Шпион против майора Пронина

С Новым 1941 годом!

Как мало солнечных дней бывает в январе! А тут и морозец, и солнце — прямо по Пушкину. Агаша — еще молодая, энергичная — занавесила на кухне окно. Солнце мешало ей стряпать. На электрической плитке все скворчало, квартиру заполнял пьянящий запах мяса, лука и экзотических кавказских приправ. Агаша настоящим народным сопрано напевала песенку, еще не вышедшую из моды:

— И любят песни деревни и села, и любят песни большие города!… Нам песня строить и жить помогает!… — Ей песня помогала сочинять обед — такой, чтобы майор Пронин пальчики облизал и похвалил. Вообще-то гастрономические вкусы Пронина были просты: добротная картошка на сливочном масле, кусок баранины, котлеты, квашеная капуста. Винегрет с крестьянским подсолнечным маслом, которое Агаша брала только на Центральном рынке. На закуску — семга, красная икра, советские сыры вплоть до брынзы. Любил колбасу, включая славный новейший сорт, по слухам, разработанный лично Микояном и Сталиным, — докторскую. Глазунья с докторской колбасой была фаворитом Пронина в качестве завтрака. Трепетал перед свежими калачами из бывшей Филипповской булочной. А пирожки с мясом? Перед таким искушением Пронин устоять не смог. Любил и пельмени, и дары украинской кухни — вареники с разнообразной начинкой. Всем этим частенько баловала Пронина Агаша.

Давным-давно победила революция. И не купцы, а народное правительство заправляло заводами, фабриками и торговыми площадями. От буржуазного прошлого в Москве остались названия двух соседних магазинов на главной улице столицы — на улице Горького. Это Елисеевский гастроном и Филипповская булочная. Официально они назывались без затей: гастроном № 1 и булочная-кондитерская. Но в народе прочнехонько сохранились имена прежних владельцев. И Пронин любил калачи «от Филиппова», прекрасно понимая, что производят эти первоклассные хлебобулочные изделия на советском хлебзаводе.

А еще Филипповская славилась слоеными пирожками, отменными пирожными и восточными сладостями, соблазнительными до обморока. А булочки с изюмом? А разнообразные пирожные с настоящим заварным кремом? А как пахло творогом от свежих ватрушек — на улице слышался запах! О чем вы говорите?

Пронин знал московскую легенду: однажды некий купец откушал у Филиппова сдобную булку — и явно поймал на язык запеченного там таракана… Находчивый Филиппов сказал: «Да это же булочка с изюмом, наш новый деликатес!» Производство булок с изюмом наладили в тот же вечер. И никакие революции не прекратили производство этого незамысловатого, но удивительного по вкусу московского угощения! Именно там Пронин покупал свежайшие калачи — пышные душистые замочки, обсыпанные мукой. Как любил он разрезать теплый калач, намазать его вологодским сливочным маслом, а на масло водрузить пару ложек черной зернистой икры… Лучшего лакомства и не надо! Простая московская еда — и не надо никаких французских хитростей.

Со всей Москвы сюда приезжали за угощениями и каждый уважающий себя гость столицы старался заглянуть в Филипповскую, не забывая и о Елисеевском. Пронин проснулся позже обычного и вместо гимнастики быстрым шагом по легкому морозцу направился за горячими калачами. Начинался второй день сорок первого года. Пронин залюбовался новым, еще не полностью заселенным респектабельным домом, в котором скоро откроют магазин «Океан». В солнечных лучах творение парадной советской архитектуры выглядело эффектно. Пронин называл его «Дом под юбкой Лепешинской».

