Сочинения в двух томах

Гармонии стиха божественные тайны

Не думай разгадать по книгам мудрецов:

У брега сонных вод, один бродя, случайно,

Прислушайся душой к шептанью тростников,

Дубравы говору; их звук необычайный

Прочувствуй и пойми... В созвучии стихов

Невольно с уст твоих размерные октавы

Польются, звучные, как музыка дубравы.

Блажен, кто под крылом своих домашних лар

Ведет спокойно век! Ему обильный дар

Прольют все боги: луг его заблещет; нивы

Церера озлатит; акации, оливы

Ветвями дом его обнимут; над прудом

Пирамидальные, стоящие венцом,

Густые тополи взойдут и засребрятся,

И лозы каждый год под осень отягчатся

Кистями сочными: их Вакх благословит...

Не грозен для него светильник эвменид:

Без страха будет ждать он ужасов эреба;

А здесь рука его на жертвенники неба

Повергнет не дрожа плоды, янтарный мед,

Их роз гирляндами и миртом обовьет...

Но я бы не желал сей жизни без волненья:

Мне тягостно ее размерное теченье.

Я втайне бы страдал и жаждал бы порой

И бури, и тревог, и воли дорогой,

Чтоб дух мой крепнуть мог в борении мятежном

И, крылья распустив, орлом широкобежным,

При общем ужасе, над льдами гор витать,

На бездну упадать и в небе утопать.

Когда ложится тень прозрачными клубами

На нивы желтые, покрытые скирдами,

На синие леса, на влажный злак лугов;

Когда над озером белеет столп паров

И в редком тростнике, медлительно качаясь,

Сном чутким лебедь спит, на влаге отражаясь, —

Иду я под родной соломенный свой кров,

Раскинутый в тени акаций и дубов;

И там, в урочный час, с улыбкой уст приветных,

В венце дрожащих звезд и маков темноцветных,

С таинственных высот, воздушною стезей,

Богиня мирная, являясь предо мной,

Сияньем палевым главу мне обливает

И очи тихою рукою закрывает,

И, кудри подобрав, главой склонясь ко мне,

Лобзает мне уста и очи в тишине.

Вхожу с смущением в забытые палаты,

Блестящий некогда, но ныне сном объятый

Приют державных дум и царственных забав.

Всё пусто. Времени губительный устав

Во всем величии здесь блещет: всё мертвеет!

В аркадах мраморных молчанье цепенеет;

Вкруг гордых колоннад с старинною резьбой

Ель пышно разрослась, и в зелени густой,

Под сенью древних лип и золотых акаций,

Белеют кое-где статуи нимф и граций.

Гремевший водомет из пасти медных львов

Замолк; широкий лист висит с нагих столбов,

Качаясь по ветру... О, где в аллеях спящих

Красавиц легкий рой, звон колесниц блестящих?

Не слышно уж литавр бряцанья; пирный звук

Умолк, и стих давно оружья бранный стук;

Но мир, волшебный сон в забытые чертоги

Вселились, — новые, неведомые боги!

Люблю я берег сей пустынный,

Когда с зарею лоно вод

Его, ласкаясь, обоймет

Дугой излучистой и длинной.

Там в мелководье, по песку,

Стада спустилися лениво;

Там темные сады в реку

Глядятся зеленью стыдливой;

Там ива на воды легла,

На вервях мачта там уснула,

И в глади водного стекла

Их отраженье потонуло.

В забытой тетради забытое слово!

Я всё прожитое в нем вижу опять;

Но странно, неловко и мило мне снова

Во образе прежнем себя узнавать...

Так путник приходит чрез многие годы

Под кровли отеческой мирные своды.

Забор его дома травою оброс,

И привязи псов у крыльца позабыты;

Крапива в саду прорастает меж роз,

И ласточек гнезда над окнами свиты;

Но всё в тишине ему кажется вкруг —

Что жив еще встарь обитавший здесь дух.

Во дни минувшие, дни радости блаженной,

Лились млеко и мед с божественных холмов

К долинам бархатным Аонии священной

И силой дивною, как нектаром богов,

Питали гения младенческие силы;

И нимфы юные, толпою легкокрылой,

Покинув Геликон, при блеске звезд златых,

Руками соплетясь у мирной колыбели,

Венчанной розами, плясали вкруг и пели,

Амброзией дитя поили и в густых

Дубравах, где шумят из урн каскада воды,

Лелеяли его младенческие годы...

И рано лирою певец овладевал:

И лес и водопад пред нею умолкал,

Наяды, всплыв из волн, внимали ей стыдливо,

И львы к стопам певца златой склонялись гривой.

Осень срывала поблекшие листья

С бледных деревьев, ручей покрывала

Тонкою слюдой блестящего льда...

Грустный, блуждая в лесу обнаженном,

В чаще глубокой под дубом и елью

Мирно уснувших двух нимф я увидел.

Ветер играл их густыми власами,

Веял, клубил их зеленые ризы,

Нежно их жаркие лица лобзая.

Вдруг за горами послышался топот,

Лаянье псов и охотничьи роги.

Нимфы проснулись: одна за кустами,

Шумом испугана, в чащу сокрылась,

Робко дыханье тая; а другая,

С хохотом резким, с пригорка к пригорку,

С холма на холм, из лощины в лощину

Быстро кидалась, и вот, за горами,

Тише и тише... исчезла... Но долго

По лесу голос ее повторялся.

Я в гроте ждал тебя в урочный час.

Но день померк; главой качаясь сонной,

Заснули тополи, умолкли гальционы:

Напрасно!.. Месяц встал, сребрился и угас;

Редела ночь; любовница Кефала,

Облокотясь на рдяные врата

Младого дня, из кос своих роняла

Златые зерна перлов и опала

На синие долины и леса, —

Ты не являлась...

Дай нам, пустынник, дубовые чаши и кружки,

Утварь, которую режешь ты сам на досуге;

Ставь перед нами из глины кувшины простые

С влагой студеной, почерпнутой в полдень палящий

В этом ручье, что так звонко меж камнями льется,

В мраке прохладном, под сенью дуплистыя липы!

Вкусим, усталые, сочных плодов и кореньев;

Вспомним, как в первые веки отшельники жили,

Тело свое изнуряя постом и молитвой;

И, в размышлениях строгих и важных,

Шутку порой перекинем мирскую.

Уж утра свежее дыханье

В окно прохладой веет мне.

На озаренное созданье

Смотрю в волшебной тишине:

На главах смоляного бора,

Вдали лежащего венцом,

Восток пурпуровым ковром

Зажгла стыдливая Аврора;

И, с блеском алым на водах,

Между рядами черных елей,

Залив почиет в берегах,

Как спит младенец в колыбели;

А там, вкруг холма, где шумит

По ветру мельница крылами,

Ручей алмазными водами

Вкруг яркой озими бежит...

Как темен свод дерев ветвистых!

Как зелен бархат луговой!

Как сладок дух от сосн смолистых

И от черемухи младой!

О други! в поле! Силой дивной

Мне утро грудь животворит...

Чу! в роще голос заунывный

Весенней иволги гремит!

Сад я разбил; там, под сенью развесистых буков,

В мраке прохладном, статую воздвиг я Приапу.

Он, возделатель мирный садов, охранитель

Гротов и рощ, и цветов, и орудий садовых,

Юным деревьям даст силу расти, увенчает

Листьем душистым, плодом сладкосочным обвесит.

Подле статуи, из грота, шумя упадает

Ключ светловодный; его осеняют ветвями

Дубы; на них свои гнезда дрозды укрепляют...

Будь благосклонен, хранитель пустынного сада!

Ты, увенчанный венком из лозы виноградной,

Плюща и желтых колосьев! пролей свою благость

Щедрой рукою на эти орудья простые,

Заступ садовый, и серп полукруглый, и соху,

И нагруженные туго плодами корзины,

На мысе сем диком, увенчанном бедной осокой,

Покрытом кустарником ветхим и зеленью сосен,

Печальный Мениск, престарелый рыбак, схоронил

Погибшего сына. Его возлелеяло море,

Оно же его и прияло в широкое лоно,

И на берег бережно вынесло мертвое тело.

Оплакавши сына, отец под развесистой ивой

Могилу ему ископал и, накрыв ее камнем,

Плетеную вершу из ивы над нею повесил —

Угрюмой их бедности памятник скудный!

Всё думу тайную в душе моей питает:

Леса пустынные, где сумрак обитает,

И грот таинственный, откуда струйка вод

Меж камней падает, звенит и брызги бьет,

То прыгает змеей, то нитью из алмаза

Журчит между корней раскидистого вяза,

Потом, преграду пней и камней раздробив,

Бежит средь длинных трав, под сенью темных ив,

Разрозненных в корнях, но сплетшихся ветвями...

Я вижу, кажется, в чаще, поросшей мхом,

Дриад, увенчанных дубовыми листами,

Над урной старика с осоковым венком,

Сильвана с фавнами, плетущего корзины,

И Пана кроткого, который у ключа

Гирлянды вешает из роз и из плюща

У входа тайного в свой грот темнопустынный.

Я был еще дитя — она уже прекрасна...

Как часто, помню я, с своей улыбкой ясной,

Она меня звала! Играя с ней, резвясь,

Младенческой рукой запутывал не раз

Я локоны ее. Персты мои скользили

По груди, по челу, меж пышных роз и лилий...

Но чаще посреди поклонников своих

Надменная меня ласкала, а на них

Лукаво-нежный взор подняв как бы случайно,

Дарила поцелуй, с насмешливостью тайной,

Устами алыми младенческим устам.

Завидуя в тиши божественным дарам,

Шептали юноши, сгорая в неге страстной:

«О, сколько милых ласк потеряно напрасно!»

Один, я погребен пустыней снеговою.

Здесь всем моих стихов гармония чужда,

И некому над ней задуматься порою,

Ей нет ни в чьей душе отзыва и следа.

Зачем же я пою? Зачем же я слагаю

Слова в размерный стих на языке родном?

Кто будет их читать и чувствовать?.. О, знаю,

Их ветер разнесет на береге пустом!

Лишь эхо повторит мои мечты и муки!..

Но всё мне сладостно обманывать себя:

Я жажду услыхать страны родимой звуки,

Свои элегии читаю громко я,

И думаю (дитя!), что это голос друга,

Что я в кругу друзей... зову их имена, —

И вот — мне кажется, что дымная лачуга

Присутствием гостей невидимых полна.

Срезал себе я тростник у прибережья шумного моря.

Нем, он забытый лежал в моей хижине бедной.

Раз увидал его старец прохожий, к ночлегу

В хижину к нам завернувший. (Он был непонятен,

Чуден на нашей глухой стороне.) Он обрезал

Ствол и отверстий наделал, к устам приложил их,

И оживленный тростник вдруг исполнился звуком

Чудным, каким оживлялся порою у моря,

Если внезапно зефир, зарябив его воды,

Трости коснется и звуком наполнит поморье.

Муза, богиня Олимпа, вручила две звучные флейты

Рощ покровителю Пану и светлому Фебу.

Феб прикоснулся к божественной флейте, и чудный

Звук полился из безжизненной трости. Внимали

Вкруг присмиревшие воды, не смея журчаньем

Песни тревожить, и ветер заснул между листьев

Древних дубов, и заплакали, тронуты звуком,

Травы, цветы и деревья; стыдливые нимфы

Слушали, робко толпясь меж сильванов и фавнов.

Кончил певец и помчался на огненных конях,

В пурпуре алой зари, на златой колеснице.

Бедный лесов покровитель напрасно старался припомнить

Чудные звуки и их воскресить своей флейтой:

Грустный, он трели выводит, но трели земные!..

Горький безумец! ты думаешь, небо не трудно

Здесь воскресить на земле? Посмотри: улыбаясь,

С взглядом насмешливым слушают нимфы и фавны,

Тимпан и звуки флейт и плески вакханалий

Молчанье дальних гор и рощей потрясали.

Движеньем утомлен, я скрылся в мрак дерёв;

А там, раскинувшись на мягкий бархат мхов,

У грота темного, вакханка молодая

Покоилась, к руке склонясь, полунагая.

По жаркому лицу, по мраморной груди

Луч солнца, тень листов скользили, трепетали;

С аканфом и плющом власы ее спадали

На кожу тигрову, как резвые струи;

Там тирс изломанный, там чаша золотая...

Как дышит виноград на персях у нея,

Как алые уста, улыбкою играя,

Лепечут, полные томленья и огня!

Как тихо всё вокруг! лишь слышны из-за дали

Тимпан и звуки флейт и плески вакханалий...

Откуда ты, о ключ подгорный,

Катишь звенящие струи?

Кто вызвал вас из бездны черной,

Вы, слезы чистые земли?

На горных главах луч палящий

Кору ль льдяную растопил?

Земли ль из сердца ключ шипящий

Истоки тайные пробил?

Откуда б ни был ты, но сладко

В твоих сверкающих зыбях

Дремать наяде иль украдкой

Свой лик купать в твоих водах;

Отрадно пастырям долины

У вод твоих в свой рог играть

И девам звонкие кувшины

В студеной влаге погружать.

Таков и ты, о стих поэта!

Откуда ты? и для кого?

Тебя кто вызвал в бездну света?

Кого ты ищешь средь него?

То тайно всем; но всем отрадно

Твоей гармонии внимать,

Любить твой строй, твой лепет складный,

В тебе усладу почерпать.

Здесь, в долине скорби, в мирную обитель

Нас земля приемлет:

Мира бедный житель отдохнуть приляжет

На груди родимой.

Скоро мох покроет надпись на гробнице

И сотрется имя;

Но для тех бессильно времени крушенье,

Чье воспоминанье

Погрузит в раздумье и из сердца слезы

Сладкие исторгнет.

О мысль поэта! ты вольна,

Как песня вольной гальционы!

В тебе самой твои законы,

Сама собою ты стройна!

Кто скажет молнии: браздами

Не раздирай ночную мглу?

Кто скажет горному орлу:

Ты не ширяй под небесами,

На солнце гордо не смотри

И не плещи морей водами

Своими черными крылами

При блеске розовой зари?

В том гроте сумрачном, покрытом виноградом,

Сын Зевса был вручен элидским ореадам.

Сокрытый от людей, сокрытый от богов,

Он рос под говор вод и шелест тростников.

Лишь мирный бог лесов над тихой колыбелью

Младенца услаждал волшебною свирелью...

Какой отрадою, средь сладостных забот,

Он нимфам был! Глухой внезапно ожил грот.

Там, кожей барсовой одетый, как в порфиру,

С тимпаном, с тирсом он являлся божеством.

То в играх хмелем и плющом

Опутывал рога, при смехе нимф, сатиру,

То гроздия срывал с изгибистой лозы,

Их связывал в венок, венчал свои власы,

Иль нектар выжимал, смеясь, своей ручонкой

Из золотых кистей над чашей среброзвонкой,

И тешился, когда струей ему в глаза

Из ягод брызнет сок, прозрачный, как слеза.

Морозит. Снег хрустит. Туманы над полями.

Из хижин ранний дым разносится клубами

В янтарном зареве пылающих небес.

В раздумий глядит на обнаженный лес,

На домы, крытые ковром младого снега,

На зеркало реки, застынувшей у брега,

Светила дневного кровавое ядро.

Отливом пурпурным блестит снегов сребро;

Иглистым инеем, как будто пухом белым,

Унизана кора по ветвям помертвелым.

Люблю я сквозь стекла блистательный узор

Картиной новою увеселять свой взор;

Люблю в тиши смотреть, как раннею порою

Деревня весело встречается с зимою:

Там по льду гладкому и скользкому реки

Свистят и искрятся визгливые коньки;

На лыжах зверолов спешит к лесам дремучим;

Там в хижине рыбак пред пламенем трескучим

Сухого хвороста худую сеть чинит,

И сладостно ему воспомнить прежний быт,

Взирая на стекло окованной пучины, —

Про зори утренни и клики лебедины,

Про бури ярые и волн мятежный взрыв,

И свой хранительный под ивами залив,

И про счастливый лов в часы безмолвной ночи,

Когда лишь месяца задумчивые очи

Проглянут, озлатят пучины спящей гладь

И светят рыбаку свой невод подымать.

Жизнь без тревог — прекрасный, светлый день;

Тревожная — весны младыя грозы.

Там — солнца луч, и в зной оливы сень,

А здесь — и гром, и молния, и слезы...

О! дайте мне весь блеск весенних гроз

И горечь слез и сладость слез!

Пусть говорят: поэзия — мечта,

Горячки сердца бред ничтожный,

Что мир ее есть мир пустой и ложный,

И бледный вымысл — красота;

Пусть нет для мореходцев дальных

Сирен опасных, нет дриад

В лесах густых, в ручьях кристальных

Золотовласых нет наяд;

Пусть Зевс из длани не низводит

Разящей молнии поток

И на ночь Гелиос не сходит

К Фетиде в пурпурный чертог;

Пусть так! Но в полдень листьев шепот

Так полон тайны, шум ручья

Так сладкозвучен, моря ропот

Глубокомыслен, солнце дня

С такой любовию приемлет

Пучина моря, лунный лик

Так сокровен, что сердце внемлет

Во всем таинственный язык;

И ты невольно сим явленьям

Даруешь жизни красоты,

И этим милым заблужденьям

И веришь и не веришь ты!

Зачем, о плющ, лозой своей

Гробницы мрамор повиваешь

И прахом тлеющих костей

Свой корень темный ты питаешь?

Не лучше ль там, у звонких струй,

У грота, подле водопада,

Где тайно юноше наяда

Дарит свой влажный поцелуй,

Тебе гранитовый осколок

Кудрявой зеленью убрать,

Или над ними брачный полог

Прозрачных листьев разостлать?

«Прекрасны звук речей нескромных,

Свиданья тайные в тени;

Но мне милей на листьях темных

Слеза прощальная любви:

Прияв на зелень молодую,

Ее как жемчуг я храню;

Объемля урну гробовую,

Я всем забытое люблю!»

О други! прежде чем покинем мирный кров,

Где тихо протекли дни нашего безделья

Вдали от шумного движенья городов,

Их скуки злой, их ложного веселья,

Последний кинем взгляд с прощальною слезой

На бывший наш эдем!.. Вот домик наш укромной:

Пусть век благой пенат хранит его покой

И грустная сосна объемлет ветвью темной!

Вот лес, где часто мы внимали шум листов,

Когда сквозит меж них луч солнца раскаленной...

Склонитесь надо мной с любовью вожделенной,

О ветви мирные таинственных дубров!

Шуми, мой светлый ключ, из урны подземельной

Шуми, напомни мне игривою струей

Мечты, настроены под сладкий говор твой,

Унывно-сладкие, как песни колыбельны!..

А там, — там, на конце аллеи лип и ив,

Колодезь меж дерев, где часто, ночью звездной,

Звенящий свой кувшин глубоко опустив,

Дочь поля и лесов, склонясь над темной бездной,

С улыбкой образ свой встречала на водах

И любовалась им, и тайно помышляла

О стройном юноше, — а небо обвивало

Звездами лик ее на зыблемых струях.

Вот тростник сухой и звонкой...

Добрый Пан! перевяжи

Осторожно нитью тонкой

И в свирель его сложи!

Поделись со мной искусством

Трели в ней перебирать,

Оживлять их мыслью, чувством,

Понижать и повышать,

Чтоб мне в зной полдня златого

Рощи, горы усыпить

И из волн ручья лесного

В грот наяду приманить.

Я знаю, отчего у этих берегов

Раздумье тайное объемлет дух пловцов:

Там нимфа грустная с распущенной косою,

Полузакрытая певучей осокою,

Порою песнь поет про шелк своих власов,

Лазурь заплаканных очей, жемчуг зубов

И сердце, полное любви неразделенной.

Проедет ли челнок — пловец обвороженный,

Ее заслушавшись, перестает грести;

Замолкнет ли она — но долго на пути

Ему всё чудятся напевы над водою

И нимфа в камышах, с распущенной косою.

Люблю я горные вершины.

Среди небесной пустоты

Горят их странные руины,

Как недоконченны мечты

И думы Зодчего природы.

Там недосозданные своды,

Там великана голова

И неизваянное тело,

Там пасть разинутая льва,

Там профиль девы онемелый...

Право, завидно смотреть нам, как любит тебя Дионея.

Если ты в цирке на бой гладиаторов смотришь, иль внемлешь

Мудрым урокам в лицее, иль учишься мчаться на конях, —

Плачет, ни слова не скажет! Когда же в пыли ты вернешься, —

Вдруг оживет, и соскочит, и кинется с воплем,

Крепче, чем плющ вкруг колонны, тебя обвивает руками;

Слезы на длинных ресницах, в устах поцелуй и улыбка.

Он рано уж умел перебирать искусно

Свирели скважины; то весело, то грустно

Звучала трель его; он пел про плеск ручья,

Помоной щедрою убранные поля,

Про ласки юных дев, и сумрачные гроты,

И возраста любви тревожные заботы.

Дитя мое, уж нет благословенных дней,

Поры душистых лип, сирени и лилей;

Не свищут соловьи, и иволги не слышно...

Уж полно! не плести тебе гирлянды пышной

И незабудками головки не венчать;

По утренней росе уж зорек не встречать,

И поздно вечером уже не любоваться,

Как легкие пары над озером клубятся

И звезды смотрятся сквозь них в его стекле.

Не вереск, не цветы пестреют по скале,

А мох в расселинах пушится ранним снегом.

А ты, мой друг, всё та ж: резва, мила... Люблю,

Как, разгоревшися и утомившись бегом,

Ты, вея холодом, врываешься в мою

Глухую хижину, стряхаешь кудри снежны,

Хохочешь и меня целуешь звонко, нежно!

Пусть полудикие скифы, с глазами, налитыми кровью,

Бьются, безумные, кубками пьяного пира, —

Други! оставимте им, дикарям кровожадным, обычай

Сладкие Вакховы вина румянить пирующих кровью...

Бранные копья средь кубков и факелов пира!..

Где мы, скажите?.. Какое безумство: веселье — и битва!

Полноте спорить! умолкните, други! вражду утопите

В чашах, у коих, чем более пьете, всё глубже и глубже

Кажется звонкое дно. Возлежите и пейте смиренно,

На руку мудрые головы важно и тяжко уставив.

