Стихотворения и поэмы

О, не напрасно, нет, гремели пушки в поле,

и наша кровь лилась, и шли мы умирать.

О, не напрасно, нет, сама, по доброй воле,

иконки и кресты с детей снимала мать!..

Гул на шоссе шагов… машины перебои…

С трибун приветствуют задымленных бойцов…

Всё — как чудесный сон, возникший предо мною

в забое, в полутьме, под песню обушков…

И девушки идут, и жены выступают,

и детвора бежит, — восторг в глазах горит…

И ночь скрипит, скрипит, промозглая, слепая,

и поднят мрак ее на лезвиях зари…

О, не напрасно, нет, гремели пушки в поле,

и наша кровь лилась, и шли мы умирать.

О, не напрасно, нет, сама, по доброй воле,

иконки и кресты с детей снимала мать!..

Идите к нам в ряды все, кто живет борьбою,

кто солнце полюбил и на вершины гор

спешит — встречать его, душою молодою

провидя сквозь века зари багряный взор!

Гремят осколки скал под нашими шагами…

В былое горе бей нещадно, коммунар!

На смену мы идем, вступаем в бой рядами,—

урочный близок час… решающий удар…

Трепещет черный враг, на сполох бьет трусливо,—

но замолкает звон… редеет ночи муть…

Мы — дети звездных снов, мы — новых сил приливы,

нам златотканый май устлал цветами путь…

Серп Революции…

Знамена Первомая…

Лишь власть Советов нас к вершинам приведет.

Прочь отступает боль докучная, былая.

Настал урочный час… Бойцы идут вперед!

Мы в солнечной тоске веками вам служили,

из крови и костей вам строили дворцы,

с издевкой, с хохотом из нас тянули жилы

вы, паралитики и мертвецы!

Мы злато с серебром из-под земли долбали

для вас во мгле сырой, во мгле глухой для вас,

с культурностью своей вы нам такое дали,—

не пожелаю я врагу в недобрый час.

Красоткам вашим мы брильянты добывали,

а сестры шили им наряды для балов,

а после по ночам под окнами стояли,

где в танце плыли вы по зеркалу полов.

Вас с детства, как цветы, лелеяли, любили,

привыкли вы от жизни всё без боя брать,

за наши деньги вас панами быть учили —

златые кандалы душе своей ковать.

Мы матом в рудниках учились крыть неволю

и водкой свою грусть в получку заливать,

искать свою по свету долю,

а сестры — тело продавать.

И поп с крестом в руке ножи совал нам в руки,

и за объедки с панского стола

на брата брата слал он под молитвы звуки,

морями наша кровь в слепой борьбе текла.

А бог на небе спал. Темнели, молча, дали.

И падали века в бездонность, как свинец…

Мы на крестах своих пророков распинали,

плели пиявкам мы в болотных снах венец…

Но вот настали дни! Сошла с очей полуда,

и увидали мы, где враг, а где наш брат.

Возмездия огонь исторгли наши груди

в дни долгожданных красных дат…

Лакеи зла и тьмы! Уже Коммуны звоны,

как реквием для вас, гудят, гудят, гудят,

и падают, как дождь, дворцы, короны, троны,

в проклятиях борьбы тревоги бьет набат.

Покрыли небосвод всемирные пожары,

и там, где мы пройдем, лишь прах прошелестит…

На головы врагов обрушим мы удары,—

ваш мозг среди руин, как студень, заблестит…

Отплатим вам за всё — за слезы, кровь, за муки,

где бедный люд века тернистой шел тропой…

за это душим вас, ломаем ноги, руки

и топим мы в крови наш вечный гнев святой.

А в поле — солнце, май… Гудят Коммуны звоны,

в полях и городах последний бой идет…

И падают, как дождь, дворцы, короны, троны…

То мы идем… Расплата ждет!

Вчера потухший горн сегодня вновь раздули,

и наковальни звон людей к труду зовет,

и гибнет старый мир, где осени разгулье

на золотых челнах к закату дней плывет.

Завод, родной отец! Твоим заблудшим сыном

вернулся я к тебе с мольбою на устах.

К теплицам не пойдет под небом вечно синим

мечтатель молодой, что славит рожь в полях.

Где с черным золотом уходят эшелоны —

звучат веселые шахтерские шаги,

чалдоны-грузчики столпились у вагона,

полями стелется тревожный дух тайги.

В потухший горн ветра вновь силу нагоняют,

и наковальни звон людей к труду зовет,

и гибнет старый мир, чья осень отлетает,

на золотых челнах к закату дней плывет.

Ласточки на солнце, ласточки на солнце,

словно взгляд летучий, быстрый, невзначай…

Зацвели ромашки — будто вешний сон твой,

пахнут поцелуи, как китайский чай…

Я твою одежду целовал до боли,

я к твоим коленям припадал, любя,

к ласковым и нежным, как березки в поле,

что растут далеко, там, где нет тебя…

Вижу за морями дальнюю дорогу,

где к степи склонился синий небосвод…

У тебя ж, подруга, светлая тревога

на щеках холодных трепетно цветет…

В городе вечернем плакали трамваи,

слезы на высоких сохли проводах.

Для тебя сегодня ландыши срывал я, —

белые бубенчики чуть бренчат в руках…

Ласточки на солнце, ласточки на солнце,

словно взгляд летучий, быстрый, невзначай…

Зацвели ромашки — будто вешний сон твой,

пахнут поцелуи, как китайский чай…

Так никто не любил… Раз лишь в тысячу лет

мир такая любовь посещает,—

и тогда на земле распускается цвет,

тот, что людям весну предвещает…

Тихо дышит земля. К синим звездам она

простирает горячие руки, —

и тогда на земле расцветает весна

и дрожит от блаженства и муки…

От счастливых твоих, от сияющих глаз

сердце полнится сладкой тоскою…

Кровь по жилам моим, как река, разлилась,

будто пахнет кругом лебедою…

Звезды, звезды вверху… Месяц ласковый мой…

Чья любовь больше этой, о ночи?..

Я сорву для нее Орион золотой,

я, поэт Украины рабочей.

Так никто не любил… Раз лишь в тысячу лет

мир такая любовь посещает,—

и тогда на земле распускается цвет,

тот, что людям весну предвещает.

Тихо дышит земля. К синим звездам она

простирает горячие руки,—

и тогда на земле наступает весна

и дрожит от блаженства и муки…

Куда я ни пойду, мне снова травы снятся,

деревьев стройный шум рыдает за Донцом;

где улицы пьянит, дурманит дух акаций,

лицо заплаканное вижу за окном.

И темные глаза мне снятся, не мигая,

что вянут и молчат, отцветшие давно,

и ветер щеки вновь мои ласкает,

и запах чебреца несет в мое окно.

Ну, как теперь живет Горошиха-вдовица,

чей Федька — сын ее — застрелен был в ночи?

Мы с ним не раз вдвоем ходили по кислицы,

где шелестел бурьян и плакали сычи…

О Холоденко, друг! Тебя уже давно нет,

далекий, милый брат, зарубленный в бою,

и мать твоя несчастная не склонит

на срубленном плече головушку свою.

Куда я ни пойду, мне снова травы снятся,

деревьев стройный шум рыдает за Донцом;

где улицы пьянит, дурманит дух акаций,

лицо заплаканное вижу за окном…

Не возле стенки я, и кровь моя не льется,

и ветер грозовой не рвет мою шинель, —

под громом и дождем бригада не сдается,

и бьют броневики, и падает шрапнель.

Гремят броневики!.. И рвет сердца железо…

Горячим звоном бьет… и пыль и кровь в упор…

С разбитым боком смерть по рельсам тяжко лезет.

И кровью алою исходит семафор…

И мнится вновь: далекий полустанок,

и от снаряда дым над спелой рожью лег…

Так кто ж сказал, что мы в бою устанем

и не настал еще свободу нашей срок?!

Где пыль легла в бурьян, под небом Перекопа

от крови, как зарей, зарделся небосклон…

Я слышу, как гудит в дыму земли утроба,

где падали бойцы под орудийный стон…

Куда я ни пойду — далекий полустанок,

и от снаряда дым над спелой рожью лег…

Так кто ж сказал, что мы в бою устанем

и не настал еще свободы нашей срок?!

Заря идет, золоторога,

там, где полынью зацвело,

и вновь на огненных дорогах

ее широкое крыло.

Не облака над лебедями

и не цветы под синей мглой,

лишь бездна в самой звонкой яви

раскинулась над всей землей.

И снова осень сыплет в нивы

свое червонное литье…

Вдали коней железных гривы

и трав холодное житье…

От трамваев город синий-синий,

золотится снег от фонарей.

Кто же гениальный четкость линий

положил вдоль улиц, площадей?

Кто наметил эти повороты,

проводом пронзил небесный плат,

чтобы плыл трамвай до Третьей Роты

и потом, грустя, пошел назад?

Город взял и в ромбы, и в квадраты

все порывы и мечты мои.

Для чего же плакать виновато

мне в его заснеженной груди?..

Для чего же мне ребенком малым

промышлять в асфальтовых котлах

да об стены головой усталой

биться, чтоб разбить печаль и страх?

На сугробах в парке тени веток,

там проводят ночи пацаны.

Только ветер знает их секреты,

ветер и простуженные сны…

Я не знаю, кто кого морочит,

но, сдается, что-то здесь не то,

я стрелял бы в нэпманские очи,

в нэпманские шляпки и манто…

Только — нет! Иначе с ними надо.

Синий снег метели намели.

Город взял и в ромбы, и в квадраты

все порывы и мечты мои.

Часовой. Белый мрамор колонны.

Вышли призраки башен на смотр.

А вверху золотым медальоном

теплый месяц над морем плывет.

Положила любовно ладони

мне на смуглый, обветренный лоб.

Мир в малиновом мареве тонет,

льется сладкое в жилы тепло.

Теплый ветер целует колено

и украдкой щекочет плечо.

Вал у берега кроется пеной

и назад одиноко течет.

Но и крики и залпы тревожней,

и в зеленых потьмах — корабли…

Кто там крикнул: «О боже мой, боже!..» —

и склонился бессильно в пыли?

Мчится бешено конница снова,

только сухо копыта звенят…

Тяжело повернулся дредноут,

и скала захлебнулась в огнях…

Рядом ты. Белый мрамор колонны,

и спокойный «максим» — пулемет.

А вверху золотым медальоном

теплый месяц над морем плывет.

Томящий сладкий олеандр,

магнолии лимонный запах…

Гранаты огненные в небе,

и мысли звездами цветут…

О, моря гул! О, моря гул!..

И шорох волн морских на пляже…

А там асфальт еще в снегу,

дыхание мороза даже.

Мы волны любим. Мы ведь сами

когда-то родились из них.

Прижмись вишневыми губами,

коснись волос моих густых!

Минуты бой, минуты бой…

Я слышу, как бегут секунды,

как звезды вижу пред собой

в твоих глазах — зарницы бунта.

Томящий сладкий олеандр,

магнолии лимонный запах…

Гранаты огненные в небе,

и мысли звездами цветут…

Грезятся мне эшелоны, дороги,

грозы похода…

А ветры крылят…

То не сердце пламенеет и безумствует в тревоге,—

над вселенской бездной мчится огнеликая Земля…

Мы замкнули грозу в телефоне,

светит миру огонь наших звезд.

Ночью возглас:

«По коням! По коням! По коням!..» —

и над шахтою знамя взвилось.

Красных крыльев полет непреклонней,

и незримый кричит паровоз…

Пусть ведут провода к небосклону, —

там, за далями, радиодни!

Мы замкнем, как грозу в телефоны,

в сеть районов стихию стихий…

Грезятся мне эшелоны, дороги,

грозы похода…

А ветры крылят…

То не сердце пламенеет и безумствует в тревоге, —

над вселенской бездной мчится огнеликая Земля.

Рвал я шиповник осенний,

карие очи любил.

Вечер упал на колени,

руки твои озарил…

Черные шахты, заводы,

смены ночной голоса…

Месяц полями проходит,

в травы упала роса.

Тонкие нежные руки,

шорох осенних дождей…

Помню я холод разлуки,

горечь измены твоей.

Вот и пошел я полями;

там эшелоны вдали,

гром орудийный над нами,

зори у самой земли.

Вот и пошел я полями

в снежной колючей пыли —

там, где, гонимы ветрами,

мчат эшелоны вдали.

Где тот шиповник осенний,

очи, что я разлюбил?

Вечер упал на колени,

руки твои озарил…

Такой я нежный, такой тревожный,

моя осенняя земля!

Взмывает ветер над бездорожьем,

летит в поля…

И волны моря бьют неумолчно

в земную грудь…

Там стелет солнце свой путь урочный,

кровавый путь…

Кровавясь, пальцы дрожат… О вечер,

остановись!

Но море грозно шумит далече,

затмилась высь…

Такой я нежный, такой тревожный,

моя осенняя земля!

Взмывает ветер над бездорожьем,

летит в поля…

Надвигается памяти ветер, и качает он душу мою,

но упрямый мой челн не потонет, в нем я долгие ночи не сплю.

Но упрямый мой челн не потонет… Отлетают проклятые дни,

и стою я, в зори закованный, только волны в лицо одни…

Под горой над татарской казармой одинокие стынут огни.

Каждый вечер пожаром на небе умирают, расстреляны, дни.

Незнакомых владельцев сады, ароматов туман незнакомый,

над заводом задумчивый дым, под глазами фиалка истомы.

Вечер. Панночки. Лаун-теннис. И мячи подающий ребенок.

А на западе тучи в огне — пауки… Золотые затоны…

Повернусь я назад, посмотрю, где маслины и станция Яма,

и в сладчайшей тревоге душа — как на яблоне тихое пламя.

Месяц розаном ясным плывет, западает в печальные очи,

незнакомые никнут сады и огни над поселком рабочим.

«Гей!» В степи запевали хлеба. Бабы шли с золотыми платками.

Шли до церкви… О колокол, плачь!.. Память дальняя… Станция Яма…

На баштане арбузы, и вновь — Парамоновы полуницы,

загорелой шахтерки любовь, и над лесом взлетают зарницы.

За любовью роса и туман… О, как пусто в душе за любовью!

Ведь она одуванчик: подул — будто листик в осенней дуброве…

Дни былого и образов дым — муравьями, в дожде, на дороге,

где Донец и заводов огни — осень бродит поселком отлогим…

Над поселком задумались дни, и летят под горою вагоны.

И так нежно и сладостно мне!.. Не склоняй же свой облик влюбленный,

не гляди и далеких очей не тумань молодою слезою…

Теплый ветер по жилам течет, и кричат журавли надо мною.

Может, не друзья мы?..

На твое «Прощай!»

стелется ветвями,

облетает гай.

Синий, синий, синий…

Тень… день… свет…

То листы осины

заметают след.

Где летит широко

в небо дымный прах,

там лежат дороги,

улицы впотьмах…

Как они горбаты!

На стене плакат,

а с того плаката —

черная рука.

Ну а под рукою

буквы, словно кровь,

не дают покою,

кличут вновь и вновь.

От тебя я руки,

губы оторву —

сердце лишь со стуком

падает в траву…

Может, не друзья мы?

На твое «Прощай!»

стелется ветвями,

облетает гай.

Синий, синий, синий…

Тень… день… свет…

То листы осины

заметают след.

Напоследок обходят вагоны,

молоток о колеса звенит.

А под окнами ясень бессонный

про разлуку шумит и шумит.

Ты сидишь на скамье так покорно.

Нам немного осталось сказать.

Гладит ветер соленый,

горный мои брови в твоих слезах…

Лишь тревожные, синие взоры:

тихий плач… или озера плеск…

И на белом платочке узором

буквы темные: «В» и «С».

Отзвучали шаги по перрону,

и последний ударил звонок.

Только долго в окошке вагона

одинокий виднелся платок.

Помню: вишни рдели и качались,

солнцем опаленные в саду.

Ты сказала мне, когда прощались:

«Где б ты ни был, я тебя найду».

И во тьме, от мук и от истомы

выпив злобу и любовь до дна,

часто вижу облик твой знакомый

в пройме светло-желтого окна.

Только снится, что давно минуло…

Замирая в песне боевой,

мнится, слитый с орудийным гулом,

голос твой, навеки дорогой…

И теперь, как прежде, вишни будут

розоветь от солнца и тепла.

Как всегда, ищу тебя повсюду

и хочу, чтоб ты меня нашла!

Сегодня жду поэтов новых,

я слышу их чудесный шаг…

То здесь, то там звенит их слово,

их бодрый ритм звучит в ушах.

Они растут, — я это знаю

(мой осиянный, нежный край!).

По-новому в стихи поэта

вошли пшеница и трамвай.

И солнца огненное знамя

дорогою в века легло…

Как равные, сегодня нами

воспеты город и село.

Поднимается месяц лучистый,

и в мое заглянул он окно.

Выплывает сквозь ветки, сквозь листья

то, что было со мною давно.

Поцелуи и крики: «К оружью!»

И село загудело толпой.

Разливался рассвет полукружьем,

и плетни золотило зарей.

О печальном не вспомню я даже,

знают все, что в том было году.

В Каменце, помню, стоя на страже,

груши рвал у Петлюры в саду.

На мою, на чумазую музу

что теперь обменять я могу?

Возле речки пекли кукурузу,

муштровали нас там на лугу.

Дальше: путь, ледяные вагоны,

только с песней хватало тепла.

Дальше: море и ветер соленый,

и любовь моя вдруг расцвела.

Гей вы, ветер, и солнце, и утро,

в целом мире влюбленнее нет.

А у пленного синяя куртка

и в кармане партийный билет.

Я один теперь. Месяц лучистый

прежних дней не отыщет следы.

И дрожат, и качаются листья

от его золотистой слезы.

Иду к Днепровскому Ивану

читать свой новый цикл стихов…

Над городом закат багряный,

и месяц из-за спин домов

восходит в дымке синей-синей,

и крышу золотят лучи…

Я месяцу прочту о сыне,

о сонном кладбище в ночи,

потом Ивану… Громыхает

центр… Я к Днепровскому иду.

Он турка мне напоминает,

на лбу морщины тяжких дум.

Мы с ним Подолию припомним,

повстанческие времена…

Смотрите — право, хорошо мне

он улыбнулся из окна!

Порубаны, постреляны лежат большевики…

Иду я, как потерянный, грузны мои шаги,

в сорочке окровавленной иду я от беды,

за мной по снегу тянутся кровавые следы.

Перед оградой низкою я на колени стал.

«Скажи мне, брат замученный, ты на кого восстал?»

— «На кулака поднялся я и на его семью,

за то сложил под пулею я голову свою.

