Смерть на рассвете

14

В доме было много книг. У нас часто бывали писатели, поэты, ценители литературы; здесь велись оживленные дискуссии и жаркие споры. Однажды поздно вечером в субботу две женщины чуть не подрались из-за «Семи дней у Силберстейнов» Этьена Леру. А знаменитую статью Николаса Петруса ван Вейка Лау читали и обсуждали всю ночь после воскресного ужина. И в этот кружок литературных светил я притащил Луи Ламура.

Я полюбил читать не сразу. Мне казалось, что и помимо чтения существуют другие, гораздо более интересные вещи. Поскольку мать предоставляла мне довольно много свободы, я участвовал в обычных школьных мероприятиях и более неформальных мальчишеских играх. С дядюшкой Шорти де Ягером мы ходили ловить рыбу на реку Вал (на сверчка, без грузила), обследовали заброшенные шахты, без конца строили и перестраивали дом на дереве на участке Схалка Вагенара.

Потом мы открыли для себя комиксы. Гюнтер Краузе глотал выпуски «Марка Кондора», «Такузу», «Капитана Дьявола». С позволения родителей. Его мать обожала Барбару Картленд и ей подобных, а отца частенько не бывало дома. По утрам в субботу мы ходили в книгообмен Дона за новыми выпусками для Гюнтера и его матери, а потом заходили к ним домой и жадно читали. До самого восьмого класса, когда я почти без интереса взял у Дона роман Ламура, посмотрел на ярко-зеленые глаза героя на обложке, лениво, ни о чем не подозревая, прочел первые два абзаца и познакомился с Логаном Сакеттом.

Мать каждый месяц выдавала мне по нескольку рандов на карманные расходы. Книга стоила сорок центов. Я купил ее. И следующие три года читал Ламура запоем. Мама не возражала. Может быть, она надеялась, что любовь к вестернам позже распространится на другие, более важные книги. Она не подозревала о том, что чтение вестернов привело к моему первому столкновению с законом. И Ламур ни в чем не был виноват.

Однажды рано утром в выходной мать высадила меня, Гюнтера и еще одного школьного приятеля в Клерксдорпе. Мы собирались в кино. На главной улице размещался двухэтажный магазин. Внизу продавались игрушки и канцтовары, а на втором этаже были книги. Я бывал в том магазине и раньше, но в тот день я открыл для себя целый новый мир новых, нечитаных романов Луи Ламура на белой бумаге; они выглядели значительно лучше выцветших, слегка пожелтевших, зачитанных книжонок в книгообмене. Романы из магазина пахли свежей типографской краской.

Не помню, сколько денег было у меня с собой. Видимо, немного. Их не хватало на кино, молочный коктейль и Ламура. Если купить книгу, я не смогу вместе с Гюнтером пойти в кино. Если пойду в кино и выпью молочный коктейль, тогда не хватит на книгу. И вот, обуреваемый страстью, я принял роковое решение: взять книгу — не значит «украсть».

Такой была простота, с какой я перешел границу между невинностью и грехом. Быстро, не раздумывая. Только что я был читателем, преисполненным радости при виде многочисленных новых книг, и вот я уже стал будущим вором, прекрасно сознающим все последствия своего поступка. Я украдкой разглядывал окружающих меня покупателей, выжидая, когда никто не будет на меня смотреть.

Я взял две книги и затолкал их под рубашку. А потом спустился по лестнице — нарочито медленно, беззаботно. Чтобы скрыть выпуклость под свитером, я втянул живот и слегка наклонился вперед. Сердце бешено колотилось в груди, руки вспотели. Все ближе и ближе к двери, ближе, ближе, я уже готовился вздохнуть с облегчением — как вдруг та тетка схватила меня за руку и заговорила словами, с которыми многие южноафриканцы начинают разговор с незнакомым человеком. Эти слова — краеугольный камень нашего комплекса неполноценности:

— Ах, извините…

Тетка была толстая, некрасивая. На табличке, прикрепленной к форменной блузке, было написано только имя: «Моника». Она втащила меня назад в магазин.

— Доставай книги! — велела она.

Позже я понял, что мог бы без труда отделаться от нее: соврать, вырваться и убежать или сказать: «Я только пошутил», «Какие книги?», «Да пошла ты!». Часто потом, когда я вспоминал ее лицо и ее манеру говорить, мне очень хотелось, чтобы я имел возможность сказать: «Да пошла ты!»

Я молча вытащил из-под свитера книги. Колени у меня подгибались.

— Позови мистера Миннара, — велела тетка девушке за кассой. И, обратившись ко мне, злорадно добавила: — Сегодня тебе будет преподан урок!

Страх и унижение накрыли меня не сразу, но постепенно. Я представил, что меня ждет, оценил все последствия моего необдуманного поступка задолго до того, как на сцену вышел мистер Миннар, лысый дядька в очках.

Я слушал, как Моника докладывает Миннару о том, как увидела меня на верхнем этаже, как ждала, пока я выйду за дверь. Миннар поцокал языком и посмотрел на меня крайне неодобрительно. Когда она закончила, он подытожил:

— Вызывай полицию.

Пока она звонила, Миннар смерил меня мерзким взглядом и заявил:

— Вы постоянно нас обворовываете!

«Вы»… После одного лишь слова я стал частью группы. Как будто я уже воровал прежде. Как будто я был членом организованной преступной группировки. Кажется, тогда я так испугался, что не мог плакать. Когда вошел молодой констебль в форме и мы поднялись в кабинетик управляющего, Миннар предъявил мне обвинение. Констебль взял меня под руку и повел в желтый полицейский фургон. Он высадил меня рядом с индийским торговым центром и повел в участок. От страха у меня кровь стыла в жилах.

Он велел мне сесть и попросил сержанта за стойкой приглядывать за мной. А сам через несколько минут вернулся вместе со следователем. Следователь был высокий. Мне запомнились большие руки, густые брови и переломанный нос.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Затопек, сэр.

— Пошли со мной, Затопек.

Я последовал за ним в его кабинет, невзрачную комнатенку, заставленную казенной мебелью. Повсюду валялись груды папок с делами и разные документы.

— Садись, — велел следователь.

Сам он присел на краешек стола и перечел заявление констебля.

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— Где ты живешь?

— В Стилфонтейне.

— Учишься в девятом классе?

— Да.

— В стилфонтейнской средней школе?

— Да.

— Ты украл книги.

— Да, сэр.

— Луи Ламура.

— Да, сэр.

— И часто ты воруешь книги?

— Сегодня первый раз.

— Что ты крал раньше?

— Ничего, сэр.

— Ничего?

— Я… один раз я украл линейку у Гюнтера Краузе, но больше в шутку. Я ему ее обязательно верну.

— Почему ты украл эти книги?

— Я поступил плохо, сэр.

— Знаю, что ты поступил плохо. Я хочу узнать, почему ты украл книги.

— Я… мне очень хотелось их купить.

— Почему?

— Потому что они мне очень нравятся.

— Ты читал «Кремень»?

— Да. — Я немного удивился.

— А «Килкенни»?

— Да.

— А «Одиночку»?

— Нет.

— А «Расхитителей прииска»?

— Еще нет, сэр.

— А «След чироки»?

— Да.

— А «Соль земли»?

— Нет.

Он вздохнул, встал, обошел вокруг стола и сел в кресло.

— Скажи, Затопек, разве у Ламура хорошие парни воруют?

— Нет, сэр.

— Что подумает твой отец, что он скажет, если я сейчас позвоню ему и скажу, что его сын — вор?

Передо мной блеснула крохотная искорка надежды. Он сказал «если я позвоню», а не «когда позвоню».

— Мой отец умер, сэр.

— А мать?

— Она очень расстроится.

— Затопек, по-моему, ты настоящий лицемер и любишь приукрашивать действительность. У твоей матери разобьется сердце. Братья или сестры у тебя есть?

— Нет.

— Ты у нее единственный ребенок?

— Да, сэр.

— И ты воруешь.

— Я был не прав, сэр.

— Говорит он сейчас. Сейчас, когда уже поздно. Где твоя мать?

Я рассказал ему о том, что мы собирались пойти в кино. Мать должна была заехать за нами в пять часов.

Следователь посмотрел на меня. Смотрел долго, молча. Потом встал.

— Жди меня здесь, Затопек. Понимаешь?

— Да, сэр.

Он вышел и закрыл за собой дверь. Я остался наедине со своим страхом, унижением — и лучиком надежды. Его не было очень долго, целую вечность. Вернувшись, он снова присел на край стола.

— Затопек, там, внизу, есть пустая камера. Я собираюсь посадить тебя туда. Там очень грязно. Там воняет. Те, кто сидели там до тебя, испражнялись, потели; их рвало. Но это рай по сравнению с тем, что происходит с ворами, когда они попадают в тюрьму… Я посажу тебя в камеру, Затопек, чтобы ты обо всем хорошенько подумал. Я хочу, чтобы ты, сидя там, представил себе, каково будет провести вот так весь остаток жизни. Только будет еще хуже. Среди других воров, убийц, рецидивистов, насильников и прочей швали. Которые готовы перерезать тебе глотку за пятьдесят центов. Которые считают, что молодой парень вроде тебя — то, что надо, чтобы… целоваться, если ты понимаешь, куда я клоню.

Я не понял, но тем не менее энергично закивал.

— Я только что звонил в магазин. Управляющий говорит, что у них очень много воруют. Все сотрудники магазина требуют, чтобы я примерно наказал тебя. Они собираются прийти в суд и в присутствии твоей рыдающей матери рассказать о твоих злодеяниях, чтобы остальным было неповадно у них воровать. Они хотят, чтобы о тебе написали в «Клерксдорп рекорд», чтобы от тебя отвернулась нормальная южноафриканская молодежь. Ты меня понимаешь?

Говорить я не мог; слушая его, я лишь механически кивал.

— Затопек, я с ними не согласился. Сказал: я уверен в том, что ты украл в первый раз, потому что я — возможно, по своей наивности — поверил тебе. Я просил их снять обвинения, потому что мальчик, который любит Луи Ламура, не может быть насквозь прогнившим. Они ответили, что я напрасно трачу время, потому что человек, который украл однажды, обязательно украдет еще раз. Но я их все-таки переубедил.

— Правда?

— Мы с руководством магазина заключили сделку. Я посажу тебя в камеру до половины пятого, потому что ты все-таки мелкий воришка. А потом я отвезу тебя к кино, и ты скажешь маме, что фильм тебе понравился, потому что ни к чему разбивать ей сердце. Она-то ничего не крала.

— Да, сэр.

— Но если ты украдешь еще раз, Затопек, я тебя поймаю и устрою такую взбучку, что ты потом долго не сможешь сидеть, и засажу к парням, которые выдавят тебе глаза, а потом отрежут яйца тупым ножом просто так, от скуки. Ты понял?

— Да, сэр.

— Затопек, каждый в жизни имеет право на один шанс. Не все его получают, но все заслуживают.

— Да, сэр.

— Используй свой шанс с толком.

— Да, сэр.

Он встал:

— Пошли!

— Сэр…

— Что?

— Спасибо вам. — Я разрыдался; меня трясло, и этот большой человек прижал меня к себе и держал, пока я не успокоился.

Потом он ушел, а меня запер.

15

В пять утра он побрился. На улице было темно, холодно и лил дождь. Ван Герден посмотрелся в зеркало и вздрогнул от неожиданности. Он увидел в зеркале всего себя: свое лицо. Не просто еще не пожелтевший синяк под глазом, но всего себя. Нависшие брови, не совсем прямой нос с небольшой горбинкой, седину на висках. Он увидел, что плечи уже не такие широкие, как раньше; увидел слегка округлившиеся живот и бедра, дряблость; увидел ноги, уже не такие мускулистые; увидел отпечаток прожитых лет. Ван Герден увидел себя.

Он сосредоточился на процессе бритья. Взял крем, окунул бритву в воду, проделал все, что положено по ритуалу. Его отражение понемногу исчезало, потому что зеркало запотело — он только что принял душ. Ван Герден сполоснул раковину, аккуратно вытер лицо полотенцем, надел тренировочный костюм. Слушать музыку не хотелось; ему вспомнилась Хоуп Бенеке, которая слушала его музыку, а потом сказала: «Вы странный человек, ван Герден». Было время, когда его называли единственным полицейским — любителем Моцарта. Ну и хватит. Он выключил свет в гостиной, отдернул штору, посмотрел через дождь на большой дом, почувствовал холод. В горах сейчас, наверное, снег. У мамы на веранде горит свет. Для него. Как обычно.

Его мать, которая ни разу не сказала: «Возьми себя в руки».

А ведь могла бы — уже тысячу раз до сегодняшнего дня. Она могла бы грызть его каждый день, но он получал от нее только любовь. Ее глаза говорили ему, что она все понимает, даже если не знает, в чем дело, даже если она ни черта не знает. Все известно лишь двоим, лишь двоим.

Ему и…

Ван Герден вгляделся в пелену дождя. Там, за деревьями, особняк его матери, а здесь — его домик, его убежище, его тюрьма. Он задернул штору, включил свет, сел на стул. Дождь стучал в стекло. Он откинулся на спинку и закрыл глаза. Он не спит с двух часов ночи, переживает напряженную, нематериальную, искусственную эйфорию бессонницы. Бессонница снова пришла к нему, потому что он лег спать трезвым, а сегодня ему надо…

Сердце его забилось чаще.

Господи, только этого не хватало!

Он медленно выдохнул, опустил плечи, ослабил напряжение.

Медленный вдох. Медленный выдох. Сердцебиение постепенно замедлялось.

Первый раз — пять лет назад — приступ начался внезапно. Была зима, небо закрыли низко нависшие тучи. Он куда-то ехал на машине. И вдруг сердце бешено забилось, словно хотело вырваться прочь из грудной клетки. Оно рвалось и скакало, а тучи давили на него сверху, все быстрее, все сильнее. И ван Герден понял, что сейчас отбросит копыта — инфаркт, сердце не может колотиться так быстро. Это было почти сразу после Нагела, примерно через месяц после того, как они с Нагелом ехали по шоссе № 7. Ван Герден понял, что умирает, испугался и удивился, потому что он хотел умереть, но не сейчас, и руки у него дрожали, и все тело тряслось. Он громко, захлебываясь произнес: «Нет, нет, нет». Спокойно, спокойно! «Нет, нет». Он заставил себя выдохнуть. Он слышал шум, странные звуки, ему хотелось замедлить биение сердца. А потом все постепенно успокоилось, пришло в норму.