Глухо мой заступ, о череп ударясь, звенит. Замогильный

Гость, выходи-ко! Вокруг тебя панцирь, перчатки и бердыш —

Пусть истлевают! Тебя ж отлучу я, о череп, от тлена!

Ты не услышишь ни кликов воинских, ни бранных ударов.

Мирно лежи у подножия лиры эллинской и миртом

Вечнозеленой Эллады венчайся, порой наполняясь

Гулким ответом на струны ее, потрясенные ветром.

Так же не в вечных ли миртах, не в звуках ли горних гармоний

Прежний хозяин твой, дух, утопает теперь?..

Люби, люби камеи, кури им фимиам!

Лишь ими жизнь красна, лишь ими милы нам

Панорма небеса, Фетиды блеск неверный,

И виноградники богатого Фалерна,

И розы Пестума, и в раскаленный день

Бландузия кристалл, и мир его прохлады,

И Рима древнего священные громады,

И утром ранний дым сабинских деревень.

Вот безжизненный отрубок

Серебра: стопи его

И вместительный мне кубок

Слей искусно из него.

Ни кипридиных голубок,

Ни медведиц, ни плеяд

Не лепи по стенкам длинным.

Отчекань: в саду пустынном,

Между лоз, толпы менад,

Выжимающих созрелый,

Налитой и пожелтелый

С пышной ветки виноград;

Вкруг сидят умно и чинно

Дети возле бочки винной;

Фавны с хмелем на челе;

Вакх под тигровою кожей

И Силен румянорожий

На споткнувшемся осле.

Люблю я целый день провесть меж гор и скал...

Не думай, чтобы я в то время размышлял

О благости небес, величии природы

И, под гармонию ее, я строил стих.

Рассеянно гляжу на дремлющие воды

Лесного озера и верхи сосн густых,

Обрывы желтые в молчаньи их угрюмом;

Без мысли и ленив, смотрю я, как с полей

Станицы тянутся гусей и журавлей

И утки дикие ныряют в воду с шумом;

Бессмысленно гляжу я в зыблемых струях

На удочку, забыв о прозе и стихах...

Но после, далеко от милых сих явлений,

В ночи, я чувствую, передо мной встают

Виденья милые, пестреют и живут,

И движутся, и я приветствую их тени,

И узнаю леса и дальних гор ступени,

И озеро... Тогда я слышу, как кипит

Во мне святой восторг, как кровь во мне горит,

Как стих слагается и прозябают мысли...

О солнце! твой щит вечным золотом блещет —

А море племен здесь клокочет и плещет...

Вдали от серебряных рек и ручьев,

Там бродит и гибнет в степи караван позабытый;

Напрасно ждут люди от вихрей песчаных защиты

Под грудью верблюдов и сенью шатров.

О солнце! накрой ты порфирой зеленой

Пустыни нагие; росой благовонной

Кокос наш, и финик, и пальму питай;

Смягчи серебро ты овнов белорунных Кедара;

Верблюдам дай силу идти средь безводья и жара;

Коням легкость ветра пустынного дай!

Самума от нас отврати ты заразы;

А к вечеру звезд сыпь на небе алмазы:

Пусть кроткий их блеск в сень радушных шатров

К нам путников степи ведет на ночлег издалёка!

И ярче лей пурпур и розы с златого востока

На люльки детей и гробницы отцов!

Посмотри в свой вертоград:

В нем нарцисс уж распустился;

Зелен кедр; вокруг обвился

Ранний, цепкий виноград;

Яблонь в цвете благовонном,

Будто в снежном серебре;

Резвой змейкой по горе

Ключ бежит к долинам сонным...

Вертоград свой отопри:

Чтоб зацвесть, твой розан снежной

Ждет твоей улыбки нежной,

Как луча младой зари.

Печальный кипарис, холодный мох забвенья,

В земле сокрытый гроб, и в гробе этом тленье:

Вот каждого удел за жизненной тропой!

Прах внидет снова в прах; пловец к стране родной

Причалит, и душа в отчизну возвратится,

И в двери райские к ночлегу постучится...

Блажен, кого тогда небесный серафим

Приосенит крылом приветливо своим,

И двери отопрет, и тот пришлец усталый

Блеснет в ряду лучей зари, от века алой!

Подъемлют спор за человека

Два духа мощные: один —

Эдемской двери властелин

И вечный страж ее от века;

Другой — во всем величьи зла,

Владыка сумрачного мира:

Над огненной его порфирой

Горят два огненных крыла.

Но торжество кому ж уступит

В пыли рожденный человек?

Венец ли вечных пальм он купит

Иль чашу временную нег?

Господень ангел тих и ясен:

Его живит смиренья луч;

Но гордый демон так прекрасен,

Так лучезарен и могуч!

Так, ветрен я, друзья! Напрасно я учусь

Себя обуздывать: всё тщетно! Тяжких уз

Мой дух чуждается... Когда на взор мой томный

Улыбку вижу я в устах у девы скромной —

Я сам не свой! Прости Сенека, Локк и Кант,

И пыльных кодексов старинный фолиант,

Лицей блистательный и портик величавый,

И знаменитый ряд имен, венчанных славой!

Опять ко мне придут игривая мечта,

И лики бледные, и имя на уста,

И взоры томные, и трепет сладкой неги,

И стих таинственный задумчивых элегий.

О чем в тиши ночей таинственно мечтаю,

О чем при свете дня всечасно помышляю,

То будет тайной всем, и даже ты, мой стих,

Ты, друг мой ветреный, услада дней моих,

Тебе не передам души своей мечтанья,

А то расскажешь ты, чей глас в ночном молчаньи

Мне слышится, чей лик я всюду нахожу,

Чьи очи светят мне, чье имя я твержу.

Зачем средь общего волнения и шума

Меня гнетет одна мучительная дума?

Зачем не радуюсь при общих кликах я?

Иль мира торжество не праздник для меня?..

Блажен, кто сохранил еще знаменованье

Обычаев отцов, их темного преданья,

Ответствовал слезой на пение псалма;

Кто, волей оторвав сомнения ума,

Святую Библию читает с умиленьем,

И, вняв церковный звон, в ночи, с благоговеньем,

С молитвою зажег пред образом святым

Свечу заветную, и плакал перед ним.

Грядущих наших дней святая глубина

Подобна озеру: блестящими водами

Оно покоится; волшебного их сна

Не будит ранний ветр, играя с камышами.

Пытливый юноша, годов пронзая мглу,

Подходит к берегам, разводит осторожно

Густые ветви ив и мыслию тревожной

За взором следует... По водному стеклу

Аврора пурпур свой рассыпала струисто...

Как темны гряды скал! как небо золотисто!

Как стаду мелких рыб, блистая в серебре,

На солнце радостно играть и полоскаться!

Но... юноша, беги! на утренней заре

Опять не приходи смотреть и любоваться

На это озеро! Теперь внимаешь ты

Лишь шепоту дерев и плеску волн шумливых;

А там, под образом блестящей красоты,

С приманкою любви, с приманкой ласк стыдливых,

Красавиц легкий рой мелькнет перед тобой;

Ты кинешься за ней, за милою толпой,

С родного берега... Паденья шум мгновенный,

Урчание и стон пучины пробужденной

Окрестность огласит, и скоро смолкнет он,

И стихнет всё. И что ж, под зеркалом кристалла,

Увидишь ты?.. Увы! исчезнет всё, как сон!

Ни рощ коралловых, ни храмов из опала,

Ни скал, увенчанных в златые тростники,

Ни нимф, свивающих в гирлянды и венки

Подводные причудливые травы...

Нет! ты падешь к одним скалам немым,

К растеньям, дышащим губительной отравой, —

И, вызвана падением твоим,

Толпа алкающих чудовищ

На жертву кинется, низвергнутую к ним

Приманкой красоты, и счастья, и сокровищ.

Как часто, возмущен сна грустным обаяньем,

Мой дух кипит в избытке сил!

Он рвется в облака мучительным желаньем,

Он жаждет воли, жаждет крыл.

О! молодая мысль с презреньем и тоскою

Глядит на жизни темной даль,

На труд, лелеемый пурпурною зарею,

На скорбь, на радость, на печаль...

Питая свой восторг, безумный и строптивый,

Мятежно рвется ввысь она...

В чертоги вымысла влекут ее порывы, —

Уж вот пред ней блестит волна,

Корабль готов отплыть, натянуты канаты,

Вот якорь поднят... с берегов

Народ подъемлет крик... вот паруса подъяты:

Лишь ветра ждут, чтоб грудь валов

Кормою рассекать... на палубе дрожащий

Пловец желанием горит:

«Простите, берега!..» Но — моря в влаге спящей

Ни зыби вкруг не пробежит,

Не будит ветерок игривыми крылами

Отяжелевших моря вод,

И туча сизая с сребристыми кудрями

Грозы дыханьем не пахнет...

На мачте паруса висят и упадают

Без силы долу... и пловец

В отчаяньи глядит, как воды засыпают,

Везде недвижны, как свинец;

Глядит на даль... но там лишь чаек слышит крики

И видит резкий их полет.

Вдали теряется в извивах берег дикий:

Там беспредельность настает...

Он смотрит с грустию — ни облака, ни тучи

Не всходит в синих небесах,

Не плещет, не шумит на мачте флаг летучий...

Уж ночь ложится на водах:

Он всё еще глядит на руль, где клубы пены

Облиты месячным лучом,

На мачты тонкий верх, туманом покровенный,

На флаг, обвившийся кругом...

Бродил я в глубине запущенного сада.

Гас красный блеск зари. Деревья без листов

Стояли черные. Осенняя прохлада

Дышала в воздухе. Случайно меж кустов

Открыл я статую: то фавн был, прежде белый,

Теперь в сору, в пыли, во мху, позеленелый.

Умильно из ветвей глядел он, а оне,

Качаясь по ветру, в лицо его хлестали

И мраморного пня подножие скрывали.

Вкруг липы древние теснились, в глубине

Иные статуи из-за дерев мелькали;

Но мне была видна, обнятая кустом,

Одна лишь голова с смеющимся лицом.

Я долго идолом забытым любовался,

И он мне из кустов лукаво улыбался.

Мне стало жаль его. «Ты некогда был бог,

Цинический кумир! Тебе, при флейте звонкой,

Бывало, человек костер священный жег,

На камне закалал с молитвою ягненка

И кровью орошал тебя... О, расскажи:

Что, жаль тебе тех дней? Как ты расстался с властью,

Развенчанный? Тогда — бывали ближе ль к счастью

Младые племена? Иль это умной лжи

Несбытный вымысел — их мир и наслажденья?

Иль век одни и те ж земные поколенья?

Ты улыбаешься?.. Потом была пора,

Ты был свидетелем роскошного двора;

Тебя в развалинах как чудо отыскали,

Тебе разбили сад; вокруг тебя собрали

Тритонов и наяд, афинских мудрецов,

И римских цезарей, и греческих богов;

А всё смеялся ты, умильно осклабляясь...

Ты видел бальный блеск. По саду разливаясь,

Гремела музыка. В аллее темной сей

Чета любовников скрывалась от гостей:

Ты был свидетелем их тайного свиданья,

Ты видел ласки их, ты слышал их лобзанья...

Скажи мне: долго ли хранились клятвы их

Ненарушимыми? любовь в сердцах у них

Горела вечно ли, и долее ль, чем имя

И уверенья их, на мраморе твоем

Напечатленные и... смытые дождем?

Иль, может быть, опять под липами твоими

Являлися они, условившись с другими?

И твой лукавый смех из-за густых ветвей

С любви их не сорвал предательскую маску,

Не бросил им в лицо стыда живую краску?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Так, молча, взором я статую вопрошал,

А циник мраморный язвительно смеялся.

Шумя, на полных парусах,

Как на распущенных крылах,

Летел корабль, бесстрашно споря

С волнами девственного моря.

Казалось, чуждо было им

Досель неведомое бремя;

Спокойно венчанное темя

Они склоняли перед ним.

Был вечер. Палуба безмолвна:

Один пловец в плаще стоял

И взор на запад устремлял,

Где вечер гас, краснели волны.

Он видит — слева, между вод,

Громады скал. Их очерк странный

Ему знаком. В выси туманной

Из-за утесов восстает

Немая конная статуя,

Одета броней, со щитом,

И гордо каменным перстом

Ему на запад указуя.

Корабль летел, за водный склон

Зеленый остров погружался,

Тонули скалы, — только он,

Недвижный всадник, оставался,

На дальний запад обращен.

И понял странствователь света

Сокрытый смысл скалы немой:

То божий перст! не столп запрета!..

Вперед! за гаснущей зарей!

Ни безграничность синей дали,

Ни яд, ни ропота гроза,

Ни глубь, ни в гневе небеса

Его полет не устрашали.

Он плыл... И скоро, будто дым,

Под небом вечера златым

Открылись очерки утесов,

Под сенью пальм, в венце кокосов.

И пали ниц пловцы пред ним,

Познав в нем божьего пророка...

Что ж думал он, пловец высокий,

Когда на землю он взирал,

Молился и рукою смелой,

Во имя мудрой Изабеллы,

Кортесов знамя водружал?

Блажен, кто понял с колыбели

Свое призванье в жизни сей

И смело шел между зыбей

К пределу избранный цели;

Кто к ней всегда руководим

Единой мыслью неизменной,

Как Генуэзец, вдохновенный

Гранитным всадником своим!

Долин альпийских сын, хозяин мирный мой,

С какою завистью гляжу на домик твой!

Не здесь ли счастие? Лишь с юною весною

Нагорные ручьи журчащею струею

С холмов меж зеленью младою утекут,

Твой стол обеденный искусно уберут

Младыми розами и почками лилеи

Подруги дней твоих игривые затеи;

И стадо дар несет, с полей его собрав,

Дышащий запахом новорожденных трав;

И голос соловья в саду звучит и блещет,

И ласточек семья под кровлею щебещет,

И пчелы шумною гирляндою летят

К цветущим яблоням, в твой благовонный сад...

Ты любишь ближнего и горд своей свободой,

Ты всё нашел, чего веками ждут народы...

Пора, пора! Уж утро славит птичка,

И свежестью пахнуло мне в окно.

Из города зовет меня давно

К полям широким старая привычка.

Возьмем коней, оставим душный Рим,

И ряд дворцов его тяжеловесных,

И пеструю толпу вдоль улиц тесных,

И воздухом подышим полевым.

О! как легко! как грудь свободно дышит!

Широкий горизонт расширил душу мне...

Мой конь устал... Мысль бродит в тишине,

Земля горит, и небо зноем пышет...

Сабинских гор неровные края

И Апеннин верхи снеговенчанны,

Шум мутных рек, бесплодные поля,

И, будто нищий с ризою раздранной,

Обломок башни, обвитой плющом,

Разбитый храм с остатком смелых сводов

Да бесконечный ряд водопроводов

Открылися в тумане голубом...

Величие и ужас запустенья...

Угрюмого источник вдохновенья...

Всё тяжко спит, всё умерло почти...

Лишь простучит на консульском пути

По гладким плитам конь поселянина,

И долго дикий всадник за горой

Виднеется, в плаще и с палкой длинной,

И в шапке острой... Вот в тени руины

Еще монах усталый и босой,

Окутавшись широким капюшоном,

Заснул, склонясь на камень головой,

А вдалеке, под синим небосклоном,

На холме мазанка из глины и ветвей,

И кипарис чернеется над ней...

Измученный полудня жаром знойным,

Вошел я внутрь руин, безвестных мне.

Я был объят величьем их спокойным.

Глядеть и слушать в мертвой тишине

Так сладостно!.. Тут целый мир видений!..

То цирк был некогда; теперь он опустел,

Полынь и терн уселись на ступени,

Там, где народ ликующий шумел;

Близ ложи цезарей еще лежали

Куски статуй, курильниц и амфор:

Как будто бы они здесь восседали

Еще вчера, увеселяя взор

Ристанием... но по арене длинной

Цветистый мак пестреет меж травой

И тростником, и розой полевой,

И рыщет ветр, один, что конь пустынный.

Лохмотьями прикрыт, полунагой,

Глаза как смоль и с молниею взгляда,

С чернокудрявой, смуглой головой,

Пасет ребенок коз пугливых стадо.

Трагически ко мне он руку протянул,

«Я голоден, — со злобою взывая. —

Я голоден!..» Невольно я вздохнул

И, нищего и цирк обозревая,

Промолвил: «Вот она — Италия святая!»

Ах, чудное небо, ей-богу, над этим классическим Римом!

Под этаким небом невольно художником станешь.

Природа и люди здесь будто другие, как будто картины

Из ярких стихов антологии древней Эллады.

Ну, вот, поглядите: по каменной белой ограде разросся

Блуждающий плющ, как развешанный плащ иль завеса;

В средине, меж двух кипарисов, глубокая темная ниша,

Откуда глядит голова с преуродливой миной

Тритона. Холодная влага из пасти, звеня, упадает.

К фонтану альбанка (ах, что за глаза из-под тени

Покрова сияют у ней! что за стан в этом алом корсете!)

Подставив кувшин, ожидает, как скоро водою

Наполнится он, а другая подруга стоит неподвижно,

Рукой охватив осторожно кувшин на облитой

Вечерним лучом голове... Художник (должно быть, германец)

Спешит срисовать их, довольный, что случай нежданно

В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля,

Что я срисовал в то же время и чудное небо,

И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона,

Альбанок и даже — его самого с его кистью!

Выглянь, милая соседка,

В окна комнаты своей!

Душит запертая клетка

Птичку вольную полей.

Выглянь! Солнце, потухая,

Лик твой ясный озарит

И угаснет, оживляя

Алый блеск твоих ланит.

Выглянь! глазками легонько

Или пальчиком грозя,

Где ревнивец твой, тихонько

Дай мне знать, краса моя!

О, как много б при свиданье

Я хотел тебе сказать;

Слышать вновь твое признанье

И ревнивца поругать...

Чу! твой голос! песни звуки...

И гитары тихий звон...

Усыпляй его, баюкай...

Тише... что?.. заснул уж он?

Ты в мантилье, в маске черной

Промелькнула пред окном;

Слышу, с лестницы проворно

Застучала башмачком...

Еще я слышу вопль и рев Лаокоона,

В ушах звенит стрела из лука Аполлона,

И лучезарный сам, с дрожащей тетивой,

Восторгом дышащий, сияет предо мной...

Я видел их: в земле отрытые антики,

В чертогах дорогих воздвигнутые лики

Мифических богов и доблестных людей:

Олимпа грозного властителей священных,

Весталок девственных, вакханок исступленных,

Брадатых риторов и консульских мужей,

Толпе вещающих с простертыми руками...

Еще в младенчестве любил блуждать мой взгляд

По пыльным мраморам потемкинских палат.

Там, в зале царственном, меж пышными столбами,

Увитыми кругом сребристыми листами,

Как часто я стоял и с думой, и без дум

И с строгой красотой дружил свой юный ум.

Антики пыльные живыми мне казались,

Как будто бы и мысль, и чувство в них скрывались...

Забытые в глуши блистательным двором,

Казалось, радостно с высоких пьедесталов

Они внимали шум шагов моих вдоль залов,

И, властвуя моим младенческим умом,

Они роднились с ним, как сказки умной няни,

В пластической красе мифических преданий...

Теперь, теперь я здесь, в отчизне светлой их,

Где боги меж людей, прияв их образ, жили

И взору их свой лик бессмертный обнажили.

Как дальний пилигрим среди святынь своих,

Средь статуй я стоял... Мне было дико, странно:

Как будто музыке безвестной я внимал,

Как будто чудный свет вокруг меня сиял,

Курился мирры дым и нард благоуханный,

И некто дивный был и говорил со мной...

С душой, подавленной восторженной тоской,

Глядел в смущеньи я на лики вековые,

Как скифы дикие, пришедшие с Днепра,

Средь блеска пурпура царьградского двора.

Пред благолепием маститой Византии,

Внимали музыке им чуждой литургии...

На дальнем Севере моем

Я этот вечер не забуду.

Смотрели молча мы вдвоем

На ветви ив, прилегших к пруду;

Вдали синел лавровый лес

И олеандр блестел цветами;

Густого мирта был над нами

Непроницаемый навес;

Синели горные вершины;

Тумана в золотой пыли

Как будто плавали вдали

И акведуки, и руины...

При этом солнце огневом,

При шуме водного паденья,

Ты мне сказала в упоенье:

«Здесь можно умереть вдвоем...»

Джузеппе стар и дряхл; на площадях лежит

С утра до вечера, читает вслух каноны

И молит помощи он именем Мадонны;

И в тридцать лет себе, как то молва гласит,

Два дома выстроил, и третий кончит скоро,

Женил двух сыновей, и внучек любит страх.

На пышной лестнице старинного собора,

Красиво развалясь на мраморных плитах,

Картинно голову прикрыв лохмотьем старым,

Казалось, он заснул... А тут, в его ногах,

Сидела девочка. Под этим жгучим жаром —

С открытой шеею, с открытой головой,

С обрывком на плечах какой-то ткани грубой, —

Но — волосы, глаза — и точно перлы зубы —

И взгляд, поднявшийся на нас как бы с мольбой:

«Его не разбудить». Худые ноги, руки —

Мурильо!.. Но старик Джузеппе не дремал:

Во всем величии отчаянья и муки

Он вдруг приподнялся и глухо простонал:

«Я три дня голодал»... Ресницы опустила

Невольно девочка — и точно охватила

Ее внезапная и жгучая тоска...

Она вся вспыхнула и что-то нам хотела,

Казалося, сказать — но говорить не смела

И — быстро спряталась в лохмотья старика...

Разутый капуцин, веревкой опоясан,

В истертом рубище, с обритой головой,

Пред раболепною народною толпой,

Восторженный, держал евангельское слово.

Он слезы проливал, полн рвения святого,

Рвал клочья бороды, одежду раздирал,

В нагую грудь себя нещадно ударяя.

Народ, поверженный во прах пред ним, рыдал,

Проклятьям и слезам молитвенно внимая.

Колено преклонил и я между толпой,

Но строгой истины оракул громовой

Не потрясал души моей. Иные думы

Тревожили мой дух суровый и угрюмый.

Провиденно мой взор в сердца людей проник.

Там плакал и стонал, как мальчик, ростовщик,

Там, бледен, слезы лил разбойник закоснелый;

Блудница дряхлая, узрев могилы сень,

Молилась о грехах душою оробелой.

