Стихотворения и поэмы

Моя душа о боль земную

Со стоном бьется, и сквозь сны

Мне обещает твердь иную

Незримый голос с вышины.

И правлю я во тьме вечерней

Корабль к маяку вдали…

Шипы окровавленных терний

В венок мой демоны вплели.

Пусть в белизне прибрежной пены

Мелькает райская земля,

Но корабельные сирены

Поют о смерти корабля.

Ах! Берег близко… Руки стынут

В прохладной полумгле ночной.

Я знаю: мрачный жребий вынут

Из Книги Голубиной мной.

Ночное развернулось знамя!

Мне не пристать к земной мете!

И демон, трепеща крылами,

Как птица, реет в темноте.

Исчезни!.. В миг, когда усилья

Покинут мертвенную плоть.

Архангелов незримых крылья

Дух вознесут к Тебе, Господь.

Когда в уединеньи мирном

Я совершенствую труды

И славословлю пеньем лирным

Чудесный свет твоей звезды,

Душа смиренною отрадой

Переполняется и ждет.

Ободри сердце и обрадуй,

Посевов вожделенный всход!

Приди и пронесись, ненастье,

Дождь благодатный уронив!

Какое ласковое счастье

В волнении созревших нив!

Когда ж осеннею порою

Из городов поток людской

Полузаросшею тропою

В мой вдохновительный покой

Придет, чтоб с жадным восхищеньем

Глядеть на сладостный посей, —

Я отойду и с огорченьем

Прерву ликующий напев.

Как деревенский житель скромный,

Я их восторга не приму:

Я чужд и их волне огромной,

И их ленивому уму.

Когда же потекут шумливо

Они обратно за камыш —

Я пожалею сиротливо

Мою израненную тишь.

Когда в зловещий час сомнения

Я опьянен земной тоской,

Свой челн к стране Уединения

Я правлю твердою рукой.

Земля! Земля!.. Моей отчизною

Я вновь пленен. Родная тишь!

Но отчего же с укоризною

Ты на пришедшего глядишь?

Тебе был верен я, не знающий

Иных утех, чем грез о том,

Когда приду, изнемогающий,

К тебе я в сумраке ночном.

Из данного мне ожерелия

Я не растратил бирюзы —

Ни в час безумного веселия.

Ни в час настигнувшей грозы.

Смотри: венец твой окровавленный

Из горних, облетевших роз,

Как раб смиренный, но прославленный,

Я на челе опять принес.

Пусть в городах блудницы многие

От ласк моих изнемогли —

О, что тебе слова убогие,

Растерянные мной вдали,

И поцелуи бесконечные,

И сладострастья буйный хмель?

Тебе принес я речи вечные

И дух — увядший иммортель.

О, приюти меня, усталого,

Страны блаженной темнота,

И горстью снега бледноталого

Увлажь иссохшие уста!

Пройдя небесные ступени,

Сквозь тучи устремляя бег,

Ты снизошла, как дождь весенний,

Размыть в душе последний снег…

Но ты, мятежная, не знала,

Что изможденный плугом луг

Под белизною покрывала

Таит следы угрюмых мук.

И под весенними словами,

Растаяв, спала пелена.

Но, как поруганное знамя,

Молчит земная тишина.

И лишь в глаза твои с укором

Глядит безмолвьс темноты:

Зачем нечаянным позором

Стыдливость оскорбила ты?

Очаровательный удел,

Овитый горестною дрожью…

Мой конь стремительно влетел

На мировое бездорожье.

Во мглу земного бытия,

И мгла с востока задрожали,

И слава юная моя

На перекрестках отставала.

Но муза мчалася со мной

То путеводною звездою,

Сиявшей горней глубиной,

То спутницею молодою.

Врачуя влагою речей

Приоткрывавшиеся раны

От неоправданных мечей

Среди коварного тумана.

И годы быстрые цвели

Прозрачной белизной черемух…

Мы песни звонкие несли

Среди окраин незнакомых;

В еще не знаемой земле

Переходили хляби моря;

На вечереющем челе

Горели ветреные зори.

Облитый светом заревым,

В томленье сладостном и строгом,

Венчанный хмелем огневым —

Я подошел к твоим чертогам.

Не изменила, муза, ты,

Путеводительная муза,

Венцом нетленной чистоты

Чело отрадного союза

Благословенно оплела,

Разлившись песней величаво.

И только тут к нам подошла

Отставшая в дороге слава.

Чья-то рука бесполезно навьючила

На плечи старый, ненужный костюм.

Вот я стою — придорожное чучело —

Чуждый и воли, и бега, и дум.

Вот я стою. Никого я нс трогаю,

И отразилась на бляхе звезда.

Мимо несутся стальною дорогою

С горохом, с шумом, свистя, поезда;

Дымною пастью кидают уверенно

Прямо в лицо огневую струю.

Мимо и дальше. И так же растерянно

Я, неподвижный, безвольный, стою.

Так же беспомощно пальцами-палками

Я упираюсь в нетающий мрак.

Дымом, и сажей, и черными галками

В клочья разорван мой старый пиджак.

Жизнь огородная тело измучила,

В сумрак развеяла дух пустота.

Вот я стою — придорожное чучело

В рваном костюме больного шута.

Я средь леса встретил беса

В золоченых сапогах.

Свищет, что есть сил, повеса,

Папиросочка в зубах.

Краской вымазаны губы.

Ноги — палки, хвост — дуга,

В ржавчине старинной зубы.

Посеребрены рога.

«Я служил солдатом в войске,

Сам собой не дорожу:

Снимут голову — геройски

Я другую привяжу!»

От него собачий запах,

Гнусен беса едкий смех,

На больших косматых лапах

Две перчатки без прорех.

На гармонике играет.

Нервно ногу трет ногой

И фальшиво подпевает

И любуется собой.

Что же, друг! Давай попляшем!

Раз-два-три! Живей, живей!

Иль в кругу бесовском вашем

Вы чуждаетесь людей?

Полно, бес! И я такой же

Проходимец и бедняк!

Погоди! Куда? Постой же!

— Бес умчался в березняк.

Я в сумраке беззвездной ночи

Доволен ласковой судьбой.

Мои благословляю очи,

Любующиеся тобой.

Моя старинная подруга,

Хранительница от обид!

Твоя девическая вьюга

На крыльях огненных летит.

В твои серебряные звоны

Прозрачных, солнечных имен

Душой больной и изумленной

Я неизменчиво влюблен.

Ликуй, наследница красавиц!

Тебя я радостно пою!

Ты пляской пламенных плясавиц

Околдовала ночь мою,

Заворожила. Ныне, пленный,

Я погружаюсь в твой туман.

Ты перевязью драгоценной

Удерживаешь кровь из ран.

И я, прикованный к постели,

Изнеможенный и в огне,

Считаю дерзкие недели

В твоей кипящей глубине.

В непрерванной грозою неге

Молюсь: Господь! Благослови,

Чтоб страсти буйные побеги

Не иссушили куст любви,

Чтоб эти черные вуали

Слегка опущенных ресниц

Моей не обманули дали,

Моих не спутали зарниц!

Ваш полудетский, робкий шепот,

Слегка означенная грудь —

Им мой старинный, четкий опыт

Невинностью не обмануть!

Когда над юною забавой

Роняете Вы милый смех,

Когда княжною величавой,

Одетой в драгоценный мех,

Зимою, по тропе промятой,

Идете в полуденный чае —

Я вижу: венчик синеватый

Лег полукругом ниже глаз.

И знаю, что цветок прекрасный,

Полураскрывшийся цветок.

Уже обвеял пламень страстный

И бешеной струей обжег.

Так на скале вершины горной,

Поднявшей к небесам убор,

Свидетельствует пепел черный,

Что некогда здесь тлел костер.

О, как дерзаю я, смущенный,

Вам посвятить обломки строф, —

Небрежный труд, но освещенный

Созвездьем букв: «а Goumileff».[3]

С распущенными парусами

Перевезли в своей ладье

Вы под чужими небесами

Великолепного Готье…

В теплицах же моих не снимут

С растений иноземных плод:

Их погубил не русский климат,

А неумелый садовод.

Опять покорен грусти, мрачен,

Я — одинокий — снова с той,

Чей взор пленительный прозрачен

И полон юной красотой.

Но ныне с кроткой укоризной

Встречают запылавший день

И страх пред новою отчизной

И недоверчивая лень.

Нет! Не увлечь меня мятелям

В земной простор, в далекий путь,

Не взволновать твоим свирелям

Мою задумчивую грудь.

Еще вскипает над долиной

Осенним солнцем небосвод,

Но треугольник журавлиный

Медлительно на юг плывет.

Нависла боль свинцовой тучей

С каймой кровавою вокруг.

И ты изрыт тоской летучей,

Многострадальный, нежный луг.

Раскрылся плащ ночной и синий

От леса и до камыша.

В твоей измученной пустыне

Теряется моя душа.

За ней, бредя стопой тревожной

В глухую ночь, в ночную тишь,

Ты, сердце, песнею острожной

Над осенью моей звенишь.

Ты отошла за травы луга,

В глухую осень, в камыши…

Расплескивает крылья вьюга

Над страшною тоской души

Прислушиваюсь к милой флейте

И к дальним шорохам сосны.

Жестокую печаль лелейте.

Мои отчетливые сны.

Я вижу в снеге лабиринта,

Где без дорог мои пути,

Краснеет кровью гиацинта

Твое последнее «прости!».

Ты не могла, ты истомилась

В слезах и бормотаньях встреч,

И отошла, и закрутилась

Змеею шаль вдоль смуглых плеч.

Я не виню, что ты, больная.

И уходила и звала.

И вся цветная, вся хмельная

С моих страниц ты уплыла.

Но не кляни и ты, что ныне

С губ помертвевших, ледяных

В часы растерянных уныний

К тебе слетает блеклый стих.

Мне кажется, что ночью каждой

И каждым утром, каждым днем,

Когда объят предсмертной жаждой

И смертным роковым огнем, —

Ты проплываешь надо мною.

Колебля тонкое копье,

Дразня минувшею весною,

Суля иное бытие.

Волна — я знаю — беспощадна

И снова не придет к камням,

Но тешиться мечтой отрадно

Изнеможденным берегам.

В рукавицу извозчика серебряную каплю пролил,

Взлифтился, отпер дверь легко.

В потерянной комнате пахло молью

И полночь скакали в черном трико.

Сквозь глаза пьяной комнаты, игрив и юродив,

Втягивался нервный лунный тик,

А на гениальном диване, прямо напротив

Меня, хохотал в белье мой двойник.

И Вы, разбухшая, пухлая, разрыхленная,

Обнимали мой вариант костяной.

Я руками взял Ваше сердце выхоленное,

Исчеркал его ревностью стальной;

И вместе с двойником, фейерверк тосты,

Вашу любовь до утра грызли мы,

Досыта, досыта, досыта,

Запивая шипучею мыслью.

А когда солнце на моторе резком

Уверенно выиграло главный приз,

Мой двойник вполз в меня, потрескивая,

И тяжелою массою рухнулся вниз.

Год позабыл, но помню, что в пятницу,

К небоскребу подъехав в коляске простой,

Я попросил седую привратницу

В лифте поднять меня к вам в шестой.

Вы из окошка, туберкулезно-фиалковая,

Увидали меня и вышли на площадку.

В лифт сел один и, веревку подталкивая,

Заранее снял ласково правую перчатку.

И вот уж, когда, до конца укорачивая

Канат подъемника, я был в четвертом, —

Допрыгнула до меня Ваша песенка вкрадчивая,

А снизу другая, запетая чортом.

И вдруг застопорил лифт привередливо,

И я застрял между двух этажей,

Бился и плакал, кричал надоедливо,

Напоминая в мышеловке мышей.

