Статуи никогда не смеются

Глава VI

Клара Вольман лежит в постели. На ночном столике лампа, она отбрасывает длинные тени на ее лицо. Клара надула губы, как капризная девочка. Закутанная по самую шею в желтое шелковое одеяло, она кажется фарфоровой куклой.

У кровати на стуле сидит Вальтер. В руках у него английский роман, который он читает вслух. Читает монотонно, без выражения, как автомат.

Время от времени Клара поглядывает на него. Но он ничего не замечает, ничего не слышит. Читает дальше, все так же монотонно, без выражения. Клара вызывающе откидывает одеяло. Под прозрачной ночной сорочкой видна грудь. Она поднимает глаза на слугу в надежде поймать его взгляд. Ей хотелось бы увидеть Вальтера смущенным, растерянным. Слуга не обращает на нее ни малейшего внимания, она вся заливается краской. Истерически кричит:

— Разве ты не человек?!

Вальтер прерывает чтение, плотнее сжимает колени и отвечает очень корректно, хотя в голосе его чувствуется легкое недовольство человека, которого оторвали от важного занятия:

— Я слуга господина барона.

Он снова берет с колен книгу в знак того, что хочет продолжать чтение. Клара понимает — слуга дал ей понять, что он здесь не по своему желанию, что он лишь выполняет поручение, которое не доставляет ему особенного удовольствия. Но это явная дерзость!

— Я скажу, чтобы тебя уволили!

— Как вам угодно, мадемуазель Вольман.

— Не называй меня мадемуазель Вольман.

И для большей убедительности она начинает швырять в него всем, что попадет ей под рук у. Вальтер не отстраняется. Он встает и отвечает так же спокойно, как и до этого:

— Я понял, мадемуазель Вольман. Вероятно, вы устали.

— Нет! Я хочу, чтобы ты мне читал!

Слуга садится на место и продолжает читать так же механически, как и раньше.

Клара дрожит под одеялом. Сейчас она способна на что угодно. Тысячи мужчин в городе были бы счастливы хотя бы руку поцеловать ей, а этот человек… этот слуга… Она снова смотрит на него. У Вальтера красивый мужественный профиль: крупный, прямой нос, как бы продолжающий линию лба. Густые черные брови, большие голубые-преголубые глаза, чувственные губы, а когда он читает, видны крупные, похожие на клавиши из слоновой кости зубы.

В соседней комнате перед Вольманом сидит Эмануил Прекуп, главный инженер фабрики. Это высокий подтянутый человек лет под пятьдесят. Если бы не морщины на лбу и не седые виски, он выглядел бы горазда моложе. Одет он весьма изысканно. В манере разговаривать, в жестах, во всем его облике чувствуется, что он получил воспитание в английском колледже. Когда он берет со столика стакан вермута, рука его не дрожит, напротив, он как будто хочет показать барону, что значит владеть собой. Он нарочно держит стакан у самого рта — рука ничуть не дрожит — и спрашивает с притворным любопытством:

— Вы полагаете, что Албу может быть нам полезен?

— Да, конечно. Как только нам понадобится.

Вопрос показался Вольману лишним, ведь Прекуп отлично знает, что предпринимается на фабрике. И все же он добавляет, чтобы все было ясно до конца:

— Разумеется, речь идет не только о простой признательности. Я сообщу ему, что поместил в одном из лондонских банков некоторую сумму на его имя.

— Ну, тогда совсем другое дело. Вы же знаете мою точку зрения: лучше положиться на деньги, чем на человеческие чувства… И еще один вопрос, господин барон. Вы уверены, что не будет осложнений с закупкой машин?

— Вы имеете в виду помещение капитала в Англию, — улыбнулся барон. Однако шутка кажется ему несколько неуместной, и он хмурится.

Прекуп, человек воспитанный, не хочет, чтобы барон испытывал неловкость. Он слегка улыбается, ровно настолько, чтобы улыбка казалась естественной.

— Да что поделаешь, если скверные англичане взяли у нас деньги и не хотят присылать машины. — Однако он чувствует, что его ответ тоже неуместен, и продолжает серьезно: — Это было одно из самых замечательных ваших дел. Вам удалось переправить или, вернее, поместить в безопасное место приличную сумму. Представляю себе выражение их лиц, когда они услышат, что станки никогда не прибудут к нам. Именно поэтому я и спросил вас об Албу. Ведь он занимает теперь такую должность в полиции, что, боюсь, как бы у него не закружилась голова…

Барон тоже пытается поднести стакан ко рту так, чтобы рука не дрожала. Это ему не удается. Рука заметно дрожит. Рассердившись, он хочет поставить стакан на стол, но делает слишком резкое движение, и вино проливается на брюки. Вежливый как всегда Прекуп делает вид, что смотрит в другую сторону.