Это повторялось и позже, всякий раз, когда шел дождь и небо было затянуто пеленой облаков. Наконец страх пригнал его к врачу.

— У вас паническая атака. Вы не хотите обсудить ничего из того, что с вами произошло?

— Нет.

— По-моему, вам стоит обратиться к психологу. — Врач что-то написал черными чернилами на листке белой бумаги, придвинул ему — заботливо. В голосе и поведении врача угадывалась искусственная участливость, которую он обязан выказывать всем пациентам, когда того требовал случай.

Ван Герден свернул листок бумаги, положил в карман. Выйдя от врача, он достал направление, смял и выкинул. Даже не посмотрел, куда ветер угнал белый комочек. «Вы не хотите обсудить ничего из того, что с вами произошло?»

С течением времени все стало забываться; шли дни, недели, месяцы… Припадки становились все слабее и наконец прошли совсем — до сегодняшнего дня. Ван Герден догадывался, в чем дело.

Тил.

Так и знал, что все вернется.

Полковник Вилли Тил обладал безграничным запасом такта. Он утешал ван Гердена, а до него — многих других своих подчиненных. Черт! И как ему вообще удавалось сдерживаться, общаясь с матерью, Тилом и видя множество других сочувственных взглядов? С трудом, вот как — с трудом. От него потребовалось столько усилий, но ко всему человек привыкает, постепенно и ван Герден привык.

Он встал, заварил кофе. Да что с ним такое сегодня? Почти шесть часов, тихо, в это время всегда тихо и спокойно, опасно просыпаться ночью между двумя и тремя. Тогда приходится по-настоящему туго. А еще последние два дня он ложится спать трезвым. Вода в чайнике, кофе в кружке, крепкий, крепчайший кофе, он уже чувствует его вкус, может быть, надо поставить «Дон Жуана» Моцарта, вот уж кто был настоящий человек, хотя и отправился в ад. Ван Герден пошел искать компакт-диск, поставил, нажал кнопку, прокрутил увертюру. Дон Жуан исполнен бравады, он на пути к первому убийству, запах семени еще не выветрился, когда он собирается совершить свое первое убийство, свое единственное убийство, музыка Моцарта повышает уровень тестостерона в крови — такая бесшабашная… Вода закипела, он налил кипяток в кружку. Стоя на кухне, мелкими глотками пил черную безвкусную жидкость и смотрел на миску со спагетти. Сегодня вечером не нужно готовить, можно доесть остатки.

Сегодня утром он видел в зеркале всего себя.

Кара-Ан Руссо пригласила его на ужин. Сегодня вечером.

Сегодня ему надо повидать Вилли Тила, и все воспоминания снова оживут.

Почему ей захотелось пригласить его к ужину?

— У меня соберется несколько гостей.

— Нет, спасибо, — ответил ван Герден.

— Знаю, я не предупредила вас заранее, — сказала она своим бархатным голосом. В нем явно слышалось разочарование. — Но, если вы заняты, приходите попозже. — Кара-Ан продиктовала ему адрес. Она жила неподалеку от Столовой горы.

Чего ради?

Ван Герден снова сел на стул, положил босые ноги на журнальный столик, кружку с кофе поставил на грудь, закрыл глаза. В него медленно проникал холод.

Чего ради?

Он послушал музыку.

Может быть, надо ей позвонить.

Нет.

Хоуп Бенеке проснулась с мыслями о ван Гердене. Самая ее первая мысль была о ван Гердене.

Это ее удивило.

Она сбросила ноги с кровати. Ночная рубашка была теплой и мягкой, приятно льнула к телу. Она быстро направилась в ванную. У нее столько дел. Субботние дни… Их надо использовать с толком.

Он набрал номер.

— «Голос любви». Доброе утро.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Здравствуй, зайчик. Я Моника. Чего ты хочешь? Хочешь наговорить мне непристойностей?

— Нет.

— Хочешь, чтобы я наговорила тебе непристойностей?

— Нет.

— А если я попрошу тебя кое-что сделать со мной?

— Нет.

— Тогда чего же ты хочешь, милый?

Молчание.

— Не тяни, зайчик, счетчик-то включен.

— Я хочу, чтобы ты сказала мне что-нибудь приятное.

— О господи, опять ты!

— Да.

— Давненько ты не объявлялся.

— Да.

— Милый, ничего «приятного» я не делаю. Я тебе уже говорила.

— Да.

— Тебе очень одиноко?

— Да.

— Бедняжечка.

— Мне пора.

— Тебе всегда пора, зайчик.

Он повесил трубку.

«Бедняжечка»!

16

Я потерял девственность в начале лета перед последним, выпускным классом. Не знаю, много ли смысла в моих воспоминаниях; возможно, вам удастся собрать воедино картину моей жизни. У меня не появилось непреодолимой тяги к женщинам постарше. Но зато первый роман заложил основы любви к Моцарту, кулинарии, поэзии — и, наверное, в общем я шагнул на следующую ступень после Луи Ламура. Это было началом.

В те годы я знал о поэзии только то, чему учат в школе. Наверное, нетрудно догадаться, что стихи Бетты Вандраг не были рекомендованы для чтения министерством образования. Из-за того, что многие друзья моей матери были известными людьми, я не отдавал себе отчета в ее славе. Во всяком случае, по-настоящему она прославилась только после того, как опубликовала третий сборник стихов «Язык тела». Но к тому времени я уже заканчивал учиться в полицейском колледже.

Во время Великого События ей было уже под сорок. Она была высокая; ее тело утратило девичью стройность, бедра расползлись, ноги были крепкие, грудь большая, длинные густые черные волосы, а глаза почти восточные, уголки чуть опущены книзу. Кожа смуглая. Безупречное сложение. Но ее облик вырисовался в моей голове не сразу; много лет подряд она была для меня всего лишь еще одной гостьей из Йоханнесбурга, еще одним членом кружка взрослых друзей.

Вечер пятницы в Стилфонтейне. Напряжение рабочей недели вдруг отпустило. Коллективный вздох облегчения десяти тысяч шахтеров был почти слышен. Он придавал городку особую атмосферу, чувство ожидания, полное радости. Теперь можно было переключиться на тяжкий труд увеселения.

Моя мать уехала в Кейптаун, а я сидел на темной задней веранде и грустил, потому что вечером в пятницу мне не с кем было пойти на свидание. Я просто сидел на веранде безо всякого дела, как иногда сидят подростки; я сидел в шезлонге и смотрел в темноту, смутно и без всякого интереса сознавая, что из кухни доносится какой-то шум. Там хлопотала Бетта Вандраг, гостья. Она была одной из тех маминых подруг, которые по выходным уравновешивали полное равнодушие матери к кулинарии. Не помню, сколько было времени. Однако было темно. Откуда-то доносились звуки «Дыма над водой» «Дип пепл»; в другом месте, также на полную громкость, включили «Радио Южной Африки». Явственнее всего слышались звуки машин и жужжание насекомых, радостные вопли малышей, которые играли в крикет на улице, где уже зажглись фонари. Вместо воротец у них был мусорный бак.

Я сидел на веранде.

Как вдруг услышал новый звук, тихий, почти неслышный. Сначала он был поразительно мягким и медленным.

— А-а-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а…

Сначала я никак не мог определить, откуда он исходит, не был в состоянии отделить его от остальных составляющих вечерней симфонии: музыкальный вопросительный знак, такая звуковая загадка, которая не давала мне покоя и определенным образом стимулировала мой мозг. Постепенно звук становился громче.

— А-а-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а…

Короткие, судорожные вскрики, нет, восклицания, ритмичные, чувственные и доставляющие глубокое наслаждение. Наконец я все понял, наконец звуки соединились с мысленным образом, и я чудесным образом прозрел. Баби Марневик. У себя на заднем дворе. Трахается. Под открытым небом.

Я прозревал постепенно. В голове роились самые разные предположения. Кто-то делает с предметом моих плотских фантазий то, о чем я так долго мечтал. Я испытывал ревность, зависть, ненависть. Она мне изменяла! Но, кроме того, я испытывал волшебный, завораживающий восторг полного блаженства и совершенной непринужденности по отношению к тому, чем она занималась. Темп и высота каждого «а-а-а» постепенно повышались, я слышал болеро любви, танец чистой, неприкрытой похоти. Ни разу не сбившись, соседка полностью погрузилась в океан наслаждения.

Не знаю, долго ли Бетта Вандраг стояла на пороге кухни. О ней я совершенно забыл. Я сидел запустив руку в шорты и бездумно, инстинктивно массировал себя, участвуя в сексуальной симфонии, прислушиваясь к звукам, повторявшимся снова и снова из-за деревянного забора: «А-а-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а… а-а-а…» Потом я услышал последний вскрик — громкий, бесстыдный. В моей голове что-то щелкнуло, я поднялся на новую вершину возбуждения, на неизведанный пик желания. Закрыв глаза, я, не стесняясь, мастурбировал на веранде, унесенный прочь, потерянный, сосредоточенный.

Потом Бетта Вандраг рассказывала мне, что то была одна из самых эротичных сцен, которые ей доводилось видеть. Она добавила, что должна была бы попросить у меня прощения, поскольку не имела права вторгаться в мою личную жизнь, но она просто не сумела справиться с собой, услышав и увидев, что происходит. Она подошла к моему шезлонгу, как была — с деревянной ложкой в руке, в кухонном фартуке; опустилась на колени рядом с моим шезлонгом, нежно убрала мою руку, открыла рот…

Было бы преувеличением полагать, будто простыми словами можно описать удивление, шок и испытанное мною удовольствие. Нет необходимости заново, во всех подробностях, переживать случившееся тогда. Позвольте ограничиться лишь самыми яркими моментами в тот миг, определивший водораздел моей жизни.

В ту ночь (и всю субботу, и почти все воскресенье) Бетта Вандраг терпеливо и сочувственно вводила меня в мир чувственных наслаждений. Сначала был секс. Постепенно ей удалось направить мой юношеский пыл и неукротимую похоть в русло терпения и сдержанности. Она раскрыла передо мной тайны женского тела, словно Евангелие, она учила меня малым и большим женским радостям, мягко поправляла мои ошибки, щедро вознаграждала за успехи. Где-то посреди ночи, после долгого урока орального секса, она встала, принесла ручку и бумагу и, бесстыдно усевшись на кровати по-турецки, стала писать стихи. Я не отрываясь смотрел на нее, а она сочиняла стихотворение «З.», которое позже вошло в тот печально известный сборник:

А между всем был Моцарт. В ту первую ночь мы слушали Второй концерт для скрипки; иногда, дрожа всем телом, ритмично двигая бедрами, она тихонько подпевала мелодии. Мы слушали и концерт для фагота, и один из концертов для трубы (насчет которой она сделала двусмысленное замечание, а потом хрипло, довольно хохотнула), Пятый скрипичный концерт и Двадцать седьмой концерт для фортепиано.

В те часы, когда мы отдыхали, готовясь к очередному соединению, она рассказывала мне о Вольфганге Амадее, о маленьком гении-сквернослове, который сочинял чудесную музыку, об истории создания каждого концерта, о том, насколько совершенны все его ноты. Благодаря Бетте Вандраг музыка Моцарта навсегда связана для меня с чувственным наслаждением и экстазом; для Бетты Моцарт являлся стремлением к высшему, к некоему идеалу, несмотря на то что для большинства из нас идеал и недостижим.

Кроме того, Бетта Вандраг любила готовить. При этом из одежды на ней был только фартук. Естественно, мы занимались на кухонном столе и кое-чем другим; однако кулинария вовсе не стала для меня явлением чисто эротическим. Между сеансами любви она говорила о кулинарии, о еде, о чувственности, об искусстве.

— Цивилизация возникла благодаря кулинарии. Наша культура началась с костров доисторических предков. В ту эпоху мы учились жить в коллективе и общаться. А когда костер прогорал до угольков, удовольствие от полного желудка побуждало наших предков ложиться и заниматься любовью среди смутных, мерцающих теней, — говорила Бетта, когда мы, голодные как волки, наслаждались ее кулинарными шедеврами при свечах.

Да, она была умна. В первом же стихотворении, с которым она меня познакомила, «Балладе о ночных часах» ван Вейка Лау, идет речь о нескольких часах безумной, пьяной страсти во всех подробностях — и эротичных, и печальных. А в конце наступает рассвет; герой встречает утро со стаканом в руке. Для него наступает «час темной жажды». После очередного соития я лежал на ней, усталый, опустошенный, а она шептала мне на ухо стихи — так тихо, что приходилось напрягать слух. А когда я наконец услышал, для меня открылся другой мир, слова приобрели смысл. Наверное, тогда я в первый раз понял, что такое настоящее искусство.

Бетта объяснила, что в сексе всегда так: посткоитальная депрессия — проклятие мужчин. Она привела в пример французов, которые называют оргазм «маленькой смертью», но пояснила, что секс с любимым человеком — всегда исключение из общего правила. Секс с любимым человеком сродни исцелению от всех недугов. Ее слова произвели на меня неизгладимое впечатление. Они служили мне путеводным огнем в поисках единственной великой любви, предзнаменованием и предвкушением которой были отношения моих родителей, а потом и рассуждения Бетты Вандраг. Мне казалось, что жизнь обязательно должна подарить мне такую любовь.

Тогда я не понимал, что «темная жажда» станет хрустальным шаром моей жизни. Я не знал, с какой силой и решительностью утро моей жизни швырнет меня на край пропасти со стаканом в руке, как и многих других несчастных.

Но все это было еще впереди.

А совсем скоро произошло событие, которое также оказало огромное влияние на всю мою последующую жизнь, хотя я и не был непосредственным его участником. Не прошло и недели после тех знаменательных выходных, когда весь город взбудоражило страшное, зверское убийство Баби Марневик.

17

Суперинтендент Леонард Вильюн по прозвищу Ступенька был живой легендой. Кроме того, самым фактом своего существования он восставал против утверждения многих медиков о том, что боксеры, мягко говоря, люди не слишком умные.

