Современная португальская новелла

Коммивояжер _{Перевод А. Богдановского}

Ночь стоит темная, на высоком непроглядном небе — ни одной звезды. Воздух чист и свеж, несмотря на сухую погоду; дышится легко. А для того, кто измаялся в неторопливом поезде, подолгу стоящем на каждом полустанке, для того, кто вдоволь насиделся скрючившись, поджав ноги, в тесных, пропахших табаком и угольной пылью купе, свежий воздух сьерры — словно глоток целебного бальзама, и он дышит жадно, полной грудью и чувствует, как разливается по жилам, будто горячая молодая кровь, веселая бодрость. Он весь пропитывается целебным горным воздухом, воздухом сосен и пашни.

По узкой улице, вымощенной крупным и неровным булыжником, держа в каждой руке по чемодану, идет мужчина. За ним — мальчик, сгибаясь под тяжестью большого чемодана. Они проходят мимо ферм; пахнет теплым навозом, слышно, как волы жуют свою жвачку. Из окон, прикрытых ставнями, не пробивается свет, и в ночной тишине гулко отдаются по скользкому булыжнику шаги. Часов десять вечера. В деревне ложатся рано, вместе с курами, и кажется, словно весь мир погружен в безмятежную дремоту. Под дверью одного дома видна робкая полоска света; приезжий направляется туда.

— Ну и темень… Это, что ли, гостиница сеньоры Этелвины, мальчик?

— Она самая, сеньор.

— Подожди-ка с вещами здесь. Да прислонись к стене — легче будет.

Приезжий помогает мальчику прислонить к стене чемодан, безжалостно пригибающий того к земле, потом зовет:

— Эй, кто-нибудь!

Никто не отвечает ему, и, подождав, он снова кричит:

— Эй, есть кто-нибудь?! Помирать нам тут, что ли?

Слышится стук деревянных башмаков по полу, и на верхней площадке появляется девочка, держа в руках керосиновую лампу с закопченным стеклом. Желтоватый свет выхватывает из темноты побеленные стены и лицо девочки. Причудливые тени играют на нем, делая его похожим на комическую маску.

— Кто здесь?

— Можно у вас поесть и переночевать?

Голос девочки вдруг звенит радостным удивлением:

— Ой, кто приехал!

Девочка кричит:

— Тетя, тетя, идите сюда скорее! Опять приехал сеньор из Порто! Ему нужна комната! Он хочет у нас остановиться!

— Так ты не забыла еще меня?

— Что вы, сеньор, как можно! Боже сохрани!

Из-за двери показываются любопытные, удивленные лица, слышатся восклицания:

— Сеньор Абилио!

— Вот не ждали!

— Теперь повеселимся на славу!

— Какое здесь изысканное общество! — Он приветствует всех, стоя на нижней площадке лестницы, широко разведя руки, голос его весел.

Возгласы радости и удивления наверху все громче. С приветливой улыбкой Абилио поднимается по лестнице, снова взяв чемоданы.

— Сеньор Абилио! В такой час!.. Кто бы мог подумать!

— Даже не верится! Только вчера мы вас вспоминали! Легок на помине!

— Ну, вот я и перед вами! Эй, мальчик, поднимайся, тащи чемодан сюда и получай свои десять тостанов. Ты их заслужил, черт возьми! Чемодан дьявольски тяжелый… Десяти тостанов мало, ты считаешь? Получишь пятнадцать, не буду скупиться, тратить так тратить!

Мальчик, изнемогая под чудовищным грузом, медленно взбирается по лестнице, останавливаясь на каждой ступеньке, чтобы удержать равновесие. Наверху он нагибается, и чемодан медленно соскальзывает на пол. Мальчик выпрямляется, почтительно снимает шапку и протягивает руку за обещанными деньгами. Но пальцы его хватают пустоту, монеты, которые он видел собственными глазами — провалиться ему на этом месте, — исчезают как по волшебству. Мальчик воет от испуга и изумления. Абилио отводит руку в сторону и даже трясет другой рукой, чтобы доказать, что денег в ней нет. Все вокруг сдержанно улыбаются, затаив в смеющихся глазах лукавый огонек.

— Ну, мальчик, доволен?

— Вы мне ничего не дали, ваша милость!

— И ты смеешь еще мне говорить такое?! Ах ты, врунишка!

— Вы мне ничего не дали, ваша милость!

— Как вам это нравится, сеньоры?! Проглотил монеты, негодник, а теперь хочешь нас обморочить. Смотри, у меня есть свидетели!

— Я ничего не глотал, пусть сеньоры скажут, — уверяет бедняга, чуть не плача.

— А ну-ка, подойди сюда, бесстыдник.

Мальчик боязливо и недоверчиво приближается. Абилио вдруг проворно засовывает ему палец в рот и заставляет выплюнуть деньги. Монеты со звоном падают на пол. Мальчик, обезумев от страха, едва не скатывается вниз по лестнице. Его вовремя подхватывают.

