Сочинения в двух томах

Мудрец отличен от глупца

Тем, что он мыслит до конца.

И вот — я долго наблюдаю

И нахожу, что смерть разит

Всего скорее аппетит.

Я целый час жую, глотаю,

Но всё без вкуса — и не сыт!..

Вина попробуем! Быть может.

Живая Вакхова струя

Желудок дремлющий встревожит...

Ну, кто же пьет со мной, друзья?

Лукан!.. да ты как в лихорадке!

В Сенеке строгий стоицизм

Давно разрушил организм!

И если вы в таком упадке —

Не мудрено, что в этот час

Мой здравый разум бесит вас!

В час смерти шутки неприличны!

Но лучше умереть шутя,

Чем плакать, рваться, как дитя,

Без пользы!

Мнения различны!

Кто жизнь обжорству посвятил,

Тот потеряет с ней немного!

Э, милый! не суди так строго!

Я, признаюсь, еще б пожил

И неохотно умираю...

Но, чтобы с честью этот шаг

Свершить, — в твоих, мой друг, стихах

Себе отваги почерпаю.

«Посланье к смерти» помнишь ты?

В нем есть высокие черты!

С скелета смерти снял ты смело

Земной фантазии цветы...

Ты помнишь:

«Друзья! нам смерть страшна лишь чем?

Всё кажется, что не совсем,

Не разом мы умрем,

Что будем видеть мы свой труп,

Улыбку неподвижных губ,

Глаза с тупым зрачком;

А мухи стаей по лицу,

Без уваженья к мертвецу,

И по лбу поползут;

И с содроганьем от тебя

Родные, близкие, друзья

В испуге отойдут...»

Ужасный образ! Как я мог!..

Позволь! В конце — благой урок.

«Что даже из земли сырой

За резвой жизнию земной

Следить твой будет слух;

И между тем как над тобой

Весна покров расстелет свой

И запестреет луг —

Червь на тебя уж нападет

И жадно есть тебе начнет

И щеки, и бока...»

Да перестань!

«И будешь вечно рваться ты

На свет из душной темноты —

Да крышка-то крепка!

Но, смертный, знай: твой тщетен страх.

Ведь на твоих похоронах

Не будешь зритель ты!

Ведь вместе с дружеской толпой

Не будешь плакать над собой

И класть на гроб цветы;

По смерти стал ты вне тревог,

Ты стал загадкою, как бог,

И вдруг душа твоя,

Как радость, встретила покой,

Какого в жизни нет земной, —

Покой небытия!»

Ведь превосходно! Эпиктетом

Проникнут живо каждый стих!

Прошу покорно — верь поэтам!

Мечты и верованья их

Подвижней тучек золотых!..

Вы все на колокол похожи,

В который может зазвонить

На площади любой прохожий!

То смерть зовет, то хочет жить,

То снова к жизни .равнодушен...

Задача, право, вас понять!..

Что ж этим хочешь ты сказать?

Что ветрен я и малодушен?..

Оставьте спор! Прилично ль вам

Безумным посвящать речам

Свои последние мгновенья!

Смерть — шаг великий!

Верь, мой друг,

Есть смысл в Платоновом ученье —

Что это миг перерожденья.

Пусть здесь убьет меня недуг, —

Но, как мерцание Авроры,

Как лилий чистый фимиам,

Как лир торжественные хоры,

Иная жизнь нас встретит — там!

В душе, за сим земным пределом,

Проснутся, выглянут на свет

Иные чувства роем целым,

Которым органа здесь нет.

Мы — боги, скованные телом,

И в этот дивный перелом,

Когда я покидаю землю,

Я прежний образ свой приемлю,

Вступая в небо — божеством!

Я спорить не хочу, Сенека!

Но отчего так создан свет,

Что где хоть два есть человека —

И два есть взгляда на предмет?

Твое, как молот, сильно слово —

Но убеждаюсь я в ином...

Существования другого

Не постигаю я умом!

Взгляни на лавры вековые:

Их листья, каждый в свой черед.

Переменяются что год —

Одни спадут, взойдут другие,

А лавр всё зелен, вечно свеж,

И листья будто вечно те ж...

Вот так и мы — Лукан, Сенека,

Слуга покорный ваш — умрет...

Отпадший лист! Но заживет,

Как прежде, племя человека!

Иной появится певец,

Другие будут жить и вздорить,

Страдать, любить, о том же спорить,

О чем и мы с тобой, мудрец!..

Но пусть по смерти жить мы будем!

(Тебе готов я уступить!)

А всё себя мы не принудим

Без сожаленья кончить жить!

Нам неприятна перемена.

Вот что мне кто-то говорил:

На острове каком-то жил

Философ секты Диогена.

Он в бедном рубище ходил,

Спал, где пришлось прилечь к сараю,

Босой, с клюкой, нужда кругом...

Каким уж случаем, не знаю,

Всему вдруг вздумалося краю

Его избрать своим царем.

Что ж? Царский пурпур одевая

И тряпки ветхие скидая,

О них вздохнул он тяжело

И пожалел удел убогой,

Сказав: ведь было же тепло

Под сей циническою тогой!

Не то же ль с жизнию земной?

Достигши вечного предела,

Жалеешь бросить это тело —

Покров убогий и худой!

Ты говоришь, что мы одною

С богами жизнью заживем?

Да лучше ль нам? Ну, как порою,

Смотря, как мы свой век ведем,

Богини с грозными богами,

Как волки, щелкают зубами!

Смотря, как смертный ест и пьет

И с смертной тешится любезной,

Они, быть может, бесполезно

Крепясь, облизывают рот!

Что мне в их жизни без волнений?

Мирами, что ли, управлять?

В них декорации менять,

И, вместо всяких развлечений,

Людьми, как шашками, играть,

И, как актерами плохими,

Отнюдь не увлекаться ими,

Ни скучной пьесой!.. Нет! клянусь,

Я в боги вовсе не гожусь...

Нет! не страшат меня загадки

Того, что будет впереди!

Жаль бросить славных дел начатки

И всё, что билося в груди,

Что было мне всего дороже,

Чему всю жизнь я посвятил!

Мне страшно думать — для чего же

Во мне кипело столько сил?

Зачем же сила эта крепла,

Росла, стремилась к торжествам?

Титан, грозивший небесам,

Ужели станет горстью пепла?

Не может быть! Где ж смысл в богах?

Где высший разум? Провиденье?

Вдруг человека взять в лесах,

Возвысить в мире, дать значенье,

И вдруг — разбить без сожаленья,

Как форму глиняную, в прах!..

Ужели с даром песен лира

Была случайно мне дана?

Нет, в ней была заключена

Одна из сил разумных мира!

Народов мысли — образ дать,

Их чувству — слово громовое,

Вселенной душу обнимать

И говорить за всё живое —

Вот мой удел! Вот власть моя!

Когда для правды бесприютной,

В сердцах людей мелькавшей смутно,

Скую из слова образ я,

И тут врагов слепая стая

Его подхватит, злясь и лая,

Как псы обглоданную кость, —

Всё, что отвергнуто толпою,

Всё веселилося со мною,

Смотря на жалкую их злость!..

А злоба мрачных изуверов,

Ханжей, фигляров, лицемеров,

С которых маски я сбивал?

Дитя — их мучил и пугал!

Столпов отечества заставить

Я мог капризам льстить моим —

Тем, что я их стихом одним

Мог вознести иль обесславить!

С Нероном спорить я дерзал —

А кто же спорить мог с Нероном!

Он ногти грыз, он двигал троном,

Когда я вслед за ним читал,

И в зале шепот пробегал...

Что ж? не был я его сильнее,

Когда, не властвуя собой,

Он опрокинул трон ногой

И вышел — полотна белее?

Вот жизнь моя! и что ж? ужель

Вдруг умереть? и это — цель

Трудов, великих начинаний!..

Победный лавр, венец желаний!..

О, боги! Нет! не может быть!

Нет! жить, я чувствую, я буду!

Хоть чудом — о, я верю чуду!

Но должен я и — буду жить!

Вот и спаситель! Ну! покуда

Тут нет еще большого чуда.

Какие новости?

Декрет

Сената.

Други! шлет привет

Сенат к нам! Уваженье к власти!

Читай!

Стой! Кто решит вперед —

Жизнь или смерть? Заклад идет?

Я б разорвал тебя на части

За эти шутки!

Недурен слог. Писать умеют.

Злодеи! Изверги!

Притом

Приличье тонко разумеют —

Что одолжаться палачом

Неблагородно человеку...

Но что ты смотришь на Сенеку?

Ты тронут! Ты потупил взгляд!

В твоем лице следы смущенья!

О, верь мне, то богов внушенье!

Спаси нам жизнь! Благословят

Тебя народы! Пред тобою

Мудрец с маститой сединою —

Он чист, как дева, как Сократ!

Мой долг...

Твой долг! А жить без славы!

Для дикой прихоти губя

Людей, отечество, себя,

Прожить слепцом в грязи кровавой!

О, если долг в твоей груди

Не всё убил, то отведи

Меня в Сенат! Как с поля битвы

Пред смертью ратнику, сказать

Дай мне последние молитвы!

Дай мне пред смертью завещать

Без лжи, перед лицом вселенной,

Всё, что привык я неизменной,

Святою истиной считать!

Я им скажу: в них чести нет!

В них ум какой-то мглой одет!

Для них отечество и слава —

Речей напыщенных приправа!

Величие народа в том,

Что носит в сердце он своем;

Убив в нем доблести величье,

Заставив в играх и пирах

Забыть добра и зла различье,

В сердца вселяя только страх,

От правды казнью ограждаясь

И пред рабами величаясь,

Они мечтают навсегда

Избегнуть кары и суда...

Я им скажу: готовят сами

Свой приговор себе они!

Что, упоенные льстецами

И мысля в мире жить одни,

Себе статуи воздвигают,

Как божества, на площадях...

Но век их минет: разломают,

С проклятием растопчут в прах

Отцов статуи их же дети!

Детей проклятий ряд столетий

Не снимет с головы отцов...

Лукан! оставь, оставь слепцов!

Пришла ж охота на циклопов

На двуутробок и сорок

Взглянуть пред смертью! Взять урок

У них дилемм, фигур и тропов!

Но как без боя всё отдать!..

Хотя б к народу мне воззвать!

Певец у Рима умирает!

Сенека гибнет! И народ

Молчит!.. Но нет, народ не знает!

Народу мил и дорог тот,

Кто спать в нем мысли не дает!

Да, мил, как бабочка ночная,

Покуда крыльев не ожжет,

Через огонь перелетая...

Народ твой первый же потом

И назовет тебя глупцом.

Но Цезарь!.. Мы ведь с ним когда-то

Росли, играли, как два брата!

Он вспомнит время детских игр

И приговор свой остановит...

В нем сердце есть... Ведь он не тигр...

Рим часто попусту злословит...

Что я ему? Мои мечты

Да песни — все мои заботы!..

Мой бедный мальчик, с жизнью счеты

Еще не кончил, видно, ты!

Друзья, чур тише, — я с надеждой!

Прощенье?..

В доме выход есть;

Со мной две женские одежды.

Пробраться к Тибру, в лодку сесть —

И в Остию! Беги с Луканом,

А я останусь здесь с рабом.

Лукан с ним сходен видом, станом,

Я сед, гляжу уж стариком...

Бегите! Время есть до срока.

И вы уж будете далеко,

Как нас найдут здесь поутру.

Я говорил, что не умру!

Беги, Лукан! Мне с сединою

Нейдет уж бегать от врагов.

А жаль! я б посмотрел, каков

Ты в юбке!...

Гибель пред тобою!

Смерть в каждом доме! Целый Рим —

Что цирк. Людей травят зверями.

Постум убит рабом своим;

Пизон вскрыл жилы. Под досками

Раздавлен Кай. Чего ж вам ждать?

Мой друг, не дважды умирать!

Раз — это праздник!

Но с тобою

Погибнет всё! Ты много нам

Не досказал!

Найдешь и сам

Всё, что осталося за мною, —

Лишь мысли, истину любя.

Учитель! я молю тебя!

Ведь ты последняя лампада

Во мраке лжи!

Оставь меня.

Ни просьб, ни лести мне не надо.

Верь, каждый шаг свой — знаю я!

Я это знал... я знал тебя!

О, горе! Что же будет с нами!..

Жить в мраке, плача и скорбя,

Что свет мелькнул перед глазами —

И скрылся!.. Ты душой высок!

Ты недоступен нам, Сенека!

Ах, правда, в сердце человека

Есть нечто высшее, есть бог!..

Сейчас я видел — и смущеньем

Я поражен как мальчик был...

Я через форум проходил.

С каким-то диким изумленьем

Народ носилки окружил.

В носилках труп Эпихариды...

(Под видом праздников Киприды

Пизон друзей сбирал к ней в дом.)

Вчера она, под колесом,

В жестоких муках, не винилась

И никого не предала!..

Трещали кости, кровь текла...

В носилках петлю изловчилась

Связать платком — и удавилась.

Воскликнул сам центурион:

«В рабынь вселился дух Катонов!»

А Рим? Сенат? Весь обращен

Иль в палачей, или в шпионов!

Эпихарида!

Да, она

Душа безумных сатурналий!

