Силач

6

В тот день, когда Турок, он же Бальтасар Гарроте, пришел к брату Бернардино де Сигуэнсе, чтобы уговорить его отозвать обвинения против доньи Марианы Монтенегро, францисканец повел себя так противоречиво, что положение только усложнилось, поскольку монах никак не мог понять этой перемены.

— Почему? — чуть ли не с кулаками набросился он на Турка.

— Вы же сами заставили меня над этим поразмыслить, — ответил Турок. — Возможно, я поторопился с выводами, и существуют другие объяснения случившегося.

— Какие, например?

— Не знаю.

— Если вы их не знаете, то значит, возможный союз доньи Марианы с сатаной по-прежнему остается такой же серьезной причиной, как и любая другая, — заметил монах.

— Конечно, — согласился слегка сбитый с толку наемник. — Но я лишь хочу, чтобы вы поняли — вероятно, силы зла не имеют к этому никакого отношения.

— А капитан де Луна? В какой степени он повлиял на это удивительное решение?

— Ни в какой, — заверил Турок. — Скорее наоборот, он предупредил меня о возможной опасности, и что в такой сложной ситуации вы можете вообразить, будто он на меня повлиял.

— И это вполне естественно, — признался брат Бернардино. — Это весьма подозрительно — ведь вы решили отозвать обвинение спустя всего несколько дней после того, как он узнал, что в случае если донью Мариану осудят, Инквизиция конфискует всё его имущество.

— Даю вам слово чести, что капитан на это не повлиял.

— Такое слово мало что значит в этом случае, дон Бальтасар, — сердито ответил монах. — По вашей вине эта женщина несколько месяцев провела в темнице, ее друзья в бегах, горожане раздражены, а меня не оставляют глубокие сомнения, которые даже мешают спать. И вы думаете, что можете просто вот так дать слово?

— Простите!

— Сожалений недостаточно! — в голосе монаха звучала ярость, почти немыслимая для обычно столь учтивого человека. — Вы причинили слишком много вреда, и я должен знать истинные причины таких серьезных обвинений, а что еще важнее, почему вы, рискуя подвергнуться наказанию, решили их отозвать.

— Мой мотив — искренняя убежденность, и не думаю, что существует более страшное наказание, чем муки совести.

— Я вижу, вы побледнели, — заметил монах. — К тому же дрожите, как в лихорадке. Пожалуй, вы и впрямь кажетесь больным, но все же я никак не могу поверить, что столь плачевное состояние вызвано муками совести, которая вас, насколько я могу судить, никогда особо не тревожила, — он выдержал ироничную паузу. — Сколько людей вы убили на своем веку, дон Бальтасар?

— Не знаю, не считал. Но я убил их в честном бою.

— Так вы полагаете, что вели себя честно, сражаясь под знаменами короля мавров против христиан?

— Я никогда не сражался против христиан, а моя роль в этой войне слишком ничтожна, чтобы ее обсуждать. К вашему сведению, даже сама королева меня не осуждала. Более того, она высоко оценила мое стремление остановить эту кровопролитную войну.

— Ну хорошо, — согласился крошечный францисканец. — В конце концов, я не вправе вмешиваться в дела, выходящие за пределы моей юрисдикции. Если сама королева сочла возможным вас простить, закроем эту тему. Но меня интересует другое: почему ваша совесть, которая прежде никогда вас не мучила, хотя имела для этого куда более веские причины, именно сейчас довела вас до такого состояния, что теперь я вижу перед собой лишь тень того человека, каким вы были всего десять дней назад?

— Возможно, близость смерти заставила меня повзрослеть.

— Близость смерти? — удивился монах.

— Вас это удивляет? Посмотрите на меня! У меня нет сил шевельнуть ни рукой, ни ногой, я чувствую себя совершенно разбитым, перед глазами у меня все плывет, и каждое утро мне все труднее вставать с постели.

— Попросите цирюльника, чтобы он пустил вам кровь.

