Сочинения в двух томах

Стражи мирной нашей хаты,

Деревенские пенаты,

Вас приветствуют, поэт!

Вы примите в уваженье

Их простое приношенье,

Дружелюбный их привет.

Где гремел, при ярком стуке

Хрусталя и серебра.

Под литавр воинских звуки,

Праздник Третьего Петра;

Где, на бреге усыпленном,

Серых камней дикий свод

Лобызают всплеском пенным

Беглецы балтийских вод;

Где каштаны и сирени

Темной зелени шатром

Осеняют сельский дом —

Мирный храм мечты и лени:

Там есть скромный уголок,

Аонидам посвященный,

Где готов для вас венок,

Чистой дружбой соплетенный.

Не лимонные сады,

Не восточные фонтаны,

Не гесперские плоды,

Не гремучие тимпаны

С звуком цитры золотым

Наши сени оживляют;

Но, поверьте, чаще к ним

Сны веселые слетают,

Чем к палатам дорогим.

Вместо амбры, в них дыханье

Трав от скошенных лугов;

Вместо пышного блистанья

Златом убранных дворцов,

Для гостей не слишком строгих

Стол со скатертью в углу,

Пара стульев колченогих,

Книг вязанка на полу,

Но приволье, но прохлада,

Но весенний фимиам,

Томный говор водопада,

И гулянья по ночам.

Вот, из моря величаво

На златые облака

Выйдет витязь светлоглавый,

И багряная река

Вдоль по морю кровью хлынет;

Ночь от вод и от брегов,

Встрепенувшись, отодвинет

Свой таинственный покров...

Сладко первый луч Авроры

Свежей грудью принимать,

И бестрепетные взоры

В очи солнцу устремлять!

Но когда багряным шаром

В небеса оно взойдет

И лучей палящим жаром

Воздух утренний нальет —

Стихнут воды, отягченный

Чуть дрожит на ветке плод,

Раздается отдаленный

С зеленеющих лугов

Топот стад и звук рогов;

Здесь, в колосьях пышной нивы,

Серп сверкает и стучит,

И по роще говорливой

Сталь упругая звенит;

Там, у брега, опочило,

Нежась, зеркало зыбей,

Реют белые ветрила,

Будто стаи лебедей,

А за ними в ткани дымной

Ждет их брег гостеприимный...

О, отрадно той порой,

Сбросив тягостные платья,

К морю кинуться в объятья,

Свежей брызгаться струей!

А когда парчой звездистой

Ночь окинет горний свод,

В роще дремлющей вспорхнет

Песнопевец голосистый,

Гимн его — то арфы звон,

То души глубокий стон —

Упадет и вновь воспрянет,

Как свирель и как гроза,

И с цветка безмолвно канет

Серебристая слеза;

Здесь, над озером стеклянным,

В гладкой скатерти воды,

Опыленные туманом

Дубов смотрятся ряды;

Там, сквозь листья ивы дикой,

Серповидный, среброликий

Сыплет месяц из ветвей

Бледный дождь своих лучей.

О, как сладостно трепещет

Грудь в таинственный сей миг,

А в устах горит и блещет,

Замирая, вольный стих!

Наши лары и пенаты

Вам привет заздравный шлют

И под кров пустынной хаты,

Низко кланяясь, зовут.

Научите, как к союзу

Сельских фавнов и дриад

Вашу доблестную музу

Заманить в наш вертоград.

Тихий вечер мирно над полянами

Сумрак синий в небе расстилал,

Главы гор оделися туманами,

Огонек в прибрежьи засверкал,

И сошло молчанье благодатное,

Дремлет, нежась, зеркало зыбей:

Лишь в поморьи эхо перекатное

Вторит глухо песням рыбарей.

Чудный миг! Вечерние моления

С фимиамом скошенных лугов

День увлек к престолу Провидения,

Будто дань земных его сынов.

Ангел мира, крыльями звездистыми,

Навевает сон и тишину,

И зажег над долами росистыми

Стражу ночи — звезды и луну.

Вот пора святая, безмятежная!

Взор, блуждая, тонет в небесах...

Эта глубь лазурная, безбрежная,

Говорит о лучших берегах.

Что же там, за гранию конечного?

Что вдали сиянье звезд златых?

То не окна ль храма вековечного?

То не очи ль ангелов святых?

Не живая ль летопись вселенныя,

Где начертан тайный смысл чудес?..

Кто постигнет руны довременные

Этой звездной хартии небес?

Слышу, грудь восторг колеблет сладостный,

Веет на душу безвестный страх,

Будто зов знакомый ей и радостный

Ей звучит в таинственных словах...

То не глас ли от глубокой Вечности,

Голос божий? то не он ли нас,

Пред лицом туманной бесконечности,

Поражает в полунощный час?

Дух наш жаждет, в этот миг молчания,

В сонм святых архангелов взлететь

И в венце из звезд Отцу создания

С ними песнь хвалебную воспеть.

Нет у меня ни стад рогатых,

Ни златокованных коней,

Ни чепраков, ни узд богатых,

Ни городов, ни кораблей;

Ко мне не шлет алжирский бей

Послов с обильными дарами —

Мечей с насечкой золотой,

Ни бус, ни пленницы младой

С победоносными очами.

Иные блага у меня:

Подземных родников струя,

Леса в зеленых их уборах

Да пес на страже ночь и день,

Ружье двуствольное, да порох,

Да верно ввинченный кремень,

Да свод пещер, да хмель у свода.

Да горы, — а в горах свобода.

Был чудный век, но век сей золотым

Не нарекли потомки в ослепленьи,

Хотя ему хвалы и славы дым

Они кадят в немом благоговеньи,

Хотя и их сиянием своим

Объемлет он, как ангел вдохновенья,

В тот век, в его горниле закален,

Был новый мир из пепла возрожден.

Тот чудный век не Греции блаженной

Ниспослан был Юпитером с небес:

Он воссиял в стране, загроможденной

Цепями гор; в стране, где вьется лес

Средь блат и тундр; в той храмине священной,

Где льды горят, как в храмине чудес,

При зареве и пламенном блистаньи

На севере кровавого сиянья.

Не пастырем скитался человек:

Он злато нив в степях разлил волнами;

Не бедный челн скользил по лону рек:

Котлом моря вскипали под судами,

И Беринга могучий руль рассек

Льдяную грань между двумя мирами,

И царство вдруг восстало, дрогнул враг,

И загулял в морях наш белый флаг.

В тени дубов коломенских, смиренно

Возрос небес помазанник младой.

Там изучал, в тиши уединенной,

Все язвы он страны своей родной,

И, прадедов ошибкой наученный,

Он скиптр приял, как бога жезл святой,

Небес мечом перепоясал чресла,

Воззвал... и Русь из бездны тьмы воскресла!

И сам венец он слил ей на главу;

Сардамский млат скрепил ее основы

И выковал ей меч и булаву;

Петра топор громовый сбил оковы

С широких врат в Европу; а в Неву

Приял гостей младенец — город новый...

Был чудный век, но золотым сей век

Потомков глас в смущеньи не нарек.

Туда, где море спит у скал пирамидальных,

В священной дикости лесов патриархальных,

В пустынной глубине таинственных дубров,

Сокрой святую скорбь, питомец злополучья!

На торжище сует, при оргиях пиров,

Ты не найдешь душе своей созвучья.

Но там, где нет людей, где вкруг запечатлен

Еще господень перст в гармонии созданья,

Пади на грудь скалы, ей вверь свои страданья,

И, голову склоня у царственных колен,

Поведай тайну ей. Ни пенистые волны,

Ни томный скрип дерев ее не разнесет:

Она ее навек в груди своей запрет...

Ее участие глубоко и безмолвно!

Люблю над Рейном я громадные твердыни,

Как гнезды орлии на гребне диких скал.

Там буйствовал восторг; глас чести созывал

Воителей на брань к спасенью благостыни.

Такой ли в вас огонь пылал в годину сеч,

Наследники гербов их, славы и гордыни?..

Бессмысленны для вас обломков их святыни,

И дремлет в бурю войн ваш прадедовский меч!

Так, сада дикого среди пустынной чащи,

Где некогда фонтан взвивал кристалл шумящий,

Из урны треснувшей разросся злак густой;

Где с скал рвалась волна, шумя как бездны ада,

Чуть вьется слабый ток по руслу водопада,

И заросла плющом и длинной осокой

Листовенчанная из мрамора наяда.

Опять судьба переселила

Меня под тот счастливый кров,

Где море тихо опочило

В объятьях диких берегов;

Где наше северное небо

Порой как южное горит

И жар зиждительный дарит

Лугам и пышным всходам хлеба.

С какой отрадой встретил я

Зеленошумные деревья,

К себе на летнее кочевье

Опять призвавшие меня!

Как жадно я на воды моря

С крутого берега взирал,

И волн в шумливом разговоре

Знакомый голос узнавал!

Опять завидовал я быту

Питомцев моря, рыбарей,

Их жизни бурной и забытой

На лоне гибельных зыбей,

Их мирным хижинам по брегу,

Где труд живит ночную негу,

Их белопарусным ладьям

И их дымящимся кострам.

Я посетил, восторга полный,

И тот пустынный, дальний мыс,

Где сосны густо разрослись,

Где с тростниками шепчут волны...

Люблю печальные места,

Приют свободных вдохновений!

Но звать ли вас под наши сени,

Питомца дела и труда,

В объятья сладостныя лени?

Не дикость наших берегов,

Не прелесть северной природы,

Обломки скал, шатры дубов

И шумно плещущие воды

Влекут ваш взор: приют иной

Мечта вам тайная рисует;

Страна иная вас чарует,

Маня под кров приветный свой, —

Туда, где древняя Гренада,

Дитя Аравии, цветет

Под сенью пальм, под говор вод,

Средь пышных гроздий винограда...

Там, средь обломков древних дней,

Величье гордое блистает,

И темный мирт, как черный змей

Над белой грудою костей,

Пустынный мрамор повивает...

Но тщетно пурпур и лазурь,

И стих Корана громозвучный

С него сгоняет сила бурь:

Среди Альгамбры злополучной,

Где в чудных мускуса волнах,

При звуках цитры, на коврах,

В восточной неге утопая,

Краса покоилась младая,

Поныне грозно на стенах

Гербы халифские блистают;

Поныне гордые главы

Кариатиды подымают,

И раззолоченные львы

Кристалл звенящий изрыгают.

Туда летите вы мечтой!..

Там солнце льет лучей разливы

На влаги жаждущие нивы

И померанец золотой;

Там пахарь, сын беспечной лени,

Бежит под пальмовые тени,

И андалузски табуны

Несутся в поле, вея гривой,

Или над бездной конь пугливый

Вдруг стал и внемлет плеск волны;

Там ночь из снежных гор подъемлет

Янтарный месяц над рекой,

И кипарис, и пальма дремлет,

Кивая сонной головой.

В волшебном сумраке Гренады,

При плеске усыпленных вод,

Лишь стих влюбленной серенады

Любовник пламенный поет:

«Явись ко мне, мой ангел нежный,

Мой милый друг, мой светлый рай!»

И ручка белая небрежно

Роняет, будто невзначай,

Букет с чугунного балкона...

Всё спит вокруг! Чудесный сон!

Как густо воздух напоен

Дыханьем бледного лимона,

И мирт росою окроплен,

И тихим звоном мандолины

Как очарованы долины!

Пируй в огне и фимиаме,

Порок, венчайся на земле!

Витийствуй в дерзостной хуле

Богопротивными устами!

Свой трон златой воздвигнул ты

В обломках падшия святыни:

В чаду убийства и гордыни,

До этой грозной высоты

Тебе ступени были — трупы!

И ты восшел, как некий бог,

На святотатственный чертог,

Попрал ливанских кедров купы;

К твоим стопам поверг Офир

Трудами купленное злато,

Янтарь и пурпур гордый Тир,

Питомец степи и булата

Стада кипучих кобылиц.

Как остов тлеющий гробниц,

Ты отвратительность нагую

Одел в виссон и ткань златую,

И жертва буйства твоего,

Обрызган кровью, стонет правый..

