Стихотворения

Где бы из четырех вы ни жили пределов германских,

Чтящие дружбы закон, помощь приносите мне,

Висла вас кормит иль Рейн, иль также Дунай, иль, быть может,

Вы в Кодонейской воде моете лица свои, —

Вас я молю: на мои благосклонно вы книжки взгляните

И, часто в руки беря, песни читайте мои.

Все, что когда-то узрел я в наших германских пределах,

В этих, ученый союз, книжках, шутя, я сказал;

Только ли шутки они иль также кой-что посерьезней,

¹⁰ Или же то, что творит пьяных орава невежд, —

Именно так все мои звучат эпиграммы, собратья;

Пусть же летят; я прошу, будьте защитою им.

Некогда Флакка, подвигла немалая, смелая бедность

Строфы слагать, чтобы тем средства для жизни добыть.

Но в этот век наш никто уж не пишет стихов, чтобы ими

Хоть бы вдвойне получить прибыль на пользу себе.

Лаврами Кесарь дарит, но сам он любить не желает

Лавра: он любит сильней варваров грубый напев.

Влаге Кастальской и Фебу кто быть посвященным достоин,

Хорам еще Пиерид, среди отроков самый мне милый,

Что Аонийских ключей избегаешь? Иль наши пороги

Ты презираешь? Почто свой шаг отвращаешь привычный

В пору такую? Крушусь, что лишен я твоих лучезарных

Глаз. Но ко нравам прекрасным, что в сердце хранишь, возвратись же

Снова моими ты призванный песнями. Лавром Дельфийским

Вместе с вплетенным в него Циррейским венком знаменитым,

Вот уж виски у тебя Аполлон увенчал, торжествуя,

¹⁰ Милый мой мальчик, приди с превеликой за это хвалою.

Лиха, что ревностно ты следишь за дверью скрипучей,

Входит ли кто ко мне в дом иль покидает его?

Лиха, что рада смотреть на хозяина ты, не мигая,

И наготове стоять, все приказанья ловя?

Лиха, что имя твое, не смолкая, звучит в нашем доме

И призываем тебя мы целый день без конца?

Лиха, Лиха, приди, прибеги, поспеши, ну иди же,

На, дай, беги; и смотри, верная, дверь сторожи.

Лиха, ты лаешь, пока предаюсь я беспечно покою,

¹⁰ И покидаешь со мной вместе ты ложе мое.

Я облегчаю желудок, — а ты в нужнике суетишься;

Чтеньем ли занят, пишу ль, Лиха, ты лаешь на зов.

Значит, ты, Лиха, дана будешь мне и в последнюю муку,

Парка воздвигнет когда мне погребальный костер.

Вечно кого притесняет Фортуна враждебной невзгодой,

Пусть же к тому, наконец, благостней будет сам Бог.

Да не сочти, будто все ненадежным движется ходом

И не подвластно оно власти отнюдь никакой.

Каждому либо звездой неизменной даны предписанья,

Коих не в силах совет переменить никакой,

Иль только доблести жребий навеки сужден беспощадный

И пребывает не чтя он никакой договор.

Что бы то ни было, примем мы радости жизни неверной,

¹⁰ Прежде чем станет НИЧЕМ то, что и было НИЧЕМ.

Так поступая, слуга, ты всегда мне придешься по нраву,

Если ты делаешь то, что говорю и велю.

Первым да будет законом: мне верность храни, ну а дальше

Будь молчалив, не болтай при исполнении дел.

Чистая нравится мне и одежда и утварь в жилище,

Также и все, что у нас в тесном жилище найдешь.

После, не будь для меня ни лгуном, ни нравом бесстыден,

Склочным не будь и без дел ты не слоняйся везде.

Тот мне не нравится, кто полонен любовью к Венере,

¹⁰ Также и тот, кто ворчит, мой выполняя приказ.

Не выношу я слугу, кто хозяина тайны стремится

Вызнать, и ни гордеца, ни болтуна не люблю.

Я избегаю льстеца и любого, кто будет подвержен

Лености праздной, того, кто обжираться привык.

Мудро учись отвечать тому, кто тебя вопрошает

И не вытягивай слов у господина, слуга.

Руки свои придержи, ноги сдвинь и с шеей прямою

На господина смотри: сам же будь на ноги скор.

Мальчик и юный, и нежный, вот этих держись предписаний:

Ежели хочешь затем мужем ученейшим стать.

Первой пусть будет забота о Боге, — его почитай ты;

После учись говорить римские только слова.

Дальше, приятелей скверных беги и безнравственных сборищ,

Словно погибель они телу с душою твоей.

Дома не покидай, коль об этом не знает наставник,

С ним привыкай говорить, не покрывая главы.

Если ты с кем говоришь, говори понизивши голос,

¹⁰ Чтобы занятьям других речью своей не мешать.

В месте своем занимайся всегда, и перьев и книжек

Ты не касайся чужих, их не верти, не сдвигай.

Спорщиком ярым, крикливым не будь, особенно — пьяным,

С каждым стремись говорить ты со спокойным лицом.

Если словами заденут тебя, то сноси терпеливо,

Больше слова признавай, нежели силу бича.

Далее, остерегись в дом наставника самый проникнуть,

Ежели трижды пред тем ты не стучался в него.

Дальше, старайся услышать что сам ты еще не усвоил

²⁰ Или же то, что прочел ты занимаяся сам.

Этого ты добивайся всегда в надлежащее время.

Через наставника ты сможешь ученее стать.

Что из учителя уст ты в течение дня получаешь,

То, возвратившись домой, перечитай, и не раз.

С Фебом всегда поднимайся, когда он стремится на Север,

А убегает, — и ты к ложу спокойно ступай.

В храмах священных всегда будь с пристойным лица выраженьем

И, как на улице, там взглядом везде не блуждай.

Женщинам ты уступай, господам, наставникам, старшим,

³⁰ И постарайся предстать ты со склоненной главой.

Если сидишь за столом, за руками следи и ногами,

Не осрамись. Обращай часто к учителю взгляд.

Все это, словно завет, сохрани в своем сердце навеки,

Чтоб со строками твое время не попусту шло.

Грубый супруг когда укротил мою Хазилину

И, окровавив, ее он оттаскал за власы,

Даже Борей не стерпел, как рыдает она в одиночку,

И, подобрев, он с небес мокрые бросил снега.

Клавдия с палкой своей по нашему ползает дому

И попадается мне трижды, четырежды в день.

Знаю я: все порученья она от девы относит

Те, что в ущерб мне она глупым дает женихам.

Ты, перстенек, что собою объемлешь камень багряный,

В ком и немалый еще чистого золота вес,

Я умоляю, иди и склони к моим деву желаньям,

Ты ведь под верной звездой некогда вырезан был.

Жрущий конину сармат не оставил обычаев старых,

Кто из-за грубой еды дикое имя стяжал.

Как-то позвали меня на трапезу к милому другу,

Этот блистательный пир множество яств содержал.

Он заключил, будто я византийское мясо вкушаю;

Дал же, коварный хитрец, лошадь отвратную мне.

Как говорится, сармат — сосед превосходный силезцу!

Этот ослятину ел, тот же конину жует.

Столь велики холода для земель даже северных были,

И от Медведицы вниз стужа такая сошла,

Что селянин, захотев потереть свои ноздри-ледышки, —

Взял себя за нос и тот так и остался в руке.

Портит ротик широкий сарматских девиц несомненно,

И лишь на лицах у них пара открытая глаз.

Каждая лишь по глазам и желает казаться красивой:

Ведь на обеих щеках бледность повсюду лежит.

Ты объявляешь, соперник, что нашим стишкам уступаешь

И говоришь, что тебе ближе свободная речь.

Я бы поверил, когда б декламации стиль твой постигнул

Иль, мой соперник, — места, кои трактуешь в речах.

Если «ДОРКАМ» говоришь, я хотел бы, чтоб ты о ДОРКАДЕ,

Варвар, молчал, ибо ты имя калечишь ее.

Что обвиняешь меня за созданье стихов двоевидных

И что творенье мое не соблюдает размер?

Есть и причина: стихам ни один не дивится властитель,

Кто бы достойно сумел вознаградить за талант.

Ведь вдохновил Меценат великой наградой Марона,

Также и Флакку он дал для пропитания все.

Только у наших владык неизменно другая забота, —

Чтобы наполнил кабак меру излишества их.

Плакался часто сенатор владыке Паннонии: ныне

Девам спасения нет от домогательств князей;

В мире, однако же, зло несравненно гнусней существует:

От итальянских страстей нету спасенья мужам.

О Богиня, своим Громовержца объявшая лоном,

Ты, кто одна лишь склонить можешь Юпитера слух,

Нежная матерь, взгляни на людей своим благостным взором,

Коих на всяческий лад злобная мучит судьба.

Через моря, через земли, чрез ясные неба созвездья

Даже к Юпитеру ты, дева, подняться могла.

Дева, участьем своим подари, и от тяжести тела

Освобожденный, смогу я воспарить в небеса.

Анна, моленьям ничьим не дала прозвучать понапрасну,

Но, безупречная, всем помощь свою подала.

Значит, великим почетом почтим мы матерь благую,

Кто ни единой мольбе тщетною быть не дала.

Хазилина со мной уговор о любви заключила

И во свидетельство клятв всех призывала богов.

Но лишь она поняла, что мне дешево ночка досталась,

Женщина с опытом, — мне стала отсрочки чинить,

Видно затем, чтоб сильнее влюбленного мучить беднягу

И чтоб щедрее рука деньги отсыпала ей.

А между тем восходил уж четырежды Феб, и за это

Время она четырех в лоно мужей приняла.

Свойства камней драгоценных и скрытые неба причины

Жаждущий знать, просветись, нашим стихом научен.

Скифский на пальце своем изумруд Хазилина носила,

И безупречен он был цветом и видом своим.

Но лишь с супругом своим ненавистным она сочеталась, —

Камень пропал, — пополам он раскололся тотчас.

Ель эта, крепко в земле пятью укрепившись корнями,

Самой вершиной своей трогает выси небес.

Кесарь велел, чтобы я ее нес среди блеска оружья

В знак, что познаны мной и небеса, и земля.

Требуешь ты написать с опасеньем великим расписку,

Чтобы доверье ко мне ею ты смог обрести.

Что же, возьми: никому ведь нельзя уж на слово верить

Ныне, и дружба теперь истинно стала редка.

«Конрад Цельтис дает подтвержденье, что должен тебе он

Новеньких шесть золотых, выбитых в рейнской земле,

Кои, как он обещал, возвратить обязуется завтра,

Феб из восточных когда снова появится вод».

Висла во влажных брегах когда переменит изгибы,

Или же русло ее воды покинут совсем,

Иль по морям мореход быстроногих погонит оленей,

Иль искривленный сошник выроет рыб в бороздах,

Реки когда потекут не в дол, а во мшистые горы

И Медведица вдруг, ярая, к водам сойдет,

Только тогда непритворно любовь разделит со мною

Хаза, кто золото губ всяким глупцам отдает.

Ты, на диких устах обладающий гибельным ядом,

Любящий зло, никогда за добро добром не платящий,

И не способный хвалить людей и достойных, и славных,

Адских свирепее змей, кабанов одичалых лютее,

Губы сомкни, я молю, и во всем достохвального кончи

Цельтиса ты уязвлять наносящими раны стрелами.

Не прекратишь, — так страшись, натянувши лук Аполлона,

Он подобающей песней со стрелами Феба отплатит.

Сколько мне этот сармат причинил, о Ян мой, страданий,

Коего множество раз Хаза добычей была;

Трижды, четырежды был осчастливлен я краковской девой,

Но у огня моего грелся блаженно и он.

Тайные с явными страсти ты хочешь любовные ведать,

Так получи, господин, добрые знаки твоей.

Цинтия бросит когда на тебя молчаливые взгляды

И зарезвятся когда взоры, во взоры вперясь,

На ногу нежно твою, что придвинулась близко, наступит,

Так ведь слепая любовь явственно требует ран;

Можешь еще и слова наблюдать... у других и другое,

Чувства и разум всегда явно присущи любви.

И цвет лица и лицо — для тебя вернейшие знаки,

¹⁰ Краска когда с белизной разом смешаются в нем.

Признаков этих верней есть обычно правдивейший признак,

Если в объятьях твоих милая дева молчит.

Но Хазилина, хитра, искушенная в наших уловках,

Знает, как ей обмануть наших сарматских мужей.

Нашей подружке когда Плавт старался приладить пессарий,

Член его к лону ее близко притиснутым был;

Средство любого грубей, — от него здоровая дева

Наша щедрее струей кровь испустила свою.

Хаза богов умоляет, чтоб милое дали потомство,

Но ты скажи, от кого может она понести?

Ведь говорят, что всегда не мил ей ее благоверный,

А остальные дружки явно бесплодны в любви.

Двадцать монет золотых подарил за ночку приятель

Красс Хазилине, пленен страстью любовною к ней.

Ах, у меня никогда так много она не получит, —

Нет у меня таковых золотом льющихся рек.

Нашею Красс обладает подружкой, блаженствует с нею,

С тою, которая, Батт, только с тобой и жила.

Прежние чувства твои с презреньем теперь отвергает.

Есть и резон: у него больше гораздо монет.

Мало тебе, Хазилина, что дома торгуешь собою,

Если от дома вдали твой пребывает супруг;

Ты на четверке еще по поместьям мотаешься в раже,

Чтобы товаром своим всех осчастливить селян.

Некий сармат, воспылав к Паннонии ярой любовью,

Трижды, теряя бойцов, в царства вернулся свои.

Ты, коли можешь, слепец, гороскоп сочинявший, поведай:

Что ему звезды гласят о предстоящей судьбе?

Марсово племя алтарь водрузило святой лихорадке,

Чтоб италийским мужам меньше вредила она.

Польский король повелел в честь Дита возжечь восковые

Факелы, и оттого мягкою сделалась смерть.

Вы все пытаете, други, какой я охвачен любовью,

Все это коротко вам дистих откроет сейчас:

Не было в северном граде бабенки блудливой дороже,

Также в Сарматии всей бабы доступней ее.

Сколько я видел жрецов, толпящихся в храме священном,

Столько же, вижу, и здесь наш обивает порог.

Прочь, говорю вам, ступайте: не те почитанья достойны

Боги, которых наш дом лишь и хранит у себя;

Нет: подъемлет ли Феб чело над восточной волною, —

Гость уже здесь и уже шлет за мольбами мольбы.

Взносится ль в кузове Феб по оси лучезарного неба, —

Гость Исиде тогда молится в песнях своих.

Станет ли Феб у столпов Геркулесовых в волны спускаться —

¹⁰ Целой толпою спешат в дом наш святые мужи.

В самую полночь один оставляет следы на пороге,

Гнева богов не страшась, блудную жертву творит.

О, в сколь священном, друзья, запираюсь я, Цельтис, жилище,

Если Венера и Вакх рады б отсюда сбежать.

Нет, песнопений не столько и Матерь Кибела имела,

Жертвы свершали когда в Риме годичные ей,

Сколько органы, гудя, издают, громогласные, звуков,

Песен, родящих собой ярые яды любви.

И от театра одним отличаются божии храмы:

Ноги здесь пляшут, а там ноги недвижно стоят.

Дивною песней когда оглашаются божии храмы,

Боги готовые внять, чистым внемлите мольбам.

И не Венерин огонь или яд пусть они возбуждают,

Но да возжаждут они радостей вышних небес.

Я — это та, кто была среди девушек всех предпочтенной,

Здесь, Катарина, лежу под неприметным холмом.

Нравы достойные мне и красу подарили Хариты:

В теле юном, как дар мужу, — души чистоту.

Но когда близился день, чтобы мне сочетаться с супругом,

Руку завистливый рок вдруг наложил на меня.

И пожелал он, чтоб я непорочной явилась на небо,

Чтобы и там принята в девичьи хоры была.

Страстью к Алкмене когда был Юпитер охвачен, то Солнце

Медленней гнало тогда новой денницы коней;

Амфитриониад, кто Юпитера волей в две ночи

Должен быть создан, таким именно создан и был.

Но каковым Герион осчастливит Хазеллу потомством,

Ибо он тридцать ночей с нею в постели лежал?

Что бледножелтые вечно ты держишь надменными губы

И на лице у тебя цвета свинцового синь?

Это — нам признак, что ты великой охвачен любовью,

Коей завистников сонм в адских пылает волнах.

Верно считают сармата соседом земли амазонок,

Женщина здесь ведь и там глупым мужам голова.

Трижды, четырежды был заключен там в темницу цирюльник

Только за то, что свою розгой жену поучил.

Если постится сармат, избегает он рыбы вареной,

Жрет он жаркое, беря в миске открытой куски,

Видимо, так потому, чтобы, крепче наполнивши брюхо,

Полною чашей затем вдоволь Лиэя черпнуть.

Как изобилует грязью весь Галлии край Заальпийской,

Так в непролазной грязи город и Краков погряз.

Вид безобразен у улиц, едва на четверке проедешь,

И мостовая на них явно размякла везде.

В песнях воспета моих, Хазилина, ты ныне известна,

Если в германских стихах прелесть хоть малая есть.

Напоминаю, не спорь, безрассудная, с Музами Рима,

Кто в превосходных стихах смог Фаниолу воспеть.

Мягкого пуха немало сармат под себя подстилает,

Он его летом берет под пламенеющим Львом.

Только я, хоть в восьмой раз уж Феб лучезарный явился,

Даже пушинки одной телом своим не примял.

Ты хоть до крайних пределов пойдешь, Каллиопа, со мною,

Где первобытный народ в варварских царствах живет,

Там, где сарматских селян ледяное касается море,

Славный давая янтарь обледенелым брегам.

Здесь все белеет, блестя, что на льдистые смотрит созвездья,

Даже медведь и над ним с глоткой зловещею вран.

Всюду душистый янтарь облекает собой лягушонка,

С ним же осталась навек мушка летучая в нем.

Вытянув тело, открытым держит свой рот лягушонок,

Но и у мушки ты счесть ножки сумеешь ее.

Не было ночи одной у меня под небом у шведов,

Феба сиянье когда было б сокрыто от глаз.

О, сколь счастливы народы, когда наступает их лето,

Где ни единая ночь тьмой не окутает день.

Там не гнетут никого обличья теней молчаливых,

Где в ликовании Феб к северным звездам пришел.

После ж того, как Феб умчится к дождливому Австру,

Не наступает ни дня в этих несчастных краях,

¹⁰ Но в неисходной ночи там мерцают, как в трауре, звезды,

Фрикса созвездья пока Феб не достигнет в пути.

Что натворили латинские боги, изгнанники Рима,

Кто торгашами теперь в Севера царства спешат?

Не потому ли, о боги, что золото лишь признаете

И по душе вам одни храмы златые теперь?

Что же, сказать иль смолчать? Написал ведь когда-то Проперций:

«Гордый рушится Рим сам от сокровищ своих».

Ромул, основывал Рим ты с двенадцатым коршуном в небе,

Хищника знаки имев знаменьем власти своей.

Значит, хватай, никаким ты добром не будешь насыщен,

Судьбы покуда твои ждут под привычной звездой.

Продал беглец Эней свои святыни латинам,

И продает дикарям ныне латинян богов.

О неотесаный род, что и века Сатурна грубее!

Мы начинаем теперь разум последний терять.

Что там волчица? Ужель не довольно скота у латинян?

Рим ненасытный, когда станешь ты меру блюсти?

Громкого громче, — пока Феб проходит звезду Агенора, —

Крик лягушачий у нас ввысь долетает до звезд;

Крик таковой же к харчевням стремит необузданным толпы

Жаждущих полбы пожрать в буйном Вроцлаве у нас.

Громче, однако, трактирщик ревет, чем бык многолетний,

Адскую эту жратву в чашах, стараяся счесть.

В северных землях такое блюдется правило всюду:

Пью я, и, жаждучи, пьют все поголовно кругом.

Висла, была я когда-то границей Сарматского края,

По полноводной теперь Лабе граница лежит.

Что ты кичишься в сраженьях, Германия, силой великой?

Тот, кто тобой побежден, в силах тебе уступал.

О славнейший исток среди северных вод, выносящий

Имя известное всем вместе с водой в Океан.

Рейн сам уступит тебе и Некар горделивый уступит,

Где укрывается Феб в розоцветных волнах.

Звезд-скиталиц не столько златится в светящемся небе,

Сколько несут чепухи наши астрологи все.

Стоит лишь им предсказать, что пребудет безоблачным небо, —

Как изливается вдруг ливень небесной водой.

Если ж вещают: должны разразиться жестокие вихри, —

Скроет в пещере своей все дуновенья Эол.

Ведают папские судьбы и звезды владык они знают,

Ведают все, что народ делает в мире у нас.

Вовсе не надо, чтоб боги нам ведать грядущее дали,

Коль получили они этот Юпитера дар.

Он начертал, что совсем ты покинешь Севера земли,

Феб, неразлучна пока вместе с тобою сестра.

Но я, Цельтис, сумел доказать бы воистину верно,

Что и на Севере здесь звезды присутствуют все.

Нам Меонийский поэт описал жесточайшие битвы,

Что у лягушек велись с войском свирепых мышей.

Но муравьиный бродячий народ еще того злее,

Вооружась до зубов, бился за этот бугор.

Пьет заболевший водянкой, и сколько ни пьет, — не напьется:

Так в изученье причин и возникает болезнь.

Кандид, что Муз непорочных меня убеждаешь оставить

И обучаешь, чтоб я к тяжбам на форуме шел?

Кандид, что чистого Феба меня убеждаешь оставить,

За Гиппократом велишь с сонмом болезней идти?

Кандид, что чистые строфы меня убеждаешь оставить

И за фиглярами вслед повелеваешь идти?

Я не богатством влеком, не прельщаюсь я вовсе почетом,

И не желаю притом сделаться денег рабом.

Это занятие пусть под иными звездами манит,

Тех, кто одной одержим страстью нечистой к деньгам.

