Статуи никогда не смеются

Глава IX

Герасим был человеком не слишком веселым. Его отец, Давид, и дед, Душан, тоже не отличались веселым характером. Оба они сумели найти свое место в жизни, были людьми суровыми, хорошими мастеровыми. Душан осел в Араде случайно. Он приехал сюда в поисках заработка откуда-то из-под Белграда, где он работал на постройке церквей. Он ловко орудовал мастерком, обтесывал гранит и считался лучшим штукатуром Сербского графства. Ни разу не случалось, чтобы штукатурка у него отвалилась раньше срока. Его знали даже большие мастера из Буды и Бечи, они-то и пригласили его войти в их артель. Вместе с ними он строил большую мечеть в Стамбуле, отделывал летнюю резиденцию Бориса II в Свиштове, восстанавливал готические соборы в Рейнской области и чинил купол Черной церкви в Брашове. Душан как раз был в Брашове, когда прослышал, что в крепости Арад требуются каменщики. Он положил мастерок в свою кожаную котомку и зашагал по дороге на Деву. Когда он пришел в Арад, там уже стояла зима, однако он не опоздал. Барон еще нанимал мастеровых на постройку своей фабрики.

Душан работал, как никогда, — ив холод и в снег. Строительство фабрики нужно было скорее кончать — со дня на день ожидали прибытия металлических ткацких станков. До сих пор Душан видел лишь станки, изготовленные из прочного букового дерева.

Барон платил хорошо. Это очень понравилось каменщику. Он работал с огоньком и решил не уходить отсюда. Тем более что здесь он нашел себе вдовушку. Она была крепкая, сбитая, ладная, как раз ему под пару.

С годами он начал страдать от ревматизма и не мог больше работать каменщиком. Полюбивший его барон предложил ему сменить мастерок на ткацкий станок. Душан согласился. Оказалось, что не так уж трудно разобраться в дюжине колесиков и рычагов. Через два года барон назначил его старшим сборщиком в главный цех. Здесь ему уже не надо было следить за нитками и челноками: он наблюдал за тем, чтобы ткацкие станки были исправны, чтобы все винтики у них были в целости и сохранности, инженер, немец из Регенсбурга, открыл ему тайны механизмов.

Сын Душана, Давид, тоже зарабатывал свой хлеб на фабрике, до этого он учился слесарному ремеслу в Песте. Душан так возгордился Давидом, что стал частенько появляться у станков в пьяном виде. Так вот и случилось, что его руку захватило передаточным ремнем и крутило, пока он не испустил дух. Он был похоронен рядом со старым Мойше Вольманом, основателем фабрики, под зданием дирекции.

Давид выпивал редко. Он напивался по большим праздникам — на пасху и на рождество. Во время первой мировой войны он прошел всю Галицию, Сербию, а в восемнадцатом году воткнул в петлицу мундира белый цветок: перешел на сторону восставших. Он участвовал в боях, защищал Песту, потом вернулся в Арад, спасаясь от белого террора. Он изменился. Теперь это был уже не прежний трудолюбивый, нашедший свое место в жизни мастеровой, как до войны. Почти все свободное время он отдавал профсоюзу, и, когда на ТФВ составлялся черный список, он попал туда. Он завоевал такую дурную славу у хозяина, что даже его сына, Герасима, не хотели брать на фабрику. Поэтому Герасим был учеником в Аугоже. Позднее — потому ли, что забыли это имя, или потому, что Давида уже не было в живых, — взяли и его на фабрику.

Так внук каменщика из Белграда стал ремонтировать станки у барона. В тридцать восьмом году оказалось, что его окружают люди, дружески к нему расположенные. Вначале он даже не знал, за что его вдруг так полюбили рабочие. Позднее ему стали поручать расклеить листовки на заборах или покараулить у дома, где тайком собирались рабочие, спрятать пакеты, за которыми потом приезжали незнакомые люди издалека, даже из столицы. В день, когда началась война, он был принят в Союз коммунистической молодежи вместе с Жилованом и венгром Партосом, столяром с сахарного завода.

С тех пор он вел работу среди молодежи. После освобождения, когда он вышел из крепости, еще больше стала заметна в его характере угрюмость. Восьмого ноября он участвовал в схватке на площади Аврама Янку, а когда у него вынимали пулю из левого плеча, даже не вскрикнул. Зато, когда распускали СКМ, он выступал с такой горячностью, что его вызвал к себе Суру и почти два часа беседовал с ним: говорил ему о тактике, о необходимости вовлечения всей молодежи в одну массовую организацию, чтобы можно было заняться ее воспитанием.