Наступает неловкое молчание.

«Старею», — замечает про себя барон. Он чувствует во рту привкус горечи. Как бы хотелось ему сейчас быть одному, подойти к зеркалу, посмотреться в него. Всякий раз, как годы напоминают о себе, он становится мрачным и злым. Даже по отношению к себе самому. «Так тебе и надо, старый осел, раз ты доживаешь свой век здесь, в этой провинциальной дыре. Ведь солнечный берег Италии все время звал тебя!» В такие минуты он предъявлял себе счет за годы, потерянные среди станков, в мрачных конторах, в подсчетах прибыли за тысячи километров полотна.

В былые годы по ночам, когда рабочие уходили с фабрики, он бродил один по цехам, гладя станки и вдыхая пары белилен. Тогда он говорил себе для бодрости, что недолго осталось ждать, что скоро он сможет спокойно слушать симфонии Бетховена в концертном зале Бонна, трогать мраморные колени Моисея и подмигивать Джоконде. С годами это «недолго осталось» все больше отдалялось, пока совсем не исчезло. А через несколько лет он понял, что уже не хочет видеть создание Микеланджело, и даже симфонии Бетховена влекли его не так сильно, как прежде… Теперь, когда он осознавал, что годы прошли, что он уже не сможет обнимать тех женщин, о которых мечтал и которых так желал в молодости, что он не будет наслаждаться ни волнами Средиземного моря, ни тенью олив в Каталонии, Вольман чувствовал себя ограбленным. Его угнетало то, что свои немногие свободные часы он тратит на чтение полицейских романов. И все же только эти часы приносили ему в последнее время хоть какую-то радость.

Вольман с ненавистью посмотрел на Прекупа: этот каждое лето ездил куда-нибудь на Запад. Он сорил франками в Монте-Карло, обнимал мулаток в Алжире, аплодировал захватывающим забегам на королевских дерби в Лондоне, взбирался на склоны Альп и фотографировался у подножия сфинкса. И все это на деньги, которые он заработал на фабрике. Он пожил в свое удовольствие. Конечно, Прекупу нечего бояться старости, он сможет спокойно сидеть у камина и вновь переживать прогулки по Санта-Мария в Риме, вспоминать поездки на «Куин Мэри» и попойки в барах площади Пигаль. «В сущности, какие у него заботы?^

Выполняет определенные задания. И все! А я?..» Неотвязные думы об этом огромном предприятии, страх перед бесконечными заседаниями фабричного комитета… Хорват… Ах, если бы можно было все начать сначала…

Из комнаты Клары доносится голос слуги. Прекуп, которому показалось, что молчание слишком затягивается, кивнул головой на дверь и спросил:

— Кто это?

Вольман вздрогнул. Потер лоб и ответил тихо, чужим голосом:

— Слуга.

— А-а, — легонько кивнул головой Прекуп. — Господин Вальтер. — Не зная, что сказать, он встал, подошел к камину, потом вернулся обратно. — Как решим с полотном?

— Ах, да. Хорошо, что напомнили. Я говорил с Молнаром об этом. Надо сделать. Хорошо бы помочь им в этой кампании. Знаете, это вопрос престижа. А вы могли бы поговорить с Симоном. Почему это должно стать заслугой толстяка? Не так ли?

— Вы правы, господин барон. Думаю, что, если мы с этим вопросом покончим, страсти утихнут очень надолго.

Прекуп посмотрел на часы. До встречи с Симоном оставалось еще много времени; ему стало тоскливо, во всем теле он чувствовал какую-то слабость. Он поправил белый манжет, сделал еще несколько неуверенных шагов, и вдруг это бесцельное хождение начало его раздражать. Так случалось всякий раз, когда нужно было с кем-нибудь встретиться. Его охватило возбуждение. На бульваре он вошел в освещенное фойе кинематографа. Картина уже началась, из зала доносилась громкая музыка, у входа толкалось несколько молодых людей. Вдруг он увидел свое отражение в зеркале: тощий человек, стянутое поясом пальто, лицо длинное, худое, квадратный подбородок. Из-за густых бровей всегда казалось, будто он чем-то недоволен, улыбка получалась у него вымученной, какой-то болезненной. Он сдвинул шляпу на затылок, открыв высокий узкий лоб, обрамленный редкими прядями черных волос. Потом повернулся на каблуках и вышел.