— Кровь? — в ужасе воскликнул наемник. — Вы что, хотите загнать меня в могилу до срока? Кровь мне самому нужна, у меня не так много ее осталось.

— Почему вы так в этом уверены? — спросил священник, не упуская ни единого слова.

— Посмотрите же на меня: мое лицо прям-таки зеленое! И эта слабость, что сводит меня в могилу. Не нужно быть цирюльником, чтобы понять: этот землистый оттенок кожи — отнюдь не признак грозящего апоплексического удара, а скорее наоборот.

— Интересно.

— Что здесь может быть интересного? — разозлился Турок. — Вы что, увлекаетесь медициной?

— Да, пожалуй, — согласился брат Бернардино де Сигуэнса. — Только я лечу души, а не тела. Но я и в самом деле впервые слышу, чтобы совесть действовала подобно медицинской пиявке.

— Думайте что хотите, — фыркнул Турок. — Я сделал свое дело, а как поступать дальше — решать вам.

— Нужно подумать.

— Ваше право.

— Это даже не право, а нечто гораздо более сложное и глубокое, — заметил монах с угрожающей серьезностью в голосе. — Еще Бернар Гуи, Великий инквизитор, предупреждал, насколько опасно может быть оправдание виновного. Слишком часто за спиной кающегося стоит не Бог, а сам дьявол.

Если бы это было возможно, Турок бы побледнел еще больше, но его кожа и так уже стала белой и почти прозрачной, и лишь бегающий взгляд и дрожь в голосе выдавали, насколько его всполошило упоминания дьявола.

— Не ищете черную кошку в темной комнате! — воскликнул он. — Я готов взять на себя ответственность за это злосчастное деяние и принять любую епитимью, какую вы на меня наложите, но отказываюсь признавать, что снизошедший на меня божественный свет может исходить от дьявола.

— Только Святая Церковь вправе решать, божественный ли это свет или что-то другое, — ответил францисканец. — Не подобает быть столь высокомерным, чтобы присваивать себе право, которое никому не принадлежит. Я собираюсь тщательно изучить этот случай и обещаю вам, что приложу все усилия и выясню всё, вплоть до мельчайших деталей.

— Так вы отпустите ее на свободу?

— Не сейчас, — сухо ответил священник.

— Почему же?

— На то у меня есть причины, но совершенно очевидно, что, если есть хотя бы один шанс на миллион, что вы действуете по велению Князя Тьмы, я считаю своим долгом оставить донью Мариану под стражей, пока не получу доказательств того, что она не связана с силами зла.

— Разве не во власти человека искупить то зло, что я невольно причинил? — смиренно спросил наемник.

— А разве во власти человека вернуть мертвым жизнь? Или честь — тем, кто ее потерял? — возразил монах. — Вам следовало подумать, и хорошенько, основательно подумать, прежде чем запустить ту машину, которую не в вашей власти остановить.

— Зато это в вашей власти.

— У меня нет такой власти, и никогда не было, — покачал головой монах. — А теперь оставьте меня. Я должен покаяться перед Господом и испросить у него совета.

— А мне что делать?

— Молиться, если умеете. И главное, не покидать остров, если не хотите, чтобы я приказал заковать вас в цепи.

— Я не в том состоянии, чтобы куда-то уехать, — ответил Турок.

Так оно и было, а кроме того, Бальтасар Гарроте не сомневался, что куда бы не завела его злосчастная судьба, в этом мире нет места, где можно спрятаться от взора Бога или дьявола.

Остаток утра он провел в часовне доминиканского монастыря в бесконечных молитвах, а потом до самого вечера просидел на берегу реки, позабыв о мориске Боканче, которая, несомненно, высосала бы из него последние силы. С наступлением темноты он отправился на постоялый двор в слабой надежде найти там таинственного Силача, который как сквозь землю провалился с того самого дня, когда предупредил его о грозящей опасности.

Часом позже Турок заметил его у входа, и бросился к нему, как цепляющийся за соломинку утопающий, заставив сесть рядом.