И ты хотел, чтоб мы бежали!

Бывают, точно, времена

Совсем особенного свойства.

Себя не трудно умертвить,

Но, жизнь поняв, остаться жить —

Клянусь, немалое геройство!

И смерть в руках ее была

Для целой половины Рима —

И никого не предала!

А жить бы в золоте могла!

На площадях боготворима

В меди б и в мраморе была,

Как мать отечества!.. О, боги!

Сенека! и взглянуть стыжусь

На образ твой, как совесть, строгий!

Да разве мог я жить как трус?

Нет, нет! Клянусь, меня не станут

Геройством женщин упрекать!

Последних римлян в нас помянут!

Ну, Рим! тебе волчица — мать

Была! Я верю... В сказке древней

Есть правда... Ликтор! я готов...

Я здесь чужой в гнилой харчевне

Убийц наемных и воров!

Смерть тяжела лишь для рабов!

Нам — в ней триумф.

О боги! боги!

Вы обнажили предо мной

Виденья древности седой

И олимпийские чертоги,

Затем чтоб стих могучий мой

Их смертным был провозвещатель!..

Теперь стою я, как ваятель

В своей великой мастерской.

Передо мной — как исполины —

Недовершенные мечты!

Как мрамор, ждут они единой

Для жизни творческой черты...

Простите ж, пышные мечтанья!

Осуществить я вас не мог!..

О, умираю я, как бог

Средь начатого мирозданья!

Одну имел я в жизни цель,

И к ней я шел тропой тяжелой.

Вся жизнь моя была досель

Нравоучительною школой;

И смерть есть новый в ней урок,

Есть буква новая, средь вечной

И дивной азбуки, залог

Науки высшей, бесконечной!

Творец мне разум строгий дал,

Чтоб я вселенную изведал

И, что в себе и в ней познал,

В науку б поздним внукам предал;

Послал он ввстречу злобу мне,

Разврат чудовищный и гнусный,

Чтоб я, как дуб на вышине,

Средь бурь, окреп в борьбе искусной,

Чтоб в массе подвигов и дел

Я образ свой напечатлел...

Я всё свершил. Мой образ вылит.

Еще резца последний взмах —

И гордо встанет он в веках.

Резец не дрогнет. Не осилит

Мне руку страх. Здесь путь свершен, —

Но дух мой, жизнию земною

Усовершен и умудрен,

Вступает в вечность... Предо мною

Открыта дверь — и вижу я

Зарю иного бытия...

Жизнь хороша, когда мы в мире

Необходимое звено,

Со всем живущим заодно,

Когда не лишний я на пире,

Когда, идя с народом в храм,

Я с ним молюсь одним богам...

Когда ж толпа, с тобою розно,

Себе воздвигнув божество,

Следит с какой-то злобой грозной

Движенья сердца твоего,

Когда указывает пальцем,

Тебя завидев далеко, —

О, жить отверженным скитальцем,

Друзья, поверьте, нелегко:

Остатки лучших поколений,

С их древней доблестью в груди,

Проходим мертвые, как тени,

Мы как шуты на площади!

И незаметно ветер крепкий

Потопит нас среди зыбей,

Как обессмысленные щепки

Победоносных кораблей...

Наш век прошел. Пора нам, братья!

Иные люди в мир пришли,

Иные чувства и понятья

Они с собою принесли...

Быть может, веруя упорно

В преданья юности своей,

Мы леденим, как вихрь тлетворный,

Жизнь обновленную людей.

Быть может... истина не с нами!

Наш ум ее уже неймёт,

И ослабевшими очами

Глядит назад, а не вперед,

И света истины не видит,

И вопиет: «Спасенья нет!»

И, может быть, иной прийдет

И скажет людям: «Вот где свет!»

Нет! нам пора!.. Открой мне жилы!..

О, величайшее из благ —

Смерть! ты теперь в моих руках!..

Сократ! учитель мой! друг милый!

К тебе иду!..

Ты кончил хорошо, Сенека!

И славно выдержал!.. Ну, вот —

Героем меньше!.. Злость берет.

Как поглядишь на человека!

Что ж из того, что умер ты?

Что духом до конца не падал?

Для болтовни, для клеветы

Ты Риму разговоров задал

Дня на два! Вот и подвиг твой!

Как там спокойно! Горы ясны...

Вот так и боги безучастно

С небес глядят на род людской!

Да что и видеть?..

Здесь ужасно

И жить, не только умирать!

А жить осталося не много...

Что ж пользы Немезиде строгой

Час лишний даром отдавать?

Для дел великих отдых нужен,

Веселый дух и — добрый ужин...

По смерти слава — нам не в прок!

И что за счастье, что когда-то

Укажет ритор бородатый

В тебе для школьников урок!..

До тайн грядущих — нет мне дела!

И здесь ли кончу я свой век

Иль будет жить душа без тела —

Всё буду я не человек!..

Ну, а теперь, пока я в силе,

С почетом отпустить могу

Я тело — старого слугу...

Эй, раб!

В моей приморской вилле

Мне лучший ужин снаряди,

В амфитеатре, под горами.

Мне ложе убери цветами;

Балет вакханок приведи,

Хор фавнов... лиры и тимпаны...

Да хор не так, как в прошлый раз:

Пискун какой-то — первый бас!..

В саду открой везде фонтаны;

Вот ключ: там в дальней кладовой

Есть кубки с греческой резьбой, —

Достань. Да разошли проворно

Рабов созвать друзей... Пускай,

Кто жив, тот и придет. Ступай

К Марцеллу сам. Проси покорно,

Хранится у него давно

Горацианское вино.

Скажи, что господин твой молит

Не отказать ему ни в чем,

Что нынче — умирать изволит!

Ну, всё... ты верным был рабом

И не забыт в моей духовной.

Да не торгуйся, не скупись —

Чтоб ужин вышел баснословный!..

Да! главное забыл... Стучись

В палаты Пирры беззаботной!

Снеси цветов корзины ей,

И пусть, смеяся безотчетно,

Она ко мне, весны светлей,

На ужин явится скорей.

И на коленях девы милой

Я с напряженной жизни силой

В последний раз упьюсь душой

Дыханьем трав, и морем спящим,

И солнцем, в волны заходящим,

И Пирры ясной красотой!..

Когда ж пресыщусь до избытка,

Она смертельного напитка,

Умильно улыбаясь, мне,

Сама не зная, даст в вине,

И я умру шутя, чуть слышно,

Как истый мудрый сибарит,

Который, трапезою пышной

Насытив тонкий аппетит,

Средь ароматов мирно спит.

Как он войдет, то прямо объявлюся:

Ночь и буря снежная в пустыне,

Вьюги рев неистовый и хохот...

Лишь на миг проглянет бледный месяц

И осветит мутным светом камни,

Между камней вековые ели,

И мелькнет, как тень, на горном гребне

Темный образ всадника... То Конунг,

На пути застигнут бурей, едет.

Ветер треплет волосы седые,

Рвет с могучих плеч медвежью шубу, —

Конунг бури яростной не слышит.

Добрый конь идет не оступаясь

По корням древесным и по камням,

Для него привычен путь пустынный:

Там в горах живет маститый старец,

А к нему не только люди — боги,

В виде смертных странствуя по свету,

На совет заходят и беседу.

Мрачны своды в темном подземельи.

По изломам их идет далёко

С очага колеблющийся отблеск.

Вещий старец и великий Конунг

У огня сидят в глубокой думе.

Тень от них едва дрожит на сводах.

Сын погиб у Конунга — последний

Из троих, и с ним погас могучий

Гальфов род, исшедший от Одина.

Девять дней среди пустых чертогов

Взаперти сидел великий Конунг.

Наконец коня спросил и молча

В горы к старцу вещему поехал;

Издали за ним следили слуги.

Пышет пламя всё светлей и выше,

Но сидит, потупив очи, Конунг:

И теперь, и дома, и как ехал,

У него повсюду, неотступно,

Атли труп безмолвный пред очами.

Вдруг возник — как бы сходящий с неба —

Луч пред ним и тихо проплывает,

А в луче ряд Конунгов брадатых.

Наверху, далёко — некто светлый.

Ниже — лица Конунгу знакомы:

Прадед, дед, отец; последний — сам он,

А за ним уж луч как бы обрезан.

Сдвинулись его густые брови...

Но виденье проплыло и скрылось;

Понемногу снова пред глазами

Атли труп безмолвный выступает...

Вот из тьмы опять выходит словно

Поле битвы. Ветер гонит тучи.

Между туч просвечивает месяц.

Девы битв, Валкирии, возводят

Падших в небо: Конунгов меж ними

Средний сын. Видение сокрылось...

Тьма опять кругом; перед очами

Снова труп безмолвный выступает —

Но не Робберт, а всё тот же Атли.

Вот из тьмы плывет блестящий город.

Корабли причаливают с моря.

Приступ. Люди на стенах, сам Конунг.

Вдруг в глазах его валится мертвый

Старший сын... И всё опять умчалось.

Снова тьма кругом; перед очами

Труп опять безмолвный выступает —

Но не Вилли, а всё тот же Атли.

Бурный мыс — скалистый дикий берег.

Сонм проклятых душ — убийц и татей,

Бедняков озлобленные души —

Вылетают вдруг из-за ущелий,

Корабли разбрасывают, топят;

Вот сам Конунг — держится за мачту...

Вдруг волна. Корабль захлеснут. Конунг

Борется средь пенящейся бездны, —

А вверху, над ним простерший руки,

Необъятный, во всё небо, образ,

Но лица, как на тени, не видно...

Проплыло видение и скрылось,

Выступает снова тело Атли —

Но над ним остановился образ

Необъятный, без лица и темный,

И схватить руками тело хочет...

В этот миг заговорил вдруг вещий:

«Боги — в небе, в мире — человеки,

В темном аде — яростная Гелла;

Надо всем — Судьба, лица которой

Не видал никто во всей вселенной.

Как слепцы, мы бродим в этом мире;

Жребий всем дается при рожденьи,

И его не только люди — боги

Изменить не властны».

Головою

Покачал, не отвечая, Конунг.

Уж огонь на очаге слабеет,

И горой лежит горячий уголь,

Словно дышит золото живое.

И еще длиннее и темнее

От сидящих протянулись тени.

«Сын был у Одина Бальдур, — снова

Молвил вещий старец. — Тщетно боги,

Тщетно вся вселенная стенала:

Жертву смерть не отдала; и боги

Сами ждут судьбы своей покорно».

Поднял Конунг против воли очи.

«Я тебе о Бальдуре, о Конунг,

Расскажу». И — словно мирозданья

Глубина пред ним открылась — вещий

Устремил в пространство взор и начал:

«Мрак был в мире. Вдруг орлы вскричали,

С гор небесных пролилися воды,

Грянул гром, и свет в пространство брызнул:

Народился Бальдур златокудрый!

Народился и помчался в небе,

Сыпля стрелы в недругов бегущих,

Юный, светлый, в панцире и шлеме,

В колеснице с белыми конями.

Клик и пенье в воздухе раздались,

Восклицали все народы: слава!

Восклицали боги в небе: слава!

Слава свету родшемуся, слава!

Слава родшим — Фригге и Одину!

Так потом — на Бальдуровой свадьбе —

Вдохновитель песен, светлый Брагги,

Пел ему с заздравным кубком славу.

Да! тогда божественный не думал,

Что придется скоро песнь иную

Спеть ему на Бальдуровой тризне...

Уж в тот миг, как он родился, Фригга

Слышит — ворон ворону прокаркал:

«Чую, чую, народился Бальдур,

Радость в небе, да и пир у Геллы».

У подножья мирового дуба,

У ключа медвяного, так норны

В то же время предрекли Одину:

Век недолгий Бальдуру назначен;

Он умрет — всё в мире пошатнется,

И настанет общее крушенье.

Вдруг струя медвяная иссякнет,

От которой с каждою зарею

Боги пьют и почерпают силу,

Блеск и юность вечную, и крепость,

И они внезапно поседеют,

А на древе жизни свянут листья.

Все враги, которых лишь сковавши,

Боги мир создать могли, восстанут.

Лютый змей, на дно морское ими

Вкруг земли поверженный в оковах,

Встрепенется, пламенем и смрадом

Небеса наполнит, потрясая

И земли и неба твердь, а воды

От его ударов расплеснутся

И с земли, окроме гор, всё смоют.

Волк Фенрир, которому насилу

Увязали боги пасть, — он путы

Разорвет и челюсти раскроет,

А когда раскроет, то коснется

До земли одной, другой до неба, —

А уж он одним льдяным дыханьем

Убивает всё, что встретит. Солнце

И луну проглотит он, и боги —

Кто пойдет с ним в бой, окаменеет;

Светлый Азград рушится, и смертный

Мрак и хлад вселенную постигнет.

Вот что норны мрачные сказали

При рожденьи Бальдура Одину,

Отчего у миродержца разом

На челе тогда ж запечатлелись

Две бразды, да так уж и остались.

Все с тех пор творения и боги

Устремили к Бальдуру лишь очи,

И когда задумчивый он выйдет

Иль совсем не явится на небо —

По вселенной трепет и смятенье.