— Забирай деньги и проваливай, чертенок. Такой маленький, а уже морочит добрых людей. На что это похоже! Ведь я тебе в отцы гожусь, мошенник ты этакий!

Пристыженный и разоблаченный, мальчик наклоняется, чтобы поднять деньги. Он уже стоит в дверях, совершенно сбитый этим происшествием с толку, когда Абилио сверху кричит ему:

— Ладно, вот тебе еще две кроны, да не будь другой раз таким дураком!

Согнувшись, мальчик ищет на земле монеты: слезы стыда и ярости катятся у него по щекам. Он зло шепчет:

— Жулик проклятый! Больше не обманешь, бродяга!

Но его слова встречают наверху раскатистым хохотом.

Мальчик, увидев, что месть не удалась, кричит:

— Вы, может, думаете, ваша милость, что я не знаю, как это делается? У нас бывали уже такие шарлатаны!

— Ах, вот ты как заговорил! Ну, погоди!

Он спускается на две ступеньки, чтобы схватить мальчика, но тот отпрыгивает и исчезает в темноте.

— Вот и мы, тетушка Этелвина! Чем угостите страждущего?

— Можно зажарить петушка или…

— Ради спасения души не надо петушка! Дайте мне ветчины, или филе, или свиной колбасы — словом, чего-нибудь, чтобы не переломать зубов о кости. Петушком можно только закусить! Понятно?.. Ну а ты, девочка, что стоишь как святая? Чем я тебя так удивил? Никогда раньше меня не видела? Беги, накрывай на стол и тащи скорее поесть! У меня в глазах темно от голода! Постой, постой, что это у тебя?

Он запускает руку за воротник ее платья и вытаскивает оттуда дохлую мышь. Изображая крайнее отвращение, он держит ее двумя пальцами, подносит к лицу девочки и восклицает:

— Мышь! Не может этого быть! Как она туда забралась?!

Девочка бледнеет, керосиновая лампа ходуном ходит в ее руке; она истошно вопит, зажмурившись от страха.

— Да я же шучу, глупая! Не бойся!

Придя в себя, девочка заливается краской и говорит не то восхищенно, не то пристыженно:

— Черт, а не человек! Вечно что-нибудь устроит!

Снова раздается смех; люди гнутся, как ветви деревьев под порывом ветра.

— Ох и фрукт этот сеньор Абилио!

— Торопитесь, тетушка Этелвина, если не хотите, чтобы я скончался на ваших глазах! Я уже слабею! Я измучен и болен!

В подтверждение он распахивает пиджак, демонстрируя окружающим богатырскую грудь и невероятное брюхо, обтянутое жилетом, из-под которого выглядывает белая рубаха.

— Вот убедитесь. Я самый тщедушный и хилый из восьми братьев; мать, бедняжка, бывало, со мной мучилась, все боялась, что не выживу. Аппетита у меня никогда не было, и всегда я был как щепка. Доктора мне ничем не помогли — сказали, что у меня слабая грудь, и велели побольше есть и пить. Чего вы смеетесь?

Люди ходят вокруг него, смотрят на него с восторгом, как на фокусника, которые всегда так поражают любителей цирковых чудес. Никто не в силах уйти: кто знает, что еще произойдет на узкой и полутемной площадке лестницы? А Абилио уже кричит:

— Как вам не стыдно? На ваших глазах кончается человек — и хоть бы кто помог, протянул руку! Это не по-христиански! Душа у вас есть или нет? Дайте же поесть, и побольше, повкуснее! Я умираю с голода! Да, кстати, вино здесь то же, что и раньше?

Все дружно кивают.

— Слава богу! Вы не поверите, оно мне даже снилось! Ну-ка, стаканчик, чтобы расчистить путь ужину! Ох, все нутро горит, как будто год не пил!

Чуть погодя он уже сидит за столом, повязав вокруг шеи салфетку, и разглагольствует со стаканом в руке, а постояльцы собрались вокруг и слушают внимательно, с веселым любопытством. Ужин давно закончен, но никто не трогается с места: кому же охота пропустить такой редкостный спектакль с участием этого весельчака из Порто. Время от времени он проезжает через их деревню, предлагая лавочникам множество разных товаров: ситец и батист, простое и тонкое полотно, мыло, поташ и парфюмерию, а для развлечения — ворох шуток и новостей. Его приезд — целое событие: в тусклой и вялой жизни деревни появляется веселый просвет. Ловкость и хватка у Абилио — как у великих авантюристов прошлого, что побывали во всех странах света. Между Алгарве и Алту-Миньу мечется он в торговой лихорадке с книжкой, где записаны поручения клиентов. По названиям фирм он знает едва ли не полмира: «Кошта и Абреу», «Телеш и К°», «Коммандитное товарищество Роша», «Жоакин Поликарпу и Сын» и тому подобное.