Потом он стал секретарем уездного комитета СПМ — Союза прогрессивной молодежи — и председательствовал на вечерах, литературных беседах и товарищеских встречах, где пили минишское и сливовицу из Пынкоты. Вскоре после перевыборов он вернулся на фабрику. Станки приняли его как старого знакомого, и на всем заводе не было человека счастливее Герасима. Однажды вечером он услышал, что его брат Петре записался в СПМ. От удивления Герасим даже рот разинул. В — свое время он целый год бился, стараясь вовлечь брата в СКМ, но безрезультатно. Петре не интересовали ни диалектика, ни выдвинутые Лениным в Октябре лозунги, ни восстановление народного хозяйства.

— Я хочу работать, дорогой Герасим, хочу жениться и произвести на свет дюжину ребятишек. Вот моя программа. И если это возможно, шить себе время от времени костюм из английского сукна. Политикой я заниматься не желаю.

Вероятно, членам СПМ удалось изменить его взгляды. Он купил сборник речей Калинина и некоторые особенно понравившиеся ему места подчеркнул красным карандашом.

Несмотря ни на что, Герасим все же не пожелал признавать, что ошибался, когда упрямо, как осел, возражал против роспуска СКМ. Только Хорвату удалось немножко его образумить и поставить на правильные рельсы. Со временем все вошло в свою колею, и Герасим начал опять работать, как прежде. Он оставался после работы в цехе и организовывал собрания следующих смен. Но он не повеселел: выражение лица у него по-прежнему было хмурым и мрачным, как у человека, которого одолевают заботы. Соседи и особенно мать говорили, что он похож на Давида. Порой Герасим рылся в ящиках среди бумаг, отыскивая фотографии отца, но ему попадались все те же две карточки: одна анфас, другая в профиль, — обе были приклеены к одной картонке. Под фотографиями была выведена четырехзначная цифра: 8722. Тогда Герасим сжимал кулаки, в нем росло убеждение, что теперь обязательно все станет лучше.

Наступил вечер, на фабрику опустилась тишина, окутала высокие тонкие трубы. Со стороны прядильного цеха веет легкий весенний ветерок. Он лениво подметает двор, поднимая белые хлопья, проскользнувшие сквозь металлические крылья вентиляторов. Раскачиваются лампочки, светлые круги скользят по дорожкам, по рельсам узкоколейки.

Слышны шаркающие, тяжелые шаги Дудэу. Потом фигура сторожа вырывается из темноты и движется к освещенному окну.

«Всё еще не кончили, — говорит он себе. — А уж наверное, одиннадцатый час».

В комнате вьются голубоватые струйки табачного дыма. Это ему не нравится. «Сидят с пяти вечера, — думает Дудэу. — Пыхтят, как паровозы, и никому в голову не придет открыть окно. А ведь у Хорвата астма, и Герасим кашляет так, что страшно слушать».

Он недовольно сплевывает сквозь зубы и тоже вытаскивает кисет. Здесь, на улице, курить — дело совсем другое, одно удовольствие. Видишь, как гонятся друг за другом колечки дыма, поднимаются все выше и выше и потом рассеиваются, как будто кто-то невидимый подул на них. При свете спички он заметил на земле обрывок бумаги, поднял: заявление в Союз социалистической молодежи. Он скомкал бумажку, бросил и пошел к сторожке.

— Ты все еще не ушел домой? — удивленно спросил его ночной сторож Мариан и укоризненно покачал своей большой головой. Волосы у него густые и жесткие, как щетина. — Иди спать, чего ты торчишь здесь?

— У меня дела, — ответил ему Дудэу и отошел. Он побрел по рельсам, начал было считать шпалы, потом передумал. Зачем?