На углу улицы Горького и Тверского бульвара архитектор Мордвинов водрузил башенку, на которой установили статую балерины в благопристойной юбке, которая эффектно подняла ножку. Москвичи были уверены, что скульптор Мотовилов лепил балерину с Ольги Лепешинской. Эту несравненную приму Большого театра любила вся Москва, не исключая генерального секретаря партии. Молодая балерина уже поразила публику Одеттой и Одиллией в «Лебедином озере», Китри в «Дон Кихоте», Авророй в «Спящей красавице». Сталин, который вообще-то предпочитал оперу, но захаживал и на балет, покровительственно прозвал ее «нашей Стрекозой». Именно под ее юбкой и покоился этот грандиозный дом. У Пронина Лепешинская вызывала самые разнообразные ассоциации. Во-первых, пару раз он видел ее на сцене — в «Дон Кихоте». И, не будучи балетоманом, все-таки сумел оценить задор и грациозность Стрекозы. А во-вторых, мужем Лепешинской с недавних пор был Леонид Федорович Райхман — молодой, но уже весьма высокопоставленный чекист, коллега Пронина. Он ударно поработал в Закарпатье, искореняя крамолу во вновь обретенных областях Советской Украины. А буквально несколько дней назад его назначили заместителем начальника управления контрразведки НКГБ СССР. То есть он стал непосредственным руководителем Пронина! Обскакал Пронина на служебной лестнице. Правда, Иван Николаевич в начальственные кабинеты и не стремился. Берия и так его ценил.

В дни Великого Октября Райхману было девять лет. Он жил под Херсоном, мальчишкой понюхал пороху на Гражданской — не в армии, конечно, а в роли подранка войны. Советская власть вскормила его и воспитала. Берия доверял Райхману самую щекотливую работу. Райхман разбирался с поляками, со враждебными Советскому Союзу мадьярами… Он выучил польский язык, вызубрил и несколько слов по-венгерски. Провел хитрую операцию против униатов, разорил немало вражьих гнезд на Западе СССР. Изобретательно орудовал во Львове. Райхман был цепким и жестким чекистом, хлебнул огненного борща! Но жесткость была не единственным его достоинством. Райхман умел учиться, не чурался самообразования, вникал в любое дело как исследователь — пускай и несколько поверхностный.

На Лубянке Райхман — жилистый, худощавый, черноглазый Райхман — слыл донжуаном. С женщинами он умел быть веселым, вертлявым, несколько легкомысленным. Карие глаза его горели, улыбка не сходила с лица. Вот и популярнейшую балерину Советского Союза он влюбил в себя без проволочек, на зависть некоторым коллегам — тем, кто падок на десерты. Пронин считал, что семья для разведчика — только помеха. А от близкого общения с артистками давно зарекся: они у всех на виду, а разведчику нужна женщина незаметная, секретная подруга. Свою личную жизнь Пронин устраивал по законам конспирации и редко тосковал по настоящей семье.

Пронин относился к Райхману не без уважения, хотя другом назвать его не мог. Кроме наркома, Пронин умел подчиняться только одному человеку — Коврову. Да и то с оговорками. Ковров еще в 1918-м стал крестным отцом Пронина в ЧК. Энергичный толстяк с лукавинкой, иногда Ковров доводил Пронина до белого каления своими перестраховками. Бурный темперамент Коврова подчас вызывал снисходительную улыбку.

Ну вот и Филипповская. Пять калачей, два рогалика, коробка рахат-лукума и шоколад для Агаши. Пронин не успел открыть дверь булочной, как запах шоколада и свежего хлеба вскружил ему голову. Еще Пронину приглянулась пачка какао «Золотой ярлык», и он купил ее — тоже для Агаши. На воскресенье она затевала шоколадный торт — вот Иван Николаич и решил преподнести ей пачку качественного какао. Покупки Пронин положил в портфель (авосек он не признавал!) и вприпрыжку направился к проезду МХАТа.

