Северные рассказы и повести

ВОЙНА КОЛДУНИЦ

— И вот тогда–то у них и началась война!..

— Когда «тогда»? Какая война? Ой, чё ты, дед, буровишь–то?..

— Вот что знаю, о том и говорю! За сколько купил, за столько и продаю. Война, я тебе, Федька, говорю, самая настоящая началась! В самый солнцеворот, в «страшные» вечера между новогодьем и крещеньем!

— Да, ну, брехать–то! В солнцеворот — согласен. Только не в «страшные» вечера, а в страстную неделю перед пасхой!

— Вот ты меня, старика, будешь учить!.. Да ты хоть кого спроси, хоть куму мою!..

— Кого? Бабу Аришу, что ли? Ага, помнит она!.. Ты у ней какой сегодня день спроси, она тебе нагородит. У неё куры по три раза в день несутся, а потом замуж хотят.

— Ну, и не буду тогда тебе ничего рассказывать, раз ты умный такой. Ишь, выискался. Вчера вылупился, а сегодня уж всё знает…

— Ладно, дед. Бреши дальше. Интересно же.

— Не буду. Это пёс брешет, а я правду говорю.

— Ладно, ладно… Пусть будет правда.

— Тогда не перебивай. И гармошку свою убери подальше. А то звону от неё много…

— Ладно, убрал.

— А налить? Глянь: у меня уж и стопочка пустая.

— Да, тебе ж, дед, много–то нельзя. Сейчас окосеешь ведь, заговариваться начнёшь и уснёшь ещё…

— Вот это — не твоё дело! Налей–ка. Ну–ка, ну–ка, во–от столько и хватит. Дед меру знает, не то, что вы, молодёжь, пьёте да дуреете. А с нашего самогона даже похмелья не бывает. Сам знашь — как слеза.

— Ага, вонючий только.

— Ну, и что. Не нравится — не пей. Мал ещё…

— Так ты говоришь: Степаниха у Петровны огород перекопала? Ну, и что? Сам себе противоречишь, дед! Зимой–то кто копает?..

— Фёдор! Последний раз говорю: заткнёшься ты или нет?!.. Ты чем слушаешь? Задницей, что ли?! Я ж тебе объяснял про то, что раньше ещё было! До настоящей войны. С чего у них всё началось, по–русски говоря. Ты пойми: жили мы когда–то тихо, мирно. У нас, у чалдонов, волхидок прежде отродясь не бывало. Степаниха–то у нас пришлая, только живёт здесь уже долго. А раньше, по моей ещё молодости, не было её. И Петровна — пришлая. Она ещё поздней приехала с сыном–то. Ты что? Забыл поди? Помнить должен!.. Хотя нет. Тебя ещё и на свете–то не было. Сын–то ейный лет на десять тебя старше будет, так ведь?

— Ага, «на десять»!.. На пятнадцать не хочешь?

— Вот то–то и оно… А у Степанихи Нюрка уж взрослая была: ух, колдовка настоящая! Я её глазёнки как увидел — сразу понял. На меня глядит, а в зрачках–то моего отражения не видать. Чисто омуты. И чудно, и жутковато… А раз ты такой недотёпа, то я повторю для тебя кое–что с самого начала… Ну–ка, налей–ка…

— Да, ты чё, дед! Только что ж пили!..

— Лини, лини, тебе говорю! Да помалкивай… Во–от… Дай–ка картошечки со сковороды… Да хватит тебе! Мне ж закусить только, куда навалил столько–то! Во–от… Слушай, значит. Собралась как–то Петровна в своём огороде лук с репой садить. А чует, что Степаниха–то — глазливая баба. Они ведь, волхидки, всё друг про дружку чуят! Так то ж ещё доказать надо. Садит она, значит, глядь: Степаниха прётся. Ну, там «здрасьте — здрасьте», тудым–сюдым… Ага, а сама–то копает да садит. А Степаниха–то её огород всё нахваливает. Ну, поболтали маленько да Степаниха дальше пошла. А через час как Петровна–то садить закончила, подходит к её забору Степаниха и молчком банку червяков ей в огород сыпет. Высыпала она всё, что в банке было в Петровнину землицу, перекувыркнулась троекратно да и оборотилась свиньёй. Забежала свинья в огород и давай там всё перекапывать рылом–то. А Петровна углядела и давай свинью палкой охаживать да крапивой стегать! Знает ведь, чем надо!

