Силач

5

Трудно представить настолько разных людей, как Арайя и Гаитике, несмотря на то, что они много времени проводили вместе, спали в одной комнате позади верфи Сиксто Вискайно, а окружающие делали все возможное, чтобы ни один из них не чувствовал себя ущемленным по сравнению с другим или с остальными детьми.

Сын Сьенфуэгоса и гаитянской принцессы Синалинги в свои девять лет мог считаться первым на земле метисом, рожденным в Вест-Индии, и черты его характера красноречиво намекали на то, какими со временем станет большинство представителей новой расы. А хрупкая Арайя, возможно, последняя представительница вымирающего племени, являла собой недюжинную жизнестойкость, решительность и уверенность в собственных силах, что удивляло и обескураживало всех, кому доводилось встречать девочку, обещавшую со временем стать неотразимо привлекательной.

Гаитике, казалось, ничего не интересовало, кроме кораблей и картографии, а любознательность Арайи и тяга к знаниям поистине не имели границ; она уже не только говорила на кастильском диалекте, но читала и грамотно писала, проявляя не меньший интерес к латыни, французскому, медицине и много чему еще, что попадало в поле ее зрения.

Играли они вместе, но им постоянно приходилось уступать друг другу, хотя девочка с первого взгляда прониклась почти материнской нежностью к этому несмышленышу, который, стоило ему сойти с корабля на берег, становился совершенно потерянным.

Гаитике, конечно, знал, что Сьенфуэгос — его отец, и питал к канарцу искреннюю любовь и восхищение, но намного свободнее чувствовал себя в компании Бонифасио Кабреры. В то же время, между Сьенфуэгосом и этой девочкой сложилось удивительное взаимопонимание, совершенно непонятное тем, кто не знал, какие тайны этой огромной непостижимой вселенной связывают его с Арайей, рожденной на далеких берегах нового континента.

Сельва, пустыни, высокие горы и мрачные болота по ту сторону моря оставили отпечаток на обоих, и это, а также владение языком, которого никто больше не понимал, отличало их от окружающих и создавало прочную, но невидимую связь.

Арайя считала, что ее ждет великая судьба, ибо так предсказали ее боги-предки, а Сьенфуэгос на тот момент был единственным, кто об этом знал. С другой стороны, неизведанные тайны гигантского континента навсегда пленили душу Сьенфуэгоса, а Арайя была единственной, кто это понимал. Что же касается остальных, в том числе и доньи Марианы Монтенегро, то все это оставалось для них слишком далеким.

Однако виделись они очень редко, поскольку Сьенфуэгос по-прежнему вынужден был скрываться в зарослях, появляясь на верфи лишь по ночам, не чаще пары раз в неделю, чтобы узнать новости, которыми снабжал его Бонифасио Кабрера, а девочка целыми днями училась, впитывая, как губка, любые знания, которых требовала ее душа, как будто делала это по велению богов, волю которых должна исполнить во что бы то ни стало.

— Она прямо-таки замучила всех своими вопросами, — жаловался хромой, когда Сьенфуэгос расспрашивал его об успехах своей любимицы. — Отчего, почему, зачем? Порой мне хочется послать ее ко всем чертям — просто потому, что я знать не знаю ответов на все ее вопросы. Во всяком случае, о плотницком деле она уже знает больше, чем сам Вискайно, в готовке разбирается лучше, чем его жена, а в в богословских вопросах — лучше, чем падре Ансельмо. Хотелось бы знать, что она собирается делать дальше?

— Она мечтает жить во дворце с золотым потолком.

— Нисколько не удивлюсь, если однажды она там и поселится. Очень скоро она станет самой образованной женщиной на острове.

— А мальчик?

— Мальчик все время проводит в порту или удит рыбу на берегу. Никак не могу заставить его учиться.

— Но его необходимо заставить.

— Как?

Заставить блуждающий где-то далеко разум сосредоточиться на сухой латыни или математике и впрямь оказалось нелегко, хотя мальчик никогда не возражал и не пытался протестовать, а просто уходил в себя. Его тело сидело с книгой, а душа бродила в другом месте, так что он не мог выучить ни единой строчки.