Он кружил по сверкающей заснеженной Москве, чтобы размяться. Вчера Иван Николаевич отсыпался после встречи Нового года и сегодня не занимался физкультурой. Так недолго и растерять спортивную форму. Вот он и затеял физкультурный променад от улицы Горького до Неглинной. Странно начинался год. Давненько Пронин не чувствовал себя таким беззаботным. Третий день без работы! Как будто Берия и Ковров забыли про него… Из Риги он приехал тридцатого декабря, вечером обсудил с Ковровым отчет о командировке. Ковров был доволен, на радостях достал коньяк и поздравил с наступающим новым годом. «До Нового года еще сутки, а пока — работаем, пока — сороковой год на дворе». — «Тебе нужно отдохнуть. Отмечай праздник, полуночничай вволю. Я тебе мешать не буду». Вот до сих пор и не мешает.

Странная ситуация! Такое бывало с другими чекистами перед отставкой, перед жесткой посадкой. Утратил доверие — и тебя окружают полосой отчуждения. Несколько дней прохлаждаешься без работы — а потом адью. Гроб с музыкой. За собой Пронин грехов не видел. В Риге ему удалось создать агентурную сеть. Особенно он гордился Арминасом Красаускасом — знаменитым портным из лучшего рижского ателье. В клиентах у него ходили иностранцы, и никто не считал кудесника Арминаса коммунистом. Он казался аполитичным бонвиваном в надушенных кудряшках. А Пронин почувствовал: Красаускас не собирается в эмиграцию. И немцам не симпатизирует — как-никак женат на еврейке, значит, и дочь у него, по гитлеровским понятиям, расово неполноценна. А в СССР, чтобы сохранить хотя бы четверть доходов, к которым привыкла семья портного, нужно распрощаться с аполитичностью. Вот он и раскрыл объятия для Госбезопасности. Ковров был в восторге! Неужели он научился имитировать восторг? В таком случае в нем умер по меньшей мере Борис Ливанов или Николай Симонов. Или тучи сгустились надо мной независимо от Коврова? А, может быть, тучи сгустились и надо мной, и над Ковровым?… Ведь и так бывает. Все может быть, хотя, как говорится, «ничто не предвещало».

В нотном магазине на Неглинной было на удивление безлюдно. Пронин воспользовался случаем и заглянул в знаменитый магазин — просто поглазеть на скрипочки и пюпитры, на гипсовые бюсты Чайковского, Бетховена и Мусоргского. Этот роскошный магазин до революции входил в комплекс Сандуновских бань. Пронин любил здешние дворцовые интерьеры. Любил разглядывать посетителей — разнообразных чудаков, причастных к миру музыки. Вот длинноволосый старорежимный старичок в бобровой шапке церемонно покупает ноты Бетховена. Глаза у него горят, как у самого Людвига Вана на романтических портретах. Музыкант старой закалки, возможно, профессор. У него и трость имеется! Он прислонил ее к кассовому прилавку.

— Благодарю вас, душенька, и с наступающим.

— С чем? — удивилась кассирша.

— Как с чем? С наступающим Рождеством Христовым.

Старик взял трость и удалился величественно, как потомственный фон-барон. А вот молодая парочка нервно копается в нотах. Девушка в ботиках, очкарик в валенках. Наверное, студенты или начинающие музыканты. Денег маловато, они могут купить только одну-две-три нотные брошюрки — вот и выбирают мучительно, чтобы купить самую нужную. Копейки считают.

А вот высокий товарищ с воинской или спортивной выправкой флиртует с продавщицей. Они явно говорят не о скрипках. Товарищ показывает Пронину спину и аккуратно стриженный русый затылок. Этот затылок показался Пронину знакомым. Да нет, не может быть… Просто галлюцинации от праздничного безделья. Пронин подошел к прилавку с духовыми инструментами. Трубы сверкали медными боками на зимнем солнышке. Иван Николаевич резко повернулся и снова бросил взгляд на русого. Он продолжал в той же позе любезничать с продавщицей, которая вся извивалась в улыбках. По-прежнему Пронин мог лицезреть только затылок. И тут в магазин вошли пионеры — человек тридцать. Шумные, развеселые, в пальтишках нараспашку и цигейковых шапках набекрень. В такой толпе наблюдать покупателей невозможно. Пронин с растерянным видом вышел из магазина.