Но небо зрит твой пир лукавый

И язвы тяжкие его:

И прийдет миг — миры вселенной

Вдруг остановятся в пути;

Собор творения мгновенно

Отчет великий принести

Пред лик божественный предстанет...

О! неожиданно тогда,

Светло, торжественно настанет

Святой и грозный час суда!

Творец речет, громоподобно

Архангел брани возгремит,

Труба усопших пробудит,

И камень ринется нагробный,

И червь отпрянет от костей,

И кости вновь соединятся

И вновь из праха облачатся

Земною ризою своей...

Блажен, под знаменем любови

Чья ярко блещет правота,

Чья риза белая чиста

От жгучих пятен братней крови!

Долго ль радости сиянье

Озаряет темный мир?..

Други! сядем ли за пир,

Сотворивши возлиянья

Вин на жертвенник богов

По начаткам от плодов;

Пышно чаши золотые

Темным миртом обовьем;

Осеним чело венком

Алых роз; струи живые

Кипра пеной осребрим;

Храм веселья ярым воском

Озарим, и огласим

Пирных песен отголоском:

Что ж?.. Еще горят огнем

Розы свежие Пестума,

А, как ворон черный, дума

Тенью вьется над челом!

Алой ризою играя,

Быстро Цинтия младая

Покидала небеса.

«Подожди, богиня тени,

Оставлять восточны сени,

Тмить долины и леса.

В час, как Геспер засребрится

И в густые тростники

Белый лебедь удалится

И вечерний луч, с реки,

Плеща крыльями, окликнет, —

Под скалою в этот грот

Нимфа резвая придет

И к груди моей приникнет...

Но уж гаснет синий свод,

Спит тростник в поморьи диком,

Геспер светит, рощи спят,

Белый лебедь томным кликом

Уж приветствовал закат...

Подожди, богиня тени,

Покидать восточны сени,

Росы долу рассыпать.

Горы мраком устилать!»

Я молил; но в тверди чистой

Вея мантией звездистой,

С синим факелом в руках,

Ночи мирная царица

Мне явилась в небесах:

Быстры кони, колесница

Черной тканью обвиты;

Сонмы бледных привидений,

Грезы, призраки и тени

Вкруг вились средь темноты;

В кудри девы мак росистый,

Зыбкий колос вплетены,

И звездой сребролучистой,

Как венцом, озарены.

И небесная с любовью

Улыбалась мне в тиши

И бросала к изголовью

Маки пестрые свои...

«О, помедли в быстром беге,

Дщерь небес, не улетай!

И лобзаньем тихой неги

Ты лобзай меня, лобзай!»

Я молился, но сияла

Уж Аврора в небесах,

Солнце пышно восплывало

Утра в розовых лучах.

«Невольницы мои младые!

Курите чистый фимиам,

Развесьте ткани шелковые,

Рассыпьте по цветным коврам

Гирлянды розанов душистых

И померанцевых цветов,

И, выжав брызги вод струистых

Из золотых моих власов,

Их благовоньем умастите,

И, диадимой осенив,

На грудь высокую пустите

Змеистых локонов разлив.

Пусть изумруд и жемчуг млечный

По шее цепью упадет,

Порфира алая беспечно

Тунику белую повьет.

На триумфальной колеснице

Златовенчанною царицей

Я вниду в семихолмный Рим.

Пусть, преклонен к стопам моим,

Тогда народ его упрямый

Меня богиней наречет

И рабски мне из рода в род

Жжет фимиам и зиждет храмы!

Чья грудь так гордо, высоко

Вздымает волны снеговые?

Чьи гуще косы золотые?

И чьи ланиты так легко

Сияют заревом денницы?..

Где мне соперницы, о Рим?

Не вы ли, с блеском подкупным,

Продажные порока жрицы?..

Пред строгой гордостью моей,

Пред блеском царственной осанки,

Замрет невольно яд речей

И взор неистовой вакханки.

Сразит ли он, сей взор немой,

Молньеметательные очи?..

Прочь, прочь! Вы бледны предо мной,

Как бледны звезды синей ночи

Перед денницей молодой!

Я в Рим явлюсь, как к рощам Книда

Являлась пышная Киприда

На колеснице золотой,

Влекомой плавно лебедями,

И жертв веселыми огнями

Горел алтарь ее святой».

Так говорила молодая

Царица Рима, покидая

Купальни мраморной струи,

Волнами легкой кисеи

Роскошно члены обвивая,

И, сладким трепетом полна,

В ковры кидалася она.

И вот красавицы надменной

Мечта сбылась: перенесло

Волшебство мысли вдохновенной

На мрамора обломок бренный

И это гордое чело,

Венчанное красой Изиды,

И стройный стан, и снег грудей:

И Рим нарек ее Кипридой!

И Рим молился перед ней!

Прошли века. Их молот твердый

Величья храмы раздробил;

Взнесенный к небу мрамор гордый

Перун завистливый сразил;

Мифологические боги

Забыли пышный Пантеон,

И бродит нищий, тать убогий,

В пыли дорических колонн.

Как труп, как остов молчаливый,

Лежат в песках златые Фивы:

Там блещет змей, иль, беглый раб,

Степной скрывается араб...

Но вы, обломки величавы,

Которым гений чистоты

Лучами вечной красоты

Одеял мраморные главы!

Как завещание веков,

Вы сохранились средь гробов.

Не жертвы кровь, не бледный пламень,

Не фимиама легкий дым

Объемлет жертвенный ваш камень:

Нет, блещет даром он иным!

На нем сияет вдохновенье,

Восторг, как фимиам, горит,

И, чуя бога, в умиленьи

Душа трепещет и кипит.

Какой таинственною силой

Влечешь нас, дивная, к себе?

Старик над бездною могилы

Еще мечтает о тебе;

Тебя безумно юность ловит,

Подъяв Алкидовы труды,

Тебе на жертвенник готовит

Их многоценные плоды.

Ирисы лентой лучезарной

Пред ней ты стелешь жизни путь...

Сирена пышная! Коварной

Твоя любовью дышит грудь!

Сияя в ризах триумфальных,

В короне звезд и пальм венчальных

Ты перед жадною толпой

Поешь, прельстительница, пляшешь,

Зеленым лавром гордо машешь

И ослепленных манишь рой

К тобой воздвигнутому храму:

Но горе тем, кто за тобой

Идет к венцу и фимиаму

Злаченых терниев тропой!

Так змей, на солнце греясь, блещет

Сребром и златом чешуи;

Свиваясь кольцами, трепещет,

Как влаги светлые струи.

Но не ходи, о, путник дальный,

К его броне сизокристальной,

К его блистательным красам:

Тебя приманит он, а там

Столпом подымется, с размаху

Клубами обовьет тебя,

И, жало в сердце утопя,

С тобой покатится по праху.

Когда поносит чернь хулою

Тебя, божественный певец,

И святотатственной рукою

С главы срывает твой венец,

Еще ты можешь сладким мукам

Ожесточенных грудь открыть,

Священной арфы ярким звуком

Подъяту длань окаменить,

И, разволнованы и сжаты,

Сердца почуют твой напев,

И, укрощен, приляжет лев

К твоим стопам главой косматой.

Но если, буйные, они

Глагола мира и любви,

Как гробы хладные, не слышат;

Когда, под гимн молебный твой,

Как пред архангельской трубой,

Они коварной злобой дышат:

В последний раз ты обойми

Златую арфу со слезами,

И струны вещие перстами

Со звонким грохотом порви!

Дорида милая, к чему убор блестящий,

Гирлянды свежие, алмаз, огнем горящий,

И ткани пышные, и пояс золотой,

Упругий твой корсет, сжимающий собой

Так жадно, пламенно твои красы младые,

Твой стройный, гибкий стан и перси наливные?..

Нет, милая! Оставь, оставь уловку ты

Нас разом поражать и блеском красоты,

И блеском пышных риз. Явись мне не богиней:

Благоговение так хладно пред святыней!

Я не его ищу. Явися девой мне,

Земною девою. Со мной наедине

Ты косу отреши из-под кольца златого,

Сорви с своей груди рукой своей перловой

Ту розу бледную, желанный дай простор

Горящим персям. Пусть непринужденный взор

Забудет все любви приманки!.. Друг мой нежный!

Пусть сердце юное волнуется мятежно,

Пускай спадет во прах и злато, и жемчуг

С твоих роскошных плеч, с полупрозрачных рук...

Ах, боже мой! Как ты мила, как мил и сладок

Одежды и речей волшебный беспорядок!

Посмотри: прикрыв власами

И косматой кожей льва

Стан свой, в гроте, меж скалами,

Дева. Бледная глава

Оперлась в изнеможеньи

Грустно на руку; в другой —

Сей символ уничтоженья,

Белый череп гробовой.

Злато, пышные одежды

Топчет с гордостью нога,

Очи подняты с надеждой

Ко кресту из тростника.

Останови свой меч горящий

В долине бранной, Азраил!

Повсюду смерть и огнь кипящий

Он по земле распространил;

Везде, где человек ни ступит,

На серебро ль полярных льдов

Иль огнь тропических песков, —

Он их костьми своими купит,

Он их обрызгает в крови!

Мой меч недаром обагряет

Дождем кровавым грудь земли:

Где только кровь ни напояет

Творящей силой бедный прах, —

Как ночью звезды в небесах,

Как клас от темного посева,

Как из зерна младое древо,

Растут и блещут города;

В священный храм ложатся кедры,

Кидает мрамор горны недры,

Ширококрылые суда

Текут в реках окровавленных,

И на костях не погребенных

Народ престолы создает

И скиптр с венцом себе кует.

Долин Евфратовых царицы,

Прекрасны розы на заре,

Блестя в росистом серебре

И ярком пурпуре денницы,

Еще милей, когда венком,

Роскошно, с зернами алмаза,

Они блистают над челом

Младой красавицы Кавказа.

Прекрасен перл, цветок морей,

Затворник раковин беспечный;

Но он прекрасней, нитью млечной

На шее мраморной у ней,

По груди пышно рассыпаясь

И в черных локонах теряясь.

Отвергла гордая мой чистый жар любви:

На все моления, на клятвы все мои,

Она улыбкою презренья отвечала!..

Но прежде для чего искусно раздувала

В горячем сердце огнь? Зачем всегда со мной

Была так искренна? Зачем, на мне порой

Свой взор рассеянный остановив случайно,

Смущением моим так любовалась тайно?

Зачем порою речь из милых уст ея

Текла то медленно, то бурно... и меня

Меж юношей ее искали взоры?

Что значат скрытый вздох и робки разговоры?

Уловки женские!.. Но, гордая, прийдет

Твоя пора! Твой час мучительный пробьет!

Узнаешь ты любовь!.. Над ложем, в тайном мраке

Напрасно будет сон свои цветисты маки

Бросать тебе: сама ты их отвергнешь! Ты

Единый светлый лик узришь средь темноты;

Ты станешь, страстная, склонясь на пух суровый,

И плакать, и молить, шептать одно лишь слово;

В немом томлении и с жаждою любви

Прижмешь подушку ты к пылающей груди,

И будут жаркие уста твои, бушуя,

Искать горячего невольно поцелуя!

Не пускайся в море сине

За невестой, конунг мой!

Верь предчувствию — а ныне

Море нам грозит бедой.

— «Мне ли верить, о мой латник,

Бабьим сказкам! Храбрый ратник

Вечно тверд. Гремит гроза —

Против бурь нам боги дали

Весла, руль да паруса;

На коварство ль, на врага ли —

Меч, да конь, да лук тугой;

На охоте — роги звонки,

Псы, да стрелы, для догонки

Легких ланей в мгле лесной».

Готовятся ладьи. Лобзая пяты скал,

Вкруг ропщут сумрачные воды.

Закат пурпуровый их главы обливал

Златыми искрами; темнели неба своды;

Леса широкие синелися вдали;

Утесы, и на них Гаральда замок черный,

Между зеленых сосн обнявших скаты горны,

Дремали у моря, и тихо прилегли

К водам серебряные ивы.

В воскресшем царстве зим всё грозно, молчаливо,

И птицы хищные одне

Между утесами у гнезд своих витают

И бури, спящие в пещерной глубине,

Зловещим криком вызывают:

«Пробудись, о, ветер мощный!

Тучи в небо вызывай!