Едва хромой удалялся, Гаитике отправлялся к реке, где долго сидел на берегу с удочкой — в том самом месте, где мутная Осама, разливаясь, впадает в синие морские воды. Однажды он разглядел вдали знакомые очертания самодельной фелюги; она пришла с запада и теперь, огибая побережье, двигалась в сторону хлипкого маленького причала.

Он тотчас узнал лодку: ведь не более года назад он сам видел, как ее строили, как вытачивали киль, как прилаживали каждую досочку. Сколько раз он потом правил этой лодкой, стоя у штурвала!

Сердце мальчика сжалось, едва не провалившись в пятки, как только он убедился, что плывущая к нему лодка — действительно одна из шлюпок с «Чуда», вот только кроме двоих гребцов в ней сидел еще один человек. Вскоре Гаитике безошибочно узнал огромную тушу Сораиды ла Морсы, славной бывшей проститутки, когда-то перебравшейся на Ямайку вместе с многоопытным Хуаном де Боласом.

Он бегом бросился по пляжу к ним навстречу, помог женщине выйти на берег и махнул рукой, давая гребцам понять, что можно возвращаться. Те, лукаво подмигнув, развернули лодку и вновь направились в открытое море.

— Где наш корабль? — спросил мальчик, когда лодка скрылась из виду.

Толстуха нежно погладила его темные кудри, как делала в прежние времена, когда еще служила в борделе Леонор Бандерас.

— Ждет в безопасном месте, — тихо ответила она. — А где хромой?

— В доме Сиксто Вискайно.

— Сегодня же вечером отправлюсь туда.

С наступлением темноты она пошла туда и рассказала во всех подробностях, что дон Луис де Торрес, капитан Моисей Соленый и многие другие, принимавшие участие в плавании вместе с Марианой Монтенегро, ушли в море, чтобы избежать костра, едва услышав, что немка арестована ужасной Инквизицией. Первой их мыслью было бежать через океан в Европу но уже через день они устыдились своей трусости и вернулись, встав на якорь в уютной и безопасной гавани на юге Ямайки, где решили выждать некоторое время, а пока что прислали Сораиду, чтобы она разузнала, как дела у доньи Марианы.

— Ничего нового, — сообщил Бонифасио Кабрера. — И насколько я понял, долго еще не будет. Королевский дознаватель не торопится принимать решений.

— Дон Луис на это и рассчитывал. А он столько знает об Инквизиции и ее бесконечном терпении. Где ее держат?

— В крепости.

— Есть хоть какая-то надежда вытащить ее оттуда?

— Абсолютно никакой.

— А этот хваленый Сьенфуэгос?

— Делает все, что может.

— Прекрасно! — довольно произнесла толстуха. — Дон Луис де Торрес ни минуты не сомневался, что так оно и будет. По его приказу каждый месяц, в полнолуние, корабль ждет вас, стоя на якоре в лиге от устья реки. Вы можете передать ему весточку?

— Разумеется! А как обстоят дела на борту?

— Беспокоимся за сеньору.

— Я всегда знал, что они нас не бросили! — убежденно заявил Бонифасио Кабрера. — Хотя они так долго не давали о себе знать, я все равно не мог поверить, что они могут оставить ее в беде. Особенно Луис де Торрес.

— Для обращенного еврея положение опасно вдвойне, поскольку Инквизиция готова сжечь всех евреев на кострах, до последнего человека, что и делают в Валенсии: жгут сотнями, чтобы захватить имущество, — Сораида ла Морса, казалось, испытала немалое облегчение, передав послание; окинув комнату многозначительным взглядом, она с улыбкой осведомилась: — Есть что-нибудь выпить в этом доме? Хумилья или кариньена?

Ей подали целый огромный кувшин самого лучшего вина, какое только нашлось на острове. К сожалению, этого удовольствия хватило ей ненадолго; осушив кувшин до дна, она сыто рыгнула и одобрительно воскликнула:

— Вот это другое дело! А теперь мне пора. Пару дней я переночую в доме Леонор Бандерас: пусть все думают, что я приехала на заработки. А потом потихоньку исчезну, ведь если что и может повергнуть меня в ужас, то это проклятые фанатики-вешатели, — с этими словами она рывком поднялась на ноги. — Остальное — уже ваша забота.

