Штурм

19

Около роты немцев, прорвавшихся близко к форту, — это была не единственная группа, которой удалось в темноте просочиться из окруженного Кенигсберга сквозь наши боевые порядки. Еще одна группа застряла у железной дороги, а потом сдалась. Гитлеровцы, несколько раз пытавшиеся атаковать штаб дивизии и отброшенные в парк, прятались пока там, некоторые из них пробрались в лес севернее поселка. Стрелковый взвод из батальона Наумова, оборонявший штаб, был направлен по дороге через парк. И на других дорогах действовали наши подразделения, выделенные от полков, и всюду происходили стычки с разобщенными группами гитлеровцев.

Раненых было много. Вечером и ночью поток их не ослабел, а даже усилился, некоторые сами добирались до медсанбата — бои шли совсем близко.

Присмирела наша Леночка, — говорили о Гарзавиной женщины, медсестры и фельдшера, немало повидавшие за войну — авиабомбежки, полуокружения — «мешки», обстрелы, грязные дороги. — Струхнула Леночка. Впервые небось слышит стрельбу рядом, да еще из автоматов.

Лена не обращала внимания на разговоры. У нее не было ни минуты отдыха. Вернувшись от отца в медсанбат, она попросилась у командира на наиболее тяжелую работу, чтобы не оставалось времени думать о себе.

А самое тяжелое — прием и сортировка раненых, если их много. Тут и сил надо не жалеть и в то же время быть внимательной, слушать непрерывные стоны, даже проклятия и ругань, и делать, что требуется.

Ее не тревожила близкая стрельба. Все еще неприятно было на душе. Уж если отец постарался избавиться от нее из-за Нины, чтобы не мешала им обоим, то можно ли надеяться на других людей? Она нужна им на время. Еще нужна вот этим раненым, которые тоже хотят услышать ласковое слово, но это совсем другое дело.

Медсанбат разместился в домах с такими большими окнами, что не нашлось чем завесить их, а зажигать свет всюду было нельзя. Работать приходилось в полутьме. Пахло сыростью и кровью, йодом и дустом. Бледные лица и белые повязки виднелись в комнатах и в коридоре, проплывали на носилках.

«Ах, я нехорошо думаю об отце! — упрекнула она себя, когда пронесли танкиста, грузного майора с сединой в волосах. — Плохо думаю. Он генерал, командир корпуса, и у него сейчас столько забот! Ему тоже грозит опасность каждую минуту. А я не маленькая, чтобы не понимать его и Нину, не маленькая, чтобы сидеть возле него. Вот я им докажу, какова Гарзавина! — метнула Лена взгляд туда, где работали девушки. Их отношение к себе она чувствовала и знала, о чем они думают. — Я, дочь генерала, избалованная? Нет! Неумеха? Нет! Ленивая, трусиха? Нет, нет!»

В углу при свете маленькой электролампочки, горевшей от движка, она записывала под диктовку врача:

— Проникающее ранение грудной клетки — срочная операция… Осколочное ранение бедра — обработка, эвакуация… Касательное ранение плеча — отправка в ГЛР^{1}…

Подошла еще одна санитарная машина. В медсанбате почти нет мужчин-санитаров, отправлены на передовую. Девушки стали выгружать и переносить раненых в сортировочную. Лена услышала голос командира медсанбата:

— В штабе дивизии есть раненые. Полковник Афонов требует срочно машину туда.

— Я больше не могу, — устало заявила фельдшер — женщина средних лет, только что приехавшая на «санитарке». — Из сил выбилась. Разве моложе меня не найдется?

— Пусть Гарзавина едет, — сказал командир и ушел.

Все посмотрели на нее, кое-кто с ухмылочкой: ты мало работала, форсила все, поезжай, тем более, что требует Афонов, но это не в его легковой машине раскатывать, — вот о чем говорили их взгляды.

«Нет, нет!» — Лена тряхнула головой и сказала:

— Я готова.

Шофер пахнул на нее махорочным дымом и запахом бензина. Цигарка торчала изо рта, тряслась, и с нее падали крупные искры.

До штаба совсем недалеко. Там погрузили раненых, среди них оказался начальник политотдела Веденеев, и Лена опять упрекнула себя за нехорошие мысли об отце — ведь и с ним может случиться, как с подполковником…

Веденеева усадили в кабину, и Леночка, маленькая, тоненькая, сумела втиснуться туда же. На пути в медсанбат Веденеев тихо произнес:

— Вот, Лена… Я увидел тебя и подумал…

— Вам нельзя разговаривать, товарищ подполковник.