Край широкий полунощный

К брани злой вооружай!

Где потока вал кипучий

В море синее упал,

Там Гаральд, орел могучий.

Свил гнездо на гребне скал.

Презирает вас он, бури!

Вас на брань зовет с собой.

Взвейте тучи по лазури,

Волны вспеньте вы горой!

Волны бранью заиграют,

Строй за строем полетит

И размоют, раскидают

Замка страшного гранит».

Но дремлет шумный вихрь и бури роковые

В ущельях и скалах, склонясь на мхи седые.

Гранита ль надобно перунам громовым?

Он, моря колыбель, под ними недвижим.

«Принесли иные вести,

Духи спящие, мы вам.

С пира брани, с пира мести,

По Ботническим волнам

Корабли Гаральда мчатся:

Горы злата и сребра,

Горы перлов в них хранятся,

Мех медведя и бобра,

И сигтунская кольчуга,

Поморян янтарь и мед,

Вина фряжские, и с юга

Золотой здесь чуждый плод —

Мигом верви оборвите

У летучих кораблей,

Их богатства размечите

В глубь Одиновых зыбей!»

Всё дремлет грозный дух; во мраке вихри зреют;

Пред ним спят молнии и громы цепенеют.

У моря ль шумного сокровищ нет на дне,

Таящихся в тиши в безвестной глубине?

«Знаем, ты любил, бывало,

С бедной девою играть,

Рвать от персей покрывало,

Щеки бледные лобзать

Поцелуем леденящим.

Посмотри! По безднам спящим

Мчится юная чета:

Гордый враг твой мчит орлицу

В недоступную светлицу

Над-утесного гнезда.

Там уж древний дуб пылает,

Скальд поет и мед сверкает...

Посмотри, как прилегла

Дева к другу головою

И дрожащею рукою

Стан героя обвила.

Иль не видишь их лобзаний?

Иль не слышишь слов любви?

Встань, у челна взмахом длани

Белый парус оборви

И невесту молодую

Ты прими на грудь льдяную,

Заласкай и зацелуй!..

К мести!.. Взвейся и бушуй!»

Проснулся бури царь, расправил крылья сизы,

Седые волосы по ветру распустил,

Завыл и засвистал, облекся белой ризой,

И к мести молнии, как факел, запалил.

Повита миртами густыми,

Страна искусств, страна руин,

Под звучным говором пучин,

Ты, убаюканная ими,

Как в колыбели, мирно спишь...

Твой кончен век!.. Как старец хилый,

Ты погреблась в свои могилы...

Но их торжественную тишь

Зачем, младые поколенья,

Тревожить вам? Зачем с гробов

Срывать последний их покров —

Кудрявый плющ, символ забвенья?

Хотите ль на обломках тленья

Вы имя, скрытое в веках,

Прочесть в рунических чертах?

Триумф гробниц ли их убавить,

Хозяев прежних их изгнать,

Чтоб после нагло осмеять

Или бессмысленно прославить?

Страна величья! Мрамор твой

Давно попрал пришлец чужой

И пыль седая спеленала...

О, где сыны твои? Зачем,

Как прежде, вняв угрозам галла,

Не взденут гордо бранный шлем,

Не вскинут ржавое забрало?

Где Цезарь? Кто их кликнет в бой

На за-альпийские языцы?

Зачем старик, как лунь седой,

Не двигнет манием десницы?

Зачем не выше всех корон

Его духовная корона?

Зачем, когда выходит он

И с ватиканского балкона

Благословляет мир и град,

Народы в страхе не дрожат

Его анафемы громовой?..

Умолкли бранные мечи,

Но льются звонкие ключи

От Альп в ломбардские дубровы

Поить руин твоих плющи;

Как прежде, вскормленные кровью,

Твои холмы осенены

Оливой, с вечной к ним любовью,

И в виноград оплетены.

Но не срывать твой персик сочный,

Не ждать верховного суда,

Текут к брегам твоим суда

И с Альп народы полуночны:

Недвижный мраморный народ

На поклоненье их зовет —

Немые памятники славы.

Их много там залито лавой,

Зарыто в смрадных погребах,

Иль в галерее величавой,

Иль в вековых монастырях...

Так море, бури в час мятежный,

Набегом берег затопив,

Уходит, жемчуг обронив

Волной утихшей и небрежной...

Себе толпу поработил

Там облик мальчика лукавый;

Там Леды лебедь среброглавый,

Там лиры бог, там полный сил

Алкид, и лев его немейский,

Там лик Сибиллы чародейский,

Там образ горней чистоты

В небесной деве Рафаэля,

И роскошь женской красоты

В нагой Киприде Праксителя.

Богат наш край дарами горных недр,

Закамским серебром и золотом Алтая:

Вдоль ребр его порос сибирский темный кедр,

И брызжет влага голубая;

Покинув страны тундр, родные озера,

Гранит Финляндии блестит, во град сложенный,

И, творческим резцом преображенный,

Стал грозным сторожем под образом Петра.

Леса, пробуждены державною секирой,

В пловучих городах летают по морям;

Внимают воды рек ликующим пловцам;

Оделись пажити цветущею порфирой;

Вкруг скал таврических богатый виноград

Блистает в гроздиях златопрозрачным соком;

Долины Грузии цветут под топот стад;

В даль синюю морей глядят строптивым оком

Средь флагов пристани и ждут к себе судов;

Есть много ратников и огнеметной меди...

Но слава нам дана не блеском городов,

Не громкой пышностью прадедовских наследий,

А славой двух прославленных гробов.

Один среди степей. Вкруг вихри завывают;

Волнуяся, ковыль выводит песнь над ним,

И грозные орлы, шумя, над ним витают

И кости стерегут под небом степовым.

Померкла там звезда младого Скандинава,

И пепл ее сокрыт под грудою костей.

Тот гроб — нагая степь; в гробу почила слава;

Носилки бранные — надгробный мавзолей.

Другой... над ним трофей воздвигся знаменитый:

Под сенью дряхлых стен московского Кремля

Другая слава спит, другое солнце скрыто...

Гиганта погребла московская земля!

Взманив к себе на грудь увенчанного змия,

В объятиях его замучила Россия,

И гробом стала. Там, над гробом сим святым,

Не волны ковыля, не клики вольной птицы, —

Твердыни и сады ликующей столицы

И пение молитв, кадила сладкий дым.

Вот два сокровища народной Немезиды,

Трофеи славные мужающей земли!

Познавши крепость мышц и доблести свои

И кровью искупив границ своих обиды,

На памятники те мы твердо оперлись;

В обломках сих гробов мы славой упились;

Сорвав с двух падших звезд лучи их золотые,

Их свили над главой блистательным венцом

И гордо высились... Почти ж гроба святые,

Не оскорби ни речью, ни стихом

Залогов гордости полунощного трона —

Носилки Карловы, венец Наполеона!

И он угас! и он в земле сырой!

Давно ль его приветствовали плески?

Давно ль в его заре, в ее восходном блеске

Провидели мы полдень золотой?

Ему внимали мы в тиши, благоговея,

Благословение в нем свыше разумея, —

И он угас, и он утих,

Как недосказанный великий, дивный стих!

И нет его!.. Но если умирать

Так рано, на заре, помазаннику бога, —

Так там, у горнего порога,

В соседстве звезд, где дух, забывши прах,

Свободно реет ввысь, и цепенеют взоры

На этих девственных снегах,

На этих облаках, обнявших сини горы,

Где волен близ небес, над бездною зыбей,

Лишь царственный орел да вихорь беспокойный, —

Для жертвы избранной там жертвенник достойный,

Для гения — достойный мавзолей!

Не мирты с лаврами, а грустный кипарис

Срываем на пути сей жизни скоротечной;

Любимых сверстников не портики беспечны,

А гробы их вкруг нас печально вознеслись...

Что ж, други, унывать! И наши дни не вечны!

Возьми Горация, у древних научись

Идти — не замечать потери бесконечной.

Под сводом древних лип, где дружно соплелись

Темно-зеленый плющ и тополь бледнолистый,

Где катится, журча, источник серебристый,

Вели связать венков, принесть столетних вин,

И пей классически, на зло судьбам упрямым

И Вакха чествуя: ему там будет храмом

Навес дерев, а гимн — отзвучие долин!

Свершай служенье муз в священной тишине.

Пускай рождения гармонии высокой,

Рождения стиха не узрит смертных око.

Ты сам, творец, прими дитя свое, свой стих;

Ты воспитай его, и, в латах золотых,

Уж мужем, не дитей, введи в арену мира.

Так зреет молния на пажитях эфира,

Во чреве грозных туч: их огнь мутит и мчит,

Но грянули, и вот, стрельчатая летит,

Огне-змеистая, струится и сверкает,

И режет небеса, и море обагряет.

В груди моей кипит святое чувство:

Им улелеяны и бурны сны мои,

Вдохновлены и думы и искусство...

Зачем же мне таить волнение любви?

Пойду и обнажу пред девою избранной

Своей души мучительные раны!..

Но чувство, взросшее в молчании, в тиши,

Пугается, как голубь дикий, слова:

И речь моя мертва! Угрюмый и суровый,

Хочу ли перелить волнение души

Порой в рифмованные звуки,

Пишу, и бойкий стих и блещет и поет.

Но он восторгу чужд и чужд душевной муки...

И что же он?.. Он проскользнет

По сердцу милому, как сон пустой, летучий,

Как ветерок по лону спящих вод,

Как разразившиеся тучи,

Как томный звук пастушеских рогов

Между далеких гор, когда, ища прохлады,

Плывет пестреющее стадо

Чрез озеро меж диких берегов.

Я знал тебя, когда любви

Твоя душа еще не знала,

И буря сердца не смущала

Сны безмятежные твои;

И грудь твоя, во дни и ночи,

Вздымалась мерной чередой,

И не увлаживались очи

Любви загадочной слезой.

А ныне?.. Быстрыми очами

Ты искры льешь, полна тревог,

И вдохновенными устами

Незримо движет некий бог.

Так, древле, жрица Аполлона,

Доколе им не призвана,

У мрачных капищ Геликона

Нема, спокойна, холодна.

Но он воззвал: она трепещет,

По жилам огнь бежит струей,

И вдохновенной красотой

Лицо божественное блещет;

В движеньях косы по плечам;

Речет — дрожат пещеры своды,

И внемлют с ужасом народы

Ее пророческим речам.

Тебе пятнадцать лет. Я верю, ты — ребенок.

Румянец на щеках; твой смех, твой голос — звонок.

Но, знай, мой друг, близка, близка пора любви!

Всё говорит о ней, — и тайное желанье,

И очи влажные, и в дыме кисеи

Полуразвитых форм живое очертанье.

Когда всеобщая настанет тишина

И в куполе небес затеплится луна,

Кидая бледный свет на портики немые,

На дремлющий гранит и воды голубые,

И мачты черные недвижных кораблей, —

Как я завидую, зачем в душе моей

Не та же тишина, не тот же мир священный,

Как в лунном сумраке спокойствие вселенной!

Для прозы правильной годов я зрелых жду;

Теперь ее размер со мною не в ладу;

И слог мой колется, как терн сухой и колкий;

А рифмы легкие, все в звуках и цветах,

Как средь колосьев ржи в украинских полях

На дудочку ловца младые перепелки,

Бегут и падают в расставленных сетях.

Твоих экзаметров великое паденье

Благоговейною душой я ощущал.

Я в них жизнь новую, как в первый день рожденья

В сосцах у матери младенец, почерпал,

И тихо в душу мне вливалось вдохновенье...

Так морю Демосфен ревущему внимал:

Среди громадных волн торжественного шума

Мужал могучий глас, и, зрея, крепла дума.

Стократ благодарю тебя, о Рим священный!

Суровый, гордый скиф, как предок дикий мой,

Я варваром ступил на вечный пепел твой

И вот прощаюся с тобой, преображенный,

И горько мне тебя покинуть навсегда

Без вдохновенного и вечного следа...

Отважно на алтарь твой чистый и нетленный

Молитвенно кладу я варварский свой стих, —

От родины моей пришлец у вод твоих

Его здесь повторит с душевным умиленьем,

Довольный, что восторг его предвкушен мной,

Что думе я его мог образ дать живой...