Вечерняя сутолока города вызвала у него улыбку. Его забавляли претензии маленького городка походить на большой город, где все спешат, где все заняты, где автомобили мчатся с невероятной скоростью и влюбленные устремляются в парки, как только начинает темнеть. В сущности, этот городок одновременно наводил на него тоску и забавлял его: ему казалось, — он и сам не знал почему, — что все лишь делают вид, будто бы они невероятно заняты, хотя на самом деле спешить им решительно некуда.

Прекуп вошел в кафе и заказал пирожное. Оно оказалось слишком сладким, какое-то подслащенное мыло. Это еще больше разозлило его. Он уплатил и ушел, хлопнув стеклянной дверью.

Часы на башне примарии показывали половину девятого. Он глубоко вздохнул и направился к парку. На него напала меланхолия, ему захотелось выпить рюмку хорошего коньяку, прилечь, полистать какую-нибудь книжонку и уснуть.

Он подумал, не пойти ли после встречи с Симоном к Нуци. Вот обрадуется; бедняжка. Его успокаивала ее глупость и необразованность. Нуци станет говорить о платьях. Ей нравится зеленый цвет, а ему он не нравится. Потом маленькая ссора, небольшое представление, примирение, бутылка вина, танцевальная музыка. Он не умел танцевать, но ему доставляло удовольствие сидеть в кресле и смотреть, как вертится Нуци, обнимая воображаемого партнера.

Возможно, он был не единственным мужчиной, который посещал ее, но для него это не имело никакого значения. Нуци была глупа, она восхищалась им, правда не как мужчиной, а как постоянным источником доходов, денег, которые она принимала без особых колебаний.

Он вспомнил и о Софии, ее прислуге. Как-то две недели назад ему стало скучно, у него болела голова; эти заседания с претензией на то, что они служат строительству нового мира, опротивели ему. Он пошел к Нуци.

— Ее нет дома, господин инженер! — встретила его прислуга.

Он вздрогнул.

— Я хочу зайти!

— Пожалуйста, — она сделала большие глаза и покраснела.

Она тайно была влюблена в него. Серебристые галстуки, кожаные перчатки, рубашки с монограммами и французские романы, которые он иногда забывал на ночном столике, сводили ее с ума.

София стояла в дверях и не знала, что делать. Она лишь разглаживала белый передник на бедрах. Пахло розовой водой.

— Пожалуйста, приготовь мне чай. — Потом, просто от нечего делать, спросил: —А ты ела?

— Не-е-ет… — ответила та неуверенно.

— Тогда приготовь что-нибудь для нас обоих. Я не люблю есть один.

Он говорил повелительно именно потому, что не привык к такого рода приключениям. Когда София вернулась, у нее была расстегнута пуговица на блузке. Пре-куп улыбнулся. Посмотрел на ее черные влажные глаза, черные густые волосы, перевязанные лентой.

— Вино есть?

— Нет, господин инженер.

— Пойди и принеси.

Когда она принесла вина, на ней уже не было белого передника. Прекуп снял пиджак.

Он остался допоздна. На другой день в конторе пахло розовой водой. О своей щедрости он узнал позднее от Нуци.

— Знаешь, Прек, моя прислуга очень трудолюбива и экономна. Она купила себе новое пальто. Мне следует у нее поучиться.

Вспомнив об этих словах, он подумал, что раньше подобный намек причинил бы ему боль, он почувствовал бы себя оскорбленным, стал бы стыдиться самого себя. Тогда у него были идеалы. Он махнул рукой. Теперь главное было выжить, удержаться на поверхности; иногда это казалось ему совсем нетрудным.

«В сущности, почему бы мне не пойти к Нуци?» Он быстро вошел в телефонную будку. С другого конца провода ему ответил немного деланный голос Лианы, его жены.

— Да…

— Алло, это я, дорогая. — И быстро продолжал, чтобы она не успела его прервать. — Дорогая, я говорю из конторы. У меня очень много работы. Важные подсчеты, потом заседание…

— Опять?.. Опять?.. — В сердитых интонациях он все же различил некоторое подобие сочувствия.