Но ты, дитя мое, ты, чистая как день,

Как первые цветы весны благоуханной,

Что плачешь ты? о чем? Беды ль тебя нежданной

Томит предчувствие? Иль, с страстию в борьбе,

Ты хочешь выплакать мятежных чувств избыток?

Иль дух твой напугал теперь раскрытый свиток

Пороков и злодейств, и мысль страшна тебе,

Что, может, и в твоей начертано судьбе

Пройти чрез тот же путь и у могильной сени

Слезами смыть клеймо таких же заблуждений?

Пеппо, выпьем!.. Видишь, буря

Разыгралася в горах!

В блеске молний, очи жмуря,

Кони бесятся впотьмах.

Что колпак остроконечный

Ты надвинул на глаза?

Или есть недуг сердечный,

Иль на совести гроза?

Знаю, за дурное слово,

За обиду острый нож,

Не боясь суда людского,

Прямо в сердце ты воткнешь;

Знаю, ты вина за чаркой,

За повадливую речь

Смело в бой полезешь жаркой

И готов в могилу слечь...

Ведь таков и лев свирепой;

Был Андрокл... слыхал ли ты?..

Нет? Так выпьем лучше, Пеппо,

Без ученой пустоты!

Ах, люби меня без размышлений,

Без тоски, без думы роковой,

Без упреков, без пустых сомнений!

Что тут думать? Я твоя, ты мой!

Всё забудь, всё брось, мне весь отдайся!..

На меня так грустно не гляди!

Разгадать, что в сердце, — не пытайся!

Весь ему отдайся — и иди!

Я любви не числю и не мерю,

Нет, любовь есть вся моя душа.

Я люблю — смеюсь, клянусь и верю...

Ах, как жизнь, мой милый, хороша!..

Верь в любви, что счастью не умчаться,

Верь, как я, о гордый человек,

Что нам ввек с тобой не расставаться

И не кончить поцелуя ввек...

Жила я здесь, во мраке дубов мшистых;

Молчание пещеры, плеск ручья,

Густая синь небес, лесов тенистых

Далекий гул, и жар златого дня,

И ночи тишь — всё было полно мною.

Учила здесь и царствовала я.

Во время оно муж, с седой главою,

С челом, на коем дума с юных лет

Изваялась, со свитком и доскою,

Являлся звать меня. Внезапный свет

Его челу давала я. Мгновенно

Безжизненный был оживлен скелет.

Он, грозный, думал; после, на колено

Склонивши доску, думал и чертил

Закон или кровавый, иль смиренный.

Он иногда довольством светел был;

Порой, смотря на роковые строки,

Взор отвращал, бледнел и слезы лил.

Являлась я ему в тот миг жестокий.

Он голову склонял к моей груди,

Как человек, прошедший путь далекий

И утомленный ношею в пути,

Иль как отец, свершая суд суровый,

На казнь велевший сына отвести.

«Ужель векам пишу закон громовый?

Чтоб меж людей добро укоренять,

Ужель нужна лишь плаха да оковы?..»

Вздыхала я, упорствуя молчать.

Старик опять читал свои скрижали,

И снова думал, и писал опять.

Боже! как смотришь на эти лиловые горы,

Ярко-оранжевый запад и бледную синь на востоке,

Мраком покрытые виллы и рощи глубокой долины;

На этот город, прилепленный к горному склону,

Белые стены, покрытые плющем густым, кипарисы,

Лавры, шумящие воды, и там на скале, озаренный

Слабым сияньем зари, на колоннах изящных,

Маленький храмик Цибелы, алтарь и статуи, —

Грустно подумать, что там за горами, на полночь,

Люди живут и не знают ни гор в багряницах

Огненных зорь, ни широких кругом горизонтов!..

Больно; сжимается сердце и мысль... Но грустнее

Думать, что бродишь там в поле, богатом покосом,

В темных лесах, и ничто в этой бедной природе

Мысли твоей утомленной не скажет, как этой

Виллы обломки: «Здесь некогда, с чашей фалерна,

В мудрой беседе, за долгой трапезой с друзьями,

Туллий отыскивал тайны законов созданья»;

Розы лепечут: «Венчали мы дев смуглолицых,

Сладко поющих Милета и Делоса дщерей,

Лирой и пляской своей потешавших Лукулла»;

Воды: «Под наше паденье, под музыку нашу

Ямб и гекзаметр настроивал умный Гораций»;

Гроты, во мраке которых шумят водопады:

«Здесь говорила устами природы Сивилла;

Жрец многодумный таинственно в лунные ночи

Слушал глаголы богини и после вещал их

Робкой толпе со ступеней Цибелина храма...

В недрах горы между тем собирались, как тени,

Ратники новыя веры, и раб и патриций;

Слышались странные звуки и чуждое пенье.

Будто Везувий, во мраке клокочущий лавой, —

И выходили потом, просветленные свыше,

В мир на мученье, с глаголом любви и смиренья...»

«Скажи мне, ты любил на родине своей?

Признайся, что она была меня милей,

Прекраснее?»

— «Она была прекрасна...»

«Любила ли она, как я тебя, так страстно?

Скажи мне, у нее был муж, отец иль брат,

Над чьим дозором вы смеялися заочно?

Всё расскажи... и как порою полуночной

Она спускалася к тебе в тенистый сад?

Могла ль она, как я, так пламенно руками,

Как змеи сильными, обвить тебя? Уста,

Ненасытимые в лобзаньи никогда,

С твоими горячо ль сливалися устами?

В те ночи тайные, когда б застали вас,

Достало ли б в ней сил, открыто, не страшась,

В глаза им объявить, что ты ее владенье,

Жизнь, кровь, душа ее? На строгий суд людей

Глядела ли б она спокойным, смелым взором?

Гордилась ли б она любви своей позором?..

Ты улыбаешься... ты думаешь о ней...

О, хороша она... и образ ненавистный

Я вырвать не могу из памяти твоей!..»

«Ах, не брани ее! Глубоко, бескорыстно

Любили мы. Но верь, ни разу ни она,

Ни я, любви своей мы высказать не смели.

Она была со мной как будто холодна;

Любя, друг друга мы стыдились и робели:

Лишь худо скрытый вздох, случайный, беглый взор

Ей изменял. У нас всегда был разговор

Незначащ, о вещах пустых, обыкновенных,

Но как-то в тех словах, в той болтовне пустой,

Угадывали мы душою смысл иной

И голос слышали страданий сокровенных.

И только раз уста мои ее руки

Коснулись; но потом мне стыдно, больно было,

Когда она ко мне безмолвно обратила

Взор, полный слез, мольбы, укора и тоски...

Тот взор мне всё сказал; он требовал пощады...

Он говорил мне: нам пора, расстаться надо...»

«И вы рассталися?»

— «Расстались. Я сказать

Хотел ей что-то, и она, казалось, тоже;

Но тут вошли — должны мы были замолчать...»

«Любить! Молчать!!. И вы любили?!. Боже, Боже!..»

Кисти ты бросил, забыл о палитре и красках,

Проклял ты Рим и лилово-сребристые горы;

Ходишь как чумный; на дев смуглолицых не смотришь;

Ночью до утра сидишь в остерии за кружкой,

Хмурый, как родина наша... И Лора горюет,

Тщетно гадая, о чем ты тоскуешь, и смотрит

В очи тебе, и порой ловит бред твой сквозьсонный.

Что, не выходит твой Рим на картине? Что, воздух

Тонкой струей не бежит между листьев? Солнце

Легким, игривым лучом не скользит по аллее?

Горы не рядятся в легкую дымку туманов полудня?

Руку, художник! ты тайну природы постигнешь!

Думать будет картина — ты сам, негодуя,

Выносил в сердце тяжелую думу.

«Смуглянка милая, я из страны далекой,

И здесь в развалинах блуждаю одинокой,

И всё-то чудно мне... Скажи, ты рождена

В долине здесь: скажи, какое это зданье?

Ты знаешь, ангел мой, как говорит преданье,

Кем строено, зачем, в какие времена?»

— «Не знаю, мы сюда за земляникой ходим,

А на зиму стада пастись сюда приводим.

Бывают многие и смотрят. Кардинал

Сюда с двором своим намедни приезжал.

Я ягод подала ему; он взял немного,

Благословил меня, велел молиться богу,

Красавицей меня и умницей назвал...

На мне в тот день венок был из листков дубовых,

А в косы я вплела нить бисеров перловых».

Назвавши гостей, приготовил я яств благовонных,

В сосуды хрустальные налил вина золотого,

Убрал молодыми цветами свой стол, и, заране

Веселый, что скоро здесь клики и смех раздадутся,

Вокруг я ходил, поправляя приборы, плоды и гирлянды.

Но гости не идут никто... Изменила и ты, молодая

Царица стола моего, для которой нарочно

Я лучший венок приготовил из лилий душистых,

Которой бы голос и яркие очи, уста и ланиты

Служили бы солнцем веселости общей, законом

И сладкой уздой откровенному Вакху... Что ж делать?

Печально гляжу я на ясные свечи, ряд длинный приборов...

А где же друзья? Где она?.. Отчего не явилась?..

Быть может...

Ведь женское сердце и женская клятва что ветер...

Эх, сяду за кубок один я... Один ли?.. А он, неотступный,

Зачем он, непрошеный гость, предо мною уселся,

С насмешкой глядит мне в глаза? И напрасно движенья

Досады и ревности скрыть перед ним я стараюсь...

Ох, трудно привыкнуть к нему, хоть давно мы знакомы!

Всё страшно в нем видеть свой образ, но только без сердца,

Без страсти и с вечно холодной логической речью...

Софист неотступный, оставь меня! Что тебе пользы,

Хирург беспощадный, терзать мою душу?..

Слава богу, деньги есть

Шляпу на брови надвину,

Плащ широкий перекину

Чрез плечо... войду я в честь.

Встретит князь меня с почтеньем,

И поклонится аббат,

И маркизы с приглашеньем

Мне навстречу полетят.

Я высок, красив и ловок...

Речь — серебряная нить;

Знаю тайну всех уловок

Сердце женщины дразнить.

В будуар благоуханный

В ночь прокрадусь я тайком...

Потоскует сердце Нанны,

Знаю я... да что ж мне в том?

Деньги выйдут... что ж за дело?

Молоток возьму я свой,

Буду сечь я мрамор белый

У скульптора в мастерской.

А наскучит — повалюся

Я на паперти церквей

И калекой притворюся,

Мол, уродец с детских дней!

Стыдно, что ль? Пускай пеняют,

Что казны не клал под спуд!..

А маркизы?.. Не узнают!

А узнают — прочь пойдут.

Что мне в них? Всегда от Нанны,

Будь в чести ль, в лохмотье ль я,

Я услышу: «Друг желанный,

Гость мой милый, я твоя!»

Всё утро в поисках, в пещерах, под землей,

В гробницах, в цирках!.. Ну, пусть труд

свершают свой

Сопутники мои — этрурский антикварий

И немец, кропотун в разборе всякой стари!

Довольствуюся я, как славянин прямой,

Идеей общею в науке Винкельмана.

Какое дело мне до точности годов,

До верности имен! Голодный, я готов

Хоть к черту отослать Метелла и Траяна...

И жар невыносим! Вся выжжена земля!

Зеленых ящериц пугливая семья

Под листья прячется, шумя плющом руины;

Далекий горизонт в серебряной пыли...

А! вот под аркою старинною в тени

Домишко, слепленный из тростника и глины!

Прощайте! Ну, мой конь! вот берег! берег! в путь!

Ведь в этой хижине живет какой-нибудь

Потомок Ромула, Помпея иль Нерона!

Стучусь: «Э-ге! кто там! Signor padron! padrona!..»[25]

О Рим, о чудный край! Всё кажется здесь сном!

Передо мной стоит, с широкими косами,

Хозяйка стройная, с блестящими очами,

Со смугло-палевым классическим лицом

И южной грацией движений и улыбок...

А как роскошный стан изваян! как он гибок!..

Я с жадностью следил, как ставила она

Передо мною сыр с фиаскою вина...

«Вы замужем?» — «Мой муж уехал в город». — «Долго

Пробудет?» — «Дня два, три...» Тут говорил я ей

О мнимой святости супружеского долга,

Что вообще любить не надобно мужей,

А сердцу выбор дать. Она сперва молчала

Иль с миной набожной серьезно отвечала:

«Так бог велит». Потом, вдруг пальчик свой прижав

К устам и глазками на угол указав,

Шепнула: «Завтра». Я взглянул на угол темный

И вижу: капюшон спустивши, тихо, скромно,

Храня смирения и умиленья вид,

Молитву набожно свершает иезуит.

Сидя в тени виноградника, жадно порою читаю

Вести с далекого Севера — поприща жизни разумной...

Шумно за Альпами движутся в страшной борьбе поколенья:

Ломятся с треском подмостки старинной громады, и смело

Мысль обрывает кулисы с плачевного зрелища правды.

Здесь же всё тихо: до сени спокойно-великого Рима

Громы борьбы их лишь эхом глухим из-за Альп долетают;

Точно из верной обители смотришь, как молнии стрелы

Тучи чертят, вековые леса зажигают,

Крест золотой с колокольни ударом сорвут и разгонят

В страхе людей, как пугливое стадо овец изумленных...

Так бы хотелось туда! Тоже смело бы, кажется, бросил

Огненный стих с сокрушительным словом!.. Поникнешь в раздумье

Вдруг головой: выпадает из рук роковая газета...

Но как припомнишь подробности в целом торжественной драмы,

Жалких Ахиллов журнального мира и мелких Улиссов;

Вспомнишь корысть их, как двигатель — впрочем, великого дела, —

Точно как сон отряхнув, поглядишь на тебя, моя Нина,

Как ты, ревнуя меня не к газете, а к Нанне-соседке,

Сядешь напротив меня, сохраняя серьезную мину,

Губки надув, и нарочно не смотришь мне в очи... Мгновенно

Всё позабудешь: и грязь, и величье общественной драмы,

Бросишься мигом тебя целовать. Ты противишься, с сердцем,

Чуть не сквозь слез, уклоняя уста от моих поцелуев, и после

Легкой борьбы добровольно уступишь, и долгим лобзаньем

Я заглушаю в устах у тебя и укоры, и брань.

О мрамор, хранилище мысли былых поколений!

В могилах тебя отыскали средь пепла и камней;

Художник сложил воедино разбитые члены,

Трудяся с любовью, как будто бы складывал вместе

Куски драгоценные писем от милой, безумно

Разорванных в гневе... Израненный, ныне пред нами

Стоишь ты в чертогах, и люди к тебе издалёка

Стремятся, как к чудной святыне толпы пилигримов...

Творцы твои были, быть может, честимы и славны,

На площади града венчанны шумящим народом,

В палаты царей приходили, как лучшие гости!..

Иль, может быть, в жизни узнали лишь горе да голод,

Труда вдохновенные ночи да творчества гордость,

И ныне их имя погибло, и, может быть, поздно

Узнали их гений... и им неизвестно осталось,

Какой фимиам воскурен им далеким потомством,

Нелживый и чистый, подобный тому, что курили

В Афинах жрецы алтарям Неизвестного бога...

Кипел народом цирк. Дрожащие рабы

В арене с ужасом плачевной ждут борьбы.

А тигр меж тем ревел, и прыгал барс игривой,

Голодный лев рычал, железо клетки грыз,

И кровью, как огнем, глаза его зажглись.

Отворено: взревел, взмахнув хвостом и гривой,

На жертву кинулся... Народ рукоплескал...

В толпе, окутанный льняною, грубой тогой,

С нахмуренным челом седой старик стоял,

И лик его сиял, торжественный и строгой.

С угрюмой радостью, казалось, он взирал,

Спокоен, холоден, на страшные забавы,

Как кровожадный тигр добычу раздирал

И злился в клетке барс, почуя дух кровавый.

Близ старца юноша, смущенный шумом игр,

Воскликнул: «Проклят будь, о Рим, о лютый тигр!

О, проклят будь народ без чувства, без любови,

Ты, рукоплещущий, как зверь, при виде крови!»

— «Кто ты?» — спросил старик. «Афинянин! Привык

Рукоплескать одним я стройным лиры звукам,

Одним жрецам искусств, не воплям и не мукам...»

— «Ребенок, ты не прав», — ответствовал старик.

— «Злодейство хладное душе невыносимо!»

— «А я благодарю богов-пенатов Рима».

— «Чему же ты так рад?» — «Я рад тому, что есть

Еще в сердцах толпы свободы голос — честь:

Бросаются рабы у нас на растерзанье —

Рабам смерть рабская! Собачья смерть рабам!

Что толку в жизни их — привыкнувших к цепям?

Достойны их они, достойны поруганья!»

Сижу задумчиво с тобой наедине;

Как прежде, предо мной синеют даль и горы...

Но с тайной робостью покоишь ты на мне

Внимательной тоски исполненные взоры...

Ты чувствуешь, что есть соперница тебе —

Не дева юная... ты слышишь, призывает

Меня немая даль, влечет к иной судьбе...

Ты чувствуешь, мой дух в тоске изнемогает,

Как пленный вождь, восстал от сладких снов любви

И силы новые он чувствует в крови,

И, зодчий ревностный, упрямое мечтанье

Уже грядущего сооружает зданье...

Я видел древний Рим: в развалине печальной

И храмы, и дворцы, поросшие травой,

И плиты гладкие старинной мостовой,

И колесниц следы под аркой триумфальной,

И в лунном сумраке, с гирляндою аркад,

Полуразбитые громады Колизея...

Здесь, посреди сих стен, где плющ растет, чернея,

На прахе Форума, где у телег стоят

Привязанные вкруг коринфской капители

Рогатые волы, — в смущеньи я читал

Всю летопись твою, о Рим, от колыбели,

И дух мой в сладостном восторге трепетал.

Как пастырь посреди пустыни одинокой

Находит на скале гиганта след глубокой,

В благоговении глядит, и, полн тревог,

Он мыслит: здесь прошел не человек, а бог, —

Сыны печальные бесцветных поколений,

Мы, сердцем мертвые, мы, нищие душой,

Считаем баснею мы век громадный твой

И школьных риторов созданием твой гений!..

Иные люди здесь, нам кажется, прошли

И врезали свой след нетленный на земли —

Великие в бедах, и в битве, и в сенате,

Великие в добре, великие в разврате!

Ты пал, но пал, как жил... В падении своем

Ты тот же, как тогда, когда, храня свободу,

Под знаменем ее ты бросил кров и дом,

И кланялся сенат строптивому народу...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Таким же кончил ты... Пускай со всей вселенной

Пороков и злодейств неслыханных семья

За колесницею твоею позлащенной

Вползла в твой вечный град, как хитрая змея;

Пусть голос доблести уже толпы не движет;

Пускай Лициния она целует прах,

Пускай Лициний сам следы смиренно лижет

Сандалий Клавдия, бьет в грудь себя, в слезах

Пред статуей его пусть падает в молитве —

Да полный урожай полям он ниспошлет

И к пристани суда безвредно приведет:

Ты духу мощному, испытанному в битве,

Искал забвения... достойного тебя.

Нет, древней гордости в душе не истребя,

Старик своих сынов учил за чашей яду:

«Покуда молоды — плюща и винограду!

Дооблачных палат, танцовщиц и певиц!

И бешеных коней, и быстрых колесниц,

Позорищ ужаса, и крови, и мучений!

Взирая на скелет, поставленный на пир,

Вконец исчерпай всё, что может дать нам мир!

И, выпив весь фиал блаженств и наслаждений,

Чтоб жизненный свой путь достойно увенчать,

В борьбе со смертию испробуй духа силы,

И, вкруг созвав друзей, себе открывши жилы,

Учи вселенную, как должно умирать».

Войдемте: вот чертог с богатыми столбами,

Земным полубогам сооруженный храм.

Прохлада царствует меж этими стенами,

Лениво бьет фонтан по мраморным плитам;

Террасы убраны роскошными цветами,

И древние гербы блистают по стенам —

Эмблемы доблести фамилий, гордых властью:

Кабаньи головы да львы с открытой пастью.

Здесь всё еще хранит следы времен былых;

Везде минувшего остатки вековые,

Вот груды пышные доспехов боевых,

И исполинский меч, и латы пудовые,

И Палестины ветвь, и кость мощей святых;

Там пыток варварских орудья роковые,

Колеса и зубцы; вкруг дивный дар руин —

Антики желтые и длинный ряд картин:

То предки гордые фамилии высокой.

Там старцы: латы их изрублены в боях,

И страшен яркий взгляд с улыбкою жестокой...

Там красный кардинал, в маститых сединах,

Коленопреклонен, с молитвою глубокой,

Перед мадонною с младенцем на руках;

Там юноша, средь муз, любимый Аполлоном,

Венчанный миртами лукавым Купидоном.

Там жены: та бела, как мрамор гробовой,

В потускшем взгляде скорбь и ужас затаенный...

То жизнь, убитая боязнью и тоской,

То жалоба души, судьбою обреченной

Служить для деспота свирепого рабой

И сластолюбия забавою презренной;

Как будто говорит она: «Здесь дни губя,

Жила и умерла я в муках, не любя...»

Та — жизни полная и в блеске самовластья —

Сомкнутые уста, нахмуренная бровь...

Обыкновенных жен ей мало было счастья,

И гордая душа прорвалась из оков;

Служили ей кинжал, и яд, и сладострастье

На шумных оргиях, и мщенье, и любовь, —

И взор ее горит насмешкой исступленной,

Всей гордостью души, глубоко оскорбленной...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И ныне пусто всё в блестящей галерее...

На этих мраморах густая пыль лежит;

Оборванный лакей, в истасканной ливрее,

На креслах бархатных раскинувшись, храпит;

И в залах, как среди развалин Колизея,

Семейство англичан кочует и шумит...

А вы — вы кинули отцов чертог печальный,

Наследники их прав и чести феодальной?

Благословенье вам! Не злато, не гербы

Вам стали божеством, а разум и природа,

И громко отреклись вы от даров судьбы —

От прав, украденных отцами у народа,

И вняли вы призыв торжественной борьбы,

И движет вами клик: «Италии свобода!»

И гордо шелестит, за честь страны родной,

Болонская хоругвь над вашей головой!

Благословенье вам! Италии спасенной

В вас избавителей увидеть суждено!..

Но тише... Здесь живут: раскинут стол зеленый,

Вчера здесь пир был: всё исписано сукно;

Там дребезги стекла... бокал неосушенный...