А Вы всё выше

Уходили сквозь крышу,

И чорт все громче, всё ярче пел,

И только его одну песню слышал

И вниз полетел.

Летнее небо похоже на кожу мулатки,

Солнце, как красная ссадина ни щеке:

С грохотом рушатся витрины и палатки,

И дома, провалившись, тонут в реке.

Падают с отчаяньем в пропасть экипажи,

В гранитной мостовой все камни раздражены,

Женщины без платки, на голове — плюмажи,

И у мужчин в петлице — ресница Сатаны.

И только Вы, с электричеством во взоре,

Слегка нахмурившись, глазом одним

Глядите, как Гамлет, в венке из теорий,

Дико мечтает над черепом моим.

Воздух бездушен и миндально-горек,

Автомобили рушатся в провалы минут,

И Вы поете: Мой бедный Йорик,

Королевы жизни покойный шут!

Из-за глухонемоты серых портьер, цепляясь за кресла кабинета,

Вы появились и свое смуглое сердце

Положили на бронзовые руки поэта.

Разделись, и только в брюнетной голове черепашилась гребенка и желтела.

Вы завернулись в прозрачный вечер.

Как будто тюлем и июле

Завернули

Тело.

Я метался, как на пожаре огонь, шепча:

Пощадите, не надо, не надо!

А Вы становились все тише и тоньше,

И продолжалась сумасшедшая бравада.

И в страсти и в злости кости и кисти на части ломались, трещали, сгибались,

И вдруг стало ясно, что истина —

Это Вы, а Вы улыбались.

Я умолял Вас: «Моя? Моя!», волнуясь и бегая по кабинету.

А сладострастный и угрюмый Дьявол

Расставлял восклицательные скелеты.

Вы бежали испуганно, уронив вуалетку,

А за Вами, с гиканьем и дико крича,

Мчалась толпа по темному проспекту,

И их вздохи скользили по Вашим плечам.

Бросались под ноги фоксы и таксы,

Вы откидывались, отгибая перо,

Отмахивались от исступленной ласки,

Как от укусов июньских комаров.

И кому-то шептали: «Не надо! Оставьте!»

Ваше белое платье было в грязи,

Но за Вами неслись в истерической клятве

И люди, и зданья, и даже магазин.

Срывались с места фонарь и палатка,

Всё бежало за Вами, хохоча

И крича,

И только Дьявол, созерцая факты,

Шел поспешно за Вами и костями стучал.

Эпизоды и факты проходят сквозь разум

И, как из машин, выходят стальными полосками;

Всё около пахнет жирным наркозом,

А душа закапана воском.

Электрическое сердце мигнуло робко

И перегорело. — Где другое найду?!

Ах, я вверну Вашу улыбку

Под абажур моих дум.

И буду плакать — как весело плакать

В электрическом свете, а не в темноте! —

Натыкаться на жилистый дьявольский коготь

И на готику Ваших локтей.

И будут подмаргивать колени Ваши,

И будет хныкать моя судьба…

Ах, тоска меня треплет, будто афишу,

Расклеив мою душу на днях-столбах.

Полусумрак вздрагивал. Фонари световыми топорами

Разрубали городскую тьму на улицы гулкие.

Как щепки, под неслышными ударами

Отлетали маленькие переулки.

Громоздились друг на друга стоэтажные вымыслы.

Город пролил крики, визги, гуловые брызги.

Вздыбились моторы и душу вынесли,

Пьяную от шума, как от стакана виски.

Электрические черти в черепе развесили

Веселые когда-то суеверия — теперь трупы;

И ко мне, забронированному позой Цезаря,

Подкрадывается город с кинжалом Брута.

Небоскребы трясутся и в хохоте валятся

На улицы, прошитые каменными вышивками.

Чьи-то невидимые игривые пальцы

Щекочут землю под мышками.

Набережные заламывают виадуки железные,

Секунды проносятся в сумасшедшем карьере

Уставшие, взмыленные, и взрывы внезапно обрезанные

Красноречивят о пароксизме истерик.

Раскрываются могилы, и, как рвота, вываливаются

Оттуда полусгнившие трупы и кости,

Оживают скелеты под стихийными пальцами,

А небо громами вбивает гвозди.

С грозовых монопланов падают на землю,

Перевертываясь в воздухе, молнии и кресты.

Скрестярукий, любуется на безобразие

Угрюмый Дьявол, сухопаро застыв.

Сильнее, звончее аккорд электричества,

Зажгите все люстры, громче напев!

Я пью за здоровье Ея Величества,

Седой королевы седых королей!

Ваше Величество! Жизнь! Не много ли

Вам на щеки румян наложил куафер?

Скажите лакеям, чтоб меня не трогали:

Я песни спеть Вам хочу в упор.

Пропустите к престолу шута-поклонника!

Сегодня я — гаер, а завтра — святой!

Что же время застыло у подоконника?

Я его потяну за локон седой!

Время, на жизнь поглядите! Давно она

Песенок просит, а Вы — мертвец.

Выше, размалеванные руки клоуна,

К трону, к престолу, веселый юнец!

Ваше Величество, жизнь бесполая,

Смотрите пронзительней между строк!

Разве не видите там веселые

Следы торопливых гаерских ног?

Сильнее, звончее аккорд электричества!

Жизнь, осклабьтесь улыбкой больной!

К Вам пришел я, Ваше Величество,

Ваш придворный искусный портной!

Грустным вечером за городом распыленным,

Когда часы и минуты утратили ритм,

В летнем садике, под разбухшим кленом,

Я скучал над гренадином недопитым.

Подъезжали коляски, загорались плакаты

Под газовым фонарем, и лакеи

Были обрадованы и суетились как-то,

А бензин наполнял парковые аллеи…

Лихорадочно вспыхивали иллюминации мелодий

Цыганских песен, и подмигивал смычок,

А я истерично плакал о том, что в ротонде

Из облаков, луна потеряла пустячок.

Ночь прибежала, и все стали добрыми,

Пахло вокруг электризованной весной,

И, так как звезды были все разобраны,

Я из сада ушел под ручку с луной.

У других поэтов связаны строчки

Рифмою, как законным браком,

И напевность метра, как венчальные свечки,

Теплится в строфном мраке, —

А я люблю только связь диссонансов,

Связь на вечер, на одну ночь!

И, с виду неряшливый, ритм, как скунсом,

Закрывает строки, — правильно точен.

Иногда допускаю брак гражданский —

Ассонансов привередливый брак!

Но они теперь служат рифмой вселенский

Для всех начинающих писак.

А я люблю только гул проспекта,

Суматоху моторов, презираю тишь…

И кружатся в пьесах, забывши такты,

Фонари, небоскребы и столбы афиш.

Милая дама! Вашу секретку

Я получил, и вспомнились вдруг

Ваш будуар — и из скунса горжетка,

Мой кабинет — раскидная кушетка.

Где-то далёко Ваш лысый супруг.

Что Вам ответить! Сердце и радо,

Фраз не составлю никак.

Мысли хохочут, смеясь до упада…

Милая дама! Мужа не надо!

Муж Ваш напомнил мне «твердый знак»!..

О, как жемчужен без мужа ужин!

Взвизгнувших устриц узорная вязь!

Вы углубились в омут из кружев…

Муж Вам, как ъ, для того только нужен,

Чтобы толпа не заметила связь.

Знаете, дама, я только приставка.

Вы же основа, я — случай, суффикс,

Только к вечернему платью булавка!

Близкая дама! Салонная травка!

Вами пророс четверговый журфикс.

Что Вам ответить? Обеспокоив,

Хочется вновь Вас отдать тишине.

Завтра придете. — А платье какое?!

Знаю: из запаха белых левкоев!

— Если хотите — придите ко мне.

Мы были вдвоем, графиня гордая!

Как многоуютно бросаться вечерами!

За нами следили третий и четвертая,

И беспокой овладевал нами.

Как Вам ужасно подходит Ваш сан сиятельный,

Особенно когда Вы улыбаетесь строго!

На мне отражалась, как на бумаге промокательной,

Ваша свеженаписанная тревога.

Мне пить захотелось, и с гримаскою бальной

Вы мне предложили влажные губы,

А страсть немедленно перешла в атаку нахальную

И забила в барабан сердца, загремела в трубы.

И под эту надменную,

Военную

Музыку

Я представил, что будет лет через триста.

Я буду в ночь бессолнечную и тусклую

Ваше имя гравировать на звездных листьях.

Ах, лимоном не смоете поцелуи гаера!

Никогда не умру, и, как вечный жид,

Моя интуитта с огнекрасного аэро

Упадет Вам на сердце и в нем задрожит.

Забыть… Не надо! Ничего не надо!

Небо нависло суповою мискою!

Жизнь начиталась романов де Сада

И сама стала садисткой.

Хлещет событием острым по губам, по глазам, по телу голому,

Наступив на горло башмаком американского фасона.

Чувства исполосованные стонут

Под лаской хлыста тяжелого.

Но тембр кожи у жизни повелевает успокоено…

Ах, ее повелительное наклонение сильней гипнотизма!

Выпадают нестройно

Страницы из моего организма.

Поймите, поймите! Мне скучно без колоссального дебоша!

Вскидываются жизненные плети!

Ах, зачем говорю так громко?

У ветра память хорошая,

Он насплетничает завтрашним столетьям!!!

в с е м ы к а к б у д т о н а р о л и к а х

с В а л и т ь с я л е г к о н о с е й ч а с

м ч А т ь с я и в е с е л О и с к о л ь к о

д а м Л о р н и р у ю т о Т м е н н о н а с

н а ш г е р Б у к р а ш е н л и к е р а м и

и м ы д е р з д к и е д у ш А с ь ш и п р о м

и щ е м Ю г И ю л я и в о В с е м ф о р м у

м ч а С и л о Ю о т к р ы Т о к л и п п е р

з н О й н о з н а е м ч т О в с е ю н о ш и

и В с е п о ч т и г о в о р ю б е з у с ы е

У т в е р ж д а я э т о ч А ш к у п у н ш а

п ь е м с р а д о с т ь ю з а б р ю с о в а

Вечер был ужасно туберозов,

Вечность из портфеля потеряла morceau[5]

И, рассеянно, как настоящий философ,

Подводила стрелкой физиономию часов.

Устал от электрических ванн витрин,

От городского граммофонного тембра.

Полосы шампанской радости и смуглый сплин

Чередуются, как кожа зебр.

Мысли невзрачные, как оставшиеся на-лето

В столице женщины, в обтрепанных шляпах.

От земли, затянутой в корсет мостовой и асфальта,

Вскидывается потный, изнурительный запах.

У вокзала бегают паровозы, откидывая

Взъерошенные волосы со лба назад.

Утомленный вечерней интимностью хитрою,

На пляже настежь отворяю глаза.

Копаюсь в памяти, как в песке после отлива,

А в ушах дыбится городской храп;

Вспоминанье хватает за палец ревниво,

Как выкопанный нечаянно краб.

Мы пили абсент из электрической люстры,

Сердца засургученные навзничь откупорив.

Потолок прошатался над ресторанной грустью,

И всё завертелось судорожным кубарем.

Посылали с воздухом взорную записку,

Где любовь картавила, говоря по-французски,

И, робкую тишину в угол затискав.

Стали узки

Брызги музыки.

Переплеты приличий отлетели в сторону,

В исступленной похоти расшатался мозг.

Восклицательные красновато-черны!

Они исхлестали сознанье беззастенчивей розог.

Всё плясало, схватившись с неплясавшим за руки,

Что-то мимопадало, целовался дебош,

А кокотка вошла в мою душу по контрамарке,

Не снявши, не снявши, не снявши кровавых галош.