— Воистину святые небеса послали мне вас! — радостно воскликнул он. — Бог услышал меня! Мне просто необходимо было с вами увидеться!

— Вот как? — удивился канарец.

— Кто еще может дать мне добрый совет, если не человек, которому я обязан жизнью? — Турок глубоко вздохнул и крепко сжал Сьенфуэгосу руку. — Я это сделал! — снова воскликнул он.

— Что вы сделали?

— Отозвал обвинение.

Несколько мгновений Сьенфуэгос лишь ошарашенно глазел на Турка, поскольку хотя и надеялся, что его смелый план сработает, даже в самых безумных мечтах не предполагал, что успех последует так скоро.

— Это точно? — спросил он наконец.

— Разумеется! Сегодня утром я встречался с братом Бернардино де Сигуэнса.

— А кто это такой?

— Инквизитор.

— И что же он сказал?

— Посоветовал мне молиться, — Турок задумчиво посмотрел на собеседника. — Думаете, это поможет?

— Возможно. А что он собирается предпринять в отношении доньи Марианы?

— Понятия не имею. Думаю, что и он тоже.

— Но вы же отозвали обвинение!

— Боюсь, что этого недостаточно. Ладно, черт с ней, с доньей Марианой! Скажите мне лучше... — наемник настороженно огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не подслушивает, и шепотом спросил: — Как вы думаете, теперь демоны оставят меня в покое?

Сьенфуэгос поднял руку, словно призывая к молчанию, хотя на самом деле ему нужна была тишина, чтобы поразмыслить над создавшимся положением и понять, поможет ли ему случившееся.

— Подождите-ка! — попросил он наконец. — Возьмите еще стаканчик вина и расскажите подробнее о вашем разговоре с монахом. Быть может, когда я узнаю об этом подробнее, то смогу составить мнение о ваших демонах.

Бальтасар Гарроте начал рассказывать, стараясь не упустить ни малейших подробностей своей беседы с братом Бернардино; из этого рассказа канарец сделал печальный вывод, что вырвать жертву из лап Инквизиции намного труднее, чем вырвать молочный зуб у ребенка.

— Разве недостаточно того, что вы отозвали обвинение? — воскликнул он под конец. — Чего же еще, черт возьми, им надо? Разве это не доказывает со всей очевидностью ее невиновность?

— Боюсь, что представления инквизиторов о невиновности отличаются от представлений обычного человека, — вздохнул тот. — И хотя этот францисканец мало чем похож на Торквемаду, к своей миссии он относится слишком уж щепетильно, — он с досадой цокнул языком. — Мне кажется, он уверен, что за этим делом стоит сам Люцифер.

— А вас не пугают возможные последствия?

— Пугают? — удивился тот. — Меня пугает лишь одно: остаться в темноте, дожидаясь прихода демонов, которые не замедлят явиться, едва меня сморит усталость. Я холодею от ужаса, когда, проснувшись утром, снова вижу у себя на подушке кровь; я настолько обессилен, что давно бы сдался и позволил бы себе умереть, если бы меня не терзал еще больший страх перед вечными муками ада и геенной огненной. — Он печально покачал головой. — Ах, если бы я мог спокойно уснуть хотя бы на одну ночь! Хотя бы на одну!

— Думаю, что смогу вам помочь, — заявил Сьенфуэгос, в чьем мозгу с невероятной быстротой созрела новая идея.

— И чем же?

— Я буду вас охранять. Если я буду охранять ваш сон, думаю, демоны не решатся напасть.

— И вы готовы сделать это для меня? — поразился тот, не веря своим ушам. — Готовы бросить вызов силам ада, чтобы спасти мне жизнь? Но почему?

— Потому что я — добрый христианин, а каждый добрый христианин должен помочь другому, если тот нуждается в помощи, — канарец выдержал многозначительную паузу, чтобы собеседник мог обдумать его слова. — Если сегодня ночью демоны снова вас атакуют, это может означать, что Люцифер не вполне удовлетворен вашими действиями, а значит, мы должны действовать иначе. Так что пока я буду охранять ваш сон, а потом мы вместе подумаем, как помочь этой женщине... Как, вы сказали, ее зовут?