— Что поделаешь? Надо… Ты же знаешь. Ну, до свидания, до завтра. Мы пообедаем в ресторане, хочешь?

— Да, милый, да!

Он направился к парку. Из рощи доносился смех, на деревьях пели птицы. Он даже сплюнул от такой банальной картины. Нашел незанятую скамейку, Она вся была освещена, может быть, потому и была свободна. Сел. Посмотрел на часы. Симон должен появиться с минуты на минуту. Возможно, сегодня он останется доволен. Нужно, чтобы он был доволен.

Действительно, Симон пришел точно, как всегда, и, как всегда, попросил у него сигарету. Потом сел около него и сказал по-дружески:

— Хорошая погода, господин инженер.

— Ничего, — ответил Прекуп.

Помолчали. Голубоватый дым поднимался густыми кольцами. Они были похожи на двух служащих, которые живут поблизости и после ужина вышли на несколько минут в парк.

Прекуп, казалось, наслаждался наступившим в парке спокойствием: он вытянул ноги и вздохнул.

Симону это молчание показалось искусственным. Он хотел уже заговорить, как вдруг Прекуп наклонился к нему:

— Я пригласил тебя, чтобы…

После разговора с Фаркашем Хорват стал внимательнее присматриваться к лицам рабочих. Они были такими же, как и прежде: изможденные, под глазами темные круги. И всякий раз он укорял себя: «Господи, господи, а я ходил здесь, как слепой. Испугался чиновничьей работы, увлекся выпуском продукции, решением крупных проблем и забыл о людях. Будь проклята моя близорукость! Ведь если бы кто-нибудь сказал мне, что на фабрике я за деревьями не увижу леса, я плюнул бы ему в лицо. Но значит и Флорика права. Значит и она видела лучше меня. А я, дурак, не считался с ней. Хотел решать крупные проблемы. Нет, без сомнения, советы Фаркаша пошли мне на пользу. Он заставил меня видеть вещи в свете сегодняшнего дня, подходить к ним по-человечески».

Он хотел пройти между прядильными станками, но это ему не удалось. «Жирный, как свинья», — твердил он себе. Что только он ни делал, чтобы похудеть, но все было бесполезно. Стал меньше есть, а потерял ничтожно мало. Видя, что это не дает никаких результатов, он снова стал есть все и за несколько дней поправился на несколько килограммов. А рабочие, наверное, думают, что ему отлично живется. Убедившись в том, что протиснуться между станками он не может, Хорват обошел их. Молоденькая прядильщица знаком подозвала его и показала на потолок.

— Не работает.

Хорват поднял голову, увидел вентилятор.

— Почему не работает?..

— Потому что сломан, вот почему.

Хорват знал, что это такое, ведь он сам когда-то работал в цеху. Это значит, что помещение не проветривается, что люди вдыхают очесы. А легким только этого не хватает! Год работы — и начинаешь харкать Кровью. И тогда сам бог не поможет тебе. «Вот одна из „маленьких“ проблем!» — подумал Хорват. А сколько еще подобных «маленьких» проблем он не замечал! «Разве они все вместе не составляют большой проблемы?» И вдруг ему открылось странное сходство между ним самим и Симоном, сходство в том, как они работали. «Мне остается только начать произносить речи о „больших социальных проблемах“, и я стану его копией».

Хорват направился к электрикам, чтобы распорядиться о немедленной починке вентилятора. Теперь он приходил к убеждению, что каждодневная работа требует большего терпения и большего умения ориентироваться, чем его прошлая деятельность. Люди думали, вероятно, так же, как и он, — что сразу же после 23 августа все в мгновение ока изменится, — они устали ждать перемен. Он знал, что ему следует делать: разъяснять людям, что лишения неизбежны, что жертвы, которые они приносят, в конечном счете в их же интересах.

Когда Хорват уже выходил из цеха, его остановила тетушка Флоря, старая прядильщица, проработавшая на фабрике лет двадцать.

— Сегодня я опять не получила молока, товарищ Хорват. А Герасим все говорит, чтобы я записалась в коммунисты… На-кось, выкуси! — и она показала кукиш. — Я вступила в партию социалистов. Вот они, это да! Они защищают наши интересы! Полчаса назад у меня был Симон и сказал мне, что будет добиваться у барона полотна для рабочих. Не знаю точно, сколько метров в каждый квартал. Вот это да! Полотно нам очень нужно. Даже тебе оно нужно, хоть ты и толстый.