Бледнею, как истина на столбцах газеты,

А тоска обгрызает у души моей ногти.

На катафалке солнечного мотоциклета

Влетаю и шантаны умирать в рокоте.

У души искусанной кровяные заусенцы,

И тянет за больной лоскуток всякая.

Небо вытирает звездные крошки полотенцем,

И моторы взрываются, оглушительно квакая.

Прокусываю сердце свое собственное,

И толпа бесстыдно распахивает мой капот.

Бьюсь отчаянно, будто об стену, я

О хмурые перила чужих забот.

И каменные проборы расчесанных улиц

Под луною меняют брюнетную масть.

Наивно всовываю душу, как палец,

Судьбе ухмыльнувшейся в громоздкую пасть.

Кто-то на небе тарахтел звонком, и выскакивала

Звездная цифра. Вечер гонялся в голубом далеке

За днем рыжеватым, и за черный пиджак его

Ловила полночь, играя луной в бильбокэ.

Всё затушевалось, и стало хорошо потом.

Я пристально изучал хитрый крап

Дней неигранных, и над витринным шепотом

Город опрокинул изнуренный храп.

И совесть укорно твердила: Погибли с ним —

И Вы и вскрывший письмо судьбы!

Галлюцинация! Раскаянье из сердца выплеснем

Прямо в морду земле, вставшей на дыбы

Сдернуть, скажите, сплин с кого?

Кому обещать гаерства, царства

И лекарства?

Надев на ногу сапог полуострова Аппенинского,

Угрюмо зашагаем к довольно далекому Марсу.

Мозг пустеет, как коробка со спичками

К 12 ночи в раздраженном кабаке. Я

Память сытую насильно пичкаю

Сладкими, глазированными личиками

И бью сегодняшний день, как лакея.

Над жутью и шатью в кабинете запечатанном,

Между паркетным вальсом и канканом потолка,

Мечется от стрел электрочертей в захватанном

И обтресканном капоте подвыпившая тоска.

Разливает секунды, гирляндируст горечи,

Откупоривает отчаянье, суматошит окурки

надежд. Замусленные чувства бьются в корчах,

А икающая любовь под столом вездежит.

На лунном аэро два рулевых.

Посмотрите, пьяная, нет ли там места нам?!

Чахоточное небо в млечных путях марлевых

И присыпано ксероформом звездным.

Зрачки кусающие в Ваше лицо полезли,

Руки шатнулись поступью дикою.

Всюдут морщинистые страсти в болезни,

Ожиревшие мысли двойным подбородком хихикают.

По транспаранту привычки живу, вторично сбегая с балансирующего ума,

И прячу исступленность, как в муфту,

В облизывающиеся публичные дома.

Снова одинок (Снова в толпе с ней).

Пугаю ночь широкобокими криками, как дети.

Над танцами экипажей прыгают с песней

Негнущаяся ночь и одноглазый ветер.

Загоревшие от холода город, дома и лысина небесная.

Вывесочная татуировка на небоскребной небритой щеке.

Месяц огненною саламандрою вылез, но я

Свой обугленный зов крепко зажал в кулаке.

Знаю, что в спальне, взятый у могилы на поруки,

На диване «Рекорд», ждет моих шатучих, завядших губ

Прищурившийся, остывший и упругий,

Как поросенок под хреном, любовницы труп.

Когда завтра трамвай вышмыгнет, как колоссальная ящерица,

Из-за пыльных обой особняков, из-за бульварных длиннот,

И отрежет мне голову искуснее экономки,

Отрезающей кусок красномясой семги, —

Голова моя взглянет беззлобчивей сказочной падчерицы

И, зажмурясь, ринется в сугроб, как крот.

И в карсте медленной медицинской помощи

Мое сердце в огромный приемный покой отвезут.

Из глаз моих выпорхнут две канарейки,

На их место лягут две трехкопейки,

Венки окружат меня, словно овощи,

А соус из сукровицы омоет самое вкусное из блюд.

Приходите тогда целовать отвращеньем и злобствуя!

Лейтесь из лейки любопытства, толпы людей,

Шатайте зрачки над застылью бесстыдно!

Нюхайте сплетни! Я буду ехидно, безобидно,

Скрестяруко лежать, втихомолку свой фокус двоя,

И в животе прожурчат остатки новых идей.

Это Вы привязали мою оголенную душу к дымовым

Хвостам фыркающих, озверелых, диких моторов

И пустили ее волочиться по мостовым,

А из нее брызнула кровь черная, как торф.

Всплескивались скелеты лифта, кричали дверные адажио,

Исступленно переламывались колокольни, и над

Этим каменным галопом железобетонные стоэтажия

Вскидывали к крышам свой водосточный канат.

А душа волочилась и, как пилюли, глотало небо седое

Звезды, и чавкали его исполосованные молниями губы,

А дворники грязною метлою

Грубо и тупо

Чистили душе моей ржавые зубы.

Стоглазье трамвайное хохотало над прыткою

Пыткою,

И душа по булыжникам раздробила голову свою,

И кровавыми нитками

Было выткано

Мое меткое имя по снеговому шитью.

К Вам несу мое сердце в оберточной бумаге,

Сердце, облысевшее от мимовольных конвульсий,

К Вам, проспекты, где дома, как баки,

Где в хрустном лае трамвайной собаки

Сумрак щупает у алкоголиков пульсы.

Моторы щелкают, как косточки на счетах,

И отплевываются, куря бензин,

А сумасбродные сирены подкалывают воздух,

И подкрашенной бровью кричит магазин.

Улицы — ресторанные пропойцы и моты —

Расшвыряли загадки намеков и цифр,

А полночь — хозяйка — на тротуарные

бутерброды Густо намазывает дешевый ливер.

Жду, когда пыльную щеку тронут

Веревками грубых солнечных швабр,

И зорко слушаю, как Дездемона,

Что красноболтает город — мавр.

В разорванную глотку гордого города

Ввожу, как хирургический инструмент, мое предсмертие.

Небоскребы нахлобучивают крыши на морды.

Город корчится на иглах шума, как на вертеле.

Перелистываю улицы.

Площадь кляксою дряхло-матовою

Расплывается.

Теряю из портмоне последние слова.

Улицу прямую, как пробор, раскалывает надвое

По стальным знакам равенства скользящий трамвай.

По душе, вымощенной крупным булыжником,

Где выбоины глубокими язвами смотрят,

Страсти маршируют по две и по три

Конвоем вкруг любви шеромыжника.

А Вы, раздетая, раздаете бесплатно

Прохожим

Рожам

Проспекты сердца, и

Вульгарною сотнею осьминогов захватана

Ваша откровенно-бесстыдная лекция.

Оттачиваю упреки, как карандаши сломанные,

Чтобы ими хоть

Разрисовать затянутую в гимназическую куртку злобу.

Из-за пляшущего петухом небоскреба,

Распавлинив копыта огромные,

Рыжий день трясет свою иноходь.

После незабудочных разговоров с угаром Икара,

Обрывая «Любит — не любит» у моей лихорадочной судьбы.

Вынимаю из сердца кусочки счастья, как папиросы из портсигара,

И безалаберно их раздаю толстым вскрикам толпы.

Душа только пепельница, полная окурков пепельница!

Так не суйте же туда еще, и снова, и опять!

Пойду перелистывать и раздевать улицу бездельницу

И переклички перекрестков с хохотом целовать,

Мучить увядшую тучу, упавшую в лужу,

Снимать железные панама с истеричных домов,

Готовить из плакатов вермишель на ужин

Для моих проголодавшихся и оборванных зрачков,

Составлять каталоги секунд, голов и столетий,

А напившись трезвым, перебрасывать день через ночь, —

Только не смейте знакомить меня со смертью:

Она убила мою беззубую дочь.

Секунда нетерпеливо топнула сердцем, и у меня изо

Рта выскочили хищных аэропланов стада.

Спутайте рельсовыми канатами белесоватые капризы,

Чтобы вечность стала однобока и всегда.

Чешу душу раскаяньем, глупое небо я вниз тяну,

А ветер хлестко дает мне пó уху.

Позвольте проглотить, как устрицу, истину,

Взломанную, пищащую, мне — озверевшему олуху!

Столкнулись в сердце две женщины трамваями,

С грохотом терпким перепутались в кровь,

А когда испуг и переполох оттаяли,

Из обломков, как рот без лица, завизжала любовь.

А я от любви оставил только корешок,

А остальное не то выбросил, не то сжег,

Отчего вы не понимаете!

Жизнь варит мои поступки

В котлах для асфальта, и проходят минуты парой,

Будоражат жижицу, намазывают на уступы и на уступки,

(На маленькие уступы) лопатой разжевывают по тротуару.

Я всё сочиняю, со мной не было ничего,

И минуты — такие послушные подростки!

Это я сам, акробат сердца своего,

Вскарабкался на рухающие подмостки.

Шатайтесь, шатучие, шаткие шапки!

Толпите шаги, шевелите прокисший стон!

Это жизнь сует меня в безмолвие папки,

А я из последних сил ползу сквозь картон.

Зачем вы мне говорили, что солнце сильно и грубо,

Что солнце угрюмое, что оно почти апаш без штанов…

Как вам не совестно? Я вчера видел, как борзого ветра зубы

Вцепились в ляжки ласкающих, матерых облаков…

И солнце, дрогнувшее от холода на лысине вершин,

Обнаружилось мне таким жаленьким,

Маленьким

Ребенком.

Я согрел его в руках и пронес по городу между шин,

Мимо домов в испятнанных вывесочных пеленках.

Я совсем забыл, что где-то

Люди просверливают хирургическими поездами брюхо горных громад.

Что тротуары напыжились, как мускулы, у улицы-атлета,

Что несомненно похож на купальню для звезд закат.

Я нес это крохотное солнечко, такое ужасно-хорошее,

Нес исцеловать его дружелюбно подмигивающую боль,

А город хлопнул о землю домами в ладоши.

Стараясь нас раздавить, как моль.

И солнце вытекло из моих рук, крикнуло и куда-то исчезло,

И когда я пришел в зуболечебницу и сник,

Опустившись сквозь желтые йоды в кресло, —

Небо завертело солнечный маховик

Между зубцов облаков, и десны

Обнажала ночь в язвах фонарных щелчков…

И вот я уже только бухгалтер, считающий весны

На щелкающих счетах стенных часов.

Почему же, когда все вечерне и чадно,

Полночь в могилы подворотен тени хоронит

Так умело, что эти черненькие пятна

Юлят у нее в руках, а она ни одного не уронит.

Неужели же я такой глупый, неловкий, что один

Не сумел в плоских ладонях моей души удержать

Это масляное солнышко, промерзшее на белой постели вершин…

Надо будет завтра пойти и его опять

Отыскать.

Я больше не могу тащить из душонки моей,

Как из кармана фокусника, вопли потаскухи:

Меня улица изжевала каменными зубами с пломбами огней,

И дома наморщились, как груди старухи.

Со взмыленной пасти вздыбившейся ночи

Текут слюнями кровавые брызги реклам.

А небо, как пресс-папье, что было мочи

Прижалось к походкам проскользнувших дам.

Приметнулись моторы, чтоб швырнуть мне послушней

В глаза осколки дыма и окурки гудков,

А секунды выпили допинга и мчатся из мировой конюшни

В минуту со скоростью двадцати голов.

Как на пишущей машинке стучит ужас зубами,

А жизнь меня ловит бурой от табака

Челюстью кабака… Господа!

Да ведь не могу же я жить — поймите сами! —

Все время после третьего звонка.

Прикрепил кнопками свою ярость к столбу.

Эй, грамотные и неграмотные! Тычьте, черт возьми.

Корявые глаза и жирные вскрики. Площадьми

И улицами я забрасываю жеманничающую судьбу!