Выше желания нет, — лишь бы Музы благоволили

И безупречная пусть будет свобода со мной.

Так посмеюсь я в стихах над людской разноликой заботой,

Как и над тем, что весь мир в глупости мчится сплошной.

Кубков так много везде нарисовано в крае богемцев,

Что заключишь ты: они Вакха лишь чтут одного.

Заживо слезною жертвой в огне ты сгораешь, и душу

Церберу-псу отдают, чтобы ее он пожрал.

Храмы богемцев, однако, блистая величием, славят

Подвиг, что ты совершил, Богу вверяя тебя.

Все это мне объясни, чтобы правду узнал наконец я,

Ты, святейший отец, курии Римской глава.

Как устремляется Феб среди звезд золотых к Океану,

Но и противной спешит в мире дорогою он,

Так и мудрец: за сердцами он следует ветреной черни,

Но и не меньше в душе мысли скрывает свои.

Хриплый летывал гусь к Алеманским лебедям часто,

Волк италийский его прямо за шею схватил;

Перьев лишен и сожжен он заживо в пламени яром:

Часто вот так имена судьбам подобны своим.

Край наш когда предавал проклятию Римский владыка,

И произнес: «Не роди почва ростков никаких,

И да совсем не родит ни едина жена у богемцев,

Звезды зловещие пусть пагубным мором грозят», —

Было такое обилье в Богемии Вакховых гроздьев

И народила земля столько с приростом даров,

Что лишь с трудом в закромах уместилась созревшая жатва,

Что же до женщин, то все тройню рожали зараз.

Древле какие, о Вакх, у тебя прозвания были,

Будет свидетель тому в век наш богемец любой,

Кто лишь единый дерзнул презирать законы латинян,

Чтобы твою, о Вакх, влагу святую испить.

Не допускает богемский народ открытых соблазнов —

Вот почему и погряз край этот в тайных грехах.

Ученикам Пифагор и горох и боб густолистный

Есть запретил и колоть жирных свиней не велел,

Ибо от влаги плохой все тела вздуваются наши,

Также ума остроту губит такая еда.

А у богемцев земля один лишь горох производит

С салом свиным: не постичь вам Пифагора, глупцы!

Что твой, Прага, живот прожорлив, а чрево бездонно,

Рынок длиннейший в мясных длинных являет рядах.

Был Винцентин от рожденья евреем по крови, который

Римскую веру приняв, стал их богов почитать.

Он, диадему надев, к иллирийским явился народам,

Чтобы себе на корысть делать святыми мужей.

Но лишь почувствовал он, что его кошелек не полнеет, —

Уж и не римлянин он, и не обрезанный стал.

Он и к богемцам пришел, побужденный лишь к злату любовью,

И из корысти одной продал он римских богов.

Чтобы небес и земли тебе облик соделался ясным,

Эти поверхности две я описал для тебя.

В первой Олимп лучезарный со звездами ты обнаружишь,

И в положенье каком каждой летать суждено;

Но из второй ты сумеешь всю землю познать совершенно,

Все, что скиталец собой может объять Океан.

Не было ни одного изгнанника в целой Европе,

Кто бы порочить дерзнул курии Римской главу.

Но вот приходит италик, к деньгам охваченный страстью,

Сердце его до краев алчности древней полно.

О святой золотой, что беречь подобает с любовью, —

Чтит италиец его больше, чем вышних богов.

Первосвященник не смог говорить латинскою речью,

Но на латинский манер смог он богов запродать.

О богемцев народ, кто ученого пастыря стоит,

Кто по-латыни не мог даже и слова сказать!

Если ж не речью одной святыни латинские славны,

Первосвященником там может быть каждый мужик.

Ясное Феба светило опять не напрасно восходит,

Каждого к делу его так призывает оно.

Не было ни одного у богемцев жреца в их поместьях,

Вот и возникли везде и заблужденье и грех.

Ты, отец Августин, святынями обогатил их,

И твой легкий кошель толще от этого стал.

Значит, отец Августин, свое имя ты носишь по праву,

Кто надувательства был непревзойденным творцом.

Тертая только горчица обычно свой дух источает,

Также и доблесть, — блестит средь утеснений она.

Илия с двойней своей была невинной весталкой.

Вот и коснеют в святых мужи святые грехах.

Должен ты был, италиец, за отчую веру подставить

Даже и сотне смертей без колебаний главу.

Вижу, однако, что к деньгам ты страстью охвачен такою,

Что из корысти готов Стикса богов почитать.

Отпрыск народа богемцев, повсюду прославленный Альбус

Сделал что волей его этот воздвигся чертог.

Именно так государство могло б умножаться, когда бы

Граждане так же, как он, в нем созидали добро.

Столько владык государств лишь по имени вносят в скрижали

И через титулы их столько суетных родов,

Что лишь титлами ты исписал бы большую бумагу,

Землю всю на какой Клавдий вместил Птолемей.

Дымное пламя когда охватило хранилище сразу

И ненасытный огонь тридцать пожрал человек,

Спасся лишь кодекс один, нетронутый пламенем хищным,

Тот, кто законами был полон священными весь.

Кимвров потомок, Святого Писанья ты был толкователь,

Ныне ж богемских святынь стал почитателем ты.

Ты предпочел дезертиром отчизны своей оказаться,

Чем ради отчих богов должным святыням учить.

Яростный кимвр, кто намерен к латинским вернуться пенатам,

Что совершаешь? Твой Рим ныне в руинах лежит.

Но тебя должен был Кесарь снова призвать горделивый,

Коего Кимврия чтит до Океана везде.

Вовсе не может германец постигнуть законов ученых,

Ни хорошо изложить сущность декретов, прочтя,

Если он долгое время не был под Италии небом,

Бросив, себе же во вред, школы тевтонов свои.

Пусть италиец скорей устремится к германским пределам,

Ибо наш Кесарь в себе все заключает права.

Столько врачей посылает земля италийцев к германцам,

Что медицины теперь в Лации более нет.

Разве одни италийцы постигнуть германцев болезни

Могут? А мы уж совсем разве ума лишены?

Песни мои почему не славят властителей сильных,

И по избитым путям Муза моя не идет?

Есть и причина: не знают средь варваров вовсе о Музах,

Больше оленя они чтут и лихого коня.

Как мое сердце трепещет в волнении разнообразном!

Как достигает души хладная робость моей!

Видно затем, чтобы мог удержать я дрожащие стопы,

Голос садится, хрипя, ставши на шепот похож.

Тут, между прочим, сказать я намерен о Краковской школе,

Слава ученая чья мир облетела кругом.

Ибо главу вознесла, благородным предавшись искусствам,

В ярких светилах она свой проявила талант.

Мощной природы теперь досконально испытаны тайны,

¹⁰ Как и движение звезд и совершенство небес,

Да и не звезд лишь одних, но во всех изощренна искусствах,

Что и ораторы чтят и одобряет поэт.

Добрыми, не умолчу я, умножено нравами это,

Чтобы по долгу судьи мог беспристрастно судить.

Я же, однако, в чьем сердце вселилась мудрость Паллады,

Сам, неотесан и груб в собственных нравах своих,

Звонкие песни дерзаю известными сделать на струнах

Слабых, сырыми явить столь превосходным мужам.

Сжалься, ученых когорта, ученая юность и старость,

²⁰ Вы пощадите, молю, грубую Музу мою.

Если теперь мои речи сплетаются с мудрой Минервой, —

Ставши ученей от вас, пусть я приятней скажу.

Значит, мужи, благосклонны ко мне, мои речи примите,

Память о доблестях всех вам сообщают они.

Книга, ступай и, спеша, выходи на свет необъятный!

Если красива на вид давней своею красой,

Пусть тебя тысяча рук обнимают с жаркой любовью

И в молчаливой ночи песни читают твои.

Вот что тебе предвещают речения Феба-Провидца:

Строки не станут твои прахом и пищей костра.

Славная ныне, иди же, беги по огромному миру, —

Ты на груди мудрецов свой заслужила приют.

Прежде да узришь Авсонию ты и Тирренские царства,[589]

¹⁰ Адрия брег обходя и Ионийский залив.

Авфид узнает тебя и Тибр с Эриданом узнают,[590]

Рейн[591] и в Этрусской земле славный повсюду Арно.

После наш Рейн и Кодан, и Секвану ты также увидишь,

Реки, что славный в себя Бетис вбирает, струясь.[592]

Будет Дунай посещенья достойный, и Сава, и Драва,

Лик и Атез, и еще горный Герцинский хребет;[593]

В соснах вершины его, и оттуда текут, низвергаясь,

Дивных четыре реки в столько ж сторон на земле.[594]

Ты, воспеванья достойна, достигнешь и крайних британцев,

²⁰ Где утомленных коней в море скрывает сам Феб,

И на возвратном пути полетишь ты в полярные царства,

Желтая Эльба, златясь, хладной где льется волной.

Там неспеша ты пройдешь по равнине холодной и ровной,

Висла, однако, тебе повелевает спешить.

Там ты потертой, конечно, в пределы вступишь сарматов,

Песни мои принесешь с милыми шутками им.

Кесарь единственно лишь господствует в крае германцев,

Римский же пастырь один паствой владеет своей.

Древних когда же мужей обретешь ты, Германия, снова,

Чтобы не быть никогда под чужеземным ярмом?

Ян, тебе Феб уделил с Палладою звонкие струны,

В лиру вдохнул он твою множество разных ладов.

Слава отсюда твоя для дел рожденная вечных, —

Так благосклонны к тебе Феб и напевная речь.

Ты говоришь, что заочный оброк кормить тебя будет,

Если пятьсот алтарей дальних тебе отдадут.

Значит, воочию ты не увидишь богов, предстающих

В час, как Плутон призовет к волнам стигийским тебя.

Если так много богатств тебе дарят, отсутствуя, боги,

То никакого в тебе бога, уверен я, нет.

Ночью и днем лишь вина одни чтит священник германский;

Есть и причина: он пьет, не опьяняясь, вино.

Стряпчих так много, так много врачей Германия кормит,

Что на земле и ступить негде поэту уже.

Красные врач почему постоянно носит одежды?

Есть и причина: людей губит, пуская им кровь.

Трижды по десять монет не сумел он выплатить в Риме:

Вот и Стигийскому псу ныне его предают.

О священные деньги, достойные чести великой,

Если их кто-то лишен, — в Тартар он скорбный идет.

Кто из-за денег ничтожных карает Орком подземным,

Тот поклоняется им больше, чем всем божествам.

Вот муравьи по полям под палящим торопятся солнцем

И совершают свой труд, зернышки скрыто неся;

Видит их крепости как-то прохожий, смеется над ними,

Тотчас бездумно ногой их укрепленье крушит.

Так же в немалых трудах свои воздвигают жилища

Люди, но час роковой рушит в мгновение их.

Устья Дуная давно прославили песнею Музы,

Но неизвестный исток Музами все не воспет.

Ты уверяешь, Зоил, что моей и не ведаешь Музы:

Впрочем, укромный себе выбрала та уголок.

Хочешь скажу, почему ты ее отвергнул, бледнея?

Бледный, терзаешься ты лютою завистью к ней.

Нет, не довольно того, что в мире есть нищие люди, —

Нищей даже свинье надобно дверь отворять.

Пьяная как за столом накрытым Бавария сядет, —

Речь, что достойна стыда, о непристойном одном.

Тут уж с бессовестных уст непристойность все время слетает,

Задом зловонным свои каждый рождает слова.

Нет уваженья ни к мальчикам здесь, ни к девочкам нежным,

Удержу ни перед кем в варварском скопище нет.

Я же при этом, душой потрясен и подумав, сказал бы:

В этой Баварии всей варваров невпроворот.[605]

Не пожелала мою постигнуть Германия Музу:

Кости, Венера, вино, более нравятся ей.

С речью навозной пока у меня ты мешаешь застолья

И о похабстве одном, — стыд, — произносишь слова,

Я бы хотел, чтоб тебе твою дикую глотку железной

Сжали уздой и, связав, к вилам тащили тебя.

Знать ты желаешь, какие Германия нравы имеет,

Среди забавы своей варварской сидя толпой.

Клятву за клятвой творит, ярится, бушует, лютует,

Громы Юпитера все мощного часто зовет.

Часто свирепых сестер зовет из огней Флегетонта,

Зверя, что в мрачной тюрьме правит жестокую власть.

Всех призывает богов, кто болезнями смертных угробить

Могут и судьбами кто мрачными правят всегда.

Сам Гиппократ описал не столько телесных болезней,

¹⁰ Сколько неистовым ртом варвар заразы зовет.

Пустула только одна на губах, обреченных на гибель,

Хвалится ведь и к себе смерть призывает скорей.

Четырехдневных зовет, обезумев, толпу лихорадок,

И непрестанно она мор призывает на всех.

Даже богов не щадит, обитающих в небе высоком

И неповинным богам все притесненья чинит.

Глупую душу свою обрекает похитить Плутону,

Душу, что Тантала вод жребий должна разделить.

Я же тогда, онемев, о чем поразмыслю сердечно?

²⁰ Так я скажу: и глупа наша страна, и дика.

Что же, Плутон, столько раз поношенье ты терпишь от римлян?

Иль италийцам теперь мертвый твой нравится край?

Есть у монеты богиня, которую боги на небе,

Как и монету, прибрать жаждут к рукам поскорей.

Днесь почему я, Вакх, ушел бы из края германцев:

Эту причину узнай в этих немногих строках.

Некогда чистым я был, никаким не окрашенный средством,

Жаром священным своим Феб мне давал созревать.

Вот почему я когда-то давал утешение в жизни,

Ныне рождаю одни распри, убийства, войну.

Выпитый прежде, пиры наполнял я ученою речью,

О десятине теперь и о разврате твержу.

Выпитый прежде, дарил я забавы на радости сердцу,

¹⁰ Я изрыгаю теперь только лишь ярость и брань.

Выпитый прежде, дарил я радости брачного ложа,

Выпитый ныне, несу лишь нескончаемый блуд.

Выпитый прежде, дарил я силы и радости жилам,

Ныне у пьющих вконец я расслабляю тела.

Выпитый прежде, дарил мудрецам опьяненным искусства,

Глупостью ныне одной я заливаю сердца.

Так, я решил, что мне лучше покинуть подобную землю,

Чтобы причиной не быть столь многочисленных зол.

Волей своею Церера, исполнена щедрости, древле

Страждущим людям несла дар я годичный хлебов.

Но, возгордившись, ко мне небреженье явил земледелец,

Кто расточительным стал от изобилья даров.

Я и решила, коль труд не приложат, меня сохраняя,

Полбы им дать, чтобы все их изобилье ушло.

Что лишь Италии земли заботят Германию ныне,

Чтобы набраться от них папских законов и прав?

Пусть же италик скорей переселится в наши пределы,

Ибо наш кесарь один правит правами у нас.

Власть над империей отпрыск у нас похитил германский,

Муз же похитить у нас не суждено никому;

Разве тому, кто уста погрузил в Фаэтоновы воды

Иль окропили кого берега оба морских.

Скажешь немного спустя, если это позволит Юпитер,

Что и германцам дано Лация Муз превзойти.

Если бы кто захотел докопаться до верной причины,

Дикие битвы почто любит германец всегда:

Так как и скот и хозяин питаются общей едою,

Значит и тот и другой дикие любят бои.

Отпрыск саксонский едва лишь на свет появляется ясный

И роженица лежит, освободившись едва, —

Новорожденному тотчас готовят хмельное застолье,

Так получает дитя пьянства надежный залог.

Речь италиец ведет, что германцы погрязли в глупейшем

Пьянстве и чувства свои начисто губят вином.

Я бы сказал, италиец, что, к мальчикам страстью охвачен,

Ты о природе забыл и о законах благих.

Кто же несносней из нас, ты скажи, я прошу, италиец,

Пусть мы у Вакха в плену, ты — у преступной любви;

Пусть буду ждать, — беззаботен, — я радостей жизни грядущей,

Ну а тебя, негодяй, жаждет живого костер.

Всякий, кто хочет прослыть меж германцами видным и важным,

В доме своем на стенах праздные пишут слова.

Если ты хочешь узнать, каковы изречения эти,

В песне короткой тебе я пояснения дам.

Этот себя до конца поручает подружке любезной,

Хилые знаки души изображая своей.

Тот бесконечно вздыхает о лике, не виденном долго,

И о глазах госпожи, чувств перед ними лишась.

Что его Цинтия свет затмевает лучистого Феба

¹⁰ Этот твердит и что звезд ясных превыше она.

Тот говорит, что отказ получил незаслуженно вовсе,

Если другой предпочтен, более милый, ему.

Этот лихую судьбину свою орошает слезами,

Что на моленья его зависть медленья творит.

Сетует этот, что он протянул ленивое время

И что в его парусах Нота попутного нет.

Жалуясь, стонет другой, что обманчивы радости ночи

И к злоключеньям своим всех призывает богов.

Тот, опечален, слова повторяет последние милой,

²⁰ Тот от свидания с ней радостей жаждет себе.

Этот скорбит о себе, пронзенном Венериным луком,

Что Купидона-божка стрелы ему выносить.

Этот твердит, что постылая жизнь лишь надеждой влачится

И что в смятенье душа страхом сомнений полна.

Тот говорит, что все ночи и дни пропадают напрасно

Чтобы своей госпожи сделаться мог он рабом.

Но уж для вас-то в ответ я свою поговорку открою:

Мало отчизна еще нам чемерицы дала.

Землями кто и морями ты равною властию правишь,

Марк, правосудием щит ты для народов твоих.

Мощь германцев когда необорные силы подъемлет,

Марк, ты народы свои сможешь едва ль защитить.

В мире во всем ни один не владеет обширнее властью:

Море и суша равно ныне покорствуют мне.

Наша Германия шире, чем море, пространством огромным,

Как и все то, где в ходу ваш италийский язык.

Ты об источнике этом прочти-ка чудесную песню,

Ведь не увидишь нигде равного в свете ему.

Бьет он ключом, если звезды нам ясный восход предвещают

И вытекает тогда светлой, высокой струей.

После ж того, как дождей установится на небе время,

Сохнет он и в тайниках воду скрывает свою.

Вследствие высших причин все тела изменяются в мире

И размеряет наш ум небо на всяческий лад.

То, чтобы в членах у нас избыточный жар осушался,

То, чтобы трижды тела полнились холодом влаг, —

Все это мудрый сумеешь постигнуть по признакам многим,

Признаки в пору дождей все особливо учтя.

Глуше на башнях высоких тогда отзываются звоны,

Певчих звучание струн лиры слабеет тогда.

Все существа в эту пору теряют надежные силы,

¹⁰ Небом подавлены, тут все цепенеют тела;

Только грустят и опять поднимаются к радостям снова,

Вместе надежды и страх в судьбах своих узнают.

Ванны тогда принимай, позаботься о винах нагретых,

Бодрость привычная так в тело внедрится твое.

Неба планеты влекут всех и каждого к собственной цели,

И назначает судьба каждому свойственный срок.

Мальчиков губит Луна, причиняет и выкидыш также,

Майи небесный сын смертью подросткам грозит,

Юношей, дев незамужних, Венера, прельстив, похищает,

Феб принуждает уйти сильных из жизни мужей.

Те, кто в сраженьях горяч, от Марса свирепого гибнут,

Сам же Юпитер берет лишь поколенье свое.

Долгой жизни предел Сатурн дает человеку —

¹⁰ Этой ленивой звезде хладные старцы подстать.

И в звездоносные сферы восходят к недвижным светилам

Те, кто дольше живут и безупречнее всех.

Здесь я покоюсь, кто был прославлен песней тройною,

Я земледелец, пастух, я же и всадник-храбрец.

В песне тройной без труда я воспел поколенья людские,

И с прилежаньем каким все это сделано мной.

Первые люди лишь скот и пастбища ведали только,

И молоко лишь и сыр пищею были у них.

После Церера вздымать научила комкастую землю,

Тучные нивы дала с полбой, взращенной на них.

После оружия ярость прокралась под сельские кровли,

¹⁰ И начала возрастать к злату слепая любовь.

Сельские вскоре селенья они окружили валами

Мощными и на валах стены воздвигли еще.

Скоро величье владык, как и стены, погублены были

Роскошью, — ведь средь злодейств многих воздвиглись они.

Эти врата я тебе посвятил, Святейшая Дева,

Дивная, весь этот храм препоручая тебе.

Пусть же с вождем навеки таким безопасен пребудет

Гость, и ко звездам небес он отлетит наконец.

Некогда установила почтенья достойная древность,

Соорудивши костер, мертвых тела сожигать,

Верно, затем, чтобы дух сразу в выси вознесся эфира

И чтоб не знал никаких спутника-тела оков.

И чтобы бренное тело, подвержено быстрому тленью,

Вскоре могло пребывать в первоначалах своих,

Иль, чтоб земля, выдыхая от тел погребенных зловонье,

Гиблых поветрий отсель не создала для людей.

Но благочестье, что выше, ввело погребение трупов

И повелело кропить прах животворной водой.

Души людей опьяненье по-разному с толку сбивает,

Чтобы четыре царить в нас элемента могли.

Тот, кого желчь возбуждает, коль телом он Вакха воспринял,

Рвется к оружью, ярясь и затевая бои.

Рад насладиться сангвиник тогда языком благородным,

Речь безупречную слив с множеством милых острот.

Вакх у флегматиков с телом язык заодно поражает,

И уж не служат ему ноги и руки тогда.

А меланхолик, коль Вакха дары он вкусил ненароком,

Плакать начнет и давать, — пьяный, — обеты богам.

Ночью скорее, чем днем ты, кротчайший Вакх, похищаешь;

Есть и причина: влечет в небе Венера тебя.

Древле, безумствуя, богу всю душу свою открывала

Женщина, двигаясь вся в жутком блистанье огня.

Жрец назначающий, чтобы клялась она, прямо подходит

К жертвенникам. Говорит по ритуалу слова.

Бога она представляя, тут ветры пускает из чрева.

Изгнанный так, — говорит, — и вылетает тот бог.