Но о смерти и не думал Бальдур;

Не давал мечу в ножнах заржаветь,

Сыпал щедро золотые стрелы,

Избавляя страны и народы

От чудовищ, населявших землю.

Неудачу только раз он встретил:

Выезжал он мир смотреть, и видит —

Чудные на севере чертоги.

К золотым вратам подходит дева,

Подымает руку, чтоб щеколду

Отодвинуть, а от рук внезапно

Воздух, воды и весь мир чудесным

Озарились светом, а на землю

Вдруг цветы посыпались и жемчуг.

Удержал коней невольно Бальдур.

На него через плечо взглянувши,

Дева словно замерла. Вдруг слышен

Точно зверя рев: бежит косматый

Великан — и закричал, затопал,

Стал грозить на Бальдура, а деву

Вмиг жезлом серебряным ударил,

И она, как мертвая, упала.

На плечо ее косматый вскинул

И ушел с ней в горы, там и скрылся;

Бальдур отыскать не мог и следу,

Как ни бился. Наконец ударил

По коням и прискакал в Валгаллу.

Пышет гневом, шлем и панцирь сбросил,

Заперся в свой терем, повторяя,

Что ему лишь умереть осталось.

Всполошились боги и послали

Собирать со всей вселенной вести.

И вернулись вестники, сказали:

Великан тот — чародей великий,

Побежден был некогда Одином

И ушел на север; там построил

Изо льдов дворец себе чудесный

И сидит там, дожидаясь часа.

Дева-дочь его. Ей имя Нанна.

И, жезлом ее ударив, старый

Не убил, а в сон поверг глубокий,

И в горах на самую крутую

Положил, ту гору вплоть до неба

Окружив живым огнем, как тыном.

Друг за другом полетели боги

И пытались проскочить сквозь пламя —

Но напрасно! Пламя так и воет!

То сробеет конь, а то и всадник.

Слышит Бальдур: вдруг поднялся с ложа,

Панцирь, шлем, и — на коня! И только

Боги в страхе видели, как пламя

Взволновалось и за ним закрылось.

Он прорвался.

А прорвавшись, Бальдур

Видит — терем; входит — ряд покоев.

Тишина глубокая. Из окон

Полосами падая, играет

На столбах хрустальных красный отблеск.

Вот в последнем наконец покое

Видит он: в тяжелой броне, в шлеме,

Спит его красавица. Тихонько

Снял он шлем — рассыпалися кудри;

Распорол мечом ремни на броне —

И открылась грудь девичья; вскрикнул —

Тихо очи спящая открыла...

И чрез миг уж с нею мчался Бальдур,

И встречали радостно их боги.

Пир венчальный закипел на славу:

Из Валгаллы раздавались громы,

Дождь златой блистая падал с неба,

Молодая сыпала на землю

Полной горстью и цветы, и жемчуг.

Вот с тех пор и началось то время,

Что потом все золотым назвали, —

Всюду жертвы Бальдуру дымились,

Всюду песни в честь его гремели.

Боги стали даже прорицанье

Забывать — как вдруг оно восстало

В полноте ужасной перед ними.

Утром — раз сошлись они на завтрак —

Вдруг вбегает Нанна и, в колени

Бросясь к Фригге, вся в слезах, вскричала:

«Скоро Бальдур наш умрет». Вскочили

Боги с мест, едва не расплеснувши

Мед из чаш своих. «Ему приснилось, —

Говорила Нанна, — что в глубокой

Он сидит темнице; рвется, рвется

И никак уж вырваться не может.

Хочет крикнуть — крику нет... и начал

Задыхаться... и еще рванулся —

И глаза открыл. Вскочил. На ложе

Весь в поту сидит... Всё это — к смерти!»

Побежать хотела Фригга к сыну,

Но Один ей повелел остаться,

На богов кругом сурово глянул,

Сделал знак невестке и с ней вместе

Вышел в спальню к Бальдуру. Шептаться

Стали боги, знаками являя,

Что недобрый это сон. Вернулся

Царь Один и сел на троне, молча

И чело нахмуря. Фригга, Герда,

На него взглянувши, испустили

Вопль, такой пронзительный и сильный,

Что на полках зазвенели чаши.

Вслед за ними — кто вопить и плакать,

Кто кричать, чтобы унять тревогу,

Кто молить — но уж никто не слушал, —

Спор и крик, каких и не бывало,

Поднялся в обители блаженных.

Но между богами только Локки

Не упал один, казалось, духом.

Брат Одину, красотой с ним сходный,

Гордо он держал себя с богами,

Помнил все их промахи и рад был

Иногда в их мед влить каплю яду.

Вечно с новой выдумкой, он часто

И вводил их в тяжкие напасти,

И спасал порой от бед великих.

Между тем как вкруг его кричали,

Он, глазами упершися в землю

И поднявши плечи, начал — точно

Сам с собою — говорить; лишь после,

Увидав, что начинают слушать

И смолкать, к нему тесняся, боги,

Постепенно возвышал свой голос

И с обычным говорил искусством.

Он сказал, что, может быть, напрасны

Все тревоги. Не всегда правдивы

Сны бывают. Иногда напротив:

Страшный сон провозвещает радость.

Прорицаньям тоже он не очень

Доверяет: «Вещие те жены

Уж давно покоятся в могилах,

А из слов их не сбылось доселе

Ничего. Да и откуда может,

В самом деле, быть для нас опасность?

Те враги, которых мы когда-то

Заковали в цепи, — те не могут

Двинуться, пока жив будет Бальдур;

Стало быть, беда придет от твари

Иль от нас, богов. Но боги — кто же

На себя подымет руку? Твари —

А от тварей взять бы можно клятву,

Чтоб хранили как зеницу ока,

Дорогого Бальдура, не смели б

Повредить ему никак, ни ранить,

Ни язвить, ни напускать болезни.

От огня, воды, от руд и камней,

От ехидн и змеев, зелий, ядов,

От дерев и трав, от всех взять клятву,

И дадут все, рады будут. Бальдур

Всем им мил. Тогда чего ж бояться?»

Осторожны были боги с Локки,

Но при этой речи, видя ясно,

Что коварства нет в ней никакого,

Стали духом веселеть. И вправду

Рассудить нельзя б, казалось, лучше!

Локки сам доволен был, высоко

Тотчас поднял голову; а боги

Повторяли дружно: «Ай да Локки!»

И решили тотчас же исполнить,

Что сказал он, и самой же Фригге

В мир пуститься за всеобщей клятвой.

Фригга, вздев пернатую сорочку.

Обернулась лебедью и тотчас

В мир стрелой помчалась из Валгаллы,

Но Один, отец и мироздатель,

Из собранья, с золотого трона,

Поднялся, не просветлевши ликом.

Оседлал коня он и поехал

В темный ад. Там, близ чертогов Геллы,

Был курган из диких камней сложен;

Под курганом тем была могила,

А в могиле этой схоронили

Валу, ту из вещих жен, что много

Мудростью и даром прорицанья

Помогла Одину в оно время.

С ней теперь он пожелал беседы

И из тьмы ее решился вызвать.

Загремело и загрохотало

Вдруг по темным адским подземельям,

Как влетел в него огнедышащий

И скакал по камням конь Одинов.

Адский пес с разинутою пастью,

Грудь и шея облитые кровью,

Ринулся схватить его за горло —

Но тотчас же, сшибленный копытом,

С громким визгом покатился наземь.

У могилы бог остановился

И, с коня спрыгнув, немедля начал

Вызывать покойницу из гроба:

Спел сперва какую надо песню

И сказал слова; потом ударил

По земле жезлом, на север глядя,

И, трикраты громко крикнув: «Вала!» —

Повелел восстать ей из могилы.

Из могилы поднялася Вала.

И о том, что ими говорилось,

Так в старинных сказывают песнях.

Кто дерзнул мой вечный сон нарушить?

Много лет в земле сырой лежу я.

Надо мною бушевали вьюги,

Дождь мочил, роса меня кропила.

Я мертва была. Кто ты? Что надо?

Кто он — скрыть хотелося Одину,

Он назвался смертным человеком.

Смертный я — и странствую по свету.

Я — свет белый, ты — мир темный знаешь.

Для кого ж, о вещая из вещих,

Расскажи, у вас в подземном царстве

И скамью, и ложе золотое,

Кольцами украшенные, ставят?

В чаше мед кипит, щитом покрытый, —

Бальдур будет пить. Скамья и ложе

Для него ж. Но прекрати расспросы,

Страшные ты спрашиваешь тайны.

Поневоле говорю я. Будет!

Погоди, скажи еще мне, Вала!

Знать еще хочу я: кто из смертных,

Кто лишит наследника Одина?

От кого погибнет светлый Бальдур?

Годр слепой — не смертный. Он откроет

К адской Гелле светлому дорогу.

Страшные ты спрашиваешь тайны.

Поневоле говорю я. Будет!

Погоди, скажи еще мне, Вала,

Я желаю знать: неотомщенным

Бальдур быть не может. Мстить кто будет?

У Одина будет сын от Ринды.

Он волос чесать, мыть рук не будет,

Не отмстив виновному. Довольно.

Поневоле говорю я. Будет!

Погоди, еще скажи мне, Вала!

Я еще желаю знать: как имя

Той жены, что не захочет плакать,

Как по Бальдуре все плакать будут,

И покрова с головы не снимет?

Прежде чем заснуть опять — скажи мне.

Ты всё знаешь сам, давно я вижу,

Но желал бы лучше ошибиться,

Чем всё знать. Один, отец вселенной!

Удались, — и можешь похвалиться,

Что меня не вызовет из мрака

С сей поры уже никто, — до часа,

Как придет всемирное крушенье.

И в могилу опустилась Вала.

Ускакал Один еще мрачнее.

Так в старинных говорится песнях.

Фригга, взяв от всех творений клятву,

Чтоб не ранить Бальдура ни в сердце,

Ни в сырую кость, ни в ясны очи,

Ни во всё живое бело тело,

Чтоб хранить его от всякой боли,

Всякой скорби, всяческой напасти,

Воротилась в Азград, и все боги

Были рады, высыпали на луг —

С Бальдуром играть и забавляться.

Все кругом красавца обступили

И давай метать в него — кто стрелы,

Кто каменья, с копьями, с мечами

Нападали на него с разбегу;

Но каменья, стрелы мчались мимо,

Копья и мечи по нем скользили,

И стоял в кругу неуязвимый

И еще светлей, чем прежде, Бальдур;

Боги шумно радовались, глядя;

У богинь вокруг счастливой Фригги,

Издали следившей за игрою,

Был и смех, и говор; только Нанна

Не могла смеяться и сидела,

Точно лань пугливая, тревожно

Провожая взором каждый камень

И стрелу, что в Бальдура летели.

Отовсюду восхваленья Локки

Раздавались у богов; но Локки,

Одержим какой-то новой мыслью,

Устремил орлиный взгляд на Фриггу;

Улучив минуту, вдруг он принял

Образ старой Фриггиной служанки

И подсел к ней, меж богинь пробравшись.

«Отчего, владычица, — спросил он, —

Отчего так разыгрались боги?»

Улыбаясь отвечала Фригга:

«Тешит их, что наш красавец Бальдур

Стал теперь неуязвим ни стрелам,

Ни каменьям, ничему на свете.

Я взяла со всех творений клятву,

Что вредить ему никто не будет».

«Да от всех ли отбрала ты клятву,

И кого, смотри, не позабыла ль?»

«Все клялися! — отвечала Фригга. —

Разве только у ворот Валгаллы

Мелкий есть кустарник — можжевельник,

Ну, да он так мал и так незначащ, —

Чем, кому он может быть опасен?

Что с него, я думала, брать клятву!

А то все — и дуб, и кедр клялися!»

Локки тотчас из ворот Валгаллы;

Можжевельник срезал, сделал стрелку

И — назад. Стоял вдали от прочих

Годр и не играл с богами: слеп был.

«Что ж ты, — крикнул Локки, —

не стреляешь?»

«Я, увы! и Бальдура не вижу, —

Отвечал слепой со вздохом, — где мне!»

Локки ж: «Эх, на радости попробуй,

Только так, хоть для одной потехи!

Вот стрела и лук, и вон где Бальдур,

Становись, а я стрелу направлю».

Боги, видя Годра тоже с луком,

Вкруг него столпилися, смеяся.

Бальдур сам слепому улыбался

И к нему оборотился грудью.

Локки Годру помогал прицелить;

И взвилась стрела, и полетела —

Прямо в сердце Бальдуру: шатнулся

И на землю пал он мертвый. Нанна

В то ж мгновенье бросилася к мужу

И со страшным, но коротким криком

Замертво упала на супруга.

Прибежали боги, смотрят, кличут,

Трогают то Бальдура, то Нанну —

Оба мертвы!.. Сами словно в камни

Обратились и стоят, не в силах

Молвить слова, бледными зрачками

Упершись друг другу очи в очи.

Годр — убийца — он за слепотою

Не видал, не понимал, что сделал,

И стоял вдали от всех. Как только

Первый ужас отошел, рыданьем

Неудержным разразились боги.

Сам отец Один, хоть знал, что будет,

Но, когда свершилось, омрачился

Пущей скорбью, лучше всех провидя,

Сколько зла от Бальдуровой смерти

И богам, и людям приключится.