И солнце облило лучами, сквозь окно,

Перчатки женские и бюст Сократа важный,

Накрытый шляпкою красавицы продажной.

Мне душно здесь! Ваш мир мне тесен!

Цветов мне надобно, цветов,

Веселых лиц, веселых песен,

Горячих споров, острых слов,

Где б был огонь и вдохновенье,

И беспорядок, и движенье,

Где б походило всё на бред,

Где б каждый был хоть миг — поэт!

А то — сберетеся вы чинно;

Гирлянды дам сидят в гостиной;

Забава их — хула и ложь;

Танцует в зале молодежь —

Девицы с уст улыбку гонят,

По лицам их не разберешь,

Тут веселятся иль хоронят...

Вы сами бьетесь в ералаш,

Чинопоклонствуете, лжете,

Торгуете и продаете —

И это праздник званый ваш!

Недаром, с бала исчезая

И в санки быстрые садясь,

Как будто силы оправляя,

Корнет кричит: «Пошел в танцкласс!»

А ваши дамы и девицы

Из-за кулис бросают взор

На пир разгульный модной львицы,

На золотой ее позор!

Свои поместья умным немцам

На попечение отдав,

Ты сам меж ними чужеземцем

Проводишь век — и что ж? ты прав...

Твои мечты витают выше...

Что перед ними — нищих полк,

Да избы с сломанною крышей,

Да о житейских дрязгах толк?

Подобно мудрому Зевесу,

Ты в олимпийской тишине,

На мир накинув туч завесу,

Сидишь с собой наедине.

Сидишь, для мира вымышляя

И лучший строй, и новый чин, —

И весь Олимп молчит, гадая,

Чем озабочен властелин...

И лишь для резвого Эрота

У жизнедавца и отца

Миродержавная забота

Спадает с грозного лица.

Перед твоей душой пугливой

Титаном гордым он предстал,

В котором мир непрозорливый

Родства с богами не признал.

И ты, воспитанная в горе,

Внезапным светом залита,

В замаскированном актере

Не разгадала ты — шута!

И, как обманутая Геба,

Ты от Зевесова стола,

Скорбя, ему, как сыну неба,

Зевесов нектар подала...

Чтоб заглушить его угрозы

Всему, что дорого тебе,

Ты падаешь, глотая слезы,

К его стопам в немой мольбе.

Но тщетно трепетные руки

Зажать уста его хотят!

Твои младенческие муки

Его смешат и веселят...

Ему так новы дум свобода

И свежесть чувств в твоих речах,

Как горожанину природа

В весенних красках и лучах.

Уйди от нас! Язык твой нас пугает!

У нас сердец восторженный порыв

Перед твоим бездушьем замирает —

Ты желчен, зол, самолюбив...

Меж тем как мы из жизненного мрака,

Стряхнувши прах вседневной суеты,

Вступаем в царство света — сзади ты

За икры нас кусаешь, как собака.

(Отрывок)

Над прахом гения свершать святую тризну

Народ притек. Кто холм цветами осыпал,

Кто звучные стихи усопшего читал,

Где радовался он и плакал за отчизну;

И каждый повторял с слезами на глазах:

«Да, чувства добрые он пробуждал в сердцах!»

Но вдруг среди толпы ужасный крик я внемлю...

То наземь кинулся как жердь сухой старик.

Он корчился, кусал и рыл ногтями землю,

И пену ярости точил его язык.

Его никто не знал. Но старшие в народе

Припомнили, что то был старый клеветник,

Из тех, чья ненависть и немощная злоба

Шли следом за певцом, не смолкли и у гроба,

Дерзая самый суд потомства презирать.

И вот, поднявшися и бормоча без связи,

На холм могильный стал кидать он комья грязи;

Народ, схватив его, готов был растерзать,

Но Вождь мой удержал. «Ваш гнев певца обидит, —

Сказал. — Стекайтеся, как прежде, совершать

Поминки над певцом и гроб его венчать,

А сей несчастный — пусть живет и видит!»

Еще печаль! Опять утрата!

Опять вопрос в душе заныл

Над прахом бедного собрата:

Куда ж он шел? Зачем он жил?

Ужель затем, чтоб сердца муки

На песни нам перевести,

Нам дать в забаву эти звуки

И неразгаданным уйти?..

Я эти звуки повторяю —

Но песням, милым с давних дней,

Уже иначе я внимаю...

Они звучат уже полней...

Как будто в них теперь всецело

Вошла, для жизни без конца,

Душа, оставившая тело

Их бездыханного творца.

Засуха!.. Воздух спит... И небеса молчат...

И арф эоловых безмолвен грустный ряд...

Те арфы — это вы, певцы моей отчизны!

То образ ваших душ, исполненных тоской,

Мечтой заоблачной и грустной укоризной!..

Молчат они, молчат, как арфы в этот зной!..

Но если б мимо их промчался вихрем гений

И жизни дух пахнул в родимой стороне —

Навстречу новых сил и новых откровений

Какими б звуками откликнулись оне!..

Как чудных странников сказанья

Про дальние края,

О прошлых днях воспоминанья

В душе читаю я...

Как сон блестящий, вижу горы,

Статуи, ряд дворцов,

Резные, темные соборы

Старинных городов...

Гремят веселые напевы

За дружеским столом;

В златом тумане идут девы

Под розовым венком...

Но клики пира, дев улыбки

Меня не веселят,

И прежде милые ошибки

Соблазном не манят...

Иного счастья сердце просит...

Уж из знакомых вод

В иные воды ветер вносит

Мой челн; волна ревет;

Кругом угрюмей вид природы,

И звезд иных огнем

Небес таинственные своды

Осыпаны кругом...

К ним так и тянет взор мой жадный,

Но их спокойный вид,

Их блеск холодный, безотрадный

Мне душу леденит!

За всё, чем прежде сердце жило,

Чем билось, я дрожу,

И в даль туманную уныло,

Оставив руль, гляжу, —

И не садится ангел белый

К рулю в мой утлый челн,

Как в оны дни, когда так смело

Он вел его средь волн...

Когда, гоним тоской неутолимой,

Войдешь во храм и станешь там в тиши,

Потерянный в толпе необозримой,

Как часть одной страдающей души, —

Невольно в ней твое потонет горе,

И чувствуешь, что дух твой вдруг влился

Таинственно в свое родное море

И заодно с ним рвется в небеса...

Они обедали отлично:

Тепло вращается их кровь,

И к человеку безгранично

Их разгорелася любовь.

Они — и мухи не погубят!

И — дай господь им долги дни! —

Мне даже кажется, что любят

Друг друга искренно они!

Опрятный домик... Сад с плодами...

Беседки, грядки, цветнички...

И всё возделывают сами

Мои соседи старички.

Они умеют достохвально

Соединить в своем быту

И романтизм сентиментальный,

И старых нравов простоту.

Полна высоких чувств святыней

И не растратив их в глуши,

Старушка верует и ныне

В любовь за гробом, в жизнь души.

Чужда событий чрезвычайных,

Вся жизнь ее полна была

Самопожертвований тайных

И угождений без числа.

Пучки цветов, венки сухие

Хранятся в комнате у ней,

Она святит в них дорогие

Воспоминанья прошлых дней.

Порою в спальню к дочке входит,

Рукою свечку заслоня,

Глядит и плачет... и приводит

Себе на память, день от дня,

Всё прожитое... Там всё ясно!

О чем же сетует она?

Иль в сердце дочери прекрасной

Она читает и сквозь сна?

Старушка мучится сомненьем,

Что чужд для дочки отчий кров;

Что дочь с упрямым озлобленьем

Глядит на ласки стариков;

Что в ней есть странная забота...

Отсталый лебедь — точно ждет

Свободной стаи перелета,

И клик заслышит — и вспорхнет?..

Но не вспорхнет она на небо!

Уж демон века ей шептал,

Что жизнь — не мука ради хлеба,

Что красота есть капитал!..

Ей снится огненная зала...

Ей снятся тысячи очей,

За ней следящих в шуме бала,

Как за царицей бальных фей...

Полночный пир... шальные речи...

Бокалы вдребезги летят...

Покровы прочь! открыты плечи,

Язвит и жжет прекрасной взгляд, —

И перед нею на коленях

Толпа вельмож и богачей

В мольбах неистовых и пенях —

И сыплют золото пред ней!

Уйди, старушка!.. Бог во гневе

Шлет бич нам в детище твоем

За попеченье лишь о чреве,

И зло карает тем же злом!

Великолепные чертоги

Твою возлюбленную ждут;

К ней века денежные боги

На поклонение придут

И, осмеявшие стремленья

Любви мечтательной твоей,

Узнают жгучие мученья

В крови родившихся страстей!

И будут, млея в жажде страстной,

Искать божественной любви

Под этой маской вечно ясной,

Под этой грацией змеи!

Напрасно! нет!.. Один уж лопнет,

Другой пойдет открыто красть,

Острог за третьим дверь захлопнет,

Кто пулю в лоб... благая часть!

Одна владычица их мира —

Она лишь блеском залита...

Спокойный профиль... взгляд вампира...

И неподвижные уста...

В мебельной лавчонке, в старомодном хламе,

Старые портреты в полинялой раме.

Всё-то косы, пудра, мушки и румяны,

Через плечи ленты, с золотом кафтаны:

Дней давно минувших знатные вельможи —

Полны и дородны, жир сквозит под кожей.

Между ними жены с лебединой шеей:

Грудь вперед, как панцирь, мрамора белее,

Волосы горою над челом их взбиты,

Перьями, цветами пышно перевиты...

И во всех-то лицах выразил искусно

Гордость ловкий мастер... И смешно, и грустно!

Кто они такие? Этих лиц не видно

В пышных галереях, где почет завидный

Век наш предкам добрым воздает исправно,

Где живут в портретах старины недавной

Главные актеры, главные актрисы...

Эти ж, видно, были веку лишь кулисы!

Высших потешали пошлым обезьянством,

Низших угнетали мелочным тиранством;

А сошли со сцены — всем вдруг стали чужды,

И до их портретов никому нет нужды,

И стоят у лавки, точно как привратник,

Старая кокетка, ветреный развратник!..

Но — вот лик знакомый, и свежее краски...

Скоро ж до печальной дожил он развязки!

Грубо намалеван — а ведь образ чудный!

И его никто-то, в час развязки трудной,

Не сберег от срама, — и свезен жидами

Он с аукциона вместе с зеркалами!..

Крышку ль над прекрасной гроб уже захлопнул?

Биржа ль изменила? откуп, что ли, лопнул?..

В Риме и Афинах Фрины были, Лиды,

Ветреные жрицы пламенной Киприды;

Но с Кипридой музы в двери к ним влетали,

И у них Сократа розами венчали...

Злая Мессалина, в диком сладострастье,

В Вандале косматом обнимала счастье...

Ныне чужды музам корифейки оргий;

Чужды Мессалинам страстные восторги;

Через них карьеру созидают франты,

И связей и денег ищут спекулянты...

Узнаю в портрете этом я торговку!

Вряд ли разрешала страсть у ней снуровку;

Но она немало жертв с сумой пустила,

И еще робевших воровать учила!

Помню я, бывало, как сидит в театре —

Ей партер дивится, точно Клеопатре.

Плечи восковые, голова Медеи,

Смоляные косы сплетены, как змеи;

Руку на коленях на руку сложивши,

Смотрит исподлобья, губу закусивши,

И из полумрака, в углубленьи ложи,

Точно выбирает жертву в молодежи, —

Так вот и казалось — кинется тигрица!..

Не любви, а денег жаждала блудница!

Давно ль была она малютка,

Давно ль вся жизнь ее была

Лишь смех, да беганье, да шутка,

Как сон легка, как май светла?

И вот — ласкаясь и безгласно,

Она глядит ему в глаза

С такой доверчивостью ясной,

Как смотрят дети в небеса.

А он, ребенок милый века,

Лепечет вдохновенно ей

Про назначенье человека,

Про блеск и славу наших дней,

Про пальмы светлого Востока,

Про Рафаэлевых мадонн;

Но о любви своей намека

Не смеет выговорить он.

Их милый лепет, их мечтанья

Порой подслушиваю я —

И точно роз благоуханье

Пахнет внезапно на меня.

Гремит оркестр, вино сверкает

Пред новобрачною четой.

Счастливец муж в толпе сияет

И сединами, и звездой.

На молодой — горят алмазы;

Блестящий свет у ног ее;

Картины, мраморы и вазы —

Всё ей твердит: здесь всё твое!

И зажигается румянец

В ее лице, и вдруг она

Летит безумно в шумный танец,

Как бы очнувшись ото сна, —

Все рукоплещут!.. Им не слышно,

Из них никто не угадал,

Что в этот миг от девы пышной

На небо ангел отлетал!

И, улетая, безотрадно

Взирал на домик, где дрожит

Сожженных писем пепел хладный,

Где о слезах всё говорит!

Он снес удар судьбы суровой,

Тоску любви он пережил;

В сухом труде для жизни новой

Он зачерпнул отважно сил...

И вот — идет он в блеске власти,

Весь в холод правды облечен;

В груди молчат людские страсти,

В груди живет один закон.

Его ничто не возмущает:

Как жрец, без внутренних тревог,

Во имя буквы он карает

Там, где помиловал бы бог...

И если вдруг, как стон в пустыне,

Как клик неведомой борьбы,

Ответит что-то в нем и ныне

На вопль проклятья и мольбы —

Он вспомнит всё, что прежде было,

Любви и веры благодать,

И ту, что сердце в нем убила, —

И проклянет ее опять!

Как перелетных птичек стая

Встречать весну у теплых вод,

Готова в путь толпа густая.

Ворча, дымится пароход.

Средь беготни, под смех и горе,

Смягчают миг разлуки злой

И солнца блеск, и воздух с моря,

И близость воли дорогой.

Но вот среди блестящей свиты

Жена прекрасная идет;

Лакей, весь золотом залитый,

Пред ней расталкивал народ...

И все сторонятся с молчаньем,

С благоговейною душой,

Пред осиянною страданьем

И миру чуждой красотой.

Как будто смерти тихий гений

Над нею крылья распростер,

И нам неведомых видений

Ее духовный полон взор...

Свистя, на палубу змеею

Канат откинутый взвился,

И над качнувшейся волною

Взлетела пыль от колеса:

Она на берег уходящий

Едва глядит; в тумане слез

Уже ей виден Юг блестящий,

Отчизна миртов, царство роз, —

Но этот темный мирт уныло,

Под гнетом каменного сна,

Стоит над свежею могилой,

И в той могиле спит она —

Одна, чужда всему живому,

Как бы на казнь обречена —

За то, что раз тельцу златому

На миг поверила она.

По городу плач и стенанье...

Стучит гробовщик день и ночь...

Еще бы ему не работать!

Просватал красавицу дочь!

Сидит гробовщица за крепом

И шьет — а в глазах, как узор,

По черному так и мелькает

В цветах подвенечный убор.

И думает: «Справлю ж невесту,

Одену ее, что княжну, —

Княжон повидали мы вдоволь, —

На днях хоронили одну:

Всё розаны были на платье,

Почти под венцом померла,

Так, в брачном наряде, и клали

Во гроб-то... красотка была!

Оденем и Глашу не хуже,

А в церкви все свечи зажжем;

Подумают: графская свадьба!

Уж в грязь не ударим лицом!..»

Мечтает старушка — у двери ж

Звонок за звонком... «Ну, житье!

Заказов-то — господи боже!

Знать, Глашенька, счастье твое!»

Вся в розах — на груди, на легком платье белом,

На черных волосах, обвитых жемчугами, —

Она покоилась, назад движеньем смелым

Откинув голову с открытыми устами.

Сияло чудное лицо живым румянцем...

Остановился бал, и музыка молчала,

И — соблазнительным ошеломленный танцем,

Я, на другом конце блистательного зала,

С красавицею вдруг очами повстречался...

И — как и отчего, не знаю! — мне в мгновенье

Сорренто голубой залив нарисовался,

Пестумский красный храм в туманном отдаленье,

И вилла, сад и пир времен горацианских...

И по заливу вдруг, на золотой галере,

Плывет среди толпы невольниц африканских,

Вся в розах — Лидия, подобная Венере...

И что ж? Обманутый блистательной мечтою,

Почти с признанием очнулся я от грезы

У ног красавицы... Ах, вы всему виною,

О розы Пестума, классические розы!..

«Нет! прежней Нины нет! Когда я застаю,

Опомнясь вдруг, себя пред образом лежащей,

Молиться жаждущей, но слов не находящей,

И чувствую, как жжет слеза щеку мою,

И наболела грудь, тоскуя в жажде знойной, —

Я прежней девочки, беспечной и спокойной,

В себе не узнаю!

Я всё ему — всё отдала ему!

Он, бедный, чах душою безнадежной!

Не верил он, покорный лишь уму,

В возможность счастия, в возможность страсти нежной...

Он всё — мои мечты, мой чистый идеал

И сердце, склонное к блаженству и надежде, —

Как бы свое, потерянное прежде,

Сокровище нашел во мне — и взял!..

Взамен он дал мне, что его томило:

Сомнение, и слезы, и печаль...

Но я не плачу, нет! Мне ничего не жаль,

Лишь только б то, что было мне так мило,

Что взял он у меня, — ему б во благо было...»

Грехи омывшая слезами,

Еще тех слез не осуша,

В селенья горние взлетает

Творцом прощенная душа.

Ее обняв, в пространстве звездном

С ней пери чистые летят:

Толпы малюток херувимов

При встрече песнями гремят...

О, ей восторженным бы кликом

Пустыни неба огласить,

Благодарить, и веселиться,

И всё земное позабыть, —

Но пери смотрят с любопытством,

И, с лаской вкруг нее виясь,

Умильно просят им поведать

Ее падения рассказ...

Отрадно ль им утешить душу,

В земных возросшую скорбях,

Иль ходят чудные преданья

Про грешный мир на небесах?

Я с содроганием смотрел

На эту кость иного века...

И нас такой же ждет удел:

Пройдет и племя человека...

Умолкнет славы нашей шум;

Умрут о людях и преданья;

Всё, чем могуч и горд наш ум,

В иные не войдет созданья.

Оледенелою звездой

Или потухнувшим волканом

Помчится, как корабль пустой,

Земля небесным океаном.

И, странствуя между миров,

Воссядет дух мимолетящий

На остов наших городов,

Как на гранит неговорящий...

Так разум в тайнах бытия

Читает нам... Но сердце бьется,

Надежду робкую тая —

Авось он, гордый, ошибется!

Мерцает по стене заката отблеск рдяный,

Как уголь искряся на раме, золотой...

Мне дорог этот час. Соседка за стеной

Садится в сумерки порой за фортепьяно,

И я слежу за ней внимательной мечтой.

В фантазии ее любимая есть дума:

Долина, сельского исполненная шума,

Пастушеский рожок... домой стада идут...

Утихли... разошлись... земные звуки мрут

То в беглом говоре, то в песне одинокой, —

И в плавном шествии гармонии широкой

Я ночи, сыплющей звездами, слышу ход...

Всё днем незримое таинственно встает

В сияньи месяца, при запахе фиалок,

В волшебных образах каких-то чудных грез —

То фей порхающих, то плещущих русалок

Вкруг остановленных на мельнице колес...

Но вот торжественной гармонии разливы

Сливаются в одну мелодию, и в ней

Мне сердца слышатся горячие порывы,

И звуки говорят страстям души моей.

Crescendo...[27] Вот мольбы, борьба и шепот страстный,

Вот крик пронзительный и — ряд аккордов ясный,

И всё сливается, как сладкий говор струй,

В один томительный и долгий поцелуй.

Но замиравшие опять яснеют звуки...

И в песни страстные вторгается струей

Один тоскливый звук, молящий, полный муки...

Растет он, всё растет и льется уж рекой...

Уж сладкий гимн любви в одном воспоминанье

Далёко трелится... но каменной стопой

Неумолимое идет, идет страданье,

И каждый шаг его грохочет надо мной...

Один какой-то вопль в пустыне беспредельной

Звучит, зовет к себе... Увы! надежды нет!..

Он ноет... И среди громов ему в ответ

Лишь жалобный напев пробился колыбельной...

Пустая комната... убогая постель...

Рыдающая мать лежит, полуживая,

И бледною рукой качает колыбель,

И «баюшки-баю» поет, изнемогая...

А вкруг гроза и ночь... Вдали под этот вой

То колокол во тьме гудит и призывает,

То, бурей вырванный, из мрака залетает

Вакхический напев и танец удалой...

Несется оргия, кружася в вальсе диком,

И вот страдалица ему отозвалась

Внезапно бешеным и судорожным криком

И в пляску кинулась, безумно веселясь...

Порой сквозь буйный вальс звучит чуть слышным эхом,

Как вопль утопшего, потерянный в волнах,

И «баюшки-баю», и песнь о лучших днях,

Но тонет эта песнь под кликами и смехом

В раскате ярких гамм, где каждая струна

Как веселящийся хохочет сатана, —

И только колокол в пустыне бесконечной

Гудит над падшею глаголом кары вечной...

Долго ночью вчера я заснуть не могла,

Я вставала, окно отворяла...

Ночь немая меня и томила, и жгла,

Ароматом цветов опьяняла.

Только вдруг шелестнули кусты под окном,

Распахнулась, шумя, занавеска —

И влетел ко мне юноша, светел лицом.

Точно весь был из лунного блеска.

Разодвинулись стены светлицы моей,

Колоннады за ними открылись;

В пирамидах из роз вереницы огней

В алебастровых вазах светились...

Чудный гость подходил всё к постели моей;

Говорил он мне с кроткой улыбкой:

«Отчего предо мною в подушки скорей

Ты нырнула испуганной рыбкой!

Оглянися — я бог, бог видений и грез,

Тайный друг я застенчивой девы...

И блаженство небес я впервые принес

Для тебя, для моей королевы...»

Говорил — и лицо он мое отрывал

От подушки тихонько руками,

И щеки моей край горячо целовал,

И искал моих уст он устами...

Под дыханьем его обессилела я...

На груди разомкнулися руки...

И звучало в ушах: «Ты моя! Ты моя!» —

Точно арфы далекие звуки...

Протекали часы... Я открыла глаза...

Мой покой уж был облит зарею...

Я одна... вся дрожу... распустилась коса...

Я не знаю, что было со мною...