Работу он закончил в два часа. Пообедав в столовой, пошел домой, медленно, словно прогуливаясь. Деревья покрылись зеленовато-желтыми нежными клейкими листочками. Солнце припекало спину, затылок. Он отпер заржавевший замок, и в лицо ему ударил застоявшийся Холодный воздух. Он распахнул окна: в комнате теперь всегда пахло плесенью, было холодно. Уже девять лет — с тех пор как он живет один — ему невыносимы и заброшенная комната, и двор, и соседи. Ему не о чем говорить с ними. К тому же они считают его человеком неприветливым, хмурым. Да таким он и стал с тех пор, как умерла Матильда, его жена. Это случилось уже давно, осенью исполнилось девять лет. «Грудная болезнь», — сказали доктора. А уж они, наверное, в этом понимают. Не вынесла Матильда работы в чесальном цехе.

До самого вечера он прокрутился дома. Вечером снова пошел на фабрику. Здесь он всех знал по именам, некоторых помнил еще совсем несмышленышами. Все вокруг было таким привычным, и, когда в сороковом году начали строить новый цех, он даже почувствовал беспокойство. Хотя работы вскоре прекратились, он испытывал беспокойство всякий раз, когда проходил мимо заброшенного строительства. Сейчас он ждал Хорвата. А если тот выйдет со всеми вместе? В присутствии Симона ему не хотелось бы говорить с ним. Кто знает почему. Может быть, потому, что Симон до того, как пришел в фабричный комитет, был служащим. «Такие, которые не были рабочими, не годятся в фабричный комитет», — сказал он Хорвату. — «Нужно, папаша Дудэу, нужно, чтобы и такие были социалистами». Раз надо, значит, надо… Правда, таких социалистов, как Симон, Дудэу не любил еще со времен забастовки тридцать шестого года. Тогда они бросили забастовочные пикеты и ушли работать в села, на молотилки. И эти люди еще считают себя героями!.. Каждый раз, когда он бывал в центре, он останавливался у витрины фотографа Стояновича и смотрел, выставлена ли еще фотография Мол-нара, которого он знал по Печике. Молнар был сыном мельника, он походил на католического священника. Он напоминал ему старого друга, булочника, который умер от костного туберкулеза во время молитвы в церкви. Может быть, именно поэтому Дудэу и ходил смотреть на фотографию.

Комитет кончил заседать, но Дудэу удалось поймать только Герасима. Хорват вышел первым, а следом за ним Симон, который что-то объяснял ему.

— Товарищ Герасим, товарищ Герасим…

— В чем дело, папаша Дудэу, что случилось?

— Ты торопишься?

— Меня мать ждет.

— Тогда я провожу тебя.

Они пошли по дороге, посыпанной шлаком. Некоторое время оба молчали. Дудэу шагал, опустив голову, как будто искал что-то на земле. Казалось, он глубоко задумался. Герасим ни о чем его не спрашивал.

Под фонарем Дудэу остановился, он хотел закурить трубку.

— Скажи, Герасим, ты Балотэ знаешь?

— Знаю…

— Молодежь из прогрессистов записывают в ССМ, Я сам видел. Например, Оарчу из столярной мастерской. Ему дали бланк… Вот, — сказал он и вытащил из кармана сложенную вчетверо бумажку. — И Балотэ знает, что Оарча состоит в Союзе прогрессивной молодежи… Видите, что получается… Это я и хотел сказать тебе. И еще то, что Симанд устроил скандал в столовой. Кричал, что нам не нужна мамалыга. И бросил куском об стену.

— Симанд?

— Он. Только этого еще не хватало рабочим. Поднялась такая кутерьма… Вы должны поговорить с Симоном, чтобы он успокоил своих людей. А об Оарче ты можешь поговорить со своим братом, с Петре. Кажется, он секретарь… Знаешь, я не раз думал о том, что партия плохо сделала, что распустила СКМ. Помнишь, какими мужественными были тогда ребята? А сейчас словно раскисли, черт знает что…

Герасим задумался и низко опустил голову. Что ответить? Ему хотелось хлопнуть Дудэу по плечу, но он не решался. Дела идут плохо, и уездный комитет тоже, кажется, работает слабо. Слишком вяло. Вот взять хотя бы эту проблему с монтажом станков. Бэрбуц прилип к своему креслу, не высовывает головы за шелковые занавески. Будто боится насморка! Только пишет время от времени для «Патриотул» передовые статьи, а потом снова помалкивает. Говорят, что в районных ячейках во время заседаний шепчутся о курсе доллара. Зачем партии понадобилось так широко открыть двери?.. На одном из заседаний он встретил бывшего агента полиции! Надо бы произвести чистку. Почему не принимают мер?.. Часто вечером по пути домой он представлял себя ответственным за подбор кадров в уезде… О господи! Перед ним возникло круглое лицо Хорвата. Да, вот кто был бы хорош в уездном комитете! А может быть, даже не он, уж слишком он горяч! Ведь так трудно владеть собой. Это тоже борьба. Жестокая борьба с самим собой. Герасим, казалось, понял какую-то истину. Вот почему социалисты так легко добиваются успеха! Их не раздирает внутренняя борьба: обещают золотые горы и требуют хлеба. А политика желудка всегда находит сторонников. Многие люди только жратвой и интересуются.