Фригга — та не верила, что Бальдур

Навсегда от них сокрылся: Гелла

Возвратит его, не сомневалась,

В новом виде и еще прекрасней, —

И к богам немедля обратилась:

«Кто-нибудь скорей ступайте к Гелле,

И какой угодно будет выкуп

Я, скажите, дам ей — только б тотчас

Отпустила Бальдура на небо».

Сын Одинов, Гермод быстроногий,

Побежал на вызов и в минуту

На коне отцовском в ад уж мчался.

Боги ж тело Бальдурово взяли

И снесли на берег синя моря.

Срублен был корабль и в море сдвинут,

И на нем костер устроен. Тело

На костер возложено. И Нанну

Тоже подле мужа положили.

Привели коня покойникова, тоже

На костер возвесть, и все при этом

Залилися новыми слезами.

Сто рабов и сто рабынь убитых

На костер уложено; оружье

И монеты, кольца, всё как должно;

Домочадцы, слуги и служанки

Пели песни жалостные, слезно

Причитали. Наконец, когда уж

Всё готово было, громовержец

Тор свой молот всеразящий бросил —

Грянул гром, и молния сверкнула,

И костер мгновенно объял пламень,

И корабль, пылая, поплыл в море.

Вслед за ним по воздуху громадный

Потянулся похоронный поезд.

Похорон таких уж не бывало

Ни потом, ни прежде, и не будет!

Все на них присутствовали боги.

Был Один на колеснице с Фриггой:

Впереди — орел, простерши крылья;

За орлом неслися с воем волки;

Над главою вороны кружились,

А вокруг блестящей колесницы,

На воздушных конях, в светлых латах,

Девы битв, Валкирии; за ними,

Тоже все в блистающих доспехах,

Бесконечным полчищем герои,

С поля битв восшедшие на небо.

В колеснице тоже, запряженной

Кабаном, красавец Фрейр и Герда;

На козлах золоторогих дальше

Ехал Тор, на плечи вскинув молот;

Там — другие боги и богини,

На оленях, лебедях и рысях;

А за ними карлы, великаны,

Духи в виде чудищ и драконов, —

Без конца тянулся пышный поезд!

Из богов там не был только Локки.

Он, когда свалился Бальдур мертвый,

Испугался больше всех: руками

Ухватившись за голову, мигом

Убежал из Азграда. По правде,

И не думал он, что всё так выйдет,

И, когда его хватились боги,

Он, дрожа, сидел уж в самых темных,

В самых страшных пропастях подземных.

Гермод в ад спускался девять суток

По глубоким рытвинам, во мраке.

И достиг до адской он решетки.

Там увидел: бледный свет, палата,

Длинный стол, и на почетном месте

Между теней Бальдур восседает.

Обратился Гермод с просьбой к Гелле:

«Отпусти ты брата снова в небо;

Все о нем жестоко плачут боги

И какой угодно предлагают

За него тебе богатый выкуп».

Отвечала адская богиня:

«Отпущу, пожалуй, но с условьем:

Если все, что только есть на свете,

Существа по Бальдуре заплачут,

Бальдур в небо снова возвратится.

Если ж нет и хоть один найдется,

Кто о нем не будет плакать, Бальдур

Никогда на свет уже не выйдет».

Воротился Гермод снова в Азград

И привез ответ свирепой Геллы.

Как ответ тот услыхала Фригга,

Призывает тотчас буйных Ветров,

Говорит им: «Полетите, Ветры,

Вы во все концы по белу свету,

И скажите всякой божьей твари,

Синю морю, месяцу и звездам,

Темну лесу, всякой мелкой пташке,

И большим зверям, и человекам,

Что скончался Бальдур, мол, пресветлый,

Чтоб молили, да отпустит Гелла

Всем опять его на радость в небо».

Понеслись по белу свету Ветры

С лютой вестью каждой божьей твари, —

И поднялся стон со всей вселенной:

Взвыли Ветры, море заревело,

И леса завыли, заскрипели,

Люди, звери, у кого есть голос,

Возопили; у безгласной твари ж,

У металлов и у гор и камней,

Слезы вдруг безмолвные, такие,

Как весной лиют они, встречая

После хлада и мороза солнце

(Но тогда на радость, тут от скорби),

Потекли обильными струями...

Но была в горе одна пещера.

Там, покров свой белый не скидая

Никогда, сидела великанша

(Некогда она царила в мире,

Но была побеждена Одином

И в пещере темной укрывалась).

Та на слово вестников небесных

Из скалы угрюмо отвечала:

«Я с сухими разве лишь глазами

О красавце Бальдуре заплачу:

Будь он жив иль мертв — он мне не нужен!

Пусть его сидит себе у Геллы!»

Так у Геллы и остался Бальдур».

Кончил вещий старец. Слушал Конунг

И еще поник главою ниже.

Сквозь золу едва мерцали угли.

В забытьи склонился вещий старец.

Поутру открыл он очи: Конунг

Так же всё сидит на том же месте;

Чуть свалилась с плеч медвежья шуба,

Бледный луч скользил кой-где по складкам

Золотой истершейся одежды,

Освещая грозный облик, с длинной

Бородой, с нависшей бровью. Конунг

Был уж мертв. Судьбы его свершились.

В Неаполе, — когда еще Неаполь

Был сам собой, был раем ладзаронов —

Философов и практиков-бандитов,

Бандитов всяких — режущих, казнящих,

С тонзурою иль без тонзуры — в этом

Неаполе времен минувших, жил

Чудесный карлик... Маленький, горбатый,

Со львиною огромной головой

И с ножками и ручками ребенка.

Он был похож как раз на мальчугана

В комической, большой античной маске:

Таких фигур в помпейских фресках много,

Его мама и померла от горя,

В уродстве сына видя наказанье

Господне «за грехи отцов...» Отец же —

Он был мудрец с вольтеровским оттенком,

Хоть волею судеб и занимался

Сомнительной профессией (знакомил

Он с красотой живой Партенопеи

Приезжих иностранцев) — он об сыне

Судил не так. Он говорил, что эта

Наружность — дар фортуны: Пеппо с нею

Наверно будет первым майордомом

У герцогов, пажом у короля,

И комнатной игрушкой королевы.

Он так и умер в этом убежденье.

Но не сбылось пророчество: бедняга

Не в практика родителя сложился.

Кормился переписываньем ролей,

Был вхож в театр чрез это, за кулисы,

А весь свой день сидел в библиотеке.

И что прочел он — богу лишь известно,

Равно как то, чего бы не прочел он!

Всё изучал: историков, поэтов,

Особенно ж — трагический театр

Италии. Душой он погрузился

В мир Клеопатр, Ассуров, Митридатов,

И этих-то сценических гигантов

Размах усвоил, страсть, величье, пафос;

Он глубоко прочувствовал, продумал

Все положенья, все движенья сердца,

Весь смысл, всю суть трагедии постиг, —

Так что когда, в кругу своих клиентов,

Оборванных таких же бедняков,

Читал он, — эти все гиганты

Всё становились меньше, меньше — но

Зато росло в размерах колоссальных

Одно лицо — без образа и вида

И без речей — которое безмолвно,

Неудержимо, холодно их губит,

И что в трагедии зовется Роком.

И этому безличному Молоху —

Как говорил один аббат, любивший

Его послушать, Пеппо особливо

Сочувствовал. Аббат в восторге

Говаривал не раз: «Ты, caro mio,[68]

Наверно был бы величайшим в мире

Трагическим актером, если б только

В размерах был обыкновенных создан,

Без важных недостатков и излишеств;

При этих же особенностях, — годен

Не более, как к роли — Пульчинелля».

Что ж делать! Бедность и — пожалуй — жажда,

Как говорил он, сцены и подмостков,

Его судьбу решили, — и Неаполь

В нем приобрел такого Пульчинелля,

Каких еще не видывал от века!

В театре — давка. Ездит знать и двор.

Тройные цены. Импрессарий — пляшет,

И в городе лишь речь — о Пульчинелле.

Такого смеха у своих подножий

Не слыхивал конечно уж Везувий

С тех самых дней, как вечною угрозой

Над городом он стал и повторяет

Ежеминутно людям: «Веселитесь

И смейтеся, пока даю вам время!»

А тайна смеха вот в чем заключалась:

Пеппино никогда смешить не думал!

И в колпаке дурацком Пульчинелля

Всё так же роль свою играл серьезно,

Как будто роль Аякса иль Ахилла.

Он бросил фарс, дал душу Пульчинеллю

(К тому же был импровизатор чудный

И в роль вставлял горячие тирады,

Высокого исполненные чувства,

И пафоса, и образов гигантских,

Достойных кисти лишь Микеланджело!),

Он искрен был, язвителен, был страстен, —

Но это всё — при страшной образине,

При заплетавшихся кривых ногах,

При маленьких ручонках, при горбе —

В партере вызывало — взрывы смеха!

Он забывал себя, весь отдавался

Потоку чувств и вдохновенной мысли,

И ожидал в ответ восторга, слез,

Всеобщего, быть может, покаянья, —

А тут дурацкий смех, шальные крики!

Полиция — и та не возмущалась,

Когда вещал он в пламенных стихах

О благородстве, о «святой» свободе!

Бывало, с грустью, с жалостью он смотрит

В партер, как в пропасть с тысячами гадов

Хохочущих — и эта грусть и жалость

Такою в нем гримасой выражалась,

Что клик и смех в партере удвоялся...

Не выдержит, и кинется он к рампе,

И в ярости грозить начнет, ругаться:

«О! пошлости клокочущая бездна!

Чудовища! нет! я б свое уродство

Не променял на ваше», — он кричит, —

И — пуще смех!.. Тогда, на зло глупцам —

Он пустится кувыркаться и прыгать,

И уж конца рукоплесканьям нету!

А упадет лишь занавес — директор

Его в объятья: «Так, maestro[69], так!

Ругайте их, и плачьте! плачьте больше!

Тем лучше: сбор — невероятный! Мы —

Мы мильонеры будем!» Не успеет

Директору в лицо он кинуть: «Porco!»[70] —

Как сотни рук его уж подымают,

И как он там ни бейся, ни лягайся,

А с песнями, при факелах, несут

Его до самой до его локанды,

Где, наконец освободясь от плена,

На бедное бросается он ложе

И горячо и горько, горько плачет!

Неаполь был в восторге. Говорят,

Из инквизиции тихонько члены

В закрытых ложах хаживали часто

Им любоваться и, как все, смеялись

От сердца, самым добродушным смехом.

Но он — кумир толпы и божество,

В душе возненавидел и Неаполь,

И сцену, и давно б ее оставил,

Когда б она ему не доставляла

Возможности — в глаза ругать толпу,

Твердить и повторять ей, что она

Одно лишь понимает, поглощает

И обожает — это макароны!..

Так говорил он сам; а впрочем,

Еще был узел тайный, но могучий,

Его привязывавший к сцене, — это

Прелестная, как ангел — Коломбина,

Прекрасный тоже, истинный талант.

Он эту Коломбину и сыскал

В Сан-Карло, меж простых статисток, взял

И стал учить, образовал и, словом,

Как говорится, создал. Коломбина

По временам одна не замечала

Его уродства: чудные мгновенья!..

Она — полулежит на оттоманке,

А он читает: комната, помалу

В чертог преобразуясь, наполнялась

Героями, царицами, царями;

Стихийное иль божеское нечто

Блистает в них величьем колоссальным

Над сумраком обыкновенной жизни;

И вдруг средь этих исполинских сил

Послышится ей родственное что-то —

Любовь, как голубь, реющий над бездной...

У ней от страха сердце замирает,

Она глядит, и, точно в лихорадке

Следя за ним, чтеца уже не видит...

И лишь когда он кончит, — понемногу

Рассеется блистательный мираж,

Уйдет страстей клокочущее море;

И вместо блеска, красоты, величья,

Она увидит вдруг перед собой,

Как будто этим кинутого морем,

Какого-то нелепейшего карлу —

Тогда из уст ее — как будто бы со скорбью

И сожаленьем — вырвется невольно:

«Ах, Пеппо, для чего такой ты гадкий!»

— «Рок», — отвечает он.

Да! страшный рок!

Он чувствовал, что раз не удержись,

А от себя, от своего лица

Скажи свое живое чувство, — в страхе

И омерзенье вскрикнет Коломбина

И от него отпрянет, как от гада!

Он понял, что совсем лишь стушевавшись

Мог быть при ней, — и сделался ей, точно,

Необходим: наставником был, другом,

Был чичисбеем, шаль за ней носил,

По порученьям бегал; даже больше,

Служил ей горничной — при туалете

Присутствовал, затягивал корсет,

Ей обувал изящнейшую ножку,

Сносил ее мигрень, капризы, словом,

Был для нее он тем же, чем Неаполь

И импрессарий для него, и также б

Мог звать ее он «злою Коломбиной»,

Как называли все его «злым карлой»;

В него летали точно так же веер

И башмаки, как от него каменья

На улице, или слова на сцене —

Такие, что иного стоят камня!

И от нее он всё переносил

С покорностью, чуть-чуть не с наслажденьем, —

Так наконец, что все его страданья

По сцене — отошли на задний план.