Но ждите, вместе с полночью придут браты ко мне,

за бледнолицей девушкой на вороном коне.

Глаза сверкают черные, коса ее черна.

От пуль заговоренная Коммуной названа».

Что ж я не слышу выстрелов, команд каких-нибудь,

чьи слезы льются горькие мне на лицо и грудь?

Смотрю, и сердце быстрое и млеет и дрожит…

Штыками переколото офицерье лежит.

Встаю с колен растерянный, гляжу: блестят штыки,

бегут ко мне лавиною родные казаки.

Песнями, подруга,

расцвети.

Мы полны друг друга —

я и ты.

Я иду бороться —

нынче бой.

В ночь ли приведется

быть с тобой?

Обними, не сетуй… —

только вскрик…

Ввысь ударил

где-то броневик.

Жизнь не обман, не дым миража.

А может, нет? А что, как нет?

Сегодня вновь увяли даже

мои вербены — нежный цвет.

Шум, песни в глуби коридора —

курсанты с лекции спешат..

Я не встречал милее взора,

чем этот близорукий взгляд.

Подснежным радуясь побегам,

пришла, — светлы часы мои…

Как пахнут губы талым снегом

и солнцем — волосы твои!

Они ласкают шею, плечи,

они волной бегут к ногам.

А в окна смотрит синий вечер,

тихонько улыбаясь нам.

Пришла… И в сердце нет печали…

Твои слова — что солнца свет!

Так отчего ж они повяли,

мои вербены — нежный цвет?

Сквозь окна небо — не ковер,

не небо — синий камень.

Шумит валов нестройный хор…

Станки стоят рядами.

Ударю, гряну молотком,

пусть без нее тоскую.

Ковать мне приказал завком

Республику стальную.

Прощались с нею в клубе мы

вчера в конце доклада.

Как ветер, радостно шумит

моторная громада.

Ее послали на рабфак,

и я теперь тоскую.

Остался я, чтобы ковать

Республику стальную.

Сквозь окна небо — не ковер,

не небо — синий камень.

Шумит валов нестройный хор,

а в сердце — точно пламень.

Дитя прижимая влюбленно,

стоишь, одинока, грустна.

А в небе, где ветер и клены,

фиалками пахнет весна.

Ты точно летишь ей навстречу

влюбленной душою своей…

И смотрит задумчивый вечер,

в загадку лазурных очей.

Глянул я на море, на простор без края,

словно луч в глубинах, затерялся я.

Может, предо мною не волна морская,

не закат багровый, а душа твоя?

Может быть, не море, а любимой косы

спеленали тело радужной волной?

Словно в колыбели солнечного плеса

я лежу, и волны плещут синевой.

Море, мое море, я в твоих объятьях,

как дельфин, играю голубой водой.

Сердце, даже сердце рад тебе отдать я,

чтоб зажглось на небе новою звездой.

А когда сквозь груды сонных туч с вершины

светлый луч пробьется в огненной парче,

я в твои, о море, звездные глубины

опущусь на этом ласковом луче.

В окошко ветвь стучится,

качается иль нет.

И, как печаль на лица,

ложится первый снег.

Заснежены трамваи,

рисунки на окне.

Я Ленина читаю —

светло и ясно мне.

Пускай летит снегами

и холодом земля,

и нэпманские гаммы

сквозь стены слышу я,—

мы бурями до края

миры зальем совсем…

Про это твердо знаю

я, член ЛКСМ.

Звучат шаги рассвета,

их сосчитать нельзя.

И маленький с портрета

глядит Ильич в глаза.

В глазах лошадиных кровавые слезы,—

трамваем хребет перебило с налету.

Трамвай на минуту… и вновь за работу —

он дальше бежит, он звенит на морозе.

Кто слышал, как стонут и плачут колеса,

когда переедут хребет или ногу?..

Так конь одинокий хрипел безголосо,

тянулся неистово к конскому богу.

И в луже вишневой, густой от мороза,

кружились, метались снежинки устало.

Конь плакал… И мерзли тяжелые слезы…

И рядом нежданная женщина встала.

Стройна и тревожна, в буденовском шлеме,

она подошла — и в упор из нагана…

И очи погасли, и звякнуло стремя,

а в небе снежинки, летящие пьяно…

А в небе заря разлепила плакаты,

и двинулись в песнях колонны с вокзала.

Коня повезли. Лишь на камне щербатом

горячую лужу собака лизала.

Мохнатая шапка, гадюкою шлык…

А в сердце: «Констанция, где ты?»

Вчера на расстреле — к смертям я привык —

я снял с офицера штиблеты.

На станции хлопцы гуляют давно,

и сотник меж ними патлатый,

рябой и курносый, ему — всё равно:

за деньги полюбят девчата.

Блестит за дверями заснеженный путь,

как выстрел сухой и короткий…

Уж близко Махно… им не страшно ничуть,

танцуют гопак и чечетку.

Я вышел: волшебный и сказочный вид,

под снегом поля и овражки,

и ясень под месяцем тускло блестит,

зачем же здесь ружья и шашки?

То — стража. С горящей цигаркой рука,—

всю видно, от ногтя до шрама.

Узнал по нему своего казака —

дружок мой со станции Яма.

На западе — яркие вспышки огня.

«Дежуришь?» — спросил я Егора.

Ему восемнадцать, он на год меня

моложе. Донецкие горы —

вот родина наша. Засыпаны мы

снегами, и память, и души.

Что это за грохот мне слышен из тьмы,

уж не броневик ли, послушай!

Поехали хлопцы за сеном в село —

назад привезли нам их трупы…

И сеном в санях, как на смех,

замело их мертвые синие губы…

Сегодня идем на отчаянный шаг:

нашивки сорвем и погоны

и к красным бежим через поле, овраг,

сквозь все патрули и заслоны.

Сменили Егора. И вот мы идем

(а может быть, всё это снится?)

на дальние вспышки, на пушечный гром,

на яркие в небе зарницы.

Я счастлив, я снова — поэт и шахтер,

сдаваться, пожалуй, нам рано.

Жены фотокарточку вынул Егор,

чтоб мне показать, из кармана.

«А сыну два года. Какой он теперь?

Как он улыбается чудно!..»

Прорвемся ли, выживем? Сколько потерь!

И смерть нам грозит поминутно.

Идем. И не видно уже казаков.

А ветер нам стелет тревогу.

А жители сала вчера, огурцов

и хлеба нам дали в дорогу.

Смелее, товарищ! Винтовку бери,

сражайся за правое дело.

Идем. А над нами — сверканье зари,

лес в золоте заиндевелый.

Смелее, товарищ! Ты дымом пропах,

и кровь запеклась на шинели.

С тобою в восстаньях, любви и боях

узнали мы жизнь и взрослели.

Вот мы на Лимане, и солнце встает,

снега озаряя в округе,

и кто-то, как плуг, его крепко берет

в надежные, сильные руки…

«Володька!» Я вздрогнул. Он крикнул: «Беги!»

Подкрались откуда-то с краю

петлюровцы тихо, сверкнули клинки,

что было потом — я не знаю.

………………………………

На западе — хмурые тучи в огне,

быть может, Донецкие горы…

Разрубленным ртом улыбается мне

застывшая маска Егора.

Лежало, оборванной тише струны,

Егора холодное тело…

А карточка сына его и жены

прощальным укором чернела.

Зеленеют хлеба, отцветает любовь,

васильки поднялись полевые.

Мак с дыханьем моим осыпается вновь,

словно грустное имя — Мария…

Мы с тобою одни, среди поля одни,

ты стоишь предо мною, как вечер,

я смотрю, как заплаканы очи твои,

как покорно опущены плечи…

В небе тучи бегут… Может, будет гроза?

Заблистали над лесом зарницы…

Я не смею сказать, я боюсь рассказать,

что с тобой я решил распроститься…

Что могу я?.. скажи… Мои дни — как кресты,

я, как встарь, ничего не имею.

Ты стоишь и молчишь… только ветер хрустит

и вздыхает под шалью твоею…

Зеленеют хлеба, отцветает любовь,

васильки поднялись полевые.

Мак с дыханьем моим осыпается вновь,

словно грустное имя — Мария.

Сегодня не с нами наш вождь, наш Ильич,

остались одни мы в дороге.

Но звучен, как прежде, призывный наш клич,

и враг наш, как прежде, в тревоге.

Учителя славным заветам верны,

мы все — не сироты на свете:

мы поля, завода и шахты сыны,

Коммуны мы звездные дети!

На желтом Востоке народы встают,

ломают ярмо капитала;

и черного Юга орудия бьют,

и черное пламя восстало…

Волнуйся, рабочих голов океан,

мы дело вождя продолжаем.

Звучите, оркестры, греми, барабан,

мы телом и духом мужаем!

Был день этот траурный полон тоски,

товарищи горько рыдали.

Рыдали рабочие, пушки, гудки,

когда мы вождя провожали…

На наших знаменах был поднят призыв:

«Мы ленинцы, он — наше знамя!»

Лежал недвижимый Ильич наш, но жив

в сердцах был навеки он с нами…

Прислушайтесь, други: всё явственней гром,

он вскоре над Западом грянет…

Туда — наши взоры. Мы терпим и ждем,

когда там рабочий восстанет.

Наш красный маяк, неустанно сияй!

Земля наша будет Коммуной.

Мы смотрим вперед на столетия, в край

идем электрический, юный…

И звезды над нашим челом расцвели,

и звездная наша дорога.

А там, в стороне, в придорожной пыли,

руины разбитого бога.

Сомкнемся! Ведь цвет мы земли трудовой,

мы все от станка и от плуга.

Сегодня — день памяти, вечно живой,

вождя и товарища, друга.

Боль печали,

раны дней…

Крик прощальный

журавлей…

Луг усталый,

голый лес…

Алый, алый

край небес.

Синь во взоре,

дрожь руки…

И на взгорье

ветряки.

В мир далекий

вьется шлях…

Стынут щеки,

все в слезах…

Люли, ой люди, сынок мой, усни!

Был я таким же в далекие дни.

Слушал, как ветер шумит и трава.

«Мама, мамунька», — шептал я едва.

Люли, ой люли, мой милый сынок!

Месяца луч к нам забрел за порог.

Месяца блик на асфальте блестит…

То ли сверчок, то ль сирена кричит.

Нынче, мой милый сыночек, весна,

в городе ж песнь соловья не слышна,

камни да камни, куда ни взгляну…

Город, тебя и люблю и кляну!

Не оттого ль я охвачен огнем,

что зацвели тополя над Донцом,

что не услышу, о радость моя,

что не увижу их больше и я…

Люли, ой люли, мой милый сынок!

Луч на тебя загляделся в окно…

Ты ведь не знаешь борьбы огневой.

Месяц цветет над твоей головой,

нити дрожат золотого луча,

а над кроваткой — портрет Ильича…

Ручки к нему протянул ты сейчас…

Не на стене он, а в сердце у нас!

Месяц уже и поник и поблек…

Спи, мой послушный, мой милый сынок!

Только поезд вдали загрохочет —

оживет вереница картин,

звон гитары и лунные ночи,

поцелуи и грусть георгин…

Шум акаций… Поселок и склоны…

Мы с тобою идем через гать…

А внизу пролетают вагоны,

и колесам стучать и стучать.

Сад знакомый, влюбленные зори,

огонек затененных очей,

и потемок и света узоры

на дороге, на шали твоей…

Твои губы, как свежая рана…

Мы желали, не зная чего…

От любви мы безвольны и пьяны,

ты молчишь у плеча моего…

Ой вы ночи Донетчины синие,

и разлука, и слезы в ночи…

И звенят, как ключи журавлиные,

одиноки и скорбны, ключи…

Вспоминаю, как села горели;

тени башен во тьме огневой…

Там стоял я в солдатской шинели

возле верб напоследок с тобой.

Заверял горячо и влюбленно,

что вернусь… не разлучат бои…

В патронташе лежали патроны,

тихо очи светились твои…

Боевая страда миновала..

Лишь любовь — как удар ножевой…

Ты чужою подругою стала,

я — певец Украины родной.

Словно сон… Я пришел из тумана,

в песнях вольных лучом засиял…

На тебя, что, как прежде, желанна,

я и славу б свою променял.

Позабыл бы измену и слезы…

Только б снова идти через гать,

только б слушать твой голос,

и косы, эти косы опять целовать…

Может, снятся гитара и ночи,

лунный свет и тебе иногда…

У жены моей синие очи,

а твои голубели всегда.

Один я с мыслями седыми…

Ужель и мне судьба грозит?

Сплошной поток манто и шимми

весь день за окнами шумит…

Во тьме, как будто в преисподней,

не нахожу дорог себе…

Ужель повеситься сегодня,

так, как Есенин, на трубе?..

И брови искривит и губы

предсмертный мой, последний смех…

Не ликовать золотозубым,

что смерть поэта их успех!

Довольно, сгинь, что гнило, хмуро,

повито трауром всегда!..

Я — не Есенин, я — Сосюра,

певец свободного труда.

Я в круг издевок смело вышел,

я не один, нас — легион.

Хотели вы, чтоб я не слышал

Грядущего призывный звон!

Пусть голодаю, но не сломан,

я слышу колокола зов,

перекрывает гул и гомон

клич детворы: «Всегда готов!»

Царей бы воспевать, волшебниц и вино вам,

от жизни удалясь в укромный уголок.

Вас ужас мучает пред каждым шагом новым

от прошлого, что смерч в небытие увлек.

Мы шли в крови, в слезах по огненной дороге…

Там эшелонов звон, расстрелы, пытки, страх…

А вы по-старому слагаете эклоги,

власть будто не у нас в мозолистых руках.

Вам чужды цехи, комсомольцы, пионеры,

не в силах жизни вы пойти наперекор…

Вам снится мертвый Рим, на мраморе

Венеры остановился ваш остекленевший взор.

В мечтах у вас Париж… Элладу изучайте

в уютных уголках с коврами и трюмо,

ловите рыбку вы… Но только твердо знайте:

мы не дадим себя с дороги сбить прямой!

Воспойте лебедей и вод зеркальных лоно,

сережки вербные, далекий Млечный Путь…

Но о другом поют сегодня миллионы

и песен ждут таких, чтоб всколыхнули грудь.

Отчаянье людей и бунт вам докучают,

способны вы мечтать и грезить, как во сне…

Однако жизнь не сон… она не чашка чаю.

Вы уж давно в гробу, давно в живых вас нет.

Тих похоронный звон… над вами все туманы,

вечерняя заря заткала небосвод…

О призраки живых!.. Довольно нам обманов!

Не по дороге нам, ведь мы идем вперед!

В лицо нам дым и гул… железа рев звериный…

и нет преграды нам!.. О сердце, полыхай!

Вовек вам не любить вишневой Украины,

как любим мы ее, борясь за милый край.

О Украина! Мать! Ты в нас, как крик, как рана!..

Как много новых сил дарит твоя земля!

Ты, как и мы, вперед!.. К Коммуне непрестанно!..

Вся в черном дыме труб, чумазая моя!

Мы молоды, мы пьем сегодня счастья чашу,

что силой вырвали из жадных рук у тех,

кто гнал на гибель нас за мертвое, не наше,

кто долго мучил нас под ваш глумливый смех.

Мы молоды, бодры, и звонко наше пенье,

нельзя настигнуть нас, ведь мы сродни ветрам!

А вам ловить плотиц и млеть в мечте осенней…

Не по дороге нам, не по дороге нам.

Для нас шумят леса, в степи поют девчата,

и трактор на заре глубокий поднял пласт.

А вами спето всё… былому нет возврата…

И в гуле трудовом не слышно только вас.

Да. Разминулись мы. Жизнь ради вас не встанет.

И ваш никчемный бред откинул прочь народ.

Мы — люди действия, певцы труда-титана,

не по дороге нам, ведь мы идем вперед.

Цветет родная Украина.

Где в берег бьет волна, звонка,

где Днепр гремит, кипит пучина,

уже поставила турбины

рабочих мощная рука.

Пороги, стены, башни, краны…

И вот над грохотом реки

встают динамо-великаны

и золотые, неустанно,

мчат за стеклом маховики.

Колесный гул, шагов лавину

кто разогнал?

Какой титан?

Могучим током Украину,

ломая прошлого плотину,

ведет в Коммуну Днепрэльстан.

И день, и ритм, и дали в дыме —

бодры шаги и песен зов…

Гул городов… Вдали над ними

сквозными арками цветными

играет кружево мостов.

Как будто зарево пылает —

ширь неба красками полна:

то беспрестанно и без края

земля родная разливает

из домен море чугуна.

Пред кем такие сны предстали

в игре мечтаний и огня?..

Подобно струнам, магистрали

бегут в лучистом блеске стали,

в даль светозарную маня.

О, багровейте, туч овалы!

Стихии гать подвластна нам.

Звон проводов над полем чалым,

и там, где банды лютовали,—

лететь электропоездам!

Теснят вагоны ветер грудью,

через мосты — полями мчат.

В их окнах радостные люди

о том, что есть, о том, что будет,

так оживленно говорят!

И синей дружною толпою

идут рабочие чуть свет.

Зовут гудки, как трубы к бою,

и трактор властною стопою

свой черный оставляет след.

Там, где шоссе ведет к долинам,

летя приветливо с горы,

звучит из окон пианино,

а в садике за синим тыном —

веселый гомон детворы.

Не зря мы гибли в ту годину,

в полях пожар клубился злой…

Дни стали радужны, былинны —

Славутич древний, Украину

ты сделал радостной землей!

Печаль косы и взор чудесный

кому-то снятся так давно…

Вишневость губ, и свод небесный,

и ввечеру — девичьи песни,

и стук акации в окно…

Прощальный шум… Об этом чуде

смогу ль забыть? Блестит мой штык,

в патронах, в лентах наши груди…

А за Донцом — в погонах люди,

оружья звон, и плач, и крик…

Не зря мы гибли в ту годину

под крик отчаянный «война!».

Как в поле грустная калина,

была печальной Украина —

навеки счастлива она!

Бушуют толпами майданы,

нам цель ясна, сомнений нет,

гремит и тает шаг чеканный.

А города встают — титаны,

литое золото побед!

Всегда готовы люди к бою.

Едва сигнал свой свет взметнет —

земля застонет под ногою

и даль грозою мировою

победоносно полыхнет!

Как ясно лица засияли —

то синеблузники прошли…

Устремлены их взоры в дали,

они фундаменты из стали

под дом Отчизны подвели.

На высоте плакатов кличи.

Наш путь — вперед! Наш путь — вперед!

Гудки, трамваи, смех девичий…

А в клубах — уж таков обычай —

рабочий с вечера народ.