Дудэу молча шел с Герасимом. Он догадывался, что парень мучительно размышляет над вопросами, которые он поднял. В глубине души он был рад, что сказал все это именно Герасиму. Хорват ответил бы ему коротко:! «Хорошо, папаша Дудэу… Вот что я предлагаю: поставить этот вопрос на собрании…»

«Только, видишь ли, и Хорват прав. В конце концов, почему не поставить на собрании этот вопрос?» — Дудэу охватило смутное чувство досады на самого себя. Почему за него должны думать Хорват или Герасим? Ему стало стыдно.

— Вот что я думаю, товарищ Герасим. Что будет, если я поставлю вопрос о Балотэ и Симанде на собрании?

— Что ты собираешься сказать?

— Хочу их разоблачить…

Очень хорошо, папаша Дудэу… Очень хорошо. Надо разоблачить их при всех… Очень хорошее решение…

— Э, паренек, ты меня еще не знаешь… Так-то. Ты меня еще не знаешь!

Он протянул Герасиму руку и исчез за углом.

Хорват шел медленно, дыша полной грудью. Позади остались кирпичные стены, сплошь залепленные лозунгами. Прошел он и мимо места, где будут построены ясли. Всякий раз, проходя здесь, он вспоминал жену. Она тоже работала в яслях на вагоностроительном заводе. Поступила туда няней, когда врачи посоветовали ей уйти из чесальни. Сперва Флорика даже не представляла себе, как сильно полюбится ей новая работа.

Вечером, возвращаясь домой, она рассказывала о вновь поступивших к ним детях, о действии витаминов, о поварихе, которая украла полкилограмма сала.

— Я не пожаловалась, но как следует отчитала ее. Правильно я поступила, Хорват? — Она привыкла называть его по фамилии.

Он ответил ей первое, что пришло на ум; кажется, что есть еще такие люди или что нужно быть терпеливой. Теперь уж он не помнил, что именно.

Остались позади и бетонные столбы будущего стадиона. Творение Вольмана. Ищет популярности. Создатель общественных благ… На наши же деньги строят стадион. Но действительно хорошо, что у нас будет стадион. Хорвату не нравился футбол, однако, если десять тысяч людей шли смотреть, как бегают двадцать два человека, он тоже шел. Обычно по понедельникам обсуждали различные эпизоды игры, спорили о Мерче и Бакуце. Хорвата тоже спрашивали: «А ты как думаешь, товарищ Хорват?» Он говорил, что было очень интересно. Таким образом все оставались довольны.

За фабричной стеной, охраняемой каштанами и акациями, змеится улица Хлопка. Теперь уже трудно вспомнить, кто ее так окрестил. Может быть, возчики, которые провозили здесь тюки хлопка, до того как построили железную дорогу, соединившую склады с вокзалом. Улица имела и официальное название, данное ей примарией, но никто его не принимал во внимание. Даже почтальоны.

На западе тучи рассеялись. Сквозь мрачную завесу проглянул кусочек ясного неба, усеянного звездами. Со стороны парка вагоностроительного завода ветер доносил тяжелый запах влажной земли.