Трататата! Т рататата! Ура! Сто раз: ура!

За здоровие жизни! Поднимите лужи, как чаши, выше!

Это ничего, что гранит грязнее громкого баккара,

Пустяки, что у нас не шампанское, а вода с крыши!

А пот мне скучно, а я не сознаюсь никому и ни за что;

Я повесил мой плач обмохрившийся на виселицы книжек!

Я пляшу с моторами в желтом пальто,

А дома угрозятся на струсивших людишек.

Это мне весело, а не вам! Это моя голова

Пробила брешь, а люди говорят, что это переулки;

И вот стали слова

Сочные и подрумяненные, как булки?!

А вы только читаете стихи, стихеты, стишонки;

Да кидайте же замусленные памятники в небоплешь!

Смотрите: мои маленькие мысли бегают, задрав рубашонки,

И шмыгают трамваев меж.

Ведь стихи это только рецензия на жизнь ругательная,

Жизне-литературный словарь! Бросимте охать!

С пригоршней моторов, возле нас сиятельная,

Обаятельная, антимечтательная, звательная похоть!

Да я и сам отдам все свои стихи, статьи и переводы

За потертый воздух громыхающего кабака,

За уличный салат ярко-оранжевой женской моды

И за то, чтобы хулиганы избили слово: тоска!

Вы всё грустнеете,

Бормоча, что становитесь хуже,

Что даже луже

Взглянуть в глаза не смеете.

А когда мимо Вас, сквозь литые литавры шума,

Тэф-тэф прорывается, в своем животе стеклянном протаскивая

Бифштекс в модном платье, гарнированный сплетнями,

Вы, ласковая,

Глазами несовершеннолетними

Глядите, как тени пробуют улечься угрюмо

Под скамейки, на чердаки, за заборы,

Испуганные кивком лунного семафора.

Не завидуйте легкому пару,

Над улицей и над полем вздыбившемуся тайком!

Не смотрите, как над зеленым глазом бульвара

Брови тополей изогнулись торчком.

Им скучно, варварски скучно, они при смерти,

Как и пихты, впихнутые в воздух, измятый жарой.

На подстаканнике зубов усмешкой высмейте

Бескровную боль опухоли вечеровой.

А здесь, где по земному земно,

Где с губ проституток каплями золотого сургуча каплет злоба, —

Всем любовникам известно давно,

Что над поцелуями зыблется тление гроба.

Вдоль тротуаров треплется скок-скок

Прыткой улиткой нелепо, свирепо

Поток,

Стекающий из потных бань, с задворков, с неба

По слепым кишкам водостоков вбок.

И все стремится обязательно вниз,

Таща корки милосердия и щепы построек;

Бухнет, пухнет, неловок и боек,

Поток, забывший крыши и карниз.

Не грустнейте, что становитесь хуже,

Ввинчивайте улыбку в глаза лужи.

Всякий поток, льющийся вдоль городских желобков,

Над собой, как знамя, несет запах заразного барака;

И должен по наклону в конце концов

Непременно упасть в клоаку.

С севера прыгнул ветер изогнувшейся кошкой

И пощекотал комнату усами сквозняка…

Штопором памяти откупориваю понемножку

Запыленные временем дни и века.

Радостно, что блещет на торцовом жилете

Цепочка трамвайного рельса, прободавшего мрак!

Радостно знать, что не слышат дети,

Как по шоссе времени дни рассыпают свой шаг!

Пусть далеко, по жилам рек, углубив их,

Грузы, как пища, проходят в желудок столиц;

Пусть поезд, как пестрая гусеница, делая вывих,

Объедает листья суеверий и небылиц.

Знаю: мозг — морг и помнит,

Что сжег он надежды, которые мог я сложить…

Сегодня сумрак так ласково огромнит

Острое значение хрупкого жить.

Жизнь! Милая! Старушка! Владетельница покосов,

Где коса смерти мелькает ночи и дни!

Жизнь! Ты всюду расставила знаки вопросов,

На которых вешаются друзья мои.

Это ты изрыла на лице моем морщины,

Как следы могил, где юность схоронена!

Это тобой из седин мужчины

Ткань савана сплетена!

Но не страшны твои траурные монограммы,

Смерть не может косою проволоку оборвать —

Знаю, что я важная телеграмма,

Которую мир должен грядущему передать!

Сердце от грусти кашне обвертываю,

На душу надеваю скептическое пальто.

В столице над улицей мертвою

Бесстыдно кощунствуют авто.

В хрипах трамваев, в моторном кашле,

В торчащих вихрах небоскребных труб

Пристально слышу, как секунды-монашки

Отпевают огромный разложившийся труп.

Шипит озлобленно каждый угол,

Треск, визг, лязг во всех переходах;

Захваченный пальцами электрических пугал,

По городу тащится священный отдых.

А вверху, как икрою кетовою,

Звездами небо ровно намазано.

Протоколы жизни расследывая.

Смерть бормочет что-то бессвязно.

В переулках шумящих мы бредим и бродим.

Перебои мотора заливают площадь.

Как по битому стеклу — душа по острым мелодиям

Своего сочинения гуляет, тощая.

Вспоминанья встают, как дрожжи; как дрожжи,

Разрыхляют душу, сбившуюся в темпе.

Судьба перочинным заржавленным ножиком

Вырезает на сердце пошловатый штемпель.

Улыбаюсь брюнеткам, блондинкам, шатенкам,

Виртуожу негритянские фабулы.

Увы! Остановиться не на ком

Душа, которая насквозь ослабла!

Жизнь загримирована фактическими бреднями,

А впрочем, она и без грима вылитый фавн.

Видали Вы, как фонарь на столбе повесился медленно,

Обвернутый в электрический саван.

Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга,

Всверлите мне в сердце штопоры зрачков чопорных и густых,

А я развешу мои слова, как рекламы, невероятно плоско

На верткие столбы интонаций скабрезных и простых.

Шлите в распечатанном рте поцелуи и бутерброды,

Пусть зазывит вернисаж запыленных глаз,

А я, хромой на канате, ударю канатом зевоты,

Как на арене пони, Вас, Вас, Вас.

Из Ваших поцелуев и из ласк протертых

Я в полоску сошью себе огромный плащ

И пойду кипятить в стоэтажных ретортах

Перекиси страсти и докуренный плач.

В оголенное небо всуну упреки,

Зацепив их за тучи, и, сломанный сам,

Переломаю моторам распухшие от водянки ноги.

И пусть по тротуару проскачет трам.

А город захрюкает из каменного стула.

Мне бросит плевки газовых фонарей,

И из подъездов заструятся на рельсы гула

Двугорбые женщины и писки порочных детей.

И я, заложивший междометия наглости и крики

В ломбарде времени, в пылающей кладовой,

Выстираю надежды и контуженные миги,

Глядя, как город подстриг мой

Миговой

Вой.

Дом на дом вскочил, и улица переулками смутилась

По каналам привычек, вспенясь, забурлила вода,

А маленькое небо сквозь белье облаков загорячилось

Бормотливым дождем на пошатнувшиеся города.

Мы перелистывали тротуары выпуклой походной,

Выращивая тени в одну секунду, как факир…

Сквернословил и плакал у стакана с водкой,

Обнимая женщин, захмелевший мир.

Он донес до трактира только лохмотья зевоты,

Рельсами обмотал усталую боль головы;

А если мои глаза — только два похабных анекдота,

Так зачем так внимательно их слушаете вы?

А из медных гильз моих взрывных стихов

Коническая пуля усмешки выглядывает дико,

И прыгают по городу брыкливые табуны домов,

Оседлывая друг друга басовым криком.

Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый

И измяли физиономию моря, пудрящегося у берегов;

И кто-то удочку молний, блеснувшую электрическим скатом,

Неловко запутал в корягах самых высоких домов.

У небоскребов чмокали исступленные форточки,

Из взрезанной мостовой выползали кишки труб,

На набережной жерла пушек присели на корточки,

Выплевывая карамелью ядра из толстых губ.

Прибрежья раздули ноздри-пещеры,

У земли разливалась желчь потоками лавы,

И куда-то спешили запыхавшиеся дромадеры

Горных хребтов громадной оравой.

А когда у земли из головы выпадал человек,

Как длинный волос, блестящим сальцем, —

Земля укоризненно к небу устремляла Казбек,

Словно грозя указательным пальцем.

Вежливый ветер схватил верткую талию пыли,

В сумасшедшем галопе прыгая через бугры.

У простуженной равнины на скошенном рыле

Вздулся огромный флюс горы.

Громоздкую фабрику года исцарапали.

Люди перевязали се бинтами лесов,

А на плеши вспотевшего неба проступили капли

Маленьких звезденят, не обтертые платком облаков.

Крылья мельниц воздух косили без пауз,

В наморднике плотин бушевала река,

И деревня от города бежала, как страус,

Запрятавши голову в шерсть тростника.

А город приближался длиннорукий, длинноусый,

Смазывающий машины кровью и ругней,

И высокие церкви гордились знаками плюса

Между раненым небом и потертой землей.

Болота пасмурят туманами, и накидано сырости

Щедрою ночью в раскрытые глотки озер…

Исканавилось поле, и зобы окопов успели вырасти

На обмотанных снежными шарфами горлах гор.

И там, где зеленел, обеленный по пояс.

Лес, прервавший ветровую гульбу,

Мучительно крякали и хлопали, лопаясь,

Стальные чемоданы, несущие судьбу.

О, как много в маленькой пуле вмещается:

Телеграмма, сиротство, тоска и нужда!

Так в сухой Н2О формуле переливается

Во всей своей текучи юркая вода!

По-прежнему звонкала стлань коня под безжизненным,

Коченеющим, безруким мертвецом;

А горизонт оковал всех отчизненным

Огромным и рыжим обручальным кольцом.

И редели ряды, выеденные свинцовою молью,

И пуговицы пушечных колес оторвались от передка.

А лунные пятна казались затверделой мозолью,

Что луна натерла об тучи и облака.

Что должно было быть — случилось просто.

Красный прыщ событий на поэмах вскочил,

И каждая строчка — колючий отросток

Листья рифм обронил.

Всё, что дорого было, — не дорого больше,

Что истинно дорого — душа не увидит…

Нам простые слова: «Павший на поле Польши»

Сейчас дороже, чем цепкий эпитет.

О, что наши строчки, когда нынче люди

В серых строках, как буквы, вперед, сквозь овраг?!

Когда пальмы разрывов из убеленных орудий

В эти строках священных — восклицательный знак!

Когда в пожарах хрустят города, как на пытке кости,

А окна лопаются, как кожа домов, под снарядный гам,

Когда мертвецы в полночь не гуляют на погосте

Только потому, что им тесно там.

Не могу я; нельзя. Кто в клетку сонета

Замкнуть героический военный тон?!

Ведь нельзя же огнистый хвост кометы

Поймать в маленький телескоп!

Конечно, смешно вам! Ведь сегодня в злобе

Запыхалась Европа, через силу взбегая на верхний этаж…

Но я знал безотчетного безумца, который в пылавшем небоскребе

Спокойно оттачивал свой цветной карандаш.

Я хочу быть искренним и только настоящим,

Сумасшедшей откровенностью сумка души полна,

Но я знаю, знаю моим земным и горящим,

Что мои стихи вечнее, чем война.

Вы видали на станции, в час вечерний, когда небеса так мелки,

А у перрона курьерский пыхтит после второго звонка,

Где-то сбоку суетится и бегает по стрелке

Маневровый локомотив с лицом чудака.

Для отбывающих в синих — непонятно упорство

Этого скользящего по запасным путям.

Но я спокоен: что бег экспресса стоверстный

Рядом с пролетом телеграмм?!

Мороз в окно скребется, лая,

Хрустит, как сломанный калач.