— Если есть хоть один шанс на миллион освободить сеньору, то уже к вечеру полнолуния она будет на борту, — пообещал хромой. — Можете не сомневаться!

— В моем доме вам всегда рады, — напомнила Сораида.

— Отрадно знать, что у нас есть надежное укрытие и корабль, на котором можно покинуть остров, — сказал Сьенфуэгос, когда Бонифасио Кабрера рассказал ему о визите толстухи. — Вот только прежде, чем сесть на корабль и добраться до укрытия, нам предстоит как-то вытащить ее из крепости, а это нелегко. Я даже не знаю, в какой камере ее держат.

— А ты сам бывал в крепости?

— Да, раза два, — ответил Сьенфуэгос. — Правда, мне не слишком много удалось узнать. Что же касается Ингрид, то все и вовсе молчат, как рыбы.

— Как я понимаю, брат Бернардино де Сигуэнса навещал капитана де Луну.

— Возможно, это и хорошо, а быть может — совсем наоборот, — заметил канарец. — Если бы я не боялся причинить вред Ингрид, то с большой охотой свернул бы шею этому сукину сыну, ведь я не сомневаюсь, что именно он держит в руках все нити этой гнусной интриги.

— Говорят, этот монашек снова вызывал Бальтасара Гарроте. Похоже, у этого типа крупные неприятности; а иначе с чего бы монаху так долго его допрашивать, и почему в последнее время он ходит без джамбии и ятагана?

— Где я могу его найти?

— Он очень опасный фехтовальщик, — предупредил хромой.

— Я знаю, но не дам ему меня искромсать. Где он живет?

— Никто не знает, но поговаривают, будто бы он крутит с одной мориской из портового борделя.

Эта особа отзывалась на звучное имя Боканча и уже успела стяжать себе славу самой разнузданной шлюхи даже среди тех, кто выбрал разврат и порок своим образом жизни. О ней, например, рассказывали, что за небольшую доплату она могла делать минет двум клиентам одновременно.

Надо заметить, для подобных подвигов нужно иметь поистине огромный рот и необычайную сноровку; благодаря этим талантам она стала своего рода королевой публичного дома; из всех девиц только у нее была отдельная комната, в которой она обслуживала особо важных клиентов.

Вскоре Сьенфуэгосу удалось разузнать, что Бальтасар Горроте по прозвищу Турок имеет привычку проводить сиесту в компании услужливой мориски, затем скромно ужинает в соседней гостинице, а спать ложится очень рано, чтобы к рассвету быть готовым оттачивать искусство фехтовальщика в поединках с товарищами по оружию на задворках своего обиталища.

Это была ветхая глиняная мазанка, крытая соломой; крошечное окошко почти не пропускало воздуха и света, а толстая мощная дверь всегда была на замке. Сьенфуэгос наблюдал за хижиной несколько ночей и пришел к выводу, что наемник чрезвычайно подозрителен и страшно боится, как бы кто не пронюхал, где он прячет свои сбережения. Видимо, он считал, что даже ближайшие друзья нечисты на руку и только и ждут, как бы его обокрасть — просто для того, чтобы сделать гадость.

Мощная дверь этой лачуги была поистине неприступна, стены слишком толсты, а высокое окошко настолько мало, что человеку в него было никак не протиснуться. Так что канарцу пришлось отказаться от мысли проникнуть в логово врага.

Точно так же он отказался от мысли его убить, поскольку это все равно не остановило бы судебный процесс и ничем не помогло бы несчастной узнице. Единственное, что могло бы помочь Ингрид Грасс — если бы обвинитель лично отозвал обвинение.

Но каким образом этого человека, побывавшего в сотне сражений и стяжавшего славу хладнокровного убийцы, можно заставить изменить мнение в столь деликатном вопросе?

— Вот уж на это можешь не рассчитывать, — единодушно заявили Сиксто Вискайно и Бонифасио Кабрера. — Если капитан де Луна ему платит, и платит, по-видимому, хорошо, то этого сукина сына ничем не проймешь.