Я, кто обрубленный сук таскаю на теле лохматом,

Голову в космах мою кроют венки из сосны;

И средь лесов и холмов необузданным фавнам и нимфам,

Муз хороводам еще буду я другом всегда.

Как-то постигнуть желая, каким он родителем создан,

Царь на великую власть, как на опору смотрел;

Тут и явился мудрец, чтобы к жизни вернуть погребенных,

Тот, кто телу-тюрьме душу назад возвратил.

Царь ожидал, что царем своего он родителя узрит,

Но здоровенный монах явно предстал перед ним.

Некто Альберту дары посулил дорогие, желая

Первосвященником стать, кроме того и святым.

Тот им созданных слуг призывает, свечу погасивши,

И поручителю те лестные молвят слова:

«Вот мы пришли, — говорят, — чтоб тебя вознести; и даруем

Званье понтифика мы, славные храмы даем».

Тот полагал, что ему этот жребий выпал от вышних,

На колесницу тотчас он триумфальную влез.

Тотчас, эту обняв колесницу, Альберт умоляет,

¹⁰ Чтобы исполнила та ей подобающий долг.

Тот же ничтожность молений своих наполнил значеньем,

В грубом величье его оцепенели уста.

Тронулись в путь и везут по грязи к вонючему пруду,

Что в изобилье везде в Галлии грязной найдешь.

И уж колеса застряли, плененные глинистой гнилью,

Тут колеснице конец. Тот, кто качался, — упал.

Тут вся его голова погружается в жижу навоза, —

Так он, обманут, себе и наказанье обрел.

Был большеротый, едой никакою ненасыщаем,

Все истребляющий, что кухня обильно дает.

Некогда был на пиру со своей он милою девой,

И не нашлось там еды, чтобы насытить его.

Алчною пастью своей схватил петуха он супругу

И с гребешком откусил голову напрочь у ней.

И оставалось немного, чтоб съесть и любимую деву,

Если б, сбегая, она прочь не умчалась стремглав.

Молим, чтоб в доме у нас не случился такой сотрапезник,

Ведь от подобных зубов гость ни один не уйдет.

Что остается, о Рим, как не громкая слава развалин,

Консулов стольких твоих, цезарей стольких еще?

Все пожирает губящее время, и нет в этом мире

Вечного. Доблесть одна и письмена не умрут.

Для поцелуев свои руки древле протягивал Сулла,

Партию Мария он сделал своею когда.

Лучше, однако, насколько теперь в нашем мире живется,

Рим поцелуи когда дарит святейшим ногам.

Кесарь Фридрих, когда ты венок дарил мне священный,

Запечатлел на щеках мне дорогой поцелуй.

Я ж, если б в Риме увидел дворец Инноцента-Ноцента,

Тот мне велел бы его дать поцелуи ноге.

Дал поцелуи, склонясь, но уста мне гораздо милее

Кесаря, чем целовать ногу зловредную мне.

Нет, не бывает без Вакха приятной для сердца услады,

Также Венеры звезда радостей много несет.

Это заметив, всегда будь умеренным в должных границах,

Чтобы ни он, ни она не опьянили тебя.

Что похваляешься ты благородством тебя породивших,

Ибо пороков своих сам ты ничтожнейший раб.

Пьяное тело влачил, нагруженное Вакховой влагой,

Некий мужик и к святым храмам подходит затем.

Тут, преклонивши колена свои, сотворил он молитву,

Павши нетвердой стопой трижды, четырежды ниц.

И заключив, что молитвам уж вняли небесные лики,

Тотчас бросается он божии лики крушить.

Храма смотритель, идя, окруженный толпою народа,

Пьяные члены его палкой большой укротил.

Как повествуют, фракийский поэт, лишившись супруги,

После на ложе у всех женщин сумел побывать,

И по ущелиям гор на кифаре он пел горделиво:

Пусть не дерзает никто факелы брака возжечь.

В дикую ярость придя от совета такого, циконы

Тело рассекли певца с дивною лирой его.

Фебу скорбящему после к его колеснице высокой

Лиру приносят, а тот место ей дал среди звезд.

Первым, Аллеций, ты был среди всех германцев и песни

Мудрые ныне поешь славных поэтов былых.

Ты ведь не только доволен, что Феба постиг песнопенья,

Мало того, — окрылен, — вышних чертогов достиг.

Так постигай же душою ты звездные в небе дороги,

И по различным каким движутся звезды кругам.

Ты начинай постигать звездоносного светочи мира,

Знаков небесных заход как и восход объясни.

Ты начинай говорить о затмении темного солнца,

Бледной луною когда розовый шар заслонен.

Глупому люду начни предрекать, что будет в грядущем,

В ливнях иль ветрах когда явится будущий день.

Ты укажи, почему звезды ясным делают небо,

День, какие прольет с хладного неба снега.

Ты сообщи, дни какие удобны для дел совершенья,

Чтоб со счастливым концом время текло для тебя.

Так твое имя везде пролетит по землям различным,

Должен и я похвалой громкой тебя воспевать.

Ромул, что ты родился от старинного римского рода,

Доблесть свидетель тому и прирожденный талант.

И утонченные нравы, что в сердце несешь умудренном,

К славным искусствам любовь, что высока и сильна.

Мальчик, ты только начни воспевать латинян Камены,

Звонкую лиру будя плектром певучим своим.

Мальчик, начни познавать вещей причины, — собою

Что должно обнимать звезды, края и моря.

Мальчик, начни восходить на вершину доблести славной,

Нравы прекрасные ты, — кроток душой, — постигай.

Почести так у тебя многоликие все соберутся,

И величайшей хвалой счастлив ты будешь всегда.

Вышних моли четырех, чтобы роком ты не был застигнут:

Долгое время тогда счастие будет с тобой.

Если, во-первых, придешь в города ты, быть может, чужие,

Да не постигнет тебя гостеприимство тюрьмы.

Пусть неприятны тебе покрывала пуховые будут,

Ибо недужных удел вечно под ними лежать.

После проси, чтоб тебя беззаконье не слишком теснило, —

Ведь беззаконье всегда шествует перед бедой.

После проси, чтоб тебе не едать целебных приманок,

Тех, что обычно врачи носят в шкатулках своих.

Рейн, наш отец, пред тобою в долгу и небесные боги,

Как и все то, что собой кормят земля и вода,

Ибо стараньем твоим труды возвеличены ныне

Пишущих, ныне для всех труд возвеличен благой.

Значит, лишь с малым усильем то медные литеры пишут,

Что до того не могла сделать и тысяча рук.

Гусь от Тарпейской скалы отгоняет подкравшихся галлов,

И почитают за то в храмах священных его.

Этого галл не стерпел, — у пера он гусиного отнял

Славу, чтоб ныне никто перьями и не писал.

У итальянских трудов непременна одна лишь забота:

Только бы Рим восхвалить, только б деянья свои.

Кесарь в тевтонской земле соделался именем славен, —

Что же история? В ней лишь помянули его.

Милым я был соловьем, поющим без умолку песни,

Сладостным горлышком я в дивных напевах царил.

Было то время, когда для любого весеннюю пору

Феб отворял, возрождал солнцем прекрасные дни.

Мальчик меня безрассудный на волю неверную как-то

Выпустил тут, заключив, что уже лето пришло.

Ярый Борей между тем из пределов обрушился скифских,

Хладными ливнями он все мое тело потряс.

После и жизни отраду изгнал у меня он из тела,

¹⁰ Холодом запер навек звонкие песни мои.

Мальчиков я убеждаю: заботьтесь о том, чтоб на волю

Певчих не выпускать, если Плеяды зашли.

Воск прорицающий свой излила фессалиянка щедро

И в очертаньях ему плавать различных велит.

На основании их предсказать всем судьбы сумела,

Также и то, что уже в прошлом свершилось давно.

Но вот своей-то судьбы не сумела постигнуть, — зашита

В кожаный мех и свою смерть обретя среди волн.

Фурий измыслили трех поэты ученые в песне,

Из Ахеронта кого Матерь-Земля принесла.

Троица эта — созвездья, что вихрятся в мире огромном,

Те, что обилием бед наши тревожат сердца.

Гнев вредоносный, постыдную страсть, наслажденье слепое, —

Все возбуждают они распри средь смертных людей.

Их неизменно мудрец укрощает решением верным,

Чтобы не стали они гибелью злой для него.

Но так как Матерь-Земля, говорят, их всех породила,

¹⁰ То лишь в умах на земле и оседают они.

Значит, каждый дерзай, кто небесных Камен почитает,

И, умудрен, этих трех прочь из души изгони.

Иль Козерог средь снегов, или Рак среди зноя лютует, —

Женщина боев всегда спрятать старается нос.

Либо уродливый нос на лице ее скрытом таится,

Либо у ней по лицу вечно из носа течет.

Трем судиям подлежит урна судеб и благость тройная:

Трое же метят собой гиблые все времена.

Кто благородным рожден, обретает три имени в титлах,

И тройная тогда доблесть над низшим царит.

Так и махина тройная составлена тройственным богом,

И Приамид трех богинь видел во оные дни.

В знаках на небе тройничность и неба тройного порядок,

И Аристотель считал трое в природе начал.

Три есть Венеры и Фурии три, и земля вся тройная,

Так и предвечный Господь вместе тройной и един.

Резать ты что по камням и ваять из мрамора тщишься?

Это ваянье, Серен, вырежи в сердце своем.

Замок известнейший есть во всех германских пределах,

Славные он имена древних мужей бережет.

Кровлей единый там дом принимает различные ливни,

К Понту стремится один, к среднему морю — другой.

Этот с другой стороны направляется к быстрому Рейну,

Вместе с Дунайской волной воды сливает второй.

Бьет говорливая влага, струясь из источников вечных,

Если сольются они, — мощные реки родят.

Воду приносит им всем заключенная в кручах высоких

Влага и медленно там также растаявший снег.

Так, ниспадая, вода себе тайные тропы находит

И вытекает затем вниз по каналам своим.

Дует в тростинки когда и со сладостной песнею струны

Соразмеряет, звучат вместе и голос и звук.

Ты бы решил, что услышал слова не людей, — Апполона,

Плектром звенящим когда лиры касается он.

Только услышал Юпитер, что стройное пенье восходит

И что искусных звучит таинство ритмов кругом,

Этого он не стерпел и на небо взял мою душу,

Чтобы певала она средь амброзийных пиров.

Норик-гора сокрыла мой прах: а душа по кончине

Ввысь отлетела, поет Музой десятой она.

Гросвита, в крае германском теперь величайшая слава,

В песнях искусна своих ритмы латинян сплетать.

Слава не меньше твоя и в создании прозы свободной,

Шествуя вольным путем шуткам Теренция вслед.

Хвалят Оттоны тебя, и Саксония вся рукоплещет, —

Земли, откуда на свет женщина эта пришла.

Если б с тобою Сапфо жила в одно время, слила бы

Мудрые песни твои с лирой любовной своей.

И сочетая, скромна, в центоне Марона величье,

В песне ученой почла б труд поэтессы хвалой.

Ян, когда должен был ты принимать от желудка пилюли,

Дева была принята целую ночь у тебя.

И едва лишь опять встало росное Феба светило,

Ты поднимаешься, и — стал совершенно здоров.

Я заключил бы: Венера целить и больных в состоянье,

Правит телами пока, как полагается ей.

Есть у меня земляника и цветом красна, и душиста,

Что, увлажненная вся, плавает в критском вине.

Если угодно на пир ко мне этой ночью явиться,

Бальда ты дома оставь: сам же один приходи.

С кафедры часто высокой ты веру, богач, восхваляешь,

Верить велишь тому, что недоступно глазам.

Но никакая тебя не заставит вера поверить

Деньги в долг, и не взяв зримый за это залог.

Знаешь ты все, что угодно, на линию глядя ладоней,

И на ладони одной сколько отметилось бед.

И на руках у меня чертежей ты находишь не меньше,

Нежели в книгах своих дал из Мегары Эвклид.

Но я дивлюсь, почему по ногам ты судьбу не предскажешь

Иль по подошвам: они часто решают судьбу!

Иль скорее ты лоб осмотри и глаза со вниманьем,

Эти части мои тоже важны для меня.

Это учтя, изреки наконец, под которым созвездьем

¹⁰ Был я рожден и какой боги мне дали удел.

Впрочем, лучше оставь этот вздор: ведь то, что ты видишь, —

Вовсе не звезды небес и не рождения срок.

В городе нет ездока, чтобы мне он коня не доверил,

Только Куман своего не доверяет коня.

Боже избави тебя от коня, если он не приемлет

Как чужой жены, так и поводьев чужих.

В нориков села пришел рожденный Фламминиев родом

Некто, и голым он был от головы и до пят.

Впрочем, после того, как нашел у друзей он поддержку

И кошелек у него вырос от наших монет,

Сразу же стал он считать, что пред всеми почетом отличен,

И никого он не стал равным себе почитать.

Всем неприятен, и другом он не был ничьим настоящим,

Располагая слова хитро на корысть свою.

И наконец обманул он собратьев Фламминиев ложью,

Ради денег когда слово нарушил свое.

Кольбор, зачем ты сидишь, делами писцовскими мучась,

Новое званье стяжав к славе великой своей?

Не отвечаешь ты мне, новизной возгордившийся рода, —

Вот я и знаю, что ты вовсе не принца писец.

Часто прелестные девы стремятся под кров богатея,

Коим взаймы он дает деньги, а сам их берет.

Кольбор, германского ты отвергаешь лишь песни поэта,

В коих он сам уже даст собственный, знаю, совет.

Ложно ты пишешь, что ты благородного рода потомок

Я-то ведь знаю, в какой день ты отцом порожден.

Мальчиков тот обучил затирать восковые таблички

Некогда и научил юные руки писать.

На колокольнях высоких он вызвал звучание меди,

И за веревку тянул колокола он свои.

Ныне иди, отдаляя товарищей вздернутым носом,

¹⁰ Новые званья ищи в роде отца твоего.

Но если в сердце твоем благородство достойного рода,

Кольбер, вот эти стишки крепко запомни теперь:

Брось-ка надменность души, прогони и надутое чванство,

Как справедливости друг, этим моленьям внемли.

Тонкий и вежливый, ведай ты меру любови и гнева,

Скрючена, алчностью пусть не соблазнится рука.

Так по заслугам и честь тебя ждет, и в жизни почтенье,

И благородный фавор вместе с достатком навек.

Ласка-болтушка бежишь через город ты весь репоедов

И, словно сказка, стоишь прямо на рынке у них.

Пиршество так ни одно в репоедских домах не обманет

Твой, блюдолизка, язык, жадный всегда до вина.

Ты возвещаешь, болтушка, что в царствах во всех говорится,

Знаешь, о чем короли речи ведут и князья.

Знаешь, где прячется срам и о чем новобрачная плачет,

И что на ложе своем женщина часто пьяна.

Часто вид мудреца, а часто глупца принимаешь,

¹⁰ Но между этим и тем здравого смысла — ни в грош.

Кольбор, скажи мне, зачем постоянно ты ходишь курчавый?

Редкий лишь волос твою лысину тщится сокрыть.

С титулом брата ты столько богатств с алтарей загребаешь,

Что уже митра должна быть на твоей голове.

Или, болтая руками, бормочешь ты непрестанно, —

Этим искусством привык глупый ловиться народ.

Есть древнейший народ, населяющий земли германцев,

Тот, что от свевов горы имя свое получил.

Ныне сей славный народ в городах обитает красивых,

Где начинается Истр среди холодных ключей.

Город Лабак недалеко оттуда, прославлен молвою,

Это и есть, — говорят, — город Альберта родной,

Гению коего мир целиком себя поручает,

Как и созвездье небес в вечном движении их.

Все, что содержит земля, заключает и море и воздух,

¹⁰ Он талантом своим сделал доступным для нас.

Действуй же, и коль ученье Альберта Великого хочешь

Ты постигнуть, читай ясные книги его.

К логике, к физике ль ты подойдешь иль к познанью болезней:

Будет всегда для тебя истин наставником он.

Каждый желающий ведать коварные женщин обманы,

Сердце слепое когда мило Венера крушит,

Или что вестница может, как сводит старуха влюбленных,

Всякие козни когда строит болтливый язык,

Юношам как подобает хранить в своем сердце стыдливость

И как могли бы они пламя Венеры залить, —

Все это Сенека нам в четвертой трагедии пишет,

И со вниманьем большим стоит ее прочитать.

Тот, кому ярко блеснула звезда кенигсбергского неба,

Здесь почивает, — князь звезд и своей родины честь.

Он Кенигсбергом рожден, кого франки мои возвышают,

Недалеко от брегов, Майн знаменитый, твоих.

В волны закатные Феб когда погрузится и скоро

Севера темная ночь небо закроет собой,

Ты, безупречный Куман, поспеши на пир мой обычный,

Вместе со всем, что тебе сварит хозяйка твоя.

Что человеческий род уменьшается телом и веком,

И каковые порой были гиганты мужи,

Это ребро подтверждает и черепа шар необъятный,

Вырыт недавно совсем здесь среди франкских полей.

Локтя четыре ребро заняло, а череп дуплистый

Модия три без труда краем громадным вместил.

Здесь Николай Альпин погребен под насыпью этой,

Век наш не знал никого, равного мужу сему,

Ибо, конечно, он был порожденьем гигантского рода,

На три ладони людей превосходя остальных.

Герцог Австрийский его сделал стражи дворцовой префектом

И повелел, чтоб стоял он у парадных дверей.

Что и могущество неба и силу Асклепия также

Наша содержит земля, каждый из трав заключит.

Ведь если кто-то узнать час, который настал, захотел бы,

Феб лучезарный когда скрыт пеленой облаков,

Пусть поглядит на цветок, называемый гелиотропом, —

Тот головкой цветка знак достоверный подаст.

Ты, кто желаешь узнать промежутки часов всевозможных,

Также и полюса два где находиться должны,

Через стеклышко глянь на эти часы-невелички, —

Там, где кончается нить, тотчас ответ получи.

Сколько ты раз восхвалял моего обеда застолье,

Речь на которых велась лишь о причинах вещей,

Иль на которых бывал в целом мире и первый, и чтимый,

Под верховенством кого звезды, как должно, идут?

Ныне скажи, — я прошу, — почему ты дом мой покинул,

Сердце в неведенье том долго мое продержав.

Уж не загадки ль тебя тревожат гражданского права

Или же кашель твою мучит неистово грудь?

Иль у тебя возросли пыланья любви одержимой

¹⁰ И философья моя Бальду уже не мила?

Что бы то ни было, вновь возвратись к моему ты застолью,

Чтобы я сердце твое в дружбе нестойким не счел.

Ты, кто по этому камню желаешь узнать мое имя,

Остановись и прочти это в немногих стихах.

Был я певцом и богов услаждал безмятежною песней,

И, благочестно молясь, вышних склонил я богов.

Среди пиршественных зал я был наиболее славен,

И благосклонней была дева к напевам моим.

Но никакая, увы, благосклонность не может свирепый

Рок обуздать, и я мертв, — прах и бесплотная тень.

Значит, прошу, коль ты был ко мне состраданием тронут,

Здесь на могилу мою благость молений излей.

Воспламеняется страстью орава глупцов-репоедов

И, главу очертя, валит к Венере своей

Так же, как видим мы, бык на корову под солнцем весенним

Лезет и ревом своим звезды тревожит, глупец.

Юлиев дремлет закон, хотя курия столько законов

Чтит, и в любимчиках Бальд с Бартолом все у нее.

Что и права и законы могли бы у принцепса бойев,

Нам лишь один подтвердить Юлиев может закон.

В бойев стране повсеместно не знают вины пустяковей,

Чем незаконно, вскочив, с ложа чужого бежать.

Есть и причина: сам князь отличается нравом подобным,

И никакой не спастить деве от члена его.

Каждое тело содержит огонь: подтвержденье — точильщик,

Беглые искры когда на колесе он творит.

В мыслях решивший сорвать философии Фебовой лилий,

В Лилиеносный попасть сразу стремится чертог.

Дева, достойная вечно хвалы величайшей поэтов,

Под предводительством чьим славен немецкий поэт,

Счастливо, вождь наш, с тобой мы края посетили сарматов,

Грозный услышали шум моря Коданского мы.

Вождь наш, с тобою дерзнул чрез богемцев пройти и паннонцев,

Где горделиво течет Истр изобильный водой.

Вождь наш, с тобою прошли через галлов мы и по водам

Мощного Рейна, узрев мудрой Авзонии край.

Вот я опять собираюсь пределы увидеть иные,

¹⁰ Где без границ Океан вечен в движенье своем.

Вождь наш, с тобою без страха взнеслись мы на гребни морские,

Где простирает свой брег Туле, к британцам близка.

Здесь я лежу, Эолид, германского племени слава,

Лютые яды кого предали смерти давно.

Ритор я был и оратор, ученый я был стихотворец,

Часто, как врач, подавал средство к спасению я.

В сердце ученом своем я лелеял законы созвездий,

Ведом и круг наш земной был нависающий мне.

Лучше меня ни один ни трав не постигнул, ни соков,

Также корней и камней, твердых металлов еще.

Чистый мой дар по душе королю паннонцев пришелся,

Как и германским князьям, как и духовным отцам.

Бьется в рыданиях Рейн, что почил я в краю чужеземном:

Среди паннонских мужей ныне останки мои.

Пергер германских Камен познавать совсем не желает,

Только насмешки его наши рождают стихи.

Трижды, четырежды мы, слух его умоляя, старались,

Чтобы сам Кесарь любить наши стихи пожелал.

Тот же считает, что есть италийские только поэты,

А у германских мужей мудрых стихов не найти.

Я бы сказал, — ты отнюдь не германского рода потомок,

Если, злокозненный слав, хаишь отчизну мою.

Здесь Николая могила, в Крестовом рожденного граде,

Нав превосходный его поит холодной водой.

И когда божий закон излагал он в городе этом,

То красноречьем своим к звездам увлек горожан.