Что это? прямо на нас и летят вперегонки,

Прямо с горы и несутся, шалуньи!

Знаю их: эта, что с тирсом, — Аглая,

Сзади — Коринна и Хлоя;

Это идут они с жертвами Вакху!

Роз, молока и вина молодого,

Меду несут и козленка молочного тащат!

Так ли приходит молиться степенная дева!

Спрячемся здесь, за колонной у храма...

Знаю их: резвы они уже слишком и бойки —

Скромному юноше с ними опасно встречаться.

Ну, так и есть! быстроглазые! нас увидали!

Смотрят сюда исподлобья,

Шепчут, друг друга толкая;

Щеки их сдержанным смехом так и трепещут!

Если бы только не храм здесь, не жрец величавый,

Это вино, молоко, и цветы, и козленок —

Всё б полетело на нас и пошли б мы, как жертвы

Вечным богам на закланье,

Медом обмазаны, политы винами Вакха!

Право, уйдем-ка, уж так они нас не отпустят!

Видишь — с жрецом в разговоры вступили,

Старый смеется и щурит глаза на открытые плечи.

Правду сказать, у них плечи как будто из воску,

Чудные, полные руки, и — что всего лучше —

Блеск и движенье, здоровье и нега,

Грация с силой во всех сочеталися формах.

В день сбиранья винограда

В дверь отворенного сада

Мы на праздник Вакха шли

И — любимца Купидона —

Старика Анакреона

На руках с собой несли.

Много юношей нас было.

Бодрых, смелых, каждый с милой,

Каждый бойкий на язык;

Но — вино сверкнуло в чашах —

Мы глядим — красавиц наших

Всех привлек к себе старик!..

Дряхлый, пьяный, весь разбитый,

Череп розами покрытый, —

Чем им головы вскружил?

А они нам хором пели,

Что любить мы не умели,

Как когда-то он любил!

Будьте, юноши, скромнее!

Что за пыл! Чуть стал живее

Разговор — душа пиров —

Вы и вспыхнули, как порох!

Что за крайность в приговорах,

Что за резкость голосов!

И напиться не сумели!

Чуть за стол — и охмелели,

Чем и как — вам всё равно!

Мудрый пьет с самосознаньем,

И на свет, и обоняньем

Оценяет он вино.

Он, теряя тихо трезвость.

Мысли блеск дает и резвость,

Умиляется душой,

И, владея страстью, гневом,

Старцам мил, приятен девам

И — доволен сам собой.

Что чиниться нам, ваятель!

Оба мы с тобой, приятель,

Удостоены венца;

Свежий лавр — твоя награда,

Я в венке из винограда

Век слыву за мудреца.

Так под старость, хоть для смеху,

Хоть для юношей в потеху,

Мне один вопрос реши!

Видел я твои творенья;

Формы, мысли выраженье —

Всё обдумал я в тиши.

Но одним смущен я крепко...

В них совсем не видно слепка

С наших модных героинь,

Жриц афинского разврата, —

А с любимых мной когда-то

Юных дней моих богинь!

Горлиц, манною вскормленных!

Купидоном припасенных

Мне, как баловню его!

А с красот их покрывало,

Милый друг, не упадало,

Знаю я, ни для кого!

Вот хоть Геба молодая.

Что, кувшин с главы спуская,

Из-за рук, смеясь, глядит —

Это Дафна! та ж незрелость

Юных форм, девчонки смелость

И уж взрослой девы стыд!

Дафну я таил от света!

Этой розы ждал расцвета —

Но напрасно! Раз она,

Искупавшися, нагая,

В воду камешки кидая,

Веселилася одна...

Я подкрался... обернулась,

Увидала, поскользнулась

И с уступа на уступ —

В самый омут... К ней лечу я,

Всплыл — и что же? Выношу я

Из воды холодный труп!

Знал еще я дочь сатрапа!

Подкупив ее арапа,

Проникал в гарем я к ней...

Что же? лик ее надменный,

Нетерпеньем оживленный,

Вижу в Гере я твоей!

Та ж игра в ланитах смуглых,

Та же линия округлых,

Чудно выточенных ног,

То ж изнеженное тело,

И спины волнистость белой...

Нет! ты видеть их не мог!

Иль художники, как боги,

Входят в Зевсовы чертоги

И, читая мысль его,

Видят в вечных идеалах

То, что смертным, в долях малых,

Открывает божество?

Внучек, верь науке деда:

Верь — над женщиной победа

Нам трудней, чем над врагом.

Здесь всё случай, всё удача!

Сердце женское — задача,

Не решенная умом!

Ты слыхал ли имя Фрины?

Покорялися Афины

Взгляду гордой красоты, —

Но на нас она взирала,

Как богиня, с пьедестала

Недоступной высоты.

На пирах ее быть званным —

Это честь была избранным, —

Принимала, как сатрап!

Всем серебряные блюды

И хрустальные сосуды,

И за каждым — черный раб!

Раз был пир... то пир был граций!

Острых слов, импровизаций

И речей лился каскад...

Мне везло: приветным взглядом

Позвала уж сесть с ней рядом —

Вдруг вошел Алкивиад.

Прямо с оргии он, что ли!

Но, крича, как варвар в поле,

Сшиб в дверях двух скифов с ног,

Оттолкнул меня обидно

И к красавице бесстыдно

На плечо лицом прилег!

Были тут послы, софисты,

И архонты, и артисты...

Он беседой овладел,

Хохотал над мудрецами

И безумными глазами

На прекрасную глядел.

Что тут делать?.. Полны злости,

Расходиться стали гости...

Смотрим — спит он! Та — молчит

И не будит... Что ж? Добился!

Ей повеса полюбился,

Да и нас потом стыдит!

Что скажут обо мне теперь мои друзья?

Владычица Афин, Периклова подруга,

Которую Сократ почтил названьем друга,

Как девочка, люблю, томлюсь и плачу я...

Всё позабыто — блеск, правленье, государство,

Дела, политики полезное коварство,

И даже самые лета... но, впрочем, нет!

У женщин для любви не существует лет;

Хоть, говорят, глупа последней страсти вспышка,

Пускай я женщина, а он еще мальчишка,

Но счастье ведь не в том, чтобы самой любить

И чувством пламенным сгорать и наслаждаться;

Нет, счастием его дышать и любоваться

И в нем неопытность к блаженству приучить...

А он — он чистое подобье полубога!..

Он робок, он стыдлив и даже дик немного,

Но сколько гордости в приподнятых губах,

И как краснеет он при ласковых словах!

Еще он очень юн: щека блестит атласом,

Но рано слышится в нем страсть повелевать,

И позы любит он героев принимать,

И детский голос свой всё хочет сделать басом.

На играх победив, он станет как Ахилл!

Но, побежденный, он еще мне больше мил:

Надвинет на чело колпак он свой фригийский

И, точно маленький Юпитер Олимпийский,

Глядит с презрением, хотя в душе гроза

И горькою слезой туманятся глаза...

О, как бы тут его прижать к горячей груди

И говорить: «Не плачь, не плачь, то злые люди...»

В ланиты, яркие румянцем вешних роз,

И в очи целовать, блестящие от слез.

Сквозь этих слез уста заставить улыбаться,

И вместе плакать с ним, и вместе с ним смеяться!

Как ты мил в венке лавровом,

Толстопузый претор мой,

С этой лысой головой

И с лицом своим багровым!

Мил, когда ты щуришь глаз

Перед пленницей лесбийской,

Что выводит напоказ

Для тебя евнух сирийской;

Мил, когда тебя несут

Десять ликторов на форум,

Чтоб творить народу суд

И внушать покорность взором!

И люблю я твой порыв,

В миг, когда, в носилках лежа,

С своего ты смотришь ложа,

Как под гусли пляшет скиф,

Выбивая дробь ногами,

Вниз потупя мутный взгляд

И подергивая в лад

И руками, и плечами.

Вижу я: ты выбивать

Сам готов бы дробь под стать —

Так и рвется дух твой пылкий!

Покрывало теребя,

Ходят ноги у тебя,

И качаются носилки

На плечах рабов твоих,

Как корабль средь волн морских.

Здесь сатиры прежде жили;

Одного мы раз нашли

И живого изловили,

И в деревню привели.

Все смотреть пришли толпами;

Он на корточках сидел

И бесцветными глазами

На людей, дичась, глядел.

Страх однако же унялся;

С нами ел он, пил вино,

Объедался, опивался,

Впрочем, вел себя умно.

Но весна пришла — так мочи

Нам не стало от него.

Не пройдет ни дня, ни ночи

Без лихих проказ его...

Женщин стал ловить и мучить!..

Чуть увидит — задрожит,

Ржет, и лает, и мяучит,

Целоваться норовит.

Стали бить его мы больно;

Он исправился совсем,

Стал послушный, богомольный,

Так что любо было всем.

Бабы с ним смелее стали

Обходиться и играть,

На работы в поле брали,

Стали пряников давать.

Не прошло, однако, года,

Как у всех у нас — дивись —

В козлоногого урода

Ребятишки родились!

Да! У всех на лбу-то рожки

С небольшой лесной орех,

Козьи маленькие ножки,

Даже хвостики у всех.

К нам в деревню прошлым летом

Русский барин заезжал.

Обо всем услыша этом,

Усмехнувшись, он сказал:

«Хорошо, что мы с папашей

Без хвоста и с гладким лбом,

Быть иначе б дворне нашей

И с рогами, и с хвостом».

Вот он по Гатчинскому саду

Идет с толпой учеников;

Вот он садится к водопаду

На мшистый камень, в тень дерёв;

Вкруг дети жмутся молчаливо

К нему всё ближе. Очи их

Или потуплены стыдливо,

Иль слез полны, и сам он тих,

Но ликом светел. Он читает

В младых сердцах. Он их проник;

Один душой он понимает

Неуловимый их язык.

В сердцах, забитых от гоненья,

Ожесточенных в цвете лет,

Он вызвал слезы умиленья,

Он пролил в них надежды свет;

И, указуя в жизнь дорогу,

Он человека идеал

Пред ними долго, понемногу

И терпеливо раскрывал...

И вот открыл! — и ослепило

Его сиянье юный взгляд,

И дети с робостию милой

И изумлением глядят.

И каждый сам в себя невольно

Ушел и плачет о себе,

И за прошедшее им больно —

И все готовятся к борьбе.

Ах, Цейдлер! в этом идеале

Ведь ты себя нарисовал;

Но только дети не узнали,

Да ты и сам того не знал!

Твой стих, красой и ароматом

Родной и небу и земле,

Блуждает странником крылатым

Между миров, светя во мгле.

Люблю в его кудрях я длинных

И пыль от Млечного Пути,

И желтый лист дубрав пустынных,

Где отдыхал он в забытьи;

Стремится речь его свободно;

Как в звоне стали чистой, в ней

Закал я слышу благородной

Души возвышенной твоей.

Полонский! суждено опять судьбою злою

Нам розно дни влачить;

Меж тем моя душа сроднилась уж с тобою —

Ей нужно так любить!

Да! в мире для нее нужна душа другая,

Которой бы порой

Хоть знак подать, что мы, друг друга понимая,

Свершаем путь земной!

И часто я, когда иду лесной опушкой

И, прячася за ель,

Стараюсь обмануть искусственною мушкой

Пугливую форель,

И предо мной шумит ручей студеноводный,

А ров, где льется он,

Уж тени полн, и пар над ним бежит холодный,

Меж тем как озарен

Вверху растущий лес последним солнца светом, —

От сердца полноты

Я б перемолвиться желал тогда с поэтом,

И думаю — где ты?

Где ты?.. О, боже мой! ты там, где в оны годы

Беспечно я бродил...

Прости невольный вздох!.. полуденной природы

И Рим я не забыл!

Обломки красные средь рощи кипарисной,

Под небом голубым, —

Величием своим и грязью живописной

Он по душе мне, Рим!

Как часто на конях мы римскою долиной

Неслись во весь опор;

Коней остановив, снимали вид руины

И очерк дальних гор,

И града вечного в тумане купол гордый,

А там водопровод

И черных буйволов к нам поднятые морды

В осоке, из болот...

И эти городки, куда в веселье диком,

Как будто ошалев,

Врывались мы потом, преследуемы криком

Старух, детей и дев...

Там с громом подскакав к радушной австерии,

Суровых поселян

Напаивали мы, крича «ура!» России,

Ругая Ватикан

И вековой союз монахов и германцев...

А пламенный народ

На ветреную речь безвестных чужестранцев,

Бывало, слезы льет...

Средь этих шалостей высокий труд и дума,

Вазари и Тацит,

И сладостный певец Тибура и Пестума,

И Дант, и Феокрит...

А ночи лунные в руинах Колизея!..

Мне кажется теперь,

Что игры зверские я видел и, немея,

Внимал, как злится зверь,

Как шумно валит чернь, толкаясь, на ступени,

При кликах торжества,

А на арене две белеющие тени

Ждут, обнимаясь, льва...

О, дни волшебные! о, годы золотые!

О, как светла тогда

Казалась наших дней над милою Россией

Всходившая звезда!

Где ж сверстники мои? Где Штернберг? Где Иванов?

Ставассер милый мой?

Где наши замыслы? Где ряд блестящих планов?

Где гений их живой?

Где пышные мечты о русском пантеоне,

Где б наших имена

Сиять должны в веках, как звезды в небосклоне,

Как вечная весна?..

О, милые мои!.. Слезой не провожая,

Как чуждых всем сирот,

Их Рим похоронил, кого, увы! не зная,

Земле он предает!..

А брат мой, милый брат... Ах, многие почили!

И имя их звучит

Воспоминанием какой-то чудной были,

И сердце мне щемит...

Все сгибли, полные надеждами святыми

И в блеске сил своих,

И я, осиротев, я плачу и над ними,

И над мечтами их!..

Ах, жизнь моя уже печалями богата;

Уже за мной в пути

Есть несколько могил, есть горе и утрата...

Прости мне, друг, прости...

Я больше наводить тоски тебе не буду

Непрошеной слезой,

И в воды быстрые закидываю уду,

На всё махнув рукой.

За стаею орлов двенадцатого года

С небес спустилася к нам стая лебедей,

И песни чудные невиданных гостей

Доселе памятны у русского народа.

Из стаи их теперь один остался ты,

И грустный между нас, задумчивый ты бродишь,

И, прежних звуков полн, всё взора с высоты,

Куда те лебеди умчалися, не сводишь.

Урала мутного степные берега,

Леса, тюльпанами покрытые луга,

Амфитеатры гор из сизого порфира,

Простые племена, между которых ты

Сбирал предания исчезнувшего мира,

Далекая любовь, пустынные мечты

Возвысили твой дух: прощающим, любящим

Пришел ты снова к нам — и, чутко слышу я,

В стихах твоих, ручьем по камешкам журчащим,

Уж льется между строк поэзии струя.

Море и земли чужие,

Облик народов земных —

Все предо мной, как живые,

В чудных рассказах твоих.

Север наш бледный, но милый,

Милый затем, что родной,

Ныне опять мне унылой

Вдруг показался тюрьмой.

В сердце судьбы оскорбленья

Злее, что раны, горят,

И золотые виденья

В даль голубую манят...

Так, над рекою ширяя,

В город, где пыль и гранит,

Белая чайка морская

В солнечный день залетит;

Жадно следим мы очами

Гостьи нежданной полет —

Точно в тот миг перед нами

Воздухом с моря пахнет.

В наш город слух пришел, что Сафо будет к нам.

Столпился к пристани народ нетерпеливо —

И вот — ее корабль уже среди залива...

Причалили. Ее на берег по коврам

Свели и встретили с архонтами, с жрецами,

Вели по улице, усыпанной цветами...

Я, пылкий юноша, ее воображал

С осанкой царственной, с поднятой головою,

И в лавровом венке, и с лирой золотою,

И взор властительный я встретить ожидал —

И что ж? она прошла, потупив очи, просто,

Такая слабая и маленького роста.

И пышной встречею и кликами она,

Как робкое дитя, казалось, смущена;

Казалось, риторам болезненно внимала

И взором тихого убежища искала,

Куда бы кинулась и, кажется, тотчас

Неудержимыми б слезами залилась.

Как резвым нимфам, спутницам Дианы,

Тебе бы смех, да беганье, да шутка.

Хоть не один уже сатир румяный,

Осклабясь, на тебя глядит, малютка!

Он — старый плут! На, помани цветами,

Пусть за тобой бежит он и, сослепа

Завязнув в топь козлиными ногами,

Смешит богов гримасою нелепой.

Голубенький, чистый

Подснежник-цветок!

А подле сквозистый,

Последний снежок...

Последние слезы

О горе былом

И первые грезы

О счастьи ином...

Весна! Выставляется первая рама —

И в комнату шум ворвался,

И благовест ближнего храма,

И говор народа, и стук колеса.

Мне в душу повеяло жизнью и волей:

Вон — даль голубая видна...

И хочется в поле, в широкое поле,

Где, шествуя, сыплет цветами весна!

Боже мой! Вчера — ненастье,

А сегодня — что за день!

Солнце, птицы! Блеск и счастье!

Луг росист, цветет сирень...

А еще ты в сладкой лени

Спишь, малютка!.. О, постой!

Я пойду нарву сирени

Да холодною росой

Вдруг на сонную-то брызну...

То-то сладко будет мне

Победить в ней укоризну

Свежей вестью о весне!

Поле зыблется цветами...

В небе льются света волны...

Вешних жаворонков пенья

Голубые бездны полны.

Взор мой тонет в блеске полдня...

Не видать певцов за светом...

Так надежды молодые

Тешат сердце мне приветом...

И откуда раздаются

Голоса их, я не знаю...

Но, им внемля, взоры к небу,

Улыбаясь, обращаю.

Помнишь: мы не ждали ни дождя, ни грома,

Вдруг застал нас ливень далеко от дома;

Мы спешили скрыться под мохнатой елью...

Не было конца тут страху и веселью!

Дождик лил сквозь солнце, и под елью мшистой

Мы стояли точно в клетке золотистой;

По земле вокруг нас точно жемчуг прыгал;

Капли дождевые, скатываясь с игол,

Падали, блистая, на твою головку

Или с плеч катились прямо под снуровку...

Помнишь, как всё тише смех наш становился?..

Вдруг над нами прямо гром перекатился —

Ты ко мне прижалась, в страхе очи жмуря...

Благодатный дождик! Золотая буря!

О ночь безлунная!.. Стою я, как влюбленный,

Стою и слушаю, тобой обвороженный...

Какая музыка под ризою твоей!

Кругом — стеклянный звон лиющихся ключей;

Там — листик задрожал под каплею алмазной;

Там — пташки полевой свисток однообразный;

Стрекозы, как часы, стучат между кустов;

По речке, в камышах, от топких островов,

С разливов хоры жаб несутся, как глухие

Органа дальнего аккорды басовые,

И царствует над всей гармонией ночной,

По ветру то звончей, то в тихом замиранье,

Далекой мельницы глухое клокотанье...

А звезды... Нет, и там, по тверди голубой,

В их металлическом сиянье и движенье

Мне чувствуется гул их вечного теченья.

Близко, близко солнце!

Понеслись навстречу

Грядки золотые

Облачков летучих,

Встрепенулись птицы,

Заструились воды;

Из ущелий черных

Вылетели тени —

Белые невесты:

Широко в полете

Веют их одежды,

Головы и тело

Дымкою покрыты,

Только обозначен

В них лучом румяным

Очерк лиц и груди.

Шумит, звенит ручей лесной,

Лиясь блистающим стеклом

Вокруг ветвей сосны сухой,

Давно, как гать, лежащей в нем.

Вкруг темен лес и воздух сыр;

Иду я, страх едва тая...

Нет! Здесь свой мир, живущий мир,

И жизнь его нарушил я...

Вдруг всё свершавшееся тут

Остановилося при мне,

И все следят за мной и ждут,

И злое мыслят в тишине;

И точно любопытный взор

Ко мне отвсюду устремлен,

И слышу я немой укор,

И дух мой сдавлен и смущен.

Маститые, ветвистые дубы,

Задумчиво поникнув головами,

Что старцы древние на вече пред толпами,

Стоят, как бы решая их судьбы.

Я тщетно к их прислушиваюсь шуму:

Всё не поймать мне тайны их бесед...

Ах, жаль, что подле них тут резвой речки нет:

Она б давно сказала мне их думу...

Давно какой-то девы пенье

В лесу преследует меня,

То замирая в отдаленье,

То гулко по лесу звеня.

И, возмущен мечтой лукавой,

Смотрю я в чащу, где средь мглы

Блестят на солнце листья, травы

И сосен красные стволы.

Идти ль за девой молодою?

Иль сохранить, в душе тая.

Тот милый образ, что мечтою

Под чудный голос создал я?..

Всё вокруг меня, как прежде —

Пестрота и блеск в долинах...

Лес опять тенист и зелен,

И шумит в его вершинах...

Отчего ж так сердце ноет,

И стремится, и болеет,

Неиспытанного просит

И о прожитом жалеет?

Не начать ведь жизнь сначала —

Даром сила растерялась,

Да и попусту растратишь

Ту, которая осталась...

А вокруг меня, как прежде,

Пестрота и блеск в долинах!

Лес опять тенист и зелен,

И шумит в его вершинах!..

Вот бедная чья-то могила

Цветами, травой зарастает;

Под розами даже не видно,

Чье имя плита возглашает...

О, бедный! И в сердце у милой

О жизни мечты золотые

Не так же ль, как розы, закрыли

Когда-то черты дорогие?

От грустных дум очнувшись, очи

Я подымаю от земли:

В лазури темной к полуночи

Летят станицей журавли.

От криков их на небе дальнем

Как будто благовест идет, —

Привет лесам патриархальным,

Привет знакомым плесам вод!..

Здесь этих вод и лесу вволю,

На нивах сочное зерно...

Чего ж еще? ведь им на долю

Любить и мыслить не дано...

В легких нитях, белой дымкой,

На лазурь сквозясь,

Облачка бегут по небу,

С ветерком резвясь.

Любо их следить очами...

Выше — вечность, бог!

Взор без них остановиться б

Ни на чем не мог...

Страсти сердца! Сны надежды!

Вдохновенья бред!

Был бы чужд без вас и страшен

Сердцу божий свет!

Вас развеять с неба жизни, —

И вся жизнь тогда —

Сил слепых, законов вечных

Вечная вражда.

