Северные рассказы и повести

ВОЛКИ

В Сухобузимском районе за деревней Павловщина к парому через Енисей съехали на бортовом «Урале». Верх его был крыт брезентом, и потому, озираясь на мелкий моросящий дождь, никто из кузова не вылез. Там, под брезентом, было как–то ловчее, чем снаружи. Мордатый Кузьмич, раскрасневшись под «Мадеру», травил свои фирменные байки. Остальные: геолог Сидоров, Витюня- местный кадр, и сам Михалыч, — слушали.

— Места здесь после войны совсем дикими стали, особенно там, за рекой. Народ поразъехался. Сейчас в деревнях–то путних мужиков не осталось, а там, где прииски раньше были: как позакрывалось всё тогда, в хрущёвские времена, так никто и не шарашился. Ну, кроме охотников, конечно. Те — да, те в любую дыру лазят за зверем. Да и они–то не шибко любили туда забираться… Неприятно там как–то человеку. Муторно… Нехорошее говорят про те места…

Кузьмич от чего–то вдруг помрачнел с лица и замолк. И сколько к нему ни приставали всю дорогу (особенно Сидоров старался), он только смолил свои «беломорины», пил «Мадеру» из горла да отмалчивался.

…Приехали. Тишина-а кругом. Ельник. Сырость. Ручей невдалеке журчит. Темнота. Из жилья — старая полусгнившая банька с прохудившейся печкой — «буржуйкой». И всё.

Всем миром эту чёртову печку топили. Всю ночь толком не спали. Только задремлешь: дрова прогорают или гаснут (сырое же всё кругом). Вот и дежурили поневоле. А спать — разве заснёшь, когда в баньку на двух человек набилось столько народу: аж пятеро, если с шофером считать! Печка–дрянь — только сама себя греет, зато дымит — изо всех щелей. Никак дым вверх не хотел идти, всё только понизу… К утру головы у всех от дыма задурели, как у наркоманов.

Наконец рассвет наступил. Промозглый такой, серый, с осенним туманом. Хмель у всех давно прошёл. Тут работать надо, иначе — зачем же пёрлись в такую дыру? А никакого настроя на это дело… И то: добрый хозяин в такую сырь собаку не погонит, а тут сами забрались. «Экспедица называется!..» На рекогносцировку приехали. Старые золотоносные площади на месте осмотреть. А что смотреть–то, когда ночь не спамши?!

Сидорова с утра что–то отрыжка замучала. Не пошла ему «Мадера». Честно: не пошла. Глянул Кузьмич, как человек страдает, понимающим взглядом, вздохнул… И махнул рукой. Ладно, сами разберёмся. Оставайся в баньке, как полегчает — картошку почистишь. Всё равно — наездимся, набегаемся, жрать захотим. А тут — сервис…Что ещё скажешь человеку, если он сегодня больше ни на что не годен по объективным причинам?

А места–то и впрямь безлюдные. Пока по старой дороге добирались, больше бензопилой работали, чем ехали: упавшие деревья да завалы разбирали. Давно-о там ни одна машина не проезжала. Во многих местах и колеи–то нет — так, угадывается только прогал между деревьями. А кое–где посреди дороги молодняк стоит. Кое–кое–как до той баньки — ночью уже добрались. Вот с потом да с матом хмель–то и сошёл…

… Лежит Сидоров возле печки. Греется. Охает: печёнка болит с перепоя. Мужики на «Урале» уехали. А ему и приподняться–то в лом: всё боли–ит! Водички из фляжки отхлебнёт. И опять в потолок охает.

Очухался к обеду. Жрать захотел. А нету! Готовить надо. Ну, он: тык–мык…тит–твою–мать! Одна картошка! Ну, соли ещё пачка. И всё. Картошка в рюкзаке. Соль в углу. Ведро есть. Котелок есть. Нож кухонный есть. Спички есть. Вода — в ручье. Ручей — за банькой.

Кузьмич нарочно не оставил ни тушёнки, ни хлеба, ни лука даже. Сидоров сообразил почему, хотя оно и козе понятно: легче сожрать готовый (или полуготовый) продукт нежели чистить и варить картофан. А халяву все любят: Лёха Сидоров в этом смысле — суровое правило, и ни в коем разе не исключение из оного. Просто — ни под каким соусом… Вот поэтому Кузьмич и уволок с собой все продукты, не оставив голодному Сидорову ни одного шанса на халяву.

Конечно, спору нет, главным стратегом, командующим и распорядителем финансов был Михалыч. Но! Всё, что касается хозчасти, продуктов, амуниции и пр. и др. и хр. и ещё хр. — всё это к Кузьмичу. Он и завсклад, и техснаб, и промбаза с во–от такими вот наковальнями вместо ладоней… Вдобавок ко всему сегодня вместе с Витюней он исполнял (рост два метра, морда красная) роль маленького юркого дэрсу–узала в дебрях тайги. В этом тоже есть свои плюсы: по хрусту падающих стволов, хлюпанью болотной воды и смачным выражениям Кузьмича, идущего впереди, сразу становилось ясно — куда не следует направляться всем остальным.

Когда Кузьмичу становилось особенно тяжко, к нему приближался Витюня в своей вислоухой шапчонке, участливо спрашивал что случилось, не нужна ли помощь, и подробно объяснял почему сюда ходить не надо, а надо во–он туда ходить, а сюда ты, Кузьмич, зря пошёл. Спорим, что зря?..