Ты же, прохожий, почтив одаренность великую, молви:

Ныне, уже навсегда славный прости, Николай.

Храмов святых не найти таких в германских пределах,

Где б по-тевтонски уста Господу пели хвалу.

Часто ты, Орф, в чужеземных одеждах выходишь навстречу,

Пальцы колышет твоя, вся золотая рука.

Ныне, изыскан, облек свое тело ты северным мехом,

Что на Рифейских горах мускусный носит бобер.

Носишь одежду теперь, что окрашена в граде Дамасском

И аксамит у тебя шерстью ласкает своей.

Чванишься ныне льняною одеждой из Кафы Таврийской,

Той, что к Понтийским брегам там доставляет она.

Шелк облекает тебя и шерсть овечья от серов,

Или же ткань, — названа от шелковичных дерев.

Ныне, напыщен и горд, выступаешь в одежде арральской,

И скаммолетской, — ее критская дарит коза.

Хвастаешь ты, что дары эти все королей дорогие,

Кесаря также и тех, властвует в Адрии кто.

Хочешь скажу, почему короли тебя так одарили, —

В тайных злодействах не раз ты им помощником был.

Медленный старец, ты вновь стоишь над землей неприязнен,

Просим, чтоб к жалким ко всем стал благосклоннее ты.

Феб лучезарный по звездам твоим под Овном пробегая,

Скоро узнает: коса розовых скроет коней.

Что ты все требуешь, Ян, от меня эпитафии, — ты ведь

Будешь достоин еще долгое время прожить.

Я ведь желаю, чтоб ты еще долго в живых оставался;

Пусть не тебе пропою песнь погребальную я.

Некогда славным я был среди Норика стен гражданином,

Древнее имя нося Коклесов рода тогда.

Был среди избранных я при дворе баварского князя,

Был справедливости страж и благочестья адепт.

В этой земле буду я погребен, когда тело покинет

Дух мой и к звездам затем вышнего неба взлетит.

Розовым ликом когда возвратит нам завтрашний светоч

Феб и к восточным волнам звезды изгонит небес,

Цельтис твой репоед при знаменье добром вернется,

Слово последнее тут скажет тебе он: прости.

Но, чтобы, радостен, я под счастливою вышел звездою,

Пусть не явится к нам кружка пустая вовек.

Сам я недавно лишенным друзей своих двух оказался,

Кто в непохожих мольбах плачут о судьбах своих:

Этот, — поскольку оставить любезную должен подружку;

Сетует тот, что теперь Муз покидает моих.

Вот и скажите, кто лучшим моим является другом, —

Тот, кого шлюха взяла, — тот, — кого мой Аполлон.

С дюжиной коршунов Ромул, когда он во оное время

Рим основал, говорят, птицам он это сказал:

«Птицы, летите мои, вы простертые чуете трупы

Издали, и пиршество щедро сбирайте свое;

Тучных приходов себе и кладбищ обширных ищите,

Коих и ночью и днем пусть ваше чрево пожрет».

Я весталкой рожден и волчицею дикою вскормлен,

Коршунов хищных призвав, царство свое основал.

Пусть в свой черед вас постигнут три гнусности, граждане, этих:

Блуд и обжорство, еще алчного сердца корысть.

Пусть же ни право святое, ни гнев вас богов не подвигнет,

Марс — высший в небе отец, все да покроет собой.

Древле дарили владыки дары свои щедро поэтам,

Август великий и вся отрасль святая его.

Но вот наш Кесарь от нас же дерзает требовать денег,

Чтобы на пальцах у нас кольца исчезли совсем.

Как далеко отстоит наше время от тех стародавних,

В коем нет страсти иной, кроме стремленья к деньгам.

Как разливается блеск от зеркального ровного круга,

В плотное тело когда свету войти не дано,

Так вот и Феб в облаках, лучи разливая, дробится

И разноцветным ковром красит все воды вокруг.

Клонится солнце к закату, встает ли оно на восходе,

Тут между ними дугой пестрые брызги встают.

Смотрит один конец сей дуги водяной к антиподам,

И к погребенным — другой; это Ирида творит.

Лишь увидала Луна, что Феб разноликие цветы

Распространяет и люд множеством дарит чудес,

Не потерпела, — в ночи, говорит, такова моя сила,

Что при дневных небесах дал сам Юпитер тебе.

Значит, когда этой ночью весь мир наполнится мною,

Сделаю я, что в моих встанет Ирида лучах.

Семь в целом мире чудес были эти известны, о коих

Древняя в многих трудах передается молва:

Марс-Копьеносец, среди изваяний богов знаменитый,

После Фарос, — затемнял Нила он воды собой.

Феба Родосский Колосс исполинской своею громадой,

Беллерофонта еще конь, что в Магнесии был.

И Гераклеи театр, в изгибе горы иссеченный,

Бани целебные там, дивные величиной.

Храмы, какие давно амазонки воздвигнули девы,

¹⁰ Где средь эфесских вершин правит Диана сама.

Далее обыкновенно сюда причисляют иные

И Лабиринта ходы, те, что построил Дедал.

Как разбегаются семь планет в несогласном движенье,

Среди которых ты, Феб, посередине блестишь,

Так вот и Кесарь сидит в семерной окружении власти,

Святость величества там с птицею Зевса орлом.

Как семь бегущих планет управляют началами мира,

Там семерное князей в мире сословье царит.

Всякий, кто жизни своей двадцать лет безнравственно прожил,

И, неотесан, отнюдь блеском искусств не сверкнул,

Тот, кто и тридцать годов завершил, не достигнув почета,

Сороковой для кого год состоянья не дал,

Тот, наконец, зарыдает над жизнью бездарной своею,

С дрожью когда на устах он подаянье берет.

Феб с лучезарной главой почему имеет треножник

И почему у него жертвенник полон даров,

Внемли, отвечу: себя являет тройною премудрость, —

Метит, что есть, что прошло, то, что еще предстоит.

Но свой жертвенник мир на три части имеет деленным,

Так разделяет вода западных двое морей,

Третья глядит на Восток от Нила и Танаиса,

С ними тремя он творит множество трапез себе.

Тонко средь пира когда мы о сути вещей рассуждаем

И об искусствах еще, что доставляют почет,

Ты лишь о быстрых конях разливаешься речью обильной,

И на устах у тебя бляшки, уздечки всегда,

Лошади шея какая, глаза и ноги ее ценность,

Круп каковой у нее, звонкость какая копыт;

Ты называешь еще все достоинства в корпусе целом,

Словно — то дева моя, в песнях воспета моих.

Право, не права ты доктор, но истинно доктор лошадный,

Ибо твердишь без конца лишь о красавцах конях.

О Мартин, наш отец, почитаемый в мире повсюду,

Высшая честь кому из понтификов, первая слава

Выпала, люди кого прославляют повсюду с любовью, —

Мальчики, матери славят тебя и юные девы,

Старцы дрожащие также, ликуя, тебя восхваляют,

Чтобы твой радостный день воссиял для бренного мира

И дары свои дал благородною жертвою Бахус,

И изобильно плодами богатыми год одарила

Осень, кто зимней поры достоверной предвестницей служит.

¹⁰ Радостям наперебой тут веселым весь люд предается,

Тут и отцы престарелые все, и священников толпы

Дарят мольбы ежегодно тебе, наш первосвященник,

Ставят большие сосуды для жертвы; и пенные мусты

Пьют, выжав сок, и сердца от забот отрывают, очистив,

И оттого у любого становится лик просветленным.

Тот всевозможной едой уставляет столы по порядку

И, приглашая на праздник, зовет он товарищей лучших.

Этот скорее готов тебя песнопеньями славить,

Тот, ударяя по струнам, главу украшает цветами

²⁰ И в безупречном порядке он чистую воду готовит;

И, так как все в ликованье в молитвах тебя почитают,

В храмах у нас неизменно владыкой исполненным блага,

Ты да прими, покровитель, немедля моление наше:

Будь же с народом теперь, Громовержца перуны от наших

Ты отврати прегрешений, и мира годины благие

Вымоли ты, чтобы Марса коней звенящая сила

Диких не двинула войн и труба чтобы сон не прервала;

Пусть семенами посевов с богатым приростом приносит

Почва хлеба, и пусть жатва в амбарах едва уместится,

³⁰ И, плодовитые, пусть стада по пастбищам всюду

Щедрые красят поля, и, приятная, вечно в эфире

Птица поет; пусть обильно, из гор прорываясь высоких,

Льются потоки; и пусть животворными ливнями небо

Поит поля, и, — полны, — рейнским Вакхом пусть пенятся бочки,

Вымазан весь, винодел, когда грозди желанные топчет.

Звезды пусть общую веру хранят, и бледная гибель

Род да не сгубит людской преходящий, но в жизни счастливой

Дух, неиспорчен, свою да хранит стыдливость святую;

Чтобы он с ней, наконец, мог подняться в эфирные выси;

⁴⁰ Так воспоем же тебе неизменные в песне хваленья.

Галлия четырехчастна, Испании три изобильны,

И королей и князей разных имеет она;

Победоносная только Германия в мире едина,

Кто обладает одна высшей власти главой.

Канут дела, что руками и нашим содеяны телом, —

Грады, богатства ли, все бренное скоро падет.

Но, что дух совершил и мысль всемогущая, — эти

Все деяния их будут бессмертны вовек.

Век наш великим воздать уваженьем Тритемию должен,

Кто неустанно сбирал древние книги везде,

Их он, испорченных тленьем, сыпучею пылью покрытых,

Чистыми сделав, явил в облике новом опять.

Как сообщают, есть место, где некогда гунны ярились,

Где обратили свой тыл, давши названье ему.

Здесь лишь один монастырь Тритемия славный сияет,

Библиотека его книг трехязычных полна.

Место есть, и оно между Рейном лежит и Мозеллой,

Щедро приносят дары Вакх там с Церерой благой.

Рядом с долиной оно на холмах средь полей поднялося,

Кровли Тритемия где блещут святые красой.

Если бы три языка изучить кто-нибудь пожелал бы, —

Греческий, также латынь, с ними и Нила язык,

Пусть он на Рейн поспешит, переправившись на берег левый,

Там, где струящийся Нав в Рейна впадает поток.

После, три мили пройдя, щедрых Вакха полей он достигнет,

Здесь наш Тритемий благой и обитает всегда.

Твердо надеюсь уже я, Тритемий, наставить германцев

В греческом и научить также латыни вполне.

Этот твой пес ведь отменно по-гречески все понимает,

Скажешь по-гречески ты, — он выполняет приказ.

Пир ненадежный опять на табличках теологов явлен:

Я же с пустым животом не в состоянье уснуть.

Так, умоляю, меня запишите участником пира,

Вы, кого я бы почтил вечной любовью за то.

Так как священный тот жар, что сердца зажигает поэтов

Ныне владеет тобой, как Пиериды и Феб,

Значит, прошу я, приди познакомиться с нашею Музой:

Присция пышная вновь Цельтиса держит в плену.

Здесь из Эптингена Гартманн в могиле лежит погребенный,

Среди каноников он высшею славою был.

Другом и гостеприимцем он был для гостей именитых

В жизни своей, и давал, щедрый, немало даров.

Вормский епископ прислал мне дары благодатные Вакха,

Рейн какие родит на лозоносном холме.

Он, кто и именем Вакха и Рейна главою зовется,

Видит в городе кто горные рядом хребты.

Я бы на эти дары не сменял бы и сладость Фалерна

Или сетинское, иль то, что массийским зовут.

И как Рейн превосходит собою все прочие реки,

Так всех епископов он выше талантом своим.

Некий супруг захотел испытать досконально супругу,

Верно ль супружества та чистые клятвы хранит.

Подозревает кого он, того и зовет на застолье,

И до полуночи он полные чаши припас.

И когда стали они распаляться вакхическим жаром,

Гасит свечу он и сам быстро уносит ее.

Но, словно ищущий что-то, во тьме он кромешной блуждает,

Сажей пометив уста милой супруги своей.

После того, как во тьму наконец он вносит светильник,

¹⁰ Видит, застыв, на устах пятна от сажи у них.

Тут он узнал поцелуи, что схитили губы взаимно,

И заругался тогда, чуя уста на устах.

И если б он со свечою так быстро опять не явился,

Яростный прелюбодей дело б Венеры свершил.

Пусть ни ногою в мой дом сотрапезник подобный, покуда

В нем за столом у меня Эльсула-прелесть сидит.

Всякий, что хочет жену сохранить в целомудрии нрава,

Эти почаще стихи в сердце лелей у себя.

И никакие засовы соперника не остановят,

Цепи, хоть Бронта рукой сделаны были они.

Женщин ковы одни, только их ухищренья всесильны,

Если горячая страсть им распаляет бедро.

Некогда тот повелел, кто силен был в искусстве великом,

Чтобы жену у него демон один сторожил.

После того, как три дня тот пробыл в качестве стража,

Тотчас излил он из уст жалкие эти слова:

«О повелитель небес и земли, и свирепого моря,

Кто заставляешь своим все покоряться словам,

Либо меня свинопасом назначь, либо стражем цикадам, —

Лучше я их строжить буду, чем женщин стеречь.

Ибо как Феб превосходит все прочие в небе светила,

Женщина скверная так хитрости наши крушит».

Гретула, звезды ведут нас путями несхожими судеб,

Также и принцепс дарит разной любовию нас.

За песнопенья твои шлет он столько даров превосходных,

Мне ж пропитанье едва песни приносят мои.

Со всевозможным искусством я спел панегирик недавно,

Принцепс из замка не дал мне и ничтожных даров.

Пурпур тебя облекает, багрянкой окрашено платье,

Отчей одеждой едва, — я рубашонкой прикрыт.

Тройка коней увлекает гордячку по городу всюду,

Головы горды у них, в пене кругом удила.

Только мальчишка за мной к кафедре вместе шагает,

Песни на лире пока неплодоносной пою.

Три ожерелья ты носишь на шее, украшенных златом,

Много колец золотых носишь на пальцах своих.

Этот сверкает алмазом, на этом красуется яшма,

Виден сапфир на одном, а на другом гиацинт.

Хвастаешь ты сардониксом, смарагдом красы безупречной,

Что на изгибах несет неба высокого цвет.

Носишь карбункул еще с хризолитом и круглым кораллом,

Камень краснеет своим цветом похожим на кровь.

²⁰ Множество крупных жемчужин теснит твою грудь, извергает

В Индии их иногда раковин тело больших.

Наша рука держит только перо и папирус лоскутный,

Песни пока я пишу с помощью пальцев троих.

Хочешь скажу, почему принцепс так тароват на подарки, —

Он ведь не голос один ценит высоко в тебе.

Врач, что в душе неученой ученых ты Муз презираешь

И Аполлон для тебя кажется наш пустяком?

Он медицину открыл, он нам травы явил и поведал,

Пользу какую несут людям земли семена.

Песни же, кроме того, когда он их поет под кифару,

Сонмы недугов изгнать могут искусством своим.

Тысячу лет я лежала, схоронена в этой могиле;

Ныне открыта, могла б римлянам вот что сказать:

«Древних квиритов не вижу теперь я с характером римским,

Кто справедливостью сам и благочестьем блистал.

Но, сокрушаясь в душе, — лишь великие вижу руины

И монументы еще вижу великих мужей.

Если столетье спустя ты, о Рим, мне откроешься снова,

Думаю, вряд ли живым будет и имя твое».

Полная хитрых проказ обезьяна когда увидала,

Как в сосуде мочу вертит, исследуя, врач,

Зависти к склянке полна, — едва только врач удалился, —

Стала на всяческий лад взбалтывать склянку с мочой;

И к заключенью пришла, будто знает болезни причину,

Да и больному сказать многое может она.

Но, наконец, захотела, уставши от долгих занятий,

Пить обезьяна, решив: критское в склянке вино.

Но ее к носу приблизив, почуяла запах противный,

Наземь швырнула сосуд, вдребезги склянку разбив;

И лишь увидел все это больной, рассмеялся немедля

И совершенно здоров сделался в теле во всем.

Вепрь и олень, и баран, и осел, и жена, и лисица, —

С ними шестью наравне конь благородный стоит:

Будет изящною пусть голова, шея — гордой, а ноги

И высоки, и стройны: всем этим славен олень.

Грива косматая пусть и пасть его пенится в ржанье,

Пусть, как и вепрь, он свою вмиг пожирает еду.

Жилы пусть будут крепки, а глаза широко раскрыты,

Ребра на животе мощными, как у овцы.

Ржанье не тише ослиного пусть и хребет будет крепким,

¹⁰ Малым — копыто, и все сбито надежно кругом.

Пусть свои уши вострит и следы от мягкого шага

Пусть оставляет, а хвост лисьим пусть вьется хвостом.

Грудь выдается, а зад пусть подобно женщине носит,

Пусть господина его примет охотно спина.

Пусть без достоинства конь ни один хвалы не заслужит,

Пусть Буцефала Амикл дикого он превзойдет.

Жителей рейнских ученее всех и по возрасту юный,

Ты достоин, Гресмунд, быть неизменно любим.

В слове ученом своем о семи ты сестрах трактуешь

И о таинственном всем, что в философии есть.

Я заключил бы, что к нам ныне рвутся Италии Музы,

Немцы пусть помнят о том, если отправятся в путь.

Врач с правоведом умелым поистине все пожирают:

И ничего уже нет, чем бы кормился поэт.

Значит, с умом благородным кто к Музам бесплодным прибегнет

Под покровительство, кто к лирам и Феба и Муз?

Вот уж врачей, правоведов, ученых поэтов, надежда

Тщетная деньги стяжать, слава пустая творит.

И переводчик — пример, за немалые нанятый деньги,

Чтоб на тевтонский язык римлян дела перевесть.

Он, прочитавши «vespillo» — могильщик, не понял названья,

Птица это, — решил, — в перьях шафранных своих.

После же, Домициан, твое тело, что мыши пожрали, —

«Vespertilio», снес на погребальный костер.

Знаю теперь, что смогли бы кумиры всемирные — деньги,

Если ученых мужей делают те из ослов.

Проповедников днесь правоведов, врачей превосходных,

И в капюшонах мужей, деньги, рождаете вы.

Стать же поэтом никто не решился б в надежде на деньги,

Ибо Гомер никаких вовсе не ведал богатств.

Влажные звезды когда сыплют снежные наземь пушинки

И среди сумрака туч небо застыло само,

Если друзей дорогих, Теликорн, ты желаешь увидеть,

Без промедленья приди, о промедленье забыв.

Птица, лошадь и Вакх, пес, Венера и кости, и игры, —

Все это нашим мужам неисчислимый ущерб.

Был я Эйнгардом при жизни, любовь королей заслужившим,

Карла Великого дочь стала невестой кому.

Я воздвиг этот храм, благодатью исполнившись в сердце,

Средства немалые дал, кои остались при нем.

Я же тела всех этих святых, в алтаре погребенных,

Кои мне Рим отдавал, в этой могиле сокрыл.

Деньги и место срамное, палящее сердце у женщин,

Дорого стоя, не раз многих к убийствам влекли.

«Obiit mortem» сказать кто считает, — нельзя по-латыни,

Смертью внезапною пусть — «mortis abire» падет.

Любящий, пленник, монах и слепец, — лишь четверо этих,

Столь хитроумны, что их не победить никому.

Слышу, что многие люди ругают мои эпиграммы,

В книгах страшатся моих встретить свои имена.

Строчкой пентаметра только всем этим ответствует Муза:

К ликтору воры всегда злобу привыкли питать.

Жребием качеств моих себя ты, завистник, терзаешь,

Зависть питая в себе, что я в расцвете теперь.

Но предпочту, чтобы ты меня жалил жестоко, завистник,

Чем состраданье к себе принял, страдая, поэт.

55—62. Дистихи Муз в библиотеке

Гложущих сонмы забот пусть каждый прогнать пожелает,

Пусть он стремится войти в место отрады, сюда.

Каждый, кто тягость забот удалить пожелает из сердца,

Пусть без опаски всегда в место это спешит.

Место вот это из сердца различные гонит заботы,

Горести лечат сердец книги прочтенные здесь.

Тот, кто желает заботы изгнать из печального сердца,

Радостен, в это всегда место пусть рвется войти.

Если кого-то прельщает величие царских чертогов,

Это несчастному здесь место убежище даст.

Кушанья, конь и слуга иль залоги любезного ложа

Если прельщают кого, — здесь облегченье ему.

Горести сердце кому и заботы тяжелые гложут,

Часто пусть дивные здесь книги он станет листать.

Слуги, служанки кого и жена донимает на сносях,

Здесь он от тяжких забот может утешить себя.

Полную страхами жизнь тяготят разнолико стенанья,

Феб же во веки веков в сердце свободен от них.

Если кому-то милы вихревые сражения Марса,

Выберет пусть для себя здесь он блестящий доспех.

Если же кто-то желает одеться с достойной красою,

Заперто, это снабдит место одеждой его.

Если кому исписать надо полосы нильской бумаги,

Пишущий здесь обретет много каламов в ларце.

Здешних паннонцев народ, — порождение скифского рода, —

Женщина произвела, меч амазонский имев.

Рассвирепев, убивает она и супруга родного,

Если тот муж осквернил должных законы богов.

Если бы этот закон обнародовать в наших пределах,

Прелюбодейства у нас не было б вовсе тогда.

Пьяный, когда он искал свой дом средь зимнего мрака,

В грязь угодил, и пока он колыхался на ней,

Долго борясь и не зная, как все же из грязи подняться,

Сон уложил его там и величайшая тишь.

А земля между тем, студеным закована небом,

Тело, лишенное чувств, сжало в грязи ледяной.

И когда солнце всходить начало в лучезарном сверканье,

Голову тот, протрезвев, силится к звездам поднять.

И, увидав свое тело нечистым, застывшее в яме,

¹⁰ Остолбенел, и сказал он таковые слова:

«Ныне я в нильском лежу похороненный иле, покуда

Мало-по-малу тяну с силою члены свои».

