. Опять все чокнулись, выпили до дна и принялись с хрустом ичавканьем есть.

— Крепка, зараза, — сумрачно заметил Цыганюк.

— Что и говорить, хороша и жгеть, аж как перец! — восхитился Степан.

— Выпьем еще по одной и, пожалуй, с ног полетим долой, — с усмешкойпроцедил сквозь зубы Буробин.

— Нет, на одной мы не остановимся, — с пьяным упрямством возразилСтепан. — Ты же знаешь, какая у нас с ним работенка, — указывая взглядомна Цыганюка, продолжал Степан. — Все леса кишать партизанами, только иоглядывайся по сторонам, а то в один миг окажешься с праотцами на томсвете. Да и удружил же ты мне работенку, Яков Ефимович. Век тебя,благодетеля, не забуду. И если бы ты не был моим сердечным другом — я тебявот сейчас бы взял бы и удушил, — растопырив пальцы и нацеливаясь ими наБуробина, возбужденно, зло, хрипло заключил Степан.

— Ну, ну, тише, ты что, сдурел, что ли? Черт болотный! Выпивать —выпивай, но ума не пропивай, — с опаской пробурчал Буробин.

— Мирон мой тоже что-то по ночам стал дергаться, — сказала Наталья.

— Да замолчите вы, дьяволы! — с неожиданной злобой оборвал вдругсвоих собутыльников Цыганюк.

— Мы же гуляем, а не на панихиде, — круто повернулся в его сторонуСтепан. — Зачем же нам молчать? Мы даже споем. Шумел ка...мы...ш,де...е...ревья гнулись, а ноч...ка те...е...мная, — затянул было он, нотак как голоса у него не было, то скоро осекся. — Нет, в певцы я негожусь. Я лучше буду пить, чем петь.

Наполнив стакан, он громко закричал:

— Все! За новый, значит, нонешний порядок выпьем, други хорошие! Занашего несравненного опекуна и наставника, Якова Ефимовича, ура!

— За Якова Ефимовича я выпью тоже, — сказала Наталья.

— И я тоже, — внезапно поддержал ее Цыганюк, и компания сновазвякнула стаканами.

Степан выпил и, подбежав к старосте, обвил его руками за волосатуюшею.

— Солнышко наше, отец родной, защитник наш наземный, вот кто ты длянас, пропали бы мы без тебя, как мухи. Трудно тебе, я знаю, но большомукораблю большое и плаванье, — умильно тараторил Степан и поцеловалстаросту в щеку.

Буробин тоже как будто расчувствовался. Он вытащил из кармана свойбольшущий клетчатый платок, трубно высморкался, а потом сквозь хитруюулыбочку, спрятанную под усами, ответил:

— Ох, и сукин же ты сын, Степка, и умный и вместе с тем подлец, всепонимаешь! А ведь кое-кто думает, что мне так уж и легко нести своюношу... Черта с два! И главное — за что? Я ведь не какой-нибудь купецбогатый, не отпрыск белой кости. Я мужик. Думой моей была и есть земля. Ясросся с ней с детства. Тоскую о своей полоске с этакой плотной, вчеловеческий рост рожью. Бывало, глянешь на нее — сердце так и забьется.Если бы можно было — так бы и обласкал ее всю на своей груди. Рукичешутся, а почесать-то обо что? Немцы обещали дать наделы, а их все нет данет. Вот ведь что получается. Ну, а куда ж податься-то? Советскую властьненавижу. Спросишь — за что? За то, что подрезали меня, под самый корешокподрезали.

— Вижу, Яков Ефимович, горько тебе. Но бог терпел и нам терпетьвелел. Придет время, и ты получишь свой надел, — с притворным сочувствиемпроизнес Степан и, уставившись сощуренными глазами на старосту,продолжал: — Помнишь, как в сказке говорилось: «Подождите, детки, дайтетолько срок, будет вам и белка, будет и свисток».

— А мы с Натальей... мечтаем о промысле. Обжигать... Кирпич закирпичиком... обжигать, — с хмельной хрипотцой прерывисто проговорилЦыганюк. — Надо приобщаться к этому... к новому порядку. Чтобы не зазря...

— Об кирпичики-то можно и обжечься, воин... И черт знает, чего вастянет туда? Лучше забудем все и осушим самогон. Смотри, сколько еще здесьцелебной водицы! Не оставлять же ее до завтра, а то еще, не приведигосподь, прокиснет, — указывая на синеватую бутыль с мутно-желтоватойжидкостью, заявил Степан.

— Вы сколько хотите, столько и пейте, а я больше не могу. Так ведьможно и до чертиков допиться, — запротестовала Наталья и, поднявшись из-застола, неровной походкой вышла на кухню.

Прошел час, другой. Цыганюк вдруг заскрежетал зубами и обессиленносклонил голову.

— Молокосос, вздумал с кем тягаться! — криво усмехнулся Степан ипосоветовал старосте выпроводить Цыганюка поскорее на чистый воздух.

Наталья неуверенно заголосила:

— Батюшка ты мой, да что ж это такое с ним?

— Когда перепьешь, и не такое случится, — успокоил ее Яков. И,подхватив вместе со Степаном под руки своего собутыльника, выволокли егово двор и уложили на сено. Цыганюк захрипел. Степан отряхнул руки.

— Десять часов теперь будет дрыхнуть, как убитый. Кол на головетеши — не услышит. По себе знаю. В сене есть какой-то здоровый дух: букетмоей бабушки. Дышишь им, и за это время весь винный угар до последнейкапли вытянет. Проспится, и опять будет похож на человека. А сейчас свиньясвиньей. По себе знаю, вот чтоб мне провалиться на месте. Ох, и зла же этадомокурная сивуха!

— Ослабел он что-то у меня в последнее время, — призналась Наталья.

— Жалеешь его, — сказал Степан. — Поневоле хоть в этом позавидуешьтвоему Мирону. А моя жена не любит меня, говорит — хоть бы ты сдох, идолпроклятый! А я разве проклятый? Просто обыкновенный. Ничего, я стерплювсе. Выдержу любую пружину, а твой слабоват и справился-то с одной толькокорчагой. — Степан указал на пустую бутыль и добавил: — А мы с ЯковомЕфимовичем сейчас откупорим вторую и рванем еще по стакану.

— Нет, я больше не могу, — сказал Буробин. — У меня и так в головеполный ералаш, не пойму, что к чему. — Потом, взглянув на Наталью,смиренно проговорил: — Я, пожалуй, пойду, отдохну чуток.

Наталья засеменила перед старостой и, придерживая его слегка за руку,предложила:

— Вот сюда, Яков Ефимович, пожалуйста, на диван, прилягте сюда...

Степан поморщился, схватился за стакан и, опорожнив его, потрясголовой, как при ознобе. Затем сунул в рот кусок сала и, чавкая, уткнулсяголовой в стол.

— Степан, что с тобой-то? — обеспокоенно спросила его Наталья и, недождавшись ответа, сказала: — Иди, Степа, я и тебе приготовлю постель,поспи немного.

Степан опять не отозвался.

— Не тревожь его, пусть поспит так, сидя. Это лучше, — крикнул Яков.

Голова у Степана гудела. Веселые и страшные видения тянулисьнескончаемой чередой, а до ушей долетел назойливый умильный голос Натальи:

— Заступник ты наш, Яков Ефимович. Если бы не ты — давно бы яосталась без моего Миронушки. Ты уж охраняй его. Странный он сталкакой-то! Ни с того ни с сего вдруг ночью задрожит, испугается, стонет восне. Я думаю, уж не сходить ли мне к бабке-знахарке?

— Не страмись, обойдется и так, без бабки, — приглушенно прогуделголос Якова Буробина.

Степан снова встряхнул головой и как будто удивился чему-то, словноему что-то примерещилось, а потом невнятно забормотал себе под нос:

— Пойду-ка и я к Марфушке Зерновой. Поди, пустит, каково ей одной, даеще при таком горе!

Наталья, заслышав бурчанье Степана, подбежала к нему.

— Степан, а Степан, что с тобой? Приляг, отдохни, — посоветовала онаему и, подойдя к лампе, увернула фитиль.

— Нет, я пойду, — сказал Степан.

— Ты же на ногах не устоишь.

— Будь здорова, Натаха, обо мне не печалься. Степан Шумов знает, чтоделает.

Кургузая изломанная тень Степана закачалась на полу, перескакивая напечь, на занавеску. Он толкнул с силой дверь и вышел в коридор. Дверьсразу захлопнулась за ним, звякнул железный крючок. «И вправду, видно,говорят, что просватанная невеста дороже ценится», — подумал Степан и,шатаясь, погрузился в ночную мглу.

* * *

Позорная связь и бегство дочери с немецким офицером камнем легли насердце Марфы. Словно тяжелый недуг сковал все ее тело. Бессонными ночами,прижимая близко к себе Коленьку, она часто твердила: «Боже мой, за что тыпрогневался на меня, рабу твою несчастную? Враг лютует на земле нашей, аона, беспутная, безрассудная, кинулась в объятия грабителя, пошла навражьи харчи! Вскормленная грудью моей, она предала меня, нанесла удар всердце мое, обесчестила меня, опозорила! Что скажу я Игнату? Чемоправдаюсь перед ним? Не сберегла я ее».

Марфа то проклинала Любу, то горевала о ней, предавала ее анафеме имолилась о ее спасении. Разбитая горем, она не находила для себя никакогоуспокоения. Неутешная тоска внутренне сгибала ее, пугала страшнойнеизвестностью. И ничто не облегчало ее страданий. А дочь, словно нарочно,ни днем, ни ночью не выходила из ее головы, жила глубоко в материнскомсердце. Всю жизнь Любы день за днем перебирала в памяти своей Марфа. Дочьбыла как дочь, в меру капризная и упрямая, а больше — милая да робкая.«Лучше бы бог тебя прибрал в день твоего рождения, не мучилась бы ятеперь!..» Никто не хотел посочувствовать Марфиному горю, понять ееизболевшую душу. Бабы по-прежнему судачили, а иные и ехидно посмеивалисьнад ней, корили ее дочь за распутство, называли офицерской подстилкой.Некоторые из них при встрече с Марфой отворачивались, а то и обходили еестороной. Все это выводило Марфу из себя, еще больше обостряло еестрадания. «И что я только наделала, почему не отпустила ее в отряд вместес Витей и Кузьмой Ивановичем?» — не раз досадовала на себя Марфа.

Однажды в дом вновь зашел пожилой немец, служивший денщиком улейтенанта Штимма. Он подсел к Марфе и на ломаном русском языке сталрассказывать о жизни ее дочери. Марфа слушала и не верила ушам своим.«Нет, не может этого быть, тут какая-то хитрость, обман; жива ли вообщеона?..» А старый, с морщинистым лицом Отто смотрел на Марфу выцветшимибледно-голубыми глазами и говорил на своем странном наречии:

— Пан лейтенант есть такий ладный чловек. Они будут иметь сченстье. Ясам ойтец, я все разумею...