В гостинице сеньоры Этелвины все сами не свои от радости. Найдется ли такой, кто не знал бы Абилио, кто хоть раз не поговорил бы с ним? Даже сам сеньор полицейский комиссар, пусть и не присел к столу вместе с остальными — нельзя, положение обязывает, — тоже хохочет, прикрываясь салфеткой, над анекдотами и шутками Абилио.

Абилио с виду человек грубый, толстый, краснолицый, как свекла, сила в нем бычья, но при всем том он вовсе не урод. Летом ходит в полотняном костюме, словно бразилец, рубаха на нем всегда насквозь мокрая от пота, волосы зализаны на лоб. Он вечно мучается от жары и вечером, чтобы утолить жажду, выпивает не меньше полдюжины пива, закусывая маслинами с блюдечка. Зимой он надевает просторный плащ с капюшоном, какой носят в Алентежу, и нахлобучивает на голову вязаную шапку из коричневой шерсти, закрывающую уши и добрую часть щек: он говорит, что лучшей одежды для холодных туманов сьерры, для трудных поездок в ледяные декабрьские ночи и не найти. Иногда он развязывает уши на шапке — они болтаются около лица — и тогда становится похож на огромную легавую собаку.

Он знает тысячи историй, забавных и страшных, происходивших на ярмарках в Визеу, Гварде, Вила Реал или в гостиницах Брагансы, Авейро и Порто. Кое-кто считает его человеком темным, пьяницей и развратником, завсегдатаем кабаков и публичных домов и в подтверждение напоминает о шраме, который наискось тянется по его лицу от левого глаза к верхней губе и кончается гладким белым пятном — пышная борода Абилио на этом месте не растет. Но в Формозиме, да и во всей округе не нашлось бы никого, кто мог бы сказать о нем хоть столько — и показывали кончик ногтя — плохого. Наоборот, все считали: он человек веселый и легкий, если кому друг — так уж друг, а самое главное — безупречно честный. И если кто-нибудь говорил о нем плохо — завсегдатаям ли трактира сеньоры Этелвины или деревенским лавочникам, — все они отвечали в один голос:

— У нас, в Формозиме, никто не может пожаловаться на Абилио вот хоть настолько, — и опять показывали кончик грязного ногтя.

— Правильный человек, будьте уверены!

Да так оно и было. Начало сплетням и злословию насчет Абилио положил его коллега и соперник, а распространял их в народе, приукрашивая и дополняя, негодяй Мота, местный аптекарь. Он ненавидел Абилио за то, что с его помощью Жулио из Венды открыл парфюмерную лавку, и вследствие этого мыло, пудру, помаду для волос, зубную пасту и щетки, зеркала, гребни и многое другое продавал теперь Жулио, вызывая дикую ярость Моты-аптекаря. Абилио же преподал ему азы коммерции.

Таким вот образом приобретает честный человек дурную славу и становится повинен в грехах, которых не совершал. Но стоило вспомнить об этом в присутствии сеньоры Этелвины, которая в карман за словом не лезла и со времени последней болезни покойного мужа терпеть не могла аптекаря, как она тут же говорила:

— Знаю, знаю… Все это чепуха! Скажите-ка лучше Моте, чтобы укоротил язык.

И вопрос тотчас же бывал исчерпан.

В столовой, поставив перед собой кувшин с вином и стакан толстого стекла, Абилио рассказывает об одном из своих подвигов.

— Было дело осенью, на ярмарке в Ламего… Я в Ламего ездил по делам, там вышла путаница с фирмой «Крешпим и Сыновья», это тот самый Крешпим — мануфактурный король. Слыхали, наверное, про него. Впрочем, это к делу не относится. Покрутился я на ярмарке, и тут пристал ко мне цыган: «Испытай судьбу, добрый человек! Вдруг повезет?!» Ну, я согласился — для смеха. Мерзавец стасовал, раздал карты, а я смотрю на него, дураком прикидываюсь. Черное — красное, я выиграл два раза. Обычные штуки для начала. Потом ставки увеличили, и я стал проигрывать — опять же, как и должно. В общем, сижу овечка-овечкой и жду, когда цыган меня проглотит, не жуя. Но тут он начинает зарываться, ставит сотенную, глаза у него разгорелись, а все равно сидит с несчастным видом. Ну, пока он думал, что мне уж не выплыть, я — хоп! — ставлю на красное, сгребаю денежки и смотрю на него невинными глазами. Тут он, конечно, орет: «Ваша милость, да уж не сеньор ли Абилио вы будете, коммивояжер из Порто?» — «А тебе-то что до этого?» — «Я же вас не узнал, а то в жизни бы не сел играть! Вы такой мастер! Такой хитрец! Возвращайте-ка деньги и тихо-мирно разойдемся». Но тут народ стал шуметь, возмущаться, все за меня. «С какой это стати мне деньги возвращать, — говорю, — может, я нечисто играл, а, мошенник?» — «Ничего не знаю, хватит разговоров, выкладывайте деньги. Вы персона известная, и я вас, — говорит, — вовеки не забуду. И, кстати, кто это тут обозвал цыгана мошенником?» — Абилио запивает свой рассказ глотком вина — в добрую половину стакана, весело откашливается, переводит дух и продолжает: — Ну, слово за слово, пришлось дать ему пару раз по зубам. Он, ясное дело, со мной бы не справился, однако не успокоился, стал угрожать, что-то бормотать, что мы, дескать, не последний раз сегодня беседуем. «Мы погонщики мулов, как-нибудь еще встретимся на дороге», — шипит, а сам все подтягивает свой пояс. Но я ему с презрением отвечаю, что такие дела — позор для всего цыганского племени, и иду в свою палатку, а перед тем заказываю на сто милрейсов выпивку на всех. Пусть не думает, что мне денег жалко! Цыган волей-неволей должен был заплатить, он меня прямо испепелил взглядом. Вышло двадцать литров, или двести стаканов. Славно посидели! Так я расположил всю публику в свою пользу, что, приходи теперь хоть все цыгане в мире, они бы меня не посмели тронуть. Но этот тип все переживал свой позор, с ума сходил от ярости, и знаете, как он меня проклял, подлец?! Чтоб я больше не мог иметь с женщинами дела, а распален всегда был как мул! Вот как! Ах, чертов сын, козлиная его душа! Ну, попадется он мне еще…