— Мариана Монтенегро.

— Ах да, Мариана Монтенегро. Уверен, что как только ее освободят, все ваши беды закончатся.

— Так значит, это правда?

— Что именно?

— Что она служит сатане?

— Боже упаси, я вовсе не это хотел сказать! Если бы так, я бы ни за что на свете не согласился участвовать в этом деле, — он легонько похлопал Турка по руке, стараясь успокоить. — И уж, наверное, тогда бы сам Люцифер позаботился о ее спасении. Думаю, он скорее желает, чтобы вы устранили последствия тех ваших действий, в которых самовольно использовали его имя.

— Не понимаю, зачем ему это нужно.

— Ну как же? А вам бы понравилось, если любой дурак на каждом шагу станет использовать ваше имя, чтобы вредить невинным людям? Разве вы бы не попытались исправить то зло, которое он причинил?

— Возможно, и попытался бы.

— Так в чем же дело?

— Но ведь если Князь Тьмы стремится нести в этот мир зло, он должен радоваться, что благодаря кому-то зла в мире стало чуть больше?

— Полагаю, ему угодно лишь то зло, на которое он сам толкает людей. Хотя я думаю, не стоит нам с вами отравлять свой разум рассуждениями на богословские темы, — заявил Сьенфуэгос, притворившись, будто его крайне утомил этот разговор и он не намерен его продолжать. — Думайте, как хотите. Короче, мы с вами договорились! — заключил он. — Завтра я снова приду сюда, и если ваши проблемы к тому времени не решатся, то проведу ночь рядом с вами и постараюсь прогнать демонов.

Как нетрудно догадаться, у бедных летучих мышей вида Desmodus rotundus, запертых в хижине, из которой они практически не могли выбраться, имелся лишь один источник пищи, и немудрено, что на следующее утро несчастный Бальтасар Гарроте выглядел немногим лучше ходячего трупа. Он чувствовал себя настолько обессиленным, что каждый шаг давался ему с неимоверным трудом; то и дело ему приходилось хвататься за столы и стены, чтобы не упасть.

Увидев новую лужу крови на своей уже совсем бурой от нее подушке, несчастный затравленный наемник провел остаток утра на грани бреда и безумия, лежа под пальмой с видом на синее море и горько рыдая, словно заблудившийся в темноте ребенок. Он был не в силах избавиться от ужасной мысли, что в скором времени окажется в адском пламени, где ему суждено гореть до скончания веков.

Образование и образ мыслей человека того времени были таковы, что суеверный солдат удачи принял за чистую монету любую выдумку, которую сочинил бы канарец, ему и в голову не приходила мысль, что для решения проблемы можно просто покинуть дом, ведь он был уверен, что демоны способны найти его где угодно.

Гусман Галеон по прозвищу Силач оставался единственной его надеждой на спасение, и единственным в мире человеком за исключением капитана Леона де Луны, которому не было на него плевать, готовым хоть чем-то ему помочь, и с ним Турок мог поделиться своими страхами и тревогами. А потому нужно ли говорить, с каким нетерпением Турок ждал его в тот вечер на постоялом дворе, чтобы Сьенфуэгос помог ему расправиться с демонами.

Из-за страха и слабости неспособный даже есть, Турок находился на пределе возможностей, страшная боль, угнездилась у него в затылке, а голова раскалывалась так, будто вот-вот взорвется, даже глаза было тяжело открывать.

— Я умираю! — хрипло прошептал он, едва канарец сел рядом. — Я умираю, вы даже не представляете, насколько ужасна моя агония, ибо это смерть без надежды на будущее возрождение. Помогите мне! — прорыдал он в безнадежном отчаянии. — Избавьте от ада, и я стану вашим рабом до конца своих дней!