— Надо будет — так проймешь, — ответил канарец.

— Мы не знаем человека, которому бы это удалось.

— У каждого есть слабое место.

— Ты имеешь в виду Боканчу?

— Нет, — Сьенфуэгос покачал головой. — Он никогда не бывает верен только одной женщине, так что я не думаю, что они много значат для него. Нет, это должно быть что-то особенное, что-то... совсем иное...

— Что значит «иное»?

Как обычно в таких случаях Сьенфуэгос удалился в свое убежище в сельве, чтобы поразмыслить, как вселить страх в сердце человека, не знающего страха. И после долгой ночи, проведенной в наблюдении за звездами, напоминающей многие бессонные ночи на континенте, он нашел нужное решение.

С первыми лучами солнца Сьенфуэгос помчался в сторону далеких гор, что высились на северо-западе. Добравшись до заветного места — участка влажной сельвы высоко в горах, в тысяче метров над уровнем моря, он взобрался на дерево и внимательно изучил его крону, а также кроны ближайших деревьев.

Лишь спустя сутки он смог найти то, что так упорно искал, поскольку эти существа даже в те времена были на острове редкостью, а в конце концов и вовсе исчезли в результате вырубки леса. В город он вернулся с небольшой корзиной, в которой сидели три маленькие летучие мыши-вампира — по-латыни этот вид называется desmodus rotundus. Сьенфуэгос не сомневался, что недавно прибывший на остров испанец понятия не имеет об их существовании.

Когда землю окутали сумерки, он запустил летучих мышей через окошко внутрь хижины Бальтасара Гарроте, а несколько дней спустя пришел в гостиницу и расположился за одним из столиков неподалеку от Турка. Едва взглянув на него, канарец сразу понял, что его план удался: здоровенный широкоплечий детина с надменным и дерзким взглядом выглядел измученным, вялым и совершенно обессиленным; лицо его было мертвенно-бледным до синевы, а рука настолько ослабела, что дрожащие пальцы едва могли удержать ложку. Казалось, по какой-то необъяснимой и загадочной причине жизнь утекает из него, словно песок сквозь пальцы.

Сьенфуэгос долго изучал Турка и даже пожалел его, поскольку тот уже еле дышал, и когда канарец уже не сомневался, что Бальтасар Гарроте созрел для того, чтобы выслушать его предложение, то сел рядом со стаканом вина.

— Простите, кабальеро! — обратился он к нему с величайшей любезностью. — Вы позволите задать вам один вопрос, от которого, возможно, зависит ваша жизнь?

Бальтасар Гарроте удивленно разглядывал его в течение нескольких секунд — быть может, пытаясь понять, что незнакомец хочет сказать на самом деле. Наконец он справился с растерянностью и неприветливо осведомился:

— Вопрос, от которого может зависеть моя жизнь? О чем это вы, черт побери?

— Я вижу некоторые признаки. Например, меня беспокоит мочка вашего уха, — заметил канарец, слегка коснувшись этой части тела. — А также оттенок вашей кожи. Вы случайно не больны? Не ощущаете ли вы непонятную слабость, как если бы из вас вытянули все силы?

— Да, пожалуй, — удивленно признался тот. — Вот уже несколько дней у меня кружится голова и мучает слабость, но не понимаю, при чем тут мои уши и на какие такие признаки вы намекаете.

— Вот на эти. Видите, на мочке есть следы уколов, словно дважды воткнули иглу. Чувствуете?

— Теперь, когда вы сказали — да, чувствую, — растерянно признался Турок, ощупав свою мочку. — А до этого не замечал, — он пристально посмотрел в глаза канарцу. — Но какое это имеет отношение к моему недугу? Кто мог сотворить со мной такое?

— Дьявол.

— Дьявол? — переспросил он, едва не онемев от ужаса. — Что вы хотите этим сказать?

— Что он убивает вас, высасывая кровь.

— Вы с ума сошли! — рявкнул в истерике Бальтасар Горроте. — Кто вы такой, и по какому праву рассказываете мне все эти бредни?