Все мы лишь тени и прах, только доблесть одна по кончине

Имя свое сохранит непреходящим навек.

Если ты все потеряешь, то славу храни незабвенно,

Славу лишь раз потеряв, после ты станешь ничем.

Лучше тебе умереть, чем живым подвергаться позору,

Если чиста, навсегда слава превыше всех благ.

Слава, — чиста, — побеждая своими делами повсюду,

Смерть превосходит, она много веков на виду.

Нет негодяя, который отнял бы у доблести славу,

¹⁰ Хоть отнимает у всех хищник имущество их.

Так благородная доблесть рождается средь злоключений,

Больше гоненья, — она к звездам стремится сильней.

Славы святой по кончине никто не оставит, коль в жизни

Не был заботой его, высшею доблестью, Бог.

Значит, мольбами благими я мать Громовержца тревожу,

Чтобы у жизни моей чистою слава была.

70—76. О планетарных часах и днях

Тот, кто, родившись на свет, в день Сатурна отметил рожденье,

Будет всегда удручен, мрачен и полон тревог.

Тот, кто родился в Юпитера день, с почтенным величьем

Правдою будет царить и над людьми и в судах.

В день народившийся Марса, жестокое явит оружье,

В судьбы свои привнося ссоры всегда и вражду.

Всякий, кто в день лучезарного Феба на свет появился,

Сердцем пророческим тот скажет о будущем все.

Тот, кто пришел в этот мир, в день Венеры на свет появившись,

Радостен, рану любви в сердце лелеет своем.

Тот, кто в Меркурия день появился из матери чрева,

Часто пособником тот будет коварства и лжи.

Всякий, кто свет увидал, в день Луны отметив рожденье,

Будет скитальцем, душой непостоянным всегда.

Десять людей молодых с магистром-наставником вместе

Здесь обитают, — кого святость ученья влечет.

Принцепс Георг этот дом основал, благочестный душою,

Здесь, и за это любовь вечную он заслужил.

Есть у меня в немногие дни непременное дело,

В эти, о юноши, дни лекции время моей.

Их, я когда собираюсь в свое возвратиться жилище,

Все заполняю, тогда выкроив время для них.

Юноши, вы между тем восприимчивый ум приложите,

Звезды покуда небес благоприятствуют нам.

Так как медик не мог появиться у девочки милой,

Ибо старуха ее рьяно всегда стерегла,

Он сочетает, смешав, снотворные корни и травы,

Много семян растерев, в маке которые есть.

Взял он и лучшие вина, и, с соками их сочетавши,

Просит старуху принять чашу, что послана им.

Та же, как будто от друга любезного дар принимает,

Выпила все и тотчас, томная, сном сражена.

Целых три дня и три ночи она в забытьи пребывала,

¹⁰ Как если бы напилась из преисподней воды.

Созданных ливнем обильным Назон воспевает куретов,

Критский Юпитер кому храмом обязан своим;

И потому, если кровли монах покидает святые,

Ливень обильный тогда льется небесной водой.

Почва Египта когда увлажнялась не щедро дождями

И в капюшонах на ней масса монахов жила,

Те и бродили, богов умоляя в святых песнопеньях,

Чтобы струящийся дождь на землю бог ниспослал.

Так сохранилось доныне шутливое слово, какое

В древней религии всем было известно тогда.

Книзу из мозга течет у меня вредоносная влага,

Отягощенье неся страждущей всей голове.

И потому услаждаюсь я теплыми водами ныне,

С ними все тело мое мазь умащает собой.

Три насекомых живут, одаренностью высшею славны,

Члены, однако, несут в теле мельчайшем они:

Меда создатель — пчела, муравей — неустанный работник,

Из паутины еще в воздухе ткущее дом.

Веста, мои «огоньки» восприми с лицом благосклонным,

Пламя дрожащее ты к вечным огням помести.

Пламя мое неизменно мне пищу благую давало, —

Мясо и все, что земля вместе с водою несут.

Некогда ты берегла укрепленья великого Рима

И на Тарпейской скале славный Юпитера храм.

Но незначителен труд охранять наших малых пенатов,

Кто опекают мой кров скромной заботой своей.

Вакх, появись, разгоняя печальные сердца заботы,

Чтобы ты струнам моим мудрые песни вдохнул.

Здесь кладовую тебе посвятил я преданным сердцем,

Чтобы приятные дал ты возлиянья душе,

Также Паллады искусства, игривые речи Венеры,

Тот плутовской язычок, что так Меркурию мил.

Ссоры да будут вдали и слова, что друзей уязвляют,

И да сокроется все, что вызывает вражду.

Имя твое освящаем отныне под нашею кровлей,

Это святое вовек место да будет твоим.

О золотая Церера, всем людям дающая пищу,

Пусть без нее ни одна вкусной не будет еда;

Щедрая, ныне приди, безупречная, с нами останься,

Дивная, нам подари много пшеницы твоей.

Так, да восславим твой праздник мы песней, от сердца идущей,

Гордые храмы твои, с Вакхом едины, стоят.

Мощный, ты волны морские и реки вбирающий равно,

Пастырь чешуйчатых стай рыбьих, отец всеблагой!

Сделай, чтоб этот мой жар все дары твои пел неустанно, —

Раков с ногами восьмью, все, что любезно морям.

Стад и овец повелитель, о Пан, по лугам проходящий,

Дивный, травою густой пищу дающий стадам.

Дай, чтоб в огне уварились быки и телята, и овцы,

Масло даруй и сыры, и одари молоком.

Дивная, рощ госпожа, обходящая логова зверя,

Страшная тем, кто живет среди лесов и пещер,

Дай, чтоб олень, чтобы заяц смягчились на наших жаровнях,

Как и пернатые все и ощетиненный вепрь.

Чащи Герцинской моей, Сильван, творец, обновитель,

Пышно под властью твоей сень распускается рощ,

Дай, чтобы в доме моем было дуба и бука в избытке,

Ими ты прочь изгони стужу зимы ледяной.

Деньги, владыки вещей, доставляете все вы на свете,

Дайте, молю, чтоб огонь, раз воспылавший, не гас.

Вовсе не вы побудили меня, когда года четыре

Принцепс за верность мою должною медью платил.

Жажду гони, Цереры зитон, благодатная влага,

Чтоб соразмерность в себе должно хранили тела.

Феб священный, приди и венчай мою голову лавром,

Чтобы с Паллады душой песни тебе я пропел.

Лахна, чья родина Рейн, где, широкий, он видит обилье,

Горы Обнобские и видит Герциниев лес,

Будь неусыпна всегда, обнаруживай лаем входящих

И не молчи, если в дом воры стремятся ко мне.

Кот, захоти уловлять у меня мышей длиннохвостых,

Чтобы не грызли они здесь ни хлебов, ни сыров.

Ты, о клепсидра, что вечно падучие сыплешь песчинки,

Время и дней и ночей темных ведя за собой,

Мне, умоляю, напомни песчинок уж выпавших прахом,

Чтобы и час не протек среди никчемных забав.

Умный, ученый паук посещал чужестранные земли

И подагру с собой в качестве спутника взял,

Но при условье одном, чтобы та с ним входила в жилища,

Где бы судьба ни дала им оказаться в пути.

И когда, радостны, оба пошли с таким уговором,

Уж на закате они в дом деревенский вошли.

Тут же забралась подагра к крестьянину крепкому в ноги,

Пыткой крученой его обе терзая стопы.

И размозжила суставы, и, лютою болью измучив,

¹⁰ Голени так, что без чувств крепкий уж был селянин.

Он цепенеет, повсюду придавлен неведомой болью,

И, разозленный, держа голени как-то свои,

Трижды и десять он раз стопы в черную грязь погружает,

Голени с мукою в них двигая в этой грязи.

Лютая сразу подагра была сражена этим средством

И из жилищ поселян вовсе ушла, говорят.

И свой направила путь к жрецам в блестящие храмы,

В коих и ночью и днем Вакх и Венера царят.

В пуховики здесь она и в пурпурные ложа проникла

²⁰ И во флаконы вошла, мазями полные там.

Скоро с друзьями веселыми вместе, взлелеяна гордой

Роскошью, этот приют вечным сочла для себя.

Вместе вошедший туда паук, Идмона потомок,

Радуясь, начал свою там паутину плести.

Но расторопные слуги уж окна чистят привычно,

Нити ногами они снятые рвут, истребив.

Тут, обращаясь к своей подагре-союзнице с речью,

Молвит паук, огорчен всем разореньем своим:

«О, сколь приятно мне жить средь полей цветоносных когда-то

³⁰ Было, и видеть всегда дымные кровли домов.

Легких мы там комаров уловляли и мушек жужжащих,

Всякой добычи всегда вдоволь бывало у нас.

Ты с богачами останься, а я жить хочу под убогой

Кровлей и средь поселян, радуясь, дни проводить».

Что ты безумный Вигханд, моего поносишь Тритема,

Кто о Богине поет, что зачала без греха;

Чрево ее удостоено чести принесть нам спасенье,

Коего нет ничего в мире светлей и святей.

Если же в этом безумстве раскаяться ты не желаешь,

То нечестивый Плутон, верно, стыдливей тебя.

Против тебя вопиет вся когорта мужей просвещенных,

Кто с благочестием чтут Божию матерь в душе.

Каждый твердит: о когда б перестал преступлением гнусным

¹⁰ Вигханд позорно пятнать Божию матерь хулой!

Пусть не буду, как он, я притчей везде во языцех,

Ставши посмешищем всем в мире ученым мужам.

Славная доблесть к тебе тогда и придет по заслугам,

С нею и честность, и честь, и человека талант,

Кто похвалами намерен воспеть непорочную деву,

Всходит и сходит когда Феб в Океана водах.

Значит, старайся, Вигханд, всемерно чтить Богоматерь,

Чтоб за нападки твои не отплатил тебе рок.

Против нападки несущего нам вы все ополчитесь, —

Девы зачатия он чистого не признает.

Жизнь пролетает, как беглая тень и любовная шутка,

К радости, значит, стремись, чтоб не изведать тоски.

Древние все бингионы, воспетые в песнях поэтов,

Славное имя ведут прямо от треверов к нам,

Среди которых Тритемий, аббат, посредине сидящий,

С ерусалимскими чтит греков и римлян труды.

Пишущий иль говорящий: собрание — это диета,

Тот не грамматик совсем, ритор, по мне, никакой.

Жизни ведь меру то слово всегда означает у греков,

И потому пусть любой греческий учит язык.

Феб всесветлейший когда час двенадцатый нам доставляет,

Въехав на пурпурных конях, и ликом разделит на свете

День, поспешите тогда, юнцы, к Цицерона искусству

Мудрому, коль говорить по-латыни стремитесь отменно.

Как удобренье тучнит пустые, бесплодные нивы,

Чтобы с приростом большим поле вернуло посев,

Так благородные души награда похвал возвышает,

И плодотворность дарит слава достойным мужам.

Полно на Мягкой перине лежать и изнеженном ложе.

Мудрость святая всегда теплой перины бежит.

Так возврати же себя ты друзьям и товарищам ныне,

К мудрости если любовь разумом правит твоим.

Остановись и прочти, я прошу, то немногое, путник,

Что на могиле моей выбито кратко тебе.

Ныне я, Вольфганг, покоюсь вот в этой маленькой урне,

Кто среди юношей был некогда славен везде.

Всем хорошо в Ингольштадте известен я был, и догмату

Права гражданского я верно последовал там.

Я почтил докторов и во славе великой магистров

И дорогого отца верной надеждою был.

Было то время, когда город весь был охвачен чумою,

¹⁰ Схитив, внезапно меня яды сгубили чумы.

Путник, ступай, проходя и видя мою здесь могилу,

Вольфгангу молви: вот так жизнь небесам отдана.

Фридрих здесь, медик, обрел свою, о путник, могилу

Схитив, кого погубил разом ужаснейший мор,

Мор, что свирепствовал яро повсюду тогда в Ингольштадте.

Он же, сюда прибежав, умер по воле судьбы.

Если надежным путем есть средство избегнуть страданий,

Каждого здесь все равно рок настигает его;

Так, сотоварищи, все свои умерьте печали, —

В должное время и вас ваша не минет судьба.

Гракх, философия дарит тебе этот скромный подарок,

Цельтиса ты своего часто за то вспоминай.

Евтих, ты хочешь узнать, почему так тучны монахи;

Вот и причина тебе: жирный каплун не один.

Хвалят повсюду сердца семерых неразлучные братьев,

Греки и римляне их в книгах назвали своих:

Это Орест и Пилад, это также Тесей с Пирифоем,

Титий с Дамоном, затем и Никанор и Симах,

И, укротивший впервые коней, — это с Кастором Поллукс,

Низ с Эвриалом, еще Лелий и с ним Сципион.

Тот, кто и море и земли, кто мир соразмерил огромный,

Надвое сам разделил все сотворенное бог.

Первое взорам открыто и чувству доступно, второе ж

Не увидать ни глазам и ни слепому уму.

Ты объясняешь из первых границы и землю, и небо,

Море, которое твердь натрое делит собой, —

Клавдий нам Птоломей это дивным являет искусством,

Кто в сочиненьях своих небо и землю раскрыл.

Он объясненную землю рассек параллелями дивным

Строем и все, что еще в мире огромнейшем есть.

Он ведь с заливами море являет и горы, и реки,

Также озера, еще и острова среди вод.

Он объясняет и климат земель, города и народы,

Те, что размещены в мире повсюду у нас:

Тех, кто под Раком средь зноя, кого раскаляет экватор,

Видит кого Козерог, полюс и тот, и другой.

Мало того, — кто следы оставляет ступнями обратно, —

То — антиподы, они живы под солнцем иным.

Сну ведь один предается, лишь темная ночь наступает,

²⁰ Тот на восходе самом сном освежает себя.

Светлого дня наступленье тебе это ясно представит,

Там где в обоих мирах солнце златое плывет.

Если бы культы богов ты исследовать стал от начала,

Или кто первый богам чтимые храмы воздвиг,

И на условье каком и цари и рожденные править

Жили, и все города, в мире какие ты зришь,

Древних сказанья, — не этого века, но древнего века,

Я это, Цельтис явлю, древности так обучив.

Пусть я от Нина начну, разбирая и персов и мидян,

Как и деянья среди нильских свершенные стран.

Сколь велика была доблесть у греков, затем я напомню

Все, что когда-то сумел Лаций державный свершить.

Отчие после народы исследую разумом мудрым,

Все, что моим свершено краем тевтонским, явлю,

В этом пока не дойду до Эмилия, кто величайший

Мира владыка уже Кесарь над Римом теперь.

Если бы книжки мои вдруг кому-то ругать захотелось,

Будто всегда у меня стих был безмерно игрив,

Музы, скажите ему: кто поет о восторгах Венеры,

Не напугает того старца сурового лик.

Шум превеликий, потрясши орехи, они поднимают

И, хоть и хрупки, звучат громко скорлупки у них:

Этому делу подстать разевает зычную глотку

Свев, когда свева зовут в эти орехи играть.

Вот пред тобой уж четвертая книжка, листай ее часто,

Гракк безупречный, мои ты в ней безделки найдешь.

В них ты узнаешь, что в мире звезда всемогущей Венеры

Может, когда эфиоп юной тевтонкой пленен.

Он, рожденный в краях, где едва только живы от зноя,

Среди курчавых волос черным отмечен лицом.

Та же, на свет рождена в студеных севера землях,

Алый свой рот белизной щек умеряет своих.

Брачный когда договор лед и пламень, любя, заключают, —

¹⁰ Пусть не дивится никто: мы пред любовью равны.

Зайцу несчастному, мне в мире где безопасное место,

Если на суше, в воде, в звездах, — повсюду есть Пес?

Плоть монах умертвил; не сгубить чтоб и чаши за нею,

Он, выпивая, ее держит в обеих руках.

Что уже Солнце бежит под бродячими Рака клешнями,

Этого знаки являл рыбой обильный Некар,

В коем такое обилье сих рыб восьминогих бродило,

Что ни один из воды праздных не выдернул рук.

Дважды по восемь когда протекли по месяцам годы

И когда явит уже день свой десятый июнь,

Тут в продолженье трех дней в пределах полярного Рака

Звезды большие небес соединятся, сойдясь.

Страшные войны нагрянут тогда со свирепостью лютой,

Часто какие давно были у римских мужей.

Папа, смотри, берегись венчанного шлемом блестящим,

Также любого, кого папский прельщает почет.

Что ты, умом изощрясь, лицо все горе обращаешь

И бесконечных рука вертит записок листы

С тем, чтобы мне предсказать, под каким появится небом

Завтрашний Феб, будет ветр или обрушится дождь.

Вот уже меркнущий Пес тебе знаки вернейшие дарит,

Чревом-провидцем его знаю грядущее я,

И когда кухня дымится у нас под небом дождливым,

И своим пеньем петух знаки тебе подает.

Вакх безмятежнейший, ночью ты больше, чем днем, услаждаешь.

Есть и причина: звезда манит Венеры тебя.

Песнею дивною храмы когда оглашаются божьи,

Боги, склонившие слух, чистым внемлите мольбам.

Пусть не прельстит ни пыланье Венеры, ни радости чрева

Ложные, — чистой тропой к звездам пусть рвется душа.

Знойный Овен, восходя, форму телу придал изначала,

Члены вот эти мои дал мне земельный Телец.

В небе блестя, Близнецы даровали мне тела члененья,

Мрачными звездами Рак правит холодным во мне.

Пламенный Лев укрепил мои сплоченные члены,

Дева земная во мне органам форму дала.

Облик небесный Весы восходящие мне уделили,

Члены мои Скорпион сделал упругими все.

А фессалийские Стрелы мне члены наполнили жаром,

¹⁰ Крепость железную ты членам придал, Козерог.

В небе звездою своей Водолей изваял мое тело,

Влажное тело с трудом я из-за Рыб волочу.

Рока носитель Эней, достовернейший отпрыск Венеры,

Грубому Риму принес таинств изнеженных ряд.

Вот и сословье святое мужей, Рима поздние чада,

Вакха с Венерою чтут как стародавних богов.

Слышит слепец разговор: иереи святые помогут, —

И он немедля у них стал подаянье просить.

В недоумении те, кто же святость у них обнаружил, —

Тот же причину открыл, молвив такие слова:

«Речи обычно людей выдают и их тайные мысли,

Ибо каков человек, он таковой и в речах.

И так как Венус-Любовь с уст не сходит у вас постоянно,

Это и выдало мне, что вы — святые мужи».

Мы лишь недавно народы германские все обозрели,

Все, что достойного есть в круге тевтонских земель.

Через моря и безлюдье пустынь, среди сумрачных топей

И среди пастбищ и рощ, и средь Герцинских хребтов,

Среди жестоких народов, сопутствуем Музами, — был мне

Также Меркурий вождем, — я в безопасности был.

Я полагал, ради Муз и преславных творений поэтов

Ты столько раз приходил ларов моих посетить.

Вижу теперь наконец: не меня или песен ты ищешь, —

Ты, Хрисолагр, на моем хочешь поездить коне.

Если в селениях свевов у белой коровы теленок

Будет, и явится всем он с человечьим лицом,

Тотчас тогда из домов собираются все поселяне

И порешили они сжечь пастуха на костре.

И оставалось немного, чтоб быть ему ввергнутым в пламя,

Если б Альберт не открыл верной причины того:

Монстры такие как раз излучением звезд создаются,

И рождены они так шатким движением их.

Вангионов прелат, кто, ученый, недавно во граде

Фризиев стал пребывать, хладный где Иссер течет.

Сразу он мне написал, что хотел бы со мной повидаться,

И потому по снегам должен я хладным придти.

Юноши, вас я прошу, подождите в отлучке поэта,

Кто, возвращаясь, споет песни ученые вам.

Облик Фортуны с двойным лицом рисуют обычно, —

В лике двойном и слепа, равно и зряча она;

С большим успехом она ведь несчастных друзей презирает,

Глядя на выси, она малых не видит людей.

Но и, напротив, своих она ищет друзей постоянных,

Видит, коль кто-то в любви был неизменным всегда.

Все это многим вредило, ее научило бояться,

Значит, я малым хочу, нежели большим владеть.

В пору, на мясо когда запрет был наложен, священник

Жаждущий съесть каплуна, жаренного на огне,

Передают, таковые слова священные молвил,

Чтобы святоше, ему, старую глотку набить:

«Сам я — тот, кто могу хлеб во плоть обращать непреложно:

Жирный вот этот каплун рыбою станет сейчас».

Молвил, и пальцами трижды он крестное знаменье сделал, —

Тотчас на вертеле был в рыбу каплун превращен.

«О, я счастливец, — сказал, — коль меня Аполлон пышнокудрый

¹⁰ С помощью судеб моих сделать бы вздумал жрецом;

Я не наполнил бы рта ни ухою, ни соусом рыбным,

Но лишь мясом одним, птицею также одной».

Кто пожелает постигнуть старинные зрелища Рима,

Чтобы и римский театр словно на форуме был, —

Феб лучезарный когда первый час обозначит собою,

В зданье высокое он пусть этой школы спешит.

Врач и астролог, кто знают начала природы отменно,

Людям в порядке таком пищу назначили их,

Что, когда Феб совершил свой круг в созвездии Рака,

В панцире красном тогда пищею явится рак.

Так, когда в розовом мире согреются Рыбы на солнце,

В сорокодневье затем рыба на нашем столе.

Но когда Феб озаряет светила в созвездии Овна,

Тотчас ягненок святой блюда пусть в радость дает.

Так, когда Цинтий вступает в жестокие стрелы Хирона,

Гонит охотник тогда быстрых искусно зверей:

Дикий кабан и дрозды, куропатка-летунья и заяц

Как жаркое тогда к нашим жаровням придут.

Мертвенно после кончины бледнеют живые созданья,

Нас же по смерти дарит большею бог красотой.

Панцирь ведь мой оттого одевается розовым цветом,

Туши по смерти у нас хладных белее снегов.