— Надо. Я настаивал, чтобы тебя отправили из дивизии. А увидел сегодня и пожалел. Счастья бы тебе хорошего, настоящего, да война мешает. И Колчину хотел счастья. Молодые вы. Хорошо бы… А сейчас он у немцев в форту, вокруг — бой. Немцы прорвались. Такие-то дела.

— Колчин! — воскликнула Лена, не испытывая никакой обиды на Веденеева, по настоянию которого Сердюк отправил ее к отцу. — Колчин! Его убьют?ꓺ

— Бой идет — парламентеров нет. По законам не должны бы пальцем тронуть, но — фашисты!ꓺ Всего можно ожидать.

Лена замерла. Душевный мир ее сузился, и стал виден только один человек, теперь для нее самый дорогой из всех.

Колчин и немецкий форт. Кенигсберг — это прежде всего форт, и вся война — бой возле форта, и Колчин там, окруженный врагами. Какой глупой и жестокой показалась ей собственная прежняя мысль, вызывавшая раньше восхищение: Колчин в форме немецкого офицера отправляется в тыл врага и там один среди фашистов совершает героические подвиги!ꓺ Не надо подвигов с кровью и смертями — хватит их! Пусть сейчас бы кончилась война! Нужно обычное счастье, с любовью и домашними радостями.

Леночке хотелось поговорить с Веденеевым, ее тянуло с дочерней искренностью приникнуть к нему, потому что он жалел Колчина.

С тревожным чувством и смятенностью в душе она говорила Веденееву торопливо, сбивчиво, но больше не о том, о чем думалось, а о себе, о своей неправоте в недавнем прошлом. Она каялась и тут же уверяла начальника политотдела, что на самом деле не такая избалованная, как о ней говорили, — немножко задирала нос, только и всего; а работать может хорошо, и… тут Лена спохватилась:

— Да что это я о себе! — И она стала теребить Веденеева за рукав и спрашивать о Колчине. — Его непременно убьют, товарищ подполковник? Или… Ну, скажите мне, что думаете? Мне бы капельку надежды!

— Будем надеяться вместе, — с трудом выговорил Веденеев и проглотил скопившуюся во рту кровь. —Там наши люди воюют. Батальон Наумова. Счастье человека, Леночка, не бывает без участия других.

«Юрий не должен погибнуть, нет, нет! — старалась она успокоить себя. — Он сказал: «До свидания, Лена!» Значит, сердцем верил, что вернется. И я должна верить».

Сдав в санбате раненых, Лена поехал в другой рейс, теперь на полковой медицинский пункт, находившийся где- то на окраине Кенигсберга.

— Дорогу вы хорошо знаете? — спросила она у шофера, когда машина тронулась.

— Знать-то знаю, да не в этом суть.

— А в чем же?

— Стреляют кругом. Опасно, — прошамкал заядлый курильщик, двигая цигаркой.

— Боитесь?

Шофер выбросил окурок за стекло и не ответил.

— Что молчишь? — допытывалась Лена.

Шофер, человек не молодой, еще до войны, наверное, немало покрутивший баранку, сказал с заметной обидой:

— Бояться — такое слово ни к чему.

— А все же… Вместе едем.

— То-то и оно. Погрузим человек десять-двенадцать, либо все пятнадцать. Кто за них отвечает? Ты да я, если останемся живы. Вот об чем речь. Нам отвечать за раненых. Посмотри сюда… — шофер, не поворачиваясь, показал рукой на кабину, в темноте Лена ничего не увидела. — Три дырки… Очередь из пулемета задела. Час назад. Подъезжаем к тому месту.

Но Лена не услышала близко выстрелов. Стреляли где-то далеко, в стороне.

Они проехали опасное место благополучно. На полковом медпункте, расположенном в подвале разбитого дома, принялись грузить раненых. Шестерых, тяжелых, не снимали с носилок. Пятеро были с повязками, могли держать оружие и спорили из-за него.

Среди них Лена увидела казаха — комсорга из батальона майора Наумова. Она запомнила его, когда делала уколы бойцам в блиндаже комбата и получилась неудача с одним красноармейцем — сломалась игла. Щуров — была фамилия того бойца, он рассердился на Леночку, а комсорг уговаривал его не шуметь.

Аскар Жолымбетов, раненный в плечо, сдал свой пулемет, но вместо него взял автомат, здесь же, на медпункте, и отказывался возвратить оружие.

— На дороге неспокойно. Вдруг нападение! Мы можем стрелять. Оружие сдадим в медсанбате, — говорил он полковому врачу.