Иль... тщетно на меня ты веял вдохновеньем, —

И вечно будешь цвесть средь лавров, старый Рим,

И люди севера прийдут к садам твоим,

Внимая вод твоих таинственному шуму,

Немея в тишине дряхлеющих руин,

Воспитывать в тиши мужающую думу,

Над пепелищами граждан, средь сих равнин,

В восторге чувствовать, что значит гражданин,

И, разгадав огонь, что жил в твоем народе,

Свой дух обожествят мечтою о свободе!

Они прийдут сюда... а мой исчезнет след,

Забудешь даже ты меня, моя подруга,

Чьи клятвы слышали и лавр, и небо юга,

Как всё забудется — как шалость юных лет.

Мой взор всегда искал твоих очей;

Мой слух ловил привет твоих речей;

Один другим как счастливы мы были...

О как тогда друг друга мы любили!

Разлуки час потом ударил нам;

На вечную любовь и здесь и там

Мы поклялись... но клятве изменили:

В разлуке мы других уже любили.

Мы встретились потом; полусмеясь,

Полувздохнув, ты помнишь ли, в тот час

Друг друга мы почти шутя спросили:

«Ты помнишь, как друг друга мы любили?»

Нам каждый день приходится оплакать

Не сбывшийся, но праведный порыв.

Бесплоден он в грядущем остается,

Но чувствуешь, что, потрясенный им,

Становишься ты чище, благородней...

О, жизнь, на что же ты? Какую ж дань

Мы принесем далекому потомству?

Где наших рук дела? И как узнают

Потомки имена отцов — не славных,

Но чья душа сражалася с судьбою,

С ее двумя орудьями — приманкой

Обетов лестных и нуждою бледной,

Чей дух окреп в святом негодованьи

И убивать привык свои надежды?..

Иль мы, несклонные главою падать

Пред пошлостью, лишь золотом могучей,

Лобзать привычную к злодейству руку,

Иль мы насмешка демона над миром?..

Друзья мои, сдержите строгий суд,

Не называйте робким малодушьем

Моей души мучительную думу...

И в пире молкнет шутка у меня,

И кубок падает, как эта дума

Внезапно сердце холодом охватит...

Так посреди безумства карнавала

Вдруг падают пестреющие маски,

И шарлатан, и пестрый арлекин

Исчезнут, как раздастся звон печальный,

И меж толпы бледнеющей идут

Суровые монахи и поют

Протяжным голосом: «Memento mori»[94]

Для чего, природа,

Ты мне шепчешь тайны?

Им в душе так тесно,

И душе неловко,

Тяжело ей с ними!

Хочется иль словом,

Иль покорной кистью

Снова в мир их кинуть,

С той же чудной силой,

С тем же чудным блеском,

Ничего не скрывши,

И отдать их миру,

Как от мира принял!

Зевс, от дум миродержанья

Хмуря грозные черты,

Вдруг — средь волн и всю в сиянье

Зрит богиню Красоты.

Тихо взором к ней поникнул

Он с надоблачных высот

И, любуясь ей, воскликнул:

«Кто хулить тебя дерзнет?»

Слово Зевса подхватила,

В куче рояся, свинья

И, подняв слепое рыло,

Прохрипела: «Я, я, я!»

Был груб когда-то человек:

Младенцем жил и умер грек.

И в простоте первоначальной,

Что слышал в сердце молодом,

Творил доверчиво резцом

Он в красоте монументальной,

Творил, как песнь свою поет

Рыбак у лона синих вод,

Как дева в грусти иль веселье,

В глуши альпийского ущелья...

И вкруг священных алтарей

Народы чтили человека

В созданьях девственного грека...

А ты, художник наших дней,

Ты, аналитик и психолог,

Что в нашем духе отыскал?

С чего снимать блестящий сколок

Ты мрамору и бронзе дал?

Ты прежних сил в нем не находишь,

И, мучась тяжкой пустотой,

Богов Олимпа к нам низводишь,

Забыв, что было в них душой,

Как лик Гамлета колоссальный

Актер коверкает шальной

Пред публикой провинциальной.

Двадцать лет в пустыне,

На скале я прожил,

Выше туч, туманов

И громов, и молний.

Изгнанный из мира,

В гневе мир я бросил,

Но забыть с ним трудно

Порванные связи.

И когда вдруг солнце

Облака разгонит,

Города в долине

Заблестят как искры,

Мне на мысль приходит —

В двадцать лет, быть может,

Всё давно свершилось,

Из чего я бился:

Бедный сверг оковы;

Сильны и прекрасны,

Разумом и волей

Племена земные...

Снова к ним пошел бы...

Ну, а если в людях

Самые преданья

О добре исчезли?

И мои им речи

Будут непонятны,

И они от старца

Отойдут со смехом?

Думал я, что небо

Ясное полудня,

Сень олив и мирта,

Музыкальный голос,

Жаркие лобзанья

Жен высокогрудых

Исцелят недуги

Страждущего сердца;

Думал я, что сила

Строгого искусства,

Вековая почва —

Прах святой героев,

Хоть забвеньем сладким

На душу повеют;

Что в ней хоть замолкнут

Жажда теплой веры

И безверья муки,

Жажда дел высоких

И тоска бессилья;

Разума гаданья,

И над ним насмешки...

За порыв восторга

Платишь горькой мукой:

Старая проснется

Прежнего острее,

Как хозяйка злая,

За один взгляд беглый

На красу чужую,

Встретит бранью злее,

Старое припомнит

И язвит, и колет...

Хоть беги со света!

Сладко мне быть на кладбище, где спишь ты, мой милый!

Нет разрушенья в природе! нет смерти конечной!

Чадо ума и души — твоя мысль пронесется к потомкам...

Здесь же, о друг мой, мне с трепетом сердце сказало —

В этой сребристой осоке и в розах, в ней пышно цветущих,

В этих дубках молодых — есть уж частица тебя.

Только пир полночный,

Как задремлют старцы,

Продолжая речи

Важные впросонках;

Только смех вакханки

Дерзкой и румяной —

И люблю я в жизни.

Сладки поцелуи,

Если в опьяненьи

У тебя, у девы,

Голова кружится

И еще не знаешь,

Кто тебя осилит:

Купидон иль Бахус.

Лепет уст и говор,

Страстное дыханье,

Кровь в упругих жилах,

Даже сами мысли

В слухе отдаются

Музыкой чудесной, —

Точно всюду струнный

Гул идет, волнуясь:

Тут и самой смерти

Не услышишь зова.

Сухим умом, мой милый, ты

В меня сомненье не забросишь.

Ты из поэзии мечты,

Как декорации, выносишь.

Нет, мой философ, я поэт!

Мне нужны ангелы и духи,

Все эти тайны, этот бред,

Что завещали нам старухи;

Мне нужны вера в чудеса,

И рай, и ад, и злых тревога,

И если пусты небеса,

То сам бы выдумал я бога.

Я не стою за них горой,

Они пугают лишь невежду, —

Но в них для истины святой

Я вижу дивную одежду.

Полно притворяться,

Юноша счастливый!

Повинись, признайся:

Что ты так встревожен

И хитришь неловко?

Я попал некстати?

Видел я, мелькнуло

Беленькое платье

Посреди деревьев;

Из саду да к дому

Убежала Нина,

По цветам ступая,

Портя и ломая

Милые ей розы,

Мак и гиацинты...

Знаешь ли ты, ветер

Вьется вокруг розы,

Вдруг, как бы спугнул кто.

От нее умчится,

Всё еще исполнен

Запахом чудесным

Благовонной розы:

Что же ты стыдишься?

Очи блещут негой,

На душе так ясно,

Голова весенним

Счастием сияет —

Не бывал ты лучше!

Годы страсть уносят, —

И, поверь, успеешь

Ты еще быть старцем...

А уж что за юность

Без любви и счастья!

Хвалами ты свой дух насытил,

И мыслишь, внемля торжеству,

Что лавр ты Пушкина похитил

И им обвил свою главу.

А думал Пушкин простодушный,

Что прочен здесь его венок.

Но видел я другой урок

Фортуны гордой и бездушной.

Раз, близ Неаполя, осел

На гроб Вергилия забрел

И — лавр поэта многовечный

Переломил бесчеловечно,

И, что ужаснее всего —

Представь себе, — он съел его!

С невольным сердца содроганьем

Прослушал Музу я твою,

И перед пламенным признаньем,

Смотри, поэт, я слезы лью!..

Нет, ты дитя больное века!

Пловец без цели, без звезды!

И жаль мне, жаль мне человека

В поэте злобы и вражды!

Нет, если дух твой благородный

Устал, измучен, огорчен,

И точит сердце червь холодный,

И сердце знает только стон, —

Поэт! ты слушался не Музы,

Ты детски слушался людей.

Ты наложил на душу узы

Их нужд строптивых и страстей;

И слепо в смертный бой бросался,

Куда они тебя вели;

Венок твой кровью окроплялся

И в бранной весь еще пыли!

Вооруженным паладином

Ты проносился по долинам,

Где жатвы зреют и шумят,

Где трав несется аромат,

Но ты их не хотел и видеть,

Провозглашая бранный зов,

И, полюбивши ненавидеть,

Везде искал одних врагов.

Но вижу: бранью не насытясь

И алча сердцем новых сил,

Взлетев на холм, усталый витязь,

Ты вдруг коня остановил.

Постой — хоть миг! — и на свободе

Познай призыв своей души:

Склони усталый взор к природе.

Смотри, как чудно здесь в глуши:

Идет обрывом лес зеленый,

Уже румянит осень клены,

А ельник зелен и тенист;

Осинник желтый бьет тревогу;

Осыпался с березы лист

И как ковром устлал дорогу, —

Идешь — как будто по водам, —

Нога шумит... И ухо внемлет

Смятенный говор в чаще, там,

Где пышный папоротник дремлет

И красных мухоморов ряд,

Как карлы сказочные, спят;

А здесь просвет: сквозь листья блещут,

Сверкая золотом, струи...

Ты слышишь говор: воды плещут,

Качая сонные ладьи;

И мельница хрипит и стонет

Под говор бешеных колес.

Вон-вон скрыпит тяжелый воз:

Везут зерно. Клячонку гонит

Крестьянин, на возу дитя,

И деда страхом тешит внучка,

А, хвост пушистый опустя,

Вкруг с лаем суетится жучка,

И звонко в сумраке лесном

Веселый лай летит кругом.

Поэт! Ты слышишь эти звуки...

Долой броню! Во прах копье!

Здесь достояние твое!

Я знаю — молкнут сердца муки

И раны тяжкие войны

В твоей душе заживлены.

Слеза в очах как жемчуг блещет,

И стих в устах твоих трепещет,

И средь душевной полноты

Иную Музу слышишь ты.

В ней нет болезненного стона,

Нет на руках ее цепей.

Церера, пышная Помона

Ее зовут сестрой своей,

К ней простирают руки нежно —

И, умирив свой дух мятежный,

Она сердечною слезой

Встречает чуждый ей покой...

Отдайся ей душою сирой,

Узнай ее: она как мать

Тебя готова приласкать;

Брось человеческого мира

Тщету и в божий мир ступай!

Он лучезарен и чудесен,

И как его ни воспевай —

Всё будет мало наших песен!

Здорово, милый друг! Я прямо из деревни!

Был три дня на коне, две ночи спал в харчевне,

Устал, измучился, но как я счастлив был,

И как на счет костей я душу освежил!

Уж в почках яблони; жужжат и вьются пчелы;

Уж свежей травкою подернулась земля...

Вчера Егорьев день — какой гурьбой веселой

Деревня выгнала стада свои в поля!

Священник с причетом, крестом и образами

Молебен отслужил пред пестрыми толпами

И, окропив водой, благословил стада —

Основу счастия и сельского труда.

И к морю я забрел: что плещется уклейки!

В бору застиг меня весенний первый гром,

И первым дождиком облитый, как из лейки,

Продрогши, ввечеру согрелся я чайком

В трактире с чухнами, среди большой дороги.

Но сколько испытал я в сердце новых чувств!

Продумал сколько дум о мире и о боге,

Проверил наши все теории искусств,

Всё перебрал, о чем с тобой мы толковали,

Искали истины — и беспощадно врали!