Девочка вносит дымящееся блюдо. На нем — бифштекс невероятных размеров, мягкий, сочный, соблазнительный, окруженный нежно-золотистой картошкой.

— Тетя прислала, что вы заказывали, ваша милость. Потом, если захотите, — яичницу с ветчиной, еще сыр и фрукты.

Девочка ждет, но Абилио, увлеченно перекладывающий мясо и картошку с блюда на тарелку, словно не слышит ее, не замечает, хотя она стоит перед ним.

— Так что же сказать тете, сеньор Абилио?

Он поднимает глаза, кротко смотрит на нее и вдруг рычит с яростью:

— Скажи тете, что, если она не будет присылать еду, пока я не скажу «хватит», плохо ее дело. Со мной не шутят, девочка! Сейчас вот встану, пойду на кухню и проткну ее большим ножом. Где это видано, чтобы так обращались с постояльцами? Давай ветчину, яйца, сыр, все давай! А теперь исчезни, мой ангел!

Девочка смеется, зараженная отличным настроением Абилио.

— Значит, яичницу с ветчиной будете?

— Да, любовь моя! Только с одним условием: ветчину ломтиками нарежьте и побольше, а яичницу рядом на тарелке. Не заливать! Да подожди ты, я еще не кончил. Тетя твоя знает, я ей тысячу раз говорил: болтунью пусть изжарит на свином сале или на масле, как во всем мире едят. С уксусом сами ешьте или давайте тем, кто задолжал. Поняла?

— Болтунью жарить на масле, ветчину не жарить, положить рядом.

— Вот, сразу видно: смышленая девочка!

Она бежит на кухню уже с пустым блюдом. Абилио поудобнее устраивается на стуле и принимается за нелегкую работу. Потом, уже набив рот, крепко зажав в левой руке вилку, а в правой нож, он церемонно кланяется окружающим, предлагая им присоединиться к его трапезе. Но все уже отужинали.

— Тем лучше. Сейчас высокочтимые сеньоры увидят, как ест настоящий мужчина. Смотрите.

Начинаются чудеса. Четыре картофелины и кусок мяса нанизываются на вилку, пропитываются соусом и отправляются в рот. В следующее мгновение крепкие белые зубы — как у хищного зверя — перемалывают еду, и она проглатывается вместо с хлебом, которым Абилио подбирает соус. Время от времени — тройной глоток вина. Все это совершается в едином ритме, согласном и четком, и вот уже ничего не осталось от бифштекса с картофелем. Начинается процедура тщательной очистки тарелки мякишем. Мизинец отставлен, корочка ловко зажата в пальцах и кружит по тарелке, пока не пропитывается соусом до нужной степени. Потом она прижимается языком к нёбу и перекатывается между зубами, чтобы Абилио смог в полной мере насладиться вкусом чеснока и лаврового листа. Впрочем, движет им скорее наслаждение, нежели обжорство. На мощную грудь спускается с шеи сверкающая чистотой белоснежная салфетка.

Он уже заканчивает свой нелегкий труд, когда появляются нарезанная ломтиками ветчина и яичница. Зрелище радует глаз: теплые тона мяса с белыми прожилками жира и рядом — ярко-желтые яйца. Он поглощает две порции этого великолепия, не говоря уже о сыре и фруктах — огромных, сочных грушах, чудесных дарах земли Формозима. Вино также необходимо уважающему себя мужчине. Наконец он откидывается на стуле, выпячивает брюхо и поглаживает его нежно и хвастливо. Переполненный желудок, кажется, вот-вот прорвет стенки живота. Абилио весь сияет от удовольствия. Он сыт, хвала изобилию! Но внезапно темная тучка набегает на его чело, и, воздев руки к небу, он пылко протестует:

— И ведь есть же люди, которым нравятся посты! Упаси боже! Разве доставил бы я высокочтимым сеньорам такое удовольствие, возясь с рыбьей головой?