Врач не стал возражать. Легко раненные сели с оружием возле заднего борта кузова. Машина тронулась и покатила в глубину тревожной ночи.

«Юрка, Юрик, Юрочка, — мысленно обращалась Лена к Колчину. — Пусть бы ты был ранен, но только не сильно. Я вылечила бы».

Шофер, открыл дверцу, посмотрел в темноту, дернул ручку на себя и прибавил скорость. Опасное место, о котором он говорил, осталось позади. В стороне смутно виднелись деревья, на дороге — ни одной машины.

— Скоро приедем, — сказал шофер и попросил вежливо: — Товарищ лейтенант, смогли бы цигарку мне сделать?

Лена достала из его кармана кисет и нарезанные лоскутки газеты, насыпала на бумажку махорки, скрутила, но цигарка получилась толстая. И все же она сделала цигарку, — лизнула языком краешек бумаги и склеила ее. Шофер на ходу закурил и сказал довольный:

— Из ваших рук вкуснее как-то…

Лена не отозвалась. Она сжалась в комок, приткнулась в углу кабины. Мир конусом сходился где-то впереди, в одной точке. Она думала о Колчине и видела его в окружении гитлеровцев. Страшные картины представлялись ей.

«От фашистов всего можно ожидать», — повторила она слова Веденеева. — Колчин в руках фашистов. Что с ним сейчас? Бьют его фашисты, издеваются, пытают, ведут куда? Вспоминает ли он меня? Если мы думаем друг о друге, — вернется. Надо верить…»

Она немного успокоилась, завернулась в плащ-палатку и задремала.

Неожиданно машина резко сбавила ход и остановилась. Лена посмотрела вперед. Там кто-то стоял с фонариком. Она повернулась к шоферу. Его освещенное фонариком лицо было бледным.

— Кажется… немцы, — еле выговорил он.

И Лена увидела их. Около десятка — в шинелях и касках, с черными автоматами. А один, в плаще, держал в руке пистолет. Он приближался, остальные перегородили дорогу.

Подошедший к машине был офицер — над воротом резинового плаща белели серебряные петлицы мундира. Он взялся за ручку и распахнул дверцу кабины. Лена увидела близко его лицо — худое, небритое.

Офицер крикнул:

Ду блайбст хир, унд ди хуре — раус!^{2}

Лена не поняла, но по резкому голосу и взмаху пистолетом догадалась: они намерены захватить машину; раненых выбросят, и наш шофер должен везти немцев, куда прикажут, — им надо проскочить сквозь фронтовую неразбериху к своим.

Офицер грозил пистолетом и торопил. Леночка в замешательстве посмотрела на шофера. У него была винтовка, висевшая где-то позади, над сиденьем, но, окажись она под рукой, — действовать ею в тесной кабине все равно невозможно.

Немцы хорошо знали, что санитарные машины обычно не охраняются и бояться тут нечего. Солдаты стояли, перегородив дорогу, и ждали команды своего офицера, а он хотел обойтись без стрельбы и лишнего шума. Он требовал:

— Шнелль, шнелль! — и добавил хриплым голосом несколько русских слов, коверкая их: — Быстро вон, ты, русская шлюха, матку-мать!ꓺ

— Ах, гадина! — Леночку передернуло всю, оскорблений она не терпела, не привыкла к ним и не могла позволить оскорблять себя, кто бы ни был перед ней. В эту минуту она даже забыла, что ей угрожает беспощадный враг. Перед ней был прежде всего оскорбитель, и она вознегодовала. — Отойди, нахальная рожа! Слышишь ты, собака паршивая! Это санитарная машина, в ней раненые. Не позволю! Прочь! — с разгневанным лицом говорила Лена.

Офицер не стал слушать, если бы даже и понимал. Немцы спешили. На дороге может появиться другая машина, с вооруженными красноармейцами, и надо скорее захватить эту, с красным крестом на борту. Офицер потащил девушку за плащ-палатку из кабины.

Лена не испытывала страха. На решительные действия ее толкала ненависть до омерзения именно к этому немцу. Вероятно, вот такой же отвратительный, злобный фриц угрожает Колчину…

Немецкий офицер не смотрел на нее, не видел ее рук под плащ-палаткой. Он покрикивал на солдат, и те, отзываясь: «Яволь, герр гауптман, яволь!» — побежали гуськом но обеим сторонам машины к ее заднему борту. В этот момент Лена навела маленький трофейный пистолетик на офицера и нажала на спуск.