Мы крепость создали из края:

стена к стене, на гати — гать…

Прожектор, небо рассекая,

в нем золотит аэростаи —

им мирный труд оберегать!

Желанный день не за горами —

еще восстанья ток блеснет!

Идут полки. Пылает знамя…

Команда грянет над полками —

ритмичный шаг ряды качнет.

Идут полки. Приказ: «На стражу!»

Наш путь — вперед! Наш путь — вперед!

За ними танки, пушки наши —

как великаны… Силу вражью

их грозный строй с земли сотрет!

А в небе тихом, безмятежном

под утро — звездные рои…

Идут полки, и с шумом нежным

хлопчатник во поле безбрежном

качает локоны свои.

Команда будит перегоны,

ритмично звякают штыки…

Восток окрашен в цвет червонный…

На защищенные кордоны

глядят с опаскою враги.

Идут полки, их путь — без края,

за ними тень — как тень от крыл.

А Днепрэльстан горит, играя,

трудом — простор земного рая

он для потомков отворил.

А Днепр шумит. Смиряют люди

упорство сил слепых в борьбе.

Машины дышат полной грудью —

нам подарила это чудо

стальная воля ВКП.

В росе Тарасова могила,

вокруг повсюду — сталь, чугун…

Спокойно спи, поэт наш милый,

над миром крылья распрямила

вся мощь республики коммун.

И в сталь одет наш край прекрасный,

и нам не страшен вражий стан.

«Быть иль не быть?» — вопрос напрасный.

Течет Славутич — синий, ясный,

поет о счастье Днепрэльстан.

Снова я на содовом заводе

над Донцом сияньем озарен.

И гудок печаль свою заводит,

в синей дали тонет сонный звон.

У мужчин в раздумьях лица буры,

разве снилось им во глуби лет:

у Миколы-пьяницы Сосюры

будет сын известнейший поэт.

На курган гляжу в степи ковыльной,

там отца дорога не видна,

потому что кабаки закрыли

и отец мой умер без вина.

Мой отец! Отравленным Икаром

ты погиб в своем родном краю.

Будь ты жив, сейчас я гонораром

оплатил бы «горькую» твою.

Над Донцом упал я на колени,

всё в слезах горит лицо мое…

Но молчит земля, сгущая тени,

мертвецов она не отдает.

Жизнь, ты реешь призраком над нами!

Все пути черны — на гати гать…

Я иду, а рельсы под ногами

о минувшем не хотят молчать.

Я пошел за звонами восстанья…

Только снилось иногда во сне:

…тот Бахмут… весна… в саду гулянье…

В белом вся идет она ко мне…

Я мечтал о девушке войну всю,

взор ее сиял среди огня…

А когда я из огня вернулся,

вышла замуж девушка моя.

Как ребенок, я живу в смятенье,

рвет чахотка горло мне и грудь.

Бросил бы писать стихотворенья,

только бы любовь свою вернуть.

А вверху вагончики качает,

точно их глотает вышина.

В сини даль молчит, полна печали,

не вернет мне юности она.

Ой, кричат гудки по всей округе:

«На работу! Слышите! Пора!»

Поженились парни и подруги,

и парнями стала детвора.

Ну чего хочу я, что пророчу,

потерял кого на рудниках?..

Для других сияет месяц ночью,

смех звучит на молодых губах.

К ним придет акация цветами,

и заря протянет им мечи.

У меня ж морщины под глазами,

и не сплю от кашля я в ночи.

На колени б стать в дорожной глине.

Только нет… Стесняюсь я людей.

Жить нам по партийной дисциплине,

жить в борьбе за каждый новый день.

Поднимусь над грязью, скукой, пылью.

Всё растет и вянет, как цветок.

Помню я, как старики твердили:

«Для всего свой час, пора и срок».

Кто домой идет, а кто на смену,

где-нибудь я утону в бою,

но ремнем военным неизменно

затяну я талию свою.

Вновь завода раздается голос,

даже неба вздрагивает гать.

Скоро я закончу райпартшколу

и тогда не буду унывать.

Смерти не будет творцам!

Сдвинем ряды — и вперед.

Тот, кто сгорел до конца,

вечно в поход нас ведет.

В бури и в грозы, на бой!

Через плечо патронташ.

Голубоглазый такой,

друг и товарищ ты наш!

Юным с тобой по пути,

мы — Революции гнев!

Весело вместе идти.

Не было смерти и нет!

Слышно фанфары вдали.

Золото солнца горит.

Музыку в глуби земли

эхо шагов — повторит.

Взгляд твой и мысль — будто нож,

в памяти — море огней…

Ты перед нами встаешь

в кожаной куртке своей.

Песнею — сердце в полет,

взоры — в скопление масс.

Руки простер ты вперед,

кличешь с улыбкою нас.

Бурное море — не штиль —

туго колышет ряды.

Светлое имя «Василь»

вковано в наши труды.

Смерти не ведать творцам!

Сдвинем ряды — и вперед.

Тот, кто сгорел до конца,

вечно в поход нас ведет!

Занавесила хмарь поднебесье,

дождик льется на крыши села…

Как сложить бы такую мне песню,

чтоб правдивой была?

Ритмы скорбные мне надоели,

ой вы, степи, леса!

Как мне струны настроить, чтоб пели

в них иные совсем голоса?..

Вербы сонные… нежности слово…

Синий месяц на зеркале вод…

Там гудки заливаются снова —

отозвался завод.

Не пойду я по стежке до тына

и не гляну я в сторону ту,

где под ветром склонилась калина,

о былом затаивши мечту…

Что-то шепчет… Довольно печали.

Будут песни другие, не те.

Золотинки в глазах заблистали —

сердце отдал я нашей мечте.

Ветер вьется и мечется в поле.

Больше, песня моя, не рыдай.

Украина, родная до боли,

заревой революции край!

Вражьей крови засохло пятно

там, где рельсы сверкают тугие.

Я ушел от них в город давно,

чтоб Коммуны воспеть индустрию.

Там, где красных вагонов змея,

возле хаты, у низкого тына

встанет смуглая мама моя —

будет ждать возвращения сына.

Вся покорность она и печаль…

Над чугункою тучей вороны…

А вагоны уносятся вдаль,

но меня не везут те вагоны.

На глаза наплывает туман…

Мама, мама… не плачь, не надо!

Твой Володька — Коммуны боян,

край донецкий — ему отрада.

Зацветут Украина и Русь

после дней мировой победы,

вот тогда и домой я вернусь —

мел долбить на карьере приеду.

Будет так, как хотела ты…

Но сейчас не зови… впустую…

Время красные мечет цветы

в мою душу, как луч, золотую…

Не до яблонь, озер и плетня…

И девчат, что поют до рассвета!

Мать другая теперь у меня, —

Революция… целого света!

Люблю тебя, пора переходная,

за сумрак твой, за твой слепящий свет,

за шум толпы, за речи, где, играя,

так властно «да!», так непокорно «нет!».

Но и Грядущего страна родная

влечет меня: ей верен я, поэт…

О ней со звездами я рассуждаю,

когда весь мир вечерним сном одет.

Жизнь! Я тебе любовь несу, пылая;

на муравье и на цветке — твой след…

Когда умру, вольюсь ли, как желаю,

в могучий океан я, твой поэт?

О, даль моя! О, горизонт без края,

в вечерний час беседа огневая!..

Комсомолец уезжает

в Красной Армии служить.

Сына мама провожает,

не дает гармонь тужить.

«Защищай же край родимый

от непрошеных врагов».

Конь железный пышет дымом

до высоких облаков.

Но от матери в сторонку

устремленный взгляд летит.

Там, в толпе, стоит девчонка

и не смеет подойти.

Вдруг… звонок и дыма клочья,

зашаталось всё кругом…

Промелькнули сини очи,

утонули за окном.

Конь летит и дым взвивает,

вьется вдаль стальная нить.

Комсомолец уезжает

в Красной Армии служить.

Падают снежинки, тает нежный холод…

Падают снежинки на мои следы.

И уже сдается, что вокруг не город,

а леса да рощи, рощи да пруды.

Что это? Не сон ли? Это звон трамвая…

Что это? Не сон ли? Загудел авто…

Мет, промчался ветер, дерево качая,

след в снегу глубокий… Что же это, что?

Где же явь, где сон мой? Почернели ветви,

а меж ними — солнца на стволах печать…

…Шум толпы, как будто в нашей роще ветер,

звук шагов счастливый… Время ли скучать?..

В клуб иду… С портрета — добрый взгляд навстречу:

«Что ты сделал?» — снова спрашивает он.

Что учусь в партшколе, я ему отвечу,

что его заветом путь мой озарен.

Улыбнется Ленин. Стану я прилежно

слушать, что в письме нам говорит ЦК.

И как будто лоб мой гладит нежно-нежно

теплая, родная Ленина рука.

…Кончился бой… Желто-синие клочья

снова над станцией треплют свой шелк…

К пленным, столпившимся молча,

сам куренной подошел…

Смотрит — огнем прожигает до кости…

Хлопцы стоят — побледнели, как мел…

Пьяная смерть набивается в гости,

в сумрачном блеске наган занемел…

«Есть комсомольцы меж вами! Я знаю!..

Каждому пуля поставит печать…»

…Стиснуты губы: тоска гробовая,

но продолжают молчать…

«Вот так ребята, стройны да красивы!..

Жалко расстреливать всех!

Эй, оглянитесь… и солнце, и нивы…»

Отповедь — смех.

«Ну, так пощады не знать и родному!

Вас не оплачет пылающий край!..»

Вышел один… и сказал куренному;

«Я — комсомолец… Стреляй!..»

Тебя любил, как ветер — небо,

от оскорблений весь в огне.

Скажи, кому же на потребу

ты нежной притворялась мне?..

Тебя любил, как розу ветер,

печалью сладкой обуян…

Но не могу прощеньем встретить

твое притворство и обман.

Ты не любила… Кончим сразу…

Как больно мне, как больно вновь!..

Но всё же я тебе обязан

хотя бы за игру в любовь.

Я читал тебе стихи мои,

не стерпев, я разрыдался бурно.

Ты смотрела грустно и лазурно,

как я руки заломил свои.

Ты исчезла. Я рыдал так полно,

позабыв о радости земной…

Сквозь рыданья слышал я невольно,

как и ты рыдала за стеной.

В час, когда заснет вечерний город

и погаснут облака вдали,

слышен листьев падающих шорох

на ладонях стихнувшей земли.

Шелест крыльев журавлиной стаи

с высоты доносится ко мне,

и клубятся думы мои, тая,

словно ветви в синей тишине.

И душа не тянется к родному,

к дальнему, где детство протекло, —

чудится, по полю голубому

гостем лишь ходить мне на село…

Слышны паровозов отголоски,

рев моторов в небе надо мной…

К девушке на дальнем перекрестке

я пойду по гулкой мостовой.

У дверей ЦК моя кохана

в милицейской форме на посту.

Сердце замирает — только гляну

на ее земную красоту.

Нежная, как роза молодая,

тонким станом — тополю под стать.

И за что она меня, такая,

полюбила — век не разгадать!

Вся она — как свет зари горячей,

как дыханье утренних цветов.

Я ж, сдается, буднично невзрачен —

с картуза до сбитых каблуков…

Сердце мое звезды торопили,

воздух был пьянящим, как вино…

Я пришел. Ее давно сменили.

Из ЦК светило нам окно.

«Ты пришел?» — Она тугою грудью

крепко прижимается ко мне…

…Синий жар… осеннее безлюдье…

тихий смех журчит в голубизне…

И опять, бессильный, не могу я

рассказать про сына и семью…

Губы в губы — жаром поцелуя

волю отняла она мою.

Долог поцелуй, а перерывы

коротки, — и нежные слова,

с губ ее слетая торопливо,

шелестят, как в сумраке листва…

Мы идем, и льется голос близкий,

открывая мне за годом год,—

как она училась гимназисткой,

как ходила в Венгрию в поход.

И слова в давным-давно знакомом

расцвели тюльпанами в былом —

как она любила военкома,

как ее покинул военком.

В лад с моими мыслями, тревожно

хочется глазам ее спросить:

«Ну, скажи, теперь нам невозможно

друг от друга что-то утаить?»

Я решил: «Последнее свиданье…»

Ночь смолчала — полная цветов…

О любовь, о радости молчанья,

дрожь руки, понятная без слов!

И сегодня, узел разрубая,

я сказал ей правду о жене…

Плакал ветер. Астры, пригибаясь,

с травами шептались обо мне.

Хмурый запад в облачных завалах

растерял свой вылинявший цвет.

Ничего тогда ты не сказала,

только долго мне глядела вслед.

С этих пор я высох от кручины.

И всегда щемит меня тоска,

как увижу грустную дивчину

на посту у здания ЦК.

Что ж, прощай… Такая наша доля.

Сердце сбережет мою весну…

Буду помнить синий ветер в поле,

Золотых волос твоих волну…

Только прикоснусь к такому чуду —

захлестнет меня хмельная синь…

Я тебя вовеки не забуду,

хоть всегда со мной жена и сын.

Путь в мечту, как в марево, память без границ:

там дрожит, колеблется тень густых ресниц.

Прежний синий милый взор там блестит, маня…

Золотые кудри!.. Искорка моя!..

Там, где к звездам жерлами труб высоких хор,

где крестами тусклыми молится собор,

где Бахмутка-речка под мостом шумит,

на знакомой улице тихий дом стоит.

Подойду к крыльцу я, полон прежних дум,

и умолкнет явора переливный шум…

Где в постели милая спит давным-давно,

подойду и месяцем загляну в окно…

Сколько дней, ведь годы я о ней мечтал,

вот лица чуть виден дорогой овал..

Спит… сквозь стены сердцу сердце не вспугнуть…

Лишь сорочки вышивку поднимает грудь,

из-под одеяла, так стройна, тонка,

лилией цветущей свесилась рука.

А на щеках матовых — мой горячий взгляд,

и ресницы тенями грустными дрожат.

Пробудилась, дрогнула, белою рукой,

как бывало, тянется милая за мной…

Разомкнула губы и зовет она…

Нет, то просто ветер плачет у окна…

Спит любовь. И сердцу сердце не вспугнуть.

И на утро месяц повернул свой путь.

Глубже скрыл тоску я, гнев жестокий свой,

зашумел, как прежде, явор надо мной…

Так шумит и в жилах вечной боли яд…

По знакомой улице я иду назад.

Там, за синью зданий, стали крик и рев,

предо мною тени золотых стволов…

Меж деревьев — грустны — месяца края…

Золотые кудри! Искорка моя!

Синий вечер, деревья, село.

Молчаливый, я жду, я притих…

Снова сердце мое расцвело

и лучами заката легло

в колыханье ветвей золотых.

Молчаливый, я жду, я притих…

Наплывает туман голубой,

пал на вербы огонь янтаря.

С поля вышли девчата гурьбой,

песня в небе горит, как заря…

Наплывает туман голубой.

С поля вышли девчата гурьбой.

И так тихо, так сонно кругом.

Только песня печалит до слез…

Вновь родное лицо за окном,

и прощальные шумы берез…

Снова память твердит об одном…

И так сонно, так тихо кругом.

Я знакомой тропинкой иду…

Память льет свой томительный яд.

В потемневшем июльском саду

я знакомой тропинкой иду.

Сад шумит, ой шумит старый сад…

Не вернуться мне больше назад.

Дни идут, пролетают года,

станут белыми брови мои…

Отлетят, как на юг журавли,

будто сказка, уйдут навсегда

недопетые песни мои…

Отшумят, как под осень ручьи.

И припомню деревья, село,

смех и шелесты в рощах ночных.

И начало всех песен моих —

это сердце мое расцвело…

В колыханье ветвей золотых

вижу проблески песен моих.

А теперь — тишина и покой.

Молчаливый, слежу я порой,

как цветет за окном вышина.

И в квартире моей — тишина.

И душа — как затон золотой,

где былое проходит волной…

Я иду мимо дома «Известий»,

шумный город прибоем кипит,

за окном, на редакторском месте,

синеглазый поэт не сидит.

Был Эллан… А теперь не стало.

До конца, как и он, сознаю,

не успею прославить, пожалуй,

я родную Коммуну мою.

Вечер, падает снег на панели.

Яма? Стенка?! День завтрашний хмур.

Новых песен придут менестрели,

миллион безымянных Сосюр.

Песне новой — простор широкий,

ей — приветствия нежных рук.

Как снежинка, паду, одинокий,

и мороз и асфальт вокруг.

Час прощанья пробьет, затихая.

Упаду… и не больно, что мгла.

Я хотел, чтоб снежинка такая

пятикрылой снежинкой была.

Уездный городок далекий,

круг карусели, степь, мечты…

Его бровей разлет широкий

и взгляд открытый помнишь ты?..

Уездный городок далекий…

В раздумье он — ты помнишь это? —

лик над штыком склонив, стоял…

Шинель, разбитые штиблеты,

вороний грай не затихал…

Скажи, еще ты помнишь это?

Трепещет тополь над крылечком.

Кто о былом не вспомнит вновь!

Степные травы, зори, речка,

его записки, в них — любовь…

Трепещет тополь над крылечком.

О, как глядел он в час прощанья,

какие он слова сказал!

И вот сухое «до свиданья»,

его корзинка и вокзал.

О, как глядел он в час прощанья!

Слова его и песня… в ней —

про тьму, расстрелы, эшелоны…

и образ твой над ним во сне,

как капелька слезы соленой

в разлуки час… слезы по ней.

Воспоминаний тает сон…

Вы встретились, о миг печальный!

Вдруг у тебя на пальце он

увидел перстень обручальный!

Воспоминаний тает сон…

Вовек не позабуду я,

как плакал он, как одиноко

на тихой станции стоял

в уездном городке далеком…

Вовек не позабуду я…

Кто о былом не вспомнит вновь.

Как смерть, оно сердца находит.

Моя душа! В ней стон и кровь.

Она в мучениях отходит…

Идут года… и всё проходит…

Но не прошла моя любовь.

Уже не снятся мне бои

и взгляд манящий, мглистый.

Уносит время дни мои,

как буйный ветер — листья.

Брожу один, как в полусне.

О, дум осенних стая!

Люблю я шум толпы и с ней

сливаюсь, размышляя.

Люблю, когда из окон свет

сияньем звездным брызнет…

Пусть он не мой, но я согрет

уютом многих жизней.

Я — в сини неба надо мной,

я — в свежем ветре лета,

я — в той девчонке молодой,

и я же — в парне этом.

Уж стелет осень, прошуршав,

в саду ковер любимый,

и люди так же все спешат

с делами мимо, мимо…

Толпа течет рекой, шумя,

нет ей конца и края…

В ней где-то девушка моя,

которой я не знаю.