В его кабинете в здании Бюро по борьбе с наркотиками висело четыре фотографии. На первой был запечатлен сам Вильюн в боксерской стойке. Снимок был сделан много лет назад: молодой человек с едва заметными синяками под глазами и совсем небольшим искривлением носа. В глаза сразу бросались внушительные мускулы Вильюна, его тело, натренированное до высшей точки физического совершенства. На трех остальных фотографиях молодой, мускулистый Вильюн лежал на спине. Над ним стоял другой боксер, ликующе вскинув руки над головой. Трое победителей (слева направо) — тяжеловесы Калли Кнутзе, Гери Гутзе и Мике Схютте, которых в нашей стране называли «великими белыми надеждами».

Снимки назывались «Три десятки». Вильюн, который считался «слишком умным для боксера», играл словами, потому что все три боя были рассчитаны на десять раундов, но в каждом он слышал счет «Десять!» после нокаута, и ни в одном ему не удалось преодолеть десятиминутный рубеж.

Под фотографиями за письменным столом сидел человек, чье лицо походило на поле битвы. Но его тело в сорок четыре года было в наилучшей физической форме.

«Чтобы стать чемпионом в тяжелом весе, надо взобраться по лестнице до вершины. Мне повезло, что я оказался на этой лестнице на одной ступеньке со многими известными боксерами» — такими были слова, с которыми Вильюн высмеивал сам себя, выпивая после смены с коллегами в какой-нибудь пивной. Поэтому у него и появилось его легендарное прозвище.

— Я тебя знаю, — сразу же заявил Ступенька Вильюн, когда в субботу утром ван Герден заглянул к нему в кабинет.

Ван Герден протянул руку.

— Погоди, не говори, сам вспомню. — Вильюн накрыл иссеченное шрамами лицо огромной ладонью, как если бы хотел смести оттуда паутину.

Ван Герден ждал.

— Я должен только совместить лицо…

Ван Гердену не хотелось, чтобы его вспоминали.

— Ты боксом занимаешься?

— Нет, суперинтендент. — Ван Герден непроизвольно прикрыл лицо рукой.

— Зови меня Ступенькой. Ладно, сдаюсь. Кто ты такой?

— Ван Герден.

— Ты служил в отделе убийств и ограблений?

— Да, суперинтендент.

— Погоди-ка, погоди-ка… Силва, псих, который застрелил жену Яуберта… Мы с тобой вместе расследовали то дело?

— Совершенно верно.

— То-то я сразу понял, что физиономия знакомая. Чем могу тебе помочь, коллега?

— Сейчас я работаю на одну адвокатскую контору. — Ван Герден говорил уклончиво, стараясь избежать упоминания о том, что он частный детектив. — В деле нашей клиентки появился старый след. След уходит в прошлое, в начало восьмидесятых. Возможно, в деле замешаны наркотики. А ведь говорят: если хочешь что-то узнать о наркотиках, спроси Ступеньку Вильюна.

— Ха! — обрадовался Вильюн. — Лесть всегда помогает. Садись!

Ван Герден выдвинул старый казенный стул и сел на вытертое кожаное сиденье.

— По нашим предположениям, примерно году в восемьдесят втором — восемьдесят третьем некие лица заключили крупную сделку и расплачивались американскими долларами. Боюсь, суперинтендент…

— Ступенька.

Ван Герден кивнул.

— Боюсь, Ступенька, это все сведения, какими мы располагаем.

Вильюн нахмурился; на лбу четче обозначился старый шрам.

— Чего ты хочешь от меня?

— Мне нужны ваши соображения. Допустим, чисто теоретически, что в восемьдесят втором году некто продал крупную партию наркотиков. Скажем, за наркотики расплатились долларами. Кто в то время проворачивал такие сделки? Что тогда чаще всего нелегально ввозили в нашу страну? С чего мне начинать поиски?

— Черт, — сказал Ступенька Вильюн, закрывая лицо ладонью с разбитыми костяшками пальцев. — Говоришь, в восемьдесят втором?

— Примерно.

— Американские доллары?

— Да.

— Сами по себе доллары ничего не значат. Это международная валюта, ими можно расплачиваться в любой стране мира. Ты скажи, там не замешаны китайцы или тайваньцы?

— Не знаю.

— Но такое возможно?

— Единственный фигурант по делу — покойник: сорок два года, белый из Дурбанвиля, африканер по имени Йоханнес Якобус Смит. Скорее всего, это не настоящее имя. Возраст более или менее соответствует.

— Покойник? Как он стал покойником?

— Выстрел в затылок из американской штурмовой винтовки М-16.

— Когда?

— 30 сентября прошлого года.

— М-м-м-м…

Ван Герден ждал.

— М-16, говоришь?

— Да.

— Я такой не знаю.

— Нуга О'Грейди говорит, это штурмовая винтовка, принятая на вооружение в армии США.

— Китайцы предпочитают штучки помельче. Но кто знает…

— Расскажите о китайских делах.

— В восьмидесятых существовало несколько направлений наркотрафика. Самое крупное — поставки из Таиланда, которыми как раз и занимались китайцы. Главным образом, они ввозили героин, но я сейчас говорю только о самых крупных сделках, при которых расплачивались долларами. Несколько курьеров — четыре или пять — доставляли наркотики в Европу через Индию, Пакистан, иногда Афганистан, а потом Ближний Восток. Направление номер два: Центральная Америка, которая тогда только входила на рынок. Обычно наркотики доставляли через Мексиканский залив в Техас и Флориду. Впрочем, в нашу страну героин доставляли и по другому маршруту: из «золотого треугольника» на Тайвань, а оттуда — на Дальний Восток. Тогда наш рынок медленно, но верно завоевывали тайваньские триады. Но Южная Африка никогда не являлась для них приоритетным рынком. Слишком мало у нас людей, которым хватает денег на наркотики. Так что, по-моему, сделка, которой ты интересуешься, была экспортной. Скорее всего, крупная партия марихуаны. Или привозного мандракса. Кстати, независимо от товара, цена партии вряд ли превышала миллион долларов.

— Почему?

— Ван Герден, ЮАР — очень маленькая рыбка в очень большом океане. Мы находимся на задворках мира, по мнению наркоторговцев, наша страна — настоящая пустыня. По сравнению с объемом продаж в США и Европе мы даже не бородавка на уродливом лице международного наркотрафика. В восьмидесятых же годах оборот был еще меньше.

— Наш фигурант построил у себя в доме сейф-кладовку — она мала для того, чтобы хранить там оружие, но велика для того, чтобы держать там банкноты на сумму сто тысяч долларов. Интересно, что он там прятал…

— В Дурбанвиле?

— В Дурбанвиле.

Ступенька почесал затылок:

— А может, алмазы?

— Я думал об этом. Он ввозил антикварную мебель из Намибии, так что по идее все сходится, но камешки уж больно малы.

— Зато они дорогие. За них можно выручить кучу долларов.

— Возможно.

— Дурбанвиль для меня как-то больше связан с драгоценными камешками. И потом, буры не занимаются наркотиками. Но покажите белому африканеру алмаз… Это у нас в крови.

Хороший довод. Трудно было не согласиться. Но ван Гердену не хотелось переключаться; недосып мешал ему начать мыслительный процесс заново. Он уже привык думать о наркотиках, пакетиках белого порошка, которые лежали на полках сейфа аккуратными стопками. Они так соответствовали созданному в его воображении образу Яна Смита!

— Но допустим… Только допустим, что это все-таки были наркотики. Кто в те годы заправлял на нашем внутреннем рынке?

— Черт тебя побери, ван Герден! — Ладонь снова накрыла лицо; жест был бессознательным. — Сэм Лин. Братья Фу. Силва. Восьмидесятые… Давненько это было!

— Где мне найти Сэма Лина?

Вильюн злорадно рассмеялся:

— Обстоятельства жизни этих типов не такие, чтобы за ними гонялись агенты по страхованию жизни! Говорят, Лина скормили рыбам в заливе. Братьев Фу застрелили в восемьдесят седьмом, во время бандитской разборки. А что случилось с Силвой, ты и сам знаешь. Ты охотишься за призраками. Все изменилось. С тех пор прошло почти двадцать лет.

— А если он занимался камешками? С кем мне поговорить?

Вильюн расплылся в улыбке:

— Попробуй побеседовать с детективами из отдела по борьбе с незаконным оборотом золота и алмазов. Но, будь я на твоем месте, я бы нанес визит Коню — если, конечно, тебе удастся пройти за ворота.

— Коню?

— Не говори, будто ты никогда не слыхал о Роналде ван дер Мерве!

— В последние годы я… слегка выбился из колеи.

— Должно быть, потому, что к югу от Оранжевой реки нет ни одного полицейского, который не слыхал бы о Ронни. Нашелся бы такой, можно было бы сказать, что он врет, как полицейский.

Ван Герден быстро кивнул.

Вильюн медленно провел по лицу ладонью — сверху вниз, от лба до подбородка. Ван Герден невольно подумал, уж не надеется ли он таким образом исцелить свои шрамы.

— Ронни. Цветной. Здоровый парень. Сто лет работает в отделе золота и алмазов. Всех называет «конями». Всегда здоровается так: «Привет, старый конь!» Обожает большие американские спортивные машины. Когда еще был сержантом, водил «понтиак-транс-ам», и все гадали, как он смог позволить себе такую дорогую игрушку. О нем всегда ходило много слухов, зато он всегда выполнял план по арестам. И перевыполнял. Потом его сделали капитаном. А года два назад Ронни подал в отставку. Поговаривают, он купил дом в Сансет-Бич, настоящий замок с тремя гаражами, за высоченным забором и с электронными воротами, которые открываются с пульта дистанционного управления. Но сейчас он ни с кем из бывших коллег и знаться не желает.

Ван Герден молчал.

— Говорят, его корабль приплыл. Из самого Валвис-Бэй, если ты понимаешь, о чем я.

Ван Герден выехал из Кейптауна по шоссе № 1, потом свернул на север, на № 7. Сквозь облака пробивалось солнце, освещая мокрую зеленую листву. Голова кружилась от бессонницы, мысли путались. Он никак не мог сосредоточиться ни на чем. День обещал быть длинным. Тело наполняла усталость. Ну почему он снова позвонил по этому долбаному номеру? Ведь знал же заранее, что потом будет мучиться от унижения, как раньше. Почему они сунули листовку с номером ему под «дворник»? Еще одна большая ложь, еще одна, как все остальные, которые лишь запутывают всемирную паутину лжи и обмана.

В тот, первый раз… Он столького ждал от звонка! Ему было невероятно одиноко, и он позвонил, поверив, что «Наташа охотно его выслушает», а ему тогда обязательно нужно было с кем-то поделиться, он хотел поговорить с кем-то, хотел рассказать. Найти человека, который утешит его — пусть неискренне, но утешит, скажет: «Все в порядке, Зет, все хорошо, ван Герден». Но хорошо ему не стало. Он был слаб, он оказался настоящим подонком, он был таким же лгуном, как и Наташа и все остальное человечество.

Ван Герден вздохнул.

И еще Йоханнес Якобус Смит. Что же он скрывал? В чем состоит его обман?

Ван Герден понимал, что совершил большой скачок, основываясь на крошечном клочке бумаги, в которую когда-то заворачивали доллары. Огромный скачок. Но зачем нужно строить в доме такую комнату? Обычные законопослушные граждане покупают маленький сейф для оружия или для драгоценностей. Законопослушные граждане не добывают себе поддельные удостоверения личности. Смиту, или как там его на самом деле звали, определенно было что скрывать. Ему надо было скрыть, кто он такой. И ту дрянь, которую он прятал у себя в сейфе.

Не камешки.

Камешки маленькие.

Драгоценные камни — дорогой товар. Их стараются побыстрее сбыть с рук. Их не хранят в комнатке за стальной дверью.

Не наркотики. Буры наркотой не занимались.

Не оружие. Оружие слишком велико.

Документы?

Доллары?

Документы.

Какие там могли храниться документы?

Секретные документы.

Секретные. Бог знает, сколько секретов в нашей стране. Можно набить ими целый склад. Сведения об убийствах и пытках, о химическом оружии, ядерном оружии, баллистических ракетах. Списки жертв прежнего режима. Подробности секретных операций. Документы об измене. Люди обманывают друг друга в масштабах страны и на международном уровне. Великий обман. Важные документы. Документы, из-за которых совершают убийства при помощи штурмовой винтовки и паяльной лампы.

Документы…

Как-то не вяжется. Дата получения Смитом нового удостоверения и хранение секретных документов. Если бы Смит был сотрудником Секретной службы или работал на какую-нибудь иностранную разведку, тогда для смены личности самым подходящим временем были бы девяностые годы. А не начало восьмидесятых.

Документы…

М-16 и паяльная лампа…

Не похоже на то, как действуют обычные грабители. Обычные грабители действуют по схеме «убей белого и забери телевизор».

Проехав Моддердам, ван Герден свернул на Ботасиг. В пригород, населенный представителями среднего класса. И полицейскими. Хотя маршрут он помнил смутно, нужное место нашел легко. Дом Майка де Виллирса. Он остановился на улице, подошел к парадной двери. Окинул взглядом обыкновенный, но ухоженный палисадник. Позвонил в дверь, стал ждать. Ему открыла жена Майка с кухонным полотенцем в руках. Она его не узнала. Растолстела, расплылась.

— Миссис де Виллирс, Майк дома?

Широкая улыбка, кивок.

— Да, он сейчас на заднем дворе, входите. — Хозяйка приветливо протянула руку. Весь ее облик говорил, что женщина довольна своим домом.

— Как у вас дела?

— Все хорошо, спасибо.

Ван Герден озирался по сторонам. Вокруг все блестело и сверкало, пахло чистящими средствами. На столе у двери черного хода высилась гора выстиранного белья. Майк де Виллирс стоял на заднем дворе с отверткой в руке, рядом с газонокосилкой. На нем был синий полицейский комбинезон; лысая голова блестела на солнце. Увидев ван Гердена, де Виллирс, как всегда, не выказал никакого удивления. Он переложил отвертку в левую руку, вытер правую о комбинезон, протянул руку.

— Капитан…

— Майк, я больше не капитан.

— Суперинтендент?

— Я в отставке, Майк.

Де Виллирс просто кивнул. Он никогда не задавал вопросов. Был нелюбопытен.

— Хотите кофе? — спросила Марта, выходя из кухни.

Майк ждал, что скажет ван Герден.

— С удовольствием, — сказал ван Герден.

— Майк, ты по-прежнему при арсенале?