Хорват побледнел. Только вчера они впервые обсуждали вопрос о полотне в партийной ячейке прядильни. «Я работал плохо, затянул, и теперь Симон хочет повернуть все так, будто это идет от него».

Станки в цехе вытянулись в два ряда, как солдаты по команде смирно. Над ними клубами белесого тумана вьются хлопковые очесы, и тонкие волоски оседают на корпусах прядильных машин. Крутятся тысячи шпулек, выпуская тонкие-тонкие нити, которые равномерно наматываются на цветные веретена. Они напоминают паутину, повисшую на передаточных ремнях. Большие окна, стекла разбиты. Над окнами жужжат вентиляторы, втягивая мелкие хлопья и горячий сухой воздух.

Кажется, что в цехе медленно и ровно идет снег, словно в тихий зимний день.

Среди станков, у стены, опершись на ящики, усталые худые люди следят за игрой хлопьев. Здесь, в прядильне, на собрании у каждого свое место. Симон, председатель фабричного комитета, взобравшись на ящик, наслаждается своим собственным голосом. На скулах у него выступили два больших красных, как осенние яблоки, пятна. Каждый раз повышая голос, он смело разрезает воздух рукой, жестикулирует, внезапно останавливается, делает внушительные паузы, потом снова жонглирует напыщенными словами о победе, о Марксе, о социал-демократии. Во время аплодисментов протирает запотевшие очки. Обычно он ждет, пока затихнет малейший шум, и только тогда обводит всех взглядом, чтобы убедиться, что его слушают. Сейчас он делает шаг вперед, поднимает правую руку.

— Да, товарищи… Благодаря тому, что дирекция сотрудничает с фабричным комитетом на равных началах, нам удалось добиться двадцати метров полотна на каждого рабочего. Эта квартальная плата поможет нам в экономическом отношении, и каждый честный рабочий сможет отдать себе отчет, если до сих пор он этого не сделал, что социал-демократическая партия борется и отстаивает интересы масс.

Хорват слушал его речь с болью в сердце. Ему теперь не оставалось ничего другого, как помогать осуществлению предпринятого Симоном дела. Ведь речь шла об интересах рабочих. Если бы он работал не так плохо и послушался бы Фаркаша, партийная жизнь на фабрике пошла бы иначе. Теперь он понял, что только решение конкретных задач дает конкретные результаты. Он попытался успокоить себя. «Ничего, зато это меня кое-чему научит». Потом подумал: «Но до каких же пор я буду учиться в ущерб делу партии?» Его мучила совесть, в душе он считал, что, вероятно, напрасно его поставили во главе партийной организации фабрики. Возможно, кто-нибудь другой принес бы гораздо больше пользы.

Аплодисменты заставили его вздрогнуть. Он зааплодировал вместе со всеми.

Через три месяца, в день, когда рабочим раздавали полотно, Симон назначил открытое собрание членов социал-демократической партии. Никогда в большом зале не собиралось еще столько рабочих. Тысячи людей с пакетами полотна под мышкой криками приветствовали Симона, доктора Молнара, Типея, секретаря Объединения социалистической молодежи фабрики, а те, опьяненные успехом, целовались на сцене и выкрикивали лозунги на трех языках: румынском, венгерском и немецком.

Хорват, сидя в помещении фабричного комитета, Слышал, словно сквозь сон, как скандировали имя Симона: «Си-мон! Си-мон!..» Он попытался подумать о Симоне со злостью, но это ему не удалось. Радость, что рабочие довольны, даже вызвала у него улыбку, ведь это было важнее всего.

Он тоже взял свой пакет с полотном и отправился домой. По дороге, у самых ворот, его чуть было не задавила машина. В последнюю минуту ему удалось отскочить в сторону. Он яростно выругался. Машина проехала еще несколько метров и остановилась. Хорвату захотелось подойти к шоферу и стукнуть его как следует. В эту минуту дверца машины открылась, и за рулем он увидел улыбающееся лицо барона.

— А, это вы, господин Хорват… Простите, пожалуйста… Я так задумался, что…

— Ничего, — пробормотал Хорват. — Советую вам Бее же в следующий раз быть осторожнее…

Барон вышел из машины и подошел к Хорвату:

— Я вижу, вы нагружены… Если хотите, я могу подвезти вас… — Хорват нахмурился, но барон не дал ему и рта раскрыть. — Честное слово, с великим удовольствием… Прошу вас. — Он широко распахнул дверку машины.