Я целый час болотом занялся.

Там белоус торчит, как щетка жесткий;

Там точно пруд зеленый разлился;

Лягушка, взгромоздясь, как на подмостки,

На старый пень, торчащий из воды,

На солнце нежится и дремлет... Белым

Пушком одеты тощие цветы;

Над ними мошки вьются роем целым;

Лишь незабудок сочных бирюза

Кругом глядит умильно мне в глаза,

Да оживляют бедный мир болотный

Порханье белой бабочки залетной

И хлопоты стрекозок голубых

Вокруг тростинок тощих и сухих.

Ах! прелесть есть и в этом запустенье!..

А были дни, мое воображенье

Пленял лишь вид подобных тучам гор,

Небес глубоких праздничный простор,

Монастыри, да белых вилл ограда

Под зеленью плюща и винограда...

Или луны торжественный восход

Между колонн руины молчаливой,

Над серебром с горы падущих вод...

Мне в чудные гармоний переливы

Слагался рев катящихся зыбей;

В какой-то мир вводил он безграничный,

Где я робел душою непривычной

И радостно присутствие людей

Вдруг ощущал, сквозь этот гул упорный,

По погремушкам вьючных лошадей,

Тропинкою спускающихся горной...

И вот — теперь такою же мечтой

Душа полна, как и в былые годы,

И так же здесь заманчиво со мной

Беседует таинственность природы.

Он спит, он спит,

Великий Пан!

Иди тихонько,

Не то разбудишь!

Полдневный жар

И сладкий дух

Поспелых трав

Умаял бога —

Он спит и грезит,

И видит сны...

По темным норам

Ушло зверье;

В траве недвижно

Лежит змея;

Молчат стада,

И даже лес,

Певучий лес,

Утих, умолк...

Он спит, он спит,

Великий Пан!..

Над ним кружит,

Жужжит, звенит,

Блестит, сверкает

И вверх и вниз

Блестящий рой

Жуков и пчел;

Сереброкрылых

Голубок стая

Кругами реет

Над спящим богом;

А выше — строем

Иль острым клином,

Подобно войску,

Через всё небо

Перелетает

Полк журавлей;

Еще же выше,

На горнем небе,

В густой лазури,

Незримой стражи

Чуть слышен голос...

Все словно бога

Оберегают

Глубокий сон,

Чудесный сон, —

Когда пред ним

Разверзлось небо,

Он зрит богов,

Своих собратий,

И, как цветы,

Рои видений

С улыбкой сыплют

К нему с Олимпа

Богини-сестры...

Он спит, он спит,

Великий Пан!

Иди тихонько,

Мое дитя,

Не то проснется...

Иль лучше сядем

В траве густой

И будем слушать, —

Как спит он, слушать,

Как дышит, слушать;

К нам тоже тихо

Начнут слетать

Из самой выси

Святых небес

Такие ж сны,

Какими грезит

Великий Пан,

Великий Пан...

Люблю дорожкою лесною,

Не зная сам куда, брести;

Двойной глубокой колеею

Идешь — и нет конца пути...

Кругом пестреет лес зеленый;

Уже румянит осень клены,

А ельник зелен и тенист;

Осинник желтый бьет тревогу;

Осыпался с березы лист

И, как ковер, устлал дорогу...

Идешь, как будто по водам, —

Нога шумит... а ухо внемлет

Малейший шорох в чаще, там,

Где пышный папоротник дремлет,

А красных мухоморов ряд,

Что карлы сказочные, спят...

Уж солнца луч ложится косо...

Вдали проглянула река...

На тряской мельнице колеса

Уже шумят издалека...

Вот на дорогу выезжает

Тяжелый воз — то промелькнет

На солнце вдруг, то в тень уйдет...

И криком кляче помогает

Старик, а на возу — дитя.

И деда страхом тешит внучка;

А хвост пушистый опустя,

Вкруг с лаем суетится жучка,

И звонко в сумраке лесном

Веселый лай идет кругом.

Мой сад с каждым днем увядает;

Помят он, поломан и пуст,

Хоть пышно еще доцветает

Настурций в нем огненный куст...

Мне грустно! Меня раздражает

И солнца осеннего блеск,

И лист, что с березы спадает,

И поздних кузнечиков треск.

Взгляну ль по привычке под крышу —

Пустое гнездо над окном:

В нем ласточек речи не слышу,

Солома обветрилась в нем...

А помню я, как хлопотали

Две ласточки, строя его!

Как прутики глиной скрепляли

И пуху таскали в него!

Как весел был труд их, как ловок!

Как любо им было, когда

Пять маленьких, быстрых головок

Выглядывать стали с гнезда!

И целый-то день говоруньи,

Как дети, вели разговор...

Потом полетели, летуньи!

Я мало их видел с тех пор!

И вот — их гнездо одиноко!

Они уж в иной стороне —

Далёко, далёко, далёко...

О, если бы крылья и мне!

Осенние листья по ветру кружат,

Осенние листья в тревоге вопят:

«Всё гибнет, всё гибнет! Ты черен и гол,

О лес наш родимый, конец твой пришел!»

Не слышит тревоги их царственный лес.

Под темной лазурью суровых небес

Его спеленали могучие сны,

И зреет в нем сила для новой весны.

Кроет уж лист золотой

Влажную землю в лесу...

Смело топчу я ногой

Вешнюю леса красу.

С холоду щеки горят;

Любо в лесу мне бежать,

Слышать, как сучья трещат,

Листья ногой загребать!

Нет мне здесь прежних утех!

Лес с себя тайну совлек:

Сорван последний орех,

Свянул последний цветок;

Мох не приподнят, не взрыт

Грудой кудрявых груздей;

Около пня не висит

Пурпур брусничных кистей;

Долго на листьях лежит

Ночи мороз, и сквозь лес

Холодно как-то глядит

Ясность прозрачных небес...

Листья шумят под ногой;

Смерть стелет жатву свою...

Только я весел душой

И, как безумный, пою!

Знаю, недаром средь мхов

Ранний подснежник я рвал;

Вплоть до осенних цветов

Каждый цветок я встречал.

Что им сказала душа,

Что ей сказали они —

Вспомню я, счастьем дыша,

В зимние ночи и дни!

Листья шумят под ногой...

Смерть стелет жатву свою!

Только я весел душой —

И, как безумный, пою!

И город вот опять! Опять сияет бал,

И полн жужжания, как улей, светлый зал!

Вот люди, вот та жизнь, в которой обновленья

Я почерпнуть рвался из сельской тишины...

Но, боже! как они ничтожны и смешны!

Какой в них жалкий вид тоски и принужденья!

И слушаю я их... Душа моя скорбит!

Под общий уровень ей подогнуться трудно;

А резвая мечта опять меня манит

В пустыни божии из сей пустыни людной...

И неба синего раздолье вижу я,

И жаворонок в нем звенит на полной воле,

А колокольчиков бесчисленных семья

По ветру зыблется в необозримом поле...

То речка чудится, осыпавшийся скат,

С которого торчит корней мохнатых ряд

От леса, наверху разросшегося дико.

Чу! шорох — я смотрю: вокруг гнилого пня,

Над муравейником, алеет земляника,

И ветки спелые манят к себе меня...

Но вижу — разобрав тростник сухой и тонкий,

К пурпурным ягодам две бледные ручонки

Тихонько тянутся... как легкий, резвый сон,

Головка детская является, роняя

Густые локоны, сребристые как лен...

Одно движение — и нимфочка лесная,

Мгновенно оробев, малиновки быстрей,

Скрывается среди качнувшихся ветвей.

Пусть пасмурный октябрь осенней дышит стужей,

Пусть сеет мелкий дождь или порою град

В окошки звякает, рябит и пенит лужи,

Пусть сосны черные, качаяся, шумят,

И даже без борьбы, покорно, незаметно,

Сдает угрюмый день, больной и бесприветный,

Природу грустную ночной холодной мгле, —

Я одиночества не знаю на земле.

Забившись на диван, сижу; воспоминанья

Встают передо мной; слагаются из них

В волшебном очерке чудесные созданья

И люди движутся, и глубже каждый миг

Я вижу души их, достоинства их мерю

И так уж наконец в присутствие их верю,

Что даже кажется, их видит черный кот,

Который, поместясь на стол, под образами,

Подымет морду вдруг и желтыми глазами

По темной комнате, мурлыча, поведет...

Зачем, шутя неосторожно,

В мою ты вкрадывалась душу?

Я знал, что, мир карая ложный,

Я сон души твоей нарушу...

И что ж! Мы смотрим друг на друга:

Ты — в изумленье и бессилье,

Как ангел чистый, от испуга

Расправить не могущий крылья...

А я... я чувствую — над бездной

Теперь поставлена ты мною...

Ах, мчись скорей в свой мир надзвездный

И — не зови меня с собою!

Нет, не одна у нас дорога!

То, чем я горд, тебя пугает,

И не уверуешь ты в бога,

Который грудь мне наполняет...

Еще я полн, о друг мой милый,

Твоим явленьем, полн тобой!..

Как будто ангел легкокрылый

Слетал беседовать со мной, —

И, проводив его в преддверье

Святых небес, я без него

Сбираю выпавшие перья

Из крыльев радужных его...

Люблю, если, тихо к плечу моему головой прислонившись,

С любовью ты смотришь как, очи потупив, я думаю думу,

А ты угадать ее хочешь. Невольно, проникнут тобою,

Я очи к тебе обращу и с твоими встречаюсь очами;

И мы улыбнемся безмолвно, как будто бы в сладком молчаньи

Мы мыслью сошлися и много сказали улыбкой и взором.

Истомленная горем, все выплакав слезы,

На руках у меня, как младенец, ты спишь:

На лице твоем кротком последняя дума

С неотертой последней слезинкой дрожит.

Ты заснула, безмолвно меня укоряя,

Что бесчувствен к слезам я казался твоим...

Не затем ли сквозь сон ты теперь улыбнулась.

Точно слышишь, что, грустно смотря на тебя,

Тихо нянча тебя на руках, как младенца,

Я страдаю, как ты, и заплакать готов?,

Порывы нежности обуздывать умея,

На ласки ты скупа. Всегда собой владея,

Лелеешь чувство ты в безмолвии, в тиши,

В святилище больной, тоскующей души...

Я знаю, страсть в тебе питается слезами.

Когда ж, измучена ревнивыми мечтами,

Сомненья, и тоску, и гордость победя,

Отдашься сердцу ты, как слабое дитя,

И жмешь меня в своих объятиях, рыдая, —

Я знаю, милый друг, не может так другая

Любить, как ты! Нет слов милее слов твоих,

Нет искреннее слез и клятв твоих немых,

Красноречивее — признанья и укора,

Признательнее нет и глубже нету взора,

И нет лобзания сильнее твоего,

Которым бы сказать душа твоя желала,

Как много любишь ты, как много ты страдала.

Точно голубь светлою весною,

Ты веселья нежного полна,

В первый раз, быть может, всей душою

Долго сжатой страсти предана...

И меж тем как, музыкою счастья

Упоен, хочу я в тишине

Этот миг, как луч среди ненастья,

Охватить душой своей вполне,

И молчу, чтоб не терять ни звука,

Что дрожат в сердцах у нас с тобой, —

Вижу вдруг — ты смолкла, в сердце мука,

И слеза струится за слезой.

На мольбы сказать мне, что проникло

В грудь твою, чем сердце сражено,

Говоришь: ты к счастью не привыкла

И страшит тебя — к добру ль оно?..

Ну, так что ж? Пусть снова идут грозы!

Солнце вновь вослед проглянет им,

И тогда страдания и слезы

Мы опять душой благословим.

Жизнь еще передо мною

Вся в видениях и звуках,

Точно город дальний утром,

Полный звона, полный блеска!..

Все минувшие страданья

Вспоминаю я с восторгом,

Как ступени, по которым

Восходил я к светлой цели...

Новая, светлая звездочка

В сумрак души моей глянула!

Это она, моя девочка!

В глазках ее уже светится

Нечто бессмертное, вечное,

Нечто, сквозь мир сей вещественный

Дальше и глубже глядящее...

Она еще едва умеет лепетать,

Чуть бегать начала, но в маленькой плутовке

Кокетства женского уж видимы уловки:

Зову ль ее к себе, хочу ль поцеловать

И трачу весь запас ласкающих названий —

Она откинется, смеясь, на шею няни,

Старушку обовьет руками горячо

И обе щеки ей целует без пощады,

Лукаво на меня глядит через плечо

И тешится моей ревнивою досадой.

Эти детские глазки

Полны счастья и ласки,

Так же смело глядят

В очи людям прохожим,

Как и ангелам божьим,

Что над ними кружат.

Не может быть! не может быть!

Она жива!.. сейчас проснется...

Смотрите: хочет говорить,

Откроет глазки, улыбнется,

Меня увидит, обоймет

И, вдруг поняв, что плач мой значит,

Ласкаясь, нежно мне шепнет:

«Какой смешной! о чем он плачет!..»

Но нет!.. лежит... тиха, нема,

Недвижна...

Вот уж и гроб!.. и она

Тихо лежит меж цветов...

Что же за призраки вкруг

В белых одеждах стоят?

Светлых ли грез ее рой,

Светлых мечтаний, надежд, —

Спутницы жизни ее?

Те, с кем она по часам

Тихие речи вела,

Что провожали ее

Всюду — в полях и лесах?..

Смолкли и плачут они,

Тихо обнявшись вокруг

Бедной подруги своей...

Плачут — она ж и теперь

Им улыбается... Да!

Да, улыбается им...

О, беспощадная смерть!

Больное, тихое дитя

Сидит на береге, следя

Большими, умными глазами

За золотыми облаками...

Вкруг берег пуст — скала, песок...

Тростник, накиданный волною,

В поморье тянется каймою...

И так покой кругом глубок,

Так тих ребенок, что садится

Вблизи его на тростнике,

Играя, птичка; на песке

По мели рыбка серебрится...

К ним взор порою обратя,

Так улыбается дитя,

Глядит на них с таким участьем

И так сияет кротким счастьем,

Что если, бедный, промелькнет

Он на земле, как гость залетный,

И скоро в небе в сонм бесплотный

Господних ангелов войдет,

То там, меж них воспоминая

Свой берег, дикий и пустой,

«Прекрасна, — скажет, — жизнь земная!

Богат и весел край земной!»

О вечно ропщущий, угрюмый Океан!

С богами вечными когда-то в гордом споре

Цепями вечными окованный титан

И древнее свое один несущий горе!

Ты успокоился... надолго ли?.. О, миг —

И, грозный, вдруг опять подымется старик,

И, злобствуя на всё — на солнце золотое,

На песни нереид, на звездный тихий свет,

На счастие, каким исполнился поэт,

Обретший свой покой в его святом покое, —

Ударит по волнам, кляня суровый рок

И грозно требуя в неистовой гордыне,

Чтобы не смел глядеть ни человек, ни бог,

Как горе он свое несет в своей пустыне...

Сырая мгла лежит в ущелье,

А там — как призраки легки,

В стыдливом девственном веселье,

В багрянцах утра — ледники!

Какою жизнью веет новой

Мне с этой снежной вышины,

Из этой чистой, бирюзовой

И света полной глубины!

Там, знаю, ужас обитает,

И нет людского там следа, —

Но сердце точно отвечает

На чей-то зов: «Туда! Туда!»

На горе сияньем утра

Деревянный крест облит,

И малютка на коленях

Перед ним в мольбе стоит...

Помолись, душа святая,

И о странных и чужих,

О тоскующих, далеких,

И о добрых, и о злых...

Помолись, душа святая,

И о том, чей путь далек,

Кто с душой, любовью полной,

В мире всюду одинок...

Всё — серебряное небо!

Всё — серебряное море!

Теплой влагой воздух полон!

Тишина такая в мире,

Как в душе твоей бывает

После слез, когда, о Нина,

Сердце кроткое осилит

Страстью поднятую бурю,

И на бледные ланиты

Уж готов взойти румянец,

И в очах мерцает тихий

Свет надежды и прощенья...

Здесь весна, как художник уж славный, работает тихо,

От цветов до других по неделе проходит и боле.

Словно кончит картину и публике даст наглядеться,

Да и публика знает маэстро — и уж много о нем не толкует:

Репутация сделана — бюст уж его в Пантеоне.

То ли дело наш Север! Весна, как волшебник нежданный,

Пронесется в лучах, и растопит снега и угонит,

Словно взмахом одним с яркой озими сдернет покровы,

Вздует почки в лесу, и — цветами уж зыблется поле!

Не успеет крестьянин промолвить: «Никак нынче вёдро»,

Как — и соху справляй, и сырую разрыхливай землю!

А на небе-то, господи, праздник, и звон, и веселье!

И летят надо всею-то ширью от моря и до моря птицы —

К зеленям беспредельным, к широким зеркальным разливам!

Выбирай лишь, где больше приволья, в воде им и в лесе!

И кричат как, завидя знакомые реки и дебри,

И с соломенных крыш беловатый дымок над поляной!..

Унеси ты, волшебник, скорее меня в это царство,

Где по утренним светлым зарям бодро дышится груди,

Где пред ликом господних чудес умиляется всякое сердце...

Жар упал. На берег моря

Шумно в сад толпа валит,

И кругом, по звонкой лаве,

Экипажей рой летит...

Звон колес, и блеск, и хохот...

Крик и щелканье бичей!..

Всё-то к саду мчится, к морю,

В сень каштановых аллей.

«Что за женщины!» — бормочет

Северянин от души;

Северянки ж прибавляют:

«И мужчины хороши!»

Хороши! но вот, смотрите —

Из красавцев Аполлон!

Как он божески спокоен,

Точно нектаром вспоен!

Даже эта эспаньолка,

С шиком лондонским наряд,

Даже розочка в петлице

Сходству с богом не вредят!

Вот он бросил свой миланский

Щегольской кабриолет,

Входит в сад — в толпе движенье,

Все глядят ему вослед...

Аполлон!.. Но вот к мисс Мери

Олимпиец подошел...

Вкруг нее как будто вспыхнул

Тотчас светлый ореол...

Ах, я чувствую, неловко

Ей от этих черных глаз,

Хоть глядит он так покорно,

Говорит полусмеясь...

И, должно быть, в этом взгляде

Власть и сила без границ!

Ледяных я знал красавиц,

Величавых, гордых львиц...

Но взглянул он — прочь величье!

Эта львица перед ним

Тише, тише — и уж смотрит

Вдруг зверком совсем ручным!

Так и ластится, и ходит,

И с него не сводит глаз...

О, мисс Мери, о, мисс Мери!

Признаюсь — дрожу за вас!

Боже мой, какая нега

В этих палевых ночах!

Всё как будто замирает

В сладострастных, жарких снах!

На цветы посмотришь — право, —

Покраснеешь со стыда!

Как ласкаются, что шепчут

И что делают — беда!

Нет, домой скорей, мисс Мери!

На замок скорей балкон!

Прогоните дон-Пеппино...

Он отважен и влюблен...

В эту ночь как раз забудешь,

Что дозволено, что грех,

И в одну минуту сердце

Скажет вам: всё вздор и смех

Вот смотрите, о мисс Мери,

Весь на арках, весь сквозной,

Королевы Иоанны

Замок темный и немой.

Днем в тот замок ездят даже

Кушать устрицы — там вид

Чудный к морю, и беседка

Виноградная стоит.

По ночам — другое дело!

Не пройдет вблизи руин

Без воззвания к мадонне

Босоногий капуцин;

В страхе ослика колотит

Здесь погонщик в поздний час,

И бежит проворной рысью

Сам, за хвост его держась;

И с компанией веселой

Из Пуццоло каретьер

Только с хлопаньем и гиком

Пролетит во весь карьер.

Слух идет о королеве,

Будто черт, поспоря с ней,

По ночам ей обязался

Приводить богатырей;

Что в своих объятьях много

Их замучила она,

Но доселе не сказала:

«Мне довольно, сатана!..»

И в урочный час, сияя

Красотой могучей жен

Тех железных, тех кровавых,

Полуварварских времен,

В замок свой она приходит...

Стражи тут тревогу бьют,

Видно, как пажи в аркадах

С канделябрами бегут,

И в короне многоцветной

В свой чертог она идет,

И с своей порфирой алой

То мелькнет, то пропадет...

И безумцев так и тянет

С ней, женой богатырей,

Испытать и пыл, и негу

Нам неведомых страстей.

Раз и я был, о мисс Мери,

Этой чарою объят...

Долго ждал я, скоро ль в окнах

Канделябры заблестят...

И когда б тут не промчался

Мистер Джона экипаж,

И при белом лунном свете

Не мелькнул мне образ ваш —

Образ, полный тем прозреньем,

Торжеством и тишиной,

Что в страдальцах пред кончиной

Поражает нас порой, —

Я клянусь вам, о мисс Мери,

В эту ночь с ее луной,

С этой негой — я не знаю,

Что бы сделалось со мной!

Когда б я ангел был небесный,

Тебя б на небо я умчал,

И, полон радости чудесной,

С тобой к всевышнему предстал,

Чтобы — о чистое созданье! —

Средь ликованья горних сил

Он красоты твоей сиянье

Лучом бессмертья озарил!

«Океан кидает волны!

Всё глядит к звезде своей!

И в волнах, на каждом взломе,

Блещет свет ее лучей.

Упади, звезда златая,

Упади ко мне на грудь,

А не то ведь я сумею

И до неба досягнуть!»

Весь Неаполь залит газом,

Шумом улицы полны,

Но в Hotel di Gran-Bretagna[31]

Окна все затворены.

Лишь в одном окошке лампа:

За газетой мистер Джон...

Точно саван примеряя,

Times[32] развертывает он...

За работой вы, мисс Мери!

Как идет румянец к вам

И рассыпанные просто

Ваши кудри по плечам!

Блеск в глазах... и грудь как дышит...

Так, я видывал не раз,

Дышит птичка, из-под лапы

У кота освободясь...

Я люблю в Cafe d'Europa[33]

Смех и шум во всех углах,

Серебро, хрусталь на звонких

Беломраморных столах.

Всем тут весело: французам

С вечной сахарной водой,

Савве Саввичу с шампанским

И с котлетой отбивной.

Итальянцы ж, как на бале,

Все во фраках щегольских...

Лишь блестящий дон-Пеппино

Нынче что-то приутих.