Поверишь ли, мой друг, что на коне верхом,

Или ворочаясь в ночи на сеновале,

Меж тем как вкруг шумел весь постоялый дом,

Проезжие коней впрягали, отпрягали,

И подле же меня до утренних лучей

Я слышал чавканье коров и лошадей, —

Я, друг мой, нашу всю науку пересоздал!

Ученым и тебе — всем по заслугам воздал!

Я думал: боже мой! Ну, вот, меж тем как я

С душою, раннею весною обновленной,

Так ясно вижу всё, и разум просветленный

Отвагой дышит, полн сердечного огня, —

Ты, в душной комнате, боясь сквозного ветру,

О мире, может быть, систему сочинил...

О, вандал! Ты весну не сердцем ощутил —

Прочел в календаре, узнал по барометру!

Ведь так и с истиной в науке-то у вас!

Вы томы пишете, начнете свой рассказ

С ассириян, мидян и кончите Россией, —

И что ж? Толкуя нам, как думали другие,

Сказали ли хоть раз, как думаете вы?

Ну, что бы подойти к предмету просто, прямо,

Чем споры древних лет поддерживать упрямо

С надменной важностью бессмысленной совы?

О, эрудиция! О, школьные вериги!

Да что за польза нам, что поняли вы книги!

Нет, дайте истины живое слово нам,

Как виделась она старинным мудрецам

Еще блестящая восторгом вдохновенья

И окропленная слезами умиленья!

Она — дитя любви и жизни, — не труда!

Ученость ведь еще не мудрость, господа!

Системы, сшитые логически и строго, —

Хитро созданный храм, в котором нет лишь — бога!

Но, впрочем, вы враги восторга и мечты!

Вы — положительны! Для вас в науках точность

Ручательство за их достоинство и прочность,

И, изучая жизнь, что вам до красоты!

«Всё бред, что пальцами ощупать невозможно!

Нам греки не пример: они учились жить

И мир невидимый старались объяснить;

Мы ценим только то, что твердо, непреложно», —

И в цифрах выразить готовы вы весь мир!..

Что я пойму, когда, описывая пир,

Ты скажешь — столько-то бутылок осушили?

Нет, было ль весело, скажи, и как вы пили?

И в грязном кабаке бутылкам тот же счет,

Что у дворецкого в Перикловом чертоге,

Где пировал Сократ и поучал народ

О благе, красоте и о едином боге.

И много стоит вам и муки и трудов,

Найти у греков счет их сел и городов

Или республик их определить доходы...

О, близкие еще к младенчеству народы!

Ведь о грамматике не думали они,

А пели уж стихи великой Илиады,

И эта песнь жива еще по наши дни

И служит нам еще, как ключ в степи, отрадой...

Я каюсь, милый мой, брани меня, ругай,

Иль действием весны на разум объясняй,

Но мысли странные в уме моем рождались,

Представил живо я наш непонятный век,

Всё, что мы видели, чем жили, вдохновлялись

И, как игрушкою наскучив, в быстрый бег

От старого вперед всё дале устремлялись;

Припомнил лица я, и страсти, и слова,

И вопль падения, и клики торжества,

Что вырывалося внезапно, вдохновенно,

Что было жизнию, казалось, всей вселенной,

В чем каждому из нас была и роль, и честь, —

И вдруг подумал я — пройдет столетий шесть,

И кинется на нас ученых вереница!..

Я думал — боже! как их вытянутся лица,

Когда в громаде книг, что наш оставит век,

Ища с трудом у нас Сократов и Сенек,

Найдут какие-то печальные заметки —

Сухого дерева раскрошенные ветки!

Увидят кипы книг, истлевшие в пыли,

Где правила ремесл в науки возвели;

Там сочинение, под коим гнется полка —

«О ценности вещей в правленье Святополка».

Увидят, что у нас равно оценены

За остроту ума и реалист, и мистик;

Там цифры мертвые безжизненных статистик,

Романы самые статистикой полны...

Найдут, как тщилися тугие корнесловы

Язык наш подвести под чуждые оковы;

Откроют критиков и важных, и смешных;

Грамматиков — и, ах! несходство между них!

Историков идей, историков событий,

Историков монет, историков открытий...

Но, исчисляя тут познаний наших круг,

Одну припомнил я науку, милый друг,

И так захохотал среди ночного мрака,

Что спавшая в сенях залаяла собака.

Ведь мало нам наук и сложных, и простых!

Нам мало даже книг, хоть перечесть их мука!

Для нас нужна еще особая наука —

История... чего?.. Да этих самых книг!..

Но мой шутливый смех и грустию сменялся,

И с горем пополам, ей-богу, я смеялся,

Покуда крепкий сон меня не уломал.

Когда ж проснулся я, восток зарей сиял,

Летели облака с зардевшими краями,

Как полчища, пройти пред царскими очами

Готовые на смотр; и несся пар седой

Над сталью озера; земля ночным морозом

Была окреплена с подмерзнувшей травой,

И тонкий лед звенел, дробяся под ногой.

Пора уж двигаться ночевщикам-обозам!

Взъерошенный мужик уж вылез на крыльцо

Расправить холодком горячее лицо

И мрачно чешется... Там мальчуган пузатый

Впросонках поднялся и выскочил из хаты,

И стал как Купидон известный у ключа...

Весь дом задвигался, зевая и ворча.

Пора на рынок в путь ленивому чухонцу...

Телеги тронулись... И мне коня! И в путь!

Куда?.. Куда-нибудь! Да хоть навстречу солнцу!

О, радостная мощь мою подъемлет грудь!

Дыханье так свежо и вылетает паром!

И мысль во мне кипит, светлея и горя,

Как будто глянула и на нее заря,

Пылающая там, по небесам, пожаром!

Как будто кто-то мне таинственно шептал,

Когда вчерашний бред я свой припоминал,

И — «радуйся! вещал, что ты рожден поэтом!

Пускай ученые трудятся над скелетом!

Пусть строят, плотники, науки прочный храм!

Мысль зданья им чужда, — но каждый пусть келейник

Несет соломинку на общий муравейник!

Ты ж избран говорить грядущим племенам

За век, за родину! Тебе пред светом целым

Глаголом праведным и вдохновенно смелым

Их душу возвестить потомству суждено!

Ученым — скорлупа! Тебе, певец, зерно!

В тебе бьет светлый ключ науки вечно новой!

В тебе живая мысль выковывает слово —

Пусть ловят на лету грамматики его:

Оно лишь колыбель созданья твоего!

Пускай родной язык непризванные мучат,

На чуждый образец его ломаться учат,

Клеймят чужим клеймом и гнут в свое ярмо:

Ты видишь, точно конь он дикий не дается

И в пене ярости и бесится, и бьется,

И силится слизать кровавое клеймо.

Но как он вдруг дохнет родных степей разгулом

Под ловким всадником! Как мчится по полям!

Ведь только пыль змеей виется по следам,

И только полнится окрестность звонким гулом!»

Что слышу? Что сердца волнует?

Что веселится царский дом?..

Опять Россия торжествует!

Опять гремит Кагульский гром!

Опять времен Екатерины,

Я слышу, встали исполины...

Но мой восторг неполон! Нет!

Наш век велик, могуч и славен;

Но где ж, Россия, твой Державин?

О, где певец твоих побед?

И где кимвал его, литавры,

Которых гром внимал весь мир?..

Неполны воинские лавры

Без звона неподкупных лир!

Кто днесь стихом монументальным

Провозвестит потомкам дальным,

Что мы всё те же, как тогда,

И что жива еще в России

О христианской Византии

Великодушная мечта!

К тебе, Державин, как в молитве,

К тебе зову! Услышь мой глас,

Как слушал бард о чудной битве

Простого пахаря рассказ.

С тех пор как жреческий твой голос

Умолкнул, много Русь боролась

Со злым врагом и клеветой.

В нас сил твоих недоставало

К ним стать лицом, поднять забрало

И грянуть речью громовой.

Пора забыть наветы злые,

Пора и нам глаза открыть

И перестать нам о России

С чужого голоса судить.

Пора! Завеса разорвалась!

В нас сердце русское сказалось!

Мы прозреваем наконец

В самосознании народном —

Нам не в Париже сумасбродном,

Не в дряхлой Вене образец.

В Европе слишком много кровью

Сама земля напоена;

Враждой упорной, не любовью

Взрастила чад своих она;

Там человека гордый гений

Зрел средь насильств и потрясений;

Дух партий злобу там таит;

Все живы старые обиды;

Над каждым мрачной Немезиды

Там меч кровавый тяготит.

А мы за нашими царями,

Душою веруя Петру,

Как за искусными вождями,

Пошли к величью и добру.

Они одни лишь угадали,

Какая мощь и разум спали

В богатыре земли родной,

Лишь бы монгольских зол заразу

С него стряхнуть и, как алмазу,

Дать грань душе его младой.

Чем быть во изумленье миру —

Ему впервой разоблачил

Тот, кто сложил с себя порфиру

И как матрос и плотник жил;

За Русь пошел страдать, учиться.

Кто восхотел переродиться,

Чтоб свой народ переродить!

Познай, наш враг хитроугрозный!

С ее царем дороги розной

России ввек не может быть.

И пусть она еще ребенок,

Но как глядит уже умно!

Еще чуть вышла из пеленок,

Но сколько ею создано!..

Державин! Бард наш сладкострунный!

Ты возвещал России юной

Всё, чем велик здесь человек;

Ты для восторга дал ей клики,

Ты огласил ее, великий,

Трудов и славы первый век!

Восстань же днесь и виждь — как снова

Родные плещут знамена!

Во славу имени Христова

Кипит священная война,

И вновь Россия торжествует!..

Пускай Европа негодует,

Пускай коварствует и лжет:

Дух отрицанья, дух сомненья,

Врагов бессильное шипенье

Народный дух в нас не убьет!

У нас есть два врага — мы знаем!

Один — завистников вражда:

Не усмирив их, не влагаем

Меча в ножны мы никогда;

Другой наш враг — и враг кичливый —

То дух невежества строптивый!..

О Русь! их купно поражай!

Одних мечом, других сатирой,

И бранный меч с правдивой лирой

Единым лавром обвивай!

В ряду героев Измаила

Да узрят наши имена,

Да знают: с ними в нас одна

Мощь разума и длани сила;

Да глубже мысль нам ляжет в грудь,

Что наш велик в грядущем путь, —

И тень певца Екатерины

На наше кликнет торжество:

«Они всё те же исполины

И помнят барда своего!»

Нет, не для подвигов духовных,

Не для спасения души

Я б бросил мир людей греховных

И поселился бы в глуши, —

Но чтоб не видеть безрассудства

И ослепления людей,

Путем холодного распутства

Бегущих к гибели своей.

Нет, с правдой полно лицемерить!

Пора решиться возгласить:

В грядущем — не во что нам верить

И в жизни нечего любить!

Одно безмолвие природы,

Поля и лес мне могут дать,

Чего напрасно ждут народы, —

Спокойной мысли благодать.

Два раза снег уж выпадал,

Держался день и таял снова...

Не узнаю леска родного —

Как светел он, как редок стал.

Чернеют палки гнезд вороньих

На дереве; кой-где дрожит

Один листок, и лес молчит...

А утопал он в благовоньях,

И лепетал, и зеленел,

В грозу шумел, под солнцем зрел.

И всё мне здесь твердит уныло:

И ты пройдешь огонь земной,

И захиреешь ты душой

Еще, быть может, до могилы.

Нет, — тайный голос мне звучит, —

Нет, что-нибудь да устоит

Во мне в крушеньи прежней силы,

Как эта царственная ель,

Еще блестящая досель

В своем зеленом одеянье, —

Не ум, так сердце; не оно —

Так чувство чистое одно,

Одно отрадное сознанье,

Что путь свой честно я свершил

И для чего-нибудь да жил.

Когда по улице, в откинутой коляске,

Перед беспечною толпою едет он,

В походный плащ одет, в солдатской медной каске,

Спокойно-грустен, строг и в думу погружен, —

В нем виден каждый миг державный повелитель,

И вождь, и судия, России промыслитель

И первый труженик народа своего.