Вроде и выстрела не было. Просто хлопнула дверца, которую толкнул офицер, отшатнувшись…

Гауптман Хён упал без звука, оскалив зубы. Его солдаты ничего этого не видели и не слышали; они торопливо сунулись к будке автомашины, и, как только сгрудились возле борта, в упор ударили несколько автоматов.

Шофер включил скорость, что-то заскрежетало, машина рванулась слепая, без зажженных фар.

— Пригнись! — крикнул он. — Сюда, ко мне.

Лена согнулась, приникла лицом к его коленям.

Позади машины раздались крики раненых немцев, слившиеся в многоголосый стон от боли и полной безнадежности.

Когда машина выехала на широкое шоссе, — а тут уже близко поселок и медсанбат, — Лена, успокоившись, подумала не о том, что совершила поступок смелый, дерзкий, а опять вспомнила Колчина: что с ним?ꓺ

Приехав в медсанбат, шофер удивился: лейтенант Гарзавина не стала докладывать о случившемся в дороге. Командир санбата первый заговорил с ней о том, что недалеко от форта при батальоне майора Наумова развернут медицинский пункт, там раненые, их надо вывезти, а людей не хватает. И чувствовалось по его озабоченности, что дорога туда особенно опасна.

— Я поеду. Пусть скорее разгружают машину, — Гарзавина не дала ему договорить. — Пойду посмотрю, где можно напиться.

Грузный седой майор с загипсованной ногой полулежал У стены. Возле него собрались легкораненые. Они спорили и доказывали, что главная опасность — из Кенигсберга: немцы продолжают контратаки, пытаются выскочить из котла.

Майор не соглашался. Ощупывая свою толстую, в свежем гипсе, прямую ногу, похожую на обрубок березы, он говорил:

— Чепуха! То — разрозненные группы. Опаснее удар с полуострова. От Гросс Хольштейна, за железной дорогой, немцы двинули танки. Но ведь побьем! Я сам видел, как туда летели наши ночные бомбардировщики и штурмовики.

Лена слушала разговор, не представляла себе, где находится Гросс Хольштейн, но ей казалось, что немецкие танки движутся непременно к форту…

— Товарищ лейтенант! — услышала она голос шофера и поспешила на его зов.

Машина была свободна, они поехали.

Над Кенигсбергом стояло ровное пепельно-красное зарево. В западной стороне тоже возник пожар; он был густобагровый, как заря перед непогодой.

Машина шла между двумя заревами в темноту, и было неизвестно, что там…

Вместо помощи Наумову из батальона взяли взвод для охраны штаба дивизии, и по простому расчету на каждого бойца приходилось до пятнадцати метров рубежа на окружности, опоясывавшей форт.

Вначале на карте так и выглядело: большая черная точка в красном круге с пометками, где какая рота находится,

— К черту этот геометризм! — сказал Наумов своему начальнику штаба, придя на КП. Он подал кобуру с пистолетом связному. — Заряди оба магазина. — И снова начальнику штаба: — Нанесите обстановку точнее.

Круг, в сущности, остался. Батальон отражал атаки немцев, появлявшихся со стороны Кенигсберга и с юга, от железной дороги, и в то же время выполнял прежнюю задачу блокировки форта; не прикрытые бойцами рубежи находились под минометным огнем.

Наумов давно отказался от мысли равномерно, цепочкой расположить свои силы на окружности. Он знал форт как свою ладонь и приданную полковую батарею со взводом станковых пулеметов выдвинул к тыльной стороне форта, против главных ворот. Из форта был еще один выход, возле напольного капонира при центральном сооружении. Здесь комбат установил свой взвод противотанковых пушек с пулеметами, а стрелковые роты расположил повзводно, и они поддерживали связь друг с другом через посыльных. Сам комбат, хорошо изучивший в дневное время, когда не было стрельбы, всю местность вокруг форта, помнивший каждую лощинку, метался со взводом автоматчиков от роты к роте, появлялся в нужное время там, где было тяжелее. Вели бой все люди батальона вплоть до комбата, потому что тыла не было.

Эту сложную обстановку начальник штаба нанес на карту со слов Наумова, который затем подписал боевое донесение на двенадцать часов ночи и, усталый, до боли сжал кулаками виски, чтобы не заснуть.

— Батальон понес серьезные потери, — сказал он и опять посмотрел на карту.

— Здесь, — показал начальник штаба участок западнее форта, — у нас пустое место. Минометами наугад — бессмысленно.