Звенят над миром поцелуи,

Звенят, как рифмы наших встреч.

Была комета этим годом,

Дубы дрожали, как ольха.

Пришла любовь, за нею следом,

Как шпоры, брызнули стихи.

Куда б ни шел, но через долы

Придешь к любви, как в Третий Рим.

Лишь молния любви блеснула,

Уже стихом грохочет гром.

И я бетонный и машинный

Весь из асфальтов и желез,

Стою, как гимназист влюбленный,

Не смея глаз поднять на вас.

Всё громче сердца скок по будням,

Как волки, губы в темноте.

Я нынче верю только бредням!

О разум! — Нам не по пути!

Уж вижу, словно сквозь деревья,

Сквозь дни — мой гроб, — последний Рим,

И, коронованный любовью,

Я солнце посвящаю вам.

Как мальчик, не видавший моря,

За море принял тихий пруд, —

Так я, лишь корчам тела веря,

Любовью страсть назвать был рад.

Мне всё роднее мертвь левкоев

И пальцев догорает воск.

Что в памяти? Склад поцелуев

И тяжкий груз легчайших ласк.

Уж не трещать мне долго песней,

Не лаять на луну слезой!

Пусть кровь из горла — розой красной

На гроб моих отпетых дней.

О, я ль не издевался солнцем,

Смешавши бред и сон и явь,

Как вдруг нечаянным румянцем

Расхохоталась мне любовь.

Весь изолгавшийся, безумный,

Я вижу с трепетом вблизи

Фамильный герб любви огромной —

Твои холодные глаза.

Что мне возможно? Ночью биться,

Шаг командора услыхав?

Иль, как щенку, скуля, уткнуться

В холодной конуре стихов?

Твоей походкой я считаю

По циферблату шаг минут.

На грудь твою я головою

Вдруг никну, как на эшафот.

Уж только смерть последним штилем

Заменит буйство этих гроз.

Ах, кровь вскипает алкоголем,

Шампанским брызнувши из глаз.

Мне даже кажется, что выси

Сегодня ближе, вниз, к земле.

Звучало мне: — Люблю воскресе!

И я: — Воистину люблю.

Друзья, продайте хлюп осенний,

Треск вывесок, слез цап-царап, —

Но радостью какою осиянно

Твое благовещенье губ.

Бесцельно целый день жевать

Ногами плитку тротуара,

Блоху улыбки уловить

Во встречном взоре кавалера.

Следить мне, как ноябрь-паук

В ветвях плетет тенета снега

И знать, что полночью в кабак

Дневная тыкнется дорога.

Под крышным черепом — ой, ой! —

Тоска бредет во всех квартирах,

И знать, что у виска скорей,

Чем через год, запахнет порох.

Итак, итог: ходячий труп

Со стихотворною вязанкой!

Что ж смотришь, солнечный циклоп,

Небесная голубозвонка!

О солнце, кегельбанный шар!

Владыка твой, нацелься в злобе

И кегли дней моих в упор

Вращающимся солнцем выбей.

Но он не хочет выбивать,

И понял я, как все, усталый:

Не то что жить, а умереть

И то так скучно и постыло!

Другим это странно: влюблен и грусть!

Помнит о смерти, как о свиданьи!

Я же знаю, что гробом беременна страсть,

Что сам я двадцатого века виденье!

Другим это ясно: влюблен — хохочи!

Как на медведя, на грусть в дреколья!

Как страус, уткнувшись любимой в плечо,

Наивно мечтай об Италии.

Что такое Италия? Поголубее небо

Да немножко побольше любви.

Мне ж объятья твои прохладнее гроба,

А губы мои, как могильный червяк.

Так просто выдавить слова,

Как кровь из незасохшей раны.

Землетрясенье в голове,

Но мысли строже, чем икона.

Землетрясенье в голове.

И лавой льются ваши губы.

Вам 20 лет, и этим вы правы,

А мне всего один до гроба.

О пульс, мой кровяной набат!

Не бей тревогу, стихни! Знаю,

Как беден счастьем мой приход

И как богат расход тоскою.

О, если б жить, как все, как те,

В венце паскудных скудных будней,

И в жизненном меню найти

Себе девчонку поприглядней.

Быть в 30 лет отцом детей

И славным полководцем сплетен

И долгом, словно запятой,

Тех отделять, кто неприятен.

А в 40 лет друзьям болтать

О высшей пользе воздержанья

И мир спокойно возлюбить,

Как по таблице умноженья!

И встретить смерть под 50,

Когда вся жизнь, как хата с краю.

Как беден счастьем мой приход.

И как богат расход тоскою.

Мне завещал угрюмый рок

Жизнь сделать половодьем ночи

И знать, что Дант — мой ученик

С его любовью к Беатриче!

Лежать сугроб. Сидеть заборы.

Вскочить в огне твое окно.

И пусть я лишь шарманщик старый,

Шарманкой, сердце, пой во мне.

Полночь молчать. Хрипеть минуты.

Вдрызг пьяная тоска визжать.

Ты будь мой только подвиг сотый,

Который мне до звезд воспеть.

Лишь вправься в медальон окошка

И всё, что в сто пудов во мне,

Что тяжело поднять букашке,

Так незначительно слону.

Ах, губы лишь края у раны;

Их кличкой бережу твоей.

Не мне ль московская Верона

Была обещана тобой?!

Зов об окно дробится пеной

И снегом упадает вниз.

Слеза, тянись вожжой соленой,

Вожжой упущенной из глаз.

Тобой пуст медальон окошка,

Сугроб так низок до окна,

И муравью поднять так тяжко,

Что незначительно слону.

Нет! Этот вечер лишний, как другой!

Тоска, как нянька, спать меня уложит,

И взглядом распечатанный трамвай

Небрежный профиль твой не обнаружит.

Испытывай железом и огнем,

Но не пытай предсказанной разлукой.

Уже не долго мне таскать по дням

За пазухой согревшиеся строки.

Собаке можно подавиться костью,

Поэт ли давится ломтем любви,

Во имя слов: Восторг! — Любовь! и —

Счастье! — Забыв иные худшие слова.

Да, ты вольна в июль велеть морозу,

А в декабре жасминами блеснуть!

Всё, что дала, вольна отнять ты сразу,

Но по частям не властна отнимать!

За вечер кашля, ночь слезопролитий,

За этот стыд еще не знанных мук

По мрачной территории проклятий

Скакал, как конь без седока, язык.

Впервые полюс человечьей скуки

Я — капитан страстей — открыл сквозь крик,

И пусть на нем колышат эти строки

В честь уходящей, как победный флаг!

Усами ветра мне лицо щекочет,

А я это отдал ресницам твоим.

Если кто-то тоже плачет,

Неизвестный! — давай вдвоем.

Я лежу совсем оглушенный

Кирпичом твоих тяжелых губ.

Если б знать: под какою машиной? —

Я наверное бы погиб.

Мне игрушечны годы ада,

Может, даже привыкну к чертям;

Кто ожог твоих глаз изведал,

Что пылание сковород тем?!

И не страшно из преисподней

Тянуться до неба глазком!

Это может быть даже отрадней,

Чем видеть тебя с другим.

Глупый ветер, зачем ты щекочешь?!

Так труднее еще может быть!

Неизвестный! Напрасно ты плачешь!

Ты не смеешь, как я, страдать!

О том, как я люблю, знают

Ящик, бумага, перо,

Каждый пёс, который жалеет,

Встретив меня у ворот на заре.

А о том, как ты мучишь, знают

Табуны гонялых слёз

И тот, что под утро краснеет, —

От плевков умывальный таз.

Серые зерна молотим и бьем

Тяжелой и пыльной палкой,

В печке начищенной пламем томим,

Чтоб насытиться белою булкой.

Грязную тряпку на клочья и в чан

Рычагам на потеху, — и что же?

Выползает из брюха проворных машин

Белоснежной бумагой наружу.

Так мне нужно пройти через зубья судьбы

И в крапиве ожгучей разуться,

Чтобы вновь обелённым увидеть себя

И чтоб нежным тебе показаться.

Круги всё уже, всё короче

Вычерчивает в синеве

Твой ястреб страшных безразличии

Над кроткой горлицей любви.

Напрасно биться и бороться,

Себя любимым возомня.

И в чаще страсти не укрыться

От клюва равнодуший мне.

Вниз кинешься ты комом жутко

И комья к горлу подойдут.

Лишь память клохчет, как наседка,

Скликая выводок обид.

— Как поводырь еще незрячих

— Дремать довольно наяву.

— Ты изодрал подошвы строчек

— О камни острые любви.

— Давил ты много виноградин

— К тебе протянутых грудей,

— Базар страстей тебе же вреден,

— Ленивец тщетно молодой.

— Ты ставший выкрестом пророка,

— Тряхнувший сердцем, как мошной,

— Иль ты не видишь дырья крика

— В подоле русской тишины.

И голос сходен был с ожогом,

И брел, отщепенец греха,

Я заикающимся шагом.

Чтоб с солнцем встретиться вверху.

Был песней каждый шаг отмечен,

Я солнцем был отмечен сам,

И было солнце схоже очень

С моей возлюбленной лицом.

Так в красном знамени, плывущем

Как парус, над волною рук,

Восторженно мы часто ищем

Целованный румянец щек.

Так часто видят капитаны,

Сквозь штормный вихрь, к рулю припав,

В бегущей за кормою пене

Улыбку милую зубов.

И, оступясь с уступа с всхлипом,

Как с уст срывается аминь,

С лучом скатился вместе трупом

В ладони нижних деревень.

На сотни вёсен эти песни

Торжественно ликуют пусть!

Слепцы, слепцы! Какое счастье,

Как на постель, в могилу пасть!

Сдержавши приступ пушечного хрипа,

Мы ждем на разветвленьи двух веков,

Окно, пробитое Петром в Европу,

Кронштадской крепкой ставнею закрыв.

В повстанческих ухабах, слишком тряских,

Не мало месяцев сломали мы.

Вот клочьями разорванной записки

Окрест лежат побитые дома.

Как ребра недругу считают в драке,

Так годы мы считали, и не счесть.

Чтоб мы слюной не изошли во крике,

Заткнута тряпкой окрика нам пасть.

Нам до сих пор еще не дали воли,

Как пить коням вспотевшим не дают.

Но нет! — Мы у легенд арендовали

Не зря упорство, холод, недоед.

Истрачен и издерган герб наш ордий

На перья канцелярских хмурых душ.

Но мы бинтуем кровельною марлей

Разодраные раны дырких крыш.

Наш лозунг бумерангом в Запад брошен,

Свистит в три пальца он на целый свет.

Мы с черноземных скул небритых пашен

Стираем крупный урожай, как пот.

И мы вожжами телеграфа хлещем

Бока шоссе, бегущего в галоп,

Чтоб время обогнать по диким пущам,

Покрывшись пеною цветущих лип.

Мы чиним рельсов ржавые прорехи,

Спринцуем электричеством село, —

Так обмывают дочери старуху,

Чтоб чистою на страшный суд дошла.

Свободе мы несем дары и благовонья,

Победой кормим мы грядущую молву.

И мило нам валов огромных бушеванье

Победе песни, но для пораженья

Презрительно мы скупы на слова.

Татарский хан

Русь некогда схватил в охапку,

Гарцуя гривою знамен, —

Но через век засосан был он топкой

Российскою покорностью долин.

А ставленник судьбы, Наполеон,

Сохою войн вспахавший время оно, —

Ведь заморозили посев кремлевские буруны.

Из всех посеянных семян

Одно взошло: гранит святой Елены.

Валам судьба рассыпаться в дрожаньи,

С одышкой добежать к пустынным берегам

И гибнуть с пеной слез дано другим.