В осеннем солнечном меду

мы сердца не остудим…

Забыв о грусти, я иду

и улыбаюсь людям.

Снова ты? Любимая, во сне ли

ты со мной, как много лет назад?

Золотые буквы на панели,—

это пишет о любви закат…

Мы идем, и грудь мою стеснило,

словно песней, шумною толпой…

Будто веет лебедь белокрылый

над тобой, над нежною тобой.

Нет, ты снишься лишь… Я только знаю

одиночество и боль тоски.

Тихий вечер, скорбно догорая,

заливает кровью ветряки.

За плетнями цокают копыта,

замирают глухо на мосту.

Сад шумит… Окно мое раскрыто…

Пахнут медом яблони в цвету.

Где-то в далях красное сверканье,

будто огоньки на тихом льду.

Сжав лицо холодными руками,

я гляжу, прислушиваясь, жду…

Показалось мне, что закачались

предо мною белых два крыла,

точно ты походкою печали

в белом платье вдалеке прошла.

Небо сеет звезды синим ситом,

дум о прошлом чуть журчит волна.

Сад шумит… Окно мое раскрыто,

и глядится в комнату луна…

Не буди ты, мой тополь, былого

в полумгле предрассветной земли.

Скоро в поле весеннее снова

позовут на простор журавли.

С чутким сердцем, тревожным и нежным,

к белым хаткам приеду, приду,

и от яблонь, цветущих, как прежде,

милым прошлым повеет в саду.

Я сердечные вспомню пожары,

как ходил на свидания к ней…

Под луною заплачет гитара

о любви невозвратной моей.

А в саду — георгины, горошек

и мечтаний несбыточных рой…

Был когда-то я стройный, хороший,

а теперь не такой, не такой.

Не воротятся юности грозы…

Только стены да камень кругом…

На вокзале кричат паровозы,

и трамваи звенят за окном.

Всё ищу я, смотрю, призываю…

Но былого не видно вдали.

Ой вы, яблони, яблони мая,

как хочу я, чтоб вы зацвели!..

Кукуруза шумит и желтеет,

к теплым странам летят журавли.

И курган одинокий синеет

в тьме осенней дали.

Журавлиные клинья над нами,

шумы смерти кругом…

И размеренно машет крылами

одинокий ветряк за селом.

Сквозь печаль силуэтов и линий,

где гиганты бурлят — города,

по вечерней и тихой долине

золотые бегут поезда.

Синь и синь над полями без края,

сердце вянет под осени зов.

Ночью мимо села пролетают

золотые огни поездов.

К поездам простираю ладони,

но цокочет дороги змея…

Может быть, в промелькнувшем вагоне

пролетает и доля моя.

Плачет ветер за окнами тонко…

Променял я столицу давно

на проклятый огонь самогонки

и на узкое в хате окно.

И куда мне идти, я не знаю,

в город я не вернусь никогда;

там контрасты меня раздирают,

здесь убогая душит среда.

Гляну в зеркало, кличу несмело,

чтобы юность вернулась назад.

Но уже и лицо подурнело,

и живой затуманился взгляд.

Но гудят телеграфные струны,

хохот в них и рыданье тревог…

Был когда-то я смелым и юным,

но теперь постарел, изнемог.

Там по городу льются колонны,

поднимается песня в зенит,

и украшенный стягом червонным

Совнарком нерушимо стоит…

Все готовы к боям непреклонно.

И мне кажется в светлом чаду,

будто я в этом громе колонном

восхищенно и гордо иду.

Не могу, не могу, не могу я, —

поскорее от грусти села.

Слишком красную розу люблю я,

что навеки в груди расцвела.

Как я хлопнул простуженной дверью,

только видели звезды одни.

Предо мною простор, и теперь мне

станционные светят огни.

Умирает печальное лето,

тишина и покорности миг…

Паровоз прокричал мне приветно,

я спешу на призывный тот крик.

Я стою над Донцом,

поджидаю зарю,

с невеселым лицом

я в былое смотрю.

Небо то же точь-в-точь

над молчанием хат.

Но уже мне невмочь

воротиться назад.

Всё как прежней порой:

рыбаки в челноках

и осинник сквозной

в предрассветных слезах.

Гей ты, доля моя,

хоть теперь объявись!

Всё мне кажется — я

тот осиновый лист…

Моих мыслей рои,

небеса в серебре,

даже слезы мои —

как роса на заре…

Льется песня — но чья?..

Над землею летит.

Что же доля моя

тридцать лет всё молчит?

Что ж! Бои — так бои.

Не впервой нам страдать.

Вытру слезы мои,

пойду долю искать.

Вон смеется опять,

красотою маня…

Стой, не то будешь знать,

как не слушать меня!

Стой, проклятая, стой,

молодая змея!

У меня конь степной —

это воля моя.

Уж не горестно мне,

жизнь на гроб не сменю,

а на этом коне

долю я догоню.

А чтоб знала свое,

не таилась в углу,

я ремнями ее

приторочу к седлу.

Чтоб не ныла в бою,

не боялась невзгод,

эту долю мою

я возьму на завод.

А чтоб лучше ей знать,

кто наш враг, всех лютей,—

будут хлопцы читать

политграмоту ей.

Черный ворон сидит на могиле,

где дорога бежит всё грустней…

Вот и яблоки с яблони сбили,

и картошку вывозят с полей.

Листья желтые, голые ветки,

синий воздух как будто продрог.

На капустниках гости нередки —

это дети грызут кочанок.

Там, где тополь и вербы над тыном, —

там к утру замерзает вода,

по холодным и грустным долинам

так печально гудят провода.

Тучи встанут над синею сенью,

дождь в полях золотых застучит,

хорошо будет ночью осенней

кукурузу румянить в печи.

Это было, было на Цейлоне,

там, где рощи радугой взошли.

Целовал мне узкие ладони

предводитель племени Аи.

Бережно груди моей касался

и рыдал от радости хмельной.

Но едва ко мне он наклонялся —

стрелы с ядом пели за спиной.

А когда по сходням от причала

я взошла… О море, о любовь!

Как ни призывала, ни кричала,

предводитель не пришел на зов.

Это было, было на Цейлоне,

там, где рощи радугой взошли.

Не целует мне уже ладони

предводитель племени Аи.

В тоске я, словно в паутине.

Не знаю, кто бы мог помочь.

Как потемнели очи синие

и на меня глядят, как ночь…

Молчу… За городом ночная

густеет мгла… Осенний путь…

Я виноват… прости, родная,

прости, забудь!

От пылающих в небе лучей

на окошках

вечерних

багровые светы.

Бросаю

в огонь сегодняшних дней

черные розы

души поэта.

Сердце,

тише стучи в виски,

удары

умерь тугие.

Черные

свертываются лепестки,

превращаются

в золотые.

Разгорается пламя

сильней,

лепестки, как листву, обрываю,

будто повесть о жизни своей

за страницей страницу читаю.

Жег недаром глаза мои дым,

бил в лицо мое ветер хлестко.

Вновь кажусь я себе молодым,

шестнадцатилетним подростком.

Звонок смех, я не знаю тоски,

и летят моих дум вереницы

в то село, где вдали ветряки

быстро крыльями машут, как птицы,

где прошло мое детство давно,

где пылят без асфальта дороги,

где глядит моя бабка в окно,

внука ждет не дождется в тревоге.

Сеть морщинок — след прожитых дней —

на лице ее добром и милом.

Сто два года исполнилось ей,

и подняться уже нету силы.

А за окнами тополь шуршит,

слышен гул отдаленный завода.

На лежанке бабуся лежит:

«Хоть бы весточку внучек по́дал!»

Разве мог о тебе я забыть?!

Но, родная,

припомни, как было!

Мне под вечер —

в отряд уходить,

ты меня пирожками кормила

и крестила меня,

чтоб не пал я в бою,

чтоб любая беда миновала,

и тайком на папаху мою

безутешные слезы роняла.

Ночь была от пожаров светла,

грохот выстрелов, горечь потери…

Крест, что ты мне в дорогу дала,

с шеи снял я, лишь вышел за двери.

Годы мчались метелью сердитой,

на полях не стихало, мело…

Растерзали б махновцы-бандиты,

если б я возвратился в село.

В первый раз нелегко расставаться,

путь лежал предо мной, каменист.

И решился тебе я признаться,

что давно уже коммунист.

И теперь, в этот вечер лучистый,

как не вспомнить тех слов дорогих:

«Знать, они молодцы, коммунисты,

если внучек остался у них!»

Ощутимее сердца удары,

губы горькой усмешкой свело…

Мало всё ж от своих гонораров

посылал я старушке в село.

Сквозь невольные светлые слезы

образ бабушки видится мне,

и смотрю я на черные розы,

что горят в невеселом огне.

Пусть горят — ничего б не осталось!

Так хочу я!

И с розами пусть

пропадают сомненье, усталость,

слов напрасных ненужная грусть!

Пусть ни злобы, ни грязи не будет,

и былое уйдет без следа.

Ведь нужны железные люди

величавой

эпохе

труда.

Все отдам свои силы народу,—

но клянусь я — не может так быть! —

что должны воспевать мы заводы

и о стареньких бабках забыть.

Тех, седых,

что, как вербы, унылы,

затаили

немую печаль,

тех, родных,

что до самой могилы

сердцем тянутся

в новую

даль.

Расплескались лучи золотые,

и в душе — песен радостных звень.

Лепестки черных роз в золотые

обращает

сегодняшний

день.

Когда б любовь помножить всех людей,

ту, что была, что есть теперь, что будет, —

то будет ночь, моя любовь пред ней —

как яркий день, такой не знали люди.

Когда б собрать все звезды вновь и вновь

и солнца все со всех небес на свете, —

затмит светила все моя любовь

на все века, на тысячу столетий.

Когда б собрать цветы со всех планет,

колеблемые звездными ветрами, —

на звездах всех меж этими цветами

моей любви цветка прекрасней нет.

Когда б собрать красавиц всех веков,

пускай проходят без конца и края,—

Марии я на них не променяю,

пред ней склонясь, я петь о ней готов.

Пусть их глаза в один сольются взор,

пускай проникнут в сердце светлым хором, —

твои глаза я встретил, с этих пор

меня другим зачаровать ли взорам?

С какой звезды спустилась ты сюда,

своим сияньем песню зажигая?

Свети всегда, свети, моя звезда,

с тобою не сравнится никакая!

Вновь село. Как по синему трапу

солнце всходит над ширью полей.

Я в пальто и в фетровой шляпе,

здесь, где бегал я в свитке своей.

Здесь, где в неповторимое лето,

смуглый юноша, я повзрослел,

на завод уходил до рассвета

и пиджак вместо свитки надел.

Годы шли силуэтами станций,

что чернели на фоне огня.

И тогда остроглазым повстанцем

я пиджак на шинель променял…

Отгремели и зимы, и лета,

штык сменил я на перья, потом

я купил в церабкоопе штиблеты,

стал при шляпе ходить и в пальто.

Так я жизни заполнил анкету,

первый приз получил я в бою,

снова смуглым и нежным поэтом

над родным пепелищем стою.

И опять в переулок садами

мимо вербы прошел, через гать…

Ни сестре не придется, ни маме,

ни Серку меня нынче встречать.

Ни отца и ни брата не стало.

Под крестом они возле села.

Нашу хату беда разломала,

ту, что нашею и не была.

Щеки чуют, слеза набежала,

жжет глаза… Возвращаться пора.

Санитаркою юной скончалась

от пятнистого тифа сестра.

А другая — недавно, от рака.

Сколько пролил я слез над сестрой!

А Серко, ту глухую собаку,

пожалев, застрелил под горой.

Вот и стены знакомые школы,

и несется ко мне ребятня…

«Наш поэт, наш Сосюра!» — их голос

и глаза — как цветы для меня.

И меня за одежду поносят:

«Твой наряд не приносит добра…»

Строчки «Красной зимы» произносят,

критикует меня детвора.

Вышел старый учитель, при этом

разговор он со мною ведет:

«Я не знал, что мой школьник поэтом,

украинским поэтом взрастет…»

Закурил я цигарку, он тоже

закурил, и припомнилось нам,

как тайком я курил осторожно

и поглядывал по сторонам…

Я мечтал, что пойду в инженеры,

вон из грязи — на солнечный шлях…

Из рогатки стрелял и за перья

возле школы ходил на руках…

Попрощались. И дождик закрапал,

Я мечтал (быстро время прошло),

что в пальто я и в фетровой шляпе

вновь приеду в родное село.

Ах, мечты, дорогие, ребячьи,

как лицо за далеким окном…

Над селом небо серое плачет,

дым завода плывет над селом…

Что ж! Работать, вставая с рассветом!

Не вернуть проносящихся дней!

Я еще не заполнил анкету

неоконченной жизни моей.

Осенние цветы и думы.

Напев звенит в душе моей…

А ветер осени угрюмо

шумит и плачет меж ветвей.

Метнуло желтым и червонным,

и на земле всё улеглось.

Заметил я в стекле оконном

глаз синеву в тумане слез.

Вот так же желтым и червонным

мело с деревьев, как сквозь сон,

у станционного перрона

стоял военный эшелон.

Горнист сигналил над рекою,

осенний сад листву метнул,

когда прощались мы с тобою

под пушечный далекий гул.

Вагоны тронулись неспешно

с железным цоканьем колес,

и, полный боли безутешной,

твой крик пронзил меня насквозь.

Акации цветут. И в струях аромата

идут влюбленные… О, сколько счастья тут!

И я иду с толпой… Мечты мои — крылаты…

Акации цветут…

Акации цветут. Где рельсов параллели,

там полный счастья сад волнуется, шумит…

Ручей во тьме поет: лилюни, лю, нинели…

Опять моя душа предчувствием дрожит…

Я вижу блеск ручья и как деревья гнутся…

Там липы аромат — дыханье уст твоих.

Шальные соловьи там плачут и смеются,

и месяц слушает сребристый смех любви.

И поезда летят, украшены цветами…

В какой счастливый путь уносится вагон?

Кого они везут, гремя в ночи мостами,

кто станции в цвету считает из окон?

А утро!.. А лазурь!.. Туманы над рекою,

меняется в тонах, как музыка, заря…

Сегодня — день весны и праздник Днепростроя.

Мы — победители, глаза у нас горят…

Клокочет Днепрэльстан… и светятся турбины,

к дням коммунизма нас они с собой зовут.

Упала ночь весны на склоны, на долины,

в душе у каждого акации цветут.

Вон корабли: волну Славутича взрезая,

Они плывут, плывут — как уток важный строй…

Закованный гигант покорен легкой стае,

и музыка летит над блещущей рекой…

По берегам стоят без дымных труб заводы,

как бусы на груди у ночи, у весны…

И электричество, а не гудок, заводит

отныне песнь о том, что явью стали сны…

О том, как шли мы в бой, дыша окрепшей грудью,

с Коммуною в глазах и с песней на устах…

И не сломили нас ни танки, ни орудья,

и проложили путь потомкам мы в веках…

Я вижу детвору… Она с веселым смехом

в училище летит, как солнца блик, быстра,

и самолет цветет ее чудесным смехом…

Моя мечта, как луч, с тобою, детвора!..

……………………………………………

И вот они вошли в зал, праздничный и светлый,

из синей комнаты идет учитель их,

и смугл, и строен он, и смотрит так приветно…

И говор школьников спадает… И затих…

«Сегодня наша речь о славе Днепростроя,

и нужно вспомнить нам тех гордых храбрецов,

что шли на смерть за нас, безвестные герои,

и, с пулями в груди, Коммуне слали зов…»

Я слушаю… И всё сильней сердцебиенье…

Дрожит мое перо, горит мое лицо…

И вот уж слушает Коммуны поколенье:

читает мальчуган «Лисичье над Донцом».

Лисичье над Донцом… О, нет любви предела!

К вам, к отдаленным вам, чтоб вечно молодым

жить с вами, милые… Лишь девочка несмело

шепнет учителю: «А что такое дым?..»

Проходят над городом ветры степные,

и люди шумят неумолчным прибоем,

и я между ними, я полон тобою…

Горят фонари, словно шепчут:

Мария!

И сердцу так сладостны муки немые,

как будто мне сон удивительный снится…

И хочется в небо взлететь, словно птица,

где звезды мерцают и шепчут:

Мария!

В душе подымаются песни такие,

что сами на волю стремятся, как волны.

Весна, — но деревья по-зимнему голы,

качаются ветви и шепчут:

Мария!

А где-то на юге — просторы морские.

Там дали синей, чем в степях Украины,

стройны кипарисов прямые вершины,

и плещутся волны, и шепчут:

Мария!

Сияют мне крылья зари золотые.

Иду — и земли я не знаю счастливей…

А губы всё шепчут в блаженном порыве

одно незабвенное имя:

Мария!

Эту астру средь трав обнаружил мой взор,

и сейчас же за нею я руку простер.

Над Ай-Петри сентябрь, как разливы реки,

синью высился необозримой…

Я сорвал эту астру… ее лепестки

мне напомнили губы любимой.

Я целую цветок… От его лепестков

льется в губы огонь, о Мария!

Он и в сердце проник до его тайников,

и сгорать в нем готов до зари я.

Ты на пляже лежишь… Он блестит, золотой,

ты смуглеешь на нем, как лилея.

Я в раздумье бреду, взор туманится мой,

я к любимой иду по аллее.

Тут жилось беспечально графиням, князьям,

воздыхали тут вечером лунным,

мы отбили у них эти земли, и нам,

нам даны они, радостным, юным.

Для тебя, моя радость, сорвал я цветок,

чтоб его ты на память хранила.

Ты на пляже лежишь, и сверкает песок…

Ты под веками солнце сокрыла.

Как два солнца, зрачки золотятся твои,

а в зрачках ты улыбки скрываешь свои,

свои думы, журчащие, как родники,

и горят в упоении очи мои,

украинские звезды-зрачки…

Волны прыгали неутомимо,

отступали с шипением прочь.

И томилась любовью над Крымом

освещенная месяцем ночь.

Я сидел (может, снилось) с тобою

на камнях, над бурлящей волной.

И в сверкающих брызгах прибоя

твои волосы пахли весной.

Ветер их разметал, перепутал,

глаз твоих мне сиял океан.

Мы с тобой говорили как будто,

только речи окутал туман.

Гладил щеки мне ласковый ветер,

лунный снег отливал синевой…

Ни в какие слова в целом свете

не вместить мне мечты золотой.

Крик — во взгляде твоем, боль — в изломе бровей

стелют черную тень кипарисы…

В немоте расставания волны слышней

шелестят у скалистого мыса.