— Все равно не будем рассредоточивать оставшиеся силы. Надо не распылять их, а держать компактно, не упускать управления. Людей меньше, количественное соотношение… — майор прикрыл глаза и вдруг, резко оттолкнувшись руками от стола, встал, вмиг прогнав вялость и дремоту, — Мы не химией занимаемся. У нас — никаких пропорций в распределении сил на местности. Где опаснее — там больше, в ином месте даже ничего, лишь посты наблюдения. Ну, я в обход по ротам, — сказал он, — застегивая ремень с пистолетом. — А вы позаботьтесь о раненых.

Автоматчиков при комбате было уже меньше взвода, почти отделение. Где-то южнее, возле железной дороги, сражались с просочившимися группами врага другие наши подразделения. Наумов не имел с ними связи и послал туда двоих своих бойцов. Он шел от роты к роте вокруг форта, и отделение автоматчиков при нем уменьшалось — того понадобилось послать к командиру минометчиков, другого оставить наблюдателем, двоих ранило, и раненых потащили двое, и еще одного автоматчика комбат направил с приказанием командиру батареи: дать несколько выстрелов так, чтобы снаряды разорвались перед воротами форта — напомнили противнику, каково ему придется, если он вздумает предпринять вылазку.

Перестрелка возле форта вспыхивала и быстро гасла — дружным огнем красноармейцы отбрасывали появлявшиеся группы врага в темноту ночи. И Наумов в душе твердо верил, что до утра продержится, но командирам рот говорил не об этом, а о том, что решающая атака немцев, отчаянная и самая опасная, еще впереди и надо быть все время наготове.

Майор возвращался на КП с одним связным, вошел в перелесок с поломанными деревьями, где находился блиндаж, и заметил странный предмет, медленно двигавшийся, — он был похож на большой, длинный гроб. Наумов присел и на фоне неба, озаренного пожаром, разглядел наглухо закрытую машину, над ней косо вверх поднимались трубы — по пять в ряду. Это был десятиствольный миномет на бронетранспортере, пробравшийся сюда, пожалуй, не из Кенигсберга, а, скорее всего, с Земландского полуострова.

С тихим рокотом мотора, он двигался по единственной тут дороге, которую старшина хозвзвода со своими людьми расчистил от поваленных деревьев, чтобы можно было подъезжать с кухней и подвозить боеприпасы. Колеса и гусеницы немецкой машины скрывались за лежащими на обочине деревьями, и сам бронетранспортер с плоской наверху броней, с пологими скосами действительно напоминал гроб с крышкой.

Он остановился, трубы шевельнулись и тоже замерли. Раздался громкий треск — тот характерный треск, когда залпом стреляет минометная батарея. Бронетранспортер качнулся, присел немного, и со свистом полетели мины. Они разорвались возле поселка или ближе, там, где дивизионный санбат развернул медицинский пункт для батальона Наумова.

— Гранаты есть? — спросил Наумов у связного.

— Нету, товарищ майор.

«Что делать? До КП метров сто. Там, у связистов, возможно, найдутся гранаты. А если нет?ꓺ» — Беги к командиру батареи. Пусть тянут пушку с бронебойными снарядами, — приказал комбат связному. — Я останусь здесь.

Связной исчез. Наумову, лежащему на земле за деревом, было удобно наблюдать за бронетранспортером, который продвинулся немного и остановился, отчетливо вырисовываясь на светлом фоне неба. Наверху появились два немца. Один наклонялся за минами, другой принимал их и засовывал в трубы.

И опять треск, протяжный, с замиранием свист, и далеко — частые взрывы, словно обвал каменной груды.

Артиллеристы с пушкой не показывались — нелегко катить орудие по грязному полю. А два немца снова поднялись из люка, чтобы зарядить миномет.

— Не дам им больше стрелять, — прошептал Наумов и сдвинул предохранитель у пистолета. — Расстояние невелико, цель видна хорошо.

А голос разума увещевал:

«С пистолетом против бронетранспортера и десятиствольного миномета, да там еще и пулемет, и вражеские солдаты защищены броней — это безрассудство, совсем не героизм».

— Знаю. Я не думаю о героизме. Они стреляют, и я не могу смотреть и ждать. Буду стрелять.

«Ты майор, командир батальона, ты не обязан ввязываться в такой рискованный бой один, тем более, что силы абсолютно не равные».

— Все это верно, как и то, что я тоже боец, — шептал Наумов, сжимая рукоятку пистолета. — У меня есть долг и обязанность. А как командир, пропорции научился понимать иначе, у меня другой расчет, и кроме того приходится дерзать. Батальон выполняет задачу чертовски трудную, сражаясь на два фронта, и каждый делает больше положенного. Да, силы не равны, но я знаю эту машину, и немцы не подозревают… Вот они дали еще залп. Нельзя ждать!