Наутро Степаниха–то вся в синяках была. Лежит в избе своей, охает, с полатей встать не могёт. А Петровна–то и зашла. В гости как бы… Ага. «Ох, да что с тобой, соседушка?!» «Ой–ёй! В подпол лазила, чуть не убилася!..»

— Дед! А ты сам–то часом не ворожишь втихаря? Откель у тя этакие познания, а?

— Оттель. Поживи с моё, помыкайся. Ага… Ну, живут они этак дальше. А Нюрка у Степанихи девка–то на выданье была. И присватался к ней тут один парень, не из нашей деревни, конечно. Из нашей–то её бы никто не взял. Побаивались тогда ещё… Петровна–то виду не показыват, а сама задумала нечистое дело. Сваты сговорились. По осени свадьбу играть решили. Как поехал свадебный поезд, тут Петровна себя и выказала. Наговор такой есть: с горошинами. Сказать надо: «Девять горошин, десята невеста — конь ни с места!» И кони–то встали, как вкопанные и не идут! Очумели кони–то заговорённые! Вот страху–то было! Ага!..

Степаниха сразу поняла, чьих это рук дело. А молчит сама–то. Ох, недобрые они все. До–олго свои обиды копят. Да всё равно себя проявят. Злость в них особая, ведьмовская. Нюрка опосля всё ж замуж–то вышла, от мамки уехала. Да, говорят, недолго ейный супружник протянул. Отдал Богу душу. И осталась Нюрка одна с малым дитём. А у колдуниц — оно почти всегда так. Я по–другому чтоб — и не слыхал чего–то. Не терпит рядом с ними душа человеческая. Сохнет.

Начала Степаниха грезить. Это по–ихнему, по–волхидски. У нас, на Ангаре, в прежние времена и не знали такого. Ворожить, значит, начала на соседку на свою втихаря–то. Глядь: через какое–то время Малышка, корова Петровнина, блудить зачала. Не идёт домой — и всё тут. Одичала. Убежит в елань и стоит там недоёная. Мычит только. Громко так. Жалостливо. Кто слыхал, говорят, аж плачет будто. А домой — не идёт. Ну, ни в какую! Поймать её Петровна пыталась… Кого! Как хозяйку свою завидит: бежит прочь, только копыта сверкают.

Тут и зима пришла. Сгинула корова у Петровны. Бают, волки её извели. Ну, да, волки! Куда уж… Дай–ка, Федюня, спичку деду. Подымить маленько хочу.

— Так у тебя ж курево кончилось, вчера ещё. Сам жаловался! — А! Ну, да!.. А ты уважь меня, Феденька. Угости. Я‑то знаю, что у тебя заначка есть. Угости–ка «Беломорчиком»…

— Ох, и ушлый ты, дед. Ладно, бери. Скажи только, что дальше–то было?

— Дальше–то?.. А дальше самое то и началось только… Попросила Петровна у Степанихи молока. Да ещё на пропавшую Малышку наплакалась той. Будто не понимат, откуда ветер–то дул. Прикинулась, в общем. А Степаниха ей вроде как даже сочувствует. Охает да ахает, язычком своим змеюкиным цокает. Самой–то поди, ох, как приятно! Вот они, волхидки–то, какие! Сроду вида не показывают! Обе! Посидели они, языки свои бабьи почесали. А напоследок Петровна–то опять про молочко напомнила. Слёзно так. Дай, мол, соседушка молочка твоей Зорюшки испить. А ту, видать, аж, раздуло от гордости. Совсем с ума спрыгнула. Знала ведь, что нельзя из дома сторонним своё отдавать! Тем более — колдовке. На силу, поди, свою понадеялась. Ну, молоко–то она подсолила, конечно. Полагается так, чтоб корову не сглазили. А с широкого плеча взяла да впридачу Петровне ещё и масла коровьего дала. А вот масло–то нетронутое у ей было.