— Да, капитан. — Старые привычки. Веки. Они у де Виллирса мигали снизу, как у ящерицы. — Давайте присядем. — Де Виллирс бросил отвертку в ящик с инструментами и подошел к белому пластмассовому столу, стоящему под перечным деревом. Стол был квадратный, чистый, блестел на солнце. Четыре стула аккуратно стояли по сторонам.

— Майк, я сейчас расследую одно дело.

Нижние веки моргнули. Де Виллирс молча ждал, как много лет назад.

— Меня интересует М-16.

Они сели.

— Штурмовая винтовка, — сказал Майк де Виллирс, закрывая глаза.

Сколько прошло лет с тех пор, как ван Герден впервые увидел эти веки? С де Виллирсом он познакомился в арсенале. Их познакомил Нагел. «Я собираюсь показать тебе самое главное секретное оружие наших органов». Они пошли на склад оружия и боеприпасов, попросили вызвать Майка де Виллирса и задали вопрос о каком-то виде вооружений. Похоже было на ввод информации в компьютер. Де Виллирс моргнул нижними веками, закрыл глаза. Завертелись колесики, сработали схемы. Очень скоро на выходе появились сведения, точные и методичные. Они часто навещали де Виллирса дома. Нагел окутывал Марту своим обаянием. Она смеялась над его худобой, с которой не вязался низкий, скрипучий голос. Под конец Нагел всегда произносил ритуальную фразу: «Ты наше секретное оружие, Майк». Они выясняли все, что нужно, и уходили. Ван Гердену часто бывало неудобно: они были похожи на заезжих коммивояжеров, которые по-быстрому перепихиваются со шлюхой. В присутствии де Виллирса ему всегда было немного не по себе. Интересно, как относился к их визитам сам де Виллирс? Он как будто не выказывал никаких возражений.

— Дело Смита, — произнес де Виллирс.

— Так ты в курсе!

Хозяин дома кивнул — едва заметно.

— Они с тобой советовались?

— Нет. — Слово повисло в воздухе.

— Это американская винтовка, Майк.

— Штурмовая. Основное стрелковое оружие Сухопутных войск США со времен Вьетнама. Хорошая вещь. Автоматическая. Темп стрельбы — до девятисот пятидесяти выстрелов в минуту. Легкая. Самые легкие модели весят меньше трех килограммов, самые тяжелые — чуть меньше четырех. Есть различные модели. М-16, М-16А, М-16А2, карабин М-4, пистолет-пулемет М-16К. Все калибра 5,56. И это странно, потому что у нас такие винтовки непопулярны. Зато у нас можно без труда достать боеприпасы для АК-47 и R-1 калибра 7,62.

— Майк, кто предпочитает такие винтовки?

Де Виллирс посмотрел на него в упор. Теперь его глаза были широко открыты. Нагел никогда не просил его делать какие-либо умозаключения.

— Откуда же мне знать?

— А ты не интересовался?

Глаза снова закрылись.

— Да.

— Ну и что ты думаешь, Майк?

Де Виллирс долго сидел с закрытыми глазами. Потом открыл их.

— Взломщики с такими игрушками не балуются. Она большая, даже самая легкая модель. Это оружие для боя, для болот Дальнего Востока и пустынь Ближнего Востока. Из М-16 убивают на открытом воздухе, а не в доме. Ее не спрячешь под одеждой и не внесешь в дом незаметно. Она не годится для закрытой работы в доме, капитан. Тут больше подошел бы револьвер.

— Каково твое мнение, Майк?

Странные, гипнотизирующие глаза снова закрылись.

— Возможны несколько вариантов. Большая винтовка подойдет тому, кто хочет запугать жертву. М-16 можно увидеть во всех фильмах. Или винтовка — незарегистрированное оружие, и ее хозяин не хотел наводить на свой след. А может, он американец. Американский солдат. Или…

Глаза открылись. Майк медленно покачал головой, как если бы хотел отмахнуться от непрошеной мысли.

— Что — или?

— Даже не знаю…

— И все-таки, Майк?

— Наемник, капитан. В Европе на черных рынках М-16 купить так же легко, как автомат Калашникова. Наемники ее любят. Но…

— Что — но?

— Скажите, что делать наемнику в Дурбанвиле?

Из кухни вышла Марта де Виллирс с кофейником и чашками; в тишине стало слышно, как где-то в Кару поет длиннохвостая синица.

Майк и Марта де Виллирс вышли на крыльцо проводить ван Гердена; Марта обняла мужа за талию пухлой рукой. Они жили в Ботасиге, на улице с аккуратными садиками, окруженными уродливыми бетонными заборами. Повсюду носились на велосипедах дети. Из-за заборов слышался стрекот газонокосилок — жильцы пользовались погожим зимним днем. Ван Гердену стало горько. Ну почему, почему он не может так жить? Жена, дети, маленький замок с собственным, личным пабом, дворняжкой, приличной работой и закладной на дом… А ведь у него была такая возможность.

Что вынудило его постоянно сворачивать не туда, на дороги, ведущие в тупик, постоянно утыкаться в стены? Ведь дорожные указатели были такими четкими, такими понятными.

Вдруг в голову пришла неожиданная мысль: а может, он этого вовсе не хотел? Может, ему вовсе и не нужны жена, дети и газонокосилка?

Да уж!

Ван Герден покачал головой.

Хуже не придумаешь.

18

Бут Марневик вошел в гостиную и увидел труп жены. Баби стояла на коленях. Ее руки были связаны за спиной липкой лентой, лодыжки стянуты шелковым чулком. На ее теле насчитали сорок шесть колотых ран, сделанных острым орудием. Убийца бил ее в живот и спину, отрезал груди и страшно изуродовал гениталии. Повсюду кровь — в спальне, на кухне, в гостиной.

Зверское убийство Баби Марневик всколыхнуло весь городок, породило страх и ненависть и стало предметом разговоров на много лет вперед. Стилфонтейн был городом не для неженок, местные жители были не понаслышке знакомы с проблемой алкоголизма; многие били жен, изменяли им, хулиганили. Случались даже драки с нанесением тяжких телесных повреждений. И иногда — убийства. Но только не такие. Убивали спьяну, не рассчитав силу удара, это еще можно было понять. Но то убийство было хладнокровным, его совершил чужак, незнакомец. Заранее все обдумав и не спеша, он страшно изувечил и убил беззащитную женщину.

Я сидел в своей комнате и делал уроки, когда в нашу дверь постучали. Открыла мать; слов я не разобрал, но, услышав ее тон, вышел в гостиную. Там стоял мой старый знакомый — следователь, мой добрый самаритянин, поклонник Луи Ламура. Сердце у меня ушло в пятки, потому что вид у матери был потрясенный.

— Сэр… — сказал я, сглотнул подступивший к горлу комок, и тут мама сказала:

— Зет, Баби Марневик умерла.

Он притворился, будто не узнал меня. Только перед уходом стиснул мне плечо, посмотрел в глаза и едва заметно улыбнулся. Он задал все обычные в таких случаях вопросы. Не видели ли мы чего-нибудь? Не слышали ли? Что нам известно о Марневиках? А я, не забывая о своих фантазиях и сеансах вуайеризма, сидел рядом с матерью и следом за ней качал головой. Мы ничего не знали.

Подробности стали известны позже. От соседей, из газет «Клерксдорп газетт», «Фатерланд» и «Фольксблад». О деле Баби Марневик написала даже «Санди таймс». После жестокого убийства на сексуальной почве Стилфонтейн попал на первые полосы. Я снова и снова перечитывал статьи и жадно ловил любые обрывки новостей.

Подробности ввели меня в ступор. Отчасти из-за моих собственных грязных мыслей в отношении Баби Марневик. Я понял, что мои фантазии, какими бы отвлеченными они ни были, каким-то образом связывали меня с убийцей, который резал и колол, движимый похотью. Ведь я тоже вожделел соседку — хотя и не становился маньяком. Мне было тошно еще и потому, что я понял: житель Стилфонтейна, один из нас способен на такой отвратительный поступок.

Убийцу так и не нашли. Отпечатков пальцев он не оставил. На ягодицах и пояснице Баби Марневик обнаружили следы спермы. Однако убийство произошло задолго до того, как судмедэксперты научились делать анализ ДНК и определять с его помощью и пол, и расу, и возраст, и даже группу крови убийцы. Тогда еще не умели по крохотному волоску или частице одежды находить преступника.

Слухи ходили разные. Подозревали Бута Марневика, но это была полная ерунда, ведь во время убийства он был в забое, в километре под землей. Потом стали говорить о заезжем гастролере. Другие намекали на то, что убил Баби мужчина из ее прошлого, из Йоханнесбурга. Снова вспомнили шотландца, у которого ее отбил Бут.

День за днем я смотрел на деревянный забор, и в голове у меня бродили самые странные мысли. Если бы Бетта Вандраг не увидела меня, пошел бы я подсматривать за Баби? Может быть, я услышал бы или увидел что-то важное, что спасло бы Баби Марневик. Интересно, почему? Как? Неужели человек способен совершить такое зверство? Как можно убить так жестоко и бессовестно, так кроваво и по-зверски? Кто это сделал? Кто мог заранее продумать убийство? Убийца был в перчатках и захватил с собой липкую ленту. Предумышленное, преднамеренное убийство.

Ближе к концу года мать усадила меня за стол, положила передо мной анкеты для поступления в Потхефстромский университет, устроилась поудобнее и начала разговор. Мы с ней часто обсуждали мои планы на будущее. Настало время поступать в университет и выбрать специальность, потому что лучше сначала получить высшее образование, а потом уже проходить обязательную военную подготовку. Людей с высшим образованием, даже школьных учителей, быстрее делают офицерами.

— Мам, я не буду поступать в университет.

— Ты что?!

— Я поступаю в полицию.

19

Составление профиля преступника.

Йоханнеса Якобуса Смита связали, пытали, а потом убили. Убийцы хотели узнать комбинацию кодового замка. А потом он стал им не нужен, превратился в нежелательного свидетеля. Мотив известен. Способ совершения преступления тоже. Следовательно, характер убийцы очертить достаточно просто. Он вор. Он с легкостью пытает и убивает. Психопат, социопат — по крайней мере, некоторые симптомы прослеживаются. Поведение определяет характер. Так его учили в Куантико. В те три месяца, что он провел в Америке.

Но анализ личности или профилирование — метод поистине волшебный. Он привлекает внимание к бессмысленным на первый взгляд действиям серийных убийц, насильников, сексуальных маньяков, которых толкают на преступление демоны прошлого: нелады в семье, жестокий отец, мать-проститутка. Пытки и убийство свидетеля, совершенные ради того, чтобы добраться до содержимого сейфа… Они свидетельствуют не только о примитивности психики. В конце концов, имели место ограбление и убийство. При отягчающих обстоятельствах. Все было спланировано заранее. Убийца захватил с собой проволоку, которой прикрутил Смита к стулу. Кроме того, у него с собой была паяльная лампа.

— Вот твои бутерброды, муженек. И не забудь проволоку, ножницы и паяльную лампу. М-16 заряжена? Удачи тебе, дорогой!

Скорее всего, Смит знал того или тех, кто убил и ограбил его. Нет следов взлома. Кроме того, Смита застрелили в затылок. Еще один знак, который на что-то указывает. Они не оставляют свидетелей.

Вероятно. Возможно. Предположительно.

Ван Герден остановил машину под деревом в конце Морелетта-стрит и выключил мотор.

Паяльная лампа.

Что-то промелькнуло в голове в связи с паяльной лампой. Убийца заранее знал или предполагал, что ему придется применить пытки. Значит, ему было известно, что Смита не так-то легко заставить говорить. Что тоже указывает на знакомство преступника со Смитом. Кроме того, преступник знал, что Смит владеет неким сокровищем, которое имеет смысл украсть. Сокровище Смита надежно спрятано или заперто. Но ведь есть много способов причинить жуткую, нечеловеческую боль. Зачем жечь жертву паяльной лампой? Почему, например, не выдергивать у Смита ногти кусачками? Почему не разбить ему лицо в кашу прикладом винтовки? Боль сломила бы Смита, вынудила признаться, где секретные документы, или алмазы, или доллары, или наркотики. Или что там у него хранилось в сейфе…

Паяльная лампа определенно говорит что-то о личности того, кто вломился к Смиту в дом.

Склонность к поджогам — важная черта, указывающая на потенциального серийного убийцу. Как и детский энурез. И склонность мучить животных.

Все они любят огонь. Пламя.

Ван Герден вытащил блокнот.

Он закрыл блокнот и вместе с ручкой сунул в нагрудный карман.

— Вы должны научиться влезать в шкуру не только преступника, но и жертвы, — учили его в Куантико.

Попробовать влезть в шкуру Смита! Изучить жертву по следам на месте преступления, результатам вскрытия и отчетам судмедэкспертов. Смит один дома, все у него как всегда. Звонок в дверь. Была ли входная дверь заперта, всегда ли Смит запирал ее? Скорее всего, да; наверное, такая привычка выработалась у него за последние пятнадцать лет. А может быть, дверь была открыта и убийца с винтовкой, паяльной лампой, проволокой и ножницами сразу вошел в дом? Нет, не получается. Одному человеку не под силу унести столько всего за раз. Разве что преступник попросил:

— Подержи-ка дверь, Йоханнес Якобус! Я еще не все орудия пыток вынул из багажника.

Их было двое?

Или один. С рюкзаком и винтовкой М-16.

Смит вздрагивает от неожиданности и страха. Он узнал вошедшего… Надо же — нашел его после стольких лет успешной игры в прятки! Смит испуган, в кровь поступает адреналин. Но он не вооружен. Пятится от порога.

— Чего ты хочешь?

— Да так, Йоханнес Якобус, ничего особенного. Вот, пришел за вещичками, которые ты у меня подтибрил. Где они, приятель?

Согласно отчету отдела судебно-медицинской экспертизы, характер ранений не указывал на то, что между жертвой и преступником завязалась драка, борьба. Смит не оказал сопротивления. Был кротким, как агнец, которого повели на заклание.

— Садись, Смит. Не хочешь говорить, где мое барахлишко? Сейчас посмотрим, долго ли ты продержишься.

Почему Смит не оказал сопротивления? Знал ли он, что ничего не получится, потому что нападавших было двое? Или он просто слишком перепугался? Его усадили на кухонный стул, привязали.

С винтовкой М-16? Как один человек может одновременно приставить ствол винтовки к голове человека и привязывать его к стулу? Да еще кусачки, которые у него в другой руке… Значит, «гостей» у Смита было по крайней мере двое.