Однако слова денщика только расстраивали душу Марфы. Все внутри у нееклокотало: и злоба, и отчаяние, и досада нахлынули одновременно. Онасхватила давно уже собранную и связанную в узел одежду и белье дочери и снегодованием бросила к ногам Отто.

— Слышать о ней не желаю больше ничего! Нету у меня дочери...

Отто покачал сокрушенно головой, поднял узел и вышел на улицу.

Однако некоторое время спустя он снова появился в доме Марфы. На этотраз он положил на стол письмо, вежливо и твердо сказал:

— Пани не хотела читать первого письма дочки, пани дольжна читать этописьмо...

Упоминание о дочери залихорадило, затрясло Марфу. Какое-то время онарастерянно смотрела на голубенький конверт и знакомый ей почерк и незнала, как поступить. Ей хотелось взять письмо и сию же минуту прочестьего, но какой-то внутренний голос упрямо твердил: «Да как же это ты смеешьунизиться перед ней! Или ты уже готова благословить распутство?» И вот,разом освободившись от колебаний, Марфа в гневе закричала:

— Я уже сказывала вам — нету у меня дочери! Я когда-то мучилась,родила ее, кормила ее своим молоком, а теперь ее нет, она умерла для меня!

Потом она схватила письмо и, почти не помня себя, с какой-то страшнойвнутренней дрожью, разорвала его на мелкие кусочки. Все это произошло такбыстро и неожиданно, что Отто успел только воскликнуть:

— О, что вы сделали, пани!

Отто, мобилизуя весь свой скудный запас русских слов, перемешивая ихчешскими и немецкими словами, стал говорить Марфе о том, что в своей любвилюди не вольны; он, Отто, глубоко убежден в том, что самому господу богубыло угодно, чтобы прелестная русская девушка Люба и вполне порядочныймолодой человек, немецкий офицер Франц Штимм сочетались браком; правда,немецкий офицер пришел в вашу страну с оружием в руках, но ведь он неволен пойти против закона.

Услышав слово «закон», Марфа опять обрушилась на немца-денщика:

— Хороши же ваши законы! Приходят, насильничают, отбирают у людейдобро, нажитое честным трудом... И ваш лейтенант тоже насильник и бандит.

— О, нет, — забормотал Отто, — герр лейтенант никого не стрелять. Онесть интендант.

— А хлебушек наш крестьянский кто отбирает? Не разумеешь?.. А дочку,дочку... кто похитил у меня дочку?

Отто принялся доказывать, что тут действует закон природы, молодаялюбовь, которую нельзя осуждать, тем более что пани Люба в скором времени,вероятно, станет матерью.

— Угодники святые! — простонала Марфа и, поднявшись на дрожащие ноги,молча указала старому немцу на дверь.

«Это в семнадцать-то годков стать матерью! Что же это такое? За чтомне такая кара?» — думала Марфа и чувствовала, как леденеет и словноостанавливается от нового тяжкого испытания ее сердце...

Как-то раз, усталая и подавленная раздумьем, Марфа долго не могласомкнуть глаз. За окном лежала темная, беспросветная ночь. До слуха Марфыоткуда-то издалека доносились неясные звуки, и она по привычкеприслушивалась, как бывало, когда дочка поздно возвращалась домой. И вдруграздался тихий стук в окошко. Марфа вскочила с кровати и уткнулась лицом встекло, стараясь разглядеть того, кто так робко постучался. Ничего неразобрав во тьме, она тихо спросила:

— Кто там?

— Марфа Петровна! — послышался негромкий голос, который показался ейзнакомым.

— Кто это?

— Я, откройте.

У Марфы вдруг сильно заколотилось сердце.

— Это ты, Витя?

— Да, я самый.

Звякнула щеколда, со скрипом отворилась дверь, и появившаяся накрыльце Марфа торопливо сказала:

— Проходи, Витя, проходи.

— Не называйте громко моего имени, — предупредил он.

— Хорошо, — ответила Марфа и, впустив гостя в открытую дверь, тотчасвосторженно начала приговаривать: — Дорогой ты мой соколик, откуда тыприлетел? Где же ты долго так пропадал?

— Прилетел вот, и не один, — сказала Витя и, обернувшись, поманилкого-то рукой. За Виктором в избу вошел какой-то человек; третий, какуспела заметить Марфа, прикрыл калитку и остался на улице.

— Здравствуйте, Марфа Петровна! — радостным тоном произнес тот, ктовошел вслед за Виктором.

— Да кто же ты такой? Голос знакомый, а чей не пойму. Сейчас язасвечу лампу, — отозвалась Марфа.

— Нет, ни в коем случае, — ответил тот же голос, — поговорим впотемках. Помните такого Горбунова... с черной родинкой под глазом?

— Как же, Сереженька, милый ты мой голубчик, — растроганно произнеслаМарфа и уткнулась ему в плечо.

— Успокойся, Марфа Петровна, слышали мы о твоем горе, но до сих порне верили, думали — все сплетни.

Марфа всхлипнула:

— Лучше бы были сплетни, чем такая правда.

— И как же все это произошло?

Волнуясь, Марфа рассказала о своем несчастье. И несмотря на то чтоэто было именно несчастье, в голосе ее прорывались обида и гнев, хотяговорила она о своей родной дочери.

— Постойте, Марфа Петровна, погодите минуту. А где же вы сами-тобыли? — глухо, сдавленным голосом спросил Виктор.

Горбунов резко одернул товарища:

— Что ты говоришь, подумай! От этих бандитов можно всего ожидать. Чемже мать виновата?

— А тем виновата, что не пустила с нами Любу. Если бы пустила — небыло бы этой беды...

— Витенька, соколик ты мой, разве я знала, разве могла подумать... —с горечью ответила Марфа.

— Просто не хочется верить во всю эту историю, — сказал Горбунов.

— А где она... где Люба сейчас? — взволнованно спросил Виктор.

— Не знаю, — тяжко вздохнула Марфа. — Не знаю, Витя, да, сказать поправде, и знать не хочу. Опозорила она и себя, и всю нашу семью. Не знаюпро нее больше ничего.

— Мы еще посоветуемся, подумаем, что можно сделать, — сказал Горбунови перевел разговор на другую тему: — Много ли у вас в деревне немцев?

— Всю школу теперь занимают, а сколько их — не знаю, — ответилаМарфа.

— А давно ли они живут у моей мамы? — переборов себя, спросил Виктор.

— С месяц, не больше, — сказала Марфа и в свою очередь спросила: — Акто тебе об этом сказал-то?

— Добрые люди, Марфа Петровна, — опережая Виктора, пояснил Горбунов испросил: — Кто бы смог поподробнее рассказать нам о немцах? Может быть,Цыганюк?

— Что вы, он же фашистский холуй! Его теперь водой с ними неразольешь. Ездит по деревням, арестовывает подозрительных. В общем, подлециз подлецов.

— Значит, продался окончательно?

— Да еще как, со всеми потрохами, — сокрушенно сказала Марфа. — Ипьет самогон, как самый последний забулдыга, не уступает Степану Шумову.

— А где же ее берет? — поинтересовался Горбунов.

— Находит, — ответила Марфа. — Вот и давеча, в сумерках, тоже потащилее к себе. По-моему, и теперь еще пьет вместе со старостой и этим своимнынешним дружком полицаем Шумовым.

Горбунов вместе с Марфой подошли к окну. Сквозь пелену ночи чуть-чутьпросматривался дом Натальи Бобровой, окна его не светились. Горбуновмолчал и что-то раздумывал. Потом он сказал Виктору:

— Позови Бориса.

Виктор тотчас нырнул за дверь и через минуту вернулся вместе стоварищем.

— Давайте решим этот вопрос сообща, — сказал Горбунов и указал рукойв сторону дома Натальи. — Там, Боря, в этом доме, живет мой бывшийоднополчанин Цыганюк... Теперь он полицай. Занимается разбоем, грабежом,предает наших честных людей. Так вот, ребята, не захватить ли нам Цыганюкас собой, уж он-то наверняка знает и расположение, и число немцев.

— Такого гада лучше допросить на месте и пристрелить, — пробурчалБорис.

Горбунов задумался. А в это время с крыльца Натальиной избы спустилсяшатающийся полицай.

— Вот он, Цыганюк, легок на помине, — сказал Виктор, вглядываясь втемь.

— Нет, это Степан Шумов, — возразила Марфа, не отходившая от окна. —Этого пьянчугу из тысячи других узнаю, сразу определяю.

Степан, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно плелся к домуМарфы. Остановившись напротив ее окна, он икнул и громко произнес:

— Чем черт не шутит, когда бог спит! А вдруг в темноте-то иприглянусь я ей. И все, вперед, Степан, смелость города берет, смелость,значит...

Он вплотную приблизился к окну и, уткнувшись лицом в стекло, сталпристально смотреть внутрь дома.

— Тише! — шепотом предупредил Горбунов своих товарищей, укрывшихся,как и он, в простенке между окон.

— Ворочается, бедная, в кровати, не спится одинокой, — донессяснаружи голос Степана, а затем послышался тихий стук в стекло.

— Кто там? — быстро отозвалась Марфа.

— Это я, Степан. Хватил я, Марфушка, через край первача, жгетвнутрях. Открой, пропущу у тебя стаканчик кваску.

— Впусти, — прошептал Горбунов. — Мы спрячемся в чулане да послушаем,что он будет болтать.

Марфа вышла в сени и через минуту вернулась в дом вместе с полицаем.Перевалив через порог, Степан приглушенно спросил:

— Цы... сынок-то спит?

— Спит.

— Это хорошо, — удовлетворенно промурлыкал он. — Хорошо, что спит...А у тебя тепло, как в печурочке. Стыну я, кровь что-то становится не той,и жена плохо греет.

— Ты что, с жалобой на жену ко мне пришел, что ли? — недоброупрекнула его Марфа.

— На нее хочешь жалуйся, хочешь бей ее, все равно толку нет. Как былахолодной сосулькой, так и осталась. И на зуб жестка, как старая кочерыжка.

— Сам-то ты пьяница горькая, пропитался весь самогоном. И несет оттебя, как от козла.

— Ну, не совсем уж как от козла, — равнодушно возразил Степан. — Затосердце у меня играет, как у вьюноши. Увижу тебя на улице, посмотрю, таконо у меня и запрыгает. Внутри силища поднимается... И откуда толькоберется?

Марфа рассерженно ответила:

— Пройдоха ты, Степан!

— Ей-богу! Хочешь перекрещусь? — И он в темноте помахал рукой передсвоим лицом. — Вот и сейчас, прохожу, а самого, как магнитом, так и повелок тебе, думаю — дай зайду. Поди, скучно, бедной. Где у тебя здеськровать-то? Давай побалакаем.

Марфа отступила к окну.

— Не подходи ко мне, иуда! Иди вон. Холуй ты немецкий. За кого тыменя принимаешь?!