«Смотри, — предупреждал голос разума. — Ты изучил эту машину, знаешь, где пулемет, смотровые щели, открытый люк; ты многому научился на войне и понимаешь, что такое бронетранспортер. Если останешься жив, хоть не говори, как шел с пистолетом против бронированной, сильно вооруженной машины с экипажем, а то прослывешь Дон-Кихотом».

— Это я понимаю и не скажу. Да и неважно, что подумают.

Два немца уже копошились наверху. Один присел и скрылся, второй стоял у миномета и, занятый делом, не смотрел вокруг. Двухрядные трубы сдвинулись: их наводили на новую цель. Боясь, что и этот гитлеровец спрячется, Наумов вскинул пистолет, тщательно прицелился и выстрелил. Немец опустился в люк — был убит или ранен? Промахнуться не должен бы…

Опять показался немец — тот или другой, не узнать. Он встал к заряженному миномету, что-то сделал, поправляя его. Наумов, не медля ни секунды, выстрелил. Немцы, сидевшие в бронетранспортере, вероятно, и не слышали пистолетного выстрела, щелкнувшего, как сухая палка под ногой. А тот, наверху, откинулся головой назад, взмахнул руками и провалился вниз.

В перелеске было тихо. Связной не возвращался. Может быть, под обстрел попал? Артиллеристы мучаются в грязи, каждый шаг труден.

Немцы больше не высовывались из бронетранспортера. Сколько их там — трое, четверо? Вероятно, остался один водитель.

Мотор работал. Бронетранспортер стоял неподвижно. Не шевельнулся ствол пулемета впереди. Прячась за деревьями, Наумов подкрался еще ближе к бронетранспортеру. Теперь нужен самый точный выстрел — в смотровую щель над пулеметом, она виднеется черной полоской. Наумов неторопливо прицелился, нажал спуск.

Сердито взревел пулемет и смолк. Майор дал еще несколько выстрелов по бортовым щелям. Бронетранспортер весь вздрогнул, дернулся и замер, мотор заглох.

Наумов сменил магазин в пистолете, поднялся с земли. Навстречу ему по дороге от КП бежали два красноармейца, посланные начальником штаба узнать, кто стреляет из пулемета. Бойцы остановились, удивленные тем, что комбат возвращается один, даже без связного.

— Товарищ майор, тут же стреляют!

— Слышал. Гранаты есть?

— Одна всего…

— Растяпы! — ругнул их Наумов. — Ну, ладно, при умении одной хватит. Ты иди по этой дорожке. Недалеко — бронетранспортер немецкий. Подшибли его где-то, он сунулся в перелесок и застрял. Люк открыт, немцы не показываются. Надо подобраться — не спереди, где пулемет, а сзади — и в люк гранату… А ты, — сказал майор другому красноармейцу, с автоматом, — следи. Если немцы высунутся, очередь в них.

Пригнувшись, бойцы побежали. И скоро Наумов услышал несильный, приглушенный броневыми стенами взрыв и затем голос:

— Товарищ майор, их трое было. Уложил всех одной гранатой!

«Как бы не так!» — подумал Наумов и не похвалил бойца хотя бы за смелость — ведь тот, идя к бронетранспортеру, не знал, что немцы там мертвые»

Вернулся запыхавшийся связной, доложил: артиллеристы с пушкой застряли в грязи.

— Тянут, потянут — вытянуть не могут, товарищ майор. За лошадьми побежали.

— Проваландались. Не надо уже… Что командир батареи сказал?

— Просил передать: фрицы собираются высыпать из форта. Наша разведка подползла близко, слышала — за воротами гогочут, все там столпились.

Заглянув на КП, Наумов резко отчитал начальника штаба:

— Вы что спите тут? Немецкий бронетранспортер разгуливал возле командного пункта батальона. Безобразие!

Он даже выругался, а этого раньше за ним не замечалось и совсем не шло ему. Подумал о себе:

«Нервы сдают. Где у тебя, Наумов, прежняя выдержка? На войне человек грубеет. Вероятно, не каждый, но я на себе замечаю это. Стал бойцам «тыкать», со своим начальником штаба, офицером, разговаривал резко, ругался, как извозчик. Они могут обидеться на меня. Развинтился!ꓺ»

Уже стали видны пушки батареи. Мысли Наумова обратились к форту:

«Что с Колчиным? Мы должны выручить его. Говорил ему: уйдем из форта! Дал бы Сердюк три-четыре танка или батарею самоходок, я эту крепость взял бы штурмом, без помощи Афонова справился бы. Я изучил ее. У форта слаба противотанковая оборона — ворвались бы в ворота.