— Благодарю, господин барон, вы очень любезны… Но я предпочитаю пройтись пешком. Вы знаете, я ведь стараюсь похудеть.

Когда стало официально известно, что англичане не пришлют заказанные Вольманом станки, вся партийная организация уезда пришла в движение. Приехало даже несколько инструкторов Центрального Комитета, а также представители министерства внутренних дел и ревизоры Национального банка. Но сделать уже ничего нельзя было. Деньги находились в Англии, предприятие, которое должно было поставить станки, объяснило невыполнение заказа наличием долгов и кредитов, выданных еще до войны, и нарушением некоторых статей договора. В действиях барона ничего предосудительного обнаружить не сумели, хотя все были убеждены, что он совершил крупное мошенничество. Вольман, казалось, сам был подавлен потерей весьма крупной суммы и обманом; несколько дней он не выходил из дома. Всеми делами заправлял Прекуп, ему пришлось отражать натиск рабочих. Подробных сведений у них не было, но они все-таки достаточно хорошо знали, что барон переправил за пределы страны сказочную сумму, заработанную их горбом. Бэрбуц, когда его допрашивали, сваливал всю вину на Хорвата. Он утверждал, что именно Хорват настаивал на покупке станков в Англии, что говорил с ним об этом Хорват мимоходом, где-то на улице. Редакции местных газет во главе с «Патриотул» ругали барона, при этом самым язвительным из журналистов оказался как раз Хырцэу. Он всегда был лучше всех информирован, мог сообщить ряд подробностей, но ничего конкретного, за что могли бы ухватиться государственные органы.

Скандал достиг таких размеров, что по всей стране началась кампания за увеличение продукции, причем была поставлена цель: уровень тридцать восьмого года. Хорват на заседаниях партийного бюро фабрики ставил на обсуждение все предложения, которые могли помочь достигнуть этой цели. На одном из таких заседаний кто-то поднял вопрос о прядильных стайках, которые лежали без дела на складе фабрики. Станки, о которых шла речь, были демонтированы, когда Вольман привез из Германии оборудование для- целого цеха. Тогда возникли некоторые затруднения со строительством новых корпусов, так что пришлось просто поставить новые станки на место старых, а те убрать на склад. Хорват предложил создать комиссию, которая проверила бы эти станки и представила отчет об их годности.

На одном из заседаний фабричного комитета Хорват заговорил об этом с Симоном. Тот посмотрел на него недоверчиво:

— Ты, говоришь, восемьдесят разобранных станков? Не верю. Насколько мне известно, там валяются какие-то отработавшие свое, никуда негодные части.

— Я точно не знаю, — ответил Хорват. — В то время я сидел в тюрьме. Но прядильщики говорят, что машины хорошие. Что их якобы разобрали, когда прибыли новые станки. Как мне говорили, тогда возник даже скандал. Рабочие были недовольны, потому что несколько недель сидели без работы. Были волнения.

— Не совсем так… Я ведь тоже участвовал в этом. Все это началось потому, что… Теперь уж я не помню почему, но было что-то серьезное. Меня чуть было не арестовали.

— Слава богу, что ты остался цел и невредим…

— Ты издеваешься надо мной?

— Нет, — ответил Хорват и нахмурился, чтобы казаться серьезнее. — Я предлагаю создать смешанную комиссию, которая занялась бы этими станками. И если они окажутся годными, тогда… Впрочем, Герасим уже начал обследовать их.

— Говорю же я тебе, что они никуда не годятся. Черт возьми, ты что, не веришь мне?..

— Нет. Я даже матери на слово не поверю, пока сам не смогу убедиться. Я как Фома неверующий.

— Делай что хочешь… Но мы, социал-демократы, не собираемся сражаться с ветряными мельницами. И эго в интересах рабочего класса нашей фабрики.

Герасима Хорват встретил в столовой.

— Ну, что скажешь, ты смотрел эти станки?

— Да, смотрел… Там больше восьмидесяти станков. Они нисколько не хуже тех, которые работают. Правда, я не смог их основательно проверить. Возможно, есть и негодные. Но надо непременно попытаться их смонтировать. Я уже подумал и о том, где можно их монтировать. В здании, которое строится для сушильни. Старую сушильню можно пока подновить, и она прослужит еще лет десять.