«Вот уж каменное сердце! —

Он шипит. — Невмоготу!..

И дает же им Создатель

Неземную красоту!..

Чай, сидит теперь и пишет

Про Неаполь чепуху

Своему такому ж точно

Ледяному жениху!

Вздохи шлет свои в Калькутту,

Где Альфред ее лет пять

Сеет мак, во имя Мери, —

Чтоб китайцев отравлять!»

Какое утро! Стихли громы,

Широко льется солнца луч,

Горят серебряные комы

За горы уходящих туч...

Какое утро!.. Море снова

Приемлет свой зеркальный вид,

Хотя вдоль лона голубого

Тяжелый вздох еще бежит;

И — след утихнувшего гнева —

Бурун вскипает здесь и там,

И слышен гул глухого рева

Вдоль по отвесным берегам...

Плыву я, счастьем тихим полный,

И мой гребец им дорожит:

Чуть-чуть по влаге, сам безмолвный,

Веслом сверкающим скользит...

Молчит — и лишь с улыбкой взглянет,

Когда на нас от берегов

Чуть слышным ветерком потянет

Благоухание цветов:

Как будто сильфов резвых стая,

Спрыгнув со скал, дыша теплом,

Помчалась, вся благоухая,

Купаться в воздухе морском...

Перед тобой синеет море,

Заря играет по горам,

Но как тоскующая лебедь

Блуждаешь ты по берегам;

За убегающей волною,

Сжимая руки, ты следишь,

И «где он? где? скажи, о море!»

В пустыню с воплем говоришь!

Князь NN и граф фон Дум — ен,

Мичман С., артист Б — ин,

Мечут с хохотом червонцы

В глубину морских пучин.

За червонцем в ту ж минуту

Мальчик — прыг! исчез в водах, —

И уж вынырнет наверно

С золотым кружком в зубах...

Молодец!.. Но, милый мальчик,

Знаю бездну я одну...

Сам господь червонцев всыпал

Много в эту глубину, —

Только дна ты в ней не сыщешь!

Эта бездна, милый мой,

Сердце мраморной мисс Мери,

Англичанки ледяной!

В темный храм один прокрался

Луч полдневный, озаря

Два-три белых покрывала

Из толпы у алтаря.

Тихо! точно как на отдых

Собрались в прохладный храм —

Эти ангелы под своды,

Эти люди к алтарям.

Вы войдете: что малюток

Улыбается! что глаз —

Черных глаз — в толпе безмолвной

Подымается на вас!

Вот с резной кафедры грозно

Держит речь к толпе монах

И к огромному распятью

Припадает весь в слезах.

«Се страдалец! — восклицает —

Острый терн чело язвит!

Се божественные ребра!

Кровь ручьем из них бежит!

Он за вас приемлет муки!

Вам же трудно для него

Обуздать порывы плоти,

Страсти сердца своего!..»

И толпа вокруг рыдает,

Всё готова обуздать, —

Лишь бы, выйдя вон из храма,

Черных глаз не повстречать.

Ах, меж тем как вы стояли,

На решетку опершись,

В темном храме, и душою

В светлый купол унеслись, —

Я глядел на вас, мисс Мери,

Понял я ваш грустный взор! —

Этих ангельчиков с вами

Я подслушал разговор.

«Жаль, что ты для нас чужая!» —

Вам сказали. «Но, увы!

Воротиться невозможно!» —

Отвечали кротко вы.

«У тебя так много горя!

С кем ты выплачешь его?»

— «С кем? Одна! сама с собою!

Вкруг — пустыня! никого!»

«Кто в пути тебя наставит?»

— «Ум!» — «Всё ум!.. а сердце что ж?»

— «Ум для сердца лучший кормчий!»

— «Лжешь, мисс Мери, право, лжешь!

Мы ведь знаем — как ребенок,

Сердце скажет вдруг: «хочу» —

И прощаем!..» — Вы ж с улыбкой:

«Но сама я не прощу!»

Тут поднялись вы — и легким

Наклоненьем головы

С светлым сонмом сил небесных,

Как с детьми, простились вы...

Золотой архиепископ,

Signoria[34] и народ,

Иностранцы в черных фраках,

Весь Неаполь — чуда ждет.

Взоры всех на склянке с кровью...

Только кровь всё не кипит...

Сан-Дженнаро, Саи-Дженнаро!

Или ты на нас сердит?

Или есть меж нами грешник?

Бейте ж в грудь себя сильней!

Бейтесь об пол головами!

Плачьте громче, горячей!

Донна Анна! ты, Джульетта!

Подвели ль вы счет грехам?

И на исповеди всё ли

Перечли духовникам?..

Да не я ли уж помеха?

Я ведь здесь совсем чужой!

Не мисс Мери ль? Но мисс Мери

Уж уехала домой.

Мимоездом в Сан-Дженнаро,

В амазонке и с хлыстом,

Появлялася мисс Мери...

Взгляд лишь бросила кругом —

Боже! точно льдом пахнуло

От нее на всех на нас —

Льдом полярным, правда, чистым

И прозрачным, как алмаз!..

Мистер Джон один остался

И во все глаза следит

За движеньями прелата,

Что пред склянкою стоит.

Далеко, на самом море,

Я построю дом

Из цветных павлиньих перьев,

С звездами кругом.

Вставлю в них кругом сапфиры,

Жемчуг, бирюзу,

Жить туда со мной навеки

Нину увезу.

И едва кругом с балкона

Нина поглядит —

«Солнце всходит! Солнце всходит!» —

Всё заговорит!

Не хочу я смерти ждать,

Ждать до старости постылой,

Умирать — так умирать

От ножа, в глазах у милой!

Станет вдруг она тогда

Говорить — о чем молчала,

Целовать — как никогда

До того не целовала!

Что за шум и крик? О боже!

Нина! Ты ль, моя краса,

Так безжалостно вцепилась

Лоренцино в волоса!

Точно молния блеснула,

Видел я, в глазах твоих —

И из ангела в тигрицу

Превратилася ты вмиг!

А всё вы виной, мисс Мери,

Что смотрели на него

И этюд нашли в нем чудный

Для альбома своего!

Вы повсюду — о мисс Мери! —

В этот зной!.. Лучи палят,

Сотни каторжников красных

Гору белую сверлят...

Что вы взорами впилися

В этот пестрый сброд людей,

В эти бронзовые лица?

Иль вам чуден стук цепей?

Или вам в толпе несчастных

Дико видеть смех и спор,

И трагические позы,

И комический задор?

Знаю — «мучеников мысли»

Всё вы ищете меж них,

Чтобы несколько им бросить

Утешенья слов святых!

О, под этим ясным небом,

Посреди счастливых лиц —

Эти люди ведь опасней

И бандитов, и убийц!

Их катоновская мрачность

И улыбка злая их

Навели б и страх, и скуку

На людей и на святых!

И, спасибо, их далёко

Убирают здесь — туда,

Где и солнце ненароком

Не бывает никогда!

Эй, синьор! хоть два карлина

Дайте мне за что-нибудь!

Спеть вам «Bella Sorrentina»?[35]

Или пыль с сапог стряхнуть?.

Боже мой! С какою злобой

Вы кричите: «Негодяй!»

Здесь Неаполь! Здесь особый

И народ, и самый край!

Много есть народов умных,

Но философ — наш один,

Хоть живет средь улиц шумных,

Как поэт и арлекин!

Богачи и ладзароны —

Всё одна душа! У всех

Счастье — те же макароны,

Те же песни, тот же смех!

Наши песни — что их краше?

Как цветы из недр земных,

Из груди певучей нашей

Так и тянет солнце их!

Смех нам хартия! Захочет

Деспот сжать нас — смех уж тут:

Знак, два слова — и хохочет

Весь Неаполь, всякий люд!

Мирно с церковью он ладит,

Да и церковь ко двору!

Для него мадонну рядит,

Как невесту на пиру!

Галлы, немцы, арагонцы

Спор вели из-за него —

Он, от всех ловя червонцы,

Не стоял ни за кого!

Возвестил ему свободу

Гарибальди — perche no?[36]

Были б праздники народу,

Были б песни и вино!

Всё равно, кто правит нами —

Тот иль этот!.. Здесь один

Над рабами и царями

Есть повыше господин...

Вон — чудовище! — открыло

К ночи огненную пасть —

Точно ждет, сбираясь с силой,

Только знака, чтоб напасть!

Не минуем верной кары!

Нынче ль, завтра ль — всё одно!..

Уж подземные удары

Ночью будят нас давно,

И колеблющейся лентой

По прозрачным небесам

От Пуццоло до Сорренто

Дым стоит и здесь, и там...

Всё, что дышит, — гибель чует

И, бояся опоздать,

Веселится и ликует...

Человеку ль отставать?

Лучше петь, забывши горе,

Перед часом роковым,

Как поглотит огнь иль море

Почву шаткую под ним...

Ах, ужасная картина!

Вдруг порвется жизни нить...

Так что... ваши два карлина...

Перед смертью, может быть!

Нина, Нина, тарантелла!

Старый Чьеко уж идет!

Вон уж скрипка загудела!

В круг становится народ!

Приударил Чьеко старый...

Точно птички на зерно,

Отовсюду мчатся пары!..

Вон — уж кружатся давно!

Как стройна, гляди, Аглая!

Вот помчалась в круг живой —

Очи долу, ударяя

В тамбурин над головой!

Ловок с нею и Дженнаро!..

Вслед за ними нам — смотри!

После тотчас третья пара...

Ну, Нинета... раз, два, три...

Завязалась, закипела,

Всё идет живей, живей,

Обуяла тарантелла

Всех отвагою своей...

Эй, простору! шибче, скрипки!

Юность мчится! с ней цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

Эй, синьор, синьор! угодно

Вам в кружок наш, может быть?

Иль свой сан в толпе народной

Вы боитесь уронить?

Ну, так мимо!.. шибче, скрипки!

Юность мчится! с ней цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

Вы, синьора? Вы б и рады,

К нам сердечко вас зовет...

Да снуровка без пощады

Вашу грудь больную жмет...

Ну, так мимо! шибче, скрипки!

Юность мчится! с ней цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

Вы, философ! дайте руки!

Не угодно ль к нам сюда!

Иль кто раз вкусил науки —

Не смеется никогда?

Ну, так мимо!.. шибче, скрипки!

Юность мчится! с ней цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

Ты что смотришь так сурово,

Босоногий капуцин?

В сердце памятью былова,

Чай, отдался тамбурин?

Ну — так к нам — и шибче, скрипки!

Юность мчится! с ней цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

Словно в вихре мчатся пары,

Не сидится старикам...

Расходился Чьеко старый

И подплясывает сам...

Мудрено ль! Вкруг старой скрипки

Так и носятся цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

Не робейте! Смейтесь дружно!

Пусть детьми мы будем век!

Человеку знать не нужно,

Что такое человек!..

Что тут думать!.. шибче, скрипки!

Наши — юность и цветы,

Беззаботные улыбки,

Беззаветные мечты!

На Везувии пустынник

Жил уж много лет;

Был здоров, румян и весел,

Хоть давно уж сед;

Но, живя в уединенье,

Говорить отвык

И что год, то становился

Туже на язык.

Жил он, жил, молился богу,

Виноград садил —

Виноград же этот в мире

Всем известен был:

Только он давал густое,

Темное вино...

Под названьем Слез Христовых

Славилось оно.

И хотя к нему названье

Не Христовых слез,

А скорее Слез Титана

Лучше бы пришлось —

Жгло оно и страсть будило —

Но, увы! старик

В мифологии не смыслил,

В жизнь не видел книг...

А могучих лоз обилье,

В простоте своей,

Всё приписывал мадонне,

И молился ей,

И за каменной оградой

У своих ворот

Ей часовенку поставил —

От всех бед оплот!

Так шли годы. На Везувий

Вечно шел народ;

К старику уж верно каждый

За вином зайдет;

Только вот — уже с неделю

Стал вулкан бурлить;

Старика предупреждали,

Что уж худу быть!

Что геологи пугают

Близкою бедой, —

Но старик лишь улыбался

И махал рукой.

Только вот с своей постели

Он был сброшен вдруг

От подземного удара...

Смотрит — ад вокруг!

Из жерла вулкана — пламя

Огненным снопом!

Гром — как будто сотни пушек

Грянули кругом.

Всюду лопают вулкана

Черные бока —

И течет из недр их лавы

Светлая река...

Ослеплен и задыхаясь,

Еле жив старик;

Чуть дополз он до часовни,

К ней лицом приник,

Лоз пригнул к себе — но листья

Свертывает жар,

Кисти лопают и каплют,

И идет с них пар...

Этих лоз, что возращал он,

Что в его дому

Разливали столько счастья —

Стало жаль ему,

И, себя забыв, к мадонне

Вдруг он простонал:

«Сохрани мой виноградник» —

И без чувств упал.

Вопль услышала мадонна:

Лава обошла

Вкруг стены и знаменитых

Лоз не обожгла.

И старик потом был найден,

В чувство приведен,

И досель живет, остывшей

Лавой окружен.

Только вот что вышло худо:

К кратеру горы

Уж совсем другой дорогой

Ходят с той поры;

Пьют вино уж у другого!

Старец перестал

Виноградник свой лелеять —

Виноград пропал...

С ним он сам почти что высох:

Вечерком сидит

У ворот и на часовню

Грустно он глядит:

«Помолился я мадонне, —

Думает, — тогда,

Да не выразился ясно!

Вот моя беда!»

Всё ты бредишь англичанкой,

Что сегодня на заре

Оссиановскою тенью

Пронеслася по горе...

Я уверен, Савва Саввич,

Что и ослик серый твой

Всё арабской кобылицей

Нынче бредит день-деньской.

Странно б было, если б даже

Вы в сужденьях разошлись —

Он — о кровной кобылице,

Ты — о кровной этой мисс!

Всем ты жалуешься вечно,

Что судьбой гоним с пелен,

Что влюбляешься несчастно,

Дважды чином обойден!

Друг! не ты один страдаешь!

Вон, взгляни: осел стоит

И с горы на весь Неаполь

О бедах своих кричит.

Фердинанд-король был рыцарь,

Деликатности пример!

Он за собственной печатью

Запер всех нагих Венер,

А раздетых Геркулесов

Всех оставил по местам...

Не боясь мужчин обидеть,

Обижать не смел он дам.

Вне ограды Campo Santo,[39]

Не в ряду святых могил,

Нынче с почестью Неаполь

Примадонну хоронил.

Без военного конвоя,

Без монахов и попов,

Сам народ «комедиантку»

Провожал дождем цветов.

Каждый чувствовал, что город

Точно вдруг осиротел,

Ото всех сердец как будто

Добрый гений отлетел...

Не без зависти, мисс Мери,

Вы смотрели из окна,

Как за гробом примадонны

Шла народная волна.

Как, в своих лохмотьях, важно

Ладзароны гроб несли,

Как по их угрюмым лицам

Слезы тихие текли...

Хоть вы знали, пуританка,

Что ценою жгучих слез,

Бурной жизнью, трудной школой

Всё божественной далось...

Мистер Джон об этом знает,

Но молчит ваш мистер Джон...

Вспоминая, сколько фунтов

На нее потратил он...

Но зато мой Савва Саввич,

С простодушием детей,

Бескорыстно рад поплакать

Чуждой скорби, как своей.

Мисс! не бойтесь легкой шутки!

Мы ведь шутим надо всем,

Шутим даже над героем

Наших собственных поэм...

Да и что моя вам шутка!

Вдруг у ваших ног блеснет

И, как ящерица в камнях,

Шаловливо пропадет.

Дон-Пеппино русской бредит,

Щеголяет в бирюзе

И в Cafe d'Europa[40] всюду

Чертит пальцем букву З.

Повторяет беспрестанно

При других и про себя:

«Зина, Зина — che bel' nome!»[41]

И потом: «Люблю тебя».

Так, по-русски... Вот нескромник!

Здесь ведь редкость бирюза,

И, любуясь ею, денди

Шепчет всем: «Ее глаза».

Пульчинелль вскочил на бочку,

И толпа уж собралась;

Жест лишь сделал — и вся площадь

Ярким смехом залилась.

Берегись, смотри, проказник!

Этот смех ведь обежит

Целый город — там, как эхо,

В Апеннинах прогремит,

Здесь раскатится по морю

И ударит по скалам

Капри, Исхии, Прочиды,

В домы к смелым рыбакам!

Берегись! хоть Сан-Дженнаро

И с тобою заодно —

Но уж с фортов этих пушки

На тебя глядят давно!

Мне Неаполь опротивел,

Опротивел, как тюрьма!

Это скал на груде груда,

На домах еще дома!

Продавцов, мальчишек крики!

Крики взбалмошных ослов...

Точно город этот вечно

Занят пробой голосов!

Нынче ж, кажется, и в море,

Заглушая всё, идут

Репетиции трескучей

Оперетты «Страшный суд».

Душно! Иль опять сирокко?

И опять залив кипит,

И дыхание Сахары

В бурых тучах вихорь мчит?

В лицах страх, недоуменье...

Средь безмолвных площадей

Люди ждут в томленьи страстном,

Грянул гром бы поскорей...

Чу! уж за морем он грянул!

И Сицилия горит!

Знамя светлое свободы

Уж над островом стоит!

Миг еще — конец тревоги,

Ожиданья и тоски,

И народ вкруг Гарибальди

Кинет в воздух колпаки!

Говорят, со всех соборов

Нынче статуи святых

Собирались в Сан-Дженнаро

О делах судить своих.

Несогласье вышло в мненьях,

Кто храбрился, кто робел;

Порешили напоследок —

Ожидать исхода дел.

Блестит салон княгини Зины,

Но в шумном говоре гостей —

Над мягкой красною фланелью

Сверкают иглы русских фей.

Но как пугливы эти феи!

От бурь войны они бегут:

Княгини Зины чемоданы

Лишь утра завтрашнего ждут!

Народный вождь вступает в город...

Всё ближе он... Всё громче крик...

И вот он сам, средь этих криков

От счастья тих... О, чудный миг!

К нему все рвутся, как на приступ;

Но вот дорвалася одна —

И уж с цветком из рук героя

Уходит, гордая, она!

О, сколько там, в стране туманов,

Средь вечных будничных тревог,

Напомнит Мери этот скромный,

С трудом доставшийся цветок —

И загорелый лик героя,

И пестрых волн народных плеск,

И вкруг на всем, с высот лазурных,

Луча полуденного блеск!

«Бедный мальчик! Весь в огне,

Всё ему неловко!

Ляг на плечико ко мне,

Прислонись головкой!

Я с тобою похожу...

Подремли, мой мальчик,

Хочешь, сказочку скажу:

Жил-был мальчик с пальчик...

Нет! не хочешь?.. Сказки — вздор!

Песня лучше будет...

Зашумел сыр-темен бор,

Лис лисичку будит;

Во сыром-темном бору...

Задремал мой крошка!..

...Я малинки наберу

Полное лукошко...

Во сыром-темном бору...

Тише! Засыпает...

Словно птенчик, всё в жару

Губки открывает...»

«Во сыром бору» поет

Мать и ходит, ходит...

Тихо, долго ночь идет...

Ночь уж день выводит —

Мать поет... Рука у ней

Затекла, устала,

И не раз слезу с очей

Бедная роняла...

И едва дитя, в жару,

Вздрогнув, встрепенётся —

«Во темном-сыром бору»

Снова раздается...

Отклони удар, уйди,

Смерть с своей косою!

Мать дитя с своей груди

Не отдаст без бою!

Заслонит средь всех тревог

Всей душой своею

Жизни чудный огонек,

Что затеплен ею!

И едва он засветил —

Вдруг ей ясно стало,

Что любви, что чудных сил

Сердце в ней скрывало!..

Уходи, зима седая!

Уж красавицы Весны

Колесница золотая

Мчится с горней вышины!

Старой спорить ли, тщедушной,

С ней — царицею цветов,

С целой армией воздушной

Благовонных ветерков!

А что шума, что гуденья,

Теплых ливней и лучей,

И чиликанья, и пенья!..

Уходи себе скорей!

У нее не лук, не стрелы,

Улыбнулась лишь — и ты,

Подобрав свой саван белый,

Поползла в овраг, в кусты!..

Да найдут и по оврагам!

Вон — уж пчел рои шумят

И летит победным флагом

Пестрых бабочек отряд!

«Золото, золото падает с неба!» —

Дети кричат и бегут за дождем...

— Полноте, дети, его мы сберем,

Только сберем золотистым зерном

В полных амбарах душистого хлеба!

Пахнет сеном над лугами....

В песне душу веселя,

Бабы с граблями рядами

Ходят, сено шевеля.

Там — сухое убирают:

Мужички его кругом

На воз вилами кидают...

Воз растет, растет, как дом...

В ожиданьи конь убогий.

Точно вкопанный, стоит...

Уши врозь, дугою ноги

И как будто стоя спит...

Только жучка удалая,

В рыхлом сене, как в волнах,

То взлетая, то ныряя,

Скачет, лая впопыхах.

Густеет сумрак, и с полей

Уходят жницы... Уж умолк

Вдали и плач и смех детей,

Собачий лай и женский толк.

Ушел рабочий караван...

И тишина легла в полях!..

Как бесконечный ратный стан,

Кругом снопы стоят в копнах;

И задымилася роса

На всем пространстве желтых нив,

И ночь взошла на небеса,

Тихонько звезды засветив.

Вот вышел месяц молодой...

Одно, прозрачное, как дым,

В пустыне неба голубой

Несется облачко пред ним:

Как будто кто-то неземной,

Под белой ризой и с венцом,

Над этой нивой трудовой

Стоит с серебряным серпом

И шлет в сверкании зарниц

Благословенье на поля:

Вознаградила б страду жниц

Их потом влажная земля.

По ниве прохожу я узкою межой,

Поросшей кашкою и цепкой лебедой.

Куда ни оглянусь — повсюду рожь густая!

Иду, с трудом ее руками разбирая.

Мелькают и жужжат колосья предо мной

И колют мне лицо... Иду я наклоняясь,

Как будто бы от пчел тревожных отбиваясь,

Когда, перескочив чрез ивовый плетень,

Средь яблонь в пчельнике проходишь в ясный день.

О, божья благодать!.. О, как прилечь отрадно

В тени высокой ржи, где сыро и прохладно!

Заботы полные, колосья надо мной

Беседу важную ведут между собой.