Хорват шел медленно. В пустынной улице звонко отдавались его шаги, будя укрывшуюся под воротами тишину. Перед парикмахерской он на минуту присел на скамейку. Слева на него косо падал мерцающий свет фонаря. Он испугался, как бы не уснуть здесь. «Что скажет жена? — подумал он. — Заседание слишком затянулось. Люди еще только начинают нащупывать свои мысли и формулируют их с. трудом». Он улыбнулся, вспомнив речь Симона. Тоску нагнал страшную. Как это, черт возьми, могут люди произносить столько громких слов, да еще в один присест? Жаль, что Бэрбуц не пришел на собрание, хотя ему сообщили об этом еще позавчера. Интересно бы послушать и его мнение, он ведь человек опытный. Бэрбуц и в подполье очень хорошо работал. Провалился только раз. Во время забастовки в тридцать шестом. Хорват улыбнулся своим воспоминаниям. Как обрадовались забастовщики, когда рабочие с электростанции выключили электричество в знак солидарности! Тогда провалился и Ионеску, и Драгич. Странно, что в то время мало говорили о Бэрбуце. Никто о нем ничего не знал. Правда, даже и сейчас члены уездного комитета недостаточно знают друг друга. Хорват побывал дома у всех членов профсоюзного комитета. Это очень хороший метод, который он перенял у товарищей из Айуда. Он спорил с их женами, которые жаловались на нужду, потом признавал их правоту. Ведь надо подружиться с ними, если хочешь узнать их мужей.

Какая-то влюбленная пара прошла мимо. Может быть, они хотели сесть на скамеечку, но увидели его и испугались. Он улыбнулся, встал и не спеша направился к дому. Потом украдкой оглянулся: они сели.

Снова стал вспоминать собрание. Хорошо говорили Герасим и Трифан. А Жилован так и не выступил. Сидел, как всегда, забившись в угол, опустив глаза, как будто думал о чем-то другом. А может, не думал ни о чем. Тогда совсем плохо.

С недавнего времени, особенно с тех пор как встал вопрос о сборке станков, Хорват днем не ощущал усталости. Только вечером, ложась спать, чувствовал, что плечи у него будто свинцом налиты, словно давит на них какой-то груз. Тогда ему становилось трудно думать.

Он шел не спеша. Вспомнил о семье Трифана. Хорошо, что Трифан привел Марту на фабрику. По крайней мере не будет сидеть в четырех стенах. Только очень уж она худенькая, как бы не было у нее чего в легких.

Он не заметил, как прошел мимо своего дома. Увидев вдруг, что стоит один посреди улицы, в свете фонарей казавшейся еще пустыннее, Хорват испытал странное чувство. Он поспешил вернуться.

Раньше, когда они только переехали сюда, над крыльцом был навес из цветного стекла. Сейчас от него ничего не уцелело. Стекла и железный остов исчезли во время войны. В дни сражений какой-то танк въехал прямо во двор соседа и оттуда начал обстреливать дом. Много пришлось потом потрудиться. Теперь не видно даже следов от пуль! А в этом году привели в порядок и садик: насадили много цветов. Некоторые говорят, что это безвкусно, слишком пестро, но ему нравится. Он сажал их вместе с Флорикой. То были прекрасные дни. Только однажды, возвращаясь с рынка с пустой корзинкой, они случайно столкнулись с одеяльщиком. В тот день они весь вечер работали молча, не смея взглянуть друг на друга. Поливая цветы, Хорват не выдержал:

— Скажи, Флорика, ты любила Руди?

— Ты сказал, что мы никогда не будем больше вспоминать об этом.

— Ответь мне все же. Ты любила его? Жила с ним? Ну, скажи?

Флорика гордо подняла голову, как будто осуждала его. Тогда он вышел из себя. Поднял руку и ударил ее по лицу. Она стояла неподвижно, с высоко поднятой головой.

Калитка протяжно заскрипела. В доме горел свет. «Она еще не легла, а ведь должно быть поздно». Хорват быстро вошел и поспешно сказал:

— Я задержался.

Он заморгал с виноватым и простодушным видом, так не вязавшимся со всем обликом этого громадного и сильного, как медведь, человека. Он положил кепку на стол, а сам тяжело опустился на стул.

— От тебя пахнет табаком, — сказала Флорика. Потом рассмеялась: она знала, что он не выносит этого запаха. — Подать тебе ужин?

Не ожидая ответа, она вышла на кухню. Обычно, когда Хорват хотел есть, он не отвечал жене, а он редко не бывал голоден.

Хорват подпер голову ладонями. Глаза у него горели. Он едва мог дождаться, когда окажется в постели, в свежей прохладе простынь.

— Я задремал, — пробормотал он, когда Флорика положила ему руку на плечо. — Чем ты сегодня занималась? — И вдруг понял: она знает, что он спрашивает ее так просто, по обязанности, — и смутился.

Он начал быстро есть. «Почему она ничего не говорит?» Он поднял на нее глаза.

— В воскресенье поедем за город. Развлечемся хорошенько.