— Подождите, не гоните его, Марфа Петровна. Теперь и мы с нимпоболтаем, — внезапно раздался в темноте голос Горбунова, а тиховыскользнувшие из чулана Виктор и Борис, схватив Степана, вывернули емуруки назад.

— Ой! — громко простонал Степан.

— Не ори, сволочь, а то суну в горло мочалку, — предупредил егоГорбунов.

— Пусти-те... что вам от меня надо?

— Молчи. Отвечай только на вопросы.

— А кто вы?

— Партизаны.

— Ой, пощадите, — заскулил полицай.

— Будешь отвечать на вопросы — там посмотрим.

— Пожалуйста, отвечу... все что знаю, пожалуйста.

— Знаешь размещение немцев в селе? — спросил Горбунов.

— Знаю, хоть я и пьяный в дрезину.

— Ничего, мы тебя быстро протрезвим, — сказал Виктор.

— Где проживает командир карательного отряда? — спросил Горбунов.

— В доме ветпункта.

— Фамилия и звание командира?

— Майор войск эсэс, Бломберг.

— Где размещаются секретные карательные посты?

— Знаю, их два поста.

— Сможешь показать по схеме?

— Немного протрезвлюсь, нарисую вам и схему.

— А что ты скажешь о Цыганюке?

— Сволочь, хуже, чем я. Закоренелый изменник.

— Вот ты как заговорил, словно по писаной бумаге! И хмеля твоего ячто-то не очень чувствую, — удивился Горбунов.

— Говорю, как умею, истинный бог, от всего сердца.

— Ну, ну, пусть будет так. А где сейчас Цыганюк?

— Спит мертвецким сном, — мотнул он головой в направлении домаНатальи. — Дрыхнет на сене, а староста в избе.

— Надо бы наведаться, — предложил Борис. — Самое время.

— Якова Ефимовича оставьте, — твердо сказал вдруг Степан.

— Ах ты, фашистская нечисть, ты еще учишь, кого карать, когопомиловать! — возмутился Горбунов.

— Тогда вздернем его вместо старосты, — сказал Виктор.

— Нет, друзья, трогать их пока не будем, — возразил Горбунов. — Мыеще успеем осудить их. А сейчас пошли, пора. Этого соловья прихватим ссобой, — указал он на Степана.

Степан попытался было воспротивиться, но Виктор с Борисом быстросправились с ним.

— Неужто вы так и пойдете голодные? — забеспокоилась Марфа. — Выпейтехоть молока.

— Конечно, неплохо бы по стаканчику для подкрепления, — согласилсяБорис.

Через несколько минут ночные гости покинули дом Марфы, прихватив ссобой с кляпом во рту полицая Шумова.

В сенях Виктор прошептал:

— Марфа Петровна, передайте маме, что я жив, здоров, крепко ее целую.Только пусть не проговорится, что мы были в деревне.

— Хорошо, соколик мой, я передам.

— Не падайте духом, Марфа Петровна, — сказал Горбунов и на прощаньебережно пожал ей руку.

Глава шестнадцатая

Повсюду на захваченной гитлеровцами территории, где бы враг нипоявлялся, возникали вооруженные группы, отряды, подпольные организациисоветских патриотов.

В одном из таких отрядов оказался и Игнат Зернов вместе с Аксиньей.Стояла суровая зима. Вначале отряд действовал в ограниченной зоне,устраивал засады на дорогах, разрушал связь, громил волостные управы. Новот заиграло весеннее солнце, зашумели талые воды, и отряд раздвинулграницы своих действий. В мае Игнат вместе со своим отрядом влился впартизанское соединение освобожденного района. Его командиром былиспытанный большевик по кличке «Батя», прошедший школу партизанской борьбыеще в гражданскую войну. Игнат много слышал о боевом командире, о егохрабрости и умении наносить удар врагу там, где тот этого меньше всегоожидал. Зона действий партизанского соединения расширялась с каждым днем,составляла обширный освобожденный район в тылу врага. «Какой же из себянаш командир? Посмотреть бы на него», — не раз подумывал Игнат. Но дни шлиза днями, а случая увидеться с командиром не представлялось.

В начале лета Игнат в составе своего подразделения вышел на одну изочередных операций. Задание гласило: «Разгромить фашистский гарнизон вдеревне Кочегаровка и укрепиться в этом населенном пункте». Июньская ночьбыла сырой, небо хмурилось. Отряд бесшумно подошел к деревне, снял часовыхи, разбившись на мелкие группы, занял исходный рубеж для атаки. Игнатвместе со вторым пулеметчиком, рыжим парнем Ванюшей, по прозвищу Кудряш,разместился на чердаке ветхого пустующего дома, который стоял на краюдеревни и, словно часовой, прикрывал ее со стороны въезжей дороги.

Минула полночь. Небо неожиданно посветлело. Облака развеялись иобнажили тусклые далекие звезды. Игната клонило в сон. Но вот взвиласькрасная ракета, и окрестность огласилась раскатом выстрелов. Игнат увиделразрывы гранат и в панике мечущихся немецких солдат. Он еще раз прикинулрасстояние до одного из зданий, где начали они укрываться, и дал несколькоочередей из пулемета. Завязался упорный бой.

Почувствовав свое безвыходное положение, противник запросилподкрепление. В полдень партизанские наблюдатели обнаружили отрядгитлеровцев, двигавшийся к деревне с той стороны, где находилосьзамаскированное пулеметное гнездо Игната.

— Пора, нажимай, — торопил Игната Кудряш, нервно ерзая возлепулемета. Но Игнат не спешил. И только когда немцы приблизились к домувсей колонной, он нажал гашетку. Головные ряды были срезаны наповал.Фашисты, разбегаясь по сторонам, отступили.

О смелом, хладнокровном поведении Игната было доложено «Бате». Воттут-то и встретился Игнат с прославленным командиром. Он вытянулся передним и доложил:

— Товарищ командир, боец Зернов прибыл по вашему приказанию.

«Батя» прищурился, словно что-то соизмеряя в Игнате, и, подойдя кнему, протянул руку.

— Здравствуй, товарищ Зернов! Вон какой ты боевой, любо посмотреть натебя, — с улыбкой сказал он, потом, помолчав, добавил: — Мне докладывали,товарищ Зернов, о твоем храбром и умелом поведении в бою за деревнюКочегаровку.

— Просто мне подвезло, — возразил Игнат, — удачно накрыл фрицев, да ипозиция была подобрана подходящая.

— Правильно избрать себе позицию — это тоже умелые действия, этобойцовская сметка. За мужество и храбрость, проявленные тобой, мыпредставляем тебя к правительственной награде.

Игнат опешил, не зная, что и ответить.

«Батя» задумчиво прошелся взад-вперед по небольшой комнате и,остановившись возле Игната, спросил:

— А родом-то откуда будешь?

— Здешний, товарищ командир, отсюда километров сто пятьдесят до дома,не больше.

— Семья здесь или эвакуирована?

— О семье ничего не знаю.

«Батя» Дружески положил руку на плечо Игната.

— Ну, потерпи немного. Вот управимся кое с какими неотложными делами,и я пошлю тебя в дальнюю разведку... И семью навестишь.

Все лето соединение «Бати» провело в напряженных боях. Противникстарался блокировать партизанский край, расчленить его, а затем по частямуничтожить партизанские бригады. Однако все эти попытки врага кончалисьпровалом. Действия партизан в непосредственной близости от линии фронтабесили фашистов. Они прекрасно понимали, что крупное партизанскоесоединение проводит операции в определенном взаимодействии с советскимивойсками.

В связи со своим успешным продвижением на южном фронте гитлеровцы всеактивнее стали развивать наступление и на партизанские районы. В серединесентября они предприняли новую крупную карательную акцию, бросив в бойпротив партизан несколько тысяч солдат из отборных частей СС, танки,артиллерию, крупные подразделения полицейских сил. Наступление было начатосразу с трех сторон. Между партизанами и фашистами разгорелись жаркие бои.Они не утихали ни днем, ни ночью. Ожесточенные сражения велись за каждыйнаселенный пункт, за каждую высоту, перелесок. Противник нес тяжелыепотери, но, не считаясь с ними, продолжал теснить партизан. Три неделипродолжалась тяжелая схватка с озверевшим, вооруженным до зубовпротивником.

Игнат и его второй номер в составе своего отряда в одном из боевзаняли правофланговую, условно стыковую позицию на изгибе западной и южнойлинии обороны освобожденного района. Эта позиция напоминала острие угла ипо своему положению являлась важным звеном обороны. Проходила она наопушке леса. Всю ночь отряд рыл окопы, укреплял огневые точки.

Утро было безветренное. Притихший лес пестрел желтыми и багряными,синими и бледно-зелеными красками. В оврагах и лощинах, как дым издогорающих костров, курился белый туман. Пахло грибами, прелой травой,глиной. Высоко над лесом недвижно висели изреженные молочно-синеватыеоблака. Далеко на востоке алыми лентами прорезались лучи утренней зари. Заперелеском на взгорье чернело пепелище сожженного села, а среди негонелепой громадой белела высокая колокольня с развороченным куполом. Игнат,чувствуя усталость, опустился на дно траншеи. Кудряш, пригибаясь, поднесохапку буро-зеленой травы и раструсил ее на отвалах глины. Потом сломалнесколько веток кустарника с желтыми и темно-вишневыми листьями ирасставил их вокруг пулемета. Глаза у парня от бессонницы были красные иприпухшие, лицо усталое, помятое. На загорелом коричневом подбородкепробивались редкие, с медным отливом колючие волосы.

— Садись, Ванек, закурим, — предложил ему Игнат. — О чем задумался?

— Да вот смотрю, уж больно хорошее утро, — ответил Кудряш и поправилвыбивающиеся из-под кепки волосы. — Если бы не война, взял бы корзину ипошел за грибами. Люблю лес. Каждое дерево свое обличье имеет, хоть дуб,хоть сосна. И куда ни глянешь, все-то радует глаз.

Игнат невольно поддался настроению младшего товарища:

— А я бы сейчас взял косу да и давай махать. Роса-то какая! Да итравищи вон сколько пропадает.

— А мне бы подойник, да к своим буренушкам, на ферму, — мечтательносказала подошедшая к ним Аксинья.

— А разве плохо рыбачить! — вмешался в разговор сидящий поблизостипожилой партизан с густой бородой. — Теперь самый подходящий момент дляклева. И сом, и шелеспер так и бросаются на насадку, словно послеголодовки. Только успевай вытаскивай. А щуку взять, эта хоть и хищная, норазборчивая, принципиальная, ей что втемяшится: или жрет все подряд, дажежестянку, или упрется, хоть в пасть ей пихай карася, не берет, да и всетут...

Мужик хотел что-то еще сказать, но в этот момент по траншеям и окопамполетела команда:

— Внимание! Противник!

Игнат с Иваном припали к замаскированному пулемету. Далеко откуда-тодоносилось уже знакомое урчанье моторов. Прошло несколько минут, и вдругна поляну из оврага один за другим выползли три танка, сопровождаемыепехотой.

— Вот гады, снова пустили танки! — выругался Кудряш.