— Мне не нужен раб, — честно ответил Сьенфуэгос. — Мне нужен верный друг. Можете на меня положиться! А теперь постарайтесь взять себя в руки и съешьте хоть что-нибудь, — он жестом подозвал трактирщика.

— Не могу!

— Ну хотя бы немножко бульона.

Ложку за ложкой, словно ребенку или парализованному, канарец принялся вливать бульон ему в рот, после чего почти волоком дотащил до скромной хижины, где уложил на кровать, уже настолько залитую кровью, будто на ней резали свинью.

Затем он почти силой заставил Турка проглотить некое зелье, после чего тот заснул глубоким сном. Убедившись, что наемник беспробудно спит, канарец стал искать среди пальмовых листьев на высокой крыше хижины тайные укрытия летучих мышей. Он промучился больше часа, прежде чем пришел к выводу, что найти их в потемках практически невозможно. А значит, придется отыскать другой способ выманить их из убежища.

И тут он вспомнил один из любимых трюков сиамских близнецов Кимари и Аяпель. Порывшись в котомке, он извлек из нее три толстые сигары, изрядный запас которых всегда держал при себе, раскрошил их, высыпал крошки в глиняный горшок и поджег.

Спустя десять минут густой дым заволок все пространство душной комнаты и добрался до того места, где мирно отдыхали летучие мыши; спустя еще десять минут первая тварь вылетела на свет и беспорядочно заметалась, снова и снова ударяясь о стены хижины.

Выглядела эта картина настолько забавно, что Сьенфуэгос не смог удержаться от смеха, глядя как бедные летучие мыши, кувыркаясь, будто пьяные, бьются о стены, словно живые мячи, пока он, наконец, не изловил их одну за другой, накрывая сверху плащом, и затолкал всех обратно в корзину.

Корзину с мышами он спрятал в кустах, у подножия растущего неподалеку высокого дерева, после чего растянулся на песке пляжа и спокойно проспал до самого утра.

Когда несчастный Бальтасар Гарроте открыл глаза, перво-наперво он увидел распятие, из-за которого ему улыбался канарец.

— Они не пришли! — сообщил тот. — Я караулил всю ночь, держа в руках вот это — и они не пришли.

Турок, не в силах сдержать своих чувств, поцеловал ему руку, словно святому.

— Храни вас Господь! — воскликнул он. — Храни вас Господь и дева Мария!

— Как вы себя чувствуете? — осведомился канарец.

— Лучше! Намного лучше!

— Вот и чудесно! А теперь вам лучше побыть на солнышке, а я принесу что-нибудь поесть. Сегодня ночью я тоже побуду с вами, и если мне и на этот раз удастся прогнать демонов — вы спасены!

— Вы так думаете?

— Само собой! — потрясающая наглость канарца, казалось, не знала границ, и его убежденность в конце концов заразила несчастного наемника, готового ухватиться за любую соломинку.

Целый день отдыха, горячий суп, хорошее вино и спокойный сон, во время которого противные летучие мыши больше не пили его кровь, сотворили настоящее чудо. Бальтасар Гарроте заметно посвежел и окреп, а главное, успокоился, поняв, что ему больше не грозит провести целую вечность в пучине ада.

— Как только я немного поправлюсь, припаду к стопам Пресвятой Девы, — прошептал он, неотрывно глядя на тихий доминиканский закат, окрасивший алым цветом пышную зелень холмов, спускавшуюся до самых вод прозрачно-синего моря. — Взгляните, какая красота! Прежде я никогда не давал себе труда полюбоваться красотой заката, а теперь вдруг понял, сколько же на свете чудес, которых я даже не замечал...

— В нашем мире и впрямь немало прекрасного, — согласился канарец. — Но имейте в виду, что прежде чем преклонить колени перед Святой Девой, вы должны сделать то же самое перед доньей Марианой Монтенегро.

— Перед доньей Марианой?

— Разумеется. Ведь это ей вы причинили столько зла, и боюсь, что до тех пор, пока вы не вымолите у нее прощения, вы так до конца и не поправитесь.

— Хотите сказать, что демоны могут вернуться?