— Разве ты не знаешь, что в воскресенье я иду на экскурсию с детьми из садика?

— Да. Я совсем забыл. Ничего. Может быть, и меня возьмете с собой. — Он отодвинул тарелку. — Что с тем мальчиком? Скарлатина?

— Нет, простудился… Вкусный суп?

— Да, — кивнул он головой. Потом спросил себя:! «А какой суп я ел?»

По улице, громыхая, проехала подвода. Потом послышался шум крупных дождевых капель.

Хорват встал из-за стола, взял жену за плечи и посмотрел ей прямо в глаза. Они были все такие же: голубые и ясные. У него же от усталости под глазами синели круги. Он глубоко вздохнул.

— Знаешь, Флорика… — заговорил он хриплым голосом.

— Тш-ш! — перебила она. — Разбудишь Софику.

Постель была как раз такой, как он и ожидал: прохладной и свежей. Он потянулся и зевнул во весь рот. Флорика мыла посуду на кухне. Он хотел немножко почитать, но буквы заплясали у него перед глазами — Все-таки день прошел не зря. Он закрыл книгу, потом вдруг приподнялся на локте и прислушайся к легкому дыханию Софики. Ему было хорошо.

Когда Флорика вошла в комнату, Хорват уже спал. Она посмотрела на мужа, хотела поругать его. Он совсем не думает о себе, о семье, приходит, ест и ложится спать. Но он заснул. «Ничего, — сказала она себе. — Успеем и завтра утром поговорить». Хотя знала, что ничего ему не скажет.

В воскресенье утром Софика проснулась ни свет ни варя. Она соскочила с постели, подошла к отцу и села на него верхом. Это уже вошло у нее в привычку, и Хорват сердился на нее за это только по воскресеньям, когда он мог бы поспать подольше. Поэтому он позвал Фло-рику и стал ругать ее за то, что она не охраняет его сон, но, проснувшись окончательно, успокоился и начал играть с Софикой. Их игры были всегда мальчишескими. Наверное, потому, что Хорвату очень хотелось иметь сына. Даже покупая ей игрушки, он выбирал, только игрушки для мальчиков: футбольный мяч, трубу, коня на палке или саблю. Флорика ругала его за эти вещи, а Софика плакала, что у нее нет кукол, как у всех ее подруг. Но Хорват быстро ее успокаивал: сажал к себе на колени и учил ездить верхом или становился на четвереньки и ползал по комнате. А если и это не действовало на нее, Хорват начинал смеяться, и Софика не могла устоять. Она тоже смеялась до слез. Часто Софика просила его засмеяться. Однажды Хорват спросил ее, почему ей этого хочется. Она ответила ему, сразу, не раздумывая:

— Потому что мне очень нравится, папочка, как ты смеешься.

Это был такой серьезный аргумент, что Хорват ничего не мог возразить, и каждый раз, когда хотел развеселить дочку, начинал смеяться.

— Вставайте, лентяи, — послышался из кухни голос Флорики. — Кофе готов.

Софика не хотела кофе, ей хотелось еще полежать в постели с отцом. Хорвату с трудом удалось убедить ее:

— А ну-ка, вставай, а то нам попадет от мамочки…

— Как будто ты боишься мамочку?

Хорват и правда не боялся мамочку. Разве что по воскресеньям утром. Тогда она сажала его на скамейку в кухне рядом с собой, заставляя мять картошку для пюре, или просто просила побыть с ней. Флорике нравилось чувствовать, что он рядом, объяснять ему, какой бы ей хотелось иметь дом — с тремя комнатами, с фруктовым садом и огородом. Когда она доходила до огорода, то вспоминала цены на рынке и начинала жаловаться на дороговизну. Хорват смертельно скучал. Ему хотелось бы пойти в сад, сесть в тени и посмотреть галеты (тем более, что воскресенье — это единственный день, когда он может спокойно почитать их), узнать, что происходит в мире. Ведь происходит множество самых различных событий. В некоторых странах появились телевизоры. Вот это изобретение! Можно понять, как передаются в эфире слова, но передача изображения — дело сложное. Кроме того, существует политика. В этой области все как будто еще сложнее. Особенно как подумаешь о советско-американских отношениях, которые очень ухудшились за последнее время. А Черчилль, разрази его бог, все никак не угомонится. Эта старая лиса прибегает к таким маневрам, распространяет такие слухи, что вообще хочется схватить его за горло, да и все тут.