— Сколько же ихней солдатни за танками прет! — с тревогой произнеслаАксинья и, поправив перекинутую через плечо санитарную сумку, приникла ксвоему автомату.

Находясь в отряде, Аксинья настойчиво училась военному делу. Онахорошо стреляла из винтовки, научилась владеть пулеметом, метать гранаты.Потом к военной специальности стрелка-автоматчика добавилась квалификациясанинструктора-медсестры. И все же Аксинья никогда не расставалась савтоматом. Он принадлежал ее постояльцу — немецкому гауптману — и невольнонапоминал о родном доме, о сыне, о тех днях, когда она выхаживала на своихруках Игната.

Расстояние между окопавшимися на опушке леса партизанами инаступающей фашистской цепью продолжало сокращаться: пятьсот, триста,двести метров... И вот по окопам и траншеям от партизана к партизануполетела команда:

— Огонь! Огонь!

Вцепившись в пулемет, Игнат все еще медлил с огнем, выглядывая, гдепокучнее держится фашистская пехота... Танки, на ходу ведя огонь, шлинапролом. И вдруг один из них со скрежетом остановился, выбросил облачкочерного дыма, а затем вспыхнул красноватым пламенем. В тот же момент Игнатнажал гашетку и ударил по цепи фашистов, стараясь отсечь их от двух другихтанков. Огонь его пулемета косил вражеских солдат, затормозил ихпродвижение и наконец прижал плотно к земле. Тогда Игнат ударил поближайшему танку, целясь в смотровую щель. Кудряш, подхватив гранаты,метнул их одну за другой. Они разорвались возле гусениц, не причинив имвреда, и танк, развернувшись, пополз прямо на пулеметное гнездо. В тот жемиг где-то совсем рядом разорвался снаряд. Игната с ног до головы обдалоземлей. По щитку пулемета пробарабанило несколько пуль. Кудряш, оседая,подался назад и свалился на дно траншеи. Игнат со всей силой жал нагашетку, но напрасно: пулемет бездействовал.

— Берегись, Игнат! — почти над самым его ухом крикнула Аксинья. Игнатуспел еще увидеть, как на солнце блеснули отполированные гусеницы и какупали сраженные Аксиньей два солдата. Через мгновенье, под грохот рвущихсяснарядов и рокотанье танкового мотора, стенка траншеи дрогнула и рухнулавниз...

Соединение партизан, в составе нескольких бригад после упорныхоборонительных боев, перешло линию фронта. Через несколько дней короткогоотдыха оно совершило прорыв линии фронта и снова ушло в тыл врага.

Отряд, в котором сражался Зернов, был сильно потрепан. Часть егосостава подалась в глубь леса и ушла от преследования противника. Вэтой-то группе и оказался Игнат Зернов. Вначале его товарищи с чувствомтревоги вспоминали, как немецкий танк сдвинул грунт и заживо накрыл землейИгната и его друзей в траншее. Так бы они и остались лежать в сырой земле,если бы не зоркий глаз их собрата, молодого парня Антона. Обосновавшись водиночном окопе со своим противотанковым ружьем, он видел, как былраздавлен пулемет Игната, как танк перевалил траншею и, войдя в лес,лишился тактического маневра. Здесь-то он и подставил свою бронированнуюутробу под его дуло. Атака фашистов захлебнулась. Разделавшись с танком,Антон бросился на выручку товарищей. Прошли дни. Стихли бои. И вот тут-тов часы досуга друзья, вспоминая былое, частенько подшучивали над Игнатом:

— Ну как, Игнат, побывал на том свете?

— Побывал, на тс я и солдат, — отшучивался он.

— Ну, и как житуха там? — иронизировали друзья.

— Да ничего, вроде подходящая, жаловаться нет оснований.

— А кабаки есть? — спрашивали, усмехаясь, другие.

— А как же, и кабаки, и закусочные.

— А цены как?

— Да что вы, братцы, смеетесь! Какие могут быть цены? Там же всебесплатно, — на полном серьезе отвечал Игнат.

— Вот это да, не жизнь, значит, там, а малина! — потягивая «козьюножку», зубоскалил губастый партизан. — А как на том свете по частиженского пола? Порядок или запрет?

— Вот чего не знаю, того не знаю, — сказал Игнат. — И вообще некогдабыло наводить об этом справки. К тому же с нами была Аксинья. Ну, сампонимаешь, она вроде нас и придерживала. Да и боялся я: проговорится ещепри случае бабе моей, и тогда пиши пропало.

— Не придержи вас, вы ведь и в омут за бабами полезете, —посмеивалась Аксинья.

— Ну, и промахнулся же ты, Игнат! Видно, бес тебя попутал взять ссобой Аксинью Ивановну, — сокрушенно качал головой губастый. — И надо жеподумать, самый главный жизненный вопрос, а ты его и не выяснил. Если бызнал Антон, лучше бы тебя и не откапывал, — под общий дружный смехзаключил балагур...

Глава семнадцатая

Майор Бломберг и гауптштурмфюрер Фишер стояли друг против друга.Полный раскрасневшийся майор всей своей внушительной фигурой, казалось,готов был раздавить невысокого сухощавого Фишера, только что получившегочин гауптштурмфюрера. Новоиспеченный гауптман не проявлял робости передмайором, а скорее, наоборот, стремился подчеркнуть свою независимость:ведь он был не просто капитан, он был еще и гауптштурмфюрер СС, то естьпринадлежал к элите гиммлеровских охранных отрядов. И все же майорБломберг (он был просто майор войск СС) почел своим долгом выразитьнеудовольствие поступком Фишера, подавшим рапорт якобы о недостойномповедении лейтенанта вермахта Франца Штимма.

— По праву старшего, — начальственно хрипел Бломберг, — позволю себезаметить, капитан, что вы поступили не по-товарищески... Мы довольно долгонаходились в одном гарнизоне и имели возможность убедиться, что Штиммобразцовый офицер и безупречный немец...

— Безупречный немец в наше время не может, не имеет права незаботиться о чистоте расы... Штимм ожидает ребенка от русской девки,которую он называет своей женой. Одно это уже недопустимо и возмутительно.Но есть еще другая сторона вопроса...

— Что именно? — буркнул Бломберг.

— У меня есть некоторые основания полагать, что русская девка,околдовавшая лейтенанта Штимма, была связана, а возможно, и сейчассвязана... с большевистским офицером-партизаном, то есть с бандитом. Яуведомил в соответствующей форме о такой опасности господина Штимма...

— Ну, и?..

— Но он не только игнорировал мои предупреждения, высказанные,кстати, в товарищеской форме, не только пытался оскорбить меня, старшегопо чину, пользуясь тем, что я находился в его квартире, но допустил рядполитических бестактностей. Согласитесь, господин майор, чтопринадлежность к СС обязывает каждого из нас информировать своегоначальника о подобных происшествиях. Вы, кажется, не разделяете мою точкузрения?

Фишер был хотя и раздражен, но формулировал свои мысли довольночетко; по крайней мере так казалось ему самому.

— Послушайте, Фишер, не пытайтесь ловить меня на слове. Я старый членнационал-социалистической партии и старый солдат... — Лицо и шея Бломбергапокраснели еще больше. — Информировать руководство о подрывнойдеятельности или опасном образе мыслей подданых рейха — наша уставнаяобязанность, а не ваша персональная инициатива, проистекающая изособенностей вашей точки зрения... Но одно дело информировать о фактах,другое — сводить личные счеты. Считаю необходимым довести до вашегосведения, капитан, что как начальник гарнизона и старший офицер, явысказал несогласие с вашей оценкой поведения инспектора Штимма... Мнебыло известно, что Штимм оскорбил вас, потому что вы с неуважениемотнеслись к его чувствам. Именно поэтому ваш рапорт я считаюнедостойным...

— Хорошо, господин майор, — взяв себя в руки, холодно и сухо произнесФишер и с оттенком иронии добавил: — Я вас прекрасно понимаю...

— Мне кажется, вы излишне нервозны, капитан... Здесь, во враждебнойстране, мы, немцы, должны быть дружнее и во имя фюрера не жалеть наших силна борьбу с врагом. Но именно с врагом. Только это я и хотел вам сказать,гауптштурмфюрер Фишер, и, если угодно, партайгеноссе Фишер, не так ли?..Впрочем, поступайте, как найдете нужным.

— Да уж, разумеется, — возбужденно произнес Фишер и, вскинув руку,вышел.

Когда дверь за ним захлопнулась, майор Бломберг обессиленно опустилсяв кресло.

— Прохвост! Каналья! Он и мне собирается подложить свинью. Но я-тосвое дело знаю. Ко мне не подкопаешься. Наши дела сами говорят за себя, —бормотал он вслух, затем посмотрел на часы и нажал кнопку.

В кабинет тотчас вошел грузный, рыхловатый штабс-фельдфебель Капп.

— Садитесь за машинку, будете писать отчет, — сказал ему майор.

— Слушаюсь. Однако позволю себе напомнить, что срок представленияотчета еще не...

— Садитесь и пишите, — оборвал его майор. Он взял со стола заранееприготовленную папку с секретными документами, открыл ее и, сделав паузу,продиктовал первую фразу: — Командующему частей особого назначениягенерал-майору войск ОС Ремеру...

Затрещала машинка. Штабс-фельдфебель Капп, начальник канцеляриизондергруппы, имевший в своем распоряжении трех писарей, документы сгрифом «строго секретно» печатал всегда сам.

— Рад доложить вам, господин генерал-майор, — продолжал диктоватьБломберг, — что в результате многочисленных усилий и исключительнойпреданности фюреру личного состава нами выловлено и предано суду позаконам военного времени как наиболее опасных для господствующей немецкойнации сто пять большевистских комиссаров и командиров, подразделения коихразбиты нашей доблестной армией...

— Осмелюсь заметить, господин майор... может быть, следовало здесьупомянуть и о тех, что переданы по приказу гауптштурмфюрера Фишераармейской службе безопасности?

— Нет, не стоит, гауптштурмфюрер напишет о них и сам...

— Хорошо, господин майор, — согласился с ним штабс-фельдфебель Капп.

Майор, поправив аккуратно причесанные волосы с рыжеватым отливом,принялся снова диктовать:

— Из числа местного населения уличено в связях с партизанами ирасстреляно сто девяносто семь человек. Около трехсот человек направлено вместа общего заключения для проведения дальнейшего следствия...Напечатали?

— Момент, господин майор...

— Ну, вот, Капп, собственно, пока и все о людях. Теперь о скотине ипрочих материальных ценностях... Пишите: За отчетный период времени вашеособое задание по беспрекословной отправке для нужд нашей доблестной армиискота, хлеба и прочего провианта нами при особом усердии инспектораинтендантского управления лейтенанта Штимма полностью выполнено.

— Может быть, господин майор, перечислить все поименно, сколько ичего? — спросил штабс-фельдфебель Капп.