И Кузьмич спорил. Как умел… Поэтому группа исследователей бескрайних просторов тайги только в сумерках поняла, что ей пора в баню. Тем более, что в обед перекусывали у костра чаем с сухарями (продукты–то в кузове «Урала»), а «Урал» давно уж оставили, когда поняли, что тут особо негде кататься. Водила ходил вместе со всеми, потому устал и оголодал не меньше. А что ему — весь день в кабине сидеть, что ли? Это ж не город: ни угонщики, ни милицанеры в кустах не сидят.

А вот то, что снег пошёл крупный такой да хлопьями — с обеда, вот то — проблема. Видимость почти вовсе пропала. Вот так и возвращались. Пока до машины дошли, да пока доехали до баньки — ночь на дворе! Она, банька, кстати стояла с бериевских ещё времён, конечно, если б её изредка охотники не подшаманивали, до наших годов всё бы сгнило. А так — хоть какая — но крыша над головой…

Ну, подъехали. Баньку фарами «Урала» осветили. Мужики орут. Лёху кличут. А его нет. Не выходит никто из баньки. Заглянули мужики внутрь, видят: Сидоров сидит на полати целёхонький, на них в дверь смотрит и не реагирует никак! Вроде — одеревенелый какой–то. Кузьмич сразу захотел ему по рогам врезать. За дурь. Михалыч остановил. «Постой,» — говорит, — «разобраться надо. Накостылять всегда успеем.»

Стали его разглядывать. А у него взгляд остекленевший — в дверной проём: уставился и замер…Картошка наполовину только чищена. Нож на полу валяется. Ну, стали его трясти, растирать да материть. Потом, когда отошел малость, полкружки водки (из нз) налили. Выпил. Соображать начал. И такое порассказал…

Чищу, говорит, картошку. А день–то серый, в баньке вообще — сумерки. Придвинулся поближе ко входу, где лучше видать. Тишина кругом. Неуютно как–то. Знаю же — что один здесь до самого вечера… Вдруг вроде как в глазах потемнело. Голову приподнял: глядь, а мимо меня собачонка в баньку — нырь и — под лавку. И сидит там. Хвост поджала между ног. Вся дрожит. И даже не пикнет. Замерла. Откуда, думаю, в тайге собака взялась? Нет же никого!

Так. Ладно. Чищу дальше… Раз — чувствую глядит на меня кто–то, а кто — не вижу. Холодно аж внутри стало. Трясти меня начало с чего–то… Знобит всего. Я затих. Нож в руке сжимаю… Не знаю что делать. Снег же идёт хлопьями. Да такой что не особо чего разглядишь. Вышел я из баньки. Стою. Озираюсь…Ага! Морда волчья из кустов выглядывает! Я напрягся. Жду… И вторая — позади баньки за ручьём!.. И третья — сбоку так, чуть подальше. Следят за мной. Не приближаются. Замерли. Ждут чего–то. Знака какого, что ли?..

Постоял я, подумал. Зашёл обратно, развернулся на пороге, ну, чтоб за спиной никого. Короче, только занял позицию: глядь, а передо мной, вот здесь, на пятачке перед банькой, стоит огромный волк… И взгляд у него — человечий прямо… Смотрит на меня не мигая. Не кидается. Просто смотрит. Что тут со мной произошло — не могу описать…Будто душу из меня вынимает… Почудилось мне, будто целая вечность прошла… Тут собака заскулила. Тоненько так. Никогда не думал, что собаки так скулить могут. А глаза у волчары… зелёные какие–то.

Не знаю, как я упустил… Только не заметил я в тот момент, как исчез волк. Мгновенно исчез. Словно и не было его! Как остальные волки ушли — видел. А этого — упустил… Проходит немного времени. Слышу конский топ. Стоит передо мной всадник на коне. При нём — две лайки. Спрашивает всадник про собачку. Говорит, его это лаечка. Мол, охотник он, наказал её, побил, а она убежала. А собака под лавкой сидит, скулит, выходить не хочет…

Ну, вытащил я кое–как собачонку, отдаю ему… А он схватил её в руки, как вещь какую–то, как захрипит вдруг, — и … перекусил ей горло–то! Клыки у мужика здоровенные такие! Кровища хлынула… Оторвал он ей голову. Кровь пьёт, чавкает. Потом остальное в кусты отшвырнул. А там — тени какие–то зашевелились. Пропала собачка… Тут же глянул на меня: вроде как молчать приказал. Я стою, как вкопанный. Совсем ошалел… И сгинул он. Будто и не было ничего… А я — как сел на лавку, так и пошевелиться не мог… Вроде — одеревенел.

Кузьмич Сидорова на смех–то поднял, конечно. Всю обратную дорогу по этому поводу балагурил. Однако, по рогам так и не врезал почему–то… Ночевать остались в деревне. Кузьмич с Витюней и шофером у своих знакомых что ли. Короче, от начальства подальше, к водовке поближе. А Михалыч с Сидоровым вдвоём в пустой избе одни остались…

Наутро Кузьмич Михалыча первым увидел. И ахнул. Стоит Михалыч на крыльце избы — весь седой, как лунь. А в избе Сидоров спит — спокойно так, сном младенца. А Михалыч мрачный весь. Говорит, всю душу из него ночью Лёха вынул: стоял у окна и выл по–волчьи. Полнолуние было.

Ну, что ж… Постояли они. Перекурили это дело. Потом «Урал» подошёл. И — поехали в город… А про случай этот Михалыч велел никому не говорить. И не ездили они больше туда. Ни на какие рекогносцировки. Ни за каким золотом…