— Кто знает...

— Боже милосердный! — в отчаянии воскликнул наемник. — Все, что угодно, только не это! Я схожу с ума при одной мысли о них... — он запустил пальцы в шевелюру, за эти дни так поседевшую, что он стал похож на старика. — Я сделаю все, что скажете, но не уверен, что мне позволят навестить донью Мариану. Она же в крепости.

— Вы знакомы с кем-нибудь из крепости?

— Я не знаю никого, кто решился бы бросить вызов Инквизиции.

— Тогда, быть может, священник позволит вам с ней увидеться?

— Брат Бернардино? — удивился Турок. — Не смешите меня! Он тут же прикажет заковать меня в цепи, стоит мне там появиться. Он думает, что мною управляет Князь Тьмы, и это усложняет дело.

— То есть как? — встревожился Сьенфуэгос, не зная, как поступить с новой проблемой, о существовании которой он прежде и не догадывался.

— А вот так. Ему показалось подозрительным, что я отозвал обвинение, и он решил, будто донья Мариана и впрямь может оказаться служительницей дьявола.

— Вот дерьмо!

— Как вы сказали?

— Я сказал: «Дерьмо!» — нетерпеливо отозвался канарец. — Вы совсем не понимаете, что произойдет, если проклятый монах решит начать судебный процесс, и ее осудят?

— Они вернутся? — дрожащим голосом спросил наемник.

— Разумеется, — ответил канарец. — И на этот раз они от вас уже не отстанут. Можете не сомневаться.

Канарец расхаживал по пляжу, как загнанный зверь, поскольку в очередной раз пришел к выводу, что все его рискованные усилия натолкнулись на то, что бороться с ужасной Инквизицией — все равно что пытаться протиснуться сквозь скалу, когда в ней нет даже щели, чтобы вставить нож.

Даже если бы сам Сын Божий сошел с креста, чтобы лично засвидетельствовать невиновность жертвы этого неповоротливого бездушного монстра, едва ли ему удалось бы пробить брешь в броне и вымолить прощение для кого-либо из этих несчастных — если, конечно, сама Инквизиция по какой-то своей прихоти не решила бы даровать им прощение.

Таким образом, оставался один лишь штурм, и Сьенфуэгос, глядя издали на высокие башни неприступной тюрьмы, откуда еще никому не удавалось сбежать, предавался унылым размышлениям, какое же потребуется войско, чтобы освободить из тюрьмы любимую.

«Мне не на кого рассчитывать, кроме как на себя, -решил он. — Да еще, быть может, на это ходячее недоразумение — то есть на хромого, или на подобного мечтателя».

Он вновь сел рядом с измученной жертвой собственных козней, с тревогой следящей за каждым его движением.

— Мне жаль, что я вынужден покинуть вас в столь тяжкую минуту, — заговорил он самым печальным тоном. — Но это слишком трудное дело, и я сам рискую оказаться в большой опасности, — после этих слов он глубоко вздохнул. — Боюсь, что если вы не найдете способа освободить эту бедную женщину, то навсегда погубите свою душу, и я даже не знаю, чем смогу помочь, не подвергая опасности собственную голову.

— Так вы меня покидаете? — воскликнул Турок со слезами на глазах. — Вы ввергаете меня в пучину ада, когда я уже поверил, что выбрался из нее?

— А что еще мне остается? — посетовал канарец. — Я охранял вас все эти дни и был рад, что сумел избавить вас от столь ужасной судьбы, но при этом понимаю, что попытка освободить из темницы донью Мариану сопряжена с таким риском, что даже я, который никогда и ничего не боялся, трепещу от ужаса.

Во все времена не было заявления более фальшивого и одновременно с этим убедительного, не существовало актера более пылкого, чем канарец в этом споре, и даже менее напуганный и менее рациональный собеседник, нежели Бальтасар Гарроте в эти тревожные дни своей жизни, не стал бы подозревать дьявольский обман.

— А что будет со мной?