— О, это долго нам будет печатать, мой друг, — возразил Бломберг. —Пойми сам, это же несколько эшелонов; господин Ремер прекрасно знает, чтоэто такое, однако добавь следующее: — Кроме того, закуплено... да, да, таки пишите... закуплено по сходной цене у населения значительное количествотеплой одежды, обуви и разного белья.

— Точка, господин майор?

Бломберг задумался: «Сколько посылок я отправил домой благодаряснисходительности Штимма... Не с каждым интендантом так поладишь. Оченьжаль, что он перебрался от нас в районный поселок Всгорье», — и тихопроизнес:

— Еще один последний абзац: В настоящее время, вашепревосходительство, все наши усилия направлены на умиротворение местногонаселения и пресечение каких бы то ни было с его стороны попыток саботажав деле упрочения нового порядка...

Капп поставил точку. Бломберг сказал:

— Отчет отправить немедленно с фельдъегерем.

— Слушаюсь, господин майор.

— Теперь личная просьба, Капп. — Бломберг сунул в рот сигару ищелкнул зажигалкой. — Пожалуйста, вечерком часам к десяти доставь ко мнекудрявую хохотушку... ну как ее там зовут, не помню...

— Нонна, господин майор. — Капп довольно запыхтел.

— Да, да, Нонна... Нонна. Странное имя! И последнее. Срочнораспорядитесь расклеить везде в населенных пунктах последний приказ поармии. Я имею в виду — объявление... Вы поняли меня?

— Так точно, господин майор. Объявление будет вывешено еще до отъездав штаб ейнзацгруппы гауптштурмфюрера Фишера. Отчет будет направлен такженемедленно...

— Хорошо. Исполняйте. — И Бломберг пустил к потолку несколько сизыхколец сигарного дыма.

Через час на стенах многих домов в селе белели крупные листки бумаги,на которых жирным типографским шрифтом было напечатано следующее:

«Объявление населению командования Германской Армии.

Возобновление порядка в России и ваш мирный труд саботируетсяпреступной деятельностью, направленной против германских войск.

Германское командование не намерено в дальнейшем терпеть подобныепреступные деяния, производимые иногда с вашего ведома, а иногда даже свашей поддержкой. Поэтому с сего числа вступают в силу нижеследующиеусиленные постановления:

1. Кто укроет у себя красноармейца или партизана, или снабдит егопродуктами, или чем-либо ему поможет (сообщив, например, какие-нибудьсведения), тот карается смертной казнью через повешение. Это постановлениеимеет силу также и для женщин. Повешенье не грозит тому, кто скорейшимобразом известит о происшедшем в ближайшую германскую военную часть.

2. В случае, если будет произведено нападение, взрыв или иноеповреждение каких-нибудь сооружений германских войск, как-то: полотнажелезной дороги, проводов и т. д., то виновные в назидание другим будутповешены на месте преступления. В случае же, если виновных не удастсянемедленно обнаружить, то из населения будут взяты заложники. Заложниковэтих повесят, если в течение 24 часов не удастся захватить виновных,заподозренных в совершенном злодеянии, или соумышленников виновных.

Если преступное деяние повторится на том же месте или вблизи его, тобудет взято — и при вышеприведенных условиях повешено — двойное числозаложников.

Командующий германскими войсками».

* * *

Командир отряда лейтенант Васильев долго сидел над планом предстоящейоперации, делал у себя в блокноте и на карте пометки, думал, считал. Когдау него возникали какие-нибудь сомнения, он обращался за советом ккомиссару Еремину. Вместе с ним лейтенант создавал отряд, через негополучал нужную помощь от подпольного райкома партии.

Лейтенант оторвался от бумаг, поднял голову.

— Послушай, комиссар, а удобно ли это место для позиции минометчиков?

Еремин захлопнул толстую тетрадь, в которую заносил свои заметки, и,склонясь над схемой исходного рубежа отряда, спокойно ответил:

— Это лучшее место, лучшего не найдешь. Я буду сам вместе сминометчиками. Каждая тропинка, любое деревце, все бугорки и лощинки мнезнакомы. Хороший обзор, надежная взаимосвязь с пулеметными гнездами иавтоматчиками. Так что у меня лично никаких сомнений.

— Ну что же, превосходно... И все-таки операция очень сложная, —задумчиво произнес командир.

— Поэтому так тщательно мы к ней и готовимся, — ответил комиссар и,немного подумав, добавил: — Захваченный полицай Степан Шумов ничего неутаил, хотя и подлец он порядочный. Размещение немецких солдат, скрытыхпостов — все точно. Я специально сверил его показания с данными нашейагентурной разведки.

— Это, конечно, хорошо. Но все ли мы учли в плане — вот вопрос. Важноне допустить просчета даже в мелочах.

— Давай прикинем все еще раз, прорепетируем возможный ход операции, —предложил Еремин.

Васильев в знак одобрения кивнул и вместе с комиссаром снова принялсяза работу. Они вновь пересчитали плотность огня партизанских групп,расставленных на отдельных участках, сопоставили ее с боевымивозможностями противника, определили места его блокирования, наиболееуязвимые участки. Перепроверили все до мельчайших деталей.

Наступившая ночь была темной и прохладной. Небо закрывали черныетучи. Неведомо откуда налетел порывистый ветер. Шумно трепетала листвадеревьев, шуршал колючий бурьян.

Под покровом темноты партизанский отряд уверенно продвигался вперед.На подходе к селу он залег в лощине. Лейтенант Васильев взглянул насветящийся циферблат часов и, обратившись к комиссару, тихо произнес:

— Сейчас немец откроет огонь.

И действительно, не прошло и двух минут, как из села застрочилпулемет. Четко отплясывающая дробь его раскатывалась далеко вокруг и,подхваченная ветром, замирала в лесу. И так каждый день в целяхпредосторожности фашисты повторяли этот педантичный обстрел местности.

«Еще часок-другой поволнуются, а к утру успокоятся, — подумаллейтенант. — Как и на фронте, ночь их всегда страшит. Утром они болеебеспечны. Этим мы и воспользуемся». Затем он склонился к Еремину и сказал:

— Будем трогаться.

— Подавай команду, — отозвался комиссар.

В третьем часу ночи, разделившись на группы, отряд бесшумно, ссоблюдением всех правил маскировки, вошел в село и занял хорошоразведанные позиции. В четыре часа гитлеровцы произвели последнююпредутреннюю смену караула.

Все их посты остались нетронутыми, кроме одного — в зоне учебногоплаца. Часового здесь сняли холодным оружием. Виктор Хромов быстро натянулна себя заранее подготовленный фашистский мундир, повесил на грудьнемецкий автомат. Недалеко от него разместилась группа минометчиков, и наплацу в учебном блиндаже был установлен станковый пулемет.

Перед рассветом громко запели петухи, промычала корова. Каркая,завозились на деревьях вороны. Темные тучи раздвинулись, порыхлели,обнажив часть бледно-синего неба.

Виктор продолжал медленно прохаживаться из конца в конец площади, неспуская глаз с сельской улицы и открывавшегося его взору здания среднейшколы.

С наступлением рассвета ему уже не требовалось специально показыватьсебя фашистам. Время от времени их одиночные фигуры мелькали возле школы.Они, несомненно, видели его, и он не вызывал у них никаких подозрений.Скоро до слуха его донесся сигнал подъема. Прошло еще пять напряженныхминут, и на площадь перед зданием школы высыпало около двухсот фашистскихсолдат. Они были без мундиров, без головных уборов. Площадь сразу жеогласилась криками чужих команд. Солдаты построились в несколько шеренг.После новых команд они начали маршировать, делать пробежки, смыкались вплотные ряды, то растягивались длинной гусиной цепочкой.

Виктор настороженно наблюдал за врагом. Вот солдаты подняли кверхуруки и поднялись на носки — и вдруг посреди площади взметнулись темныефонтанчики и раздались оглушительные взрывы мин; одновременно гулкозастрочил станковый пулемет, защелкали выстрелы винтовок. Фашисты в паникезаметались на плацу...

Тем временем группа партизан, блокируя вражеский штаб, скрытнорасположилась в большом запущенном саду, примыкавшем к фельдшерскому дому.Этот-то дом и являлся штаб-квартирой шефа карательного отряда майораБломберга. Как только послышались первые разрывы мин, партизаны мгновенносняли часовых, охранявших штаб; в ту же минуту, перемахнув черезштакетник, Борис Простудин метнул в окно дома гранату. Мелькнулаослепительная вспышка, прогрохотал взрыв, задребезжали и посыпались изокон стекла. Вслед за тем в дом ворвались бойцы. Запыхавшийся Бористолкнул одну из дверей и оказался в спальне Бломберга.

Майор уже вскочил с кровати и дрожащими руками пытался натянуть насебя галифе. Увидев молодого партизана, он выхватил из кобуры пистолет,однако Борис опередил его: протрещала короткая очередь из автомата, имайор Бломберг, схватившись за живот, тяжело повалился на пол.

Пока партизаны штурмовой группы громили фашистов в помещении штаба,Васильев получил первые донесения об успешном ходе операции. Сопоставив ихсо своими собственными наблюдениями, он принял решение обосновать свойвременный командный пункт в помещении бывшего вражеского штаба. КогдаБорис Простудин доложил ему, что дом полностью в руках партизан, Васильевнаправился в кабинет шефа карателей майора Бломберга. В просторной комнатеон увидел распластавшегося на полу фашистского офицера с изображениемсеребряного черепа на черной петлице мундира. Он хрипло дышал, прижимаясьщекой к грязному полу. Это был гауптштурмфюрер Ганс Фишер, офицер службыбезопасности, прикомандированный к карательному отряду. Невдалеке от неголежал солдат, а у стены с поднятыми кверху руками стоял грузный рыхлыйчеловек в распахнутом френче — штабс-фельдфебель Капп.

— Пленного взять с собой, связать ему руки, — приказал Васильев и,подойдя к столу начальника карательного отряда, принялся рыться в бумагах.Он взломал стол, шкаф, извлек оттуда несколько объемистых папок, отобралчасть документов. После этого взял незапечатанный конверт с грифом «строгосекретно» и, вынув из него какой-то документ, помеченный тем же грифом,протянул его высокому черноволосому партизану, выполняющему обязанностипереводчика. Тот быстро пробежал глазами начальные строки документа идоложил, что это второй экземпляр отчета о действиях карательного отряда;документ адресован генерал-майору войск СС Ремеру.

— Вот сволочи! Успевают вести учет каждой своей жертвы, — сказалВасильев, рассматривая цифры и прочитывая знакомые немецкие слова:«расстреляны», «направлены в лагерь»...

Операция против карателей, размещавшихся в родном селе комиссараЕремина, где в свое время нашел приют и командир отряда Васильев, прошлаудачно. К семи часам утра подразделение фашистов, расквартированное вздании школы, было уничтожено. По предположению комиссара, тольконебольшой группе в десять — двенадцать человек удалось спастись и уйти.