В те далекие времена в СССР не было ни пейджеров, ни мобильных телефонов. В это нелегко поверить, но не было даже интернета. И даже в такой солидной организации, как ГБ НКВД, если начальство желало видеть своего сотрудника — приходилось посылать гонца, как во времена Петра Великого и фельдмаршала Шереметева.

Румяный верзила Соколов ждал Пронина возле «эмки», у подъезда, на Кузнецком.

— Здравия желаю, Иван Николаич!

Ну, вот все и разрешилось. Никакой опалы. Соколов — это вестник очередного задания от Коврова. Вестник богов Гермес. Пронин сурово пожал руку Соколову, ничем не выдавая радости.

— Я заходил в квартиру, а вас нет… Жду вот уже двадцать минут. — Соколов имел обыкновение обращаться к старшим по званию несколько развязно, хотя и уважительно. Пронин недолюбливал его за нахальную суетливость.

— Зато перекурил, как я вижу. И даже водочки глотнул.

— Коньяку. Двадцать капель. Холодно! — Соколов, как школьник, сделал невинные глаза.

— Я тебе не дядька-нянька, в угол не поставлю. Что привез?

— Ковров срочно вызывает. Ему нарком уже три раза звонил. Это до моего ухода! Ищут вас, Иван Николаич. А о подробностях мне не докладывали. Наше дело шоферское.

Соколов и впрямь, как заправский шофер, довез Пронина до Лубянки.

— С новым счастьем тебя, Иван Николаев сын! — Ковров полез обниматься. — Погодки-то какие стоят! Снежок калиброванный, солнышко. Прямо не хотелось тебя беспокоить. Да и дело-то пустяшное. Если бы не товарищ нарком… Поручил бы я это дело кому-нибудь из молодых, да ранних. Ретивых ребят у нас хватает. А тебе отдохнуть надо после рижских казаков-разбойников. Не железный же ты в самом деле.

— Мы с тобой выученики Дзержинского, а его называли Железным Феликсом.

— Вот это правильно! Товарища Дзержинского нельзя забывать. Слова про «железного» беру назад как неудачную шутку.

— Ну, бери назад. Ты своим словам хозяин. Особенно — в своем собственном кабинете. Сам Фуше такому кабинету бы позавидовал.

— Последние стали первыми! У нас лучшие кабинеты, на головах — фуражки с козырьками и меховые шапки. А в гардеробах — добротные бостоновые костюмы.

— Что, получены известия из Риги, от милейшего портняжки Арминаса?

— Да нет, Рига молчит. Да и рановато еще ждать вестей от твоего портного. Тут дело несколько позатейливее. — Ковров занял место в огромном черном «молотовском» кресле, а Пронина усадил в такое же кресло напротив.

В ногах Пронин поставил разбухший от хлебобулочных изделий портфель.

— В новогоднюю ночь ты отдыхал. Я приказал тебе отдыхать после Риги. Поэтому ты до четырех часов утра пил шампанское, водку, чай, какао, ел винегрет, пироги с мясом, жареную утку. Все это ты проделывал в компании домоправительницы Агаши, а также комбрига Мохова и писателя Овалова с женами. До часу ночи с вами сидел и капитан Виктор Железнов.

Пронин с удивлением смотрел на Коврова — чего он хочет? Неужели появился какой-нибудь хитрый донос, связанный с новогодними посиделками? Но зачем тогда присказки про то, что это дело он мог бы поручить ретивому молодому чекисту? Чепуха какая-то на постном масле. Эх, товарищ Ковров, когда-нибудь ты заиграешься в конспирацию… Правильно говорил Парацельс: все — лечение, и все — отрава. Вопрос только в дозировке. Вот так и ты, дорогой товарищ Ковров, когда-нибудь перегнешь палку — и отравишься.