С газетой в кармане Хорват идет в глубь сада. Флорика видит это:

— Ты куда, Хорват?

Хорват покорно возвращается и только хочет войти в кухню, как у ворот появляется Фаркаш. Сам бог его послал. Он шумно здоровается с ним.

— Фаркаш пришел, мы пойдем в сад.

Разгневанная Флорика появляется в дверях кухни, желая убедиться, действительно ли пришел Фаркаш. При нем она не может ничего сказать, бормочет что-то себе под нос, но, не в силах сдержаться, добавляет громко:

— Как будто в будни нельзя поговорить о политике!

— Очень важный вопрос, — успокаивает ее Фаркаш. — И потом я не надолго.

Они идут в сад, оба молчат. Наконец, Хорват, которого интересует, зачем пришел Фаркаш, спрашивает:

— В чем дело, Михай? Случилось что-нибудь?

— Да.

— Наверное, что-нибудь серьезное, раз ты даже от воскресной рыбалки отказался. В чем же дело?

— У нас вчера на заводе было профсоюзное собрание, и меня чуть не избили.

— Избили?

— Да.

— Хулиганы! Знаю. Последнее время и на наших открытых собраниях стали слышны их голоса, как бывало раньше. Значит, зашевелились сторонники Маниу.

— Не в них дело. Меня хотели избить сами рабочие.

— Хорошенькое дело. Ты шутишь?..

— Не шучу… Из-за вашего полотна. Наши рабочие недовольны, что вы получаете полотно.

— Вот это уж глупо! Значит, я не сержусь на богатых за то, что у них все есть, а сержусь на самого себя за то, что гол, как сокол.

— Не знаю, глупо это или нет. Но факт, что рабочие очень недовольны. И я слышал, что не только наши с вагоностроительного, но и железнодорожники. Думаю, надо будет поставить вопрос в уездном комитете. Потому что на вчерашнем собрании я понял, что наши рабочие больше злы на текстильщиков, чем на барона.

— Надо разъяснить им.

— Как?

— Не знаю как. Но надо проверить, не замешаны ли в этом какие-нибудь провокаторы. Недавно нам удалось добиться согласия на увеличение нормы выдачи полотна. Уездный комитет не возражал. В принципе и барон не против. Рабочие уже все знают. Это еще больше усложняет дело.

— Вначале и я тоже был не против, ты же знаешь. Но я не подумал о последствиях. Ведь мы-то не можем требовать у нашей дирекции оплаты натурой. Что она нам даст, вагоны?

К ним подошла Флорика.

— Вы еще не кончили?

— Все, Флорика, — ответил Фаркаш. — Кончили. Я пошел.

Хорват проводил его до калитки и вернулся на кухню. Флорика, обрадовавшись, что Фаркаш не засиделся, разрешила мужу полистать газеты. Но у того уже пропала охота. Он пошел в спальню и начал ходить взад и вперед. Четыре шага от двери до окна, четыре обратно. Как в камере. Ему кажется, что так лучше думается. Но ничего не приходит в голову. Надо бы побеседовать с кем-нибудь об оплате. Жаль, что Флорика ничего в этом не понимает. Жаль, что она вообще не разбирается в экономических вопросах, «Смотри-ка ты, опять встает та же проблема политической экономии. Надо бы заняться ею, а то я дурак дураком». Ему было досадно, что он до сих пор не занялся изучением экономики. У плиты слышен голос Флорики:

— Хорват, после обеда пойдем в парк. Зацвели каштаны.

— Хорошо, Флорика. Пойдем.

— Там очень красиво. А ну-ка, иди сюда. Помоги мне процедить суп.

Восьмого ноября — в ответ на демонстрацию рабочих седьмого ноября в честь Октябрьской революции — царанисты устроили манифестацию перед префектурой, С речами выступили господин Петреску, директор Румынского банка, книготорговец Mora и некий Антониу, адвокат из Брада, который восхвалял союзников. В заключение он вспомнил о дакийском происхождении румын, о традициях латинизма и прочел, крича во все горло, конец «Послания третьего» Эминеску:

— …О приди, могучий Цепеш, и, тяжелый сон развеяв…

Громкие речи и чтение стихов длились до позднего вечера. Манистские вожаки решили в заключение устроить грандиозное шествие с факелами. Рабочие со всех предприятий города по призыву рабочих партий попытались превратить националистическую манифестацию в мощную народную демонстрацию. Как можно было ожидать, инциденты следовали один за другим.