Наемник не получил ответа, поскольку Сьенфуэгос, опустив голову и играя с песком, словно пытаясь избежать горького признания, долго молчал, предпочитая, чтобы Турок сам выдумал ответ на собственный вопрос.

— Что будет со мной? — настаивал тот, готовый вот-вот заплакать и совершенно этого не стыдясь. — Если вы меня покинете, дьявол навеки завладеет моей душой. И тогда даже в смерти я не обрету освобождения!

— Вы меня растрогали.

— Только каменное сердце не растрогали бы мои несчастья, человек истинно верующий никогда не решился бы броситьу ближнего на милость сил зла. Как вы думаете, если я удалюсь в монастырь, Господь и Пресвятая Дева надо мной сжалятся?

— Не уверен, — ответил встревоженный Сьенфуэгос, поняв, что и впрямь зашел слишком далеко в описаниях мрачного будущего наемника. — Даже самые неприступные монастырские стены не смогут сдержать слуг Князя Тьмы, и сомневаюсь, что у вас останется время доказать свое раскаяние, — он красноречиво цокнул языком и развел руками, давая понять, что это не выход. — Думаю, единственный способ — попытаться освободить донью Мариану.

— И как я смогу ее освободить?

— Мы найдем способ.

— Так вы мне поможете? — с ликованием воскликнул Турок.

— Боюсь, что придется, — ответил Сьенфуэгос, изо всех сил стараясь казаться равнодушным. — А что мне еще остается? Скажите, вы знакомы с лейтенантом Педрасой?

— Немного.

— Насколько я знаю, это один из часовых в крепости.

— Все они упрямы и подозрительны.

— Я знаю, но этот человек должен мне денег.

— После того пресловутого пари с мулом?

— Совершенно верно. Быть может, мне удастся его убедить, чтобы он устроил вам встречу с доньей Марианой, и вы могли бы попросить у нее прощения.

— Вы же сами сказали, что этого недостаточно, — заметил наемник.

— Да, пожалуй, — согласился канарец. — Но вы хотя бы сделаете первый шаг: попросите у нее прощения, а заодно и выясните, в какой камере ее держат и как она себя чувствует: это для нас очень важно.

— Разумеется.

— Так вы готовы попытаться?

— Ну конечно!

Именно этого Сьенфуэгос и добивался — вместо того, чтобы вызвать подозрения лейтенанта Педрасы, он сделает это в качестве одолжения другу, столкнувшемуся со сложной ситуацией, в которой сам канарец вроде бы не имел никакого отношения.

— Вы хоть представляете, о чем меня просите? — испугался стражник, когда на следующий день Сьенфуэгос начал подбивать к нему клинья. — Заключенного Святой Инквизиции надлежит охранять даже неусыпнее, чем губернатора или даже самого короля Фердинанда. Если я пойду вам навстречу, то рискую потерять не только место, а саму жизнь.

— Понимаю, — ответил Сьенфуэгос. — Для себя я бы даже не заикнулся об этом. Но это нужно самому Бальтасару Гарроте, который на нее донес. Он хочет попросить у нее прощения: для него это вопрос совести.

— Надо было раньше об этом думать, — заявил Педраса.

— Вот и я ему это сказал, — вздохнул канарец. — Только упрекать несчастного человека, охваченного раскаянием — пустая трата времени. Если бы вы его видели! На нем просто лица нет; будто на краю могилы...

— Мы все окажемся на краю могилы, если пойдем у вас на поводу.

— Как жаль! — вздохнул Сьенфуэгос, делая вид, будто смирился с отказом. — Мне так хотелось помочь этому несчастному, что я готов был принять любые ваши условия.

— Какие такие условия? — заинтересовался лейтенант Педраса, хватая его за плечо. — Что, например, вы готовы сделать?

— А чего бы вы сами хотели?

— Простите мне долг.

— Ну что ж, решено. С той минуты, когда Турок встанет на колени перед этой женщиной, вы мне ничего не должны.

— Слово кабальеро?

— Слово кабальеро.