— Ну-ка, говори, Смити, где вещички?

— Да пошли вы знаете куда!

— Ах так! Приятно, когда тебе идут навстречу. Ну-ка, включай паяльную лампу да прижги его хорошенько!

Его пытали. Жгли мошонку, грудь, живот, руки. Должно быть, Смит испытывал нечеловеческую боль. Почему он не выдал комбинацию замка сразу? Дела у него шли неплохо, в деньгах он не нуждался. Как не нуждался и в алмазах, наркотиках или оружии для лишнего заработка. Почему он просто не сказал: «Ваши вещички в сейфе, вот комбинация, забирайте, а меня оставьте в покое?»

Причина первая: в сейфе было что-то еще. Не обладающее денежной ценностью. Что-то другое. Причина вторая: Смит прекрасно понимал, что ему конец, как только они найдут то, за чем пришли.

Ван Герден вздохнул.

— На кой хрен влезать в шкуру жертвы? Разве что вляпаешься в кровь, оставленную после убийства. — Так рассуждал Нагел. — Влезть в шкуру подозреваемого — другое дело. Это важно.

Ван Герден посмотрел перед собой, на улицу, обсаженную высокими деревьями, но ничего не увидел. Не увидел он и туч, ползущих на город от Столовой горы.

Нагел! Он протягивает костлявую, жилистую руку из могилы. Нагел достаточно долго покоился в земле. Нагел возвращается.

Ван Герден не знал, как совладать с подступившим ужасом.

Он вылез из машины.

Пора поработать ногами.

Хрустальный день, подумала она. Отдельные солнечные дни между холодными фронтами. Прозрачные, как стекло, безветренные. Красивые и хрупкие. Сверкающие драгоценности на темном платье зимы.

Хоуп Бенеке бежала трусцой у кромки воды, по пляжу Блауберг, чуть ежась от нескромных взглядов проезжавших мотоциклистов. Что ж, приходится платить за потрясающе красивый вид на океан и на гору, огромную массу камня со странными, известными на весь мир очертаниями, которая охраняет бухту. Столовая гора — как часовой, символ спокойствия, постоянства, умиротворения, смирения. Есть вещи, которые всегда остаются неизменными. Даже если она сама меняется.

Хоуп не сбавляла темпа, радуясь своей прекрасной физической форме. Ее дыхание было ровным и глубоким, по ногам разливалось блаженное тепло. Она не всегда была в такой форме, не всегда была стройной. На последнем курсе университета и в первые годы работы она стыдилась своих ног, ей не нравились очертания ее ягодиц, она плохо смотрелась в джинсах — результат питания в столовой университетского городка в сочетании с долгими часами занятий в библиотеке и собственной заниженной самооценкой.

Ричард не требовал, чтобы она худела. Хоуп знала, что ему нравятся ее рубенсовские формы. Вначале. Когда все в их романе было новым, когда он впервые провел руками по ее телу, глубоко вздохнул и сказал, посмотрев на нее сияющими глазами:

— Господи, Хоуп, какая же ты сексуальная!

Ричард с маленькой проплешиной, немногословный… Он любил взвешивать каждую проблему, рассматривать все за и против. А еще он питал настоящую страсть к новостям. Потом, когда их отношения уже утратили новизну, после минут страстной любви Ричард, бывало, вставал, включал телевизор и жадно смотрел новости. Или хватал «Тайм», включал свет и начинал читать. Надо же, «Тайм»! Ричард хотел на ней жениться. Точнее, он стремился к упорядоченной семейной жизни задолго до того, как Хоуп поняла, что ее чувства остыли.

— У тебя красная отметина на щеке, — сказал Ричард однажды летней ночью, когда они лежали в постели. Он ничуть не удивился; просто констатировал факт, как если бы делал доклад в университетской аудитории. После того как они уже много месяцев занимались сексом.

— У меня все тело словно огнем горит, — прошептала Хоуп, наполненная страстью и сочувствием.

— Странная отметина, — задумчиво продолжал Ричард.

Постепенно их отношения съеживались, усыхали; они умерли медленной смертью и превратились в прах, в пыль. Тогда ей пришлось многое в себе пересмотреть. Она поняла, что и сама во многом виновата. Нет, не то чтобы Ричард обладал той же беспристрастной способностью к самоанализу. Не многие люди способны подняться до самокритики. Во всяком случае, не Ричард. Он был настолько доволен собой, что даже не видел необходимости в самокопании.

А Хоуп пришлось пересмотреть свою жизнь. В результате она пришла к выводу, что недовольна собой. Ей неуютно наедине с собой. И речь идет не о фигуре и не о привычках. Поэтому она сделала две вещи. Уволилась из адвокатской конторы «Кемп, Смютс и Бредт». И начала бегать трусцой. И вот она бежит по пляжу Блауберг, подтянутая, стройная, лишившаяся Ричарда, — и ее преследует образ сорокалетнего отставного пьющего полицейского (кстати, сколько ему лет на самом деле?).

Почему он ее волнует? Потому ли, что так сильно отличается от Ричарда? Потому, что он такой непредсказуемый и ранимый? Потому, что его мать… Должно быть, Джоан ван Герден прочитала ее мысли.

Солнце медленно гасло. Хоуп подняла голову. Над бухтой, над горой, нависла пелена облаков. Надвигается очередной циклон. Зима в этом году холодная. Не такая, как прошлогодняя. Погода — как жизнь. Она очень изменчива. Иногда жители Кейптауна подолгу не видели солнца, но, бывало, в промежутке между затяжными дождями случались и такие вот хрустальные дни.

Ван Герден терпеливо, словно бродячий торговец, обходил дома жителей Морелетта-стрит и задавал вопросы.

Никто не знал Йоханнеса Якобуса Смита.

— Вы ведь понимаете, мы здесь живем довольно закрыто.

Он опросил ближайших соседей Смита и ван Ас.

— Иногда мы перекидывались фразами поверх забора. Они были очень тихие люди.

Никто ничего не видел и не слышал.

— Мне показалось, я услышал какой-то звук, похожий на выстрел, но, возможно, это было что-то другое.

Почти всем соседям было неловко от его расспросов; ван Герден понимал, что нарушил их привычный субботний распорядок. Они были вежливы, но не слишком дружелюбны. Проявляли сдержанное любопытство.

— Вы что-нибудь нашли? Вы кого-нибудь арестовали? Вы знаете, почему его застрелили?

Вот что волновало людей больше всего. Зверски убили их соседа, обитателя тихого квартала. Преступление произошло совсем рядом с их личной зоной безопасности; в бастионе «приличного» белого квартала появилась брешь. После того как ван Герден отрицательно отвечал на вопросы, люди озабоченно морщили лоб и замолкали. Видимо, всем им хотелось, чтобы выяснилось: Смит тем или иным образом заслужил такую смерть, потому что с обычным, добропорядочным гражданином такое просто не может случиться.

Ван Герден не успел оглянуться, как уже опросил всех. Пора было ехать в Филиппи повидать Вилли Тила. Тила, который звонил ему и звал: «Приходи ко мне работать!» Тила, который утешал его, когда его жизнь лопнула, как перезрелый кровавый гранат. Ван Герден принимал утешение, потому что оно было ему нужно, но его податливость была ложью, большим обманом, потому что он всегда был подонком, с той самой первой кражи в книжном магазине. Потом он грешил глазами и мыслями, подглядывая через щель в заборе, а потом он обманывал Нагела. Он, ван Герден, всегда был с гнильцой, только гнильца пряталась под поверхностью, как лава в жерле вулкана, готовая в любую минуту прорвать мягкую корку его мира.

Он резко затормозил.

Времени слишком мало!

До суда пять дней. Не успеть!

Ну, поговорит он с Тилом, ну и что? Он не боится, от разговора он не станет ни лучше, ни хуже, дело не в том, что он боится призраков, которых воскресит Тил. Просто нет никакой разницы. Потому что просто-напросто не хватает времени. И времени не хватает, и сведений.

И вероятности, что все изменится, тоже нет. Допустим, Тил скажет, как и где в восьмидесятых годах можно было поменять доллары. А может, и не скажет. Ну и что? Кто через пятнадцать лет помнит Йоханнеса Якобуса Икса? Можно навестить Харлеса Ньиваудта в Поллсмурской тюрьме или Виктора Ферстера, в какой бы тюрьме он сейчас ни сидел, и спросить, подделывал ли он определенное удостоверение личности и сколько ему за это заплатили…

Ничего не получится. За пять дней не успеть.

Из-за наркотиков у Ньиваудта совсем поехала крыша; и потом, прошло целых пятнадцать лет. Скорее всего, он ни черта не помнит.

В том-то и трудность. Ван Гердену приходится иметь дело с событиями, которые случились не десять месяцев, а пятнадцать лет назад. Кто-то знал, что в сейфе у Смита хранится нечто, за что можно и убить. Ван Герден понятия не имеет, что именно прятал Смит. В этом тоже надо себе признаться. Он понятия не имеет, что лежало в том сейфе. Можно до посинения раздумывать над происхождением поганого клочка бумаги. Можно строить смелые версии, пока он не подохнет со скуки. Там могло лежать все, что угодно. Коллекционные монеты. Золото. Алмазы. Ранды, доллары или игрушечные деньги для игры в «Монополию». Все, что угодно. А может, там были фотографии голого Билла Клинтона или «Спайс герлз», будь они неладны. Карта острова сокровищ. Ван Герден никогда не узнает, что именно лежало в сейфе, потому что след давно остыл, и он не сумеет вдохнуть в него жизнь ни с помощью искусственного дыхания рот в рот, ни с помощью дефибриллятора.

Он понимал, что он прав. Его вывод был основан не на одних размышлениях. Им руководил инстинкт. Все, что он знал, подсказывало ему, что на расследование уйдет масса времени. Недели. Месяцы прочесывания частым гребнем, разговоров, вопросов. А потом, может быть, кто-нибудь даст ниточку, зацепку, ухватившись за которую можно будет тянуть дальше.

Ван Герден свернул на перекрестке с Крайфонтейн, повернул направо, под мост, а потом опять направо, к центру города. Где она живет — что она там говорила? В Милнертоне. Любопытно. По его представлениям, Хоуп Бенеке должна была обитать где-нибудь рядом со Столовой горой. У нее такая модная стрижка в стиле яппи и БМВ. Проклятая гора! Он ненавидит эту гору, ненавидит этот город, который соблазнил его попробовать вернуться: привет, дорогая, я дома, я опять детектив, ну разве не чудесно?

Когда зазвонил мобильник, Хоуп Бенеке подкладывала компост под олеандры. Услышав звонок, она сняла садовые перчатки, открыла раздвижную дверь, нажала кнопку «Прием вызова».

— Хоуп Бенеке.

— Я хочу вас видеть. — Голос мрачный, отрывистый.

— Конечно, — сказала она.

— Сейчас же. — Ван Герден уловил в ее голосе прежнее раздражающее участие: мол, я все понимаю и постараюсь проявить терпение.

— Хорошо.

— Не знаю, где вы живете.

— Вы где сейчас?

— В Милнертоне. У магазина «Пик энд Пэй».

Она объяснила, как ехать.

— Ладно, — бросил он и отключился.

— До свидания, Затопек, — сказала Хоуп в мертвую трубку. И улыбнулась про себя. Да, его не назовешь лучезарным человеком. Интересно, как он выглядит, когда смеется?

Хоуп пошла в ванную, наскоро причесалась, подкрасила губы бледно-розовой помадой. Переодеваться ради него она не собиралась. И тренировочный костюм сойдет. Она пошла на кухню, включила чайник, сняла с полки маленький белый поднос, поставила на него кружки, молочник, сахарницу. Надо бы что-нибудь купить в кулинарии. Например, открытый пирог. Сейчас почти время пить кофе.

Хоуп подошла к музыкальному центру. В классической музыке она разбирается не слишком хорошо. А он, наверное, знаток… У нее есть диск «Величайшие оперные арии». И еще один — «Лучшие классические произведения». И «Паваротти и друзья». Остальное — пестрая смесь. От Синатры до Лаурики Раунх, Селин Дион и Брайана Адамса. Она поставила диск с Дион. Беспроигрышный вариант. Прикрутила звук до минимума. Услышала, как свистит чайник. Постояла у раздвижных дверей, посмотрела на свой крошечный садик, на свой оазис размером с почтовую марку, который она создала собственными руками, даже посадила газонную траву, кусты и цветы. Сейчас она готовилась к весне.

На лицо упали капли дождя. Хоуп подняла голову. Небо затянуло тучами, капли дождя были мелкие и легкие. Вовремя она закончила работать в саду. Она закрыла дверь, села в кресло, посмотрела на часы. Ван Герден приедет с минуты на минуту. Глаза рассеянно пробежали по сосновому стеллажу, который она купила в магазине подержанных вещей и покрасила сама, когда была еще практиканткой.

Интересно, любит ли ван Герден читать? Ричард не любил. Ричард обожал новости. Газеты, телевизор, «Тайм», «Экономист», сводки по радио, шестичасовые выпуски по утрам — все, что угодно. Хоуп ему потакала. Их отношения были игрой в одни ворота. Она давала, он брал. Она дарила, он принимал подарки.

Наконец ван Герден позвонил. Хоуп встала, посмотрела в глазок, увидела его и отперла дверь. Он немного промок; на лице — смятение. Как обычно.

— Входите! — пригласила она.

Ван Герден мельком оглядел просторную кухню-столовую, гостиную, подошел к стойке для завтрака, вытащил бумажник, достал оттуда стопку банкнотов, пересчитал. Положил деньги на стойку.

— Я свое дело сделал, — сказал он, не глядя на нее.

Хоуп подумала: он кажется таким беззащитным!

Интересно, почему при первой встрече он так ее напугал? Синяк под глазом переливался всеми цветами радуги, а разбитая губа почти совсем зажила. Он положил последний банкнот на кучку денег.

— Мы в тупике. След давно остыл. Дело началось не десять месяцев назад. Оно началось, когда Смит сменил имя, то есть очень давно. Слишком давно для нас. Тут ничего не поделаешь. — Ван Герден скрестил руки на груди и прислонился к стойке.

— Хотите кофе? — негромко спросила Хоуп.

— Аванс… кофе? Да, не откажусь. — Ее предложение застигло его врасплох.

Хоуп обошла его, взяла чайник, снова поставила на огонь, насыпала в каждую кружку по чайной ложке кофе.