С благоговением гляжу я на него,

И грустно думать мне, что мрачное величье

В его есть жребии: ни чувств, ни дум его

Не пощадил наш век клевет и злоязычья!

И рвется вся душа во мне ему сказать

Пред сонмищем его хулителей смущенным:

«Великий человек! Прости слепорожденным!

Тебя потомство лишь сумеет разгадать,

Когда история пред миром изумленным

Плод слезных дум твоих о Руси обнажит

И, сдернув с истины завесу лжи печальной,

В ряду земных царей твой образ колоссальный

На поклонение народам водрузит».

Случается порой, в весенний ясный день,

Когда к нам ветерки с полудня прилетают,

С крыш капли быстрые как золото мелькают,

И на душе твоей томленье, сон и лень;

И смотришь, как народ идет толпой шумящей,

Как вздулось синее стекло замерзших рек,

Как скачут вороны, копая рыхлый снег...

Вдруг посреди толпы, как метеор блестящий,

Идет красавица... внезапно пред тобой

Как будто бы пахнёт цветами и весной,

И словно обожжет тебя, как гордо взглянет

В лицо тебе, и ждет, что ты потупишь взор

И, как царице, дашь стопам ее простор:

О, как тут хорошо и вместе стыдно станет!

Вся жизнь в груди в тот миг воспрянет ото сна,

И знать хотелось бы, что думает она —

Меж тем, как ослеплен, потерян и встревожен,

Ты кажешься так мал, незначащ и ничтожен...

Стоишь как вкопанный, а взор за ней следит

В толпе, во множестве мелькающих нарядов,

И всё в душе твоей как струнный гул дрожит

Под электричеством двух встретившихся взглядов.

Вот так рождается и мысль твоя, поэт,

Как образ пламенный, как мимолетный свет,

И только силишься, при трепете блаженства,

Запомнить резких черт красу и совершенство,

Покуда не прошла та творческая дрожь

И душу не объял художнический холод:

Прочь, зодчий! План готов, размерен и хорош,

И плотничать иди пила, топор и молот!

Ох, дорога ль моя, ты дороженька!

Ты меня на добрый путь наставила,

Дурака меня оболванила,

Добрым молодцем в люди вывела,

Как я был еще млад-младешенек,

А потом как был и на возрасте,

Нерадивый был, непонятливый.

Возьмусь за соху — полоса крива,

Возьмусь за косу — из рук валится.

Только песни петь умел девкам я,

Да разжалобить хмель кабацкую

В стариках умел я по праздникам.

Долго ждал-глядел и грозил отец,

Да и грянул вдруг, что по небу гром,

И, что гул в бору, мать поддакнула.

Отобрали мой новый синь кафтан,

Шляпу с пряжкою, пояс шелковый,

Дали в руки кнут да дыряв зипун,

В пастухи меня, дурня, отдали.

И пастух-то я нерадивый был:

Пас в лесу сперва — да соскучился,

Стал в луга гонять — закручинился,

Норовил потом на дороженьку

На проезжую, на шоссейную.

Ох, дорога ль моя, ты дороженька!

Как пришло тебе твое времечко,

Не дорогой ты — стала улицей.

Разлетелися галки, вороны,

По березничку в стороне сидят;

Серый заинька в кустик спрятался,

Приложил ушки, сам дрожит как лист;

Господа ль катят, шестерик валит —

В стороне и те дожидаются;

Тройка ль бойкая несет купчика,

Пьян ямщик стоит, гонит что есть сил, —

Да и ты, купец, поворачивай:

Ровно птицы снуют всё фельдъегери.

Только утро-свет замерещится,

Уж скрыпуч обоз без конца ползет,

Всё добро везут, кладь казенную,

Вслед полки идут, едет конница,

Кони фыркают, сабли звякают,

Усачи сидят, подбоченились,

Говорят-шумят добры молодцы,

Пастуха корят рохлей-увальнем,

Дураку кричат: «На кобылу сядь.

Сядь на пегую, да лицом к хвосту,

Мы с собой возьмем, прямо в вахмистры!»

А потом идет артиллерия:

Пушки медные, всё сердитые,

Фуры крашены с сизым порохом;

Офицер идет хоть молоденький,

Только быстрый взгляд, носик вздернутый.

Пастуха опять дразнят молодцы,

Дурака корят рохлей-увальнем

И с собой зовут позабавиться:

«Эй, деревня, слышь! Зубки беличьи!

Погрызи, поди, всласть и досыта, —

У нас фуры вон всё с орешками,

Всё с орешками, всё с чугунными».

Им пехота вслед: вперед музыка,

С запевалами, с пляской, с гиканьем;

Ружья — что твой лес! Каски медные,

Полы загнуты, сапоги в пыли:

Идут — стонет дол! Чуешь — сила валит,

Проучила меня зевать конница,

Проучила глазеть артиллерия:

Уж пехоте я в пояс кланялся,

С головы скидал шапку старую,

Заслужил пастух слово доброе.

Брал я удали, заговаривал,

Провожал солдат семь и восемь верст;

Разузнал от них, на чем свет стоит,

Сколько в свете есть городов и сел,

И которые христианские,

И которые басурманские;

Как задумали злые нехристи —

Полонить пришли землю русскую,

Наругаться пришли над иконами,

Обижать пришли царя белого;

Да легко сказать — надо с бою взять,

А на то пошло — так не выдадим:

С нами бог и царь, дело правое.

Ох, дорога ль моя, ты дороженька!

Ты не долго была битой улицей,

И прошло твое красно времечко,

Поосела пыль, позатихла молвь,

Тишина легла безответная.

Приосмелился заяц, выглянул

На дороженьку, стал осинку драть;

Галки, вороны почали скакать,

И один пастух одинешенек

При дороженьке, сиротинушка;

Он стоит, глядит в дальню сторону:

Словно всех родных проводил с двора,

Проводил на пир, сам не прошен был.

И брала его тоска лютая,

И привиделся небывалый сон.

Словно буря идет, с громом, с молнией;

С треском небо, гляжу, разорвалося,

И в сияньи стоит высока жена

Красоты в очах неописанной.

Громким голосом на все стороны.

Говорит она, мать детей зовет:

«Подымайтеся, детки милые!

Обижают меня, ох, соколики!»

И по слову ее, что ковыль-трава,

Колыхается, подымается

С четырех сторон рать великая;

И, что лебеди по заре кричат,

По поморью кричат камышовому,

Детки матери откликаются:

«Слышим, матушка! Не бойсь, выручим!»

И, отколь возьмись, белый конь летит,

На меня пахнул из ноздрей огнем;

И схватил коня я за гривоньку,

На коня вскочил храбрым витязем,

И на мне доспех — воронена сталь,

Полетел как вихрь, засверкал мечом

И откликнулся звонким голосом,

Как откликнулись храбры полчища:

«Слышим, матушка! Не бойсь, выручим!»

А как крикнул я, то и сон пропал,

И вскочил, гляжу — а и нет коня,

Не доспех на мне, а дыряв зипун,

Не булат в руке — пастуховский кнут.

И швырнул я кнут, залился слезьми,

Наземь ринулся, рвал сыру траву.

В сердце зла тоска пуще прежнего.

«Али хуже я да честных людей?

Аль что плох пастух — так нет удали?

Да хоть песни петь молодецкие

Пригожуся я, как пойдут на бой!..»

Трое суток я пропадал с села,

Трое суток я не гонял коров.

На четвертые поздно вечером

Я пришел с степи к отцу, к матери,

До земли челом поклонился им,

Заклинал забыть гнев родительский,

Что я сам нашел свою долюшку

Без отцовского изволения.

«Грех с души сними, родна матушка,

Отпусти вину, родной батюшка, —

Сплю и вижу я: мне в поход идти».

Испужалася родна матушка,

Почала корить, горьки слезы лить.

Сердце рвалося, да не сдалося!

Что надумалось во сыром бору,

Что под благовест намолилося

(Сам дивлюсь теперь, отколь речь взялась),

Пошел сказывать, перепархивать

Сперва птенчиком низко по земи,

А потом пошел что орел гулять,

Что в своей воде рыба вольная.

Всё ей выложил: рассуди сама,

Коль губить — губи! В пастухах держи —

Лыко драть, лапти плесть — да коров гонять!

Молча слушал отец, на печи лежал;

А и вижу, с печи опускается,

Сед как лунь, старик, прямо к образу,

На колени пал; замолчала мать.

Был грозён-умён родной батюшка.

«Не кори, — сказал, — не вопи, жена.

Не по глупости говорит дитя,

Он добро сказал, и добру быть так!

Ты зажги свечу перед образом,

Осени дитя, как быть следует,

Нерушимым ввек крестным знаменьем:

Сам свезу чем свет и сдам в рекруты».

Просбирала мать во всю ночь меня,

Просидел отец до зари со мной.

С солнцем впряг коней, словно к празднику,

С расписной дугой, сбруя с бляхами.

Девки, молодцы все сбежалися,

Как с родным, со мной попрощалися.

Гордой поступью вышел батюшка:

Шапки снял народ, расступилися.

Помолясь еще, тронул вожжи он —

Кони взвилися, люди ахнули,

Завопила мать, наземь грянулась,

Подхватили ее люди добрые.

Понеслись мимо нас избы с клетями,

Зелены луга, ходуны-мосты,

С громом въехали мы в губернию.

Тут и жизнь моя пошла сызнова.

Ох, дорога ль моя, ты дороженька!

Не видал я, где ты начинаешься,

А уж знаю теперь, где кончаешься.

Привела меня ты, дороженька,

К славну городу к Севастополю —

Отстоять его, коли бог судил,

Или лечь костьми во честном бою.

Меня всю ночь промучил сплин...

Передо мной, к стене прибитый

И, видно, няней позабытый,

Висел бумажный арлекин.

Едва хочу я позабыться —

Вдруг арлекин зашевелится,

Начнет приплясывать, моргать

И точно хочет что сказать.

Я ободрил его. Он начал:

«У вас мне просто нет житья.

Здесь для детей забава я,

А то ли я в Европе значил?

Там все уж знают и твердят,

Что нынче век арлекинад.

Мы маскируемся, хлопочем,

Кутим, жуируем, морочим

И, свет волнуя и губя,

Тишком смеемся про себя.

Но ты меня не понимаешь...

Не мудрено! Ты знаешь свет

Из книг французских да газет;

И, верно, всё воображаешь,

Что арлекин — остряк и шут,

Философ жизни, умный плут,

Друг Бахуса и всякой снеди —

Есть вымысл площадных комедий.

Так было прежде, в старину.

Тогда нас в строгости держали,

Тогда мы роль свою играли

Исправно... Даже не одну

Услугу людям оказали...

Скажу не обинуясь: мир

Вперед мы двигали чудесно,

Когда какой-нибудь безвестный

Нам роли сочинял Шекспир.

Таких Шекспиров было много

Во всех родах. Их здравый ум

Всем и всему судья был строгой.

Их смех был плод глубоких дум...

На площади за ширмой пестрой

Мы зло язвили шуткой острой,

И к нам езжала даже знать,

Чтоб каламбур у нас занять, —

Инкогнито!.. Мы беспристрастно

Тартюфов ставили на смех;

Критиковали даже тех,

Кого критиковать опасно:

Известный взяточник и вор

Боялся нас как привиденья;

В делах правленья самый двор

Нас принимал в соображенье.

А шарлатанов-докторов,

Сластолюбивых старичков

И легких модников аббатов,

Скупцов и плутов-адвокатов,

Старух — охотниц до интриг —

Держал в острастке наш язык.

Так в нашем смехе и злословье

Нашли орудье короли,

Чтоб сор мести с лица земли;

И нас любили все сословья:

В них силы наша болтовня

Возобновляла, как лекарство,

Тем в равновесии храня

Все элементы государства.

Пленясь критическим умом

И нашей речи бойкой солью,

Нас свет иной, важнейшей ролью

Решился наградить потом.

«Вы гнать умеете пороки, —

Сказал, — подайте же вы нам

Высокой мудрости уроки!

Как дети вверимся мы вам.

Всей государственной машине

Вы чудный сделали разбор, —

Так перестройте ж нас вы ныне,

Да новый мир пойдет с сих пор!»

В нас ум всегда был смел и скор.