Перенести не мог он одного —

Одной фантазии своей царицы,

И все вражды свои сосредоточил

На арлекине. Этот арлекин

Был — тем же роком! — одарен красивой

Наружностью, небрежностью изящной,

К артисту так идущей, и всегдашним

Высоким мненьем о своей особе.

Все женщины по нем с ума сходили:

Из-за него маркизы, герцогини

Дрались, чтоб с ним в блестящем фаэтоне

По Кьяйе прокатиться... Это, впрочем,

Всё б ничего! но этот херувим

И виделся, и снился Коломбине!

Напрасно ей твердит несчастный карло,

Что арлекин — бездарный фат, хвастун,

Глуп — колоссально глуп!.. «Ты лишь послушай,

Как он поет! Где ставит ударенья?

О, ужас! на предлогах и союзах!

Не ясно ли, что у него нет сердца!

Что льнет к тебе он, diva[71], потому,

Что от тебя Неаполь без ума,

Что — ты царица в нем, и что готовы

Мильонные расстроить состоянья

С тобою дуки, нобили, банкиры».

Всё тщетно! страсть ей не дает покоя!

Его не слушают; ему велят,

Как тень, везде следить за арлекином;

Ей доносить, где был он, что он делал,

С кем говорил, устраивать им встречи,

И третьим быть лицом при этих встречах!

Ах! это время жил он постоянно

Под страхом бури... Если он, бывало,

Недобрые к ней вести принесет, —

«Ты лжешь, ты лжешь! — кричала Коломбина;

Вы все против меня, уроды, черти!

Я задушу, чудовище, тебя!

Прочь с глаз моих!» — и diva, как тигрица,

Кидается на Пеппо. «Вон, бездельник!»

За ним бегут, выталкивают в двери,

И с лестницы бросают в спину туфлю...

Он, впрочем, знал, внизу стоял в портоне,

Знал, что за ним пошлют, — и появлялся:

Мрак в комнате; лежит в постели diva,

Готовая сейчас же умереть

В жестоких спазмах: стоны и рыданья;

«Вот, — говорят ему, — ты до чего

Меня доводишь, каменное сердце!»

И как собака, чувствуя провинок,

К хозяину ползет, вертя хвостом

И голову понуря, пробирался

Он к ней тихонько и просил прощенья,

Садился на скамейку, утешал,

Молил ее на жизнь не покушаться,

Оправдывал неверного и клялся,

Что сам он лгал, что он всему виною,

Что он сейчас пойдет за ним, отыщет

И приведет... И diva возвращалась

К сознанию... рыданья утихали,

К нему протягивалась ручка... он

Бежал искать красавца, приводил —

И diva их встречала — уж здорова,

Кокетливо одета, и красою

Сияя, точно солнце после бури, —

И Пеппо должен был сиять с ней вместе.

Был наконец и день назначен свадьбы,

Вся труппа в ней участье принимала.

Всё, что смешит Неаполь — всё смеялось,

Но Пульчинелль был самым шумным гостем.

За молодых пил тосты, сочинил

И прочитал им в честь эпиталаму,

Смеялся, но — с гостями уходя,

От них скользнул в какой-то переулок,

Направо шел, налево, как, куда

Не думая, не видя в темноте,

И вышел вдруг к клокочущему морю.

И там, у шумных волн остановился...

Что делал там он? — то, буквально, мраком

Покрыто: ночь темна была, как гроб.

Во мраке слышен был лишь грохот моря;

Из Африки дул раскаленный ветер,

И словно тысячи бесов иль фурий

Рвались в дома, деревья гнули, выли,

И на подмогу им из недр земли

Из кратера Везувия летели

В фонтане пламени и в клубах дыма

Бесчисленные демонские силы...

Вкруг ладзарони в ужасе бежали

С своих ночлегов, по всему побрежью,

И долго помнили об адской ночи,

Notte d'inferno: слышались им стоны

И страшные проклятья в реве бури,

Их сохранило только заступленье

Пречистой девы... Что же делал Пеппо —

Там, на террасе, выходящей в море?

Он никогда и сам не мог сказать...

Как будто дух его тогда носился

В пространстве, в этих африканских вихрях

И землю разорвать хотел и море,

И только к утру в маленькое тело

Вернулся и взглянул вокруг себя, —

А вкруг ладьи разбитые лежат,

И трав морских по необсохшим камням

И на сыром песке торчат лохмотья.

Стихает море. С севера прохладой,

Исполненной благоуханий чудных

С полей и вилл цветущих Позилиппа,

Повеяло, и серебристой дымкой

Подернулися город, даль и небо,..

Когда под крик ослов и продавцов

Неаполь пробудился и пил кофе —

Смеющийся явился с поздравленьем

К счастливой Коломбине первый — Пеппо,

С огромнейшим букетом. День прошел

Как праздник. Были гости. На обед

Поехали на Капри. Пеппо точно

Торжествовал великую победу...

Потом всё потекло своим порядком,

Как прежде. Он для Коломбины стал

Пожалуй что еще нужнее в трудных

Заботах по хозяйству и по мужу;

Он у нее детей крестил и нянчил...

Но, как ни бился, счастья милой донне

Создать не мог; худела всё, худела

И наконец совсем она слегла.

Не ладно вел себя ее супруг.

Остепениться он не мог, и в браке

Не видел уз для ветреного сердца.

Почти и не жил дома. При больной

Безвыходно сидел лишь Пульчинелль...

Раз ночью стало ей уж очень худо.

С усильем обратясь к нему, она

Сказала: «Ты детей моих не кинешь?»

И руку подала, и улыбнулась...

Да! улыбнулась так она ему,

Как никогда! Быть может, начало

У ней в глазах уже мутиться зренье,

И уж не карло — нет! его душа

Во всей своей красе, во всем величьи

Ее очам духовным предстояла —

И бедный Пеппо чуть не задохнулся

От счастья... Но — о боже!.. вот ее рука

В его руке хладеет... взор недвижен...

Молчание... он ждет... она ни слова...

Свет лампы так лежит спокойно, тихо

На матовом лице... не шевельнется

Ни волосок, ни локон в беспорядке

Рассыпавшихся на подушке кос...

Проворно пульс он щупает; подносит

К устам ей зеркало... дыханья нет!

И нет сомненья больше! Коломбина,

Жизнь, слава, божество его — скончалась!

И он вскочил, как бешеный. Свирепый

Какой-то вопль из груди испустил,

И бросился направо и налево

Всё опрокидывать, всё разбивать,

Всё — канделябры, зеркала, сервизы,

И наконец среди опустошенья

Остановился перед хладным трупом,

И, заломив в отчаянии руки,

Вдруг прокричал: «Как я тебя любил!»

И тут, в ногах же у ее постели,

Упал без чувств, — и найден был уж мертвым

Неаполь плакал, но потом помалу

Все успокоились, когда наука

Решила, что скончались: Коломбина —

От «phthisis»[72], он же — от «ruptura cordis»[73].

Давно ль, давно ль, на траурных конях,

Под балдахином с княжеской короной,

Богатый гроб в гирляндах и цветах

Мы провожали... Поезд похоронный

Был без конца... Все в лентах и звездах,

Посланники, придворные персоны,

И духовенство высших степеней,

И во главе его — архиерей...

Мы крестимся всегда при виде гроба,

Прощаемся, молясь за упокой,

Будь то бедняк, будь важная особа...

Обычай, полный смысла, глубиной

И злейшего пленявший русофоба...

И тут прощалась с чьею-то душой

И дальше шла толпа... Но в высшем свете

Событьем были похороны эти...

Княжна... Но нет! письму я не предам,

Нет, не предам я новому злословью

Фамилии, известной с детства нам!

В войну и мир, и разумом и кровью

Служил сей род отчизне и царям

И встарь почтен народной был любовью...

Он в наши дни, с достоинством, одной

Представлен был покойною княжной.

И видом — ах! теперь как исполины

Пред нами те герои старины!..

Видали ль вы времен Екатерины

Ее штатс-дам портреты?.. Все, полны

Величия полунощной Афины

И гением ее осенены,

Они глядят как бы с пренебреженьем

Вослед идущим мимо поколеньям...

Могучий дух, не знающий оков,

Для подвигов не знающий границы,

Без похвальбы свершавший их, без слов, —

Всё говорит, что это те орлицы,

К кому из царства молний и громов,

Свершители словес своей царицы,

Ее орлы с поднебесья порой

Спускалися на миг вкусить покой...

Из этой же породы самобытной

Была княжна, хоть сгладился уж в ней

Весь этот пыл, весь пламень ненасытный

Под веяньем иных, счастливых дней.

Там — гордый страж пустыни сфинкс гранитный

В тысячелетней простоте своей;

Здесь — Пракситель или резец Кановы,

Где грация и дух уж веет новый.

Ей этот лоск был Франциею дан!

Да, Франция — и Франция Бурбонов,

Что пережить сумела как титан

Республику и гнет Наполеонов, —

Она княжну, цветок полночных стран,

К ней кинутый крылами аквилонов,

С любовию в объятья приняла,

И матерью второю ей была.

Ее певцов она внимала лирам,

Ораторов волнующим речам,

Всё приняла, чтоб властным быть кумиром

И первою звездой в созвездьи дам;

И даже Он, пришедший к людям с миром

И взоры их поднявший к небесам,

Ей просиял как свет и как защита

В проповедях отца иезуита...

Что?.. Странно вам слова мои звучат?..

Народность — всё же из понятий узких,

И в этом шаг мы сделали назад,

От образцов отрекшися французских...

Но — век таков! И все теперь хотят

Преобразиться в православных русских,

Меж тем как многие едва-едва

Осилить могут русские слова...

Вон — князь Андрей на это, лоб нахмуря,

Глядит как на опасную игру!

И говорит, что уж «глаза зажмуря

Давно живу и вечно на юру»,

Что, «впрочем, нас бы не застала буря,

А там — всё пропадай, когда умру!..»

Он в этом видит признаки паденья

И нравственных начал и просвещенья...

И до сих пор упрямый старый туз

Твердит одно: «Европа есть обширный

Салон, где всякий — немец иль француз —

Своя семья! У всех один, всемирный,

Тон, образованность, и ум, и вкус!

Нас только терпят там, пока мы смирно

Сидим себе, как дети за столом,

On nous subit — a contrecoeur[74] притом...»

Но князь чудак! Он парадокс ходячий!

Он отрицал Россию! И с княжной

У них всегда, бывало, спор горячий.

Патриотизм княжны был огнь живой!

России честь, победы, неудачи —

Воспринимала всё она душой,

Всё обсуждая без предубежденья,

С высокой, европейской точки зренья...

И вот с такой душою и умом,

Всё восприняв, что запад просвещенный

Взращал веками в цветнике своем,

Она явилась с ношей благовонной

В наш свет — и так поставила свой дом,

Что сам Кюстин, вторично занесенный

Судьбой в наш край, уж бы не написал,

Что к медведям и варварам попал!

Свидетели — опять-таки французы!

Да! из французов сливки, высший слой,

Твердили в хор, что грации и музы

Из Франции, от черни бунтовской.

Как от Персея с головой Медузы,

Умчалися на север ледяной,

Перенеся в салон княжны, в России,

Весь ум французской старой монархии.

И это знал и оценил наш свет,

И перед нею всё в нем преклонилось...

И хоть прошло событий много, лет,

И хоть княжна давно уж устранилась

От поприща успехов и побед,

Но всё ее звезда не закатилась —

Отшельница из своего угла

На мнения влияла и дела.

К обычному стремились поклоненью

К ней Несторы правительственных сфер;

Вступая в свет, к ее благословенью

Являлися искатели карьер;

К ней шли, к ее прислушаться сужденью,

Творцы реформ по части новых мер,

И от княжны иметь им одобренье

Бывало то ж, что выиграть сраженье...

Все знали, что ее словцо одно

Имело вес и слушалося мненье

В таких пределах, где не всем дано

Иметь и сметь сказать свое сужденье...

Конечно, ум тут много значил... Но

Один ли ум?.. У вас уж и сомненье?

О жалкий век! Как скор твой приговор!

Мерещится тебе лишь грязь да сор!

Нет-с! уж Париж, знаток по этой части,

Видавший цвет сынов своих княжной

Отвергнутых, со всем их пылом страсти,

Клялся богами, небом и землей,

Что нежных чувств она не знает власти,

Что перед ней, в досаде плача злой,

Сам Купидон, лукавый бог и смелый,

Разбил колчан и изломал все стрелы!

Хоть хроника падений и побед

Для света служит легкой лишь забавой,

И не педант он в нравственности, свет, —

Но высоко и достодолжной славой

Почтит он ту, в которой пятен нет!

Всегда в виду весталки величавой,

Как в оно время развращенный Рим,

Расступится с почтением немым!..

Княжна всю жизнь, как с кованой бронею,

Где каждая блестит на солнце грань,

Сквозь этот мир соблазнов, пред толпою

Чиста как день прошла... И отдал дань

Ей гордый свет, упрочив за княжною

До поздних дней названье Chaste Diane[75].

Был этот титул ей всего дороже,

Она гордилась им... и вдруг... О, боже!..

Нет! не могу!.. Ее вступленья в свет

Я не застал, — но с первого мгновенья,

При первой встрече, юноша-поэт,

Был поражен!.. Серьезность выраженья

(Ее встречал я не на бале, нет!