Когда бой утих, к школе начали стекаться группы партизан, выполнявшихотдельные задачи по уничтожению караульных постов и вспомогательных службврага. Появился и Сергей Горбунов, руководивший разгромом местногополицейского пункта. Он привел под конвоем трех полицаев, среди которыхбыл и Цыганюк. Подавленный страхом, с побелевшим лицом, Цыганюк понуросмотрел вниз, боялся поднять взгляд на партизан и на своего бывшегооднополчанина.

— Ну, вот и твой финал, господин Цыганюк, — сказал Еремин. —Предательство никогда и никому не приносило добра. Будем тебя судить повсей строгости законов военного времени.

Цыганюк выслушал все по своему адресу молча, так и не оторвавпотупленных глаз от земли, как будто она была для него главным утешением.

Глава восемнадцатая

Жизнь в отряде у Вали Скобцовой была нелегкой. Но постепеннотрудности этой жизни, опасности, подстерегавшие ее как партизанскуюразведчицу, воспитали в ней мужество, закалили ее характер. Валя проникалав разные села и деревни, успешно осуществляла связь отряда с нужными емулюдьми. Правда, не всегда и не все шло у нее гладко, порой приходилосьприбегать к хитростям, чтобы выполнить задание и вернуться в отряд целой иневредимой...

Оказавшись в родном селе после разгрома карателей, Валя забежаладомой. Короткая встреча с матерью не обошлась без слез и материнскихнотаций. Но едва Валя сняла сапоги, чтобы дать отдохнуть ногам иперекусить с матерью за общим столом, как за ней прибежал связной сприказом немедленно явиться к командиру отряда.

Валя вошла в помещение спокойной твердой походкой.

— Товарищ лейтенант, я явилась, — мягко, не по-военному доложилаВаля.

— Садись, надо с тобой поговорить, — сказал Васильев.

— Ясно, товарищ командир, — сказала Валя. — Какое будет поручение?

Ответил комиссар, Сидор Еремин:

— Надо, Валя, идти на связь с райкомом партии. Вот возьми, — протянулон ей конверт, обнаруженный в столе майора Бломберга. — Это отчет фашистовоб их злодеяниях. Пойдешь с Горбуновым. Потом, мы ждем от райкома важныхуказаний.

— На всякий случай возьми несколько явочных адресов и пароль к ним, —добавил Васильев и подал Вале листок. — Запомни и порви. В случаеосложнений, ты, как и обычно, родственница Матрены Галкиной, той, что вдеревне Горки на вашем пути.

— Хорошо, это дело мне все знакомо, — сказала Валя.

...Вернувшись домой, Валя поспешно уложила в домашнюю сумкунеобходимые вещи.

Мать заволновалась.

— Это что же такое, неужто опять уходишь?

— Да, мамочка, не огорчайся.

— Как же так... только пришла и снова в дорогу! Ночевала бы хотьночку.

— Не могу, мама, не могу...

...Выйдя на окраину леса, Горбунов и Валя остановились. Перед нимилежало большое поле, а дальше за ним виднелось широко раскинувшееся село,граничащее с районом партизанской базы. После некоторого раздумья друзьярешили обойти село с левой стороны.

— Подождем, пока окончательно стемнеет... Может, передашь пакет мне,на всякий случай? — сказал Горбунов.

— Нет, Сергей Григорьевич, не будем ничего менять. Все будетхорошо, — твердо сказала Валя.

— Я тоже в этом уверен, — ответил Горбунов. — И все-таки вот что...На худой случай, я буду тебя прикрывать огнем — все же я обстрелянныйсолдат, — а ты отойдешь снова в лес.

...Стемнело... Они шли через поле, прислушиваясь к каждому шорохутрав, порыву ветра, трепету мелкого редкого кустарника. Горбунов, как онии условились, шел впереди, Валя — метрах в ста за ним...

Взбешенные разгромом карательного отряда Бломберга, немцы приняличрезвычайные меры для охраны крупных населенных пунктов. В поле, недалекоот села, где пролегал путь партизанских связных, были расставленысекретные посты.

...Казалось, всего в двух шагах взвилась резко-белая ракета. В ту жесекунду раздался треск автоматной очереди, и Горбунова будто железнымпрутом ударило по ноге. Думая только о Вале, о ее спасении, он вскинулавтомат к плечу и ответил длинной очередью навстречу прыгающим из землиогонькам выстрелов. Он почувствовал еще один удар — в правую руку и,падая, заметил, что все поле озарено мертвенно-белым, неживым светом ракети что мимо и прямо на него бегут с автоматами немцы. «Успеет ли Валя?» —подумал он, и свет погас перед ним.

* * *

В час ночи прозвучала боевая тревога: на дальних подступах к селубыло обнаружено скопление противника. Командир и комиссар принялирешение — покинуть село без боя, чтобы не ставить под удар мирных жителей.

...Сидор Еремин шел во главе одной из групп и сильно досадовал:«Сволочи, как быстро пронюхали! Как бы не нарваться на засаду. Теперьвсего можно ожидать». Позади уже осталось небольшое, тянущееся клиномполе. Под ногами трещала стерня. Еще одно усилие, один бросок, и онидостигнут перелеска. Ну, вот и он — спасительный лес; он для партизан чтоброневой защитный щит. От бойца к бойцу понеслась команда:

— Залечь! Полная боевая готовность!

Вскоре подоспел и Васильев с основными силами. Окопались вдольопушки, выслали разведку, выставили боевое охранение. Напряженнопотянулись минуты. Посветлел горизонт. В лощинах завихрился туман.

И вот там, в стороне тракта, в полутора-двух километрах всколыхнуласьфашистская цепь, за ней вторая. Фашисты развернулись по фронту на сотниметров и продвигались по направлению к селу.

Заняв по кромке леса удобную позицию, партизаны открыли минометныйогонь по растянувшейся цепи противника. Он оказался для фашистовсовершенно неожиданным. Боевой порядок их нарушился, они залегли. Носкоро, преодолев замешательство, противник перестроил свои боевые ряды идвинулся не по направлению к селу, а теперь уже против обнаруживших себяпартизан.

Укрывшись за ствол векового дуба, Васильев не спускал глаз сдвухрядной, широко раскинувшейся по фронту дугообразной цепи противника.Разрывы партизанских мин время от времени приостанавливали движениефашистских солдат, но затем цепь снова смыкалась и продолжала продвижениевперед...

Ясно сознавая, что затяжной бой мог бы обернуться не в пользу отряда,Васильев и Еремин приняли решение о дальнейшем отходе своих людей в глубьлеса.

* * *

Упустив из-под носа партизан, каратели всю свою злобу обрушили намирное село. Они обошли дом за домом в поисках подозрительных лиц иоружия, одновременно забирали тех, чьи родные находились в лесу, в отряде.Чудом уцелевший староста Яков Буробин помогал фашистам выявлятьпартизанские семьи.

Около двух десятков арестованных стариков и женщин фашисты загнали вправление бывшего колхоза и подожгли его. Потом начали поджигать дома техкрестьян, на которых упало подозрение в связях с партизанами.

...Марфа Зернова долго успокаивала Коленьку. Фашистский солдат ни стого ни с сего оттрепал его за уши. Марфа привлекла сына к себе, крепкообняла, чтобы утешить. Потом испуганно уставилась в окно и закричала:

— Боже мой, что же это такое?!

Подхватив сына, она вместе с ним выскочила на улицу. А там, насоломенной крыше ее дома, уже извивались рыжие змейки огня с дегтярнойпримесью дыма. Они быстро бежали по пологим скатам кровли, сливались водин поток, и скоро вся крыша оказалась охваченной жарко бушующимпламенем. Огненный столб все увеличивался и, раскачиваясь из стороны всторону, готов был перепорхнуть на соседнюю крышу. Марфа второпях отвелаподальше Коленьку и пустилась в хату. Выбив стекла окна, она сталавыбрасывать на улицу первые попавшие под руку вещи.

...Дышать было уже нечем, пламя подбиралось к самым окнам, и Марфа,чуть не теряя в дыму сознание, перевалилась через подоконник. Чувствуя засобой жар, она медленно побрела на плач своего сына. Обняв его, она сужасом смотрела то на свой дом с рухнувшей крышей, то на пылающее вдалекездание правления колхоза. Из щелей его окон полз густой дым, а до слухавсе явственнее доносился крик людей. И, не в силах заглушить этот страшныйгул пожарища и человеческих голосов, все чаще раздавались выстрелы.

Сердце у Марфы сжалось, ноги сразу ослабели, и она почти без чувствопустилась на землю.

* * *

Горбунов через силу открыл глаза и еле слышно прошептал:

— Пить...

Чей-то незнакомый голос пробасил:

— Все-таки выжил, не издох, я знал, что такие, как ты, сразу неумирают.

Горбунов напряг силы и повернул отяжелевшую голову в ту сторону,откуда доносился чужой голос. Его встретил упорный мутно-бычий взглядофицера, стоявшего перед ним с широко расставленными ногами. Рядом с нимнаходился мужчина с длинными черными усами, в короткой кожаной куртке инапущенными на сапоги широкими шароварами. Тело партизана изнывало отболи, сухость перехватывала горло, прояснившееся сознание вызывалокакую-то лихорадочную дрожь. «А где же Валя? Что с ней?» — подумал он иснова застонал:

— Воды, пить!..

Офицер ехидно усмехнулся, подошел к своему напарнику.

— Дайте ему пить и доставьте ко мне, — без малейшего иностранногоакцента произнес он и вышел из камеры.

Горбунов жадно выпил кружку воды и, повалившись обессиленно головойна пол, закрыл глаза. Усатый мужчина, склонившись над ним, закричал:

— Не притворяйся! Кости твои целы, царапины перевязаны... А ну,буйвол, вставай, пошли!

Горбунов не шелохнулся. Последовал новый окрик, грубая брань, а потомГорбунова под руки подхватили два полицая и вытащили из камеры. Перед егоглазами проплыли мрачные стены помещения, цементный пол, изнуренные лицалюдей, которых под конвоем провели мимо него по коридору...

Офицер, в темном мундире, в галстуке, прохаживался около стола.Усатый сидел на стуле возле стены. Горбунова посадили на табурет посредикомнаты.

— Ну, что вы скажете нам о себе? — спросил офицер. — Кто вы такой?

Помолчав и собравшись с силами, Горбунов ответил:

— Я русский, гражданин Советского Союза...

— Вот как! — произнес, останавливаясь, офицер. — А где же этот вашСоветский Союз? Нет его. Помните, как вы пели: «и врагу никогда не гулятьпо республикам нашим». Я точно процитировал?

Горбунов промолчал.

— Ах, вы, наверно, не знаете этой популярной советской песни?! — Вголосе следователя слышалась легкая издевка. Он опустился на стул,заглянул в какую-то бумагу, лицо его сразу стало жестким. — Так, так, —произнес он, щелкнул зажигалкой, закурил.

— Пока вы во хмелю, у вас все в розовых красках, но неизвестно, какоееще будет похмелье... Поживем — увидим, — словно между прочим, заметилГорбунов.