Вместе с кофе появляется и сама сеньора Этелвина — принять участие в беседе. Только несчастная племянница моет в кухне посуду: слышно, как она со злобой грохочет тарелками и кастрюлями. Беседа идет обо всем на свете, словно за столом собрались домочадцы. Абилио расспрашивает о том, что случилось за этот год, кто родился, кто умер, о всех радостных и печальных происшествиях.

— Друзья у меня повсюду, но только в Формозиме я будто у родных.

— Истинная правда, сеньор Абилио. Сеньоры мне не дадут соврать: мы очень часто вас вспоминаем, — сочувственно вздыхает Этелвина.

— И я никогда не забываю ваших ужинов.

Общество погружается в молчание, приправленное легкой меланхолией. В такие минуты вспоминают о дружбе, об искренних душевных порывах.

— Вы уже не первый год приезжаете к нам, сеньор Абилио…

— Лет десять. Впервые я приехал на праздники.

— Тогда еще вернулся из Бразилии комендадор. Сколько денег истратил… Бездушный, жестокий человек… — Снова воцаряется молчание. Веки Абилио будто свинцом наливаются. Переел. Он протягивает руку к бутылке с водкой, наполняет рюмку, с вожделением выпивает, потом тяжело встает и гнусавит, зевая невероятно широко:

— Засим позвольте вас оставить… Устал за день.

Пока он идет к выходу, все стоят. Этелвина, схватив лампу, устремляется в коридор посветить. У дверей минутная остановка: прощание.

— До завтра, друзья.

— Пошли вам господь спокойную ночь, сеньор Абилио.

— И приятных сновидений.

— Да будет так.

Он вытягивается на свежих простынях, роняет голову на мягкую подушку и засыпает, не успев даже выключить свет. Всю ночь Этелвина на своей одинокой, вдовьей постели слушает, как он храпит с глухими долгими переливами. Храп сотрясает весь дом; так спят праведники.

На следующее утро, войдя в магазин Жулио, Абилио поднимает там, как обычно, крик и шум. Покупатели недовольно поглядывают на него, а он хватает сразу руки хозяина и хозяйки — Энрикеты, проводящей в лавке почти весь день: она помогает мужу отпускать покупателям товары и уходит, только чтобы успеть по хозяйству, надо же навести в доме чистоту, сготовить, управиться и в курятнике, и в свинарнике, и на огороде, — горячо пожимает их, приговаривая с веселой фамильярностью:

— Ну и парочка: баран да ярочка! — И, похлопывая Жулио по сухой и сутулой спине, повторяет свою любимую шутку: — Вот мне бы такую жену! Настоящее сокровище! В работе — помощница, в постели — утешница. Одно меня только удивляет…

Энрикета вспыхивает:

— Перестаньте, сеньор Абилио!

— То есть как это перестаньте?! Да это же преступление! О чем вы оба думаете: до сих пор не сотворили наследника?! А я-то давно мечтаю: настанет день, когда я запишу у себя в книжечке: фирма «Жулио Ребошу и Сын»; две штуки полотна, два метра голубого батиста и так далее, не знаю, что там еще полагается.

От тонких, почти прозрачных ушей до полной груди, округлые и твердые очертания которой угадываются за вырезом легкой блузки, Энрикета заливается густым, горячим румянцем. Это молодая, здоровая, цветущая женщина; руки у нее точеные и полные, кожа бело-розовая, она великолепна, радушна и ласкова. У черного худого Жулио кожа на лице изрыта глубокими морщинами, редкие усы свисают по краям рта и делают его печальное лицо еще более унылым. Однако он смущенно посмеивается, глядя на жену с робким чувством собственника, как смотрит, наверное, на полки с товаром или на деньги, которые подсчитывает вечером, выдвинув ящик стола.

— Я вам точно говорю, дети мои! Это грех! Ты, Жулио, еще не понял, что тебе нужен наследник? На руках у Энрикеты будет этакий бутуз!

— Времена нынче не те, чтобы заводить детей, сеньор Абилио.

— Те или не те — значения не имеет. Времена для этого все одинаковы, а ночью можно не только спать, ах вы, голубки мои невинные. Так вы еще не раскумекали…

— Вы уж скажете, сеньор Абилио…

— Сеньор Абилио всегда к вашим услугам: готов служить как верный раб и любить как нежный друг.