Тридцать один продолжаются день все месяцы папы,

Но, как известно, в других месяцах менее дней,

Видно, затем, чтобы в Город стекалось больше сокровищ,

Алчный до денег когда ставит там Рим алтари.

Звезды-скитальцы недавно пошли по путям непривычным

И, ледяные, войну теплым краям принесли;

Зимняя стужа такая в тевтонских краях наступила,

Воды застывшие уж ливень такой растопил,

Что, льдом закованы трижды, застыли текучие реки,

И наводнение их трижды постигло опять.

Бог всемогущий хотя видит все, что свершается в мире,

И все, что есть на земле взорам открыто его,

Но, когда лики святые покровами скрыты, тогда он

Вовсе не видит; и в том корень пороков моих.

Здесь я лежу, Маргарета, прекрасным рожденная родом,

Ныне в могиле отца жребий последний несу.

Был мне супругом Маттей, и любовь его неколебимо

Я сохранила навек верностью чистой своей.

Но до того, как моим бренным телом смерть овладела,

Прелесть лица моего необычайной была.

То указанием было, что боги блаженные неба

В блеске красы среди звезд видеть хотели меня.

Римом владевший когда-то и миром владел без изъятья,

Именем Рима пустым лишь и владеет теперь.

То, что никто доверять потаскухам не должен секретов,

Пусть Катилина пример явит своею судьбой.

Как, если выжата, губка роняет по капелькам воду,

Как от удара камень искрами сыплет кругом,

Так всепобедная доблесть, подвергшись опасностям грозным,

Всем объявляет, что есть силы всегда у нее.

Папа, затем Катилина, Мурена, Спурина и Сцева, —

Суть имена и несут признак обоих родов;

Также страдают родов и пороками равными этих.

Мне же не женское пусть имя на свете дадут.

Как-то Сократ, когда был поражен он кулачным ударом,

Рану нанесшему так он отвечал, говорят:

«Знаю теперь я, что нет ничего несчастливее в мире,

Если не знаем, когда в шлеме настанет нужда».

О, если б в наших пределах родился Сократ, не желает

Даже мальчишка у нас розги ударов сносить.

Передают, на открытом дворе пировали потомки

Ромула, и на свой пир каждого звали они,

Видно, затем, чтобы знали, сколь все экономно свершая,

В Лации как у себя Ромула род обитал.

Римский грамматик сказал, что сыплет яйцами — ova,

Если справляя триумф, воин ликует — ovat.

О достойный, кому ликтор глупое слово из глотки

Выбил бы, выдавив зев и рассекая уста.

Каждый мальчишка резвится, приладив Дедаловы крылья,

Но пусть страшится упасть в море Икарово он.

Полый мой череп вращает мне мозг своим поворотом,

И голове он велит делать пустые круги;

Кажется, перед глазами все быстро несется моими,

Как колесо, что стремит бег быстролетных коней.

Да и стопа у меня сделать твердого шага не может,

Шаткие ноги влекут все мое тело к земле

И, пораженный недугом, я тело простер на постели,

И принужден я на ней дней безмятежных не знать.

Иль, — непрерывны, — занятья, иль чтенье чрезмерное эту

¹⁰ Дали болезнь, иль стихи в разных размерах своих.

Юноши, все же дерзайте, кто знает такое терпенье,

Ширьте, в ущерб мне, молю, вольную школу свою.

Как перед всеми явиться красивою женщина хочет,

Тужит, когда взаперти в месте укромном сидит,

Так же и доблесть, славна, привлекает все взоры людские,

Рада, коль стала она всюду известной мужам.

День, Антипатр поэт когда на свет появился,

Был лихорадки виной он ежегодной его.

День же, в который я, Цельтис, явился на свет сотворенным,

Мне тот же самый недуг, вечно плачевный, принес.

Вы, кто причины болезней и звезды познали, скажите,

В чем же причина и род скрытой болезни такой.

Мы пропустили восьмые часы, о юноши, с вами,

Ибо в прошедшем уже мы ведь восполнили их,

А потому мне позвольте, просящему ныне по праву,

Чтобы я путь совершил, верой предписанный мне,

Где непорочные храмы златятся в пределах Баварских

Девы нетронутой, — в них лики святые блестят;

Благословенна, она облекла меня крепостью прежней,

Не пожелала, чтоб шла кругом моя голова.

В песне поэтому ей я слагаю хвалы по заслугам

¹⁰ И с этим даром моим в храмы святые спешу.

Дева святейшая, матерь Христа, кто спасение наше,

Ты, кто Бога родишь, всю чистоту сохранив,

Христолюбивый народ кого умоляет всечасно,

Чтобы заступницей ты сирым предстала в делах.

В землях германских стоят потому тебе многие храмы,

Быть в них, благая, мольбам тщетными ты не даешь;

Льются моленья из уст среди них, весь мир облетая,

Здесь водруженных тебе дивных в Баварской земле;

В них произносят обеты и славные дарят даренья

¹⁰ Галлы, германцы, мужи и из Паннонской земли.

К ним иллириец спешит и рожденный под Лация солнцем,

Также сарматы и дак, крайнего моря жилец.

Я же какие тебе по заслугам в сей песне хваленья

Выскажу, если всю жизнь был я тобою ведом?

Дева, ведомый тобою обрел я познанья в искусствах,

С ними, средь мира летя, слава не канет моя.

Только ведомый тобой, папский двор с королевскими вместе,

Кесаря двор я узнал, дружбой прославившись их.

Только ведомый тобой часто тайных врагов побеждал я,

²⁰ Тех, кто хотят запятнать честное имя мое.

И чем суровее судьбы ко мне, тем возвышенней в мире

Слава моя, и она может ничтожных презреть.

Но когда, дева, недавно страдал я головокруженьем,

Только ведомый тобой стал я спасенным опять.

Вскоре и стопы мои ты мне ставишь уверенным шагом,

Чтоб, по обетам моим, мог я увидеть твой храм.

Так, да пребудь благосклонной, чистейшая, к нашим моленьям,

Утлый мой челн укрепи через даренья твои.

Ясная Феба квадрига сверкает на светлом Олимпе.

И предвещает с небес света исполненный день,

Рады и рощи ему и покрытое розами поле,

Реки с истоками их, все, что живет средь полей,

Также и рыба, резвясь, ликует в струящихся водах,

Над голубою волной спинок видна чешуя.

Также и нас, кто живет в городах, окруженных стенами,

Ясный сверканьем своим Феб призывает в поля,

Чтобы увидеть могли мы цветы и посевы, и травы,

С соками все семена и со скорлупками их, —

Все, что природа на свет породила могуществом властным,

Раньше с расцветом придя, чем это сгубит жара

Или же тот, кто колосья срезает серпом искривленным

И среди зноя плоды жнец собирает свои.

Значит, о юноши, краткий досуг отдайте занятьям,

Чтобы я, радостен, мог с нашею школою быть.

А уж когда в быстром беге покатятся солнце за солнцем,

Мы прибавим к тому и упражненья для тел.

Первым ты был, Теликорн, несомненно в тевтонских пределах,

Кто нам являешь теперь женщины древний почет.

Ибо супруга твоя под твоим руководством умеет

Римлян и греков труды, мудрая, все толковать.

И, — я в восторге, — с тобой изъясняется речью латинской,

Словно у римлян она в школе науку прошла.

Ведь сочиняет, поет под кифару о славных деяньях

Древних мужей и стихи с лирными строфами их.

Но удивительней все ж, когда римское право недавно

¹⁰ Нам толковала, назвав славные в нем имена,

И как Семпрония древле из дома Тибериев, речью

Тонкой просила она лишь у тебя похвалы.

Только Гросвиту еще знал тогда я, которая древле

О смехотворных вещах в наших певала краях.

Или Сапфо, кто средь греческих дев была самой ученой,

Мудрые песни Сапфо певшая с лирою в лад.

О счастливец, даешь ты латинским устам поцелуи,

Сам средь баварских мужей высшая слава у нас.

Буйная в пляске жена, чей язык — это меч заостренный,

Часто, как должно еще, маткой своею буйна.

Четверо сильных в святых упоминаются книгах:

Бахус, женщина, царь и правдолюбец еще.

Город Кверцинский когда покидал недавно епископ

И безвозвратно сходил к мрачным Стигийским водам,

Был я случайно в ту пору оратором в крае баварском,

И убеждают меня словом его восхвалить.

Я же: «Скажите, а что мне оставил он по завещанью,

Чтобы в искусстве свое горло я мог изощрить?»

Мне отвечают, что он ничего не оставил поэту;

«Раз ничего, — говорю, — будет лентяй без похвал».

Милое как-то письмо мне пришло от желанного друга,

Тотчас напомнило мне: надо б его навестить,

Осени чтобы плоды с ним срывать, приносящие радость,

И из кувшинов крутых пить молодое вино,

Муз потревожить затем и латинских и греческих вместе,

С лирою звонкою в лад наши и песни пропеть.

Юноши, вот почему я прошу терпеливо прощенья, —

Лекция с вами моя возмещена только что, —

Чтобы я, радуясь, мог навестить драгоценного друга,

¹⁰ Действием этим своим выполнить сладостный долг.

А между тем, если кто-то захочет сорвать мою славу,

Скажет, что я не могу долго нигде пребывать,

Я, читатель, прошу, кто мои почитаешь искусства,

Строфы вот эти предай легкому ты языку:

«Счастлив безмерно, кто смог мудрецов по обычаю древних,

Радостен, сам побывать во всевозможных краях,

Чтоб племена и народы повсюду на свете увидеть,

С тем и ученее стать в городе отчем своем.

Если бы Цельтис всегда укрывался лишь в городе нашем,

²⁰ Не покидал никогда этих баварских полей,

Он, безупречный, не мог бы искусств вам много оставить,

Тех, что, настойчивый, он в разных краях приобрел».

Цельтиса строфы вот эти вы речи летучей предайте,

Радости полон, когда двинется в Австрию он.

К водам закатным когда Цинтий завтра последует спешно

И пополудни уже третий нам явится час,

Если захочет тогда кто-то мир Апулея постигнуть,

Пусть, друг-читатель, спешит он в обиталище к нам.

Как все привыкли они подниматься в ночи непроглядной

И свое тело во сне на покрывале несут,

Так воспаряет к высоким мирам их дух недреманный,

Коего мощная власть вышнего неба влечет.

Женщинам мудро природа дала болтливые губы,

Чтобы детей научить произносить их слова.

В оное время пеласги язык этот сделали славным,

И философия вся древних на том языке,

И Аристотель великий, великий Платон говорили

Также на нем, и Гомер дивный свой труд написал, —

Ныне этот язык стал известнейшим в землях Авзонских,

Звук и источник теперь слова латинского, он

Начал, читатель добрейший, до наших земель добираться,

Чтобы германцы ему здесь научиться могли.

Счастлив безмерно, кто дожил до нашего времени, чтобы

¹⁰ Греков и римлян сумел он языком говорить.

Цельтис-поэт, порожденный однажды германскою кровью,

Внес в отчизну свою эллинов древних язык.

Конрад Цельтис начнет ровно в первом часу пополудни

Греческий преподавать в собственном доме своем.

Завтра, когда уже Феб миру явит северных коней

И пополудни когда час уж второй отобьют,

Луций тогда пребывать будет в нашем зале и скажет

Он обо всем, что найдем и на земле и средь звезд.

Клятвенно двадцать монет ты мне, Бург, обещал ежегодно,

Но не даешь, а в моих хочешь творениях быть.

Если бы кто захотел хвалить мои строки деньгами,

В целом бы мире никто не был богаче меня.

Вот что недавно совсем надо б сердцу постигнуть поэта:

Бург, ты горазд обещать, но не давать ничего.

Бург, говоришь, что со мною ты поровну делишь любые

Блага Фортуны, что стал другом недавно моим.

Вижу, однако, что Бург только тех и считает друзьями,

Кто не должны получать и не нуждаться ни в чем.

Небо застыло когда, покрытое тучами густо,

Из отягченных глубин молнии грозно меча,

Двое монахов спешат уйти от грозы наступившей,

Чтобы достигнуть скорей монастыря своего.

Но одновременно рок настигает злосчастный обоих,

Падает с ливнем когда, вспыхнув, небесный огонь.

И одного из них тело погибельный огнь обращает

В прах, лишь один капюшон не повреждает его.

Огнь у другого палит капюшон, не тронувши тела;

Неба огонь обнажил мужа святого, а он,

Вообразив, что как спутник Юпитером взят он на небо,

Эти одежды одел, кои не тронул огонь.

Шагом дрожащим спешит он к себе в монастырь, восклицая,

Что сотоварищем он в царство Юпитера вхож.

Шлешь кабана мне; пусть он не кабан, но Муза допустит

Вечное имя, — оно, может быть, ждет и тебя.

Каждый, кто здесь пожелал бы латинские зрелища видеть,

Как представлялись они в школах латинских не раз, —

Греция их когда-то искусно давала в театрах,

Рукоплескала когда зрителей бурно толпа, —

Без промедленья в наш зал пусть он зрителем явится ныне,

Первый когда отобьет час молоток на часах.

Мы, германцы, недавно открыли искусство печати,

Больше таланты его распространили теперь.

Буковка малая все, что ты пожелаешь, напишет.

Греческим, римским, а то и иудейским письмом.

Виждь, что соделать могли бы созвездия, мир изменяя:

Три возвратились уже властью моей языка.

Славы великой никто без великих трудов не стяжает

И, переменчивой, пот вечно сопутствует ей.

Первым я, Цельтис, привел письмена в пределы отчизны

С древнееврейскими все римлян и греков еще.

Здесь Философия я обитаю тройная, триадой

Окружена языков, Лация школам равна.

Бодрствуйте стойко, мужи, ведь до звезд в испытаньях суровых

Шествуют, и в небеса нет проторенных дорог.

Птицы Юпитера нет в гербе твоем целой, епископ,

Но ведь подрезаны уж алчные когти твои,

Видно, затем, чтоб ты нрав загребущий смирять научился

И не лелеять в душе лютую жадность свою.

Выше судьбы ни один пусть не рвется подняться высоко,

Чтобы не сгинуть ему, в бурные волны упав.

Что ты терзаешь себя в непомерных трудах и заботах?

Только Юпитер один небом владеет своим.

Вас как жестоких богов почитать неизменно я буду,

Ибо такой уж у вас нрав, как у этих владык:

Любят видеть они, как пред ними склоняют колени,

Но умоляющих слов слышать они не хотят.

После Луны, сообщают, Меркурий — меньшее в мире

Тело, которое Бог в целой Вселенной создал.

Но всех созвездий превыше он мощные силы имеет,

Ибо он вестник земли, как и высоких небес.

Так сотворила природа людей и слабых, и малых,

Чтобы советчикам им ловкие были сердца.

Первым с друзьями я был, кто песни времен стародавних

В Лациум под небеса римские перенесли.

Вынести Павел не мог трудов мужей просвещенных,

Он на изгнанье обрек их из Авзонской земли.

Изгнан оттуда я был ко двору властелина сарматов,

Гордая Крока мое тело земле предала.

Ты говоришь, что тебе и единая женщина в тягость,

Та, что законным одним связана ложем с тобой;

Я же, мой Ян, с девятью любовными узами связан,

Кои премного несут радостей чуткому мне.

Ты вопрошаешь, к чему все растут фолианты законов?

Есть основанье: растет в мире великий обман.

Как виноградные лозы лежат на земле постоянно,

Так, всемогущий, на ней Вакх простирает тела.

Я, кто на свет был рожден в укрепленном лагере зимнем,

Недалеко от твоих, Рейн знаменитый, брегов,

Эту книгу тебе напечатал, читатель, изящной

Медью, красавица где Вену главу вознесла.

Умный меняет решенье, когда времена изменились,

Ибо совсем нелегко против течения плыть.

Криком ночные часы и дневные петух возвещает,

Как во святых ты, «петух», делаешь монастырях.

Очень хорош твой сыр с поднесенной ученою песней —

Плохо одно: ты в стихах путаешь меру слогов.

Дом наш приносит тебе в песне сей благодарность большую

И, сколько может, всегда помощь готов оказать,

Ясное славя созвездье твоих сыновей благородных,

Просит он вас: заключи крепкую дружбу навек.

Трое смолчать никогда не сумеют о вверенной тайне:

Пьяница, мальчик-болтун и говорунья-жена.

Но и четвертого бойся, — недаром тебя увещаю, —

Если себя выдает за соглядатая он.

Словно красотка-жена, что сидит затворницей в доме,

И очень редко ее в уличной видят толпе,

Истинный также мудрец и любой из поэтов поступит,

Чтобы он, бледный, творить в комнате мог у себя.

Как своим телом луна образует все неба явленья,

Противоставши шести прочим небесным телам,

Так и любая из женщин, сказал бы я, властвует в мире

И повеленьем своим всем нам померкнуть велит.

Пьяная, вечно мокра почему Германия, спросишь;

Есть и причина: кругом реки и море у ней.

Место тебе твоя дарит звезда, а меня мои кружат, —

Значит, покой у тебя, а у меня непокой.

Блещет, сверкая, одна мне звезда в средоточии мира,

Дарит возможность она разные видеть края;

Но цепенеет твоя на оси ледяной и застылой,

И у родного тебе быть лишь велит очага.

Древле незрячий один муж весь мир обозрел без изъятья,

После двойную пропел в песне рапсодию он.

Я же, Цельтис, двумя одаренный глазами, едва лишь

В силах увидеть один край Алеманский родной.

Честное ты предлагаешь, а я все считаю — плохое,

Раз у тебя на устах вечно Меркурий в божбе.

Был живописец, который детей народил безобразных,

Но вот рукою своей только красивых писал.

Спрошенный, как он умеет писать лишь красивые лица,

Но безобразными все вышли подобья его, —

Так отвечает: «Не видя, своих я детей созидаю,

Но поместив на досках, вижу кого я пишу».

Как, если кто-то однажды в ходьбе вдруг падает наземь

И не встает, — без вины он Либитиной сражен;

Так и по мне, кто как лжец со злокозненным сердцем повержен,

Мертвым отныне навек в сердце пребудет моем.

Два найдутся, что в теле все силы у нас истощают, —

Боль и зловонье, они много приносят вреда.

Ты же, поскольку не чуешь зловония носом отвислым,

Ты здоровее, по мне, ноздри заткнувших свои.

Если кто спросит тебя, где у рака находятся зубы,

Ты отвечай, что зубам место его в животе.

Словно богатства скупец, что скопил он за долгие годы,

Может вконец промотать в краткий поистине срок,

Так и сумевший освоить за многие годы немало

Разных искусств, обучать каждого может тотчас.

Здесь я покоюсь, Геймбург, кто некогда первым в отчизну

Внес и законы и все Цезаря книги еще.

Римский пастырь меня подвергал обвиненьям во граде,

Ибо я подал совет лучший, чем был у него.

Дважды по восемь годов, Николай, я прожил на свете

Голода где у меня не было, как и еды.

Прожил я в Альпах холодных средь скал, нависавших громадой,

Град где от Галла свое имя святое приял.

Цельтиса Муза, Лонгин, шлет тебе пожеланья здоровья,

Хочет, чтоб польза одна не расставалась с тобой.

Коль Галатеи, искусник, ты ложе сумеешь покинуть,

Также и Вакха, кто бед множество многим несет,

Сам, умоляю, приди, чтоб утешить больного поэта,

Чахлое тело взбодрить милою речью своей.

Средство приятно твое было мне, безупречнейший Тихтель,

Что повелел для меня ты приготовить вчера,

Средство в страдающем теле спокойные сны породило,

Будучи хладным, оно выгнало жар из меня.

Чем, чем тебя наградить надо мне за милость такую

И за другие еще многие милости все?

Ты ведь не смертное даришь, поэт одаряет не смертным,

Век наш тебя изберет, дети восславят тебя,

Ведь никому, — это правда, — ты не был другом болтливым,

Мысли всегда у тебя были созвучны словам;

Ты ничего не таишь, но ко всем постоянен и верен

И неизменно всегда дружество в сердце твоем.

Падая, снег молчалив, но ливень бормочет водою,

Этот кончается вдруг, тот не спешит проходить.

Тающий снег создает наводненья великие в мире,

А бормотанье свое ливень кончает тотчас.

Так рассудительный муж со временем сердцем отходит,

Ну а глупца без конца яростный натиск стремит.

Есть и такие, кто душу всегда на устах помещают,

Есть, кто в душе у себя речи содержат всегда.

Ты же коришь меня, что молчалив я и вечно безмолвен,

Среди которых мне быть, только ты ведаешь, Ян.

Целых три дня я тебя, Лонгин, не сподобился видеть,

Иль только в доме твоем каждый находит тебя.

Что там с тобою, здоров ли, иль, — я в подозрении, — болен,

Иль Галатея твоя в доме тебя заперла?

Ну напиши, чем ты занят, какою задержан судьбою,

Или уж сам появись в доме скорее моем,

Чтоб у меня улеглось о тебе лишь одном беспокойство,

Что так хочет тебя с милыми вместе собрать.

Вот злополучный удел, вот жизнь, — сплошное мученье,

Дарит какую сам бог мудроречивым певцам,

Бог ли нам это несет или рок, иль наше желанье, —

Бедственны все, кто блеснул добрым талантом своим!

Пашни отцовские древле Вергилий несчастный утратил,

И по домам городским был в положенье слуги.

Будучи изгнан, Овидий у гетов в краях поселился

И от отчизны вдали варварский вытерпел гнет.

В граде Тарпейском Гораций подвергся зависти лютой,

Был лишь один Меценат истинным другом ему.

Я же, кто в мире германском поэт поистине первый,

Я, во многих стихах край прославлявший родной,

В добрых хваливший добро, а в порочных клеймивший пороки,

¹⁰ Чтобы в потомстве стяжать благодарящую песнь, —

О я несчастный, как часто был кривдою лживою ранен,

Алчущей рьяно пятнать жизнь без порока мою.

Может быть к лучшему бог все это мне уготовил,

Чтобы у жизни моей чистою слава была.