Вмиг план готов, и ухватились

За труд с уверенностью мы.

Мы к той поре уж поучились

И наши бойкие умы

Уж в философию пустились;

Пьеро надел уже парик,

И точно — царь был в царстве книг!

И мы пошли ломать. Трещало

Всё, что построили века...

Грядущее издалека

Нам средь руин зарей сияло...

Но вдруг средь наших сладких снов,

Средь наших пламенных теорий —

Мы слышим черни ярый рев:

Как будто вдруг из берегов,

Бушуя, выступило море!..

Мы в ужасе глядим кругом,

И что ж? Как демоны в потемках,

Одни стоим мы на обломках:

Добро упало вместе с злом!

Все наши пышные идеи

Толпа буквально поняла

И уж кровавые трофеи,

Вопя, по улицам влекла...

Но это всё тебе известно;

Ты знаешь, как одни из нас,

Противу черни ополчась,

Погибли праведно и честно;

Но ты не знаешь одного —

Что многим голову вскружило

Господство, власть и торжество,

А с тем и деньги... Да, мой милой!

Кто раз уж сладко ел и пил,

Тот аппетит уж наострил!

Мы взять попробовали силой —

Да не смогли. «Ну так постой, —

Мы думали, — народ пустой!

Подобье вечное Сатурна!

Мы как-нибудь найдем лафу,

И так подденем на фу-фу!

Половим рыбки: море бурно!..

Мир сам пойдет своим путем,

А мы с него свое возьмем —

И вот как: решено, что дурно

Всё старое, как сгнивший плод,

Ну, так возьмем наоборот,

Перевернем всё наизнанку,

Взболтаем целый мир, как склянку:

Чему на дне быть — упадет,

Чему вверху — наверх всплывет!..

То, что считалось безобразным,

Мы совершенством назовем;

Что искони казалось грязным,

Мы в том высокое найдем...»

Но, впрочем, эти штуки мелки,

И занимают лишь детей

Литературные проделки.

Тут были вещи покрупней.

Притом у нас литература

Была неважная фигура:

Один слезами тешил дур,

Другой ругался чересчур,

Так что открылась штука эта,

И мир смекнул, стряхнувши сплин,

Что в маске чахлого поэта

Румяный крылся арлекин.

Нет, вот где более отваги!

Смотри-ка, дерзость какова!

Мы появилися как маги,

Вещали чудные слова;

Со всем величием пророка

Провозглашали: «Нет порока!

Для плоти наступил свой век!

Стыд, совесть — робких душ тревога!

В страстях познайте голос бога,

И этот бог — есть человек!..»

Благоуханными словами

Навербовали мы толпами

Жрецов, а особливо жриц

Из жен, скучающих мужьями,

И неутешенных вдовиц.

В своем бессовестном ученье

Открыв всем мерзостям прощенье,

Пустили по свету гулять

Мы Мессалин и Дон-Жуанов,

И куча мелких партизанов

Пошли их роль перенимать.

Они взялись за дело прочно

И, пред испуганной толпой,

Плевали с наглостью тупой

В лицо весталки непорочной,

Им недоступной, им чужой!

Прикрывши грацией бесстыдство,

Они всем блеском сибаритства

Ловили в сети и детей,

Их развращая в цвете дней...

Тут было чистое злодейство,

Но наши новые жрецы

Втирались в мирные семейства

И утучнялись, как тельцы...

Но всё же этим аферистам

Не так проделка удалась,

Как арлекинам-журналистам.

В них оценить ты можешь нас.

Вот знают, где и как ударить!

Вот мастера-то, черт возьми,

Насчет умов в карманах шарить

И слыть честнейшими людьми!

Сбирая дани с муз и граций

Натурой, деньгой, тем и тем,

Они для верных спекуляций

Каких не строили систем!

Уж в чем других не уверяли,

Не веря ровно ничему!

Казалось всем, они лишь знали,

Что не известно никому,

Род человеческий так падок

Ведь на таинственность: они,

Как сфинксы, полные загадок,

Являлись черни в оны дни!

От них услышать голос божий

К ним собиралися толпы

Великодушной молодежи,

Чуть не целуя их стопы.

И сфинкс, в них разжигая страсти,

Себе прокладывал в тиши

На их плечах дорогу к власти

И с благородства их души

Сбирал тихонько барыши.

Так шарлатанством и коварством

Опять вступили мы в почет,

Опять правленье государством

Вручил нам ветреный народ,

И — мы попали в депутаты...

О, если б видел ты палаты!

Вот маскарад-то! Шум и гам!

Куда ни взглянешь — тут и там

Всё арлекин на арлекине

В патриотической личине!..

Ну, тут пошел такой кутеж,

Что уж теперь не разберешь!

Во имя братства и свободы

Мы взбаламутили народы,

Им обещая дать устав,

Как жать, не сеяв, не пахав.

Хоть, правда, два-три человека

Наладить думали ход века, —

Да где им? Главная-то часть

Была у нас — казна и власть,

В руках — голодной черни стая,

Толпа фанатиков слепая

Да беглецы со всей земли.

Так мы в республику сыграли,

Потом империю создали,

В парламент английский вошли...

И, два враждебные народа

Сдружив для Крымского похода,

На помощь туркам повели...

Всё б это ничего, конечно,

Когда бы в то, что мы творим,

О чем мы пишем и кричим,

Мы верили чистосердечно, —

Нет, веры нет в нас на алтын!

Ведь смех: почтенный господин

Громит с трибуны — плещут массы,

А подо все его возгласы

В душе витии арлекин

Толпе коверкает гримасы!

Я сам... Да что и поминать!

Увы! Nessun maggior dolore,[95]

Как вспоминать про счастье в горе!

Нас стали там уж понимать.

Народ — не тот, что пьет и пляшет,

А тот, который жнет и пашет, —

Стал дело, кажется, смекать;

А этих пахарей печальных,

Отцов семейств патриархальных,

Возросших средь лесов и гор,

Мы очень трусим с давних пор...

К тому ж еще удар жестокой:

Оскорблена в душе высокой,

Уж видит наша молодежь,

Что силы, ум ее, здоровье

Погибли, защищая ложь,

В великолепном пустословье,

И многие в душе своей

Дают обет — от критиканства,

От пустоты и шарлатанства

Предохранить своих детей...

Я думал, уж не дать ли тягу

Да здесь, в России, покутить...

Но как наказан за отвагу!

Не знаю, как и пережить!

Ведь вы одни для нас и грозны.

Вы слишком вообще серьезны.

Я здесь без весу, без гроша.

Иначе тешится Россия!

У ней и в смехе есть душа,

И в шутках — думы вековые!

У вас есть вера в вашу Русь —

А ведь и камни движет вера!

Нет, я ошибся. Признаюсь,

Уж вот урок-то! Вот карьера!

Мальчишка дергает шнурок,

А я и прыгай что есть ног,

Пока не пустит он шнурочка!..

Послушай, сжалься надо мной!

Пусти меня! Сними с гвоздочка!

Мне, право, надобно домой!

Идет к концу арлекинада —

Так приготовиться мне надо

Собой украсить мавзолей

Великих тамошних людей».

Окончена война. Подписан подлый мир.

Отцы отечества! устраивайте пир,

Бокалы с торжеством высоко поднимайте!

И лживый манифест с потоком слез читайте!

Чего еще вам ждать — написано красно!

Не в первый раз бумажным крючкотворством

Пришлося вам прикрыть отечества пятно,

Подьячие в звездах, с умом и сердцем черствым.

Полн черных дум, я в поле проходил,

И вдруг, среди истомы и тревоги,

Неистовым настигнут вихрем был.

Средь тучи пыли, поднятой с дороги,

Древесные кружилися листы,

Неслись снопы, разметанные стоги,

Деревьев ветви, целые кусты.

Стада, блея и головы понуря,

Помчались; рев и вой средь темноты

Такой поднялся, что, глаза зажмуря,

Я побежал и думал, что разбить

Иль вымести хотела землю буря.

Мгновенно дум моих порвалась нить.

Попавши в круть и силяся напрасно

Запорошенные глаза открыть,

Я вспомнил Дантов адский вихрь ужасной,

Который гнал, крутя, как лист в лугу,

Теней погибших вечно сонм злосчастной.

И что же? Вдруг я слышу на бегу,

Что не один я схвачен адской кручей

И волочусь в безвыходном кругу.

На миг открыв глаза, сквозь вихорь жгучий

Я множество узрел голов и лиц,

Одежд, как парус бившихся летучий,

Взбесившихся коней, в пыли возниц,

Детей и женщин, подымавших руки

Из-под колес разбитых колесниц.

Лишь по устам, открытым в страшной муке,

Я понимал, что все они вопят,

Но вихорь вырывал из уст их звуки,

И мчал он их, как щепки водопад...

Я вдруг попал в затишье за скалою,

И провожать бегущих мог мой взгляд.

И видел я: тяжелою стопою,

Как мчатся в страхе по полю быки

И между них телята — хвост строкою, —

Бежали юноши и старики.

Над ними вихрь кружил листы бумаги

И рвал с голов седые парики...

Педантов вмиг узнал я в сей ватаге:

Их жалкий круг когда-то охранял

Наук святыню и, в слепой отваге,

Дорогу к ней народу преграждал...

За ними вслед — исчадье канцелярий —

Дельцов, пройдох печальный сонм бежал...

Тут были мопсов морды, волчьи хари,

И головы ушастых лошаков,

И Зевс миров подьяческих, и парий.

Их точно гнал незримый рой бесов.

Один толстяк упал, изнемогая,

Но вихрь его, средь пыльных облаков,

То вниз, то вверх кидал, как мяч швыряя;

Другому же блудница на плеча

Повисла, как вампир, его кусая:

Он бил ее, зубами скрежеща...

За ними дам толпы, в наряде бальном,

В венках из роз, в гирляндах из плюща,

Как будто плыли в вальсе музыкальном,

Подобные летящим лебедям

Над синей степью к озерам зеркальным,

И франтов рой бежал по их следам,

Толкаяся и руки простирая

За улетающей толпою дам,

Так спугнутых домашних уток стая

Бежит по пруду, шлепая крылом

И взвиться в воздух силы напрягая...

Но вихорь стал еще сильней потом,

Опять толпы помчались в урагане,

Как армии в дыму пороховом.

Как в разноцветном, огненном фонтане,

И голубых и алых лент цвета

Передо мной мелькали, как в тумане.

Я чувствовал: страшна та высота,

С которой вихрь низвергнул сих несчастных...

Но вдруг, смотрю, яснеет темнота,

И пыли столб, и с ним толпа безгласных

И жалких жертв в клубящемся песке,

Весь просиял в отливах света красных,

И в белой ризе, крест держа в руке,

Маститый старец стал перед толпами,

Как каменный утес в упор реке.

Он вопиял: «Покайтесь!» — и перстами

Указывал на город... Я взглянул —

И онемел... Огонь, клубясь волнами,

Над городом всё небо обогнул.

Из дыма искры сыпались, как семя

От веяла, — и вдруг, сквозь треск и гул,

С небес раздался глас: «Приспело время!

Се тот, кого забыли вы! Долой,

О блудное и ветреное племя!»

Я в ужасе упал полуживой.

Нет, прочь суровый долг! Зачем мне сердце гложешь?

Не требуй жертв напрасных от меня,

Когда уже гасить в груди моей не можешь

Ее палящего огня!

Я клялся, да, я клялся мощной воли

Признать над сердцем власть...

Теперь... вот твой венок, он мне не нужен боле.

Возьми его и дай мне пасть!

Разорван наш союз... Она, я знаю, любит!

И вдруг отречься от нее!..

О, нет! пусть страсти пыл навек меня погубит:

В моем падении — блаженство всё мое!

Что точит червь мне жизнь, что гибну я в молчаньи,

Всё поняла душой она;

И на мои безмолвные страданья

Глядит, участия полна.

О, боже! вот оно — желанное участье!

Один лишь миг остался роковой...

Но нет, постой, дитя! Мне страшно это счастье:

В нем приговор конечный мой.

О, страшная судьба! коварное сомненье!

Я здесь у цели наконец:

В ней тайных мук моих награда и венец —

И роковой удар преступного паденья.