Победы нет! И горечь пораженья

Победой лицемерно мы зовем.

Девственник, казначей плоти!

Тюремщик бесстыдных страстей!

Подумай о горькой расплате,

Такой бесцельно простой!

Ты старость накликал заране,

В юность швырнувши прощай.

Но кровь протестует залпом мигрени,

Демонстрацией красных прыщей.

Как от обысков зарывали

Под половицей капитал,

Ты под полом каменной воли

Драгоценную похоть укрыл.

Но когда вновь отрыть старухе

Пук керенок взбрела блажь, —

Оказалось: в конверте прорехи

И бумажки изгрызла мышь!

Но когда, возмечтав о женах,

Соберешься в набег греха,

Узришь: зубы годов мышиных

Семена превратили в труху.

Чем больше сирень мы ломаем,

Тем гуще поход ветвей!

Одумайся, брякнись в ноги пред маем,

Юности рыцарь скупой,

И головокружительным поцелуем

Смиренно честь ей отдай!

От русских песен унаследовавши грусть и

Печаль, которой родина больна,

Поэты звонкую монету страсти

Истратить в жизни не вольны.

И с богадельной скупостью старушек

Мы впроголодь содержим нашу жизнь,

Высчитывая, как последний грошик,

Потраченную радость иль болезнь.

Мы с завистью любуемся все мотом,

Дни проживающим спеша,

И стискиваем нищенским бюджетом

Мы трату ежедневную души.

И всё, от слез до букв любовных писем,

С приходом сверивши своим,

Всё остальное деловито вносим,

Мы на текущий счет поэм.

И так, от юности до смерти вплоть плешивой

На унции мы мерим нашу быль,

А нам стихи оплачивают славою грошовой,

Как банк, процент за вложенную боль.

Всё для того, чтобы наследник наш случайный,

Читатель, вскликнул, взявши в руки песнь:

— Каким богатством обладал покойный

И голодом каким свою замучил жизнь!

Эй, худые, иссохшие скалы,

И прибой, что упрям и жесток!

В ночь — в оврагах, как дети, шакалы!

Днем — медузы, из студня цветок!

Там в зените застывшая птица,

Выше воздуха, выше, чем взор!

О Сухум, о Кавказская Ницца,

Прямо в море скатившийся с гор.

Ослепленно белеет по склонам

Через зной снеговая ступень.

Море шепчет соленым жаргоном

Про прибрежную, южную лень.

Словно медленный буйвол по небу

Солнце едет, скрипя, на закат.

О, Абхазия горная, требуй

В свою честь у поэтов баллад.

Руки солнца ожогами снимут

По лохмотьям всю кожу с меня.

Опалительный, ласковый климат!

Долго будешь ты сниться, маня.

Возле пены лежать без раздумий,

Солнце прямо в охапку ловить…

Как прекрасно в палящем Сухуме,

Здоровея и крепня, любить!

Жизнь мою я сживаю со света,

Чтоб, как пса, мою скуку прогнать.

Надоело быть только поэтом,

Я хочу и бездельником стать.

Видно, мало трепал по задворкам,

Как шарманку, стиховники мук.

Научился я слишком быть зорким,

А хочу, чтоб я был близорук.

Нынче стал я, как будто из гипса,

Так спокоен и так одинок.

Кто о счастье хоть раз да ушибся,

Не забудет тот кровоподтек.

Да, свинчу я железом суставы,

Стану крепок, отчаян, здоров,

Чтобы вырваться мог за заставу

Мной самим же построенных слов!

Пусть в ушах натирают мозоли

Песни звонких безвестных пичуг.

Если встречу проезжего в поле,

Пусть в глазах отразится испуг.

Буду сам петь про радостный жребий

В унисон с моим эхом от гор,

Пусть и солнце привстанет на небе,

Чтоб с восторгом послушать мой ор.

Набекрень с глупым сердцем, при этом

С револьвером, приросшим к руке,

Я мой перстень с твоим портретом

За бутылку продам в кабаке.

И, в стакан свой уткнувши морду, —

От луны, вероятно, бел!

Закричу оглушительно гордо,

Что любил я сильней, чем умел.

Одни волнуются и празднуют победу

И совершают праздник дележа;

Другие, страхом оплативши беды,

Газеты скалят из-за рубежа.

Мне жаль и тех, кто после долгой жажды

Пьет залпом всё величие страны.

Настанет день, и победитель каждый

В стремнину рухнется со страшной крутизны.

Мне жаль и тех, кто в злобном отдаленье,

Пропитанные жёлчью долгих лет,

Мечтают жалкие отрепья пораженья

Сменить на ризы пышные побед.

Видали ль вы, как путник, пылью серый,

Бредя ущельем, узрит с двух сторон

Зрачок предчувствующей кровь пантеры

И мертвечиной пахнущий гиены стон.

Они рычат и прыгают по скалам,

Хотят друг друга от ущелья отогнать,

Чтоб в одиночестве белеющим оскалом

Свою добычу в клочья истерзать.

И путешественник, в спасение не веря,

Внимает с ужасом и жмется под гранит,

Он знает, для чего грызутся звери,

И всё равно ему, который победит.

Мне жальче путников, живущих без оглядки.

Не победителей, не изгнанных из стран:

Они не выпили и мед победы сладкий,

И горький уксус не целил им ран.

Уже рубцуются обиды

Под торопливый лёт минут,

Былым боям лишь инвалиды

Честь небылицей воздают.

Уже не помнят иноземцы

Тех дней, когда под залп и стон

Рубились за вагоны немцы

И офицеры за погон.

И белый ряд своих мазанок

Страна казала, как оскал,

И диким выкриком берданок

Махно законы диктовал.

Войны кровавая походка!

Твой след — могилы у реки!

Да лишь деникинскою плеткой

Скотину гонят мужики.

Да, было время! Как в молитве,

В дыму чадил разбитый мир,

О, украинцы! Не забыть вам

Эйгорновский короткий пир!

Когда порой в селеньи целом

Избы без мертвых не сыскать,

Когда держали под прицелом

Уста, могущие сказать,

Когда под вопль в канаве дикой

Позор девичий не целел,

Когда петух рассветным криком

Встречал не солнце, а расстрел!

Тогда от северных селений

Весть шепотом передалась,

Как выступал бессонный Ленин

В кольце из заблестевших глаз.

А здесь опять ложились села

В огонь, в могилу и под плеть,

Чтоб мог поэт какой веселый

Их только песнями воспеть!

Ребята радостно свистели,

К окну прижавшись, как под гам

Поручик щупал на постели

Приятно взвизгивавших дам.

Уж не насупиться нескладно

Над баррикадой воле масс…

Уж выклеван вороной жадной

Висящего Донского глаз.

Как снег, от изморози талый,

Перинный пух летел и гнил.

О, дождь еврейского квартала

Под подвиг спившихся громил.

И воздух, от иконы пьяный,

Кровавой желчью моросил,

Уже немецкого улана

Сменяет польский кирасир.

Как ночь ни будет черноброва,

Но красным встать рассвет готов.

Как йод целительно багровый —

Шаг сухопутных моряков.

Кавалерийским красным дымом

Запахло с севера, и пусть!

Буденный было псевдонимом,

А имя подлинное Русь!

Быть может, до сих пор дрались бы

Две груди крепкие полков,

Когда б не выкинули избы

На помощь красных мужиков.

Был спор окончен слишком скоро!

Не успевал и телеграф

К нам доносить обрывки спора

И слишком разъяренный нрав.

Как тяжело душой упрямой

Нам вылечить и до конца

Утрату дочери и мамы

Иль смерть нежданную отца,

Как трудно пережить сомненья,

Как странно позабыть про сны! —

Но как легко восстановленье

Вконец замученной страны!

И ныне только инвалиды

В кругу скучающих ребят

О вытерпленных всех обидах,

Немного хвастаясь, скорбят!

Я не так уж молод, чтоб не видеть,

Как подглядывает смерть через плечо,

И при каждой новой я обиде

Думаю, что мало будет их еще!

Вытирает старость, как резинкой,

Волосы на всеползущем кверху лбе.

И теперь уж слушать не в новинку,

Как поет мне ветер ночной в трубе.

Жизнь, мой самый лучший друг, с тобою

Очень скучно коротали мы денек.

Может быть, я сам не много стоил,

А быть может, жизнь, ты — тоже пустячок.

Так! Но я печалиться не стану,

Жизнь проста, а смерть еще куда простей.

В сутки мир свою залечит рану,

Нанесенную кончиною моей.

Оттого живу не помышляя,

А жую и жаркий воздух и мороз,

Что была легка тропа земная

И тайком ничто из мира не унес.

Жил я просто; чем другие, проще,

Хоть была так черноземна голова.

Так я рос, как в каждой нашей роще

Схоже с другом вырастают дерева.

Лишь тянулся я до звезд хваленых.

Лишь глазам своим велел весной цвести

Да в ветвях моих стихов зеленых

Позволял пичугам малым дух перевести.

Оттого при каждой я обиде

Огорчаюсь влоть до брани кабака,

Что не так уж молод, чтоб не видеть,

Как подходит смерть ко мне исподтишка.

Мне тридцать с лишком лет и дорог

Мне каждый сорванный привет.

Ведь всем смешно, когда под сорок

Идут встречать весной рассвет.

Или когда снимают шляпу,

Как пред иконой, пред цветком,

Иль кошке промывают лапу

С вдруг воспаленным коготком.

Чем ближе старость, тем сильнее

Мы копим в сердце мусор дней,

Тем легче мы кряхтя пьянеем

От одного глотка ночей.

И думы, как жулье, крадутся

По переулкам мозга в ночь.

Коль хочешь встать, так не проснуться,

А хочешь спать, заснуть невмочь.

Я вижу предзнаменованья,

Я понимаю пульса стук,

Бессонниц северных сиянье

И горьковатый вкус во рту.

Глазами стыну на портрете

Твоем всё чаще, чаще, мать,

Как бы боясь, что, в небе встретясь,

Смогу тебя я не узнать!

Мне тридцать с лишком лет.

Так, значит,

Еще могу не много жить.

Пока жена меня оплачет

Пред тем, как навсегда забыть!

В сердцах у жен изменчив климат,

Цвести желает красота.

Еще слезою глаз их вымыт,

Уж ищут новых уст уста.

Я каждый раз легко, с улыбкой,

Твою любовь услышать рад,

Но непоправленной ошибкой

Слова о верности звучат.

Судьбе к чему противоречить?

Ведь оба мы должны узнать,

Что вечность — миг недолгой встречи,

Не возвращающейся вспять!

Так будем жить, пока спокойней,

Пока так беспокойна страсть!

Ведь не такой я вор-разбойник,

Чтоб смертью радость всю украсть.

Жена, внимай броженью музык

И визгу радостей земных.

Простор полей, о, как он узок

Перед простором глаз твоих!

Свои роняй, как зерна, взоры

И явью числи свежий бред!

Мне тридцать с лишком лет и дорог

Мне каждый сорванный привет.

Под серокудрую пудру сумерек — канавы дневных морщин!

Месяц! Скачи по тучам проворнее конного горца!

Вечер прошлого октября, ты навсегда окрещен

В благодарной купели богадельного сердца.

Не истоптать надоедной прыти событий,

Не застрелить за дичью созвучий охотящемуся перу,

Дни! — Никакой никогда резинкою не сотрете

Торжественной ошибки октября.

В тот вечер красная вожжа закатов

Заехала под хвост подмосковных сел.

В тот вечер я, Гулливер в стране лилипутов,

В первый раз в страну великанши попал.

Всё подернулось сном в невзрачном доме

И не знало, как был хорош

Неизреченный вечер во имя

Головокружения душ!