— К кофе у меня ничего нет. Печь я не умею, — сказала она. — А вы?

— Я… нет, — ответил он с плохо скрываемым раздражением. — Расследование…

— Садитесь, пожалуйста, поговорим. — Голос мягкий. Вдруг Хоуп стало смешно: он так сосредоточен, что она заранее может угадать, что он скажет. Его жесты свидетельствуют о тревожности, о том, что он чувствует уязвимость своей позиции. Он проиграл, хотя схватка еще не началась.

— Да, — сказал ван Герден, садясь на край стула.

Она подумала: ему сейчас очень, просто невероятно не по себе.

— Как любите кофе?

— Черный, без сахара. — Спохватившись, гость добавил: — Спасибо.

— Я ценю вашу искренность.

— Вам тоже придется признать, что мы зашли в тупик.

— Но попробовать все равно стоило.

— Хотя вы тут ничего не можете поделать.

— Знаю.

— Я специально приехал, чтобы сообщить вам это.

— Вот и хорошо, — сказала Хоуп.

— Что говорил вам Кемп?

— Кемп понятия не имеет о нашем расследовании. — Она разлила кипяток по кружкам.

— Обо мне! Что он говорил вам обо мне?

— Сказал, что, если вообще возможно отыскать завещание, только вы сможете его найти. — Она поставила на стеклянный стол белый поднос. — Угощайтесь!

Ван Герден взял кружку, повертел ее в руках, поставил обратно на поднос.

— Как он мог сказать такое, раз он понятия не имеет о расследовании?

Хоуп Бенеке наклонилась вперед, налила себе молока, размешала сахар.

— Разумеется, Кемпу известно, что у меня есть клиентка, которая ищет завещание, похищенное грабителями. Он знает, что дело некоторым образом уголовное. Вот почему он порекомендовал мне вас. Он сказал, что вы — лучший. — Целую секунду ей ужасно хотелось добавить: «Не такой, как все, но лучший», но она благоразумно промолчала и поднесла кружку к губам.

— Что еще он говорил вам обо мне?

— Больше ничего. Почему вы спрашиваете?

— Потому что… ваше сочувствие мне не нужно.

— Я и не думала вам сочувствовать. Просто, раз вы считаете, что поиск завещания — дохлый номер, значит… — Хоуп захотелось спровоцировать его, вывести из себя.

— Я не об этом деле, — с досадой возразил ван Герден.

— Пейте кофе.

Гость послушно кивнул, снова взял в руки кружку.

— Из-за чего вы пришли к выводу, что дело тупиковое? — миролюбиво спросила Хоуп.

Ван Герден подул на кофе, задумался.

— Сегодня утром я побывал в отделе по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. И у соседей ван Ас. Не знаю, как объяснить… Я вдруг понял… Хоуп, у нас ничего нет. И вам придется с этим смириться. Вы ничего не сможете поделать.

Она кивнула.

— Знаю, ван Ас будет разочарована. Но если бы у них не было таких странных отношений…

— Я поговорю с ней. Насчет этого не волнуйтесь.

— Да я и не волнуюсь. Возможно, она тоже ничего не…

— Не может поделать.

— Совершенно верно.

— Где вы научились готовить?

Вдруг он посмотрел ей в глаза:

— Хоуп, что происходит?

— О чем вы?

— Я пришел, чтобы сказать, что вы с ван Ас можете забыть о завещании, а вы говорите о кулинарии? Что происходит?

Она откинулась на спинку кресла, закинула на стол ноги в кроссовках, поставила чашку на колени.

— Вы хотите, чтобы я возражала вам, спорила с вами? — негромко спросила она. — Вы сообщили мне свое профессиональное мнение, и я с ним согласна. По-моему, вы хорошо поработали. Кроме того, вы внушили мне несказанное уважение тем, что вернули деньги. Человек менее порядочный затягивал бы дело до бесконечности.

Ван Герден фыркнул.

— Я подонок, — сообщил он.

Хоуп промолчала.

— По-моему, Кемп рассказал вам про меня что-то еще.

— Что, по-вашему, он мне про вас рассказал?

— Ничего.

Он как ребенок, подумала Хоуп, наблюдая за гостем. Пьет кофе и смотрит куда-то в пространство. Теперь в нем явственно просматривалось сходство с матерью: верхняя часть лица, глаза… Интересно, каким был его отец?

— В сейфе было что-то еще. И это «что-то» — ключ ко всему.

— Там могло лежать все, что угодно, — кивнула Хоуп.

— Вот именно, — сказал ван Герден. — Для того чтобы рассмотреть все возможные варианты, и года не хватит.

— А если бы у вас было больше времени? Сколько времени вам нужно?

Он смерил ее пристальным взглядом — проверял, не издевается ли она, не смеется ли над ним.

— Не знаю. Несколько недель. А может, и месяцев. Удача. Нам нужна удача. Если бы ван Ас хоть что-нибудь вспомнила. Или видела. Если бы в сейфе находилось что-то еще…

Нагел говорил: человек сам творит свою удачу.

— Вы сейчас еще над чем-нибудь работаете? — спросила Хоуп.

— Нет.

Ей так ужасно хотелось расспросить его о нем самом, о его матери, о том, кто он такой, почему стал таким… Сказать, что его агрессия бессмысленна, ей известно, что кроется за его защитной стеной. Она верила: ван Герден может снова стать таким, каким, по словам его матери, он был когда-то.

— Я пошел.

— Может быть, когда-нибудь мы еще поработаем вместе.

— Может быть. — Ван Герден встал.

20

Должен признать, что меня по-прежнему завораживают малозаметные перекрестки, развилки на жизненном пути, которые редко бывают нанесены на карту, редко снабжены указателем. Их можно разглядеть, только если оглядываться назад.

Я решил стать полицейским, потому что одним субботним днем подглядывал в дыру в заборе? Я пошел служить в полицию, потому что детектив дал мне второй шанс, согрел меня — в каком-то смысле заменил отца? А может, я поступил в полицию, потому что мой отец умер молодым? Поступил бы я в полицию, если бы не вожделел Баби Марневик? Или если бы Баби Марневик не убили?

В те дни в кинотеатрах перед началом сеанса крутили рекламу сигарет «Голуаз». На экране появлялся французский художник, который рисовал углем или, может быть, карандашом. Сначала казалось, что он рисует голую женщину — сексуальная грудь, бедра, талия. Но по мере того как он продолжал рисовать, женская фигура становилась невинным французом в берете, с бородкой и сигаретой.

Перекрестки, дорожные знаки, вехи видны лишь после того, как картинка закончена.

Я поступил в полицию.

С благословения матери. По-моему, она подозревала, что мой выбор профессии как-то связан с убийством Марневик, но ее подозрения были умозрительными и потому неверными. По-моему, она мечтала об ином будущем для меня, но… она была моей матерью, она меня поддерживала.

Что можно рассказать о полицейском колледже в Претории? Там учились молодые люди из всех слоев общества, собранные вместе. Мы ходили строем, учились, а по вечерам бесились, как молодые бычки. Мы спорили, говорили чушь, смеялись и мечтали о том, чтобы в жизни было больше секса и меньше физических упражнений. Мы ходили строем и потели в классах, не оснащенных кондиционерами, застилали постели без единой складочки и учились стрелять.

Позвольте мне быть откровенным. Стрелять учились все остальные мои сокурсники. Я же закрывал глаза и палил куда придется. Мне с большим трудом удалось не вылететь из колледжа — я каким-то образом выбил минимальное количество очков. С самого начала огнестрельное оружие было моей ахиллесовой пятой, моей Немезидой. Совершенно непостижимо! Мне нравился запах оружейной смазки, меня влекло тусклое мерцание вороненой стали, холодные, красивые очертания пистолетов. Я выбирал оружие с той же бравадой и тем же чувством превосходства, что и остальные курсанты; я ухаживал за своим оружием и стрелял из него. Но выпускаемые мною пули всегда попадали в цель хуже, чем у моих сокурсников. Из-за этого меня постоянно дразнили, но шутки товарищей не влияли на мою самооценку — главным образом потому, что мои достижения на контрольных и экзаменах восстанавливали наше взаимное уважение. В области теоретических знаний и контрольных работ мне не было равных.

А потом был выпуск; я стал констеблем. Мне выдали форму. Я просил, чтобы меня направили в Стилфонтейн, Клерксдорп или Оркни — бог знает почему, — но меня распределили в Саннисайд в Претории. Следующие два года я арестовывал пьяных студентов, журил нарушителей ночной тишины, на которых жаловались соседи, ловил воришек, которые крадут магнитолы и ценные вещи из машин. А еще я заполнял многочисленные анкеты, внося свой вклад в бумажную волокиту.

Я прославился как констебль, который обожает классическую музыку; кроме того, все знали, что я люблю читать (зато стрелок из меня никудышный). Для полицейского участка в Саннисайде я был своего рода талисманом, плюшевым мишкой, защитой от мрака полного культурного упадка в городском районе не с самым высоким уровнем преступности.

Наши будни были серыми и скучными: мы имели дело не с яркими проявлениями несправедливости, не со вспышками ненависти, но со скучным миром мелких преступлений, совершаемых обычными служащими, с человеческими слабостями. Словом, если сравнить полицейскую службу с палитрой художника, мы находились в самой серой, бесцветной ее части.

Я жил в холостяцкой однокомнатной квартире. Из мебели в ней стояли присланные матерью односпальная кровать, стол и стул. Книжный стеллаж я сделал сам, из кирпичей и досок. Я три месяца копил на плиту; я учился готовить по рецептам из журналов, перечитал практически все книги в местной библиотеке. Из-за того, что я работал посменно, у меня оставалось не слишком много времени на общение с противоположным полом, но мне тем не менее как-то удавалось знакомиться с девушками. В Саннисайде их было множество, и одну-две-три ночи в месяц мы посвящали безудержному сексу. Все мои тогдашние подружки без исключения обожали царапаться; они словно стремились оставить на мне след, который переживет краткое пламя физической страсти.

Бывали времена, когда я никак не мог понять, почему я сделался служителем закона. Сначала мне пришлось заново пережить Стилфонтейн, стояние у деревянного забора стыда, испить из источника вдохновения. Все было временным, преходящим; мое существование было бесцельным, ритуальным. Я напрасно тратил время, тратил годы. То были годы роста, годы взросления.

21

Человек — творец своего счастья.

Ван Герден поехал на смотровую площадку Столовой горы. Над лагуной сеялся мелкий дождик. Ему было не по себе. Он был недоволен собой и злился на Хоуп Бенеке. Ей что-то известно о нем, но она не хочет говорить. Возможно, ей насплетничал Кемп, оживил старый слух, в который верили все: что он видел, как погиб Нагел, и поэтому все в нем перевернулось.

Ха!

Ван Герден чувствовал себя не в своей тарелке еще и из-за расследования. Он явно упустил что-то важное — что-то, где-то. Что-то из сказанного ван Ас, что-то в досье О'Грейди.

Ты сам творец своего счастья.

Хотя ему не по себе, он не неудачник. В жизни — да, но жизнь — это другое, нельзя вступать в бой с заведомо превосходящими силами. Но поиски завещания ван Ас — стопроцентный «висяк». Еще один убийца пополнил орды преступников, не понесших наказания. Еще одна цифра в сухой статистике. Непойманный убийца — результат недостатка улик или недостатка удачи.

Чтобы поймать преступника и найти завещание, требуется целое море удачи, нужен прорыв, который, словно громадная динамитная шашка, взорвет к чертям паутину, сплетенную за пятнадцать лет, и откроет тайну Йоханнеса Якобуса Смита, сдует пыль с его дела. И тогда факты, кости и окаменелые останки можно будет отличить от камней.

Но как ему самому сотворить удачу?

Откуда взять время?!

Нужно его выиграть.

Ты должен получить способность вернуться назад во времени.

Если бы только…

Погоди.

Нет, не может быть…

Куантико. Что там говорили?

Нет.

Да.

Господи!

Ван Герден резко нажал на тормоз, вильнув в сторону; водитель идущей позади машины, чудом избежав столкновения, выразил свое возмущение громким гудком. Ван Герден развернулся через две сплошные, услышал хруст — «королла» смяла придорожную поросль, колеса завязли в мокром песке. Он помчался назад, к Хоуп Бенеке, потому что в голове у него появилась сумасшедшая мысль, настоящая бомба. Если его подозрения оправдаются, он взрежет толстую паутину, которая плелась целых пятнадцать лет!

Хоуп Бенеке сидела за столом, на котором по-прежнему стояли кофейные кружки. Ей не хотелось анализировать причины отказа ван Гердена. Мысли блуждали где-то далеко. Она была разочарована. У нее нет выбора: надо признать, что ван Герден прав. Они не в состоянии двигаться дальше. Но официальное следствие тоже зашло в тупик, а ван Гердену удалось сделать маленький шажок вперед: он обнаружил, что Йоханнес Якобус Смит — не тот, за кого себя выдавал. Вчера вечером он был настроен так оптимистично, что Хоуп поневоле преисполнилась надежд, она была взволнована тем, что они скоро решат сложную задачу. Еще вчера она была довольна собой, тем, как с ним обращалась, — спокойно, предотвращая конфликт. Она думала, что ей удалось подобрать ключик к Затопеку ван Гердену, разгадать его загадку. Думала, что с ним можно справиться, если не реагировать на провокации. Сегодня Хоуп умело скрыла свое разочарование; ей хватило смелости пообещать, что она все скажет Вилне ван Ас, но ей придется нелегко. Вилна, конечно, очень расстроится.

Хоуп Бенеке испытывала жестокое разочарование. Потому что ван Герден ушел из ее жизни. Хотя, наверное, все к лучшему. Несмотря на боль и беззащитность, ван Герден — ходячая неприятность. С большой буквы «Н». Неужели он и правда не в состоянии ничего сделать? Да. Придется смириться. Он даже вернул ей аванс. Хоуп покосилась на деньги, лежащие на барной стойке. Расписка в несостоятельности.

Она встала, поставила кружки на поднос. Надо как-то жить дальше. Вечером пойти на барбекю к Валери и Крису. Отвлечься от забот и повеселиться. Неделя выдалась трудной. Она вышла на кухню, поставила кружки в раковину. Вдруг в голову пришла неожиданная мысль. Джоан ван Герден вряд ли когда-нибудь станет ее свекровью. Хоуп Бенеке расхохоталась, заглушая Селин Дион, отвернула краны, сняла с полочки жидкость для мытья посуды. Чего только не придет в голову!