В прогулках, по утрам, в уединеньи),

Задумчивость, вдаль устремленный взор —

По небу ль грусть, земле ль немой укор?..

О, дальние дорожки Монплезира...

Или тенистый Царскосельский сад...

И вдруг — виденье неземного мира...

Чуть слышно кони быстрые летят...

О Пушкин! — думал я. — Твоя бы лира...

Ты лишь умел, твой вдохновенный взгляд,

Вмиг указать, где божество во храме,

Вмиг разгадать Мадонну в светской даме!..

Признанье позднее... Княжна была

Моим надолго тайным идеалом...

Трагической кончиной умерла —

Трагедию ж смешали со скандалом!

Она всегда известного числа

Давала бал, и перед самым балом

Упал кумир, и что страшней всего:

С ним рухнул образ нравственный его...

Да, падают империи — но слава

Переживает. Упадает храм,

Но бог, в нем живший, составляет право

На память и почет тем племенам,

Что с именем его прошли, как лава,

Как божий бич, по суше и морям...

Но человек, в котором уважались

Достоинства, которого боялись

Лишь потому, что он был совершен,

Со всех сторон велик и безупречен, —

И вдруг внутри его лишь гниль и тлен!..

Но нет! я не сужу!.. Кто беспорочен?

В падении, быть может, сокровен

Глубокий смысл, и, может быть, уплочен

Им страшный долг... А мы с своим умом

В чужой душе что смыслим? Что прочтем?..

На месте я из первых был. Успели

Едва лишь подхватить ее — куафёр,

Модистка — и сложили на постели.

На голове богатый был убор,

А между тем глаза уж потускнели...

А тут кругом блеск ламп, трюмо, прибор

Помад, духов, и надо всем — незримый

Из вечности посол неумолимый.

Да, этот гость был всеми ощутим...

Взглянул он всем в глаза мертвящим взглядом,

Всем в ужасе стоявшим тут живым...

И дрогнули под празничным нарядом

У всех сердца... Эх! шутим мы, труним

Над смертию, над судищем и адом,

А покажись чуть-чуть она — ей-ей,

Раскланяться забудем даже с ней!

Конечно, всё, как при внезапном громе,

Что было двор, что около двора,

Что приживало в старом барском доме,

Всё — в будуар! Явились доктора,

Но, главное, при этаком содоме,

Швейцар, без ног и впопыхах с утра,

И невдомек, чтоб, при событьи этом,

Отказывать являвшимся каретам.

И бальною, разряженной толпой

Весь дом наполнился. Толпа врывалась

И в будуар. При вести роковой

Цветы, брильянты — гасло всё, казалось.

Но над померкшей этой пестротой

Одна фигура резко отделялась:

Недвижно, руки на груди сложив

И — точно с вызовом на бой — вперив

В покойную упорный взгляд, стояла

Одна пред ней девица. Всё кругом

Ее как будто в страхе обегало.

Чужим для всех, казалось, существом

Она была и точно предвещала

Что роковое... Так перед судом

Господним ангел, может быть, предстанет

Нам возвестить, что — се грядет и грянет...

Сравненье это, впрочем, я схватил

Так, на лету... Передо мной их много

В тот миг как будто вихорь проносил.

То вспоминал дельфийского я бога,

Когда стрелу в Пифона он пустил,

То Каина мне чудилась тревога,

Когда он смерть увидел в первый раз,

Оставшись с мертвым братом глаз на глаз...

Вразрез со всем была девица эта,

Одета — самый будничный наряд —

В суконном черном платье, без корсета,

И волосы откинуты назад

A Fetudiant[76]. Ни брошки, ни браслета.

Всем уловить ее хотелось взгляд,

Хотелось угадать, что в ней творится,

Что на челе высоком отразится?

Но ничего — всё тщетно! — не прочли!

Княжне судьба как будто услужила,

Чтоб угадать у мертвой не могли,

Какая мысль в последний миг застыла

У ней в лице, под дымкой poudre de riz[77], —

Но та, живая, юная, таила,

Пожалуй, глубже чувства, и везде

Держал их ум в натянутой узде...

А между тем хотелося так страстно

Их допросить... Не смерть уж тут одна,

Тут шепот пробегал еще ужасный...

«Как? Эта самая... она... она —

Воспитанница эта — вот прекрасно!

Она ей дочь?.. Возможно ли! княжна,

La chaste Diane?.. И так всё скрыто было?

И вот она-то, дочь, ее убила?..»

И матери увозят дочерей

Скорее прочь. Во все концы столицы

Летит толпа распугнутых гостей;

Вестовщики помчались, вестовщицы,

Заволновался свет, и князь Андрей

Уже к восходу розовой денницы,

Сообразя все факты и слова,

Доказывал, что всё — как дважды два...

«Во-первых — сходство. Чудными глазами,

Известно, отличался весь их род.

Глаза княжны воспеты и стихами,

И очень метко: «В них гроза живет.

Когда в душе всё тихо, то над нами

Зарницами играет, — всё цветет,

Смеется вкруг; но мысль одна иль слово —

И молния разрушить мир готова!

И счастье, что над этою грозой

Сильна так власть ума и сердца». — Это

Едва ль не сам Гюго своей рукой

Вписал в альбом княжны — два-три куплета.

У девочки точь-в-точь: и взгляд такой,

Зрачки того ж изменчивого цвета,

Ресницы только больше и острей,

И та же складочка между бровей.

Засим — характер. Помните сравненье,

Ведь ваше, — та была еще дитя, —

Друг против друга станут в изумленье,

Уж больше слов как бы не находя, —

Ну так похожи, как изображенье

Большого «Я» и маленького «я»!

В обеих та ж непогрешимость, вера

В себя и то ж произношенье эра...

Ну-с, а когда, бывало, та поет, —

Ведь у княжны, мы помним, на всю залу,

Бывало, сердце просто такт ей бьет!

Ну-с, а когда...» — «Да будет! Ну, пожалуй,

Будь так, по-вашему!.. Мы после счет

Сведем грехам и всякому скандалу!..

Теперь же вспомните — ведь кто угас?

Кого не стало?.. Лучшей между вас!..»

О, человек! о, слабое творенье!

За честь княжны я обнажаю меч,

А в самого уж крадется сомненье

И падает на полуслове речь...

А если — да?.. Какое откровенье!..

Но как же узел гордиев рассечь?!.

Сравненье с «Я» мое, без мысли всякой, —

Княжна тогда вся вспыхнула, однако!

Но пусть как знают и решат вопрос!

Одно я помню: сколько счастья, света

С собою в дом ребенок этот внес!

Что красоты, гармонии, привета

В самой княжне бог весть отколь взялось!

Ах, это был венец ее расцвета!

Все думали тогда: «Ну! влюблена!

Да! наконец-то!..» Бедная княжна!..

Но маленькое «я» всё подрастало

И начало теснить большое «Я»,

И выше всё головку подымало.

Тут нужен стал уж высший судия,

И миротворцем няня выступала —

Старушка крепкая, хоть жития

Под пятьдесят тогда ей, верно, было:

Она княжну вскормила и взрастила.

Она, внизу заслыша только «бой»,

Взойдет да покачает головою,

Да на княжну посмотрит — как водой

Ее обдаст, и ласково рукою

Потреплет девочку: «Ну, ты, герой,

Поди-ка повинись перед княжною», —

И та на шею к няне, а потом

Уж и к княжне, и плачут все втроем...

Но эти бури только лишь скрепляли

Союз сердец. Уютна и тиха

Текла их жизнь, и в лад сердца стучали,

Как два с богатой рифмою стиха.

Одна росла; глаза другой читали

В ее душе, и не было греха

(Какие же грехи!), ни мысли тайной,

Что бы от них укрылись хоть случайно!

И дивный мир их души наполнял,

И всё вокруг сияло чистотою,

И, к ним входя, порой я ощущал,

Что вот сейчас же, спугнутый лишь мною,

От них как будто ангел отлетал...

Княжна умела обладать собою,

И хоть входил я к ним с доклада слуг —

В ней точно легкий пробегал испуг...

Ах, эти дни! Уж как они далёко!

Я молод был... Я принят был княжной

Так, запросто... О, как стоит высоко

Она, всегда казалось, предо мной!

Нет, свет ее не знал, я был глубоко

В том убежден: пленяясь красотой,

Героя видит только в поле боя!

Нет, как он дома, посмотри героя!

И этот дедовский, старинный дом

В один этаж каким-то властелином,

С задумчиво нахмуренным челом,

Стоял, с своим высоким мезонином,

С колоннами... два льва перед крыльцом...

Теперь, увы! запасным магазином

Иль складом служит, с улицы же он

Другим большим совсем загорожен...

Внутри же эти залы — точно храмы

Истории... Портреты, вам твердят:

Бендеры, Кунерсдорф, где сам упрямый

Великий Фридрих был разбит... весь ряд,

Всё служит историческою рамой

Жилым покоям, где «Армидин сад»,

Как говорили, где уж шло движенье

Вокруг самой, при новом освещенье...

Но этот старый мир в пыли, в тени,

Из сумрака веков как бы глядящий

Разумным оком, в шуме болтовни

И смеха строгий вид один хранящий,

Лишь с глазу на глаз нам про наши дни,

Про нас самих свой суд произносящий, —

Княжна их понимала ль?.. Да!.. Но как?

По-своему... Один там был чудак,

Чудак совсем особенного рода,

Не дед, и не отец — последний был

Лихой гусар двенадцатого года

И декабрист, — в Париже больше жил;

Дед-вольтерьянец: век такой уж, мода

Тогда была. Нет, тот, который слыл

При жизни чудаком, — глубоко чтила

Его княжна, хоть часто говорила:

«Il me fait peur parfois,[78] мой прадед — тот,

Что с Фридрихом сражался. Он железный

Был человек; фантаст во всем, деспот;

Как на войне — ни пропасти, ни бездны

Ему ничто, и сам всегда вперед —

Он для солдат был идол их любезный, —

Таков и в мире! Ужас наводил

На целый край! Чего уж не творил!

В дому — гарем; дела по всем приказам, —

И вдруг он всю губернию зовет

На пир. Все едут. Все к его проказам

Привыкли. Ждут. И вот двенадцать бьет,

И в черной ризе входит поп. Всё разом

Смолкает, музыканты, пир. Встает

С сиденья князь и — в ноги всем, прощенья

Прося за все грехи и преступленья,

Гостям, жене и людям, в ноги всем.

Приносят гроб — ложится. Поп читает

Над ним отходную, и он затем

Как бы совсем из мира исчезает...

Дверь на запор — и двадцать лет ни с кем

Не говорит, не видится. Вкушает

Лишь хлеб с водой. Когда же умер, тут

На нем нашли вериги с лишком в пуд.

En v'la un homme!..»[79] Да, в человеке этом

Та крепкая сказалась старина,

Что вынесла Россию... Пред портретом

Подолгу так стоит порой княжна...

На нем он был изображен атлетом,

Генерал-аншеф. Живопись темна,

И лишь глаза, их взгляд невозмутимый,

Их каждый чувствовал, кто шел лишь мимо.

««Смирился, — нянька говорит о нем. —

И спасся...» И в ее понятьях это

Возможно и теперь... прийти — во всем

Покаяться — и умереть для света!

В Ерусалим уйти, одной, пешком...

Как просто всё у них! Всё кем-то, где-то

Уставлено...» — сказала раз она...

Я думал: «Эй, хандрите вы, княжна!»

А в Крым поездка?.. Жажда ль искупленья

Во дни войны туда ее вела?

Там весь дворец она в своем именье

На берегах Салгира отдала

Под госпиталь... Что ангел воскресенья

Для страждущих у их одра была...

Ох, узнаю! Под бранной лишь грозою

Становишься ты, Русь, сама собою!..

Геройский дух, что там осуществил

Великую в народах эпопею,

На всех свой отблеск славный положил.

Всех озарил поэзией своею...

Генерал-аншеф — что ж, доволен был?

Доволен был — и очень, думать смею! —

Когда княжна, из Крыма воротясь,

О тамошних делах вела рассказ,

О том, как под огнем, на бастионах,

Шутя со смертью, смех не умолкал;

Как наконец, в виду врагов смущенных,

Наш старый вождь им город оставлял.

«В развалинах твердынь окровавленных, —

Суровый аншеф точно повторял, —

Парижский мир — не велика проруха!

За нами главное: победа духа!..»

С загаром на лице, душа полна

Неведомых дотоле впечатлений,

Как хороша тогда была княжна!

Что в этот мир ничтожных треволнений,

В салонный свет свой принесла она

И новых чувств, и новых откровений,

Душой святому подвигу уж раз

Со всем народом купно причастясь!..

А если — дочь?.. Так вот она, изнанка

И тайный смысл тревогам и слезам!

Так вот она какая «итальянка»!

В Италии подобрана, вишь, там!

Вот для кого нужна и англичанка,

Француженка и немка — языкам,

Предметам обучать, а там, с годами,

Учителя — и что с учителями!..

«Вот за детей кто богу даст ответ! —

Княжна, бывало. — Уж не то что Жене,

Большому оглупеть!.. j'en perds la tete![80]

Тот буквы ять и ъ, а тот спряжений

Не признает!.. Поэзии — уж нет!