В этот вечер, как занавес, взвились ресницы,

Красной рампою губы зажглись.

Даже майской зелени невозможно сравняться

С этой зеленью свежих глаз.

Как гибли на арене христиане,

Хватаясь губами за тщетное имя христа, —

Так с вечера того и поныне

Я гибну об имени твоем в суете.

Мир стал как-то проще, но уже

Со страшной радостью моей.

Прости, что имя я твое тревожу

Моей нечестивой рукой.

Мое ремесло — святотатство пред любовью.

Рукой, грешившей в честь других немало строк,

Теперь твое выписываю имя королевье,

Не вымыв даже запыленных блудом рук.

Эх, руки новые, хотя бы властью дьявола

Себе приделаю легко.

И вот кладу на пламя сердца руку, словно

Сцевола, Чтоб стала сгорета рука.

Глаза, о беженцы из счастья,

Глаза, о склад нескладной кутерьмы,

Зажгу, как плошки я великопостья

И пред икону лица твоего подниму.

А губы, красные лохмотья,

Трубачи ночей и беды,

Я заменю тобой, подвенечное платье.

Схожее с саваном всегда.

Как папироской горящей, подушку лбом прожигая в ночи,

Сквозь зеленое днище похмелья,

Сумасбродно и часто навзрыд лепечу

Неистовое имя Юлии.

Сквозь тощую рощу дней,

Сквозь рассвет, покрывающий сумрак марлей,

К твоим глазам на водопой

Я кровь гоню тропинкой горла.

Ну что ж! Проклятая, домучь!

Любимая, кидай слова, как камни!

Я буду помнить некий вечер, эту ночь,

Пока день гибели не вспомню!

Пульс, тарахти в тревоге, и бегите, ноги!

Вам всё равно не обогнать последний год!

Я вами нагло лгал, мои былые книги,

Но даже надписи кладбищенские лгут.

Как к солнцу Икар, к твоему возношусь я имю;

Как от солнца Икар, оборвусь и скачусь!

В последний раз встряхну я буйными строками,

Как парень кудрями встряхнет наавось.

Что писал всем другим и Жанне я,

Только первый младенческий вздох.

Эти строки да будут моим пострижением

За ограду объятий твоих!

Не уйти мне из этих обступающих стен,

Головой не пробить их сразу.

Было сердце досель только звонкий бутон,

Нынче сердце, как спелая роза.

Ему тесно в теплице ребер уже,

Стекла глаз разбивают листья,

Сердце, в рост, и не трусь, и ползи, не дрожа.

Лепестками приветствуя счастье!

Буквы сейте проворней, усталые пальцы,

Чтобы пулею точку пистолет не прожег.

Ты ж прими меня, Юлия, как богомольца

Гостеприимный мужик.

Много их, задохнувшись от благородного мая,

Приползут к твоему пути.

Только знай, что с такою тоскою

Не посмеет любить никто.

Бухгалтер в небесах! Ты подведи цифирью

Итог последним глупостям моим!

Как оспою лицо, пророй терпимой дурью

Остаток дней и устие поэм!

Любимая! Коронуйся моим безрассудством,

Воспета подвигом моим,

С каким-то диким сумасбродством,

С почти высоким озорством.

Не надейся, что живешь в двадцатом веке в Москве!

Я пророк бесшабашный, но строгий,

— И от этого потока моей любви

Ни в каком не спасешься ковчеге!

Кровью лучшей, горячей самой,

Такой багровой, как не видал никто,

Жизнь, кредитор неумолимый,

Я оплатил сполна твои счета.

Как пленный прочь перевязь над раной,

Чтоб кровавым Днепром истечь,

Так с губ рвет влюбленный обет старинный,

Чтоб стихам источиться помочь.

За спиною всё больше и гуще кладбище,

Панихидою пахнет мой шаг.

Рыщет дней бурелом и ломает всё пуще

Сучья кверху протянутых рук.

Жизнь пудами соль складет на ране,

Кровоподтеков склад во мне.

И, посвящен трагическому фарсу ныне,

Слезами строк молюсь на старину.

Ах, мама, мама! Как нырнет в Волге чайка,

Нырнула в тучи пухлая луна.

В каком теперь небесном переулке

И ты с луной скучаешь в тишине.

Ребенок прячется у матери под юбку,

— Ты бросила меня, и прятаться я стал,

Бесшумно робкий, очень зябкий,

Под небосвод — сереющий подол.

А помню: кудри прыгали ватагою бездельной

С макушки в хоровод, завившись в сноп внизу,

Звенели радостно, как перезвон пасхальный,

Чуть золотом обрезаны глаза.

Как смотрит мальчик, если задымится тело

Раздетой женщины, так я на мир глядел.

Не солнце золотом лучей меня будило,

Я солнце золотом улыбки пробуждал.

Я был пушистый, словно шерсть у кошки,

И с канарейками под ручку часто пел,

А в небе звезды, как свои игрушки,

Я детской кличкою крестил.

Я помню, мама, дачу под Казанкой,

Боялась, что за солнцем в воду я свалюсь.

И мягкими губами, как у жеребенка,

Я часто тыкался в ресниц твоих овес.

Серьга текла из уш твоих слезою

И Ниагарой кудри по плечам.

Пониже глаз какой-то демон — знаю —

Задел своим синеющим плащем.

Знаю: путь твой мною был труден,

Оттого я и стал такой.

Сколько раз я у смерти был тщетно украден,

Мама, заботой твоей.

В долгих муках тобою рожденный,

К дольшим мукам вперед присужден,

Верно, в мир я явился нежданный,

Как свидетель нежданных годин.

За полет всех моих безобразий,

Как перину, взбей, смерть моя, снег!

Под забором, в ночи, на морозе

Мне последний готовь пуховик!

Когда, на смерть взглянув, заикаю

Под забором, возьми и черкни

Ты похабную надпись какую

Моей кровью по заборной стене.

И покойника рожа станет тоже веселая,

Выразительная, как обезьяний зад.

Слышишь, мама, на радость немалую,

Был рожден тобой этот урод.

Раньше богу молился я каждую ночку.

Не обсохло молоко детишных молитв.

А теперь бросит бога вверху в раскорячку

От моих задушевных клятв.

Мама, мама! Верь в гробе: не в злобе

Ощетинился нынче я бранью сплошной!

Знаю: скучно должно быть на небе,

На земле во сто раз мне горшей,

Я утоплен теперь в половодие мук,

Как об рифме, тоскую об яде.

И трогаю часто рукою курок,

Как развратник упругие женские груди.

Проползают года нестерпимо угрюмо…

О, скорей б разразиться последней беде!

Подожди, не скучай, позови меня, мама,

Я очень скоро приду.

Блаженное благоденствие детства из памяти заимствуя,

Язык распояшу, чудной говорун.

Величественно исповедаю потомству я

Знаменитую летопись ран.

Захлебнулась в луже последняя весна,

И луна с соловьем уж разлучны.

Недаром, недаром смочены даже во сне

Ломти щек рассолом огуречным.

Много было, кто вспыхнул, как простой уголек,

В мерцавшей любовью теплыни постели.

Из раковин губ выползал, как улитка, язык,

Даже губы мозолисты стали.

На кресте женских тел бывый часто распят,

Ни с одного в небо я не вознесся.

Растреножен в лугах пролетевших лет,

Разбежался табун куролесий.

Только помню перешейки чуть дрогнувшей талии,

Только сумрак, как молнией, пронизав наготой,

В брызгах белья плыл, смеясь, как Офелия,

На волне живота и на гребне грудей.

Клумбы губ с лепестками слишком жалких улыбок,

Просеки стройно упавших подруг.

Как корабль в непогоду, кренились мы набок,

Подходили, как тигр, расходились, как рак.

Изгородь рук, рвущих тело ногтями,

В туннелях ушей тяжкий стон, зов и бред!

Ваше я позабыл безымянное имя,

К вам склонялся в постель я, как на эшафот.

Бился в бубен грудей кистью губ сгоряча.

Помяните же в грехах и меня, ротозея!

Я не в шутку скатился у мира в ночи

Со щеки полушария черной слезою.

Я, вдовец безутешный юности голубой,

Счастье с полу подберу ли крошками?!

Пальцы стаей летят на корм голубей,

Губы бредят и бродят насмешками.

Простыни обнаживши, как бельма,

Смотрит мир, невозможно лукав!

Жизнь мелькает и рвется, как фильма

Окровавленных женских языков.

Будет в страхе бежать даже самый ленивый,

И безногий и тот бы бежал да бежал!

Чтó кровавые мальчики в глазах Годунова

Рядом с этой вязанкой забываемых тел.

В этой дикой лавине белья и бесстыдства,

В этом оползне вымя переросших грудей,

Схоронил навсегда ли святое юродство,

Оборванец страстей, захмелевший звездой.

Скалы губ не омоет прибоем зубов

Даже страшная буря смеха.

Коронованный славой людских забав,

Прячусь солнцем за облако вздоха.

Мир, ты мной безнадежно прощен,

И, как ты, наизусть погибающий,

Я выигрываю ценою моих морщин,

Словно Пирр, строчек побоище.

Исступлен разгулом тяжелым моим,

Как Нерон, я по бархату ночи

В строках населенных страданьем поэм

Зажигаю пожары созвучий.

Растранжирил по мелочи буйную плоть

Я с еще неслыханным гиком.

Что же есть, что еще не успел промотать,

Пробежав по земле кое-как?!

Не хотел умереть я богатым, как Крез.

Нынче, кажется, всё раздарено!

Кчемно ль жить, если тело — всевидящий глаз,

От ушей и до пят растопыренный!

Скверный мир, в заунывной твоей простоте,

Исшагал я тебя, верно, трижды!

О, как скучно, как цену могу я найти

В прейскуранте ошибке каждой.

Ах, кому же, кому передать мои козыри?

Завещать их друзьям, но каким?

Я куда, во сто крат, несчастливее Цезаря,

Ибо Брут мой — мой собственный ум.

Я ль тебя не топил человечий,

С головой потерять я хотел.

В море пьянства на лодке выезжая полночью,

Сколько раз я за борт разум толкал.

Выплывает, проклятый, и по водке бредет,

Как за лодкой Христос непрошеный,

Каждый день пухнет он ровно во сто крат

От истины каждой подслушанной.

Бреду в бреду; как за Фаустом встарь,

За мной черным пуделем гонится.

В какой ни удрать от него монастырь,

Он как нитка в иголку вденется.

Сколько раз я пытался мечтать головой,

Думать сердцем, и что же? — Немедля

Разум кваканьем глушит твой восторг, соловей,

И с издевкою треплется подле.

Как у каторжника на спине бубновый туз,

Как печаль луны на любовной дремоте,

Как в снежном рту января мороз, —

Так твое мне, разум, проклятье!

В правоту закованный книгами весь,

Это ты запрещаешь поверить иконам.

Я с отчаяньем вижу мир весь насквозь

Моим разумом, словно рентгеном.

Не ты ли сушишь каждый год,

Что можно молодостью вымыть?

Не ты ли полный шприц цитат

И чисел впрыскиваешь в память?

Не ты ли запрещаешь петь

На севере о пальме южной?

Не ты ли указуешь путь

Мне верный и всегда ненужный?

Твердишь, что Пасха раз в году,

Что к будущему нет возврата,

С тобою жизнь — задачник, где

Давно подобраны ответы!

Как гусенице лист глодать,

Ты объедаешь суеверья!

Ты запрещаешь заболеть

Мне, старику, детишной корью.

На черта влез в меня, мой ум?

Прогнать тебя ударом по лбу!

Я встречному тебя отдам,

Но встречный свой мне ум отдал бы!

Не могу, не могу! И кричу я от злости;

Как булыжником улица, я несчастьем мощен!