— Меня зовут Гусман Галеон, и я рассказываю это лишь потому, что два года назад в моей жизни был похожий случай. Моего кузена сразил тот же недуг, и его удалось спасти в самый последний момент — лишь потому, что нас вовремя предупредили об опасности.

— Но это же полный бред!

— Бред? — воскликнул Сьенфуэгос, притворившись удивленным. — Почему же бред? Разве после обеда вам не хочется спать, и вы легко засыпаете, зато просыпаетесь совершенно разбитым, как будто кто-то высасывает из вас все силы?

— Это правда.

— И с каждым днем вы все сильнее устаете, словно дряхлый столетний старик?

— И это верно.

— А не появляются ли у вас такие же отметины на больших пальцах ног, когда вы спите без сапог?

— Не замечал.

— А вы проверьте.

Перепуганный Бальтасар Гарроте дрожащими руками стянул тяжелые сапоги и действительно обнаружил на большом пальце левой ноги два крошечных следа от уколов с капельками запекшейся крови.

— Боже милосердный! — воскликнул он, едва не потеряв сознание от ужаса.

— Вот видите? — торжествующе заявил Сьенфуэгос. — С моим бедным кузеном было то же самое.

— Но почему? Почему именно я?

— Полагаю, это можете знать только вы, — канарец выдержал многозначительную паузу и оглянулся, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает. Наклонившись к самому уху Турка, он прошептал: — Может быть, вам случилось чем-то прогневать дьявола?

— Прогневать дьявола? — ошеломленно переспросил тот. — Но ведь всем известно, что любой добрый христианин уже одним своим существованием досаждает дьяволу.

— Разумеется! — согласился канарец. — Несомненно, так оно и есть. Но всегда найдется человек, который больше других преуспеет в своем стремлении досадить дьяволу. Так чем вы могли ему досадить?

— Может быть, тем, что посылал проклятия в его адрес? — предположил Турок.

— Думаю, что нет. Скорее, вы чем-то ему напакостили. А если не ему самому, то кому-то из его слуг. Вы же знаете: того, кто обидит слугу Князя Тьмы, ожидают самые ужасные кары.

— Не-е-ет!

— Разумеется, это так. Разве вы сами этого не знаете?

— Никогда о таком не слышал...

— Но это так, — со всей серьезностью заявил Сьенфуэгос. — И теперь он каждую ночь будет пить вашу кровь, пока вы не умрете... Вот попомните мое слово! — прошептал канарец, вновь наклоняясь к самому его уху.

— Не случалось ли вам в последнее время обидеть кого-то, кто мог быть связан с Князем Тьмы?

Казалось, Бальтасар Гарроте по прозвищу Турок вот-вот упадет в обморок; он бессильно откинулся на спинку стула, будто сломанная кукла, и, тяжело вздохнув, хриплым шепотом произнес:

— Недавно я чуть было не отправил на костер одну ведьму.

— Не может быть!

Тот сокрушенно покачал головой:

— Вы разве не слышали, что донья Мариана Монтенегро сейчас находится под судом Инквизиции? Так вот, я выступал обвинителем по ее делу.

— О Боже! — присвистнул канарец. — Тогда все понятно: вы навлекли на себя гнев сатаны.

— Так значит, донья Мариана и впрямь служит сатане? — недоверчиво спросил тот.

— Не обязательно, — поспешил ответить канарец. — Вполне может статься, что она ни в чем не повинна, но вы прогневали Князя Тьмы уже одним тем, что использовали его имя в своих целях. Вы и впрямь считаете, что эта женщина, как там ее зовут, виновна в колдовстве?

Какое-то время Турок колебался; видимо, на этот больной вопрос он предпочел бы не отвечать; однако был настолько потрясен услышанным, а также загадочными следами на теле, что в конце концов все же признался:

— Нет. На самом деле я совсем в этом не уверен.

— В таком случае, почему вы на нее донесли?

— Потому что из-за нее погибли многие мои товарищи. Но это слишком долгая история, чтобы рассказать в двух словах...

— Тем не менее, она может привести вас к поистине ужасной смерти и вечному пребыванию в аду. Вы не замечали пятен крови на своей подушке?

— Вчера, — признался вконец растерянный собеседник. — Я не мог понять, откуда они взялись.