Один, так вместо всяких упражнений

В грамматике стал девочку учить —

Да нет! о том мне стыдно говорить!

Взяла другого. Чем же началося?

Читать стихи дал Пушкина «Поэт»

И сделал двести тридцать два вопроса,

Чтоб девочка на все дала ответ.

На этом — год ученье уперлося!

Да все поэты опротивят!.. Нет,

Они — о, прелесть! — сделали открытье,

Что нужны нам не знанья, а — развитье!»

Развитье, впрочем, удалось, — хотя

В ущерб грамматики, и муз, и граций.

Но что-то в нас проснулося, светя

Огнем в глазах; мы всё, без апелляций,

Решили вмиг; все силы посвятя

Развитью смертных без различья наций,

Мы стали «женщиной» в осьмнадцать лет,

В которой всё ново от А до Z.

В то время все, севастопольским громом

От гордой дремоты пробуждены,

Мы кинулись ломать киркой и ломом

Всё старое, за все его вины;

Вдруг очутились в мире незнакомом,

Где снились всем блистательные сны:

Свобода, правда, честность, просвещенье

И даже — злых сердец перерожденье...

И у княжны сиял тогда салон;

Сужденья были пламенны и смелы, —

Но умерял их вкус, хороший тон,

И знала мысль разумные пределы.

Потом всё в стройный облеклось закон,

И жизнь пошла, и началося дело,

Корабль был спущен — лозунг кормчим дан —

И мы вошли в безбрежный океан...

Всё Женя слушала — и не беда бы...

Но тут к княжне племянничек ходил,

Блондин и золотушный мальчик, слабый

И в золотых очках. Он подружил

Своих «сестричек» с Женей: «То-то бабы,

Да-с, Новая Россия!-он твердил. —

Не неженки, не шваль, не сибаритки!

Всё вынесут — и каземат, и пытки!»

Смешные были: сядут все кружком,

Как заговорщики, так смотрят строго

Из-под бровей и шепчутся тайком.

На всё ответ короткий, слов не много,

Отрубят раз и уж стоят на том.

Княжна терялась: резкость мысли, слога,

«Ужасный тон» и эта брань на свет,

Что это мир фразерства, лжи, клевет...

«Откуда это? что это такое?

Послушать их, так все мы только лжем,

Живем, чтобы жуировать в покое

И праздности! Свой «комфорт» создаем

На крови и костях! А остальное —

Народ, le peuple, держим под ярмом

В невежестве, чтоб нам покорны были, —

Народ, который мы ж освободили!..

А о себе что думают! Какой

При этом фанатизм! В огонь и воду

Сейчас готовы! жертвуют собой!

Уверены, что бедному народу

В них лишь спасенье! Век, вишь, золотой

Откроют — братство, равенство, свободу!

Ну, пусть племянник, — он уж из пажей

Был исключен, — но Женя? С ней что, с ней?»

Княжна терялась, и, что день, то, видит,

Всё хуже. Началось молчанье. Спор

Лишь вспышками, бывало, только выйдет.

И, помню, раз: «Все эти толки вздор! —

Княжна сказала с жаром. — Ненавидит

Она меня — вот в чем весь разговор!»

И разрыдалась. Мне досадно стало:

Ведь малодушье только оказала!

Пропало всё веселие у нас!

Весь дом затих, и пенье замолчало,

И музыка как бы оборвалась;

Как будто два хозяина в нем стало

И надвое душа разодралась,

Что в нем жила и жизнь всему давала,

И стало две, и каждая с враждой

Следит упорно всюду за другой...

«Хоть кто-нибудь придите, ради бога,

Да помогите!..» Слава в дни те шла

Про одного в столице педагога —

Княжна тотчас его и позвала,

Про ум его наслышавшися много,

А главное, что вел свои дела

Он без педантства, действуя с успехом

На молодежь иронией и смехом.

Уж был в чинах и в гору вдруг пошел,

Благодаря проекту пересадки

Каких-то к нам из-за границы школ.

Введись-ка план и все его порядки,

Он, уверяют, чудо б произвел!

Вся б наша Русь, от Прута до Камчатки,

Однообразием пленяя взгляд,

Вся б обратилась в чудный детский сад!

Прекрасная и смелая попытка

Уравновешенья духовных сил!

У нас в умах не стало б ни избытка,

Ни недостатка: всё б он устранил,

Все б ровно шли, не вяло и не прытко.

И вот свой план он в общем изложил;

Потом, когда уж по его расчетам

Была пора, он ловким поворотом

На главный пункт направил разговор,

Что, мол, хаос везде, раздор, тревога:

«Мальчишки — даже те вошли в задор,

Учителям толкуют, что нет бога,

Отечество, религия — всё вздор!

Что требуют от них уж слишком много,

И, с важностью взъерошивши вихры,

Шипят: одно спасенье — топоры!

Пусть мальчики б одни, молокососы, —

Нет с барышнями справы! Покидав

И музыку, и пяльцы, режут косы

И, как-то вдруг свирепо одичав,

В лицо кричат нам: вы, мол, эскимосы,

У женщин всё украли! Прав нам, прав!

Работы нам, разбойники, работы!..

Как будто мы-то трудимся с охоты!..»

Он был доволен. Думал — удалось.

Смеялся больше всех, но не смеялась

Лишь молодежь; и только поднялось

Всё общество, как Женечка подкралась

И показала педагогу «нос»,

И с хохотом наверх к себе помчалась;

Блондин же хамкнул: «В полдороге, брат,

Глупцы да подлецы одни стоят».

Как полководец, потеряв сраженье,

Стоял наш ритор... Но грустней всего,

Что вывела такое заключенье

Потом княжна по поводу его:

«Пусть Жени неприлично проявленье, —

Но в сущности и стоит он того:

Они все — красные! Кто так, из моды,

От глупости, кто плут уж от природы».

А занимала Женечка меня!..

Был у княжны обед — кой-кто из света

И, между знаменитостями дня,

Ее друзья, известных два поэта.

Один — он чудная душа! Огня,

Любви исполнен, жаждал мира, света,

Мог всё иметь, но презрел блеск и шум

И предпочел свободу чистых дум...

Он горячо душой скорбел за долю,

Что русскому народу суждена.

Разбросан по лесам, прикован к полю,

Он искони и сам, и вся страна

Обречены на вечную неволю...

Сперва — Орда!.. Едва низложена,

Встает Москва — с ней батоги и плаха,

И, как Молох, царит лишь силой страха...

«Чем можем мы гордиться? Где тут честь?

Где рыцарство? Крестовые походы?

Где революции святая месть?

Где истины исканье и свободы?

Что человечеству могла принесть

Россия в дар, чтобы ее народы

Благословить могли? Что создала?

Угрозой лишь для них всегда была.

А жаль! Народ с душой, как мир, широкой,

С поэзией, со страстью и умом!..»

Все поняли порыв души высокой,

И князь Андрей воскликнул с торжеством:

«Я говорю, поплатимся жестоко

За гордость мы и беды наживем:

Дождутся эти наши самоучки,

Что нас возьмут да в Азию под ручки!»

Тут вышел спор... Не чудно ли, ей-ей!

Россия! ты — с заоблачной главою

Разлегшийся между пяти морей

Чудесный сфинкс, — а мы перед тобою,

Пред вечною загадкою твоей,

Кружим, жужжим, подобно мошек рою,

И спорим, — ты же, в думу углубясь,

Глядишь куда-то... только не на нас...

Другой поэт — он, голову понуря,

Сидел и слушал, но в душе его

Уж, видимо, накапливалась буря...

О, полное видений существо!

Я как теперь гляжу: глаза зажмуря,

Как бы помимо зримого всего,

Ты в глубь веков уносишься душою,

И говоришь как будто сам с собою:

«Да, бедная Россия!.. Лес и бор,

А с юга — степь! Не обозреть равнину!

И в людях: род восста на род, раздор,

Живяху бо по образу зверину...

И вот туда идет с Афонских гор

Смиренный инок, что во челюсть львину,

И дикарям являет идеал,

Что на кресте распятый миру дал...

Идет один — в леса, в места глухие

До Соловков, — и край преображен!..

Нахлынули народы кочевые,

Встает ислам и папа, с трех сторон

Крушится всё, крушится Византия,

Но уж в Москве оплот сооружен,

И пробил час из мрака ей изыти,

Как третий Рим, четвертому ж не быти...

И стал отсель ее народов дух

Един хранитель истины Христовой...

Что ж? Продолжать?.. — Смотря с улыбкой вкруг,

Спросил поэт. — Одно лишь, впрочем, слово!

Мы — высший свет — мы спрашиваем вдруг,

Что создала Россия, и нам ново,

В чаду чужих идей забыв свое,

Припомнить то, что создало ее!..

Там — силой мир был сплочен феодальный

И пестрый сброд племен в один народ;

Здесь весь народ, дотоль как бы опальный,

Великое призванье сознает,

И ради той идеи колоссальной

Он весь — от смерда до царя — идет

И государству в крепость отдается,

И терпит всё, лишь вера да спасется!

И вот предстал он в образе Петра

Пред миром вдруг как грозный триумфатор...

Содрогся мир: уж не пришла ль пора

И уж идет Восточный император?..

Но тут и блеск Версальского двора,

И Запада профессор и оратор

Пленили нас, поверили мы им, —

Да на раздумьи грустном и стоим!..»

Поэт умолк. В его горячем слове

Послышалась такая глубина,

Что смолкли все... «Е pur si muove,[81] —

Послышалось, — и всё идет она,

Всё та ж святая Русь, своей основе,

Сама того не ведая, верна!

И всё ей впрок! Что нынче так оставит,

То завтра взять само себя заставит...»

То высказал какой-то старичок,

Когда-то бывший консул на Востоке,

Он продолжал: «Восток — нам свет, Восток!

В России — все несемся мы в потоке;

Нам не видать, куда летит поток,

Что океан могучий и широкий!

Нет! встань на Гималай, смотри с Балкан,

Лишь там поймешь ты этот океан!..»

Его слова затронули поэта,

Он подхватил: «И только б раздалось

С высот Кремля и до высот Тайгета

Одно словцо — и разрешен хаос!

Словцо — Восточный император...» Это

Я потому привел, что весь вопрос

Тогда же предложил на обсужденье

Девиц, и Женя высказала мненье:

«Наш век, — слова чеканила она, —

Век личности. И разум и свобода —

Его девиз. Былая жизнь должна

Окончиться для всякого народа;

И будет жизнь людей везде одна,

Без государств и без различья рода

И племени». — «Коммуна, так сказать?»

— «Как вам угодно можете назвать,

А уж так будет». — «Это ваша вера?» —

Спросил я. «Математика, — ответ. —

Я не люблю ханжи и лицемера,

Но искренни тот и другой поэт, —

Да старики!.. Для них свята химера

Их государства!.. Тысячи ведь лет

Уходят на него умы, таланты...

А про святых он — ну уж, обскуранты!»

Потом я видел Женю только раз.

Кой-кто собрался. Светская, живая

Шла болтовня, и Женя, наклонясь

В углу между своих над чашкой чая,

Ну отпускать «словца» на всех на нас,

И вслух. «Какая же вы нынче злая», —

Сказал я ей, смеясь, как все ушли.

Она ж запальчиво: «Жгу корабли!»

Тот вечер был решительный. Пропала

Она из виду с этих пор. Княжна

Старалась скрыть от света всё сначала.

Всё вышло так: оставшися одна,

Уж проводив гостей, она послала

Позвать к ней Женю. В этот раз она

Явилася тотчас же пред княжною,

Но — боже! — как?.. С обрезанной косою!..

Княжна лишь ахнула. И вдруг, в сердцах:

«Вон, стриженая, вон!» Не дрогнув бровью,

Та повернулась и пошла. В слезах

Легла княжна в постель. Наутро — кровью

В ней сердце облилось: нет Жени! Страх,

Двоякий страх: и поприще злословью,

Да и жива ль?.. И как она могла?

И отчего, зачем, куда ушла?..

Куда ушла!.. В неведомое море!

Как утлый челн, оторванный волной!

Что ж манит так тебя в его просторе?

Какую пристань видишь пред собой,

Безумная!.. Нет пристани! Лишь горе

Да вечное скитанье пред тобой!

И час придет — очнешься ты над бездной

Разбитая, одна, во тьме беззвездной...

Я говорил, но уж трещал канат,

Уж ветер дул; она лишь улыбалась!

Гремел громов далеких перекат,

В ее глазах лишь пламя разгоралось,

И, на меня подняв с насмешкой взгляд,

Она хотела высказать, казалось:

«Ты слышишь ли, что сердце мне поет?

Звучнее ль песнь мне разум твой найдет?..»

О, если бы да наш не зачерствелый

В сомненьях ум иную тему дал,

И сами б мы уверенно и смело

Держали путь на светлый идеал, —

Иную песнь тогда б ей сердце пело,

Иной бы ветер челн ее помчал!..

Но разве в нас душа так обнищала,

Что у самих у нас нет идеала?

И, цвет народа, мы бредем впотьмах

И мечемся в кругу, как эфемеры,

Без верной цели, без любви в сердцах,

Без корня, без плода?.. Для нас химеры —

Добро и зло? И для всего в руках

У каждого свои весы и меры?