Я, должно быть, последний в человечьей династии,

Будет следующий из породы машин.

Сам себя бы унес, хохоча, на погост,

Закопал бы в могиле себя исполинской.

Знаю: пробкой из насыпи выскочит крест,

Жизнь польется рекою шампанской.

Разум, разум! Почто наказуешь меня?!

Агасфер, тот бродил века лишь!

Тетивой натянул ты крученые дни

И в тоску мной, о разум мой, целишь.

Теневой стороной пробираюсь, грустя, по годинам.

Задувает ветер тонкие свечи роз. Русь!

Повесь ты меня колдовским талисманом

На белой шее твоих берез.

Вот так и думал, проживу

Проклятым трезвенником зрячим.

И вдруг произошло в Москве

Немыслимое чудо, впрочем.

И вот меж днями бьюсь, спеша,

Как пена между соостровья,

И вот уже в моей душе

Безумие Везувия.

Из всех канав, из всех клоак

Тащу свои остатки я.

Отсюда взор, оттуда клок,

Отсюда слово четкое.

Губами моими, покрытыми матерщиной сплошной,

Берегу твое благозвонное имя.

Так пленник под грязной рубахой своей

Сохраняет военное знамя.

Шалею от счастий, но чудесных каких!

Чтоб твои буквы легендой звенели и

Славься нетленный ландыш в веках

Гулкое имя Юлии.

Это было в тот вечер, да, я помню теперь,

До смешного стал благоговейным!

В этот вечер твой взор покатился в упор

Молчаливыми волнами Рейна.

Набедокурил я в мире вдосталь

И теперь, несуразно простой,

Собираю в отдельную кассу усталь,

Как налог с невозможных страстей.

Уж не знаю я, в чем святотатство подруга, —

Небеса ли бессильной ругнею проклясть,

Иль губами замусленными именем бога

Твое имя потом произнесть?!

Я, быть может, описка высокого мая

В манускрипте счастий и горь,

Но тобой и улыбкой твоею

До конца я оправдан теперь.

Пусть фитиль ресниц мигает всё пуще,

Близок, значит, посмертный вздох.

Даже лоб мой как-то слаще и чище,

По-небесному, что ли, запах.

Ты колдунья, быть может! Не знаю, не знаю!

И зачем обличительной кличкой казнить, —

Только знаю — от этого зноя

Я смогу наконец умереть.

Не хочу, чтобы звезды, если ясны, погасли!

Оголись, оголтелый мой нож!

Показал мне счастье, а после, а после,

Ты и смерть мне с улыбкой шальной разрешишь.

Кто причастен был счастью, тому путь очень ясен:

Возопить и качаться вместе с дрожью осин.

После лета придет омерзительно осень,

Между летом и осенью умирай, кто силен.

О любимая, быть ли тебе навек хворою

Этой новой любовью ко мне?

Ты смеясь подошла, подхождением даруя

Во успеньи предвечный и святой беспокой.

Отойдешь изумленная и не тяжко измучишь,

Как котенка бумажкой на хвост.

И быть может, лишь хохотом звонким оплачешь

Того, кто тобою был бережно чист.

Не задернуть окна вам от жизни стоокой

И снежками ль, бутонами ль роз, много раз

Разбивать будет юноша некий

Эти стекла за ставнями грез.

Мне грядущие дни досчитать невозможно

Числом твоих побед и неверных измен.

Ты не бойся! Легко отступлюсь, если нужно,

Как от солнца туман отцветает с полян.

С тобой, швыряясь днями, мы проедем

По рытвинам быстрых ночей

И лишь стихи я брошу людям,

Как рубль бросают лакею на чай.

Мне не верить народным восстаниям,

Омывающим воплями и пулями трон.

Революции — лишь кровохарканье

Туберкулезных от голода стран.

Что молитва? Икота пьяниц,

Не нашедших христов в кабаках,

Рукоделье бессвязных бессонниц,

Мыший писк стариков и старух!

Что искусство? Лишь пар над кофейником,

Где прегорькая гуща на дне,

Или вызов стать буйным разбойником

Тем, кто крестится даже со сна.

Только верить в тебя и воочью, и ночью

И казниться твоею любовью ко мне.

За улыбку твою легкомысленно трачу

Драгоценные строки и ненужные дни.

Расписанье очей изучаю прилежно,

Опозданье бровей за заносами дум,

И, волнуясь насквозь, и тревожный и важный,

Когда входишь надменно в мой дом.

Знаю: тоже измучил. Прости до конца

Приставанье к тебе забулдыги.

Так разбойник мольбами докучает творцу

Перед тем, как с ножом встать в кустах у дороги.

Только знаю одно: я тобой виноват,

Пред тобой я сполна невиновен!

За тебя перед всеми готов дать ответ,

И ответ этот мой будет славен.

Я тобой замечтался (так солдаты ждут вести о мире!),

Притулиться к плечу твоему был горазд.

Так птица с крылом переломленным в бурю

Поспешает укрыться в спасительный куст.

Я доселе не смел признаваться бы в злости

И вопить, как я был несчастлив,

Потому что бумага разрывалась на части

От моих тосковательных слов.

Беленою опился, охмелев впопыхах,

Может, смерть призываю я сдуру.

Пусть мне огненной надписью будет твой смех.

Но смелей я царя Балтасара.

Час настанет, скачусь я подобно звезде,

Схож с кометой отчаянно-буйной!

Видишь слезы из глаз? И ничем никогда

Не заделать мне эти пробоины!

Сам молился неистово наяву и во сне,

Я воззвал, ты предстала из чар мне!

Ну, так вырви у жизни меня из десны,

Словно зуб, перегнивший до корня.

Помогла ли широкая глотка моя,

Иль заклятье сумел изволить я какое,

Я молил: — Да приидет лукавство твое! —

И оно наступило ликуя.

Мы идем, и наш шаг, как стопа командора,

Мы молчим, ведь у статуи каменеют слова.

Мы шатаясь от счастья бредем — два гренадера —

Во Францию нашей любви.

Как же это случилось, что к солнцу влекомый

Как Икар, я метнулся и не рухнулся в грусть?

Сколько раз приближаюсь я к сердцу любимой

И не смею с душой опаленной упасть?!

Всё случилось так просто, нежданно, небренно:

Клич христа, и мертвец покидает свой гроб.

И теперь я верчусь, как волчок опьяненный,

Этим розовым вальсом закружительных губ.

Первозванный, веснея, и навзрыд почти раденький,

Будто манну глотая нетающий чад,

Я считаю на теле любимой родинки,

Точно звезды считает в ночи звездочет.

И всю усталь и пусть с головой погружаю

В это озеро глаз столь стеклянных без дна,

Где зрачки, как русалки ночною порою,

Мне поют о весне и о сне.

Ты вскричала — люблю — тотчас по небосводу

Солнце бросилось в путь со всех ног,

Петухи обалдели от нестерпимой обиды,

Что стал солнцу не нужен их крик.

Шелестнула — люблю — и в тетради проталины,

Как фиалкой, синеют сонетом моим.

Ты идешь, и взглянуть на пройдущую филины

Из дупла вылетают и днем.

Ты идешь, и на цыпочки, там, за заборами,

Привстают небоскребы подряд,

Чтобы окнами желтыми, стенами серыми

Поглядеть романтически вслед.

Ты идешь, и шалеют кондукторы, воя,

И не знают, как им поступить,

Потому что меняют маршруты трамваи,

Уступая почтительно путь.

Ты пройдешь, и померкнут смущенные люстры

Перед рыжим востоком волос.

Ты пройдешь, и ты кинешь: — Мои младшие сестры! —

Соснам стройным до самых небес.

Ты идешь, и в ковер погружаешь ты ногу,

И, как пульс мой, стучит твой каблук.

Где ковер оборвется, сам под ноги лягу,

Чтобы пыль не коснулася ног.

Я от разума ныне и присно свободен,

Заблуждаюсь я весело каждую ночь.

Да, на серый конверт незатейливых буден

Моих ты, как красный сургуч.

Орлеанская дева! Покорительница страстей!

Облеченная в плащ моего заката!

Душу сплющь мне спокойно и стройно пропой

Отходящему — немногая лета!

Еще гнусят поля и земля скрипом оси тянет:

— Со святыми упокой душу раба Вадима!

— Близ меня так приветливо солнышко стынет.

Горсти звезд. Корка неба. Я дома,

В облаковых проселках, среди молнийной ржи,

Колесницей ветров непримятой,

Я, чуть-чуть попытавшись, мамин дом нахожу,

Мама радугу шьет в своем белом капоте.

Я целую костяшку, изгибаясь в поклон,

Губою застылою, как поросенок под хреном,

Объясняю: вернулся к тебе блудный сын,

Посвященный мученьям и ранам.

Улыбнулась в ответ: — Лоскутки твоих мяс

Вмиг сползут, как румяна!

Так болтая, сидим. Входит к нам иисус,

Весь скелет изумительно юный.

Часто в кости играем (кости вечно с собой;

Бросишь руку; коль пальцы не свалятся,

Значит: пять на руках!). Нам луна — соловей!

А земля гулом улицы молится.

Без страстей и грустей по утрам я молюсь,

Чтобы был словно я к тебе мир еще нежен!

Иногда посмотрю через высь к тебе вниз:

Вон идешь Маросейкой ты с мужем.

Так бледна, что под стать ты сама мертвецу,

Как дверей из тюрьмы, не отверзнешь ты веки.

За спокойной облаткой воскового лица

Горькой хиной насыпаны муки.

Ах, я знаю: от боли мы хотели потом

Растрепать кудри жизни юдольной,

Свое имя, что предано с головою стихам,

Вы пытались вкрапить в чью-то спальню.

Подошел кавалер и отпрянул назад,

Обжигается тело до днесь моей песней;

Там, где губы касались мои, — там синит

До сих пор даже неба прекрасней.

И когда б ни смотрели на морщины мужчин,

На слюною истекшего в похоти старца,

Но в зрачке осиянном навсегда отражен

Профиль мой с револьвером у сердца.

Захотелося имя другое порой начертать

Вам строкою губ упрямой,

Но с помоста губы должен просто слететь

Воскрик имени мертвого Димы.

Мылом диких разгулов и скребницей вина,

Чехардой неудачливых маев

И чечоткой ночей, дожигающей дни.

Вам не смыть бред моих поцелуев.

Не со злобы, о нет! Я и сам бы был рад

Себя отпустить вам, как все прегрешенья.

Всё звончей и ярчей ослепительный бред,

Мною брошенный в память прощанья.

Ты хотела б на небо, в чистилище, в ад!

Лишь расстаться бы с жизнью необычайной.

Ты взмолилась, но громом отгудел небосвод:

— Ад и небо тебя недостойны!

Ты ложишься в постель, посвечу я луной,

Утром перышком солнца щекочу твои пальцы.

На глаза твои часто грустней и нежней

Синяки надеваю, как кольца.

Я, как встарь, там, в Москве, вас люблю, мне поверь,

С той же нежностью вкрадчиво польской!

Если холодно вам, иногда и в январь

Вас обвею теплынью июльской.

Крылоглазая! Над оркестром годин,

Над прибоем цветов весны женственной

Возглашает вам басом моим небосклон,

Как вас любит ваш прежний единственный!

Молния — спичка в руках моих!

Папиросой комету роняю по небесному полю я.

Славься, славься отныне во веки в веках,

Чистым ландышем, гулкая Юлия!

Так мы любим друг друга с тобой вдалеке.

В нелепьи великолепном!

Ты наследница страшной моей тоски,

Не смываемой даже потопом.

Славься ты, подчиненная моему восторгу!

Твоим ночам свои я бросил дни!

Никакому не вырезать, никакому хирургу

Из твоей души меня.