Не послушались. И то сказать: с миром шел человек, и лучше нет дела! Жив ли он?»

Весь форт как будто опустился в глубокое и длинное ущелье, протянувшееся с запада на восток — на выходах из него видны отсветы пожаров. Иногда треск автоматов раздается совсем недалеко за стенами. Солдаты гарнизона бегают по открытому двору, исчезают в казематах и появляются с железными коробками, несут ручные пулеметы. Похоже, они готовятся к вылазке. У тыльной стены, около ворот, собралась большая группа автоматчиков.

Колчина и Шабунина повели не к выходу, а влево, в темный угол, отгороженный кучей пустых ящиков. Позади кроме гауптмана и Майселя шел всего один солдат с автоматом — гауптману не нужно было лишних свидетелей.

Этот участок форта был глухой. Колчина и Шабунина поставили лицом к стене. Два светлых пятна от электрических фонариков легли на стену, и в центре каждого круга — тень. Колчин мог тронуть свою тень рукой.

Где-то позади стоял Майсель, ожидая команды. Или он будет действовать по своей воле, — стрелять, когда захочет? Что на душе у этого Людвига или Фрица? Ведь он говорил, что сам выбрал новый путь борьбы. Согласился выполнять задания своего Комитета и нашего политотдела. Ходил в Кенигсберг, рискуя жизнью, и на обратном пути застрелил нескольких немцев. Неробкого десятка человек, и можно поверить, что он стал антифашистом, для этого тоже нужна смелость. А тут струсил и готов на подлое убийство, лишь бы спасти свою шкуру. Понимает ли он, что его не пощадят? Гауптман прибегает к обычным гестаповским методам, они известны Майселю.

Напрягая последние силы, Колчин старался держаться спокойно, но небывалая тяжесть давила на плечи так, что ноги будто увязали в землю.

«Тень, только тень осталась, безмолвная, бесплотная», — он двинул рукой, чтобы шевельнулась и тень.

Это движение гауптман заметил.

— Русский офицер нетерпелив. Старый Иван мне больше нравится. Стоит как вкопанный столб. Обер-лейтенант Майсель, вы сами вызвались расправиться с посланными сюда большевистскими агитаторами, вы и раньше убивали большевистских комиссаров и коммунистов, не так ли?

— Я выполнял приказы командования, — еле слышно ответил Майсель.

— Не сомневаюсь в твердости вашей руки. Держите пистолет. У него верный бой. Если промахнетесь, не говорите мне, что целились старательно. Не поверю. И тогда придется доказать на вашем затылке. Вам представилась единственная возможность искупить свою вину. Не советую пренебрегать.

Гауптман издевательски разглагольствовал, он не спешил — сигнал к вылазке гарнизона из форта еще не был подан.

Наша дальнобойная артиллерия стреляла залпами, тяжелые снаряды с гудением и шелестом проносились над фортом и долбили землю в западной стороне.

Колчин вспомнил: унтер-офицер Штейнер, перебежавший линию фронта, рассказывал в политотделе, что его выручила русская артиллерия — разрушила домик, в котором он сидел под охраной до суда, и ему удалось бежать.

«Если бы наша артиллерия ударила по форту, если бы можно было вызвать огонь на себя, ни секунды не промедлил бы, и Шабунин тоже… — мелькнула мысль у Колчина. — Огонь на меня, огонь всей артиллерии, не жалейте снарядов, не щадите нас, пусть погибнут и враги! Молиться готов: давайте огонь!»

Но будет направлен только единственный выстрел из пистолета почти в упор.

— Господин лейтенант, я просил вас говорить Томасу и Артуру о меня, — Сказал Майсель по-русски.

— Что? Повторите на своем родном языке. Кто такие Томас и Артур, их фамилии? — быстро спросил гауптман.

— Я сказал русскому офицеру, чтобы он передал привет Томасу и Артуру. Я знал их, и русский лейтенант знал. Не хочу называть фамилий. Эти немцы изменили фюреру, их нет…

— Передать привет на том свете? Это остроумно, — рассмеялся гауптман.

Колчин не мог понять, что означают слова Майселя.