— Это Люцифер пьет вашу кровь и роняет на подушку ее капли. — Сьенфуэгос немного помолчал, прежде чем продолжить с большим апломбом: — То есть, конечно, не лично Люцифер, а его маленькие демонята, подсылаемые им как раз для таких вещей, но это ничего не меняет, — добавил он с такой убежденностью, что никому и в голову не пришло бы усомниться в его словах.

— И что же мне теперь делать?

— Если честно, вы мало что можете сделать.

— А если я буду спать с распятием?

— Положив его в ноги?

— Нет, — ответил собеседник, весьма напуганный перспективой стать жертвой приспешников сатаны. — Не в ноги, конечно. Положу в изголовье кровати или повешу на шею. И буду спать, не снимая сапог.

— Вы собираетесь провести всю жизнь в сапогах и с распятием на шее? — многозначительно усмехнулся канарец. — Не думаю, что это удачное решение.

— Тогда что же мне делать? — воскликнул Турок. — Каким образом удалось спастись вашему кузену?

— Он примирился с демоном.

— Примирился с демоном? — недоверчиво переспросил бедняга. — Объясните мне на милость, каким образом можно примириться с демоном? Для того, чтобы примириться с Богом, нужно просто исповедаться, но я не думаю, что у демона есть место для публичных покаяний.

— Конечно, такого места нет, — согласился Сьенфуэгос, едва сдерживая смех. — Но думаю, что это все же можно сделать.

— Совершив какую-нибудь мерзость?

— Мерзость? — переспросил Сьенфуэгос, на сей раз искренне удивленный. — Что вы хотите этим сказать?

— Когда Господь налагает епитимью, он, как правило, велит сделать доброе дело; а Князь Тьмы, значит, наоборот — должен потребовать сделать что-то дурное.

— Честно говоря, я никогда не задумывался над этим вопросом, — признался канарец. — Но вряд ли Князь Тьмы требует именно этого.

— Тогда чего же он требует?

— Я не очень в этом разбираюсь, но думаю, что, если демон от вас не отстанет, быть может, вам стоит отозвать свое обвинение против этой ведьмы?

— Отозвать обвинение? — в панике воскликнул Бальтасар Гарроте, которому вдруг показалось, что мир перевернулся с ног на голову. — Но это невозможно!

— Почему же невозможно?

— Потому что у меня есть основания для этого обвинения. И очень серьезные.

— Если ваши основания настолько серьезны, что вы готовы пожертвовать собственной жизнью и спасением души — воля ваша. В противном же случае советую вам хорошенько подумать. Что до меня — то я выполнил свой долг, предупредил вас об опасности, несмотря на то, что вы — последний человек в этом мире, с которым мне хотелось бы иметь дело. Прощайте, кабальеро!

С этими словами он встал, церемонно откланялся, окинул его долгим взглядом, полным сострадания, как если бы смотрел на умирающего, и удалился, даже не оглянувшись, с видом человека, не желающего видеть столь безмерных страданий.

Между тем, несчастный Бальтасар Гарроте застыл, подобно ледяной статуе, словно кровь застыла у него в жилах. Его охватила паника, и некого было в этом винить, ведь для человека начала XVI века намного естественнее было объяснить происходящее вмешательством демонов, нежели происками своенравных летучих мышей, которые вместо того, чтобы спокойно питаться фруктами и насекомыми, как в его родной Андалусии, повадились тайком пить кровь мирно спящих людей.

Любой из этих летающих кровососов способен высосать и переварить за ночь до семидесяти граммов крови; при этом они никогда не приближаются к своим жертвам до тех пор, пока те не погрузятся в глубокий сон. Их слюна содержит вещество, обладающее обезболивающим действием, так что спящий не может почувствовать, что стал жертвой зловредного хищника, точно так же, как почти невозможно обнаружить укрытия этих крылатых вампиров, где они прячутся днем.

Хитроумный Сьенфуэгос прекрасно знал, что в эту ночь маленькие крылатые гости вновь поужинают кровью перепуганного Турка, поэтому он ничуть не удивился, когда увидел, что уже на рассвете следующего дня тот стучится в дверь особняка капитана де Луны.