К бедствиям ныне моим прибавляется страшная тяжесть,

Чтобы на ложе моем сам я крутился без сил.

И вот лежу я, несчастный, друзьями покинутый всеми,

Бедность терзает пока вместе с заразой меня.

Верно, что истинный друг себя проявляет в несчастье,

Кто незнакомым еще мне среди радостей был.

Ты единственный, кто отвратить мои беды сумеешь,

О Фуземанн, ты одно в бедах целенье мое.

Просит Муза моя, кто тебя до небес превозносит,

Пообещай, что на стол сумма мне будет дана,

Если не сделаешь, пусть все убранство пойдет на продажу,

Чтобы хоть скудную мне пищу оно принесло.

Есть у Мегеры-врача свой обычай, когда помогает

Страждущим он и они деньги не щедро дают, —

Сразу он чаши готовит, болезнь приносящие снова, —

Так медицина берет прибыль двойную свою.

Этого ты, Николай, со мною не делай, прошу я,

Сердце чтоб грозный твое не поразил Аполлон.

Лир италийских касаться и с певчими метрами струны

Вместе сливать, как и песни, что только Тирренскому морю,

Адрию также еще дарованы, где вдохновеньем,

Феб, речистым поэта ты будишь варваров души;

В песнях ученых не мне состязаться на струнах с тобою,

Только ближним ты занят и хладного ты избегаешь

Неба, что древле Аркадской виною отмечено было.

Вот почему, ненавистен тебе, ни треножник, ни ладан

Не принесу я, что храмы хранят под дельфийскою кровлей.

¹⁰ Мне подобает всегда в песнопенье моем Аполлона

Звать по обычью, кому служит Истр величайший теченьем,

Норика также поля, ближайшие к Альпам Ретийским,

Цепь Герцинская гор и Цеций, в сражениях ярый,

И кого властелин Палатинских чертогов на Рейне

Соединенного кровной своей пусть объемлет любовью,

Под водительством чьим молодежь германцев в триумфах

Сделалась грекам равна, италийское часто оружье

Подавивши, когда берег Рейна кровью струился.

Кровью авзонской Дунай, а равно и галльской окрашен,

²⁰ Медленней током своим прорывался сквозь гетские воды,

Должные кары когда прекратили все Марсовы битвы.

Вспомнить мне что ль среди войн справедливых и славных деянья

Герцога новые, что удостоены громких триумфов?

Ставшая явной когда мощь для всех Палатинского дома,

Три властелина когда пленены были в битве великой,

Силу собравши, простерла и так научила мятежных,

Цепи на пленные шеи надев, нести это иго;

И не иначе, как мощного льва поражает Пуниец

С мармарикским народом: так крик все окрест поражает:

³⁰ Рощи и скалы с их эхом ответным, и в чаще лесные

И под привычные кровли сплоченная входит когорта

Гордой стопою, и он грядет средь оружия битвы

Смело навстречу, медленье отбросив, себя побудивши,

В мир устремляет и мчится средь полчищ оцепенелых,

Грозно зубами скрипя, потрясая султаном и всюду

Он распростертых влечет, скрежеща негодующей пастью;

Был таковым защититель отчизны, герой необорный.

Но пусть деянья его воспою я, что явятся в мире,

Для победителя сестры пока мне струны уступят,

И пока песни мои меонийскому плектру созвучны,

Пращуров, прадедов пусть воспою и родителей славных,

Также счастливца Филиппа с его Палатинским потомством,

Тем, кто свои имена по всему у нас миру рассыплет,

Стал бы талант или нравы исследовать, древние ль корни,

Людвига и величайшей Фридриха битвы удары.

Будет довольно теперь моим скромным пером восхваленья

Мне начертать, пока песни гудящею дышат струною.

Вождь пресветлейший, краса и народа нашего слава,

Ты во владенья германцев Камен приводишь латинских,

⁵⁰ Муз низводя с Аонийской вершины, отныне за это

Даст тебе много даров и великих равно, и бессмертных

Цинтий, и долгую жизнь даруют тебе Пиериды, —

Чтишь ты их сам и печешься о них по обычаю первых

Славных вождей, кто взнесен золотым был веком на небо

За таланты, что дарят награды достойные славы

И у которых пребудет навеки незыблемо в мире

Имя, и в песнях поэтов прославлен он будет великой

Честью доблестей всех, и молва известная земли

Все облетит, кои мир в себе заключает огромный,

⁶⁰ Океана отлив, иль что гладью очерчено моря,

Или же росный когда от пределов восходит Востока

Феб, иль как Севера стужа Медведицы хладной готова

Все заковать, иль она устремляется к Австрам дождливым.

Древние крепнут с тобою занятья, светлейший властитель,

И возрастают таланты, веков достойные древних.

Юношей цвет при тебе теперь начинает латинян

Молвить слова, говорить, по-латыни беседовать мило,

Прочь языка неученых гоня бормотанье дрянное;

Рад он не только принять владычество речи латинской,

⁷⁰ К подвигам Цезаря также и к имени громкого славе

Он устремляется, но и ступать по высокому следу

Ромула славной земли, когда, безупречный, устами

Житель Арпинский сердца умерял простого народа

И у суровых квиритов смирил их жестокие души,

Сведущ в искусстве, легко пробегая по речи фигурам.

Юношей цвет при тебе элементов изменчивых мира

Изученье начнет и причин сокровенных природы:

И почему земля в прозрачный окутана воздух,

И из чего родится огонь, сочетаясь с водою,

⁸⁰ Кто извечным законом могучими ветрами правит,

Рвущими с корнем дубы-великаны, и чтоб несогласье

Не разрушало союза стихий, но, связаны миром,

Сами в себе несли бы они исток перемены

И возрождали бы вновь прежним семенем прежние формы;

Все равно, ведет ли их или скрытым порядком

Распределяет судьба вновь начала грядущего мира, —

Слитые вместе с богами своими и близкие нашим

Душам, созвездия в их круговом разновидном движенье,

Коим природа столь часто дает повороты и смены,

⁹⁰ Влево когда и вправо когда стремительный кружит

Мир, чтобы разные формы восприняли эти начала.

Юности цвет при тебе ныне к звездам стремится небесным

И постигает светила в огромном поистине мире,

Что по извечным законам кружат в непреложном союзе,

Феба пусть узрит, пока бледножелтый его не похитит

Месяца серп, иль предскажет, почто столько в мире обличий

Должен принять, почему, — он узнает, — за море заходят

Звезд колесницы и как по различным орбитам орбиты

Движутся в переплетенье, в частях замыкаются должных,

¹⁰⁰ Следуя меры законам и точном во всем тяготенье,

Также и числам, какими весь мир управляется вечно,

И кто движеньем своим созидают гармонии прелесть.

Юности цвет при тебе по созвездиям мира познает,

Где обитает народность любая, страною владея,

В климате также каком обладают землей неподвижной,

Как дни и ночи проходят, пока, излучая сиянье,

К северу Феб поспешает, а также и к южному небу,

Пять поясов разделяя своим огненосным светилом

По небу и по земле, а также, в каком продвиженье

¹¹⁰ Все соразмерность приемлют тела и жар благодатный

В члены, откуда и люди, и все, что дышит на свете.

Юности цвет при тебе, коль болезни тела поражают,

Может лечить их, а также нести исцеленье болящим,

Вместе кореньев и трав постигнуть различные свойства

Также дано и для тел человеческих употребленье,

Видя начала, и жизнь умножает на годы, мешая

Хладные средства с сухими и влажные с теплыми вместе.

О счастливец, кому рок дано одолеть своевольный

И провести дней основу своих, наслаждаясь здоровьем.

¹²⁰ Юности цвет при тебе, на гражданское право опершись

И на церковное право, на папские также декреты,

Может на глупость узду наложить, чтоб блюсти договоры

Мирные, если в делах возникает значительных смута.

Умным советом силен, владык разъяренные брани

Он укротит и ровной межой проведет справедливость,

Вновь вернув ее в мир, сбежавшую прежде из мира.

Днесь при тебе окружает главу свою лавром священным

Юность германцев, и будет ученым уделом навеки

От императора честь и достойная Кесаря только

¹³⁰ Слава, когда он венчает победные волосы лавром,

Если царей или царства поют и заносят в скрижали

Те времена, что когда-то германцев триумфами славны,

Те времена, что надолго увидели мир благодатный;

И все, что древность давно изложила при свете неясном,

После заботы о вышних и к вере любовь уничтожат

Годы столь длинного века, все это передавая,

Жизни зерцало кому оставляют и нравов примеры.

Юношей цвет при тебе понимает, какую заботу

Должно иметь о богах и сонме праведных также,

¹⁴⁰ Чистых какие награды, а грешных кары по смерти

Ждут, в чем природа души и что за неба созвездья,

Ведает домы планет, если пагуба им преступлений

Не мешает земных, но когда бы общения злые

Им помешали, тогда должно смыть давнишние вины,

Вины своими мольбами очистить в темнице у Дита.

Юношей цвет при тебе наши царства теперь не покинет

И, как когда-то, теперь не пойдет к италийским пределам

Ради занятий, чтоб нравы познать и сплетенья законов,

Как и болезней заразу, что рок насылает, скорее

¹⁵⁰ Ныне италик спешит увидеть германские земли,

Он и Дунаю и Рейну дивится, кто будут законы

Землям предписывать всюду, пусть в Лации те и владычат

И надо всем, что сам Феб видит с высей Олимпа двойного.

Так прорицателя Феба оракулы мне повелели,

Чтоб я воспел и предрек времена под радостным небом,

В землях германских пока живут воздержные сердцем.

Матерь, дивная бога, к кому весь свет припадает,

Ты не приемлешь вовек тщетных молений к себе,

Дева, кому целый мир поверяет свои прегрешенья,

Сирым спасенье одно, ибо ты Дева царишь,

Ясная звездочка на берегу и гавань средь моря,

Ты на Дуная брегах правишь во храмах святых,

Их привлеки, в кои ныне входя, тебя в песне хвалю я

И, уж готовый упасть, эти моленья несу.

Эти хвалы, что тебе я пою, пусть воздам как награду,

Силу когда возвратишь, Дева, желанную мне.

¹⁰ Ибо недавно болезнь разлилась в моем теле повсюду,

Гнусное имя свое взявши от галлов себе,

Или же пища дала семена чесоточной хвори,

Или зараза во мне чем-то иным рождена,

Или немилость небес ко мне породила причины,

Или же влаги, — они царствуют в наших телах.

И, как от почвы прогнившей обычно родятся наросты,

Сырость гнилая когда диких родила зверей,

Так и часотка мне тело осыпала гнусная всюду,

²⁰ И четверные торчат всюду на мне гнойники.

Этот синюшный гнойник много жидкого гноя воспринял

И сукровицу свою прямо под кожей собрал.

Но и снаружи другой, наполненный вздутьем мясистым,

Прямо торчит, и похож он на волдырь или боб.

Но, бородавке подобно, и третий раздулся и вырос,

И он расползся уже и по рукам и ногам.

Сохнет четвертый, однако под сохлою коркой чешуйки

Сбросить готов и, вредя, миг лишь дает отдохнуть.

Боль, что подагре подобна, отсюда мученьями тело

³⁰ Поразила, лишив ночью покоя и днем.

Боль головная отсюда, зловонное также дыханье,

И отвратительно все пахнет, — и ложе, и дом.

Я заключил бы, — такая зараза везде лютовала

В землях Египта, где был изгнан за вины еврей;

Гнусную эту заразу везде по земле он рассеял,

К людям больным подойти каждый боится теперь.

Так вот и я, одинокий, лежал, презираем друзьями, —

Двое иль трое едва лишь посетили мой дом:

Стурн, Лонгин и Тихтелий, в искусстве лечения славный,

⁴⁰ Гракк и Стиборий еще, столь для меня дорогой,

Ты, Фуземанн безупречный, кто Музам моим благодетель,

Часто я чувствовал мощь речи приятной твоей.

Через три знака уже солнце мир повернуло бродячий,

И уже быстро идти начали Чаши Весов:

Полые бочки тогда запенились мустом текущим,

Вакх начинал обретать винные силы свои.

Вижу, — присутствуешь ты при моих стенаниях, Дева

Сопровождают тебя хоры высоких небес,

И скоро лютую ты изгонишь из тела сухотку,

⁵⁰ Тело очистишь мое, званная мною не раз,

Мне возвращая былые, о Дева святейшая, силы,

Чтобы, по граду ходя, ложе я хвори презрел;

Песни за это мои тебе вечно хвалу изъявляют,

Что неизменно к тебе будут любовью полны.

Женщина, что силой козней могла б, лишь она и представит,

Та, кто похитила всю высшую папскую честь.

Цвет для Венеры небесный приятней всего: и отсюда

Бракха сияет, одев цвет Целестина — небес.

Я жилище хранил в стародавних Евсебия нравах,

И покровительством я дом безопасным сберег;

Ныне же, в граде когда времена наступили благие,

С древним искусством я сам новое рад одобрять.

Прежнюю силу она мне вернула и больше, чем может

Сделать сам бог, и дала тело исправное мне.

Пусть же я, Цельтис, примусь за древнюю снова забаву,

Горацианской вослед сладостной лире идя.

Верного нет ничего в делах человеческих, случай

Всем помыкает, судьба правит на всяческий лад.

Так ведь недавно я, Цельтис, входил в этот город здоровым

И во всем теле моем благополучен вполне.

Роком каким, я не знаю, враждебным сраженная камнем,

Пухнет нога, и свою кожу не держит она.

Юноши, вас умоляю, стерпите отлучку поэта,

Милое завтра подаст снова уверенность мне.

Цельтиса Муза привет посылает Витезию с Бальбом

И на обеде своем жаждет вас увидать,

Феб Геркулеса столпов когда устремится достигнуть,

И пополудни когда час четвертый придет.

Завтра, после того как Цинтий нам явит восьмую

Тень, и шафранный свой блеск в мире златом разольет,

Тут космография в доме моем начало воспримет,

В книгах восьми описал Клавдий великий ее.

Я ее, Цельтис, открою, все три языка применивши,

Греческий, римлян язык, как и тевтонский еще,

С помощью твердых шаров я представлю и небо и землю,

С помощью старых таблиц новым пусть я научу.

Ну же, пусть славного ныне никто не отвергнет искусства,

¹⁰ Ведь без него никому, знаю, ученым не стать.

Вот за бобра свои песни Цельтис тебе посылает,

Истр не лелеет ему равного на берегах,

Истр, что семью рукавами вливается в Гетское море,

И, застоявшись, вода тучных рождает бобров

Четвероногих, и рыб, саламандр и пернатых под небом,

Каждый живущий живет в собственном месте своем.

Бобр же живет на земле, а равно и в воде обитает,

Так средь обеих стихий, хитрый, лелея себя.

Если б природа дала ему быстролетучие крылья,

То и жилище бобру дали бы трое стихий.

Рыбью природу, — ведь бобр обладает холодною кровью, —

Он заключает в хвосте, как и в ногах, у себя;

Все остальное, что есть в нем, согрето теплою кровью, —

Значит, он телом «мясной», «рыбный» — во всем остальном.

Танец мориски когда пред красавицею совершают

И каждый телом своим движет на собственный лад,

Всем благосклонность она обещает с достойным величьем

И, пока песня звучит, телом недвижна своим;

Светлые так пред недвижной землею звезды танцуют,

С пеньем, движеньем они шествуют по небу все.

Всем им предшествует первый танцор, с жезлом выступая,

Следом за коим идет множество прочих богов,

Шествует слева Персей, три лика Горгоны несущий,

¹⁰ Следом Кефей и за ним грубый Евнохий идет,

Дикий затем Волопас, кто матерь копьем устрашает,

Прочие также, — они в небе мерцают у нас.

Справа же от госпожи Орион с мечом лучезарным,

С ним те, что блещут среди против лежащих небес.

Скифских белее снегов был тот заяц, что в качестве дара

Столь превосходного мне ты подарил, Фуземанн;

Альпы его породили своих снегов белизною,

Там, где граница лежит славной отчизны твоей.

Кто ныне станет дивиться медведям на кручах Рифейских,

Севера небо кого белыми их создает?

Если была белоснежной мне зайцев дарованных шкура,

Столь же чист Фуземанн сердцем своим и лицом.

Так велика твоего вина благородная сила,

Данная мне лишь вчера, милый Тихтелий, тобой,

Что во всем теле почти она мне вернула здоровье,

Тяжкие члены когда предал я сладкому сну;

Так, если хочешь меня сделать ты совершенно здоровым,

Пусть же не будет пустой чаша вот эта моя.

Нет вкуснее еды во всех австрийских пределах

Мяса двух каплунов, присланных ныне тобой.

Их, я почел бы, вскормил Марк Катон, кто учит отменно,

Как утучнять и еще как оскоплять каплунов.

Сколько раз это мясо во рту у меня исчезало,

Столько же раз Фуземанн был удостоен похвал,

Кто ослабевшего и утесненного жребием злобным

Щедро дарами дарит и всевозможной едой.

Если б исследовать кто захотел риторики обе

Цицерона, кто был речи латинской отцом,

Если письмо написать с искусством истинным хочет

Или искусно создать памяти стоющий труд, —

Тот, когда восемь часов отобьет на часах, безупречный

Конрада Цельтиса дом пусть поспешит посетить.

Был властителем я, Леопольд, в австрийских пределах,

Праведен и справедлив, правил народами я.

Я этот храм основал, когда по воле Господней

Знаменье было дано промыслом огненным мне.

Папа «Невинный» восьмой тогда сидел на престоле

И Фридрих третий тогда нашим Кесарем был;

Перенести моего они тела велели останки,

Ими причислен я был к лику мужей пресвятых,

Чтобы внимал я моленьям, какие весь мир мне приносит,

¹⁰ И не позволил ничьим быть я напрасным мольбам.

Был настоятелем Гехтель тогда, по рожденье Христовом

В тыща четыреста восемьдесят третьем году.

То, что мы, юноши, с вами так много часов потеряли,

В этом повинна была злая зараза моя.

Ах! Лучше было дойти до скифских снегов отдаленных,

Где это солнце не льет с неба ни дня одного,

Чем столько в теле везде выносить непрерывных страданий,

Что истомленному спать ночью и днем не дают.

Но умоляю, чтоб вы как-нибудь меня извинили,

Ибо уж начатый труд надо теперь наверстать.

Завтра лишь солнце, лучась, свою первую тень обозначит,

¹⁰ Свой согревающий путь к Рака направив клешням,

Третья книга, во-первых, Горация начата будет,

В метрах лирических кто тонкие песни поет.

Юноша жаждущий строки познать медоносные, песни

Также на лире пропеть, сладко звучащей в ответ,

Завтра, едва молоток отбьет на часах семь ударов,

К ларам моим поспеши, знания выбравший путь.

Яркие звезды опять лишь огнями блестят роковыми,

Нам же в холодных краях плектров коснуться должно.

Отрасль Алкея, я прожил храбрейшим героем, Юнона,

Мачеха ярой кому мукою вечно была.

Всех чудовищ когда победил я в мире огромном,

Был среди Стиксовых вод мною и Цербер сражен,

С пеной тройною его и кровавой слюною из зева,

С пастью отверстой его в диком оскале своем;

Жребий противный вовек не сгибал мое сердце в боренье,

Среди тревог на земле и среди рокота волн.

Я тебе в жизни пример, кто труды перенесть захотел бы

¹⁰ Доблести ради и быть твердым в служенье добру,

Чтобы заслуженно дух твой, как только навеки оставит

Тело усталое он, вышнего неба достиг.

Не был никто мне знаком в австрийском городе целом,

Кем бы такая любовь к Музам владела, лишь ты,

Ты, у кого в самом сердце пленительный Феб обитает,

Ты, Михаил, кто рожден от трансильванских мужей.

Так принимай же дары ничтожные Цельтиса эти,

Эти дары, как залог дружбы меж нами навек.

Вышние боги когда возвратят мне силы былые,

Больше получишь и ты, ежели малому рад.

Целая жизнь — это труд, только труд — само наслажденье,

И коль размерен и труд, то ни к чему и покой.

Церв, когда он подошел к святым алтарям, заболевши,

Чтоб непорочный обряд хлебом свершить и вином, —

Чашу с презреньем отверг он наполнить германским Лиэем,

Вина вливая в нее древней Пелопа земли;

Так, когда этим вином он согрел свой недужный желудок,

То уж и наши весь день вина тевтонские пьет.

Трое найдутся, кто станут, когда ты их высечешь, лучше:

Баба дрянная, осел Бальней и Струмул еще.

Двое жить без любви и без ненависти не сумеют:

Женщина, алчный к деньгам, кто капюшоном прикрыт.

Некогда Цельтис, я был не дешевой наградой любимым,

Ныне меня Августин держит как милый залог,

Сердце кому вдохновляют и греков Музы и римлян,

И наполняет кого к Фебу святая любовь.

Эту тебе я дарю, Августин, уж старую книжку,

Чтобы о Цельтисе ты помнил почаще твоем,

Среди моравов ты первый, кого об ученой Камене

Греет забота и кем Феб всей душою любим.

Та, что красива, с лобком пусть откроет и черные глазки,

Белые руки у ней пусть предстанут с белеющей шеей,

Две небольшие ноги, подбородок пусть будет некрупным

И удлиненное тело, и длинные кудри златятся.

Ноздри пусть твердыми будут и твердыми кончики грудей,

Мягким да будет живот и такие же мягкие плечи,

И не размашистый шаг, а лицо и тот орган — стыдливы.

Песни в размеры сплетай, пока зной непомерный сжигает,

Ярый свирепствует Рак, песни в размеры сплетай.

Песни, поверь мне, до звезд тебя сделают всюду известным,

Слава, которую ты ищешь, пребудет навек.

Песни в размеры сплетай, и с тобой Аполлон золотистый

Будет и сонм Пиерид, как и Кастальских богинь.

Плектр доставят тебе они вместе со звонкой кифарой

И в красноречье святом даст тебе Феб мастерство.