— Вы собираетесь жить?! Ха-ха-ха... Это просто забавно. Русские менявсегда чем-то удивляют! Есть у них какой-то эдакий странный азарт. —Офицер сделал несколько размашистых шагов возле стола и спокойноспросил: — Ваша фамилия?

— Горбунов.

— Место рождения?

— Россия.

— Конкретнее...

— Этим все уже сказано.

Офицер снова заглянул в лежавшую перед ним бумагу.

— Когда и кем призван в партизаны? — спросил он, переходя внезапно на«ты».

— Меня никто не призывал, — сказал Горбунов и добавил: — Как и всехнаших партизан.

— Значит, по личной воле, то есть сознательно, занес руку на новыйпорядок, пошел против великого германского народа?

Горбунов подумал, что ему, в сущности, нечего больше терять, иответил откровенно:

— Я никогда не выступал против вашего народа и даже восхищалсямногими вашими соотечественниками.

— Вот как?! — вскинул брови офицер.

— Да, но я ненавижу вас, фашистов, — продолжал Горбунов. — Начиная отфюрера и кончая последним оккупантом. Вы все — изверги и убийцы, выпалачи.

Офицер слушал Горбунова, не перебивая. Однако его взгляд, как итогда, в камере, стал колючим.

— Ну что же, ты только облегчил нашу задачу, — сказал он, когдаГорбунов умолк. — Как видно, ты не просто партизан, ты убежденныйбольшевик, фанатик и, следовательно, политрук или комиссар. Тем больше мыи спросим с тебя... Итак, к кому и с какой задачей ты направлялся в село?

— На такие вопросы я отвечать не буду.

— Не будешь?.. — следователь зло усмехнулся. — Но ведь мы умеемразвязывать языки. Не веришь?.. Покажите ему для начала детскую игру, —повернулся он к усатому.

Тот вскочил на ноги и щелкнул каблуками.

— Яволь!

«Детская игра» заключалась в том, что Горбунова вывели в соседнююкомнату, наполненную какими-то «гимнастическими» снарядами, привязали егок лавке и нанесли двадцать ударов плетью по обнаженной спине. Горбуновгрыз воротник своей куртки, чтобы не кричать, а потом потерял сознание.

Прошли сутки, Горбунова снова доставили в кабинет следователя. Наэтот раз офицер сухо и грубо задавал ему вопросы, стараясь выяснить, кудаГорбунов шел и откуда, каково местоположение отряда, его вооружение,состав, пункт связи, фамилии командиров. Горбунов упорно молчал. «Всеравно я умру, — думал он, — что делать! Наши придут, отомстят за меня... Япринял партизанскую присягу и не нарушу ее».

Не получив нужных сведений, следователь выходил из себя, кричал,Горбунова стали бить прямо в кабинете, не утруждая себя доставкойподследственного в комнату пыток.

Горбунов с каждым днем слабел, но на все вопросы гестаповскогоофицера отвечал по-прежнему молчанием. Усатый палач предлагал подвеситьего за руки к потолку, однако следователь опасался того, что Горбуновиз-за полученных им пулевых ранений может скончаться прежде, чем из негоудастся выудить хоть какие-нибудь факты.

— Сегодня мы будем делать тебе маникюр! — объявил офицер, когдаГорбунова привели к нему на очередной допрос.

Горбунову запустили под ноготь пальца здоровой руки иглу. Не выдержавогненной боли, пронзившей, казалось, все его измученное тело, он рванулсяи закричал:

— Пустите!..

Офицер немедленно, в какой-то слепой надежде спросил снова:

— Говори, где базируется твой отряд? Сколько вас?

— Нас много, — еле слышно сказал Горбунов. — Всех не сосчитаешь... неперебьешь!

Офицер большими нервными шагами подошел к нему и остервенело ударилпо щеке. Вслед за тем к Горбунову подкатил усатый и сказалпритворно-заискивающе:

— Дурья твоя башка, неужто так трудно сказать, где твой отряд,сколько в нем партизан, кто ваш голова, к кому ты шел?

— Уйди, продажная шкура, — прохрипел Горбунов. — Нет в тебе нисовести, ни чести...

— Продолжить маникюр! — приказал офицер и, отойдя к столу, закурил.

Прошло несколько дней. Полуживой Горбунов неподвижно лежал на грязномполу камеры. Перед его мысленным взором точно в полусне мелькали картиныпрошлого: родной дом, дорогие лица матери, отца... «Всю жизнь теперь будутждать они меня и не дождутся, и только смерть одна избавит их от этихтяжелых надежд», — подумал Горбунов... Вспомнились друзья, товарищи,ласковый взгляд милой девушки, слышался ее нежный голос. Валя в еговоображении стояла словно живая — простодушная, с простым лицом, с яснымиголубыми глазами. «Что с ней?» На допросах о ней ни слова, как будто и небыло такой в жизни. «Неужели погибла?» Он раздумывал, а тем временем дверькамеры распахнулась, и появившийся на пороге тюремщик стал выкликать посписку людей. Так повторялось каждое утро, и Горбунов знал, кого вызывалииз камеры, те больше в нее не возвращались.

— Иванихин, Рогаль, Панченко, Самойлов...

Последним назвали его. «Ну, вот и все!» — пронеслось в сознании.

Во дворе тюрьмы всех построили в колонну. И вдруг перед глазамиГорбунова промелькнуло знакомое лицо. «Валя!» — чуть было не крикнул он ипротиснулся в ее сторону. Колонна тронулась. Куда? Зачем?

— Не показывай вида, что знаешь меня... — глухо проговорила Валя.

«Значит, тоже не добились от нее никаких признаний», — с гордостьюподумал Горбунов и, преодолевая боль в ноге, заковылял рядом с ней.

Остановились невдалеке от поселка. Путь преградила мусорная свалка исвежевырытый ров с желтыми отвалами глины.

Раздалась резкая немецкая команда. Обреченных сбили в кучу, каждомузаломили за спину руки и связали их. Затем охранники за шиворот, как собакза ошейник, хватали мужчин, подводили на край рва, сгибали и в упорстреляли в затылок. Одним из последних взяли Горбунова. Он бросилпрощальный взгляд на одиноко стоящую под охраной конвоира Валю, и,подталкиваемый в спину дюжим эсэсовцем, оказался перед рвом. Он закрылглаза и глубоко вдохнул холодный осенний воздух, как будто желая навечноприхватить его с собой. «Быстрее, быстрее», — мысленно подгонял он своегоубийцу, и вдруг над самым ухом услышал знакомый вкрадчивый голосследователя:

— Даю одну минуту на размышление. Скажи, где базируется отряд, к комуты шел на связь... Одно слово, и ты спасен. Будешь жить.

— Стреляй! — крикнул Горбунов.

— Э-э, нет! Ты, комиссар, так легко не умрешь! — произнес офицер,что-то отрывисто скомандовал по-немецки, и Горбунова оттащили прочь отрва...

Через час он был снова в тюрьме. Следователь предложил ему сигарету,а потом заговорил спокойным и даже как будто уважительным тоном:

— Вы оригинальный человек. Я прекрасно вас понимаю и, как офицер,ценю ваше мужество. Похвален ваш патриотизм, ваша верность присяге... Ивсе-таки, все-таки вам не хватает масштабного мышления.

— Я знаю, чего мне не хватает, — ответил Горбунов.

— Ну вот, опять русский гонор, горячность... но к чему? Во имя чего?Армия ваша тает, как свеча. Мы вышли на Волгу, к Сталинграду. К тому же унас зарезервированы армии наших союзников — Японии, Турции... Вашегосударство фактически распалось. Советская Россия потерпела крах.

— Эти сказки мы слышали не раз, — устало сказал Горбунов. —Приберегите их для простачков.

— Вы не верите! — Следователь как будто укоризненно покачалголовой. — Однако у меня имеются неопровержимые доказательства. Прочтитевашу «Правду». Вот. — Он взял газету и положил на край стола. — Здесьговорится, что даже за Волгой для нас нет больше места... В то же время внашем тылу начала формироваться русская освободительная армия, и вы сосвоими способностями могли бы быть полезны ей. Так из врагов мыпревратились бы в союзников...

— В этом-то и есть суть вашей масштабности? — не без усмешки произнесГорбунов. — Я и вы — это несовместимо. История отвела вам, фашистам,позорное место...

— Молчать! — Следователь встал из-за стола. — Я давал тебе прекрасныйшанс не только сохранить свою жизнь, но и сделать карьеру. Ты не внялголосу разума... Вот мое последнее слово: в твоем распоряжении час; черезчас, ровно в... — он взглянул на свои наручные часы, — в четыре вечера тыотречешься от своих большевистских взглядов и будешь сотрудничать с намиили же... — офицер поспешно закурил, глубоко затянулся сигаретным дымом, —ты умрешь такой смертью, что перед кончиной будешь проклинать своихродителей, давших тебе жизнь. Увести его! — снова сорвавшись на крик,приказал он конвоирам...

И час прошел. Всю молодую жизнь свою, день за днем, как бы зановопрожил в душе своей Горбунов. Ему не в чем было упрекнуть себя, ни одинпоступок не вызывал в сердце горечи раскаяния. Больше всего вспоминалсяфронт, поединок с танком врага, окружение, скитание по лесам, партизанскийотряд, Валя... Что с ней? Ее не расстреляли. Неужели возили туда дляустрашения? Может быть, ей удалось ввести в заблуждение фашистов? Вовсяком случае, очную ставку ему с ней не устраивали, видимо, Валя сумеладоказать, что в поле оказалась случайно... А письмо, спрятанное, у нее ненашли.

С мыслями о Вале Горбунова вывели из камеры в тюремный двор. Офицерспросил: ну, как надумал? Горбунов ничего не ответил. Тогда тут же емускрутили веревкой руки, затолкнули в низкий черный фургон и повезли. Скорозаскрипели тормоза, машина остановилась.

Горбунова подвели к свежевырытой могиле. Кругом простирался поросшийбурьяном пустырь. Начинало темнеть.

— Лос! Шнель! — скомандовал старший охранник. Он, похоже, оченьторопился.

Горбунова ударили прикладом винтовки в спину, столкнули в яму.

— Гады! — выпалил он, с трудом поднимаясь на ноги. — Стреляйте!..

Но выстрелов не последовало. Вместо них на него обрушились крупныекомья земли.

— Что вы делаете?! — внутренне холодея, закричал он.

А охранники в три лопаты деловито сыпали на него все новый грузземли... Пыль ударила ему в лицо и запорошила глаза. Он изо всей силыдернул руки в надежде освободить их, но веревка только глубже врезалась вего тело. А земля все сыпалась и сыпалась. Вместе с ней на его голову упалтяжелый острый камень. Перед затуманенным взором Горбунова все поплыло,закружилось...

...Охранники утрамбовали землю, потом выкурили по сигарете и, сев вмашину, тронулись в обратный путь.

Глава девятнадцатая

После разгрома карательного отряда майора Бломберга Виктор Хромовнеожиданно для себя был переведен в специальное подразделение подрывников.И вот уже позади осталась короткая стажировка. Вместе со своим старымтоварищем, Борисом Простудиным, он осторожно шагал по глухой незнакомойему лесной дороге.