Им внемля, вижу я: на всем полей просторе

И жницы, и жнецы, ныряя точно в море,

Уж вяжут весело тяжелые снопы;

Вон на заре стучат проворные цепы;

В амбарах воздух полн и розана, и меда;

Везде скрипят возы; средь шумного народа

На пристанях кули валятся; вдоль реки

Гуськом, как журавли, проходят бурлаки,

Нагнувши головы, плечами напирая

И длинной бичевой по влаге ударяя...

О боже! ты даешь для родины моей

Тепло и урожай, дары святые неба, —

Но, хлебом золотя простор ее полей,

Ей также, господи, духовного дай хлеба!

Уже над нивою, где мысли семена

Тобой насажены, повеяла весна,

И непогодами не сгубленные зерна

Пустили свежие ростки свои проворно, —

О, дай нам солнышка! Пошли ты ведра нам,

Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам!

Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками

Прийти на тучные их нивы подышать

И, позабыв, что мы их полили слезами,

Промолвить: «Господи! какая благодать!»

Дорог мне, перед иконой

В светлой ризе золотой,

Этот ярый воск, возжженный

Чьей неведомо рукой.

Знаю я: свеча пылает,

Клир торжественно поет —

Чье-то горе утихает,

Кто-то слезы тихо льет,

Светлый ангел упованья

Пролетает над толпой...

Этих свеч знаменованье

Чую трепетной душой:

Это — медный грош вдовицы,

Это — лепта бедняка,

Это... может быть... убийцы

Покаянная тоска...

Это — светлое мгновенье

В диком мраке и глуши,

Память слез и умиленья

В вечность глянувшей души...

Сидели старцы Илиона

В кругу у городских ворот;

Уж длится града оборона

Десятый год, тяжелый год!

Они спасенья уж не ждали,

И только павших поминали,

И ту, которая была

Виною бед их, проклинали:

«Елена! ты с собой ввела

Смерть в наши домы! ты нам плена

Готовишь цепи!!!...»

В этот миг

Подходит медленно Елена,

Потупя очи, к сонму их;

В ней детская сияла благость

И думы легкой чистота;

Самой была как будто в тягость

Ей роковая красота...

Ах, и сквозь облако печали

Струится свет ее лучей...

Невольно, смолкнув, старцы встали

И расступились перед ней.

Небом желал бы я быть, звездным, всевидящим небом

Чтобы тебя созерцать всеми очами его!

Он — юный полубог, и он — у ног твоих!..

Ты — с лирой у колен — поешь ему свой стих,

Он замер, слушая, — лишь жадными очами

Следит за легкими перстами

На струнах золотых...

А я?.. Я тут же! тут! Смотрю, слежу за вами —

Кровь к сердцу прилила — нет сил,

Дыханья нет! Я чувствую, теряю

Сознанье, голос... Мрак глаза мои затмил —

Темно!.. Я падаю... Я умираю...

Смело, не потупя взора,

Но как праведник, на суд

К вам являюсь я, синьора,

И скажу одно: вам лгут.

Пусть при первом же сраженьи

Я бегу, как подлый трус;

Пусть от вас я предпочтенья

Пред соперником лишусь;

Пусть в азарте, в чет и нечет,

Всё спущу я — меч, коня,

Латы, замки и поля;

Пусть мной выхоженный кречет

На глазах моих с высот

Наземь камнем упадет,

В бой вступив в воздушном поле

С целой стаей соколов;

Наконец, я сам готов

Сгнить у мавров в злой неволе

От истомы и оков, —

Коль не ложь — моя измена,

Не гнуснейшая из лжей,

Что я рвусь уйти из плена

У владычицы моей.

Когда она вошла в небесные селенья,

Ее со всех сторон собор небесных сил,

В благоговении и тихом изумленьи,

Из глубины небес слетевшись, окружил.

«Кто это? — шепотом друг друга вопрошали. —

Давно уж из страны порока и печали

Не восходило к нам, в сияньи чистоты,

Столь строго девственной и светлой красоты».

И, тихо радуясь, она в их сонм вступает,

Но, замедляя шаг, свой взор по временам

С заботой нежною на землю обращает

И ждет, иду ли я за нею по следам...

Я знаю, милая! Я день и ночь на страже!

Я господа молю! Молю и жду — когда же?

Стою пред образом Мадонны:

Его писал монах святой,

Старинный мастер, не ученый;

Видна в нем робость, стиль сухой;

Но робость кисти лишь сугубит

Величье девы: так она

Вам сострадает, так вас любит,

Такою благостью полна,

Что веришь, как гласит преданье,

Перед художником святым

Сама пречистая в сиянье

Являлась, видима лишь им...

Измучен подвигом духовным,

Постом суровым изнурен,

Не раз на помосте церковном

Был поднят иноками он, —

И, призван к жизни их мольбами,

Еще глаза открыть боясь,

Он братью раздвигал руками

И шел к холсту, душой молясь.

Брался за кисть, и в умиленье

Он кистью то изображал,

Что от небесного виденья

В воспоминаньи сохранял, —

И слезы тихие катились

Вдоль бледных щек... И, страх тая,

Монахи вкруг него молились

И плакали — как плачу я...

Ах, есть земля, где померанец зреет,

Лимон в садах желтеет круглый год;

Таким теплом с лазури темной веет,

Так скромно мирт, так гордо лавр растет!

Где этот край? Туда, туда

Уйти бы нам, мой милый, навсегда!

Я помню зал: колонна за колонной,

И мраморы стоят передо мной,

И, на меня взирая благосклонно,

Мне говорят: «Малютка, что с тобой?»

Ах, милый мой! Туда, туда

Уйти бы нам с тобою навсегда!

А там — гора: вдоль сыплющихся склонов

Средь облаков карабкается мул...

Внизу — обрыв, где слышен рев драконов,

Паденье скал, потоков пенных гул...

Где этот край?.. Туда, туда

Уйти бы нам, мой милый, навсегда!

Кого полюбишь ты — всецело

И весь, о Лидия, он твой,

Твой всей душой и без раздела!

Теперь мне жизнь, что предо мной

Шумит, и мчится, и сверкает,

Завесой кажется прозрачно-золотой,

Через которую лишь образ твой сияет

Один — во всех своих лучах,

Во всем своем очарованье,

Как сквозь дрожащее полярное сиянье

Звезда недвижная в глубоких небесах...

Встрепенись, взмахни крылами,

Торжествуй, о сердце, пой,

Что опутано сетями

Ты у розы огневой,

Что ты в сети к ней попалось,

А не в сети к мудрецам,

Что не им внимать досталось

Дивным песням и слезам;

И хоть слез, с твоей любовью,

Ты моря у ней прольешь

И из ран горячей кровью

Всё по капле изойдешь,

Но зато умрешь мгновенно

Вместе с песнею своей

В самый пыл — как вдохновенный

Умирает соловей.

Измучен зноем и трудом,

Он наземь бросился ничком...

Недвижно рис над ним стоял.

Палимый зноем, он дремал...

То был ли бред, то был ли сон —

Родимый край увидел он.

Увидел он: в степи глухой

Несется Нигер голубой;

Под сенью пальм стоят шатры;

К ним караван ползет с горы,

И люди веселы кругом:

Он в том народе был царем.

Среди цветов стоит жена,

Толпой детей окружена;

И дети к ней, ласкаясь, льнут,

И в лес, отца искать, зовут...

И вот сквозь сон, горячий сон,

В бреду заплакал тихо он...

И снова чудится во сне:

На борзом мчится он коне.

Как вольный вихорь, конь летит,

Взбивая прах из-под копыт,

Златою сбруею звеня,

И сабля бьет в бока коня...

Что миг — свободней дышит грудь!

Что шаг — торжественнее путь,

Всё ближе горы. Лев рычит,

Кричит гиена, змей свистит,

И тяжело по тростникам

Идет в реке гиппопотам.

Под небом темно-голубым

Фламинго красный, перед ним

Несясь вдали, крылами бьет,

Как знамя красное, — и вот

Ему открылся кафров стан

И в очи глянул океан!

И встал он там, и слышит: вдруг

Подобный трубам, мощный звук

Поколебал и дол, и лес,

И глубь пустынь, и глубь небес...

То звал к свободе из оков

Великий дух своих сынов.

И вздрогнул он, услыша клич...

И уж не чувствовал, как бич

По нем скользнул, и как ногой

Его толкнул хозяин злой,

Как он, сдавив досады вздох,

Пробормотал потом: «Издох!..»

Люблю тебя, месяц, когда озаряешь

Толпу шаловливых красавиц, идущих

С ночного купанья домой!

Прекрасен ты, воздух, неся издалека

С венков их роскошных волну аромата,

Их нам возвещая приход.

Прекрасно ты, море, когда твою свежесть

Я слышу у них на груди и ланитах,

И в черных, тяжелых косах...

Ущельем на гору мы шли в ту ночь, в оковах.

Уже багровый блеск на мутных облаках,

Крик пролетавших птиц и смех вождей суровых

Давно питали в нас зловещий, тайный страх.

Идем... И — ужас! — вдруг сверкнул огонь струею

На шлемах всадников, предшествовавших нам...

Пылал Ерусалим! Пылал священный храм,

И ветер пламя гнал по городу рекою...

И вопли наши вдруг в единый вопль слились...

«Ах, мщенья, мщения!..» Но дико загремели

Ручные кандалы... «О бог отцов! ужели

Ты медлишь! Ты молчишь!.. Восстань! Вооружись

В грома и молнии!..» Но всё кругом молчало...

С мечами наголо, на чуждом языке

Кричала римская когорта и скакала

Вкруг нас, упавших ниц в отчаянной тоске...

И повлекли нас прочь... И всё кругом молчало...

И бог безмолвствовал... И снова мы с холма

Спускаться стали в дол, где улегалась тьма,

А небо на нее багряный блеск роняло.

Высоко, безмолвно

Над полем кровавым

Сияет луна;

Весь берег — далёко

Оружьем и храбрых

Телами покрыт!

Герои! Им слава

И в людях, и в небе

Почет у богов!

Вон — тень пролетает

По долам, по скалам,

На блеске морском:

То, светлые, мчатся

Валкирии-девы

С эфирных высот!

Одежд их уж слышен

И крыл лебединых

По воздуху свист,

Доспехов бряцанье,

Мечей ударенье

По звонким щитам,

И радостный оклик,

И бурные песни

Неистовых дев:

«В Валгаллу! В Валгаллу!

Один-Вседержитель

Уж пир зачинал!

От струнного звона,

От трубного звука

Чертоги дрожат!

И светочи жарко

Горят смоляные,

И пенится мед, —

В Валгаллу, герои!

Там вечная юность —

Ваш светлый удел,

Воздушные кони,

Одежды цветные,

Мечи и щиты,

Рабыни и жены,

И в пире с богами

Места на скамьях!»

Давно его мелькает тень

В садах поэзии родимой,

Как в роще трепетный олень,

Врагом невидимым гонимый.

И скачем мы за ним толпой,

Коней ретивых утомляя,

Звеня уздечкою стальной

И криком воздух оглашая.

Олень бежит по ребрам гор

И с гор кидается стрелою

В туманы дремлющих озер,

Осеребренные луною...

И мы стоим у берегов...

В туманах — замки, песен звуки,

И благовония цветов,

И хохот, полный адской муки...

Пора, пора за ум мне взяться!

Пора отбросить этот вздор,

С которым в мир привык являться

Я, как напыщенный актер!

Смешно всё в мантии иль тоге,

С партера не сводя очей,

Читать в надутом монологе

Анализ сердца и страстей!..

Так... но без ветоши ничтожной

Неловко сердцу моему!

Ему смешон был пафос ложный;

Противен смех теперь ему!

Ведь всё ж, на память роль читая,

В ней вопли сердца я твердил

И, в глупой сцене умирая,

Взаправду смерть в груди носил!

Сердце, сердце! что ты плачешь?

Иль судьба тебе страшна?

Полно! что зима отымет —

Всё отдаст тебе весна!

А ведь что еще осталось!

Божий мир не обойдёшь!

Выбирай себе любое,

Что полюбишь — всё возьмешь!

Осеннего месяца облик

Сквозит в облаках серебром.

Стоит одинок на кладбище

Пастора умершего дом.

Уткнулася в книгу старуха;

Сын тупо на свечку глядит;

Две дочки сидят сложа руки;

Зевнувши, одна говорит:

«Вот скука-то, господи боже!

В тюрьме веселее живут!

Здесь только и есть развлеченья.

Как гроб с мертвецом принесут!»

Старуха в ответ проронила:

«Всего четверых принесли

С тех пор, как отца схоронили...

Ох, дни-то как скоро прошли!»

Тут старшая дочка очнулась:

«Нет, полно! Невмочь голодать!

Отправлюсь-ка лучше я к графу!..

С терпеньем-то нечего взять!..»

И вторит ей брат, оживившись:

«И дело! А я так в шинок,

У добрых людей научиться

Казной набивать кошелек!»

В лицо ему книгу швырнула

Старуха, не помня себя:

«Издохни ты лучше, проклятый!

Отец бы услышал тебя!»

Вдруг все на окно оглянулись,

Оттуда рука им грозит:

Умерший пастор перед ними

Во всем облаченьи стоит...

Не теряй, мой друг, терпенья,

Что в стихах моих порой

Слышно старое мученье,

Веет прежнею тоской!..

Дай, умолкнет в сердце эхо

Прежних бед и мук моих —

Полон счастья, полон смеха,

Из души польется стих.

Много слышал добрых я советов,

Наставлений, ласки и обетов;

Говорили: «Только не ропщите,

Мы уж вас поддержим, погодите!»

Я поверил, ждал, заботы кинул,

И едва от голоду не сгинул...

Да нашелся добрый человек,

Поддержал, спасибо, он мой век.

Каждый день он хлеба мне приносит,

И в награду ничего не просит...

Обнял бы его я — да нельзя!

Человек-то добрый этот — я.

Тишь и солнце! спят пучины,

Чуть волною шевеля;

Изумрудные морщины

Вкруг бегут от корабля.

В штиль о море не тревожась,

Спит, как мертвый, рулевой.

Весь в дегтю, у мачты съежась,

Мальчик чинит холст худой.

С грязных щек румянец пышет,

Рот, готовый всхлипнуть, сжат;

Грудь всё чаще, чаще дышит,

Лоб наморщен, поднят взгляд,

Перед ним, багров от водки,

Капитан стоит, вопя:

«Негодяй! ты — красть селёдки!

Вот я вышколю тебя!»

Тишь и солнце!.. В влаге чистой

Рыбка прыгает; кольцом

Вьет свой хвостик серебристый,

Шутит с солнечным лучом.

Вдруг по небесам пустынным

Свищет чайка как стрела,

И, нырнувши клювом длинным,

С рыбкой в небо поплыла.

Осердившись, кастраты,

Что я грубо пою,

Злобным рвеньем объяты,

Песнь запели свою.

Голоса их звенели,

Как чистейший кристалл;

В их руладе и трели

Колокольчик звучал;

Чувства в дивных их звуках

Было столько, что вкруг

В истерических муках

Выносили старух.

Ну, время! конца не дождешься!

И ночь-то! и дождик-то льет!

К окну подойдешь, содрогнешься,

И за сердце злоба возьмет.

А вон — с фонарем через лужи

Ведь вышел же кто-то бродить...

Старушка-соседка! дрожит, чай, от стужи,

Да надобно мучки купить.

Чай, хочет, бедняжка, для дочки, для крошки

Пирог она завтра испечь...

А дочка, поджавши ленивые ножки,

Изволили в кресла залечь...

И щурят на свечку глазенки...

И рады, что пусто вокруг.

Лепечут, шаля, их губенки

Заветное имечко вслух,

Плачу я, в лесу блуждая.

Дрозд за мной по веткам скачет,

На меня он всё косится

И щебечет: «Что он плачет?»

«Ты спроси своих сестричек,

Умных ласточек спроси ты,

У которых гнезда прямо

Над окошком милой свиты!»

Сиял один мне в жизни,

Один чудесный лик!

Но он угас — и мраком

Я был затоплен вмиг...

Когда детей внезапно

В лесу застигнет ночь,

Они заводят песню,

Чтоб ужас превозмочь;

И я, чтобы не думать,

Пою среди людей...

Скучна им эта песня —

Да мне не страшно с ней!

Я вглядываюсь жадно

В портрет ее немой —

И, мнится, оживает

Она передо мной;

Глядит мне прямо в очи,

С улыбкой и слезой,

И, точно сожалея,

Качает головой...

Невольно слезы льются

Из глаз моих в ответ...

Не верится! ужели

Ее уж больше нет!..

Одинокая слезка

По ланитам прокралась...

Лишь одна от былого

Мне она оставалась...

Ее светлые сестры —

Их развеяли годы!

С ними радость и горе

Унесли непогоды...

Расплылися в туманы

Прежних звезд мириады,

Проливавших так много

Мне на сердце отрады...

В самом сердце уж нету

На любовь отголоска...

Уж и ты проливайся,

Одинокая слезка!

В толпе опять я слышу песню,

Что пела милая когда-то...

Ах, в это праздничное солнце

Еще страшней ее утрата!

И, уронить бояся слезы,

При всех я очи потупляю,

И в лес спешу, но за слезами

Едва дорогу различаю...

Что за милый это мальчик!

Как он рад всегда поэту

Предложить отведать устриц,

Сделать честь его Моэту!

Вечно — фрак и белый галстук;

Тон хорошего сословья;

По утрам ко мне он ходит

О моем узнать здоровье;

О моей хлопочет славе,

Остроты мои сбирает;

Мне в делах или в безделье

Услужить не пропускает;

Декламирует в салонах,

Дам пленяя слух и взгляды,

Из моих творений дивных

Вдохновенные тирады...

О, такие люди — редкость,

Хоть смешны порой, как дети,

В век, когда уж лучших нету,

Да выводятся и эти!

Мне снилось: на рынке, в народе,

Я встретился с милой моей;

Но — как она шла боязливо,

Как бедно всё было на ней!

В лице исхудалом и бледном,

С своею ресницей густой,

Глаза только прежние были

И чудной сияли душой.

У ней на руке был ребенок;

За палец держась, поспевать

За нею другой торопился —

Румяный... как некогда мать...

И с ними пошел я, тоскливо

Потупивши в землю глаза.

В груди моей точно проснулись

Подавленных чувств голоса.

«Пойдем, — я сказал ей, — жить вместе;

Я нянчиться буду с тобой,

Ходить за детьми и работать,

И вновь расцветешь ты душой!»

Она подняла ко мне очи,

И очи сказали без слов,

Одной только грустью: «Уж поздно!»

И я зарыдать был готов...

И в очи смотрели ей дети,

Вдруг обняли мать горячо...

Их крик уязвил мою душу...

Вдруг слышу, меня за плечо

Хватает еврей, мой издатель:

«Победа! — кричит. — Торжество!

В три дня разошлось всё изданье...»

О, как же я проклял его!..

Меня ты не смутила,

Мой друг, своим письмом.

Грозишь со мной всё кончить —

И пишешь — целый том!

Так мелко и так много...

Читаю битый час...

Не пишут так пространно

Решительный отказ!

Ее в грязи он подобрал;

Чтоб всё достать ей — красть он стал;

Она в довольстве утопала

И над безумцем хохотала.

И шли пиры... Но дни текли —

Вот утром раз за ним пришли:

Ведут в тюрьму... Она стояла

Перед окном и — хохотала.

Он из тюрьмы ее молил:

«Я без тебя душой изныл,

Приди ко мне!» — Она качала

Лишь головой и — хохотала.

Он в шесть поутру был казнен

И в семь во рву похоронен, —

А уж к восьми она плясала,

Пила вино и хохотала.

Каждый день в саду гарема,

У шумящего фонтана,

Гордым лебедем проходит

Дочь великого султана.

У шумящего фонтана,

Бледный, с впалыми щеками,

Каждый раз стоит невольник

И следит за ней очами.

Раз она остановилась,

Подняла глаза большие

И отрывисто спросила:

«Имя? родина? родные?»

— «Магомет, — сказал невольник: —

Емен — родина, а кровью

Я из афров, род, в котором

Рядом смерть идет с любовью».

На мольбы мои упорно

Нет и нет ты говоришь,

А скажу ль: «Ну, так простимся!» —

Ты рыдаешь и коришь...

Редко я молюсь, о боже!

Успокой ее ты разом!

Осуши ее ты слезы,

Просвети ее ты разум!

От солнца лилия пугливо

Головкой прячется своей,

Всё ночи ждет, всё ждет тоскливо —

Взошел бы месяц поскорей.

Ах, этот месяц тихим светом

Ее пробудит ото сна,

И — всем дыханьем, полным цветом

К нему запросится она...

Глядит, горит, томится, блещет,

И — все раскрывши лепестки,

Благоухает и трепещет

От упоенья и тоски.

Челн плывет, одетый в траур,

И, подобные теням,

Похоронные фигуры

В этом челне по бортам.

Перед ними — труп поэта;

С непокрытой головой

Всё он в небо голубое

Смотрит мертвый, как живой...

Даль звенит... Кого-то кличет

Точно нимфа из-за волн...

Точно всхлипывают волны,

Лобызать кидаясь челн.

Ночи теплый мрак гвоздики

Благовонием поят;

Точно рой златистых пчелок,

Звезды на небе блестят.

В белом домике, сквозь зелень

Вижу, гаснет огонек;

Слышу стук стеклянной двери,

Слышу милый голосок...

Сладкий трепет; робкий шепот,

Нега счастья и любви...

И — внимательнее розы,

Вдохновенней соловьи.

Он уж снился мне когда-то,

Этот самый сон любви!..

Воздух, полный аромата...

Поцелуи... соловьи...

Так же месяц всплыл двурогий,

И белеет водопад...

Так же мраморные боги

Сторожат у входа в сад...

Ах! я знаю, как жестоко

Изменяют эти сны!

Как заносит снег глубоко

Поле, полное весны...

Как мы сами сон свой губим,

Забываем и клянем, —

Мы, которые так любим

И блаженством жизнь зовем!..

Чудным звуком даже ночи

Наполняет мне весна,

И в мечтах моих, как эхо,

Отзывается она.

Точно в сказочном я мире...

Всё мне чудно — шум листов,

Пенье птичек-невидимок,

Аромат ночных цветов.

Розы кажутся краснее,