Что об этом прощанье поведать еще,

обо всем, что вдруг стало никчемным,—

о слезах твоих жарких, о холоде щек

и как лбом ты уткнулась в плечо мне…

Не расскажет об этом никто, не споет, —

передать это слов не хватает.

Только ветер шумит, и песчинки метет,

да листву на деревьях листает…

Как же так? Я любил, я был полон тобой,

и вдруг стала ты так далека мне…

Море в скалах шумит, мерно плещет прибой,

лижут волны прибрежные камни.

В сердце нет ничего. Я душой опустел.

Словно ты не бывала моею…

И на фоне листвы, неподвижен и бел —

профиль твой был похож на камею…

Это было, помнится, в Одессе,

в дни белогвардейщины. Бежал

по мосту ребенок. Был он весел

и свистел — «Интернационал».

Ветерком акации качало,

и синел задумчиво прибой…

Вдруг в покое полдня прозвучало

резкое, пронзительное: «Стой!»

Грубый окрик, лязганье винтовки,

торопливый топот детских ног…

Злая пуля, пущенная ловко,

угодила мальчику в висок…

Подсекла и кинула на камень

посреди горячей мостовой…

Кровь забила черными струями

из-под рук и головы его…

………………………………

И когда в вечерней позолоте

заревами запылал квартал,

посинел навек ребячий ротик,

что свистел «Интернационал».

Сердитый ветер свищет,

от тучи — тень вдали…

Сидит на пепелище

печальный мальчик Ли.

Японцы закололи отца,

сожгли село.

От пуль японских в поле

немало жертв легло.

Но далеко от станций,

в горах родной земли,

ведут борьбу повстанцы,—

и к ним собрался Ли.

За смерть отца отплату

готовит Ли врагам,

за всех, кто гнет проклятый

не в силах сбросить сам.

И Ли пошел полями,

трава в росе была,

и месяц белый пламя

по тропам расстилал.

Страх сторожил просторы,

пальба со всех сторон…

От злых японцев в горы,

в яры скрывался он.

От горя и печали

тревожны были сны.

Дорогу освещали

лишь звезды с вышины.

И далеко от станций,

в горах родной земли,

своих друзей-повстанцев

нашел отважный Ли.

И те, что флаг багряный

подняли над землей,

героя-мальчугана

принять решили в строй.

И мальчик с песней звонкой

идет вперед, как все.

Ружье в руках ребенка,

звезда на картузе.

Как звезды, блещут очи,

он смело в бой идет.

В своей семье рабочей

малыш бойцом растет.

Пускай отныне знает

коварный, злобный враг:

над миром расцветает

труда багряный стяг.

Пусть помнит вражья стая:

по всем краям земли

в сраженьях вырастают

мильоны грозных Ли.

Я звонкою иду тропою,

и дышится свободно мне,

и Марс горит передо мною

в недостижимой вышине.

Над далью ясно-голубою

веков безмолвная печать.

И словно крылья за спиною

шумят, и всюду их слыхать.

Хочу я песнею простою

прославить радости приход.

Пускай всей силой молодою

она в грядущих днях цветет.

Дышу я воздухом медвяным,

играет в синеве звезда.

Так кто ж сказал, что я не стану

с тобою, песня, жить всегда?

Грохочет ночь. Республика труда

обновы нам дарит, не уставая.

Грохочет ночь. И, как цветок, сюда,

в окно влетает песня молодая.

И месяц сонно льет сиянья ртуть,

на листья лег волшебный иней света.

И так мне юность хочется вернуть,

чтоб молодеть с эпохой юной этой.

Чтоб быть таким, как в дальние года,

когда мы шли на штурм кошмарной ночи —

ладьею золотою навсегда пришла заря

свободы в мир рабочий.

Чтоб быть таким, как отчая страна,

не спящая в ночи, в огнях и звоне,

чтоб и мое не знало сердце сна,

слагая стих про век неугомонный,

про эту ночь, в гуденье поездов

летящую под небом черной птицей

на звездный свет неведомых краев, —

ее крыло снежинками искрится.

Она летит к лесам фабричных труб,

к громадам из бетона и металла,

она еще летит, летит, но вдруг

крыло зари на черную упало.

Бой в небесах. Зарею мрак убит,

и падают всё гуще снега клочья…

Вдали зари победный клич звучит

и слышен даже хрип сраженной ночи…

Огня и мрака вечная игра.

Как будто в небо взмыли бомбовозы, —

горнист зари трубит сигнал, а мрак

кровавые роняет туберозы.

Восходит день, родившийся в боях,

вся даль сияньем солнечным одета.

Мое окно пылает в море света.

С хорошим утром, молодость моя!

Сегодня я такой счастливый,

как в детстве, выбежав на шлях,

где солнце наливает сливы

горячим золотом в садах.

Сегодня я такой певучий,

мне так легко с моей судьбой!

Крыло зари румянит тучи

в дали вечерней, голубой.

Такой иду сегодня гордый,

вокруг такая тишина,

а надо мною звезды, звезды,

и там, над звездами — она!

Сегодня я такой веселый,

что дружен с молодостью вновь…

И провода бегут по селам,

и в проводах — моя любовь!

Я шагаю в уличном прибое,

на асфальте — марево огней.

И повис бесцельно надо мною

месяц, словно песня прошлых дней.

Ветер меж каштанами струится,

смех, цветы и возгласы кругом.

Украинская шумит столица

над прошитым звездами Днепром.

Стелется и ночь, и мыслей пряжа,

звездное над ними полотно.

Я припомнил в уличном мираже

шум, который отшумел давно.

Да, кварталы были не такие

над лицом встревоженной реки.

Гнали белых, отбивали Киев

Щорсовы победные полки.

В гуле боя шел он твердо к цели

и глядел уверенно кругом,

и глаза победой пламенели

под широким, темным козырьком.

Степи и курганы промелькнули,

догорающий костер лесной,

там, где от удара вражьей пули

командир склонился головой.

Бились мы, чтоб никакая сила

нас не задержала ни на миг,

чтоб шумела жизнь, мой Киев милый,

на зеленых улицах твоих.

Солнце скрылось в зареве заката,

за горой — трубы далекий зов.

Я такой же лирик, как когда-то,

в золотом сиянье вечеров.

Веток непрерывное качанье,

желтый лист к ногам моим летит…

Снова песней и воспоминаньем

осень плодоносная звучит.

Я иду знакомою тропою.

Вот уже огни в домах зажгли.

За ажурной вышкой надо мною

шум мотора слышится вдали.

И под звездный свет неудержимо

рвется песня из груди моей.

Пусть шумит, цветет мой край родимый

для своих сынов и дочерей.

Радостно мы в грозах вырастали,

чтоб от горя не было следа.

Пусть встают антенны над мостами,

по мостам грохочут поезда.

Пусть не гаснет в поле, за горою

свет огней далеких в синеве.

Пусть вожатый теплою рукою

прикоснется к детской голове.

Сад пройдя, тревожась песней новой,

я иду исполненный любви.

Высоко над нашим домом «Слово»

пролетают летчики мои.

Стихи минувших лет опять передо мной,—

они открыли мне мою судьбу когда-то

в краю, где террикон за садом синеватым

и вешних зорь цветы над зыбкою рекой.

Прощальные цвели на нивах васильки,

мне издали они головками кивали,—

я из деревни шел, и розовели дали,

я в город уходил от верб и от реки.

Лежала сплошь роса, синело всё кругом,

и тихая заря травинки золотила.

Остались позади — и дом, и взор твой милый,

сиявший часто мне за голубым окном.

Немало лет прошло. В деревне я опять,

где некогда писал цветущею весною.

Опять в моих руках забытая тетрадь,

та старая тетрадь, исписанная мною.

Но молодость свою не называю сном,

хотя на лбу моем не первые морщины,—

я вижу за окном веселые равнины,

я слышу — жизнь поет гудками за окном.

Румяный от зари, шумит мой тополь вволю,

шумит, волнуясь вновь, как некогда, давно,

и песня катится в раскрытое окно —

то тракторы спешат к домам колхозным с поля.

Уже лежит земля в спокойствии ночном,

мир звездами прикрыт, как легкой пеленою,

растаяла заря, синеет всё кругом,

и комсомольцы в ночь идут, идут гурьбою.

Вдали огней игра, чист и прозрачен воздух,

свет электрический наполнил весь простор

июльской теплой мглы, — как будто дивный хор,

со звездами небес слились земные звезды!

Душа моя поет и песнею своей

наш воспевает век и нашу жизнь живую,

и, вспоминая гул моих прошедших дней,

страницы желтые я в тишине целую.

Там, далеко, огней хороводы

загорелись в небесном краю.

Сходит вечер со звездного свода

в тишину голубую мою.

Он вошел, и опять я во власти

той легенды, что в сердце цвела,

и в лицо мне повеяли счастьем

за спиною его два крыла.

Усмехнулся и обнял за плечи,

как на склоне далекого дня…

Унеси меня на небо, вечер,

выше звезд унеси ты меня!

Унеси меня, вечер, как брата,

ты на Млечный задумчивый Путь,

чтобы губы с улыбкой крылатой

я не помнил, не жаждал вернуть…

Может, там я забуду те очи,

что так сладостно в сердце таю…

Я молю, ну а вечер не хочет,

лишь глядит прямо в душу мою.

Утопаю я в нем… тьма ночная

так легка и прозрачна вокруг.

Я на вечер смотрю и не знаю —

мне не сердца ли слышится стук?

Вечер гладит мне кудри густые,

и душа расцветает моя…

«Я не вечер», — сказал он. «Мария!» —

закричал — и опомнился я.

Восток еще в розах рассвета,

в сверканье ветвей золотых.

Нет, песня моя недопета,

я сердцем еще не утих.

Бледнеют на небе мониста

уже догорающих звезд.

Зарнице подобен цветистой,

о город, я славлю твой рост.

И мнится мне — ранней весною

брожу я, как прежде, юнцом,

и дед мой, кузнец, за рекою

призывно звенит молотком.

И ветер над рощицей мчится,

златистые тучки гоня,

и росы, и травы, и птицы

приветствуют утром меня.

И слышу я светлое пенье,

как волн колыханье морских,

и слезы восторга, волненья

дрожат на ресницах моих.

Иду я землей золотою,

и сердце мое как вино.

О юность, неужто с тобою

успел я проститься давно?

Неправда! Поет всё напевней

мне ветер в цветущем саду.

Я вновь по родимой деревне

мальчишкой веселым иду.

Как счастье такое измерю?

О городе сердце поет.

Что, мне тридцать восемь? Не верю!

Нет, мне восемнадцатый год!

Город спит за окном. Только поезд во мгле

резким свистом мечты прерывает…

Словно отблеск багряной слюды, на стекле

вдруг янтарное пламя всплывает.

Я один, я захлестнут прибоями дум,

пью сквозь веки закрытые пламя.

Самолета во тьме то приблизится шум,

то затихнет вдали за домами.

Рвется песня в окно, бьется птицей в стекло

и крылами стучит, словно хочет

в сердце вновь оживить и родное село,

и донецкие синие ночи.

И шиповник в оврагах, и звон молотка

по кувалде, и кузню над яром, —

юность, юность мою в мощных звуках гудка,

землю ту, где я стал коммунаром!

В небе звездная чудо-дорога ясна,

и горит и дрожит надо мною…

Песне я открываю окно, чтоб она

захлестнула всю душу весною.

Я ведь молод еще. В жилах кровь как вино.

Звезды, звезды, светите мне в очи!

Песне сердце раскрыл я, раскрыл ей окно,

и глаза беспокойные — ночи.

Вновь гудит самолет… Там бессонный пилот

разрезает заоблачный воздух

и в холодном просторе бездонных высот

смелый край мой возносит под звезды.

Песня, ночь, самолет, дальний гул поездов…

Счастье в дверь мою громко стучится.

Что ж, скорее, скорее входи — я готов:

лег мой стих, словно мак, на страницу.

Как бархат — ветер легкокрылый!..

Снега растаяли — плывут…

Настанет час, и с буйной силой

сады моей отчизны милой

румяным цветом зацветут.

Так вей же, ветер мой кудрявый,

чтоб молодел тобою я,

чтоб рдели звезды, млели травы.

Там, где запруда и купавы,

пройдет любимая моя.

Ее над прудом повстречаю.

О, как-то встретимся мы с ней?

К ней полечу, души не чая,

и зашумят, листвой качая,

деревья родины моей.

О чем беседовать мы станем?..

Вокруг — синеющий Донбасс,

над нами звездное блистанье,

и та же, что при расставанье,

луна свой свет прольет на нас.

Всё это будет там, где мчится,

грохочет поезд у села,

где блеск завода, как зарницы,

где мне родня — трава и птицы,

где наша юность протекла.

Берез шептанье, звезд узоры,

и смуглота щеки родной,

и ширь донецкого простора,

рукопожатия и взоры,

и смех, как сердце, молодой.

В ладони ветер бьет, бушуя..

В трамвайном звоне — жизнь сама.

О, шепот у крыльца… Спешу я

на лекции, но всё дышу я

той, что меня свела с ума.

Всё это будет там, где любо

мне слушать, как шумит Донбасс,

где моего завода трубы…

Родные ласковые губы —

к ним припаду я в этот час!

Ну а покамест — легкокрылый

в квартире ходит ветерок…

Учиться буду с новой силой,

чтоб, верный сын отчизны милой,

в садах подругу встретить мог.

За окном зима,

за окном огни.

Нет тебя, и тьма

заслоняет дни.

Где ты, с кем теперь,

нежный ландыш мой?

За окном как зверь

воет ветер злой.

Кипарисы, томя и тревожа,

до рассвета шумят надо мной…

На турчанку ты чем-то похожа,

не вернуться которой домой,

не вернуться в далекие страны,

молодые глаза полюбя…

Я идти за тобой не устану,

не устану глядеть на тебя.

Как звезда, дальним светом дурманя,

как звезда золотая вдали,

в легких тканях, как будто в тумане,

ты скользишь, не касаясь земли.

Синий ветер, деревья в цветенье,

пенье птиц, мотыльки и цветы,

и грохочет прибой в отдаленье

сквозь стоящие в каплях кусты.

Синий грохот… Спешим мы к прибою,

волны берег каймой обвели,

и слилось мое сердце с тобою,

словно море и небо вдали.

Ты — свет мой и отрада

в полете и в борьбе.

Каких же песен надо

и слов каких тебе?

Где взять слова поэту

воспеть твои черты?

Другой такой и нету

на всей земле, как ты.

Пускай тебе минуло

отныне двадцать лет,—

весь мир наполнен гулом

твоих больших побед.

Сорвала над собою

гирлянды звезд ночных

и в зори Днепростроя

ты обернула их.

В сердцах взошла навеки,

как радуга, заря.

Соединила реки,

народы и моря.

Твой флаг, что гордо поднят,

твой синий небосвод…

Так кто ж из нас сегодня

тебя не воспоет?

Как день горит, как ветви клонит ветер,

как то, что гонит тьму рассветный час,

тебе, поэт, вовеки жить на свете

в сердцах живых и тех, что сменят нас.

Пройдут века, и вечный май настанет,

но так, как мы в кипенье наших дней,

потомок в книжку «Энеиды» глянет

и в восхищении замрет над ней.

Как ветер ветви гнет, как гаснет день в зарницах,

как то, что зори светят нам ясней,

земля всё так же будет вдаль стремиться,

и будешь жить ты в памяти людей.

Я люблю тебя, друг мой, за то,

что в глазах твоих море синеет

и что солнце в глазах, как цветок,

мою душу ласкает и греет.

Что в сиянье волос золотом

так открыто лицо и красиво.

Я люблю тебя, друг мой, за то,

что тебя не любить я не в силах.

Ты слышишь молота удары,

что к счастью пробивают путь.

Поэт! Чтоб жизнь прожить недаром,

всегда с народом вместе будь.

Трудом преображая нивы,

он изменяет русла рек.

Его деянья и порывы

должны твоими стать навек.

Он истый властелин планеты.

Согрей себя в его тепле —

и озарится добрым светом

твой гордый жребий на земле.

Не грусти!

Солнце нам улыбнется,

отражаясь в наших глазах.

По-весеннему сердце забьется,

и забудем мы горестей страх.

Не грусти!

Золотыми очами

на меня ты в слезах не смотри…

В день весенний пойдем мы полями

по тропинкам, светлее зари…

Не грусти!

Надо мной и тобою

встанет счастье зарею чудес,

и лучей небывалой игрою

улыбнется нам солнце с небес.

Вечерами ветру над водой не спится.

Легкий шелест листьев, зыбкий сон морей…

Далеко-далёко за морем зарницы —

там идет, наверно, бой богатырей.

Лепестки тюльпанов, небо голубое,

блеск мечей нещадный, вихря грозный бег…

И в любви и в гневе так и мы с тобою,

так и мы с тобою бой ведем весь век.

Над широким Днепром — вся в лучах синева,

и курган, и простая могила.

В той могиле певец, чьи не меркнут слова,

тот, чья песня народу служила,

кто народу навек отдал щедрой рукой

свои думы про ясные зори…

А луга за рекой вдаль плывут чередой,

словно птицы в небесном просторе.

На могилу приходят, в охапках несут

всё богатство цветов Украины;

кареглазые девушки, парни идут, —

и светлеют холмы и долины.

И раздолье Днепра шлет веселый привет

стройным женам, бойцам седовласым,

и гремит «Заповіт», как бессмертный завет,

на высокой могиле Тараса.

Спи спокойно, поэт! Украина твоя

развернула орлиные крылья, —

всё, о чем ты мечтал в ссылке, в дальних краях,

нынче стало незыблемой былью…

Спи спокойно, поэт! Мы, потомки твои,

пронесем твою славу сквозь годы,

сквозь крутые ветра, сквозь огонь, сквозь бои,

мы — сыны трудового народа.

Спи спокойно, поэт! Вечной славе твоей

не нужны никакие прикрасы.

В дружной, вольной, живой большевистской семье

не забыли мы батьку Тараса!

Лето. Вечер. В роще сонной

задремало всё вокруг.

Слышен топот отдаленный…

Ну, а где же ты, мой друг?

За горою, за крутою,

где, в какой ты стороне?

Светят ли тебе порою

те же звезды, что и мне?

Их бесчисленно мерцанье —

ни начала, ни конца,—

и связует их сиянье

наши взоры и сердца.

Вечер — в окне, а в груди расцветает

солнечный свет и весна.

Веселы улицы, люди с цветами,

в море огней — вышина.

Город гудит и бушует прибоем.

В Завтра — лежит его путь.