«Зачем говорить о Томасе Бухольце и Артуре Ворцеле? Это еще одна издевка, ехидная издевка: мол, просил сообщить, но, как видно, просьба не может быть выполнена… Чего они медлят? А мне уже не страшно. Я уже смотрел в глаза смерти, помню чувство слабости, равнодушия к себе. И сейчас почти спокоен. А дальше — ничего не будет, и у других не будет — бессмертных нет. Не страшно. Только тяжело терпеть издевательства. Но ни слова они не услышат от меня, ни единого звука…»

Щелкнул затвор — пистолет уже в руках Майселя. Он целится в затылок. Сверлящая боль вошла туда раньше пули. Тень перед Колчиным качнулась, ноги его, как в болото погружались. Он тяжело повернул голову к Шабунину.

— Игнат Кузьмич, прощайте! — проговорил Колчин, и, кажется, слов не получилось. Он поднял руку и вяло взмахнул — прощай!ꓺ

Но Шабунин, стоявший справа, на расстоянии трех шагов, услышал и сказал:

— Прощайте, товарищ лейтенант! Прощай, Юрий… — и замолчал: он не знал отчества Колчина — в армии не называют по имени и отчеству того, кто старше званием, а Шабунин был дисциплинированным солдатом.

Позади словно стекло треснуло. Колчин резко качнулся вперед и уперся руками в стену, в свою тень.

«Только тень осталась, а меня уже нет… Но если я вижу ее, значит…»

Он не упал совсем, не был убит и даже не ранен. Промахнулся Майсель! Или намеренно. Что это?ꓺ Пуля не ударилась о стену.

Гауптман рассмеялся с клокотанием в горле.

— О, да этот большевистский офицер — трус! Падает от одного звука. Обер-лейтенант Майсель, была небольшая проверка. Я дал вам пистолет, заряженный холостым патроном. Все в порядке, не огорчайтесь. Теперь смотрите — я вставляю обойму с двумя боевыми патронами, этого вполне достаточно. Ха-ха! Советский офицер оказался просто трусом. А еще предлагал нам капитулировать. Это не комиссар. Что вы скажете о нем, Майсель?

— Это — политический офицер. Из политотдела дивизии.

— Комиссар все же. Но очень молод. Таких я не встречал, а видал многих…

У Колчина вспыхнула злоба на себя за допущенное малодушие. Он обернулся. Прямо в глаза бил сноп света. Колчин не видел своих палачей, лишь по голосу догадывался, где они, и крикнул не по-немецки, а по-русски:

— Ты, зверюга, сволочь последняя, и не увидишь трусов среди коммунистов. А вот когда тебя поставят к стенке, держись за штаны!

— Отличные зубы! Дорогие зубы… — издевался Гауптман.

Несколько снарядов разорвалось перед воротами форта. Наши это снаряды или немецкие — неважно. Что-то изменилось вокруг форта. Вылазка гарнизона задерживалась — команды не слышно, голоса солдат замерли.

Какие-то секунды осталось жить Колчину, и именно в эти последние секунды ему подумалось, что надо надеяться. Так легче, и больше ничего не оставалось, сам он бессилен, но надо надеяться, только не на милость гауптмана и разум Майселя. Сию секунду густо ударят мины и снаряды… Ворвутся в форт бойцы Наумова…

Шерц байзайтэ!^{3}

Это сказал Майсель и сказал твердо. Он решил действовать. Но почему-то медлил.

«Надо надеяться. Даже когда упаду…» — Колчин стоял вполоборота. В свет фонарика врезалась большая яркая искра. Выстрел, через мгновение — другой. Потом дикий рев.

Луч фонарика оторвался от Колчина, взметнулся вверх, широко описал бледную синевато-белую радугу, уперся в противоположную стену и, скользя по земле, загаженной и забросанной обрывками бумаг, осветил то место, где были Майсель и гауптман. Оба лежали на земле — Майсель неподвижно, на виске чернела рана, и рядом валялся парабеллум, гауптман корчился и орал, смертельно раненный в живот.

Немец с автоматом и фонариком в руке не собирался стрелять в русских — на все должен быть приказ. Колчин и Шабунин стояли обнявшись.

На выстрелы и крик прибежал комендант форта с солдатами.

— Что здесь происходит? — громко спросил майор.

Солдат с фонариком осветил ему Майселя, гауптмана, русских парламентеров и доложил. Комендант долго вслушивался в перестрелку, затем отдал несколько приказаний, смысл которых не доходил до Колчина.

Орущего гауптмана подняли солдаты и унесли. Колчин и Шабунин, едва передвигая ноги, приблизились к лежавшему Майселю и сняли шапки.