В часы полунощных видений

Как часто предо мной встают

В тумане милые две тени,

И как лепечут, как поют,

Как верят в счастье, как играют

И в жизнь, и в слезы, и любовь, —

И как легко они страдают,

Как быстро радуются вновь!

Их смех игрив, их взоры ясны,

Улыбки — веянье весны!

О боже! как они прекрасны!

О боже! как они смешны!

Как в них себя узнать нам трудно...

Ужель и впрямь была пора,

Когда так веровалось чудно

В возможность счастья и добра!

У меня ли над окошечком

Поселилося две ласточки.

Всё сидит одна на гнездышке,

А другая полетает вкруг,

И подсядет к ней на краишек,

И щебечет ей без умолку.

Говорит она про солнышко,

Да про море, море белое,

Про любовь свою заветную,

Да про кошку злоехидную.

Если б был со мной мой миленький,

К моему б окну он хаживал,

Говорил бы мне без умолку

Всё про солнышко, про ясное,

Да про море, море белое,

Про любовь свою заветную,

Про мою про злую мачиху.

На белой отмели Каспийского поморья,

Работой каторжной изнеможен, лежал

Певец. Вокруг песок; ни кустика, ни взгорья...

Лишь Каспий брызгами страдальца освежал,

Лишь Каспий вызывал певца на песнопенье...

Вот в сердце узника забилось вдохновенье,

Задвигались уста, сверкнул потухший взор,

Он руки к родине, как к матери, простер

И очи обратил с молитвой жаркой к богу;

Но двое часовых уж видят — быть греху!

И взводят уж курки, отставили уж ногу,

Готовясь выстрелить по первому стиху

И в крепости поднять военную тревогу...

Кумиры старые разбиты,

И их разогнаны жрецы,

И разных вер сошлись левиты,

И разных толков мудрецы.

Сошлись во всеоружьи бранном,

В тиарах, в пудре, в колпаках,

Восток и Запад в братстве странном

Уселись рядом на скамьях.

И толк пошел — широко, пышно,

Но с каждым мигом все сильней,

И наконец уже не слышно

Совсем за криками речей:

Друг друга каждый лишь порочит,

И громко бога своего

На место свергнутого прочит,

И счастья ждет лишь от него...

А мир, от гнета векового

Меж тем свободный, засиял,

И прыснуть жизнь везде готова,

И лист уж почку завязал...

И туча пыли, мглы и смрада

Ушла с ликующих небес,

И зданья нового громада

Стоит уж, полная чудес...

И перед тем, кто дал спасенье,

Пред кем разодралася тьма, —

Уже встает из разрушенья,

Живая, Истина сама...

Но, — хоть у всех глаза открыты, —

Ее не узрят гордецы,

И не поймут ее левиты,

И не узнают мудрецы!

Вукоман пригожий был детина,

А жена его еще пригожей:

Пляшет, скажешь, пава выступает.

Говорит, что голубка воркует,

Засмеется, что солнцем осветит.

Да не пляшет давно молодица,

Не воркует она, не смеется,

По садочку тихохонько ходит.

Зацепилась за яблоньку платьем;

Отцепляет от яблоньки платье,

А сама разливается, плачет:

«Ах, ты яблонька моя грунтовая!

Уж не тронь ты меня, горемычной!

Что ни год ты пышно расцветаешь,

Что ни год несешь ты плод румяный;

От меня одной краса уходит,

От меня одной плода не уродится,

Хоть живу уж пятый год я с мужем,

Да не знаю мужниной я ласки».

Услыхала свекровь ее слово,

Подзывает, спрашивает сына:

«Разгадай мне, Вукоман, загадку:

Сдуру, что ли, плачется невестка,

Что живет уж пятый год с тобою,

Да не знает она мужниной ласки?

Али порча есть в тебе какая?

Аль жена опостылеть успела?»

«Не стыди меня, матушка, напрасно.

Никакой во мне порчи не бывало,

Не успела мне жена опостылеть.

А что нет у нас с нею деток,

Так на то была ее же воля.

Как мы только с нею повенчались

И разъехались со свадьбы гости,

Приласкать хотел я мою любу,

Целовать хотел в уста и очи, —

От меня стала она борониться

И лицо руками закрывала,

И молила, так молила жалко:

«Не губи ты меня, сиротинку,

Называй меня своей сестрицей

И живи со мной, как брат с сестрою».

Как всплеснется руками старуха,

Обомлела и глядит на сына:

«Ох, ты дурень, молвила, дурень!

Я-то дура, что тебя женила!

Только в стыд с собой старуху вводишь,

Мать — учи его, как жить с женою!

Слушай же, что я скажу, бесстыдник!

Как с отцом твоим опосле свадьбы

Мы одни осталися в светелке,

Стал ко мне родитель твой ласкаться,

От него я стала борониться

И молила звать меня сестрицей

И со мною жить, как брат с сестрою.

Не охотник был шутить покойник:

Он мне дело говорит, я в слезы;

Он — ласкаться, а я пуще плакать;

Догадался, был умен, голубчик,

Что на бабью дурь господь дал плетку!

Перестала звать его я братцем

И всегда за то скажу спасибо.

Берегу с тех пор я эту плетку,

Передам сейчас же, только

Не тебе, сынок, а уж невестке».

Не прошло после этого недели,

Расцветать Вукоманиха стала.

Заиграл в лице у ней румянец,

Целый день и шутит и хохочет.

Не прошло и году — Вукоману

Родила она сынишку Яна.

Был такой веселый, славный мальчик,

Видом схож был с дедом, да и нравом,

И по деду так и назван Яном.

Высоко, под самым синим небом,

Пролетали малые три птички,

И у каждой было по вещичке:

У одной то был — пшеничный колос,

У другой был — листик виноградный,

А у третьей — здравье и веселье.

У которой колос был пшеничный,

Та садилась на зеленом поле, —

Во всё поле выросла пшеница;

У которой лист был виноградный,

Та садилась на высоку гору —

Вся гора покрылась виноградом;

Что несла же здравье и веселье —

Та садилась за трапезу нашу —

Чтоб мы были веселы и здравы.

Илья Ильич! Позволь, пока еще я смею

Гордиться дружбою высокою твоею,

Позволь воспеть звезду всходящую твою!

Покинешь скоро ты друзей своих семью

И потеряешься для них в сияньи света,

Недосягаемом для бедного поэта!

Позволь мне хоть сказать, как я люблю тебя,

Как мил ты мне, когда, гаванский дым клубя,

Прихлебывая, пьешь ликер ты благовонный

Иль сельтерской водой клико остепененный;

И в этот сладкий час, между еды и карт,

В бюрократический приходишь вдруг азарт,

И перестроивать, с верхов до основанья,

Всё заново начнешь общественное зданье!

О, как мы слушаем! Как наш ученый Шмит —

Сей нигилистов бич — от счастия пыхтит!

А юный правовед — сей баловень фортуны, —

Как будто ловит он речей твоих перуны

И прячет их в карман, чтоб ими, может быть,

В бумагах деловых эффектно погромить!

А Петр Петрович! Тит Фомич! И я-то, грешный, —

Мы таем, учимся, и — верь — не безуспешно!

Какие новые пружины и винты

В гражданский механизм искусно вводишь ты!

Какой из рук твоих, в жизнь дикого народа,

Ручной голубкою влетела бы свобода!

Я слушаю, лежу спокойно на софе

И вижу, что и я, в особенной графе,

В теории твоей стою, и так же точно

Все — пирамидою, осмысленно и прочно

Сложились шестьдесят мильонов русских душ!

И как мы все цветем! О, богом данный муж!

У всех одна лишь мысль, все трудимся мы вместе,

Чтоб всё, что ты завел, стояло век на месте.

Не только старики, — ты счастьем всех смирил,

Всех! Даже молодежь ты так переродил,

Что исчезает в ней уж в школе пыл и ярость,

И прыгает она из детства прямо в старость...

Мне даже кажется, что стали наезжать

Уж немцы к нам твое созданье изучать,

Дивясь, какой судьбой на «свинской» почве русской

Вдруг стало пахнуть всё идиллией французской!

Конечно, иногда меня смущает тут

Одно сомнение: народец русский — плут!

Не спорит никогда, но всюду — как по стачке,

Как в яму спустит вдруг, глядишь, поодиначке,

Созданья лучшие ученейших голов.

И как ты ни пиши, что с ним ни трать ты слов, —

Он от тебя бежит под сень родного мрака,

Как от немецкого намордника собака!

Но ты — ты сладишь с ним... вот только б проложить

Тебе тропинку-то!.. Вот только б обратить

Вниманье... знаешь... там!.. Лишь там бы захотели

Понять твои мечты, способности и цели!

Тогда б ты сладил, да! Ведь ты не то, что был,

Ну, хоть твой папенька!.. Ах, вижу, рассмешил

Тебя сравненьем я! Хохочешь?.. Слава богу!

Мне лестно! очень! да!.. Вспадет же на язык!

Вот в самом деле был забавный-то старик!

Полжизни на плацу вытягивал он ногу,

Был губернатором, здесь чем-то управлял...

Застегнут, вытянут, каким-то дикобразом

Старался выступать, — казалось, съест вот разом!

Пугать всегда хотел — и вовсе не пугал!

В нем, знаешь, не было — руководящей нити...

А ты — учтив всегда, без этой лишней прыти,

И, не поморщив бровь, сгоняешь со двора

Без объяснения, лишь почерком пера,

Всех этих практиков и самоук несчастных,

С великой мыслию твоею несогласных!

Не слушаешь мольбы ни жен их, ни детей...

А папенька? Смешно и вспомнить-то, ей-ей!

Воришку мелкого, на сотенном окладе,

Бывало, призовет, кричит, сам весь в надсаде,

Раздавит, кажется... Ан смотришь, покричит —

И сам расплачется, да тут же и простит!

Закона — не любил! Его боялся даже,

Всегда в нем видел то, против чего на страже

Быть должно всякому, и, встретясь с ним в пути,

С ним только вежливость старался соблюсти...

Вот в чем всё горе-то! В мундир весь век рядился,

Но сквозь мундир его халат всегда сквозился!

Вот ты, — так и в пальто, без звезд и без крестов.

А точно, кажется (я, впрочем, это слышал

От маменьки твоей), на свет в мундире вышел!

Конечно, память твой папа у стариков

Оставил добрую, — и ставят пред иконы

И нынче за него свечу; но, милый мой,

Тебя благословят — не тот и не другой,

Не Прохор, не Кузьма, не Сидор — а мильоны!

И пусть кричат слепцы: ты деспот! ты тиран!

Не слушай! Это толк распущенных славян,

Привыкших к милостям и грозам деспотизма!

Тиран ты — но какой? Тиран либерализма!

А с этим можешь ты — не только всё ломать,

Не только что в лицо истории плевать,

Но, тиская под пресс свободы, — половину

Всего живущего послать на гильотину!

Изобрази ты в нем поэта,

Чтоб, в царстве мысли царь, он был

Исполнен внутреннего света,

Да им и нас бы охватил!

Люблю его — не баловнем Лицея,

Питомцем чуждых муз — и на заре годов

Уже поклонником Фернея

Вслед офранцуженных отцов;

Не юношей, чей расцветавший гений,

И свежесть чувств, и первый сердца пыл

Под звуки Байрона уж отуманен был

Налетом им не прожитых сомнений...

Люблю его, когда уже прозрел

Он в этой мгле блистательной, но ложной —

И ранней славы блеск счел мишурой ничтожной,

И правды захотел.

Прочь Чайльд Гарольдов плащ! долой всю ветошь эту!

В искусстве мы должны пробить свою тропу!

Прочь возгласы, которыми поэту

Легко так волновать толпу, —

Нет, независимость от всякого кумира

И высшее из благ, в себе — лишь прямоты

И правды внутренней ища в явленьях мира,

Познал он тайну красоты.

Напрасно напрягаешь струны,

Вотще допытываешь ты

И этот мрамор вечно юный

И эти дивные холсты...

Твое богатство — эти знанья

И упражненная рука,

Но лишь орудье для созданья,

Запас безжизненный — пока

Отвыше Творческая сила

Твой дух собой не охватила,

Дабы, водя твоей рукой,

Ей продолжать творить Самой.