Выйдем, голубка, под звезды с тобою,

в шумной толпе потонуть.

Будем бродить до зари над рекою,

песню тебе я спою.

Тверже шагай! Не расстанусь с тобою,

дай только руку твою!

Тенью ресниц не скрывай, не таи ты

снов золотую игру.

Я приколю ароматом налитый

ландыш на милую грудь.

Пальчиков тонких и чутких касанья,

вы мне — как счастья печать.

Будет кукушки лесной кукованье

долгую жизнь нам вещать.

Что ж ты понурилась, будто страдая?

Тень на лице молодом?..

Вечер зовет нас. Скорей же, родная,

звездам навстречу пойдем!

Бабочка травы целует,

землю — сияние дня,

ветер — березку немую, —

ты не целуешь меня.

Волны, как небо, синеют,

к розам слетает звезда.

Всюду любовь. Но моею

ты не была никогда.

Слышатся счастья аккорды,

в синь загляделся камыш.

Ты ж, недоступная, гордо,

молча в глаза мне глядишь.

К травам туманы прильнули,

вздохи слились с синевой.

Сердце твое растоплю ли

жаркой моею тоской?

Журавли прилетели, журавли прилетели,

ветер щеки целует, голубой, полевой.

Тебя за руки взял я. Вот лучи заалели,

на лице твоем словно поцелуй огневой.

Ясный луч, тихий ветер. Как в огне мои губы,

и с лучами и ветром я целую твой лик.

В твои ясные очи мне глядеться так любо.

Так светло и так тихо в этот радостный миг.

Журавлей разговоры, за рекою просторы,

волны берег целуют. Дай же губы твои!

Там далеко-далеко, бросив ясные взоры,

зорька крылья простерла золотые свои.

А за рощами теми распростерлась столица,

и смешались с огнями звезд вечерних огни.

Красота эта может только в детстве присниться.

В голубеющем поле мы с тобою одни.

Только даль, только всходы, только вешние воды,

и в лазури над нами журавли, журавли.

Гей, крылатая юность, гей, кудрявые годы,

небеса для созвездий и земля для любви!

Бьют часы. И дождь, и поздно.

Плачут окна в темноте.

У меня же в сердце — звезды,

блещут звезды при дожде.

Прокричит порой сирена

средь осенней тишины,

для меня же неизменно

ночи музыки полны.

Сквозь дождя слепые слезы

проплывает рой огней.

У меня же в сердце — розы

и смеется соловей…

И не давит тьма ночная,

и легко мне потому,

что головка золотая

освещает эту тьму.

Не шуми, зеленый тополь,

пусть сынка не будит гул.

Долго ножками он топал

и умаялся — уснул.

Месяц, не свети в окошке

чародейной красотой,

не клади на веки крошке

тонкий лучик голубой.

Спит дитя, моя отрада.

Сердце, громко не стучи,

не буди сынка, не надо,

не тревожь его в ночи.

Пылает день, щебечут птицы.

Где тополей шумят ряды,

услышу тихий плеск криницы,

напьюсь живительной воды.

Полдневный луч огнем искрится

в ее хрустальной глубине…

Так и душа твоя — криница,

любовь дарующая мне.

В блеске зала — пар круженье,

льется музыка волной.

Смотрит в окна, как виденье,

подступивший мрак ночной.

Блеск очей, сплетенье пальцев,

папиросный тает дым.

Улыбаясь, в вихре вальса

промелькнула ты с другим.

Под твоим сверкнувшим взором

сердцем падаю во тьму…

Ты, внимая разговорам,

улыбаешься чему?

Что он шепчет? Я тоскую,

и печали нету дна.

Если ж я с другой танцую,

то с тоской глядит она.

Вальс окончен, только муки

не исчерпаны до дна.

Вот что могут сделать звуки,

вальса дивная волна.

Шепчется ветер с листвой,

песня звенит вдалеке,

месяца серп золотой

плещется в тихой реке.

Громче и громче кругом

дробная трель соловья.

Горы молчат над Днепром.

О Украина моя!

В небе гудит самолет,

кони стальные в полях.

Жизнь, расцветая, идет

цветом весенним в садах.

Станции, даль, города,

синяя дымка полей,

мчатся, гремят поезда

по Украине моей.

Мирное счастье и труд,

партии сердце отдав,

наши бойцы берегут

у пограничных застав.

Ясные дали и высь

светят в глазах матерей.

Солнце и песни слились

над Украиной моей.

Знавала ль ты рассветы в поле,

зарю в задумчивых садах,

когда от счастья поневоле

вскипают слезы на глазах?

Щебечут птицы, веет ветер —

как в раннем детстве хороши.

И каждый стебель на рассвете

касается твоей души.

А ты идешь. Заря сияет

блаженным светом бытия!

С природой вместе запевает

душа влюбленная твоя.

И сердце бьется, не смолкая.

Вот так идти бы вновь и вновь…

О друг мой милый, — это зная,

ты знаешь — такова любовь!

Васильки степные, васильки степные,

и у милой очи словно васильки,

и синеют дали темные, лесные,

синие просторы, счастья родники.

Отсияют годы тучками над нами,

так же двое в поле будут мять цветы,

только нас не будет. Может быть, цветами,

васильками в поле станем — я и ты.

Те же травы будут синего отлива,

тучка будет таять в дымке голубой,

и другой, далекий, полон чувств счастливых,

с синими очами нас сравнит с тобой.

Снежинки на улице снежной,

как мошки, кружат у окна.

Смеешься ты звонко и нежно,

от южного солнца черна.

И комната зноем согрета,

такой еще ты не была.

Как много ты счастья и света

и влаги морской принесла.

Смотрю я влюбленно и нежно

в глаза и не вижу в них дна.

Снежинки на улице снежной,

снежинки, а в сердце весна.

Степь и степь протянулась без края,

словно вечность легла предо мной.

И, крыла ми на солнце сверкая,

взмыл орел над цветущей землей.

Ой, простор мой безбрежный и синий,—

о тебе эта песня моя!

О, когда бы на крыльях орлиных

поднимался за тучи и я!..

Был день неясный, как спросонок.

Под крик и карканье в листве

упал на землю вороненок,

и я поймал его в траве.

Забилась пойманная птица

с безмолвным ужасом в глазах.

Но не могло угомониться,

кричало, каркало в ветвях.

И детство вспомнилось былое

под этот весь переполох,

когда заботливой рукою

я птицу положил на мох.

Глядел безмолвно вороненок,

но ужас исчезал в глазах…

И я ушел. И стало сонно

опять в замолкнувших ветвях.

Так тихо всё. Мы вновь с тобою.

В моей руке твоя рука.

От песни дальней за рекою

на сердце сладкая тоска.

Летит с неведомою силой

та песня в летний небосклон.

Ты на плечо мое склонила

головку, светлую как лён.

И словно крылья за плечами —

легко и необычно мне.

Промчалась звездочка над нами,

погасла в синей вышине.

И мы погаснем вслед за всеми,

как та звезда. Но после нас

неутомимо будет время

шагать вперед, как и сейчас.

И так же будет песней этой

другой парнишка окрылен,

и гладить будет до рассвета

головку, светлую как лён.

И так же девушку обнимет

в прозрачной летней тишине,

и так же в синеве над ними

звезда погаснет в вышине.

И так же небо не устанет

светить, как светит нам сейчас…

О них двоих он думать станет

всё то, что думал я о нас.

Чтоб образ тот, как ясный день прекрасный,

нарисовать, наверно, должен я

у всех цветов занять земные краски

и песен попросить у соловья.

Но для чего?.. Ее уж нет на свете.

Забыть ни смех, ни голос не могу…

Не отыскать ни звуков, ни соцветий,

чтоб передать бездонную тоску.

Ты спишь. А я пером усталым

всё слов таких не подберу,

чтоб в них любовь заполыхала,

как роза на степном ветру.

Чтоб в них звенело наше счастье,

чтоб трепетало вновь и вновь

к земле старинное пристрастье,

к Отчизне верная любовь.

Чтобы глаза твои пылали,

струя чудесный синий свет,

чтоб про меня потом сказали:

«Вот так умел любить поэт!»

В воздухе ясном ни звука.

К песне слова где найду?

Падают мягко, без стука

яблоки в нашем саду.

Небо в тоске журавлиной.

Вянут, поникнув, цветы.

Выйду — а рядом калина,

гляну — а небо — как ты.

Тучка за тучкой кудрявой

тают, как легкие сны.

В лунном сиянии тра́вы,

вздох твой — дыханье весны.

Руки простер я — ни звука…

Слушаю, слушаю, жду…

Падают мягко, без стука

яблоки в нашем саду.

Я — твой, когда заря пылает,

на землю глядя с высоты.

Я — твой, когда всё засыпает.

А ты?

Я — твой, когда идут колонны,

несут знамена и цветы.

Я — твой, когда бушуют волны.

А ты?

Я — твой, когда на подвиг бранный

бойцы идут, сомкнув ряды.

Я — твой всегда, мой друг желанный!

А ты?

Всё затихло в доме к ночи.

На столе стоит вино.

Декабря седые очи

смотрят в синее окно.

Мне глядеть не наглядеться

на морозную зарю.

Может, хочется погреться,

чарку выпить декабрю?

Он стучится, в щели дует,

бородой к стеклу прильнул.

За окно, во мглу седую,

я стакан свой протянул.

И заснеженным, крылатым

рукавом взмахнула ночь.

Захмелел декабрь косматый

и пошел, шатаясь, прочь.

Синий месяц волшебной игрою

разузорил цветы на камнях,

И рыдает рояль за стеною

о далеких, потерянных днях.

Как тревожат глухие рыданья!

Безысходная скорбь, замолчи!

Видно, кто-то тоску и страданье

изливает, играя в ночи.

Кто играет и что за утрата,

что тревожит он душу мою?

Этих звуков печальных раскаты

я всё больше и больше люблю.

Но внезапно рыданья сменила

песня счастья, смывая печаль.

Мое сердце могучая сила

устремила в лазурную даль.

Ой, судьба моя, как ты богата!

Путь мой был и далек и тяжел,

и я рад незнакомому брату,

что забытую радость нашел.

Так играй же! Я сердцем с тобою,

жизнь сегодня лишь счастье дает.

И смеется рояль за стеною,

будто вместе со мною поет.

Лес и поле,

синь без дна.

Степь — раздолье.

Тишина.

Только небо,

только ты.

Краше не были

цветы.

Легкокрылый,

как во сне,

может, милый

в вышине?

В сердце будто

тает мгла:

незабудка

расцвела.

Ниже, ниже

парашют.

Ясно вижу —

милый тут!

В сердце боли

нет твоем.

Лес и поле.

Мы вдвоем.

Осенний вечер. Стынут клены.

Струится легкий полумрак.

Гудок сирены отдаленный

и чей-то быстрый, легкий шаг.

Минулось… На висках — снежинки…

Зачем я не сказал: «Постой!»

И счастье в аленькой косынке

рассталось навсегда со мной…

А небеса — мутней опала,

и снова осень, снова мгла…

О, если б, если б юность знала

и старость мудрая — могла!..

Вновь юность я догнал свою

на заревом мосту.

Вновь полным сердцем я пою —

душа моя в цвету.

Смотрю я в голубой простор,

на степь, что в дымке спит.

Смотрю в любимый синий взор —

и в сердце песнь кипит.

Да, петь про дней голубизну,

про счастье песнь сложить,

про молодость и про весну, —

и жить, и жить, и жить!

За туманной седой пеленою

ни звезды, только тополь высок.

Спит спокойно за тонкой стеною

кареглазый и смуглый сынок.

Он такой же, как я, чернобровый,

и походка быстра и легка.

Пусть приснится веселому Вове,

что ведет самолет на врага…

Пролетая, как мститель крылатый,

мстит за слезы, разрушенный кров,

разбивает он танков громады,

мечет бомбы на лютых врагов.

И взрывает окопы и щели,

где засели бандиты, дрожа,

поражает безжалостно цели

вдоль родимой страны рубежа.

Пусть приснится, что стал он пилотом

и что мир водворил на земле.

Награжденный за подвиг народом,

получает награду в Кремле.

А в окне, за седой пеленою

ни звезды, только тополь высок.

Раскидавшись во сне, за стеною

тихо спит кареглазый сынок.

И солнце, и гудки, и ароматы хвои,

и шелесты берез, и птичьи голоса,

и паровоза крик над молодой листвою,

и синие мои, родные небеса…

Всё, что вокруг меня и что во мне — слилося

в прекрасный образ твой, видение мечты…

Дымится пыль дорог, целует даль колосья,

и облетает мак… Во всем и всюду — ты…

Страна в опасности. Полки готовы к бою…

Мосты, взрываясь, ввысь, под облака летят…

В походе и в бою — повсюду надо мною

сияет твой родной, задумчивый твой взгляд.

В подземной глубине, в морях, и под водою,

И на вершинах гор, и в хмурой тьме лесной,

днем, ночью, поутру, вечернею порою —

мне слышится твой смех и милый голос твой.

Зимой и в летний день, когда листву колышет

веселый ветерок над рябью светлых вод, —

я шелковой твоей походки шелест слышу

и стан твой молодой в глазах моих плывет.

В своих блужданиях и в творческом тумане,

когда коснется сон моих усталых век,

в работе, в отдыхе — любовью думы пьяны…

И где бы ни был я — со мною ты навек!

За Днепром исчезло солнце.

Пахнут яблони в саду.

Глянь, хорошая, в оконце —

с песней нежной подойду.

В золотой пыли дороги

чувству спать нельзя вдвойне!..

Я сыграю так, что ноги

приведут тебя ко мне.

Пароход уходит в дыме…

Ты придешь ко мне сама…

Трудоднями золотыми

я насыплю закрома.

В сердце — лунная пороша,

сердцу снится вешний сад.

Для тебя, моей хорошей,

лучший выберу наряд.

Ты возникнешь, будто солнце,

я воскликну: «Чудо, ах!»

В волосах горят червонцы,

пальцы — в светлых перстеньках.

Взор любовью полон, знаю,

ласков каждый взмах руки.

Что за юбка расписная,

красной кожи башмачки!

Я тобой не налюбуюсь,

как звезду не разлюблю,

блузку нежно-голубую

алой розой обновлю.

Спой, кленовая ты дудка,

как не пела нам давно,—

слыша милую погудку,

глянет девушка в окно.

……………………

…Заиграл он.

Золотая

звуков хлынула волна.

Очи синие, сверкая,

показались у окна.

Уловив мотив напевный,

будто радостный зарок,

для беседы задушевной

счастье вышло на порог.

Перед взором счастливого сына

западные проходят края…

Моя Западная Украина,

ты вольна, мать вторая моя.

То идут миллионы без счета,

села рады им и города,

мы — не два разобщенных народа,

мы в единой семье навсегда.

Не кручинься, плакучая ива,

лист зеленый, не вянь, не желтей.

Нет мне жизни без слов и мотива,

ярче зорь, алых роз горячей,

чтоб прославить народ наш могучий,

нашу землю и звезды над ней,

и того, кто несметные тучи

поборол ярким блеском мечей,

и всех тех, кто сражался бесстрашно,

чтоб не сгинул замученный брат,

кто за родину пал в рукопашной,

встретил пулю, попал под снаряд,

и всех тех, кто придет из похода,

кто обнимет подругу свою,

кто служил и кто служит народу,

не боится погибнуть в бою.

Вспоминаю, как шли мы в двадцатом

своих западных братьев спасать,

как товарищи падали рядом,

пенье пуль вспоминаю опять…

Ах, тот год, щедро залитый кровью,

всё в крови — и сердца, и штыки…

Аисты — на покинутых кровлях,

трупы, трупы, поля, ветряки…

Наши трупы… Ведь мы отступали…

Тяжко, тяжко идти нам назад…

И обломки металла стонали,

и рыданье неслось к нам из хат…

«На Гусятин!» В нем — белополяки…

Нам они перерезали путь.

И, казалось, устали во мраке

пушки хрипло надсаживать грудь..

Над Збручом, потускнев от печали,

плыло солнце. Сияли штыки,

и кольцо огневое прорвали

наших армий победных полки.

«Мы вернемся…» А годы летели…

И сдержали мы клятву свою.

Полны счастья и сил, одолели,

победили сегодня в бою.

Сердце, солнце, и шелест чудесный

трав, и зеркалом блещет река…

Я б хотел сочинять свои песни

для народа века и века…

Чтоб, как солнечный голос металла,

в той грядущей, счастливой дали

моя песня потомкам звучала,

как звучит в наши грозные дни.

Шумны улицы дальнего Львова,

Днестр — бурливая наша река…

Ты свободна, мы встретились снова,

голубая отчизна Франка.

Перед взором счастливого сына

западные проходят края…

Здравствуй, здравствуй, моя Украина,

мир тебе, мать вторая моя.

Отцветает мак в долинах,

веет духом тополиным

в дальние концы.

Что куют под гром небесный

там, за облачною бездной,

в небе кузнецы?

Веет духом тополиным,

отцветает мак в долинах,

расцветаю я.

Над хлебами — громы боя,

ты стоишь передо мною,

синеокая.

Синий ветер, тучи — стаей,

я с тобою расцветаю,

в сердце — соловьи.

Тени по полю — лавиной,

как по шее лебединой

волосы твои.

Отгремела гроза, и, прощально блеснув,

отцвело полыхание молний…

Я окно распахнул и, встречая весну,

свою комнату солнцем наполнил.

Ты вернулась, пришла из страны ледяной,—

может быть, из владений Валгаллы.

И в раскрывшемся сердце при встрече с тобой

тоже тихо и солнечно стало.

У ветра спрошу: «Она любит иль нет?»

Но ветер молчит… Эхо плачет в ответ.

У моря спрошу: «Долго ль будет со мной?»

Но море молчит… Только плещет волной.

У солнца спрошу: «Не разлюбит она?»

Но ветер и солнце молчат, и волна.

Сквозь туман, будто в звездах далеких,

через зимний наплыв темноты

ты идешь, по следам твоим легким

на снегу расцветают цветы.

Для меня ты — небесная вечность,

осветившая зимнюю тишь.

Воспевал бы тебя бесконечно,

но сама ты, как песня, звучишь.

Не похваляйся так беспечно

ни стройностью, ни красотой.

Ведь молодость не бесконечна

и схлынет вешнею водой,

той, что безбрежно наполняет

бурлящий Днепр из года в год.

Погаснет взгляд, и прядь седая

на лоб высокий упадет.

От слез ночных и непокоя

морщинки лягут на челе.

И старость жесткою рукою

твой легкий стан пригнет к земле.

Со мной так будет и с тобою.