— После праздника ты не общался ни с кем из наших, даже с Железновым. Потому что Железнов первого днем убыл в Брест. И ты ничего не знаешь. Вообще-то тут и знать-то нечего, обычная рутина. Но вот Лаврентий Павлович просит… Он требует… А если нарком требует — мы должны незамедлительно!… Того!

Ковров еще долго запинался, морщил лоб и кряхтел. Пронину оставалось мысленно вспоминать таблицу умножения, чтобы магические Пифагоровы цифры отвлекли от преждевременных волнений. Наконец, комиссар собрался с мыслями и начал формулировать четче:

— Украден пакет с кодами центрального телеграфа. Украден из сейфа! Секретные коды, которые в армии применяются. Шифры генштабовские! На случай войны — сам понимаешь, сам понимаешь… И это в новогоднюю ночь, несмотря на охрану, которая там в особом режиме работает. Соображаешь?

Ковров налил из графина полный стакан воды и одним глотком выпил его до половины.

— Эти коды существуют в нескольких экземплярах?

— В трех. Один у нас, один в Генштабе и один вот на телеграфе, чтоб его… Да какая разница, сколько там копий. Если коды попали в руки врага — все. Их можно выбрасывать. А новые внедрять — это время, деньги, усилия. Армия, флот, партийные организации — сис-те-ма! Все под откос пошло. Понимаешь?

— Значит, нужно найти. Нужно проследить их путь. Не выпустить из СССР. А как они пробились на телеграф?

— Подробности получишь в письменном виде с фотографиями. Что-что, а оформить дело мы умеем. С охраной секретных объектов, как видишь, дело обстоит куда хреновей.

— Мне нужен Железнов, а он в Бресте.

— Так он же не во французском Бресте, а в нашем, советском. — Ковров натянуто улыбнулся. — Считай, что Железнов в твоем распоряжении. Железно. В таком деле жалеть патронов не будем. Сам понимаешь, товарищ нарком — это еще не самый главный куратор этого дела. — Тучный комиссар артистически крутанул глазами.

Ковров принялся стучать пальцами по толстому горлышку графина. У него получалась призывная мелодия — нечто среднее между лезгинкой и маршем веселых ребят. Пронин заметил, что за время разговора Ковров не выкурил ни одной папиросы. Курить бросает, наверное, потому и взвинченный.

Тут в дверях показалась секретарша Надя. Она вошла бесшумно — как неожиданная угроза. Тихо поставила на угол стола поднос с двумя стаканами водянистого чая. Посмотрела на скорбный лик Коврова — и так же бесшумно удалилась. Пронин не любил, когда вот так подкрадывались. Ему даже хотелось подбежать к двери и закрыть ее на засов или на ключ, чтобы больше никто не нарушил их тет-а-тет с Ковровым.

— Сколько на твоих? — бросил Ковров после затянувшейся паузы, не обратив внимания на чай и Надю.

— Четырнадцать двенадцать.

Ковров взглянул на портфель Пронина.

— Что у тебя в портфеле-то? Смена белья и запасное пальто? Он же сейчас лопнет.

«Охотник почуял добычу!» — подумал Пронин и достал калачи, рахат-лукум, шоколад.

— Это ты хорошо придумал — после праздничка меня гостинцами побаловать. Спасибо, сынок. А что у тебя там еще? — властно спросил Ковров, завидев зеленоватую коробку.

— Какао.

— А зачем нам какао? У нас чаек имеется. Выпьем — Надя еще принесет. А хочешь — кофе. Нет, друг ситный. Закуска твоя, а чай-кофе — мои. Договорились? Эх, люблю калачи! Открывай рахат-лукум, что сидишь, как Будда в Элисте? Застенчивый ты какой-то стал в новом году, Пронин. Не узнаю тебя.