Нет идеала, нет того у нас,

Что живо так в инстинкте темных масс?

Нет, много их, но служат лишь отзывом

Все на чужой! Побрежный люд, должны

Бороться мы без устали с приливом

К нам издали катящейся волны...

Взлетит к нам всплеск неистовым порывом

Бог знает где взмущенной глубины,

Зальет поверхность и, до новой смены,

Уйдет, оставя гнить здесь клубы пены...

От Жени, впрочем, на столе у ней

Нашлась записка: «Рано или поздно

Мы разойтись должны, и, чем скорей,

Тем лучше. Вместе жить, глядеть же розно —

И тяжело, и подло. Из детей

Я вышла. В жизнь давно смотрю серьезно.

Иду. Вам не понять, чего ищу.

Ищу я правды; правды лишь хочу».

И всё. . . . . . . . . . . . .

О, как с тех пор все изменились лица!

И как неправ к княжне я был! Она,

Видал я, то, как бешеная львица,

По комнате металась: «Я сильна,

Скажу лишь слово, и она, срамница,

Уж будет здесь!.. Я езжу к ней, княжна!

Прошу, молю... И что ж я ей? Забава?

Наладила одно: «У вас нет права!»»

Не то — так слезы, малодушный стон.

Лицо в подушку и рыдает страстно...

Я изумлен бывал и возмущен.

Я думал: вот он, деспот самовластный!

Привыкла жить и не встречать препон,

И вдруг теперь от сироты несчастной

Нашла отпор!.. Конечно, права нет!

Не дочь тебе и вышла уж из лет...

Но... если б знать, что в этих муках лютых

Больное сердце матери скорбит;

Что это — львица, в собственных же путах

Захлестнута, бессильная, лежит;

Что в этих горьких днях, часах, минутах

Всей жизни ложь несчастную казнит...

О, как теперь всё кажется иначе!

Любви что было в гневе том и плаче!..

Любви!.. И вот чего ей не понять:

«Так измениться вдруг!.. И отчего же?

Ребенком без меня не шла и спать, —

Откуда ж ненависть? За что? За что же?»

Да, да, княжна! теперь могу сказать:

В госпитале вам легче было (боже!),

Где, вольный крест на рамена взложив,

Вы в воздухе вдыхали кровь и тиф!..

Так с лишком год прошел. О бегстве Жени

Узнали все, жалели о княжне.

Сама она от первых потрясений

Уж успокоилась, и даже мне

О ней ни слова. Впрочем, на дом тени

Как будто пали. В мертвой тишине

Княжна как будто погреблась... Часами

Сидит, охватит голову руками,

Не слышит ничего, не говорит...

Или в огромном зале ходит, ходит...

Поедет вдруг в собор и там стоит,

Спустив вуаль; с пречистой глаз не сводит,

И руки жмет, душа вся к ней летит,

И шепчет ей, и точно не находит

Слов, наконец на помост упадет...

А вкруг — кадил бряцанье... хор поет...

Так подошел и бал. И, как всё было,

Мне куафёр рассказывал потом.

Княжна казалась в духе и шутила,

Прической любовалась и венком...

Вдруг входит та, да разом и хватила:

«Позвольте документы о моем

Рожденьи. Замуж выхожу. Желают

Читать попы. Иначе не венчают».

Княжна глядит недвижна и нема.

Та ж, глаз не опуская, без смущенья:

«А не дадите, так пойду сама

И расскажу всё в Третьем отделенье.

Я знаю, чья я дочь». — «Да ты с ума

Сошла! Чья дочь!» — «Да ваша». В то ж мгновенье,

Глядим, княжна шатнулась. «Эдуар, —

Кричит, — воды!» — и кончилась. Удар.

Тут шум и гвалт. Никак уже скандала

Не избежать. Прихлынули толпой.

Очнулась няня первая и стала

Всех просто гнать. Тотчас, сама собой,

Став выше всех, она уже вступала

В бесспорные права над трупом той,

Что ей младенцем, с божья изволенья,

Была дана в любовь и береженье.

Осталась только Женя как была,

Да я промешкал несколько мгновений.

Крестясь, старуха к трупу подошла.

«Чего ж стоишь, простись!» — сказала Жене.

Та только тут как будто поняла.

В лице невольных несколько движений,

И вдруг — что вижу? — Женя — боже мой!..

Та, гордая, статуей роковой

Стоявшая, как будто ледяная,

Обрушилась внезапно над княжной

И, страстно труп холодный обнимая,

К княжне на грудь прижалась головой

И плакала... И, плакать не мешая,

Взгляд на нее кидая лишь косой,

Кругом старушка стала прибираться...

Мне долее не шло уж оставаться...

О, тут роман и интерес огромный,

Я чувствовал... Но нить уж порвана!

Один источник, но источник темный,

Старушка няня, и притом она

К княжне пристрастна, верный, не наемный,

Старинный человек, и хоть умна,

Но где ж понять ей высших сфер волненье,

И тонкость чувств, и даже слов значенье!..

Весь век с княжной, и странствовала с ней

И на воды, и по столицам мира,

Видала жизнь народов и людей

До берегов почти Гвадалквивира,

Фортуны прихоти, игру страстей —

Всего видала на веку, но мира

Души ее ничто не потрясло,

И, как мираж, всё мимо лишь прошло...

Ничто ее не подчинило игу

Ни чуждых форм, ни веяний чужих;

Неся свой крест как вольную веригу,

Она жила всё в мире душ простых,

Где набожно одну читают книгу,

Одной лишь верят — жития святых,

Как встарь еще, в блаженные те веки,

О внутреннем радея человеке...

Но как же быть! Все бросилися к ней,

Как на медовый цвет шмели и осы.

«И каково ж! Представьте (князь Андрей

Рассказывал потом): на все расспросы

Насупилась, молчит! Глядит темней,

Чем из-под туч Каламовы утесы!

Уж я просил, всё ставил ей на вид,

И соблазнял, и уличал, — молчит!..»

Я спрашивать не думал уж нимало,

И вообще жалел лишь о княжне.

«Вот подивись, — она мне рассказала: —

Вхожу к ней утром. Вижу — вся в огне,

И говорит, — как раз канун был бала, —

«Я видела прадедушку во сне».

— «Что ж?» — говорю. — «Да приходил за мною».

— «Ну, полно, — я опять, — господь с тобою!»

Перекрестила, ну, мол, ничего!

Ан — вот и сон!» Меж тем уж в ход пустили

И телеграф, и почту; до всего

Дошли и всё как должно разъяснили,

И князь Андрей скакал (о, торжество!)

Рассказывать, какие вести были

Получены им первым: в миг один

Он просиял и вырос на аршин!

Я, кажется, без очерка оставил

Вам князь Андрея? Впрочем, про него

Что ж и сказать? Себя он не прославил

Ничем, хотя честили все его;

Ни черт лица особенных, ни правил...

Милейшее был, впрочем, существо!

Княжна его хоть в шутку называла

Le prince «Tout le monde»[82], но очень уважала.

«Cette pauvre princesse, — он говорил, — как раз

Tout est connu![83] Теперь всё очень ясно!

Экстаз, религиозный был экстаз —

И — оскорбленье! Переход ужасный!

Душа искала пищи, а у нас

Где эта пища — да с такою страстной

Притом натурой?.. Ну-с, в Париже был

Тому лет двадцать проповедник. Слыл

Он за святого. Делал обращенья

Во множестве. Un saint Francois[84] собой,

Аскет, траппист. Княжне как откровенье

Он свыше был. Всей бросилась душой

В католицизм. Уж все приготовленья

Окончены, и вдруг как громовой

Удар — уехала!.. И вот теперь — разгадка!

Faut convenir,[85] что сделано всё гладко!»

И рад был, рад и счастлив князь Андрей.

Свет был не то что рад, но злоязычью

Дать пищу рад; рад каждый был пигмей

Подставить ножку падшему величью

(Самоуслада маленьких людей), —

Но внешнему не изменил приличью,

В глубоком трауре и в орденах

На пышных весь он был похоронах...

Шли речи в группах... Образ величавый

Еще в сердцах у всех был как живой.

И кто ее заменит: столько здравой

В ней было мысли, этот взгляд прямой,

Возвышенный характер, вкусы, нравы...

Вопрос же насчет Жени суд людской

Так порешил: «Да! анекдот скабрёзной,

Но ей вольно же брать всё так серьезно!..»

«Что анекдот, ну лопнула струна,

Не в этом дело! — слышалось сужденье. —

Тут — исторический момент! Княжна —

Полнейшее его лишь выраженье.

В истории нет личностей. Одна

Идея смысл дает им и значенье», —

Сказал один адъюнкт, — конечно, вздор,

Но, подхвативши этот приговор,

Москвич известный — борода большая —

Припомнил вот что: кто-то раз весной,

Княжну в чужие краи провожая,

Сказал ей вслед: «Поехала домой!..»

О Жене тоже, что она «такая,

Как и княжна, но только век иной,

В них в каждой книжка говорит чужая,

В княжне одна, а в девочке другая».

О Жене, кстати, отзыв привелось

Иной мне слышать. Встретились «сестрички»

И в голос прокричали на вопрос:

«Что Женя?» — «Сволочь! Барские привычки!

Разнюнилась, как действовать пришлось!»

И вдаль помчались стайкою, как птички,

Как будто нес их вихорь-богатырь,

Что по Руси гуляет вдоль и вширь...

Итак — княжна... Но — мир во гробе спящим!

И грех живым, идущим к их гробам

С своим судом, лишь в злобе дня судящим

И в похвальбе своим делам и дням!

И мы, чредой, и с нашим настоящим

Предстанем все к таким ж судиям...

А кто безгрешен? Все мы — человеки!

Мир праху твоему, княжна, вовеки!

Два слова, впрочем. Няня сорок дён

Служила панихиды, всё как надо.

По случаю каких-то похорон

Я с нею встретился. Казалось, рада,

Что видит, ласковый, спокойный тон.

Речь о княжне, конечно — вот, отрада

Была ей Женя, да и та... «Да, да, —

Вздохнув, она сказала, — молода.

Еще глупа: ни что к добру, что к худу —

Понятья нет!.. Вон — замуж-то идет:

Я только так, мол, с ним и жить не буду!..

Все на нее теперь, что вот, мол, вот!..

Дивятся детской дури, словно чуду!

Эх, друг! и небо, и земля пройдет,

А дурь-то нешто вечная! Минует!

Дух у нее большой. Вот и бушует!..

Княжна, бывало, по ночам не спит:

«За что, мол, на меня-то держит злобу!

А, чай, теперь в нужде какой сидит!

Снеси-ка, — денег даст мне, — да попробуй,

Пообразумь». Приду: «Нет, — говорит, —

И не моги! Нога моя до гробу

Не будет к вам. А денег — хоть умру,

А не возьму». Ну в эдаком жару,

Гляжу, что делать? Время только трачу!

А бедность-то кругом: диванчик, стол

Да стул — и всё!.. Ведь забрала ж задачу!

Гостей встречала у нее. Пришел

Раз целый сонм. Галдят! А я-то плачу,

В уголушке сижу. «Да с кем те свел

Непутный», — говорю. Она ж: «Да, путных мало!»

Сама, поди ж ты, это понимала...»

«А что теперь она?» — «Да как сказать!

Никто как бог! Захочет — сердце тронет.

Что гордость-то людская? Благодать

Земных владык и тех главу приклонит!..»

Тут, признаюсь, не с тем, чтобы болтать

Ее заставить, я сказал: «Прогонит

Всю эту дурь, как разглядит, она, —

Как прогнала ж ведь патера княжна...»

Старушка на меня взглянула косо

И поднялася с места, от меня

Боясь прямого, может быть, вопроса,

Но обернулась... Изумился я:

Я чувствовал, что скорби поднялося

В ее душе! И, голову склоня:

«Коли судить, — сказала мне, — берешься,

Слыхал ли то, не падши, не спасешься?..

Затем — прости!» И тихими шагами

Вдаль побрела. Смотрел я долго вслед.

Тут свежий холм, усыпанный цветами,

Ее любовь и гордость стольких лет,

Та, что прошла победными стопами

Свой в мире путь, вкруг разливая свет,

Деля со всеми блеск, все жизни розы,

С одной лишь с ней — страдания и слезы.

Но отчего ж?.. И кто ей указал?..

Та, для кого великие стремленья

И всякий высший века идеал

Доступен был и близок, — утешенье

Нашла лишь там, куда не проникал

Ни блеск, ни шум всемирного движенья,

Где теплится лампада да одне

Лишь шепчутся молитвы в тишине...

Пылинка влаги, в небеса взлетая,

Там золотом горит и серебром,

То в радугах цвета переливая,

То разнося и молнию, и гром...

Отбушевав и отблистав, кончая

Свой горний путь, теряется потом

В бездонных глубинах, где от начала

Ни зыби не было, ни бурь, ни шквала...

Счастлив, тысячекрат счастлив народ,

В чьем духе есть те ж глубины святые,

Невозмутимые и в дни невзгод,

Где всякие страдания земные

Врачуются, где разум обретет

И нищий духом на дела благие,

Затем что там от искони веков

Царит всецело чистый дух Христов.