Скажу я, правды не тая:

должна иною красотою

светиться молодость твоя.

И пусть тогда седеют брови,

кровь станет в жилах угасать.

Краса душевная с любовью —

на свете высшая краса.

Пусть годы идут бесконечно

и песня напористо бьет, —

у каждого в сердце навечно

орлиное имя твое.

Мы стены разрушили тюрем

в бессмертных Октябрьских огнях.

Ты к счастью повел нас сквозь бури

и вывел на солнечный шлях.

Года без тебя миновали —

их много в сраженьях прошло.

Пред нами — открытые дали,

и каждого счастье нашло.

Цветут горизонты садами,

плывут по морям корабли,

и гордо горит наше знамя

над частью шестою земли.

Во гневе, в любви ли — мы вместе,

сплоченные все, как один.

Над нами звучат в поднебесье

напевы чудесных машин.

Как солнце, что всходит над нами,

лучи золотые струя,

повсюду растет городами,

цветет, молодеет земля.

Лети, моя песня, высоко,

как нашего счастья зенит!

На страже границ, огнеока,

с оружием юность стоит.

А грянет труба — в наступленье

за край наш пойдем против тьмы.

Вот вечный твой памятник, Ленин,—

та жизнь, что построили мы.

Журавли прилетели, родная,

снова песнями сердце полно.

Зажила моя рана сквозная,

что вздохнуть не давала давно.

Журавли прилетели… Весною

зацвели, засинели поля.

Теплый ветер шумит надо мною,

и в слезах задремала земля.

Хорошо так идти нам полями

в голубом полумраке земли.

Закурлыкало счастье над нами…

Ой, привет вам, мои журавли!

Ты помнишь — марта поздний вечер

вел нас с тобой на край зимы.

Смеялся ветер, и навстречу

деревья словно шли из тьмы.

Свет фонарей, летя, неяркий

кружил в снежинках над тобой,

А нам от счастья было жарко

на этой улице ночной.

Вошли мы в загс, и ночь отстала,

кругом сиянье и цветы.

Но почему рука дрожала,

когда расписывалась ты?..

С милой павушки своей

глаз павлин не сводит.

Для подруги соловей

трель свою выводит.

Для тебя пою и я —

то как гром, то тихо,

соловьиха ты моя,

свет мой соловьиха!

Сидит удодик, отдыхает,

он наловил в траве жуков

и мне головкою кивает,

как будто молвит: «Будь здоров!»

Здорово, друг мой хлопотливый!

Тебя не мучит тут никто.

Ты понесешь свою поживу

подруге ласковой в гнездо.

А я один, душой отчаясь,

брожу в тоске среди дубров.

Счастливец тот, кого встречает

свое гнездо, а в нем любовь.

Ой, плывет туман долиною.

Жду, любимая, у тына я.

Он плывет так низко, низко.

Ну, прильни же к сердцу близко.

Ой, плывет туман у яра,

а мы с милой будем парой!

Грай вороний закружил,

ветер кучерявый

крылья звездные сложил

на густые травы.

На реке — к волне волна,

вышла, в хмари тая,

босонога и стройна,

юность золотая.

Подает рукою знак,

к розе бы нагнуться…

Только мне, увы, никак

к ней не дотянуться.

Не погасни маревом, не развейся сном,

мимолетным облачком за моим окном.

Не замолкни песнею, всех иных родней,

не поникни мальвою на груди моей.

Садом солнцерадостным, как любимый край

ты цвети, желанная, и не отцветай.

Музыкой немолчною лейся в вышине,

чтобы пелось весело и жилося мне,

чтобы пламень юности в сердце не погас,

чтоб потомки милые не забыли нас.

Я выдумал тебя. А может, нет? Не знаю.

Не любишь ты меня, скажи, не любишь ведь?

Да и за что любить?.. Вот осень ледяная

из глаз твоих глядит. И тает листьев медь

во мгле твоих зрачков, — не мне они сияют,—

в мечтах, что унесут меня куда-то вдаль.

Не любишь ты меня… И дни мои сгорают

в отчаянье глухом. И о былом печаль

на части сердце рвет, разбрызгивая густо

клочки былых надежд на этом вот листе.

Ломаю пальцы я, прислушиваясь к хрусту,

средь синей тишины шагая в пустоте.

А месяц льет в окно холодное сиянье.

Он — как душа твоя. Плывет седая мгла…

Ты — астра для меня, осенний луч в тумане,

цветок без запаха, свет солнца без тепла.

Я так тебя люблю, что удержать нет силы

восторженных стихов, что льются через край…

Петь буду о тебе и в глубине могилы, —

о мой бесценный друг, мой незакатный май!

Когда на кладбище заглянешь ты в печали,

туда, где буду спать я в глубине сырой,

и зашумит листва, и засинеют дали, —

ты в нежном звоне птиц услышишь голос мой…

Чуть тронет ветерок травинку молодую,

и звезды вспыхнут вдруг мерцающей рекой, —

услышишь, как звучит, рыдая и ликуя,

сквозь шелесты травы, чуть внятный голос мой…

Я так тебя люблю! Дорогою широкой

пройдут столетия, — но знаю, всё равно

останется любовь к тебе, голубоокой,

как отсвет дальних звезд, угаснувших давно…

Свершая свой полет меж звездными мирами,

умчится вдаль земля, как мчится и сейчас,—

но прядь волос твоих бесплотными устами

я буду целовать, хоть и не будет нас…

Ты плакала. А дождь шумел сердито.

Но он прошел и свежесть в сад принес.

Острее пахнет цвет, дождем омытый, —

люблю тебя сильнее после слез.

И тишина блаженная яснее,

и с небом вдруг сливаются поля.

И после слез ты мне еще роднее,

как после гроз прекраснее земля.

Короче дни… Тропой холодной, дальней

блуждает осень в сумрачных садах,

и журавли, как зов любви прощальный,

летят на юг и тают в облаках.

А всадник мчится. Он забыл усталость.

Звенит металл уздечки в тишине…

Мой милый друг, то молодость промчалась

на золотом, горячем скакуне.

Край родной, грозою опаленный,

за недавнее — страдаю и скорблю.

Я люблю тебя любовью миллионов,

всей душой и сердцем я люблю.

Я за нынешнее — славлю звонкой песней,

что горит, как солнце на крыле.

Я люблю тебя, мой край чудесный,

пока буду жить я на земле.

За грядущее, что мне дороже жизни,

сквозь огонь любовь я свято нес, —

я люблю тебя, весна-отчизна,

так люблю, что не скрываю слез.

Сплошь цветы… Идут дорогой люди…

Край родной, полна тобою грудь,—

и когда меня уже не будет,

ты о песне этой не забудь.

Цветка не сорву — нету средства

живую в нем боль притушить.

Цветку, как и нам, мое сердце,

под солнцем так хочется жить.

Рожденный в суровое время

под пушечный гул канонад,

любуюсь цветком и добрею,

вдыхая его аромат.

И ты — как цветок в чистом поле,

и мне ли тебя не любить?

Не огорчу тебя болью,

чтоб сердце свое не разбить.

Люблю я море в шумный час прибоя,

когда стремит оно волну к волне.

Но в ясном и задумчивом покое

оно еще стократ милее мне.

Люблю тебя, когда ты говорлива,

когда ни чувств, ни мыслей не таишь.

Скажу тебе, русалке шаловливой:

еще сильней люблю, когда молчишь…

Как будто сон. И кровь лучей

и кровь сердец — едина.

Кричит в плену у палачей,

рыдает Украина.

Всё жду и жду. Сверкнет в очах

день, словно весть от сына.

Проснусь… Увижу: вся в цветах

сияет Украина.

Там на западе глубоко

пушки землю роют вновь…

Мать на подвиг на высокий

сына шлет, родную кровь.

И морщинистые руки

на плечах его лежат.

И в суровый час разлуки

слезы жемчугом дрожат.

А вокруг — мой край крылатый,

голубая даль бежит…

На затворе автомата

смуглая рука лежит.

Шепчет мать: «Ты смелым будешь»,

и глаза в глаза глядят.

А на западе орудья всё

гудят, гудят, гудят…

В тумане слез — любимой очи,

моя душа — в тумане слез…

Дыханье холода и ночи

разлуки ветер нам принес.

Смертельным лезвием металла

пронзили сердце… Дни… Года…

Я слышал: ты во сне вздыхала,

рыдала так, как никогда…

Я в день приду из мрака ночи,

от крови, от железных гроз.

И синие засветят очи

в тумане радости и слез…

Пыли, ветра я добыча… Где Донец, сады, Лисичье,—

там меня Украина кличет на кровавый, смертный бой.

Я лечу туда бессонно. Перегоны, перегоны,

край степной башкирский тонет в грезах дымки голубой.

Где вы, вербы, вспомню, что ли, вечера в родимом поле,

песен дальнее раздолье на закате в тишине?..

Незнакомы в небе птицы, словно сон проклятый снится,

и душа моя — зарницей — утопает в этом сне…

Не представить всех убитых, вражьи кони топчут жито,

и звучат, гремят копыта в разоренных городах…

Там прошла безумцев сила, где росли, любили милых,

в селах — братские могилы, кровью залит счастья шлях.

Тени улиц, тихих самых… Боль гвоздит, и в сердце шрамы.

Я иду на крики мамы, чтоб укрыть от змей собой…

Миг с веками здесь граничит… Дыма я, огня добыча,—

то меня Украйна кличет на последний, смертный бой.

В сердцах отваги дух орлиный

и к хищным ордам лютый гнев.

Лети к Отчизне, песня сына,

грома войны преодолев.

Година гроз, година славы

сливает жизнь и смерть тесней.

Под пушек гром, под гул кровавый

пусть песнь стоит на страже дней.

Мой край в огне, в борьбе жестокой.

Мне ль равнодушным быть, друзья?

Как воин в каске, кареокий,

ты будь бесстрашной, песнь моя!

Прославь свой край, лети к лазури,

где пуль трассирующих град.

И пусть не скажут — ты средь бури

спала под грохот канонад.

Башкирского неба прохлада,

октябрьские росы в пути.

Не надо, родная, не надо

печальную песню вести.

На Запад, сквозь изгородь хмури,

дорога в туманах идет.

Замолкнут над Родиной бури,

и в песнях она расцветет…

И станет малиновой снова

косынка твоя на заре.

И волны Славуты седого

сверкнут куполам на горе…

Раскинется город пред нами

в певучих, душистых ночах.

Заблещет Крещатик огнями

в твоих неповторных очах.

Зеленеет край, край,

еще будет май.

Будет травами одето

на земле родимой лето.

Эй, труба, играй!

Всё светлеет день, день,

слышу марша звень…

А вокруг всё дорогое,

сердце чует всё родное,

отгоняя тень.

И в широкий свет, свет,

где земли расцвет,

всем, чье сердце отзовется,

кто за край любимый бьется,

я пошлю привет.

Наше солнце, грей, грей,

победим скорей.

Штык разить врага умеет,

нет, никто не одолеет

нас, богатырей!

Нас не сломит ночь, ночь,

ворон, не пророчь.

Станет мир еще чудесней,

у меня на сердце песни,

злая сила, — прочь!

Счастье в новом дне, дне,

в вольной стороне.

Видишь, светит солнце юга,

руку дай свою, подруга,

улыбнись ты мне.

Настанет час расплаты, —

мы в буре мировой

отбросим супостатов

на Запад огневой.

Возрадуется всякий

в раскатах канонад,

где наших танков траки

победно прогремят.

Я жду вас, дней воскресных,

чтоб стяги расцвели,

вам поклоняюсь в песнях,

чудесные мои.

Небес шелка синеют,

как росы на стерне,

и пушки всё слышнее

в родимой стороне.

В окна смотрят рыдающим строем

дни осенние, хмурится лес.

Океанским кровавым прибоем

Украина шумит до небес.

Там — враги, там — великое горе,

хочет враг в этот дикий поход

погасить наши ясные зори,

загрязнить зеркала тихих вод.

Там трава под копытами вянет,

тяжко стонет Славута-река,

черный танк землю ранит и ранит,

птица черная рвет облака.

Там орудий огонь над рекою,

прямо в сердце огонь этот бьет,

и Донетчина милая к бою

для расправы с врагами встает.

И от Черного моря до моря,

где синеют извечные льды,

мы встаем и, по-воински споря,

бьем врага и смыкаем ряды.

Не страшит нас пожарищ завеса,

защищаем мы землю свою,

и стоят Ленинград и Одесса,

как твердыни, в кровавом бою.

Час придет, и в степях Украины,

как давно, в восемнадцатый год,

враг узнает рубеж свой единый —

он могилу свою здесь найдет.

Будут вишни, акации снова

звать в просторы, в счастливую даль…

Неба ширь, не смотри же сурово

сквозь заплаканных окон печаль!

Мой друг, не до песен сегодня! Заданье —

пусть слово, как штык, заблестит!

Горят под бомбежками светлые зданья,

моя Украина горит.

В ту степь мое сердце летит, где курганы,

где счастье цвело предо мной,

где в берег Славутич мой, скорбный, туманный,

стучится кровавой волной.

И гнев, как пожар, загорается в жилах,

как сад под грозою, в ночи…

В Неметчину братьев, сестер моих милых

в оковах ведут палачи.

По всей Украине отравою черной

фашистов орда расползлась,

и только, как прежде, сражаясь упорно,

врагам не сдается Донбасс…

Всё так же по рельсам летят эшелоны,

а в них — молодежь, земляки.

Под утренним солнцем, багряно-червонным,

широкие блещут штыки.

Всё так же над плесом мечтает калина,

где юность моя протекла;

и мать всё грустит в ожидании сына

в той мазанке с краю села.

Всё слушает… громы рокочут глухие…

И вдаль всё глядит поутру…

А сын в том краю, где леса вековые

под снегом шумят на ветру…

Я слышу сквозь бурю: «Сыночек, сыночек!..»

А зарево — меди красней.

В огне Украина… Туда, что есть мочи,

лети, мое сердце… скорей!..

Какой-то гул плывет над нами

и нарастает всё сильней…

Перекликается с громами

огонь зенитных батарей.

По тучам саранчи, что плыли,

движеньем опытной руки

к зениту жерла устремили

в защитных касках пареньки.

Меж них и сын мой. Точно целит

он свой удар по стае злой.

Гудят кровавые метели

и на земле, и над землей.

Огонь и смерть с тобою рядом.

Но ты, мой сын, будь тверд в бою,

каким был я тогда, в двадцатом,

под пулями врага, в строю.

Тот самолет, что с неба падал,

простор крылом подбитым бьет.

И может, сбил его снарядом

сын — продолжение мое…

Мы победим, — зима звенит,

снега твердят об этом.

Об этом ветер говорит,

летя над белым светом.

Об этом звезды говорят,

горя в ночном просторе,

и брызжет их лучей каскад

всем палачам на горе.

Поет об этом солнце нам,

сверкая с небосвода.

Мы знаем, что победа там,

где правда и свобода!

О, знаем мы, что так не будет.

А нынче день тяжел и строг,

и чувствуют и слышат люди

удары кованых сапог.

Уж не поют здесь соловьино,

и вся в крови лежит она —

моя родная Украина,

цветов и солнца сторона.

Но не померкла наша слава.

Сражаются в дыму войны

за честь, за волю и за право

ее любимые сыны.

Они пошли в часы невзгоды…

Но день придет, и вновь туда,

где ясны зори, тихи воды,

они вернутся навсегда.

И грянет песня соловьино,

чтоб пленной никогда не быть,

и встанет, встанет Украина,

чтоб снова и творить и жить.

Песни боевые

и в беде поем.

Мальвы ледяные

на стекле моем.

Дым от папиросы

вьется голубой.

Вьюги и морозы

занялись Уфой.

За Уфой равнины

в снежной тишине,

Мальвы Украины

на моем окне.

Когда фиалка синим оком

блеснет меж тоненьких стеблей

и встанет месяц над потоком,

как песня юности моей, —

я сквозь туман, мутивший взоры,

сквозь мглу, что путь пересекла,

увижу киевские горы

и древней Лавры купола.

Увижу радостно, как встарь, я

Владимирской горы уклон,

и на Шевченковском бульваре

шумящий явор, тихий клен,

и улицу, где ночью синей

бродил не раз… Моя весна

дохнет на ранний легкий иней

из незабытого окна…

Там первой песней неумелой

я пел любимой блеск очей.

И черный кот в манишке

белой меня там встретит у дверей.

Ой, в лугах, полях — туманы,

небо в сизой мгле.

В темной роще — партизаны,

а враги — в селе.

Но блеснут светлы, румяны

зори в темной мгле.

Будут в селах партизаны,

а враги — в земле.

В чистом поле — кони вражьи,

где дорог кресты.

А по снегу, в заовражье,—

красные цветы.

Над долиной — карк вороний,

сыч в лесу — пу-гу!

Не цветы, а сгустки крови

в поле на снегу.

Вся земля под громом стонет —

так ей тяжело.

Эй, седлайте, хлопцы, коней,

сабли наголо!

Донец уже в снегах. Река недавно стала.

Замерз и тот затон, где в детстве плавал я.

Сегодня, как и встарь, под мерный гул металла

заводский дым плывет в небесные края.

И за горой, как встарь, в просторах милой дали

глухой орудий гром. Тревога всё растет…

Всё ближе недруги… Украйна-мать, в печали,

как встарь, ты смотришь вдаль у сломанных ворот.

А сына нет как нет. Всё ближе пушек громы…

Шатается земля… Кругом боев страда.

Я сквозь ветра гляжу на облик твой знакомый,

на руки старые в мозолях от труда.

Звенят в мое окно деревья в снеге белом.

В шинели серой вновь себе приснился я.

Ты, как тогда, о мать, сыночка не успела

благословить на бой, родимая моя.

Но знаю, — будет так, настанет час желанный:

с победой я вернусь, окончив бранный путь,

и, как тогда, зимой далекой и багряной,

зальешься плачем ты, упав ко мне на грудь.

Жемчугом-росою, солнечной красою

оживут поля.

Маковым монистом, клевером огнистым

зацветет земля.

Дни — гнедые кони — мчат, летят в погоню,

на дорогах кровь.

Скоро из лазури солнце после бури

мир осветит вновь.

И на Украине вновь цвести калине,

глядя в небосклон.

И не гром могучий из летучей тучи,—

грянет песен звон.

Тебя терзает ворон клятый,

и кровь из сердца пьет змея.

Люблю тебя, мой край распятый —

Украйна бедная моя!

В безбрежной сини — птичьи стаи,

и запах пашни, и зарю,

под ярким солнцем и цветами

твои дороги я люблю.