По обыкновению его ведут в глубь магазина: Жулио не хочет, чтобы покупатели даже догадывались о том, сколько он платит за товары и тем более сколько зарабатывает на разнице. Несмотря на то что весь разговор зашифрован, а цены обозначены буквами алфавита, Жулио очень опасается какого-нибудь пронырливого и дотошного сплетника. Есть такие, от которых трудно уберечься. Впрочем, душа коммерции — тайна; так всегда было, так и будет. Даже в задней комнате магазина, где мешки и ящики приглушают голоса, Жулио предпочитает говорить на условном языке, хотя опасаться здесь некого. Просто это придает их коммерческим операциям торжественность и таинственность. Первые десять букв алфавита обозначают цифры по порядку: 1 — это «a», 2 — «b» и так далее. Таким образом, если товар стоит 250 милрейсов, они говорят: b e j.

Абилио выкладывает на стол толстенные книги с образцами: тут и ситец, и тик, и полотно для постельного белья — словом, все сорта тканей, белые, как снег, и пестрые, как весенние сады. Жулио перебирает и щупает ткани, с видом знатока проверяет их добротность и прочность и потом, посмотрев на жену, словно спрашивая совета или интересуясь ее мнением (совершенно ненужное, кстати сказать, лицемерие, потому что она, бедняжка, лишена права голоса), задает сакраментальный вопрос:

— Почем?

Абилио заглядывает в книжечку в черном переплете и отвечает:

— Отдам за a b e, пять процентов скидки и по два процента каждые полгода. Товар дорожает, на рынке сейчас его мало.

— Ладно, две штуки.

— Бери четыре, Жулио, мой тебе совет. Через полгода будешь платить a e e — и не достанешь. Цены-то растут: лучше поспешить, чем опоздать. В кубышке деньги дохода не приносят.

Жулио с плутоватым видом чешет в затылке, потом смотрит на жену, которая сидит тихо, как мышь, и не может решиться.

— Ну, берешь четыре?

— Вы, сеньор Абилио, дьявол-искуситель в образе человеческом. А если залежится?

— Такой товар не залеживается в наше время. Это же чистое золото. — И он демонстрирует все достоинства плотной крепкой ослепительно белой ткани. — Даже не скажешь, что это хлопок, друг мой Жулио! Ну а если паче чаяния не продашь, сделаете пеленки для наследника, потому как я не успокоюсь и повсюду вас ославлю, если не займетесь этим как следует. А может, виновата Энрикета, о мой повелитель и друг Жулио?

Муж опять вяло фыркает, и опять краска заливает лицо и тяжело, как от обиды, дышащую грудь жены. Абилио с нагловатой нежностью смотрит на супругов и начинает сначала:

— Торопитесь, голубки, можете не успеть, скоро старость. Да и то сказать, неужели это так трудно?

— Перестаньте, невозможный вы человек!

Возбужденные нескромным разговором, они хохочут. Энрикета, скрестив на груди красивые руки, стоит неподвижно, ноздри раздуваются, словно вдыхая горячий и дразнящий аромат ее тела.

В окно врывается живой утренний луч, врывается и тут же гаснет на кучах мешков и ящиков с товаром. Рядом с этими людьми, которые толкуют о делах, жонглируют цифрами, Энрикета, покорная и в то же время высокомерная, выглядит странно. Абилио вдруг внимательно и быстро оглядывает ее с головы до ног. Она встречает его взгляд невозмутимо, как статуя или богиня, и он почему-то испытывает непривычную неловкость. Он же подшучивал над ней просто так, для смеха, и не стеснялся особенно в выражениях.

Сердце его начинает биться чаще, словно от волнения, в ушах шумит кровь. Он чувствует легкое головокружение, туман, как перед обмороком, застилает свет, и он слышит, как кто-то зовет его издалека, — это ощущение мимолетно и смутно. Когда он поворачивается, то снова встречает взгляд Энрикеты, направленный прямо на него. Глаза ее широко раскрыты и прозрачны, как прозрачна бывает вода, так что виден даже золотой песок на дне. И в этих глазах — новое, незнакомое ему, удивительное выражение. Внешне она совершенно спокойна, и только горячий румянец выдает бурю чувств в ее душе. Теперь он, кажется, понимает, чей нежный голос позвал его. Энрикета стоит в той же позе, сложив руки на крепкой груди, поднимающейся в такт ее дыханию; она словно обнимает себя, она, столько раз уклонявшаяся от его объятий. Яркий свет льется из окна, делает ее лицо прекрасным, обрызгивает золотом ее волосы, и кажется, они вот-вот вспыхнут.

Абилио чувствует что-то вроде испуга; ноги его словно прирастают к полу. Снаружи все громче доносятся голоса покупателей, недовольных долгим отсутствием продавца. Голос Жулио выводит их из этого оцепенения.

— Теперь что мне нужно…

Они словно просыпаются. Энрикета опускает руки, Абилио закладывает два листа копирки между страниц своей расчетной книги и молча записывает заказ под диктовку Жулио. Все случившееся кажется ему странным сном, смутным и далеким, неожиданной игрой воображения. Он озирается вокруг: все тихо и спокойно, словно ничего и не произошло. И Энрикета опять становится прежней: как всегда, застенчивой, незаметной, покорной. Она уже не походит на загадочную статую. Трудно было бы поверить в это превращение, если бы он не видел минуту назад собственными глазами — каким-то новым зрением — руки, обнимавшие ее тело жадно и безнадежно. Галлюцинация? И бездумно, машинально он записывает поручения Жулио, повторяя время от времени:

— Еще что?