Тут зазвонил звонок у входной двери.

Она никого не ждала; поэтому выключила воду, подошла к двери и посмотрела в глазок. Затопек ван Герден! Хоуп открыла дверь.

— Кое-что мы все-таки сможем предпринять, — заявил он с порога. Глаза у него были ясными, голос — решительным. Интересно, слышал ли он, как она смеялась?

— Входите, — пригласила она. — Пожалуйста!

Пройдя мимо нее, ван Герден остановился у барной стойки и подождал, пока она закроет дверь.

— Я… — сказал он. — Наверное…

— Может, все-таки присядете?

— Нам нужно… Мы должны повернуть время вспять на пятнадцать лет. Это наш единственный шанс.

Ничего не поняв, Хоуп решила сама сесть. Она никогда еще не видела ван Гердена таким — взволнованным, сосредоточенным, решительным.

— Я только что понял, что беседовал совершенно не с теми людьми! Я беседовал с людьми., которые не знали Смита пятнадцать лет назад. Настало время все изменить. И способ есть.

— Что за способ?

— Огласка.

Хоуп молча смотрела на него; она испытывала недоумение.

— Когда Смита убили, О'Грейди не знал, что он изменил имя. Помещали ли его фотографию в газетах?

— Нет. Вилна ван Ас не хотела… отдавать журналистам фотографию с удостоверения личности. Не было никаких оснований…

— С тех пор кое-что изменилось, — заявил ван Герден. — Теперь мы знаем, что он не был Яном Смитом. Тогда никто этого не знал. Если мы опубликуем его фотографию сейчас и попросим опознавших его позвонить, если мы сообщим, что он — другой человек, возможно, нам удастся выяснить, кто он такой на самом деле. А если мы выясним, кто он такой, мы, возможно, узнаем, что хранилось у него в сейфе…

— И кому так срочно понадобилось его сокровище.

— Можно поместить объявление в газете, — предложил ван Герден. — Если оно будет небольшим, то обойдется недорого.

— Нет. — Хоуп Бенеке оживилась. — Мы сделаем гораздо лучше!

— Как?

— Кара-Ан Руссо, — сказала Хоуп.

Ван Герден молча воззрился на нее.

— Она может предоставить нам рекламную площадь. Совершенно бесплатно. Во всех газетах ее концерна, которые выходят в нашей стране!

— Сегодня вечером она приглашала меня на ужин, — вдруг вспомнил ван Герден. Внезапно он пожалел, что отказался.

Хоуп вскинулась.

— Кара-Ан? — недоверчиво и ревниво переспросила она.

— Да, — кивнул ван Герден. — Но я отказался. Я ведь не знал…

— Вы должны пойти, — заявила она, проглотив рвущиеся с губ слова: «Не знала, что вы с ней так хорошо знакомы!»

— Я ее совсем не знаю.

— У нас почти нет времени. Необходимо немедленно поговорить с ней.

— Вы пойдете со мной?

Да, Хоуп хотела пойти, но…

— Меня не приглашали.

— Я спрошу, могу ли я привести с собой напарника.

— Нет, — возразила Хоуп Бенеке. — Нам не обязательно идти на ужин. Сейчас еще рано. Можно попробовать повидаться с ней до ужина. — Она встала, взяла мобильник, поискала нужный номер. Длинные гудки.

— Кара-Ан.

— Это Хоуп. Я не вовремя?

— Привет. Конечно нет! Как ты?

— Спасибо, хуже не придумаешь. Помнишь дело о завещании, о котором я тебе рассказывала?

— Конечно. То самое дело, в котором тебе помогает мистер Секси.

— Кара-Ан, нам срочно нужна твоя помощь.

— Моя помощь?!

— Да. Я знаю, сейчас не лучшее время, но разговор будет очень коротким. Проще всего было бы…

— Разумеется, ты так меня заинтриговала! Кстати, можешь остаться на ужин. Я пригласила нескольких человек. Приходи пораньше…

— Кара-Ан, я не хочу портить тебе субботний вечер.

— Не говори глупости. Дом у меня большой, и столовая вполне вместительная.

— Ты уверена?

— Совершенно. Мне не терпится принять участие в вашем великом расследовании!

Они попрощались. Хоуп Бенеке повернулась к ван Гердену.

— Придется вам взять ваши деньги, — сказала она. — Пока я не потратила их на новое платье для сегодняшнего вечера.

Восемь часов спустя она будет лежать в постели и гадать: почему вечер, который начинался так обыкновенно, закончился дикой, безобразной выходкой и дракой. Она будет лежать и плакать, пережив разочарование, унижение и обдумывая его слова: «Мы все злые». Может быть, он и прав — но интересно, чем плоха она.

Но когда ван Герден заехал за ней — в черных брюках, белой рубашке и черной куртке, — Хоуп вдруг почувствовала прилив нежности к нему. Он попытался приспособиться к окружающему миру! И не важно, что покрой костюма не слишком современен, а туфли не начищены до блеска. Когда ван Герден увидел Хоуп в коротком черном вечернем платье, глаза его слегка расширились. Не скрывая удивления, он искренне сказал:

— Хоуп, вы выглядите замечательно!

Ей захотелось протянуть руку и дотронуться до него, но ван Герден милосердно отвернулся и зашагал к машине, не дав ей забыться.

Они ехали по направлению к Столовой горе. Шел дождь; они молчали, но в их молчании не было неловкости. И только когда они почти доехали, Хоуп стала говорить, куда поворачивать на узких улочках, ведущих вверх по склону. Они остановились у громадного особняка в Ораньезихте. Особняк был старый, в викторианском стиле. Ван Герден присвистнул сквозь зубы.

— Потомственная денежная аристократия, — заметила Хоуп. — Ее отец был членом парламента.

Кара-Ан открыла им дверь. Она была босиком; на ней было изумительной красоты пурпурное платье. Ван Герден едва не ахнул от потрясения. Она была совершенством — черные волосы, синие глаза, решительный подбородок, от которого замирало сердце, высокие скулы, лебединая шея… Ему захотелось навсегда сохранить ее образ в банке памяти для того, чтобы вспоминать потом. Он с трудом заставил себя вернуться к действительности.

В доме наблюдалось активное движение: молодые люди в белых передниках расставляли цветы, несли в столовую тарелки и бокалы.

— Поставщики провизии еще накрывают, пройдемте в библиотеку.

Поставщики провизии? Значит, вот как все устраивается у богачей! Ван Герден шагал за двумя женщинами, мельком оглядывая старинную полированную мебель темного дерева, картины на стенах, персидские ковры, свечи. Вот оно, богатство! Вчера вечером она сказала ему по телефону: «Я пригласила нескольких человек».

Поставщики провизии. Господи! Как можно просить незнакомых людей, чтобы они готовили еду для твоих друзей?

Кара-Ан пригласила их сесть. Интересно, подумал ван Герден, оглядывая стеллажи, сколько книг из тех, что стоят на полках, прочла хозяйка дома. Почти все издания были дорогими — в кожаных переплетах, с золотым тиснением. Он понял: Хоуп ждет, чтобы он что-нибудь сказал.

— Объясните вы, — сказал он.

Пока Хоуп говорила, ван Герден молча наблюдал за ней и Карой-Ан. Он решил, что сейчас лучше всего действовать осмотрительно. Ситуация была щекотливая: Кара-Ан взглядывала на него всякий раз, как Хоуп упоминала его имя, слушала очень внимательно. Ван Герден твердо решил сохранять дистанцию. Так спокойнее. Иногда, когда он слушал музыку, листал кулинарную книгу в поисках нового рецепта, ему казалось, будто жизнь манит его назад, соблазняя радостями нормального, счастливого существования. Но он не имел права забывать о том, что не заслуживает радостей жизни, не может их себе позволить. Сегодня песнь сирены громче обычного. Перед ним сидят две женщины, две потрясающие красавицы. Хоуп сегодня выглядит замечательно; у нее красивые ноги, облегающее черное платье выгодно подчеркивает ягодицы. Ему хотелось сравнивать, оценивать, философствовать и желать. В нем пробудилось смелое, неприкрытое желание. Желание играть в легкомысленную, глупую любовную игру, желание флиртовать и говорить об этом, смеяться… Боже, как ему нужно посмеяться, посмеяться с кем-нибудь над бокалом охлажденного белого вина! Как он по этому скучает, как он ужасно скучает по ней… И тут же им овладел страх, всеохватный и сильный, и он отогнал свои мысли. Хоуп смотрела на него выжидательно. Видимо, требовалось, чтобы он тоже что-нибудь сказал.

— Что? — спросил ван Герден; ему показалось, что голос у него испуганный.

— Я точно изложила наше положение?

— Да, — ответил он, забиваясь назад в свою раковину.

— Интересная выйдет передовица, — заметила Кара-Ан.

— Передовица? — переспросила Хоуп, незнакомая с газетной терминологией.

— Статья на первую полосу. Мне не придется долго уговаривать редактора…

— Здесь важны две вещи, — заявил ван Герден. Обе женщины посмотрели на него. — Главное — подать нашу историю под нужным углом. И еще. Она должна появиться во всех ваших ежедневных газетах. И в Гаутенге тоже.

— Что вы имеете в виду под «нужным углом»?

Он вынул из кармана куртки несколько страничек, вырванных из блокнота. Наконец-то он почувствовал почву под ногами.

— Я тут кое-что набросал, правда, вышло не совсем то, что нужно. Вам придется над этим поработать. — Он передал свои записи хозяйке дома. Кара-Ан подалась вперед, и на мгновение в вырезе красного платья показалась грудь. Ван Герден отвел взгляд. — Все должно выглядеть так, словно мы вот-вот совершим прорыв, как будто сведения о Смите не так уж и важны, просто…

— Награда, — напомнила Хоуп.

— Да. Мы должны постараться представить дело так, словно нам все известно о событиях пятнадцатилетней давности; мы просто хотим уточнить кое-какие мелочи…

— Ага! — воскликнула Кара-Ан. — Вам требуется творческий подход.

— Очень творческий, — кивнул ван Герден.

— Я знаю одну особу, которая специализируется на творческом подходе.

— Можно ли действительно поместить объявление на первой полосе? — спросил ван Герден.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказала Кара-Ан.

В дверь просунулась голова молодой женщины.

— Мадам, прибыли другие гости.

— Спасибо. — Кара-Ан улыбнулась Затопеку ван Гердену. — Мы продолжим разговор после того, как все уйдут.

Ван Герден сидел между женой культурного атташе, высокой цветной женщиной с лошадиными зубами, в толстых очках, которая говорила очень тихо, и дамой, названной лучшей деловой женщиной года. Остролицая и подвижная деловая женщина ни минуты не сидела смирно: ее руки постоянно жестикулировали, а рот ни на миг не закрывался.

— А вы чем занимаетесь? — спросила она у ван Гердена, не успел он усесться на свое место за длинным столом. В его памяти всплыла прежняя жизнь: светская болтовня, многочисленные тусовки, вечеринки и приемы. Тогда он еще работал в Южно-Африканском университете. Пласт прошлой жизни всплыл из ниоткуда, как будто давно лежал наготове и ждал, точно зная, что когда-нибудь пригодится. Ответ на вопрос «Чем вы занимаетесь?» определяет социальный статус в иерархии статусно-зависимого общества. Раньше он часто лгал на вечеринках, званых обедах и ужинах — просто так, ради красного словца. Назывался водителем, охранником, а потом откидывался назад и наблюдал за реакцией человека, спросившего его о профессии. Иногда он приходил своему собеседнику на помощь, сказав:

— Да нет, шучу. Я преподаватель криминалистики. — И все, он получал пропуск в избранный круг; на его паспорт ставили визу. Венди терпеть не могла, когда он так развлекался, особенно когда он не брал свои слова назад: для Венди статус был очень важен. Статус и еще внешние, наружные проявления счастья и успеха. Видимо, и Кара-Ан такая же. Перед ужином она познакомила Хоуп и ван Гердена кое с кем из гостей.

— Хоуп Бенеке, известный адвокат. Ван Герден, ее коллега. — Известный адвокат. Не просто «адвокат». Благодаря прилагательному «известный» Хоуп сразу приобрела нужный статус. А вместе с ней и он. «Ее коллега». Что ж, в этом есть доля правды.

— Я полицейский, — сообщил он Деловой женщине года и проследил за выражением ее лица. Но Деловая женщина года не выказала удивления. Она тут же обратилась к жене культурного атташе, а потом заговорила с мужчиной, сидящим справа от нее, врачом. Ван Герден оглядывал лица сидящих за столом. Кара-Ан во главе стола, справа от него двадцать человек, которые завтра будут мучиться желудком от злоупотребления жирной пищей и алкоголем. С некоторыми ван Герден успел познакомился перед ужином, когда гостей обносили хересом: писатель, винодел, кутюрье, величавая бывшая актриса, бизнесмен-миллионер, издатель женского журнала, врач — бывший регбист. И их спутницы. Очень типичные спутницы. Дамы оглядывали ван Гердена с ног до головы. Оценивали его по одежке.

Да пошли они все!

Сидя за столом, ван Герден вполуха слушал разговоры своих соседей. В голове теснились воспоминания о прошлом — далеком прошлом, еще до Нагела. Его предки, отношения с Венди. Жена культурного атташе говорила мало. Они с ван Герденом несколько раз переглянулись; жена культурного атташе пару раз сочувственно улыбнулась ему. Ради интереса ван Герден попробовал приготовленный «поставщиками провизии» тыквенный суп. Вкусно. И красиво. Каждая чашка была украшена сверху спиралькой сливок. Прекрасный декоративный штрих, вносящий завершенность. Он когда-то тоже увлекался кулинарным украшательством — незадолго до того, как жизнь распалась на куски, а единственной гостьей, которая приходила к ужину, стала мама.

— …Валютный курс — явление положительное, хотя кажется, будто все наоборот. Я не хочу, чтобы ранд окреп. Но правительству надо поскорее заключать торговые соглашения с Европейским союзом. Акцизы нас просто убивают.

Напротив ван Гердена сидела жена бизнесмена-миллионера. Она была очень красива — великолепный цвет лица, ни единой морщинки. На ее фоне муж, сидевший через два стула от жены, выглядел особенно бледным, усталым и старым.