Воротилась Петровна домой. Не знаю, что она там наговаривала, да и знать не хочу. Страшно это знать–то. Грех большой. Только в конце наговора воткнула она нож в принесённое масло. А из масла–то кровь брызнула! В общем, сдохла корова у Степанихи. У ней ещё другая была, кроме Зорьки. Бурёнкой что ли звалась… И у той молока стало чуть. Не больше кружки давать стала. Начала Степаниха рыскать, вынюхивать. Глядь, а в хлеву у ней при входе в потолок нож воткнут! Всё ясно! Как раз «страшные вечера» начались. Пошла Степаниха прямиком к Петровне. Глаза у ей бешеные, кого встретила бы — живьём съела! Избу, прям, не стучась, распахивает: а там Петровна сидит, молочко попивает! И в вёдрах у неё молоко, и в банках — сметана. Кругом, короче… Ну, тут уж наорались они. И подрались даже!.. Ой, что было! Изба Петровнина ходуном ходила! Выбежала оттуда Степаниха, на кобеля соседского накинулась. Зашипела вся. Оторвала собаке голову живьём! Глазищи у самой горят! Собака–то на цепи сидела. Тявкнуть не успела, как головы лишилась! Ненавидят волхидки собак, потому что те нечисть чуят и выдать их могут. Ни у Петровны, ни у Степанихи — у самих сроду собак не водилось! Кх–кх–кх… Табак крепок для меня… Кх…

— А ты не кури. Курить — здоровью вредить.

— Эх, малой ты ещё… Учить меня. А что не вредно по–твоему? Жить — оно ведь тоже не всегда полезно бывает. Кх–кх… Крепко Степаниха Петровну уделала. Ох, крепко! Та с постели не вставала. И умереть не могла. Тяжело волхидки помирают. Ой, тяжело!.. Не берёт, видно, Господь нечестивые души. Мучает, а помереть не даёт. За грехи тяжкие… Сын её и врачей приглашал, и лекарей, и знахарей… А на Степаниху мы всем селом жалобу написали тогда, помнишь? Или ты ещё малой был?

— Не-е!.. Это–то я точно помню. И как с района приезжали. Даже это помню! Она ещё клялась да плакала… Вот только не понял я, почему её не забрали, не посадили?

— Ну!.. Тогда ничего ты не понял! Петровна просила её не трогать. Даже подписалась, что прощает.

— Да ты что?! А зачем?

— То–то и оно что «зачем»!.. Не хотела, значит! Она её сама наказала. Да так наказала… Никакие прокуроры так наказать не могут. Ходить–то она сама уж не могла, а сына тайно упросила. Не хотел сын в дела её лезть. Да, видно, мать пожалел. Выкрал он для матери (уж не знаю — как исхитрился!) фотографию у Степанихи. У неё их особо–то и не было… Может, где старую с паспорта?.. Шут его знает… Ну, выкрал, короче. И та наколдовала чего–то на вражье изображение. Заговор сделала. Жуткий. На смерть. Да не простую. А с такими мучениями, с такими пытками!..

Степаниха помирать начала. Крутит её всю, колдобит. Будто пытают её огнём невидимым! Раны у ней сами собой открываться начали. Гной потёк. Опухла вся… А умереть не могёт! Пустила её, короче, Петровна, по ветру. Вот так у них, у волхидок, дока на доку пошло всё…

…Думали мы, думали всей деревней тут: мужики, бабы особенно, все, в общем… Даже в чужую деревню гонца засылали к другой колдунице, чтоб вызнать: как нам двух баб от мучений избавить. Надоумили нас. Сказали, что хомут надо через них протаскивать. Три раза пробовали. Бесполезно всё. А в другой раз разобрали над мученицами доски с потолка. Ну, чтоб душам их легче уходить было. Вот это–то и помогло. Я сам разбирал: и у Петровны, и у Степанихи. На третий день померли обе. Успокоились…

— Да-а… Ну, дела у нас были!.. И хорош же ты, дед, страхи расписывать. Тебя на ночь слушать даже того… боязно. Лучше на гармони сыграть. «Голубёнок белай, больше так не делай!..» Ага! Давай–ка, дедка, выпьем с тобой ещё по маленькой?! За твой живописный, как говорится, рассказ! Не знаю, как ты, а я наливаю… Эй, дед! Что затих–то?.. Дед!.. Деда!!.. Спишь, что ли? Ну–ка, потрясу его… Да ты холодный!.. Дед!.. Де–ед!!.. Ты ж курил только что!.. Папироса к губе приклеилась… прилипла… Деда! Дедуня!.. Господи!.. Да, что ж это!.. Да ты же…