— Ты не можешь отозвать обвинение! — немедленно сказал виконт, когда помощник сообщил ему о своих планах. — Если ты это сделаешь, гнусный вонючий монашек решит, что это я тебя заставил, побоявшись потерять свое имущество, если Ингрид осудят.

— Мне плевать, кто что подумает, — сухо ответил тот. — Меня волнует собственная жизнь и душа.

— С Инквизицией шутки плохи!

— А с дьяволом — тем паче! — и Турок показал две новые отметины на мочке уха. — Сегодня ночью я спал с забаррикадированной дверью и запертым окном. Я едва не задохнулся, но ни один комар не проник в мою спальню. Однако, когда я проснулся, то обнаружил вот эти следы и лужу крови на подушке, — он затряс головой, готовый вот-вот разрыдаться. — Нужны ли вам еще доказательства? Одни лишь духи способны проходить сквозь стены! — он протянул вперед дрожащие ладони. — У меня уже нет сил, чтобы удержать бокал в руке. Так какое мне дело до этой проклятой Инквизиции?

— А я? Чем я-то провинился?

— Вы? — резко переспросил тот. — Вы втянули меня в это дерьмо, не предупредив, что эта чертова ведьма служит Князю Тьмы.

— Ты и вправду так думаешь?

— А вы сами разве не видели? Она превратила озеро в пылающий ад, а теперь меня осаждают полчища демонов, — Турок яростно сплюнул. — Никогда я не боялся ни мавров, ни негров, ни христиан, все мое тело покрыто шрамами, а уж сколько раз я смотрел в лицо смерти! Но одно дело — честно погибнуть в бою с оружием в руках, и совсем другое — позволить приспешникам сатаны выпить до капли собственную кровь...

— И кто же предупредил об опасности, которая тебе якобы грозит?

— Один славный парень из Алькаррии по прозвищу Силач, который убивает мула одним ударом.

— Я слышал о нем. Он действительно так силен, как говорят?

— Мне он таковым не показался, но уж коли он сумел свалить мула и выиграть пари — думаю, и впрямь силен. Даже кузнец теперь хочет с ним встретиться, — Турок глубоко вздохнул. — Но вернемся к нашему делу. Я не желаю вам зла, но собственная жизнь и душа мне дороже. Так что я скажу брату Бернардино, что передумал и вовсе не уверен, будто видел в тот вечер на палубе именно ее, и дело следует закрыть.

— А если ты его не убедишь?

— Тогда, по крайней мере, Князь Тьмы увидит, что я пытался это сделать, и перестанет считать меня врагом.

— А если священник заявит, что это я на тебя надавил?

— Я смогу убедить его, что он ошибается.

— Каким образом? Рассказав ему байку, как тебя преследуют демоны? Ты хоть представляешь, что может случиться, если Святой Инквизиции станет известно, что слуги Люцифера каждую ночь пьют твою кровь, потому что ты подал ложное обвинение?

— Я предпочитаю не думать об этом.

— Скорее всего, мы все закончим жизнь на костре: ты, я, Ингрид и даже Фермина, если будешь упорствовать.

— Даже костер не так страшен, как все муки, что мне приходится терпеть, — заявил Турок. — По крайней мере, огонь очистит меня, и моя душа предстанет перед Создателем чистой и обновленной, — он цокнул языком. — Лучше вытерпеть несколько минут страданий, сгорая на костре, чем гореть в адском пламени целую вечность.

— Не могу с этим согласиться, — горячо возразил виконт де Тегисе. — Вечный огонь — слишком отвлеченное понятие, никто в наше время не может быть уверен, что он действительно существует. А вот как горит человеческая плоть и кровь на кострах Инквизиции, я видел неоднократно.

— Как вам будет угодно, капитан, — твердо заявил Бальтасар Гарроте, давая понять, что уже принял решение, и никто не заставит его изменить. — Видит Бог, ничто не страшит меня так, как Святая Инквизиция, ее допросы и пытки; но если этой ночью меня снова посетят эти твари, то завтра утром с первыми лучами солнца я брошусь к немытым вонючим ногам монаха и буду умолять его спасти мою душу.