— …переехать на ферму. Из-за уровня преступности наша жизнь подвергается постоянной опасности, но Герман говорит, что не сможет руководить фирмой из Бофорт-Уэста, — говорила она кому-то.

— А наши полицейские, — поддержал ее врач громким и самодовольным голосом, — воруют так же, как и все остальные.

Ван Герден почувствовал, как внутри у него все сжимается.

— Наверное, трудно в наши дни быть полицейским, — негромко заметила сидящая рядом с ним жена культурного атташе.

Ван Герден смерил соседку взглядом: глаза за стеклами очков казались чрезмерно большими и испуганными. Интересно, слышала ли она замечание доктора?

— Да, — кивнул он, — трудно. — И медленно отпил глоток красного вина.

— Как по-вашему, когда ситуация изменится к лучшему?

Хороший вопрос, подумал ван Герден.

— По-моему, еще не скоро.

— Ясно, — кивнула жена культурного атташе.

Ван Герден набрал в грудь воздуха, собираясь ей объяснить, но передумал. Вспомнил, что это не поможет. Объяснения никогда не помогали. Даже когда он еще служил в полиции и пытался подкрепить свои слова цифрами: низкая зарплата, текучка, растущая пропасть между богатыми и бедными, политиканство и интриги, слишком либеральные законы, слишком влиятельная пресса… Да! Особенно огорчало то, как работу полиции освещали средства массовой информации. Успешное завершение крупного дела и успех полиции на седьмой полосе, ошибки и коррупция — на первой. Жалованье просто смехотворное; оно никак не возмещает нечеловеческие условия труда, ненормированный рабочий день, постоянные психические травмы. Время от времени ван Герден еще пытался оправдаться, объясниться, но его собеседники, как правило, и слушать ничего не желали.

— Просто так обстоят дела, и все, — сказал он.

На горячее подали карри с барашком по-малайски, дымящееся, пряное. Нежное мясо таяло во рту. Ван Герден догадывался, что повар готовил с удовольствием; жаль, что нельзя познакомиться с ним — или с ней — и спросить, как добиться такой мягкости мяса. Он где-то читал, что можно на ночь замариновать баранину в пахте, что такой способ особенно хорошо подходит к карри, вкус становится еще нежнее.

— Ведь вы ван Герден, не так ли? — не переставая жевать, спросил его врач, перегнувшись через тарелку Деловой женщины года.

Ван Герден кивнул.

— Какое у вас звание?

— Что?

— Я слышал, вы говорили, что вы полицейский. Какое у вас звание?

— Я больше не служу в полиции.

Доктор внимательно посмотрел на него, медленно кивнул и обратился к культурному атташе:

— Ахмат, ты по-прежнему болеешь за команду Западной провинции?

— Да, Крис, только теперь команда уже не та, что была в твое время.

Доктор натужно хохотнул.

— Ты выставляешь меня каким-то древним старцем! А ведь я еще… Эх, старина! Иногда так хочется достать спортивную форму…

«Старина»! Даже если бы он не был врачом, он остался бы таким же противным.

Перестань, твердил себе ван Герден. Пусть все идет как идет. Он сосредоточился на еде: помогая ножом, положил на вилку мясо и рис, прожевал, отпил глоток красного вина. Официанты постоянно подливали его в бокалы. Постепенно разговоры становились громче; гости смеялись охотнее и добродушнее; все разрумянились от вина. Ван Герден то и дело поглядывал на Хоуп Бенеке: она сидела повернувшись к нему в профиль и беседовала с писателем, бородатым мужчиной средних лет с серьгой в ухе. Интересно, а ей здесь нравится? Похоже. Может быть, Хоуп Бенеке — еще одна Венди? Чемпионка на ниве общения? Хоуп серьезнее Венди, но слишком уж серьезная, слишком сосредоточенная, слишком ей хочется все сделать как надо, прямо по Норману Винсенту Пилу. Она такая… идеалистка. «Практика для женщин». Как если бы женщины-жертвы чем-то отличались от жертв-мужчин.

Все мы жертвы. Так или иначе.

Между десертом и кофе, перед самым взрывом бомбы, Деловая женщина года спросила у ван Гердена, есть ли у него дети. Он ответил, что не женат.

— У меня двое, — заявила Деловая женщина. — Сын и дочь. Они живут в Канаде.

После того как ван Герден вежливо заметил, что в Канаде сейчас, наверное, очень холодно, разговор оборвался. А потом врач свалял дурака с Моцартом.

Официанты убирали десертные тарелки; кому-то уже подали кофе. Разговоры умолкли, и над столом разносился только бархатный, звучный голос доктора: он жаловался на скучные выходные в Австрии, на тамошнюю недружелюбную публику, на то, что там все подчинено наживе, на эксплуатацию туристов, на скучные развлечения.

— И потом, Моцарт… Интересно, какое они имеют отношение к Моцарту? — задал он риторический вопрос, и ван Герден не сдержался.

— Моцарт был австриец, — ответил он. Внезапно ему до смерти надоели и самодовольный врач, и его взгляды, и его превосходство.

— Вальдхайм тоже был австрийцем и нацистом, — ответил врач, раздраженный тем, что ему возразили. — Куда бы вы ни пошли, везде один Моцарт! На вывесках, на всех углах. И повсюду исполняют его музыку.

— У Моцарта очень милая музыка, папочка, — заметила докторша, сидевшая через два стула от мужа.

— И у «АББА» тоже, пока не услышишь ее в третий раз подряд, — парировал доктор.

Ван Герден почувствовал, как на него накатывает красная пелена.

— К вечеру все звуки сливаются. Кстати, в его музыке нет никакой интеллектуальной глубины. Сравните «Севильского цирюльника» с любой оперой Вагнера…

— «Цирюльника» написал Россини, — с плохо скрываемым раздражением заметил ван Герден. — Моцарт написал «Женитьбу Фигаро». Продолжение «Цирюльника».

— Чушь! — сказал доктор.

— Он прав, — возразила актриса с противоположного конца стола.

— И все равно, Моцарту недостает интеллектуальной глубины. Музыкальная сахарная вата!

— Полное дерьмо, — громко, отчетливо и сердито произнес ван Герден. После его слов даже официанты замерли.

— Следите за своими выражениями! — возмутился доктор.

— Да пошел ты, — ответил ван Герден.

— Много ли полицейский понимает в музыке? — Доктор побагровел, глаза вылезли из орбит.

— Побольше, чем врач в интеллектуальной глубине, козел!

— Затопек! — услышал он голос Хоуп, настойчивый, умоляющий. Но ему было уже все равно.

— Вы нацист, — сказал доктор, привставая. Салфетка свалилась ему на колени.

И тогда ван Герден вскочил и ударил доктора по голове. Удар пришелся по касательной. На секунду доктор потерял ориентацию, но быстро пришел в себя и ринулся на ван Гердена. Тот уже ждал. Он снова нанес удар. Деловая женщина года пронзительно взвизгнула; она сидела между ними и пригнулась, закрыв голову руками. Ван Герден ударил доктора в нос правой, нанес еще один удар — в челюсть. Послышался хруст выбитых зубов, закричали женщины. Он различил голос Хоуп:

— Нет, нет, нет! — В ее голосе слышалось отчаяние.

Доктор попятился назад, к стене, зацепился за стул. Ван Герден, белый от гнева, ринулся к нему, занес руку для последнего удара. Вдруг кто-то схватил его за руку, и он услышал спокойный, умиротворяющий голос.

— Спокойно, спокойно, — проговорил культурный атташе. — Полегче, он был всего лишь центральным нападающим. — Ван Герден вырывался, но культурный атташе держал его крепко. Ван Герден опустил голову и увидел окровавленное лицо, стеклянные глаза. — Спокойно, спокойно, — повторил тот же тихий голос, и он расслабился.

В столовой повисла мертвая тишина. Ван Герден опустил руки, переступил с ноги на ногу, поднял голову. Кара-Ан Руссо вскочила со своего места; ее лицо выражало крайнюю степень возбуждения.

22

Сержант Томас ван Вюрен по прозвищу Огонь был похож на неотесанных копов, какими их изображают карикатуристы. Когда я служил в Саннисайде, он дотягивал последние годы до пенсии. Алкоголик, любитель бренди, которого выдавали сеточка голубых прожилок на лице и шишковатый нос. Ему было уже под шестьдесят; толстый, с большим животом, некрасивый и малоразговорчивый. Из всех моих коллег ван Вюрен был бы последним, к кому я обратился бы за советом. Мы с ним почти не общались.

В полиции, как в любом правительственном учреждении, есть такие люди — личности по-своему примечательные, которые никогда не поднимаются выше определенного звания или должности из-за какого-то недостатка. Иногда сделать карьеру им мешают откровенная лень или серьезный служебный проступок. Такие люди — пушечное мясо бюрократической машины. Они тянут лямку до пенсии и не ждут от жизни никаких сюрпризов. Сержант Огонь вечно торчал в участке. В первые два года моей службы мы с ним не обменялись и пятью словами.

Как-то я сидел в комнате отдыха и зубрил. Учил первую порцию вопросов для экзамена на повышение, который предстоял через месяц. Ван Вюрен вошел, сделал себе кофе, придвинул стул к столу и начал мешать сахар, громко стуча ложкой по чашке.

— Напрасно тратишь время на сержантский экзамен, — вдруг заметил он.

Я удивился и поднял голову. Его водянистые голубые глазки внимательно смотрели на меня.

— Что, сержант?

— Только время зря тратишь.

Я отодвинул от себя учебники и скрестил руки на груди.

— Почему?

— Ты умный парень, ван Герден, я давно за тобой наблюдаю. Ты не похож на большинство.

Он закурил вонючую сигарету без фильтра и отпил маленький глоток кофе, проверяя, не слишком ли горячий.

— Я видел твой послужной список. В колледже ты учился лучше всех. Ты читаешь. Ты смотришь на подонков, которые сидят у нас в камерах, и видишь в них людей. Ты думаешь, ты удивляешься.

Поразительно!

Ван Вюрен выпустил дым через нос, сунул руку в карман рубашки, извлек оттуда мятый клочок бумаги, развернул его и передал мне через стол. То была страничка из журнала для полицейских «Сервамус».

Дальше шли адрес и номера телефонов.

Я дочитал и посмотрел на ван Вюрена. Сержант Огонь специально отращивал рыжие волосы, чтобы можно было зачесывать боковые пряди наверх и прятать лысину на макушке.

— Ты должен туда записаться, — сказал он, снова выдыхая клуб вонючего дыма. — Такие вот мелкие экзамены на чин, — он ткнул пальцем в сторону моих учебников, — для полисменов вроде Бродрика и ему подобных.

Ван Вюрен встал, смял окурок в пепельнице, взял свой кофе и вышел. Я крикнул ему вслед:

— Спасибо, сержант!

Не знаю, услышал он или нет.

Чем дальше, тем больше я вспоминаю о том дне в полицейском участке Саннисайд. Я вспоминаю Томаса ван Вюрена, его загадочный интерес к моей судьбе и его слова. Бродрик, с которым он меня сравнивал, в те дни ходил в чине адъютанта; он был рослый, наглый карьерист. Позже он станет одним из самых безжалостных сотрудников печально известной тайной полиции «Влакплас». Еще в Саннисайде Бродрик любил запугивать и избивать арестованных.

Огонь ван Вюрен больше никогда не заговаривал со мной. Пару раз, уже записавшись в университет и начав учебу, я пытался побеседовать с ним, но старый сержант притворялся, будто ничего не помнит. Как если бы того разговора вовсе не было. Что заставило его изучить мой послужной список (скорее всего, без разрешения), вырвать из журнала страничку и принести ее мне, я так никогда и не узнаю.

Могу только догадываться, что истина заключается в контрасте, который он видел между Бродриком и мною. Может быть, в том состояла слабость ван Бюрена, что он тоже видел в преступниках людей? Может быть, за его грубой, некрасивой внешностью таилась чуткая душа, которую он вынужден был глушить бренди, чтобы справиться с повседневными делами?

Через год-два после нашего разговора ван Вюрен умер от инфаркта. В роковой день он был дома один. Похороны были грустными; на них пришло совсем мало народу. На кладбище был сын, единственный родственник, с застывшим взглядом и явственно читаемым облегчением на лице. Сослуживцы, как это бывает в таких случаях, качали головой и приговаривали:

— Его сгубило пьянство!

Сдав выпускные экзамены, я выпил за упокой его души. Ван Вюрен наделил меня двумя дарами: целью в жизни и самоуважением. Я знаю, это звучит театрально, но мою жизнь до разговора с ван Вюреном и после можно сравнить с назойливой рекламой средств для похудения. Там обычно показывают два снимка: «До» и «После» (часто отретушированные). Проведя два года в Саннисайде, я уже вступил на путь, ведущий в никуда; я был подавлен, раздосадован, ничего не ждал и слегка отупел. Я не желал признаваться даже самому себе, что ошибся с выбором профессии. Полиция больше, чем любая другая профессия, притупляет чувства — как бесконечной рутиной, так и самим характером работы, постоянным столкновением с подонками общества, с отклонениями, с социальными и экономическими отбросами, а иногда — со злом в чистом виде.

Томас ван Вюрен показал мне выход из лабиринта.

Поскольку учился я хорошо, я видел перед собой четкую цель. Конечная цель и успехи в учебе выполняли роль бога из машины. Я понемногу выползал из болота. Я начал любить себя.

Ах, как много значат похвалы, особенно если они заслуженные!

«Ваши сочинения показывают замечательные писательские навыки и умение вести полемику. Читать их — одно удовольствие».

«Ваши углубленные знания предмета производят большое впечатление; они находятся на гораздо более высоком уровне, чем можно ожидать от студента. Поздравляю!»

Преподаватели не догадывались, а я понимал только на подсознательном уровне, что учебный курс стал для меня нитью Ариадны. Я учился в каждую свободную секунду, читал больше, чем было необходимо, анализировал. Я выбрал не один, а два дополнительных предмета: помимо полицейской подготовки занимался криминалистикой и психологией. Они оба казались мне очень важными. По всем предметам я (к радости своей) каждый курс заканчивал с отличием. Меня повысили — кстати, и экзамен на чин сержанта я тоже сдал — и перевели в Преторию. Сержантские нашивки значили для меня очень мало. У меня были далекоидущие планы. Мама радовалась тому, что ее сын обрел новую цель в жизни — а также тому, что я получаю «высшее образование».