...Сентябрьская ночь была теплой и безветренной. Ни одним листкомсвоим не шевелились травы и кустарники. Все вокруг, казалось, замерло вмолчаливом томительном напряжении. И только временами журчаниепопадавшихся на пути небольших речушек нарушало ночное безмолвие.

К исходу ночи Виктор и Борис, миновав почти тридцатикилометровыйпуть, вышли к деревне Васильки. Здесь им предстояла встреча с ИльейБугровым. Бугров по заданию партизан вошел в доверие к немцам и былназначен на должность старосты деревни. Однако долго удержаться «у власти»он не смог и вскоре, как ничем не проявивший себя, был отстранен от этойдолжности. И все же он пользовался пока некоторым доверием немцев, и этодля подпольного райкома было своего рода дверцей в логово врага.

Друзья подошли к усадьбе Бугрова и осмотрелись вокруг. Затемпробрались в сарай и, укрывшись там, стали в щель наблюдать за улицей.

Утром, когда совсем рассвело, в сарай с переполохом влетела курица.За ней гналась худенькая девочка лет семи-восьми. Увидев незнакомых людей,она удивленно, но без тени страха уставилась на них и спокойно спросила:

— Вы к дедушке?

— А как зовут твоего дедушку? — поинтересовался Виктор.

Девочка, оттопырив свои розовые губки и вздернув плечиками, ответила:

— Дедушкой Ильей.

— Да, да, а мы и забыли, — продолжал Виктор. — Он у тебя такойбольшой, с черной бородой...

— Ага.

— А тебя-то как зовут? — спросил Борис.

— Катенькой.

— Так, так, Катенька, пойди разыщи дедушку и шепни ему на ушко, чтомы его ждем. Сделай так, чтобы никто об этом не знал. Поняла? — спросилВиктор.

Девочка кивнула и, будто привыкшая к подобным поручениям, не спешавышла.

Через полчаса появился и сам Бугров, широкий в плечах, одетый вполотняную косоворотку, туго перетянутую в поясе тонким ремешком. Услышавот гостей партизанский пароль, он приветливо поздоровался с ними,пригладил черные с проседью волосы и сказал приглушенным басом:

— Ну, мы с сыном давно готовы. Тошно смотреть на этих извергов.

После обсуждения предстоящей операции Илья Бугров привел своего сынаЛеонтия, по прозвищу Соловей, здоровенного молодого мужчину.

— Какой же он Соловей! — удивлялся Борис. — Черный, как ворон, асилищей, наверно, волу под стать.

Леонтий смутился и опустил глаза.

— Не за силу, а за голос его так прозвали, — пояснил Илья.

— Ты что же, поешь? — с улыбкой спросил Виктор.

— Да нет, соловьем свищу... Ну и другими птахами.

— А ну-ка, сынок, — подмигнул Леонтию отец.

Леонтий пожал своими богатырскими плечами и, немного отвернувшись всторону, издал тонкую и нежную соловьиную трель. Потом рассыпал«хрустальный горошек», коротко просвистел и умолк.

— Отлично! — сказал Виктор. — Больше не надо, а то еще найдутсялюбопытствующие. Соловьиный свист будет нам хорошим сигналом на случайопасности.

— Ясно, — ответил Леонтий.

— Теперь займемся делом.

— Револьверы мы добыли. Винтовок, к сожалению, нет, — сказал Илья. —Вся надежда на вас. Возьмите нас в отряд, там, думаю, раздобудемчто-нибудь солиднее.

— Револьверы — тоже оружие, — успокоил его Виктор. — Трофейные илинаши?

— Один наган и один парабеллум. Патронов — штук сто.

— Для начала неплохо, — сказал Борис.

Затем приступили к подготовке заряда. Когда все было готово, вместеподкрепились горячей картошкой из котелка, которую принес из избы Леонтий.Распростившись с хозяевами до вечера, друзья уснули на соломе мертвецкимсном...

С наступлением темноты группа выбралась из деревни. Шли осторожно,прислушиваясь к малейшему шороху.

Обошли одну, потом другую деревню. Показался железнодорожный путь,лежащий в неглубокой ложбине. Партизаны залегли возле груды шпал. Минуламинута, вторая. Ничего подозрительного не обнаружилось. На боковоеохранение вышли Илья и Леонтий. Еще через несколько минут Виктор сказал:

— Пора.

— Что же, тронулись, — тихо отозвался Борис.

Скоро лежбище для взрывчатки было готово. Пудовый заряд длянадежности разместили под оба рельса.

— Отличный подарок для фрицев! — прошептал Виктор. Борис тщательноустановил электровзрыватель.

До слуха друзей донесся шум поезда. Монотонно постукивали колеса,напряженно попыхивал паровоз, луч света слабо скользил вдали посеребристой поверхности рельсов.

Когда друзья, цепляясь за кусты, выбрались из ложбины, состав вышелуже на прямую и с нарастающим гулом приближался к заминированному участку.Виктор и Борис припали ничком к земле.

— Сейчас, сейчас... — шепотом произнес Виктор, а поезд в то же время,словно еще сильнее надрываясь, с шумом миновал заминированный участок ипомчался дальше.

— В чем дело? — сдавленно крикнул Борис.

Помолчав, Виктор глухо ответил:

— Мы идиоты, понимаешь, идиоты, а не подрывники...

— Что же произошло?

— Видимо, не сработал детонатор. Так оставлять заряд нельзя.Попробуем кое-что придумать...

И друзья ползком опять спустились к дороге. Виктор передал Борисукусок шнура с детонаторами на обоих концах и принялся торопливо разгребатьпесок и щебень, прикрывавший тол.

Когда заряд был полностью обнажен, Виктор вставил один конецвзрывателя в шашку, а другой вывел на головку рельса.

— Ну как, будет толк? — спросил Борис.

— Думаю, будет, и еще какой! — ответил Виктор и негромко свистнул,давая сигнал к отходу.

Обратно шли поспешно. Тянуло теплым ветром. Виктор все чаще стревогой посматривал на занимавшуюся бледную зарю. К пяти часам утраподошли к деревне Васильки. Еще сохранялась ночная тишина, только надругом конце деревни отрывисто тявкал пес.

— Кажется, все в порядке. Нигде ни единой души, — промолвил Борис ипервым вошел в сарай.

Они не заметили, что в огороде, возле покачнувшегося тына, стоялсутуловатый мужчина, староста деревни. Появившиеся в столь ранний час людиу дома Ильи Бугрова не могли не привлечь его внимания, и он, наблюдая,притаился.

Отложив в сторону автомат и сняв с пояса гранаты, Виктор повалилсянавзничь на ворох соломы. Прошло не больше минуты, и он, вскочив,предупредил товарища:

— Тихо!

Они затаили дыхание и тут уже уловили доносившийся до них шумдалекого поезда. Прошло несколько томительных минут, и вдруг далекаяокрестность огласилась раскатом взрыва.

— Ну вот, я же говорил! Я же знал, что так и будет. Я жечувствовал, — обрадованно повторял Виктор.

— Интересно, что там было, в поезде?

— Что бы там ни было, это не важно. Главное — путь разрушен. А теперьмы можем свободно перекурить и отдохнуть.

В этот день они спали долго и крепко.

В три часа дня к ним зашел Илья, принес в чугунке обед. Пока ребятаподкреплялись горячим борщом, Бугров поделился последними новостями.Взрывом, как стало известно, уничтожен воинский эшелон. Железнодорожноедвижение прервано.

— Немцы переполошились, — продолжал рассказывать Илья. — По всейокруге идут обыски и аресты подозрительных, комендант грозится расстрелятьвсех задержанных, если не найдут виновных.

— Надо глядеть в оба, — озабоченно произнес Виктор.

Еще днем Илья проводил невестку, жену и внучку в соседнюю деревню ктетке.

Леонтий, провожая мать, то и дело обращался к ней, что-то наказывалей.

Высокая, с худым пожелтевшим лицом, мать не сводила взгляда с сына и,покачивая головой, вытирала фартуком влажные глаза. Переведя взгляд намужа и неожиданно всхлипнув, сказала:

— Я прошу тебя, Илья, присматривай за сыном, мало ли что может быть.А ты, сыночек, будь осторожен, под пули-то зря не лезь, делай все с умом.

— Ну что ты, мама, я разве маленький. Вон ребята, насколько младшеменя, а уже воюют, — ответил Леонтий.

— Ничего, мать, не волнуйся, мы там будем не одни. Ты сама-то берегисебя, — сказал Илья. — Будут нас спрашивать, скажи, уехали промышлять врайон, на заработки.

— Скажу, ладно, — тихо произнесла мать.

...А когда на деревню опустилась вечерняя мгла, Илья пригласилВиктора и Бориса в дом поужинать, чтобы потом вместе с ними и сыномЛеонтием отправиться на партизанскую базу. Для предосторожности дверь всенях закрыли на засов. Окон не занавешивали, но и огня не зажигали, застолом разговаривали вполголоса.

Борис сидел у окна, всматривался в темень улицы: партизанская жизньдавно приучила его к осторожности.

— Тихо! — сказал он вдруг и насторожился. За окнами послышалисьчьи-то шаги, а в глаза ему бросились силуэты с хорошо знакомыми рогатымипилотками.

Виктор подскочил к нему и вскрикнул:

— По-моему, немцы!

— Может быть, это Антон — поляк-переводчик? По старой памяти ониногда заходит ко мне, как к бывшему старосте, — пояснил Илья.

В калитку раздался стук.

— Что будем делать? — с тревогой спросил Борис.

Стук в дверь повторился снова, но уже нетерпеливо и громко.

— Идите откройте дверь и с Леонтием постарайтесь проскочить вогород, — шепнул Виктор Илье Бугрову.

— Кто здесь? — громко спросил Илья.

— Открой! — прозвучал повелительный голос.

— А в чем дело? Что вам нужно?

— Не рассуждай, открывай немедленно, — грубо прозвучал тот жевластный голос.

— Господин Антон, так это ты?

— Да, я — Антон, открывай.

— Так бы сразу и сказал, — притворно-равнодушно ответил хозяин.

В сени ворвались сразу трое, кто-то еще топтался на крыльце.Притаившиеся в избе слышали все, что творилось за дверью. Было ясно, чточерез какое-то мгновение им лицом к лицу придется встретиться с врагом.

Перешагнув порог, фашисты сразу же фонариками стали шарить по углам.Не обнаружив ничего подозрительного, они направились дальше.

Открывшаяся дверь заслонила партизан, замерших возле стены. «Чтоделать?» — лихорадочно пронеслось в голове Виктора, и он решил первыматаковать врага.

— Руки вверх! — крикнул он и в тот же момент дал короткую очередь изавтомата. Грузно, со стуком упавшего оружия, скошенные пулями фашистыповалились на пол. Виктор с Борисом перебежали в переднюю комнату изалегли перед высоким порогом.