Жулио устремляет взгляд в потолок и чешет в затылке, вспоминая:

— Записывайте: тесьмы двадцать дюжин, всех цветов. Кажется, все. Что еще, Энрикета, не знаешь?

— Не знаю.

— Значит, больше ничего?

— Что-то я забыл… Сколько дней вы пробудете здесь, сеньор Абилио?

— Два или три, самое большее.

— Ну, значит, если обнаружится нехватка…

— Я еще зайду…

— …или я пришлю кого-нибудь.

Абилио молча запихивает образцы как попало в чемодан. Он ошеломлен, только не может понять чем; пытался засмеяться, но не мог. Никогда ничего подобного с ним не случалось. Он выходит, не произнеся ни слова. Они провожают его до дверей, прощаются, потом идут к прилавку, и тут Жулио, сморщив слегка нос, спрашивает жену:

— Какая муха его укусила? Он был сегодня какой-то странный, на себя не похожий.

Энрикета пожимает плечами, и оба под гомон покупателей принимаются за обычную работу в лавке.

Абилио задумчиво шагает по улице с чемоданом в руке. Он ощущает в себе какую-то пустоту, словно то, что случилось, выдрало у него кусок внутренностей, хочет вернуться к действительности и не может. Он как будто бредет в непроглядной темноте ночи, ощупью находя дорогу, пытается вспомнить, что же произошло, но память отказывает, хотя голос, позвавший его, все еще звучит в ушах. Он не может разобрать слов, но помнит интонацию настойчивого и тоскливого призыва. Голос донесся издалека и разбил тишину, уничтожил привычный ход вещей. Он не знает, кому принадлежал этот голос, который, казалось, звал на помощь или молил о спасении.

Он почти не притронулся к завтраку, чем очень встревожил сеньору Этелвину и постояльцев, весело поджидавших его возвращения. Девочка, подававшая на стол, смотрит на него испуганно и тревожно.

— Вам нездоровится, сеньор Абилио?

— Да, что-то мне не по себе. Пройдет.

— Принести вам чаю? Тетя заварит…

— Не стоит.

День проходит все в том же тумане, в печальных сумерках. Он навещает еще двух-трех постоянных клиентов, и все они находят, что он какой-то странный и вроде бы не слышит, когда к нему обращаются.

— Сеньор Абилио! Да проснитесь же наконец! Где вы витаете?

Абилио встряхивает головой, пытается сосредоточиться, но через минуту опять сидит грустный и далекий от всего на свете, устремив неподвижный взгляд на чемодан с образцами. Как-то непривычно видеть его без улыбки, его словно подменили: совсем другой человек.

Мота-аптекарь, завидев его через окно, подбегает к дверям и долго смотрит ему вслед, потом возвращается к своим весам и говорит помощнику:

— Что-то он мрачный… Странно. Вот увидишь, сегодня все пойдет кувырком. Если он проходит мимо моего дома, потом целый день у меня ничего не клеится. Это уж точно.

— Про кого это вы, сеньор Мота? — спрашивает склоненный над ступкой помощник, отрываясь на мгновение от работы.

— Ну, про кого я могу говорить?! Конечно, про этого чертового Абилио, коммивояжера. Видел, он прошел мимо? Успел уже наклюкаться… Он для меня страшней войны. Послал бы господь ему какую-нибудь пакость, вроде рака желудка.

— Да, сеньор!

И в самом деле, Абилио, которому всегда доставляло удовольствие дразнить аптекаря, проходя мимо его дома, на этот раз чувствует себя так, словно смертельная болезнь и впрямь грызет его. Он даже не смотрит в сторону аптеки, бредет своей дорогой, безразличный ко всему, безразличный даже к этой измучившей его тайне, к голосу, который время от времени снова начинает звать его, как дальнее эхо. Теперь он испытывает уже не грусть, а какую-то прежде ему не знакомую, предсмертную тоску.

За ужином он тоже почти ничего не ест. Он хочет завязать разговор с постояльцами, но смутная мысль продолжает преследовать его неотступно. В комнате не слышно привычных раскатов хохота, и поэтому в кухне, разжигая очаг, сеньора Этелвина говорит племяннице:

— Абилио что-то не понравилось. А вдруг у нас, боже сохрани!

— Но что это может быть, тетушка?

— Я-то откуда знаю!

Проснувшись ночью и услышав, что он не спит, а вздыхает и ворочается в постели, она приносит ему чашку жидкого чая.

— Выпейте, сеньор, это у вас от желудка.