Военные, которые старались восстановить порядок, потрясали оружием, чтобы напугать штатских. Тогда неожиданно распространился слух, что солдаты будут стрелять в рабочих. Рабочие сгруппировались на соседних улицах, а манисты, думая, что рабочие испугались их, начали бить стекла общественных зданий. Два каких-то типа сорвали красные флаги с фасада префектуры, потом запели «Пробудись, румын». Школьники подхватили песню, и манифестанты начали стекаться к помещению уездного комитета партии. Как по мановению руки, появились списки, размноженные на ротаторе, с именами и адресами активистов партии. В числе первых стояло имя Хорвата с примечанием: «Убийца Еремии Иона». Фаркаш с трудом удержал Хорвата, который погнался за типом, распространявшим листовки.

— Стой, черт тебя возьми! — крикнул Фаркаш. — Лучше будет, если ты отсюда уйдешь.

— Я?!

— Да, ты. Ты толстый, и все тебя знают. Иди-ка лучше в уездный комитет и становись в караул!..

Какой-то пожилой железнодорожник, который схватился с одним агитатором-царанистом, был жестоко избит и умер до приезда скорой помощи. Рабочие ответили на это организацией пикетов; пикетчики ходили-по городу всю ночь. Известие об убийстве железнодорожника распространилось по ближайшим кварталам: Грэдиште, Перняве, Бужаке, Шеге. Стихийно рабочие стали объединяться в группы, вооружились ломами.

Во избежание столкновения между армией и населением командир местного гарнизона отозвал в казарму все войска, находившиеся в городе.

Хорват вернулся домой только под утро, когда все успокоилось. Одежда его была разорвана, лицо исцарапано, как будто он участвовал в каком-то сражении. Подойдя к дому, он испугался. Стекла выбиты, цветочные клумбы вытоптаны. Как же это он не подумал о своих? Сердце у него забилось, как бешеное. Флорика сидела одетая в углу комнаты и охраняла сон девочки. Хорват ничего не сказал. Он долго смотрел на нее, как бы прося прощения за случившееся. Вся усталость его прошла. Он вошел в кухню, затопил плиту и вернулся в комнату с тазом, в который начал собирать осколки. Флорика сидела неподвижно, молча уставившись в пространство. Хорват украдкой посмотрел на нее. Он не знал, что ей сказать. Когда молчание стало казаться уж слишком мучительным, он попытался думать о чем-нибудь другом, все равно о чем, но рассудок не подчинялся. Голова его была пуста, все чувства притупились. Он не заметил даже, что порезал руку. Он вздрогнул только, когда увидел, как Флорика наклонилась над осколками. Он повернулся к ней, обнял за плечи и хотел что-то сказать, но произнес только ее имя:

— Флорика…

— Не надо сейчас, Хорват…

Хорват долго смотрел на нее. У Флорики было усталое, печальное лицо.

— Тяжело тебе со мной, да?

— Да. Очень тяжело, Хорват… Не так представляла я себе жизнь. Ты знаешь, как… — И не в силах больше держаться на ногах, она скользнула вдоль стены и опустилась на пол. Она говорила, не глядя на Хорвата. — Ты знаешь, как… Я мечтала о спокойной жизни. Такой спокойной, чтобы вечером было слышно стрекотанье кузнечиков в саду. Я мечтала иметь много детей. И, не знаю почему, я представляла их себе очень непослушными. Непослушными шалунами. Такими, какой я сама была в детстве. Я думала, как буду сидеть дома, поджидать их возвращения из школы, буду ругать их за каждую плохую отметку и учить говорить всем соседям «целую ручку». Вот о чем я мечтала. Хорват… И больше ни о чем… Ах, нет. Я мечтала также о том, чтобы защищать их, если бы ты стал бить их ремнем. Отец бил нас ремнем, о который точил бритвы. Мы прятались по углам и звали маму на помощь. Это много, Хорват? Скажи? Я многого хотела от жизни?

— Нет, Флорика, — ответил ей Хорват, хотя знал, что сейчас любой ответ будет неподходящим.

— Ты обещал мне. Помнишь?..

— Да, Флорика… И ты увидишь, что…

— Не будем больше говорить об этом. Помолчи. Разбудишь Софику.