Песни в размеры сплетай, ведь записаны песен законы,

¹⁰ И философия даст знание таинств тебе.

Также добавь, что в песне тайные пишутся судьбы,

Все, что богиня дерзнет хитро явить в колдовстве.

Знай же, однако, что книги с тобой в искусстве пребудут.

Их печатник издал: станешь ученым со мной.

Хладное тело мое когда будет сокрыто в могиле

И к Стигийским водам дух мой навеки сойдет,

Пусть разлетятся творенья мои, пусть останется имя

Прежде известное всем средь алеманских мужей;

Конрад Цельтис тогда пусть достигнет высокого неба,

О воздаянье таком, друг мой читатель, моли.

Благостен труд, удостоен от вышних небесной наградой,

К звездам за братьев в Христе просьбы в моленьях излить.

К теням подземным, однако, чтоб не был ты скорбным похищен,

¹⁰ В песне трепещущей даст Дева защиту тебе.

Я уступаю охотно твоим, Лигурин, сочиненьям,

Цельтис, я чту глубоко стопы, коленца твои.

Счастлив ты, Фридрих, нежданно обретший такого поэта,

Кто все деянья твои в песне гремящей поет.

Ты — самый близкий к поэту, рожденному Мантуей мудрой,

К мужу, в чьей песне сошлись Цезарь с Помпеем на брань.

Так не звучит Стилихон иль Гонорий, иль Майориан, иль

Кто Сципиадов поет и Спарциадов поет,

Пел кто Ясона скитанья, влекомого вздувшимся морем,

¹⁰ Иль Эакида поет, иль Фиваиду творит.

Битвы вождя македонцев, всему известные миру,

Тот, кто в гексаметрах чтит, — он уступает тебе.

Пусть же Германия в битвах поэту рада такому, —

Наш он и словом таким славит тевтонскую честь.

Передают, что, когда творец первозданный из теплой

Глины тела изваял первого мужа с женой,

Долго думал о том всех вещей созидатель, где в теле

Этих творений двоих части срамные вместить.

И когда двое стояли совсем обнаженные, видом

Не различаясь, и пол признаков все не имел,

Выхватил у одного из бедра он немалую долю

Тела, к другого бедру, бросив, приладил ее,

На три деленную части, — и так эта плоть и повисла;

¹⁰ В теле ж другого зато ров величайший возник.

Так, ощущая урон и тело, лишенное части,

Женщина требует вновь член справедливо себе.

Многим тебе мои песни обязаны, Витисолерий

Христофор, кто краса целой отчизны своей.

В теле прекрасном твоем и доблесть отменная, много

Сердца богатств и души ты сочетаешь в себе.

Связаны долгой любовью с тобою за это Камены,

Кто и тебя и твоих мерно на лире поют.

В сердце, ученый, несешь ты всегда Аполлонова Феба,

Кто помогает тебе мудрые песни слагать.

Не умолчу и о том, что ты отпрыск древнего рода,

¹⁰ И об отце не смолчу, друге большом короля,

Кто королевским послом был не раз во многих пределах

Галльских, германских, кто был и гесперийским знаком;

Кесаря и королей столько раз исполнял порученья

Тайные он, и в своей воле Европу держал.

Многими землями он владел в Богемии всюду,

Крепости и города были во власти его.

В будущей песне иные хвалы у себя сохраню я,

Вит, кого следует петь более мощной трубой.

Некогда трех Венер мудрецы описали поэты,

Видел оттиснутых их в изображениях я.

Первая, — та исступляет, вторая — продажная шлюха,

Третья же в чистой любви наше потомство растит.

Также тройное питье непременно в застолье веселом:

Первое, от естества, жажду снимает во рту.

Страсти слова возбуждает второе, сердца просветляя,

Третье же к ссорам стремит и к одичалой войне.

Бедный когда, Полаген, ты недавно остался без денег,

То призываешь к жене мужа святого прийти,

Кто тебе тридцать монет золотых немедля одолжит,

Чтобы в пещеру жены влезть, принужденной к тому.

Вещи четыре найдешь, что никак быть сокрыты не могут:

Кашель, чесотка, любовь и бестолковая дурь.

Мальчий достойный, старайся, чтоб песнь, что послал я в подарок,

Ты превзошел; и за то в мире прославишься ты.

Упоминают пять рек, протекающих в царстве подземном:

Лета, Стикс, Ахеронт и Коцит еще с Флегетонтом.

Здесь перевозчик, тряся головой, перевозит народы,

Рядом Цербер рычит пастью своею тройной;

Пена тройная его и слюна кровавая в пасти,

Зева отверстого дик кверху торчащий оскал.

Жуткие шеи когда он трижды в лае подъемлет,

Стонет эфир, и гремит мощными звонами он.

Отпрыск Эола Сизиф вращением быстрым по скалам

Силится наверх поднять книзу катящийся груз:

Напоминание он, чтоб не стал богатеем грабитель

И чтобы алчный злодей честных людей не теснил.

Ропщет на то он, что вновь отрастают печени ткани,

Коршун свирепый кому печень терзает, клюя.

Криком кричит: «Перестаньте вы, факелы, мучить, о люди,

Что родились на земле, лож не скверните богов!

Глупый, безнравственно я пожелал непорочной Дианы, —

Вот и терзает нутро хищная птица мое».

Вечною мучимый жаждой, вконец обессилен суровый

Тантал, ему не испить прочь убегающих вод.

Жаждущий, он призывает, чтоб ни один сотрапезник

Сердцем иль словом не стал тайны богов разглашать.

Юное племя Титанов, — их Матерь-Земля породила, —

Дерзко пришедших изгнать с неба небесных богов,

Коих Юпитер во гневе низверг своей молнией к мрачным

Теням, и в Стикса водах похоронил их толпу,

Напоминают: никто пусть не вздумает рваться на небо

И безрассудно войну в небе с богами вести.

Сестры здесь Данаиды свои наполняют решета,

Но выливается прочь эта из бочек вода,

Напоминая, чтоб ночью не смела законного мужа

Дева убить ни одна, кары подобной страшась.

Около них Эвмениды в тройной побелевшие злобе,

Страшные кары еще усугубляя, стоят.

Факелы держит во рту Тизифона и их остриями

Жарит преступных она, им же удары даря.

В пляске своей Алекто завыванием жутким в смятенье

Души приводит, ярясь свары Мегера родит.

Возле них и Минос, Радамант восседает ужасный,

Сам здесь Арбитр, кто ведет счет наказаниям там.

Он и велит, чтобы каждый признался в своих преступленьях,

Если последним кострам он предназначил его.

Сестры-Парки прядут там свою неразрывную пряжу,

И не Клото жизни нить, но лишь Лахеса прядет.

Вскоре Атропа затем, обрывая тугую основу,

Нитей обрезки швырнет в месте последнем для всех.

Около них воздыхает несчастная дочка Цереры

С царским скиптром в руке, ей причиняющим скорбь.

Далее в мрачном чертоге губитель Плутон восседает

Грозный и, гневом объят, громко, надменный, кричит:

«Водами Стикса клянусь и царством, исполненным страха,

Что ни один не уйдет от наказанья злодей.

Так мои скиптры велят: пусть любой, нисходящий под землю,

Примет достойную дань за преступленья свои».

Воздух тут весь зазвенел от неслыханно яростных криков,

Скорби исполненный вопль воздух подъемлет до звезд.

Ныне я не могу описать столь великих стенаний,

¹⁰ Если бы даже из ста уст моих песня лилась.

Этого голод терзает, а этого — жажда до дрожи,

Зависть, снедая, тому сердце свирепое жжет.

Тот негодяй погребенным находится в пламени вечном,

Рот погружает другой в пламень пылающих вод.

Этому рвет колесо, вращаясь стремительно, тело,

Тот на морозе дрожит телом продрогшим своим.

Этот, сидит, рот разинув и песней к душам взывая,

Но и не слушает бог скорбных молений его.

Непоправимые судьбы текут непреложным порядком,

²⁰ В вечном законе навек запечатленны они.

Цельтис, изгнанником я удалюсь под Севера небо,

Если обещанной мне должной награды не дашь.

Имя свое ты, Козьма, от имени греков выводишь,

Греков, молю, соберись книги почаще листать.

Вот и я, кто теперь возлюбил обычаи древних,

Малые эти дары шлю в день рождения твой.

Также прошу, чтоб и ты прислал мне обещанных песен,

И твое имя тогда в небе самом воспарит.

Остановись и прочти, что на камне написано, путник,

Камне, который мое тело скрывает в земле.

Хочешь ли имя? Я был Николаем, аббатом достойным,

Вита святого собор белой где кровлей блестит.

Братьями я управлял безупречно с отеческим сердцем

И с благочестием я целый собор опекал.

После душу мою бог призвал на высокое небо,

Тело же погребено в этой холодной земле.

Ныне лежу, судии ожидая грядущего лика,

Мертвых когда призовет к трону владыки труба.

Анной была я когда-то, фон Шаумберг меня называли,

В славной франков земле я появилась на свет.

Я безупречна была, дорога для любимого мужа,

В карнов земле ты теперь видишь могилу мою.

Тяжкие труд и забота беднягу теснят земледельца,

Столько ж и воин несет, в лагерь военный вступив.

Труд величайший в искусстве Паллады свершить подобает,

Чтобы достигло небес славное имя твое.

Роскошь чрезмерная, власть, богатство, почести, слава,

Знатность, характер, краса и воздыханья любви, —

Все похоронит земля и в своих сокроет глубинах,

А на земле и следа (истинно так) не найдешь.

Честность и доблесть одна пребудут бессмертными в мире,

Мудрые песни еще, нашим потомкам милы.

В должное время быки утоляют возникшую жажду,

Лошадь и птица, кого воздух легчайший несет.

Нас же, кто дивным своим похваляется разумом, что же

Денно и нощно в плену держат Венера и Вакх?

Из головы рождена Юпитера, жен украшенье,

Сделай достойным меня брачных покоев твоих.

Страха не дай и надежды на тщетные радости мира,

Скорби не дай и забот там, где лютует судьба.

Пусть этот брак наш родит нам потомка на вечные веки,

Будь он в потомстве благом чтим и хвалим, и любим.

Все разрушаешь ты, смерть, все рожденное ты похищаешь:

Честность одна и труды будут по смерти всегда.

Здесь тебе, Вакх, наш отец, Киферон звучит многошумный,

На Геликоне твои здесь обиталища, Феб.

Нимфы живут Либетриды здесь в гротах поистине дивных,

Здесь Пиерид, Феспиад также жилище найдешь;

Здесь превосходный источник водой знаменитый поэтов,

Конь Горгонейский его выбил копытом своим.

Этот орел превосходный — творенье Иоанна Бургкмайра,

Цельтис же сочинил славный об этом рассказ.

С Музами тот девятью семь искусств сочетал здесь, какие

Вена ученая чтит, с рвением равным для них.

Если нехитрая песнь наша стоит чего-то, читатель

Кроткий, иль в ней хоть чуть-чуть вольные блещут слова,

И что, быть может, найдешь ты германскую нашу стыдливость,

То сбереги, — собрала это к отчизне любовь.

Мне ведь хотелось, чтоб силы Германии прежними стали,

Власти чуждой когда не выносила она,

И чтоб германцы постигнуть ученых Камен захотели,

Все, чему учит самой Мудрости чистый исток.

Но я сказал бы, пусть звезды предпишут законов устои,

¹⁰ Пусть и у каждого нить жизни пребудет крепка.

Как мне тебя помянуть, открывателя книготисненья,

Кто достопамятней всех римлян и греков мужей?

Право, животные все, что живут в обличии схожем,

Иль на земле, иль в воде, иль среди воздуха струй,

По договору друзей обитают в согласии полном,

И друг другу они не причиняют вреда.

Против коршуна коршун ногтей не острит искривленных,

И не видали, чтоб волк волка другого терзал,

Ни лягушка лягушку, ни щука щуку не тронет:

Но непохожие все дикие битвы ведут.

У человека ж такой произвол, разрешенный над жизнью,

¹⁰ Что он готовит мечи против таких же людей,

В бешеном сердце своем он свирепо готовит убийства,

К золоту иль серебру страстью когда распален.

Пусть же, властитель, тебя славит разноязыкая жертва:

Новые храмы себе в наших ты строишь сердцах.

Глянь на растущую ввысь под высокими звездами Вену, —

Стольких лелеет она истинно любящих Муз.

Прочь отойди «Александр», отойдите все детские книжки,

Ибо Минерва сама в школах австрийских царит.

Возвратился каким Алкид из испанских пределов,

Много даров золотых вместе с быками неся,

Или каким сам Вакх победитель от индов курчавых

Много трофеев принес, милых для отческих Фив,

Кесарь от западных только брегов таким возвратился,

Как победитель, во власть Рейн получив и Дунай.

Там усмиряя сикамвров, а там укрощая богемцев,

Пусть и Европу он всю власти своей подчинит.

Кесарь — всесветная честь и ученых слава поэтов,

Должной наградою ты даришь достойных людей.

Если я стою, молю, увенчай короной зеленой

Голову мне: пусть волос лавра коснется венок.

Я ж за такую награду тогда, навеки обязан,

Здесь и повсюду твои буду деяния петь.

И, пока буду я жив, выше звезд вознесу я потомков

Кесаря дивных, творя песнь их преславной судьбе.

Голову, Кесарь, мою увенчал ты лавром зеленым,

Ныне священный мои лавр украшает власы.

Я же, признательный вечно тебе за дар столь великий,

Здесь и везде воспою славу деяний твоих.

И не моя здесь заслуга, что так высоко награжденье, —

Но меченосный его сам император свершил.

Меченосец державы и славный ее избиратель,

Князь мой, надежда и честь, благо отчизны своей!

Чем отплачу я тебе, чем воздам за такую награду, —

Тем, что увенчан венком, я ведь обязан тебе.

Все мы — тени и прах; только доблесть одна по кончине,

Все пережив, сохранит имя бессмертным навек.

Буду стремиться я, Фридрих, твою несравненную доблесть

Людям грядущим явить, славя тебя и твоих.

Будешь бессмертен всегда, ни в каком не умрешь ты столетье,

¹⁰ Пусть не снесу я, что есть даже у времени власть.

Прежде ты не был еще у меня, досточтимый сенатор,

В песнях моих ты сейчас будешь, как должно, воспет.

Нравы, таланты и речь, изощренная знаньем законов,

Есть у тебя, и смирить, мудрый, ты можешь зверей.

С кроткой душою прими многоликие ты восхваленья,

Ныне прими, — мы всегда мощь твоих чувствуем уст.

Грониген астролог, толкователь фатального мира,

Удостоенный наш утлый поддерживать челн,

Среди друзей дорогих ты не будешь самым ничтожным,

Благоволишь мне, со мной связан любовью давно.

Скромная, мощного речью в центон собирая Марона,

Тех, кого Лаций нам дал мудрый, взрастила она;

Пусть ее, нашу, читают, рожденную кровью саксонской,

И поэтессы родной в песне восславят труды.

Оттиски текстов латинских и греческих ныне достигли

Наших пределов, твоим, Риманн искусник, трудом;

И вот за это тебе вся Германия шлет благодарность,

Здесь и повсюду тебе распространяет хвалы.

Почва германцев хотя столь многих кормит поэтов,

Тех, кто дерзают стихи в разных краях рассевать,

Что же я, Цельтис, умолк почти на пятнадцатилетье,

Выпустить в свет на земле книги свои не дерзнул?

Лавр этот Конраду мы, Кесарь, жалуем, — доблесть поэтов,

Чтобы героев дела славные он воспевал;

Им пусть поэтов венчает с заслуженной он похвалою,

Ибо он носит уже нечто от Нас в свой черед.

Все, что небо, земля, что воздух и море имеют,

И в человеческих что может случиться делах,

Все, что бог-огненосец свершает в мире огромном, —

Все философия, я в сердце имею своем.

Меня зовут Софией греки, латины — сапиэнцией,

Египтяне и халдеи меня открыли, греки записали,

Латиняне перевели, германцы возвеличили.

В самой средине Европы, в средине тевтонского края

Город сей вновь посети, друг мой читатель, молю;

В мире никто не видал подобного этому града,

Что средь неплодных полей так изобильно процвел.

Каждый, кто будешь аббатом, мои эти строки почаще,

Я умоляю тебя, в помнящем сердце держи.

Будь милосерд, благочестен и веры ревнитель, последуй

Вслед за Тритемием ты, я побуждаю, моим.

Видишь, поставил уже я ученых мужей монументы,

Также и все, что красой сможет и вам послужить.

Напоминаю, прошу, ты по нашим следам направляйся,

Тот, кто придет без меня править обителью сей.

Рода затем твоего описал бы я в славе начала,

Предков и пращуров всех, великодушье отца,

Также и титулы рода, и древность исконных владений,

И сколь старинный уже нобилитет у тебя,

Был ты ребенком каким, как ты рос в свои первые годы,

Что возмужавши свершил, что в пожилые года.

Рода когда твоего я истоки постигнуть стараюсь,

Должен я, Цельтис, к богам, близким тебе, подойти.

Смертные, вы воздержитесь (тогда промолвит Юпитер)

¹⁰ И небожители вы сыном его называть.

Прямо от нас он рожден, Максимилиан Величайший,

Громкая слава не даст, чтобы иным был отец.

Ты лишь нам удели покой возлюбленный сердцу

И повели, чтоб мои были со мною друзья.

Ведь в одиночку никто не исполнит подобного дела,

В коем так много святых предков помянуто здесь.

И так как нет средь живущих тебе подобного ныне,

То в одиночку никто труд не осилит такой.

Что бы замыслили монстры, которых так много под небом

Нашим германским, чтоб всех ужас и трепет объял?

Что мне о детях иль свиньях сказать? Мы видели сами:

Тело раздвоено их, но при едином лице.

Иль умолчу? Говорят, будто мать на бреге Энунта,

Боги! во чреве несла двадцать четыре плода.

Я не могу умолчать и о птицах в гнезде лишь трехдневных,

Коих жестокий с небес молнии губит удар.

Женскими хоть и кишит Германия монастырями,

И днем и ночью они лишь по-латыни поют,

Но все святые места Камен латинских не знают, —

Только невежество им и простота по душе.

Иль по обычью друидов не должно слова понимать им,

Кои Иерусалим в тайных им книгах принес,

Видимо, чтоб эти тайны в дремучий народ не проникли,

Иль, чтоб святые слова не залучила волшба.

Но говорю я: что пользы так петь священные гимны,

¹⁰ Денно и нощно своих только тревожить богов?

Если поет и не знает, что песней священною просит,

То и корова вот так среди базара ревет.

Если германцам моим я себя представляю поэтом,

Тотчас они: никаких он не накопит богатств,

С песней он всю свою жизнь до конца расточает, безумец

И не желает талант к пользе своей обратить.

Он ведь словами не может лечить, продавать что имеет,

Сеять не хочет слова он среди рыночных ссор.

И не желает он голову брить, покрыв капюшоном,

Чтоб невоздержность его алчный насытил кабак.

Радостей строгих законного ложа гнушается также,

¹⁰ Как и желаний, каких полон в тревоге отец.

Я же в ответ: «Пиериды, вы — сестры несчетного сонма,

Пусть я за вами пойду, Цельтис не будет богат,

Чтоб никакие в ларце мною, скрягой, не правили деньги

И чтобы после меня радостей не принесли.

Пусть до небес вознесен я буду потомством ученым,

Кто прочитает мои книги по смерти моей;

Этим себе я милей, чем, когда бы сестерциев тыщу

После оставил иль все Балтики царства, уйдя.

Предпочитаю живым я с живыми сыпать деньгами,

²⁰ Чем после смерти мое все промотает лентяй».

Юноши немцев, глядите, вот песни, — они на четыре

Гласа — поэты их так, храмы святые поют.

Каждый в них слог сохраняет природу и должное время,

Каждая зиждется песнь также на должной стопе;

Настроенья души и движенья пульсируют в теле,

С ними и плектры дрожат в стройном созвучье своем,

Словно Орфей у одрисов пел песни свои под кифару,

И возле Тибра — реки в оное время ты, Флакк,

Как средь огромных вершин обширнейшей дебри Герцинской

Цельтис, — о том говорят, — в лирных искусен ладах.

Трижды, четырежды счастлива ты, о германская почва,

Кто по законам теперь греков и римлян поет.

Вы сотоварищи, кто так согласно поете поэтов

Песни, что грустным сердцам радость привыкли нести,

Вакха сопутники кто и Феба, и мудрой Минервы,

И неизменный отряд нежной Венеры друзей,

В полую воздух когда во свирель вы вдуваете дружно

И под рукою у вас лира-болтунья звучит,

Громко свистящая флейта различные дарит созвучья, —

Цельтис ваш музыку вам эту в подарок принес.

Был среди наших германцев и Эглин по имени Эргард,

Первый кто ноты сумел медью оттиснуть у нас.

Он и лирических Муз первым милые песни оттиснул

И на четыре их петь голоса тем научил.

Анна ничьих никогда не оставила втуне молений,

Но неизменно несла помощь желанную всем.

Значит, пусть Матерь благую мы честью великой одарим,

Ту, кто моленьям ничьим тщетными быть не дала.

С Мольдою Эльба течет, устремляясь в Германское море,

С Мольдой, что Прагу своей делит прекрасной водой;

Эльба же посередине все земли германские делит

И на две части еще царства Тевтонские все.

О, что за зрелище Рима, какая с ним ныне превратность,

Древле людей продавал, души теперь продает.

Все, что в Германии было в ее уголках отдаленных,

Все, что имеет она и в серединных краях,

Вырвано все и, увы, перехало в Рима твердыни,

Чтобы, бессовестный Рим, роскошь насытить твою.

Надо бы воинам деньги пожертвовать эти, и ими

Нашим защиту домам в мире у нас получить, —

Их же римский солдат захватил себе на потребу,

¹⁰ Чтобы и ночью и днем Вакху с Венерой служить.