Пока он, сидя на кровати в пижаме, распахнутой на груди, поросшей черной шерстью, сопит над чашкой, дует, чтобы чай остыл поскорее, Этелвина сочувственно смотрит на него. Она в шлепанцах, поверх ночной рубашки накинуто старое пальто, и эта небольшая вольность теперь, глубокой ночью, исторгает из ее груди глубокий вздох нежности.

— Сейчас заснете.

— Спасибо.

Она выходит на цыпочках, бесшумно и всю ночь слушает, как он ворочается. Вдова часто не спит по ночам. Она еще не стара, но жизнь не сложилась. Его вздохи смущают ее, напоминают о мучительных желаниях, о бессонных ночах и о том, что с каждым днем все меньше надежда получить от него утешение…

До утра еще далеко, но она уже слышит шаги, слышит, как льется вода из кувшина в таз, а из таза в бадью. Абилио встал. Она бежит узнать, что случилось, видит, как он умывается, голый по пояс, и едва осмеливается робко спросить в полуоткрытую дверь:

— Не надо ли чего?..

В ответ он что-то коротко и неразборчиво бурчит.

— Вы уезжаете?

— Нет. Утром мне надо быть в Казаише, я договорился с приятелем. К завтраку вернусь.

— Не угодно ли чего-нибудь?

— Все в порядке, не беспокойтесь.

Вздохнув, она удаляется, полная сомнений и мучительного любопытства. Сомнения эти, неизвестно почему, причиняют ей боль. За годы вдовства она научилась угадывать то, что другие скрывают в глубине души, и делает это настолько тонко и безошибочно, что проникает в самые непостижимые тайны, превращая подозрение в уверенность.

Потом Абилио спускается вниз, и еще долго слышны его удаляющиеся по улице шаги. Поди узнай, что ему понадобилось так рано — еще ведь темно.

На небе догорают последние звезды. Он проходит деревню, минуя сосновую рощу, подымается по откосу на Каменный Холм и здесь садится на землю под раскидистыми, почти стелющимися по земле, влажными от росы ветвями финикового дерева, рядом с нежно журчащим родником. Начинает светать. Он понимает, что это голос, не умолкавший весь день и всю ночь, привел его сюда и сопротивляться этой необъяснимой силе нельзя. Распростершись на свежей траве, он чувствует, что сердце стало биться спокойней. Ему кажется, что он сейчас задремлет. Птицы еще не покинули своих теплых гнезд. Ночная тень объемлет темную землю.

Энрикета появляется вместе с первыми лучами солнца. Она привязывает своего осла к огородному плетню. Он молча, не двигаясь, не шевелясь, ждет, пока она подойдет ближе. Энрикета закутана в мохнатую шаль, завязанную на спине; в руках у нее корзина. Она так же безмятежна и спокойна, как и само утро, свежее, омытое росой, благоухающее ароматом полевых цветов. Грубые башмаки уверенно ступают по утоптанной тропинке. В утренней свежести она еще красивей, еще желанней. Она подходит к ручью, видит его, распростертого на земле, останавливается, развязывает шаль, жадно вдыхает свежий воздух, открывает грудь навстречу этой свежести. Она не вздрагивает, оставаясь все такой же прекрасной, невозмутимой и соблазнительной, словно давно ждала этой встречи, и вот час пришел. Он приподымается на локте и протягивает ей свою сильную руку. Она идет к нему, бросив корзину, которая катится по откосу и останавливается, натолкнувшись на камень… В лепет ручья, в перекличку птиц, которые, перепархивая с ветки на ветку, приветствуют новый день, вплетается долгий, нежный и умиротворенный вздох.

Голос, позвавший его, не был обманом чувств. Он слышит его теперь так близко, этот голос смешивается с его собственным, и оба переходят в шепот…

Этелвина, которая, едва Абилио вышел из дому, не могла оставаться там ни минуты, видит, как он, словно вор, перепрыгивает через каменную ограду, а потом видит Энрикету, подпрыгивающую на спине осла, идущего резвой рысью. Эта тайна тяжким грузом ложится на ее сердце, хотя и кажется нежной и доброй. Близкая старость, не омраченная злобой, обычно смягчает сердца и открывает их навстречу всему доброму и прекрасному. И поэтому на глазах Этелвины слезы, а губы ее улыбаются. Она — сама доброта.

На этот раз Абилио пробыл в Формозиме восемь дней. Потом, через год, кто-то видел его ночью на дороге, ведущей из сьерры. Об этом немало было толков в гостинице, но Этелвина пресекла их:

— Не такой человек Абилио, чтобы быть в наших краях и не зайти к нам.

Постояльцы согласились:

— Истинная правда. Он очень любит нас, Гайташ де Пойареш как-то повстречал его в Доуру, он передавал всем приветы и поклоны.

А сеньора Этелвина закончила разговор:

— Вот они, сплетники. Все-то они видели, все-то они знают, а чего не видели, про то наврут.

Энрикета между тем хорошела и расцветала день ото дня. Когда же пришло время родов, сеньора Этелвина взяла ее к себе.