Вновь засияет день твой ясный.

Я жду его, ночей не сплю.

Люблю тебя, мой край прекрасный,

в беде и в радости люблю.

Когда цветы побед взойдут

и я вернусь в свой край родимый,

я на колени упаду

и поклонюсь земле любимой.

И Днепр, и Лавра, и пути

веселых улиц, звон трамвая…

По мостовой родной идти —

полнее счастья я не знаю!

Я слышу стон степей во сне,

дни тяжкие плывут, как льдины…

Испепеляет душу мне

кровавый ветер с Украины.

Снег и дым ветвей седых —

как цветы у ног моих.

Вижу каждую снежинку.

Но подходит ночи мгла,

и заря свою косынку

алую сняла.

Я ей вслед гляжу… Суровы

снежные пути.

«Ой, надень косынку снова

и свети… свети!»

Я стою. Всё в клочьях снежных

в голубом саду.

И заря мне шепчет нежно:

«Я приду, приду…»

Снег и дым ветвей седых —

как цветы у ног моих.

Янтареет окно. Утро. Слышен петух.

На стекле снеговые картины,

как цветы и сады. Моя песня не тут,

моя песня в степях Украины.

Тенью бродит она средь руин там, вдали,

мимо окон разбитых — все ночи.

Ветры черные косы ее расплели,

и в слезах ее карие очи.

В горе бродит она. Дух тревогой объят.

И гремит ее клекот орлиный.

А над нею снаряды гудят и гудят

в партизанских степях Украины.

Ветер… В поле брезжит,

рой теней.

Зацветет, как прежде,

даль полей.

Отгрохочут трубы,

прояснятся сны.

Смолкнет голос грубый

дней войны.

И к тебе — отраде —

я в саду

в воинском наряде

подойду.

Торжество победы, счастья и свободы,

радость возвращенья в ясный отчий край,

где, склонясь дугою, радуга пьет воду

и, волнуясь, реки плещут через край,

где красой цветущей девушки богаты,

смугловаты, статны парни на подбор,

где в шинели серой, поступью солдата,

вышла моя песня на степной простор.

Жаворонок в небе, всходов колыханье,

в мареве дрожащем села и сады…

Первое любимой робкое признанье,

шахты, терриконы, рельсы и мосты…

Там, где мне знакома каждая тропина,—

бродят мои думы и мечты мои…

Мама моя, мама, матерь Украина!..

Месяц над рекою, вечер, соловьи…

Тучка в теплом небе, тихий звон гитары…

Всё это далеко, всё прошло давно…

Мать, к тебе приду я сквозь огонь пожара,

подойду и тихо постучусь в окно.

«Кто там?» — нежной песней зазвучит из хаты.

«Я, моя матуся!..» Вьется снег дорог.

Ты откроешь дверь мне, птицею крылатой

кинешься навстречу сыну за порог.

И цветы запахнут, в роще взвеет ветер,

песня отзовется там, в далекой мгле…

А потом наступит тишина на свете,

тишина настанет всюду на земле.

Гляну я в родные, радостные очи

после бурь кровавых, огненных дорог…

«Ты пришел! Вернулся! Сынку мой, сыночек!..»

Я зальюсь слезами и склонюсь у ног.

Черный явор головою,

ой, кудрявою,

гнется, гнется над водою,

над кровавою.

Гнется явор над водою

да в ненастье.

Посиди, побудь со мною,

песня-счастье!

Станет ширь степная краше

слов калиною,—

перекликнемся мы с нашей

Украиною.

О, древней Лавры купола!

Среди домов, с дубравой схожих,

иду. Молчание и мгла.

Ни света в окнах, ни прохожих.

Квартал как будто неживой,

за мною тени, только тени,

да вдруг окликнет часовой,

блеснувший каской в отдаленье.

Заплаканная синева,

как в дни весны невозвратимой.

А снег скрипит едва-едва,

не снег, а кости побратимов…

Здесь с них одежды совлекли

внизу, у крепостного вала,

вот здесь их по мосту вели,

и камни кровь их заливала.

Река прохладная текла.

О, пламень их последней мысли!

Здесь на балконах их тела,

как гроздья страшные, повисли.

Недавно здесь звучал их смех

и песня громкая звенела.

Иду, и в сердце — мертвый снег,

душа моя закоченела.

Прожекторы скрестились, как мечи,

и в их скрещении блестит, зловещ и прыток,

фашистский бомбовоз… Вокруг него в ночи

завесой грозною встает огонь зениток.

И пули шлет вдоль световых столбов

пунктиром огненным, уже бежать готов,

стервятник, свастикой отмеченный на крыльях, —

шатается и падает в бессилье

чадящим факелом… И вот уж замолчал

огонь зениток. Ночь. И городской квартал

колышет звезды мощным вздохом груди.

Выходят из убежищ люди.

В городах, в деревнях, по лесам, и ярам, и долинам,

в том Донецком краю, где родились и выросли мы,

бьются ночью и днем неотступно сыны Украины

с морем тьмы.

Обращаюсь я к вам, земляки мои и побратимы,

сквозь пожаров разгул, сквозь немолчный огонь канонад,

чтоб большую любовь передать вам строками скупыми,

всем, кто ныне в бою защищает цветущий наш сад,

Обращаюсь я к вам, тем, кто жив на земле непокорной,

к тем, кто бьется в снегах, в грозной смене и дней и ночей:

бейте всюду врага, пусть потонет в крови своей черной

злобный хищник навек под неистовый гул батарей!

Он за углем пришел на Донетчину нашу родную,

в отчий дом наш вошел, он за нашим богатством пришел.

Обращаюсь я к вам, сквозь туман и пургу ледяную,—

бейте всюду врага, чтоб и след его ветер замел.

Бейте всюду врага, — смерть над ним беспощадная кружит

на дорогах глухих, на кровавых и вьюжных снегах.

Гляньте, солнце уже на победном сияет оружье,—

то врагу приговор в ваших крепких и сильных руках!

Вдаль, на запад, идут непреклонным железным потоком

боевые полки, и поход их — вперед и вперед,

по лесам, городам, по степям украинским широким,

как тогда, как тогда, в восемнадцатый пламенный год,

Пусть же с пулями в ряд будет слово мое огневое, —

в нем любовь моя к вам, в нем немеркнущий к недругу гнев.

Побратимы мои, к вам сквозь грозное зарево боя

пусть стремится оно, местью в ваших сердцах закипев.

Вместе выросли мы, вместе строили мы и творили…

Как шумел и сиял наш цветущий и радостный сад!

Враг замыслил сломать наши, к солнцу простертые, крылья,

наши нивы стоптать, нас рабами погнать на закат.

И, закован в броню, он ворвался к нам дикой ордою,

черной бандой громил, мраком наши покрыл города.

Кровь потоком разлив, оставляя лишь смерть за собою,

он задумал народ ввергнуть в бездну ночей навсегда.

Но на партии клич гневно встала родная Держава,

и в гадючьей крови почернела разящая сталь.

Наша воля жива, и бессмертна орлиная слава,

наше солнце взошло, и сияет весенняя даль!

Земляки и друзья! С вами песня моя неразлучна,

как и сердце мое, что навеки единым узлом

с вашим связано сердцем; с любовью и дружбой созвучна,

эта песня летит над Донцом, над родимым селом.

Не смолкая летит, реет песня над каждою хатой,

и находит одну, что над Кировской тихой горой, —

мать родная моя ждет там вести от сына-солдата,

а шахтеры, шахтеры, шахтеры идут чередой…

Всё на запад идут под громовые залпы орудий,

за детей, матерей, за святую Отчизну свою.

Слава вечная им! Имена их народ не забудет,—

земляков моих, жизнь отдающих в смертельном бою!

Светят звезды Кремля в их орлиные гордые очи,

чутко слушают бор и поля их стремительный шаг;

вслед, волнуясь, Донец из-под льдины приветом рокочет —

им, идущим в огонь небывалых доселе атак.

Отсверкает гроза, молний отблеск угаснет кровавый,

вновь сады зацветут и в садах запоют соловьи, —

в отчий радостный дом, как герои, увенчаны славой,

вы вернетесь, друзья, земляки дорогие мои!

Там, где пепел теперь, где чернеют под небом руины,—

встанут села вокруг, засверкают, шумя, города.

Будет краше еще необъятная ширь Украины,

все преграды сметет на победном пути навсегда.

Земляки и друзья! Пусть снега заметают просторы,—

мое слово летит, вместе с вами проходит в строю,

и в окопах оно под огнем вместе с вами, шахтеры,

и ваш сон сторожит на привале в далеком краю.

Столько хочется вам передать и поведать скорее,

чтобы в слове моем вы услышали брата любовь,

чтоб его заглушить не смогли бы, гремя, батареи

на Укра́йне моей, где могилы, руины и кровь.

Пусть же песня идет с вами в серой солдатской шинели,

песня — сердце мое, что возникла в бессонных ночах

в городке над Донцом, там, где юные дни пролетели,

где разбит каждый дом в непрестанных и лютых боях…

Пусть крылом голубым вытрет слезы у матери милой

и у всех матерей, чьи сыны днем и ночью в огне,

чтоб шумела весна над землею цветущей, счастливой

в нашей светлой, как день, и великой любимой стране!

Побратимы мои! Дети солнца, труда властелины!

Вас недаром взрастил в ураганах и зорях Донбасс.

Вы — как вихрь и порыв, и в тылу и на фронте — едины,

вам — всё сердце мое, что сроднилося с песней о вас.

Сквозь грозу, что кипит над землею кровавой и хмурой,

сквозь туман, сквозь ветра, небывалые в мире бои

шлет привет вам земляк-побратим ваш, Владимир Сосюра,

руки жмет вам, шахтеры. До встречи, родные мои!

Твой голос над равниной мглистой.

А ветер вольности звенит

сквозь паровозов дальних свисты,

сквозь шум и шорохи ракит.

Войска в поход идут с тобою,

ты вместе с ними на войне.

Горишь ты яркою звездою

в моей донецкой стороне.

Твой образ светит сквозь туманы,

ты в темноте пылаешь там,

где горняки и партизаны

поют в забоях по ночам

о тучах, о луне летучей,

о гневе пламенном твоем,—

и в этой песне Днепр могучий

кипящим льется серебром.

Бойцов сбирая перед боем,

вперед, в шинели боевой,

скользишь ты легкою стопою

над головнями и золой.

Кругом гремит, гудит, грохочет,

а ты зовешь: «Вперед, сыны!»

Сияют из-под шлема очи,

и добрые усы видны.

Донец. Копры. «Боритесь, люди!» —

звенит твой голос в тишине.

Над Украиной гром орудий,

и всё в огне, в огне, в огне.

Другое, знаем, будет лето,

святая песня не умрет.

Бессмертного родив поэта,

не может умереть народ.

Какое пламенное слово

мне отыскать? В тревоге я.

В огне пожара фронтового

отчизна вольная моя.

Не стану я шептать молитву,

не осеню себя крестом.

За шлемом шлем, — идут на битву

бойцы в дерзании святом.

Идут отрядами стальными.

Дорога, будь же им легка!

Благословением над ними

простерта Ленина рука.

Они за родину готовы

Отдать всю молодую кровь.

О, где найду такое слово,

чтоб им пропеть свою любовь?!

Там далёко, в огней полыханье

за Украйну клокочут бои…

До свиданья, друзья, до свиданья,

краснозвездные братья мои!

Завтра крикнет сирена прощально,

и машине на запад лететь…

Сердце снова сожмется печально…

Что же делать… Я буду как медь,

что трубит, и зовет за собою,

и в атаку героев ведет…

Вспоминать буду, что под Москвою,

как нигде, наша слава встает…

Вспоминать буду вас, побратимы!..

И звенеть будут, как соловьи,

песни в огненной буре и дыме…

До свиданья, родные мои!

Всю ночь гремели бомбовозы…

Я различал на звук с земли

сквозь набегающие грозы:

вот — наши, вот — чужие шли…

При слове «наши» сердце пело

и было на душе светло,

и гнев кипел, в глазах темнело,

когда «чужие» слово жгло…

«Чужие» — кровь детей и слезы…

а «наши» — к счастью дивный путь…

Всю ночь гремели бомбовозы,

и я всю ночь не мог заснуть…

Грузовик наш летит. И луна за ним мчится вдогонку…

Далеко ты. Меж нами — дороги, поля и кресты.

Помню — локон спадал твой кольцом шелковистым и тонким

над печальным лицом, когда шла провожать меня ты.

Целовал я ту прядь… Помню ветра полуночный лепет…

Сколько раз я, прощаясь, касался родных твоих уст…

Я — в машине. А ты? На земле иль на небе? О трепет

белых крыльев твоих! Словно чую их шелест и хруст…

Прилетают сюда, шумной стаей спешат бомбовозы,

и на запад летят, и тревожно гудят в вышине…

На калине роса, как твои несказанные слезы,

предо мной промелькнула, сверкнула в рассветном огне.

Автоматчики здесь. Полны гнева их юные очи,

как огни фонарей, что стремительно с нами летят…

Жизнь иль смерть в облаках? Вот затихнет… вот снова грохочет…

Как созвездья небес, что, мерцая, горят — не горят…

Блиндажи… блиндажи… В буйных травах и зелени жита

бронированный мир, что в боях стал мощнее стократ,

бьет врага наша армия, в землю глубоко зарыта,

и гремят за Донцом жерла огненных пушек-громад.

Звезды, звезды взошли… Вот одна, а за ней и другая.

Вспыхнул яркий пожар… И звезда покатилась одна,

а другая цветет… То ракеты… Стрела золотая

в поднебесье взлетела, безмолвна, четка и ясна.

И снаряды вокруг (то фашистов преследуют пушки)…

Голубым, и зеленым, и красным пестрит их отлив…

И кукуют орудья — стальные гиганты-кукушки…

Вновь погасла звезда… Раздался оглушительный взрыв!

И всё явственней, явственней мнится с минутою каждой —

я — не я, я — звезда, от которой в полночную ширь

всем сияньем любви устремляется боль моя, жажд?

и тоска по тебе, о которой звучит мне весь мир!

Вдаль к тебе, на восток, потянулись надежды с тоскою…

Сам же я — я навстречу сияю, пою и горю

всем огнем, всей душой, всею кровью, не зная покоя,

всё туда, за Донец, где великую вижу зарю, —

ярче нет в целом мире! Моя Украина, с тобою

каждый вздох мой — всё, всё, что вмещает в себя человек!

За тебя мы штыками и сердцем торопимся к бою!

Мы — ничто без тебя, а с тобой мы — бессмертны вовек!

Есть любовь к своей матери, к милой жене и к сестренке,

но превыше всех чувств — это чувство к родимой земле.

Жизнь отдам за тебя, Украина! Как радость ребенка,

ты мне детством сияешь сквозь грохот орудий во мгле,

отдала ты мне всё, всё поведала мне ты, что знала,

колыбельные песни ты пела мне в синих ночах,

в темной хате меня новорожденным ты пеленала,

когда встретил я жизнь на твоих материнских руках.

Да, любовь — это ты. Подняла меня в жизнь ты любовью.

Чувство к матери, к другу, — все чувства отдам тебе я!

Я томлюсь по тебе, я пою о тебе сердцем, кровью,

чернобровая юность, страдалица, мука моя!

Украина, народ, ты и я, что в пилотках зеленых,

мчимся к свету сквозь ночь… Долететь, долететь бы скорей

на крылах лебединых иль на тех, на людьми сотворенных,

что шумят в поднебесье, спешат к Украине моей…

Долететь… долететь… «Долетим, долетим!» — в такт грохочет

грузовик и летит… А на нем мчусь пылинкой и я —

всё туда, за Донец, где, как солнце, горят твои очи,

Украина бессмертная, вечная радость моя!

Я вижу пряди светлой тень

над сном ресниц, в глазах — тревогу…

Ты ландыш мне дала в тот день

и проводила в путь-дорогу.

Прощай! Сирена. Мрак ночей,

Как сон, платок исчезнет, тая,

а с ним и синева очей…

Нет! До свиданья, дорогая!

Ты жди меня… Жди… Горе минет.,

И мне в ответ звучит: «Я жду!..»

Вернем свободу Украине,

и снова я к тебе приду.

Украины родимой сады,

вишни, зелень густой лебеды,

что мне снились в годину беды,

вы шумите сейчас не во сне…

Хаток белых приветливый ряд,

и окошки на солнце горят,

на окошках цветы… Выйду в сад,

поплыву по зеленой волне,

по зеленой и сонной… В саду ль

я услышу кукушку? Июль,

через кровь и сквозь посвисты пуль,

вновь придет, как счастливая доля.

Выйдет месть на Донец, вся в броне и огне,

и клинки зацветут, как цветы по весне,

и я вновь обниму — наяву, не во сне —

мою мать после долгой неволи.

Украины родимой сады,

яворов многошумных ряды,

к вам я рвался в час горькой беды

вместе с песней моей соловьиной!

Только выйдем к тебе мы в бою,

только будем в родимом краю,

поцелую я землю твою,

мое сердце — моя Украина…

Я видел петушка — мелькал,

когда гремело над рекою,

в бомбоубежище бежал

он с золотою детворою.

Потом пропал он. В злой игре

пришли лихие люди вчуже…

Задравши лапки, на заре

петух лежал в кровавой луже.

Прилетела кукушка: ку-ку…

Куковала: казак, потерпи!

В вышине, как на синем току,

словно жито молотят в степи.

Золотистой половы дымки

проплывают и тают, как сны,

и зенитных снарядов куски

на поляны — дождем с вышины.

А кукушка: ку-ку да ку-ку,

в небе бьются на жизнь и на смерть.

Украина! Тебе на веку

Столько выпало бед одолеть.

Над полянами — запахи трав,

солнце хмуро глядит с высоты.

Самолет загорелся, упав,

и на нем черной краской кресты.

А кукушка: ку-ку да ку-ку…

И на сад — град осколков летит.

Украина! Еще на веку

быть счастливой тебе предстоит.

Тяжко бухает и гулко,

пыхает огнем

в сталь одетая гадюка

за родным Донцом.

Мы гадюку не добили —

и врагов полки

правый берег затопили

дорогой реки.

И змея петлей тугою

жмется к берегам…

Украина за рекою

руки тянет к нам.

Столько было пережито,

как поля грустны.

От дождя поникло жито

до весны.

Вьются тучи над полями,

тишь на полосе…

От разрывов ямы, ямы,

по бокам шоссе.

В сердце матери — кручина,

змей в него заполз…

Поседела Украина

от горючих слез.

Живая рана в сердце Украины,

в тоске снегов лежит Крещатик мой.

Куда ни глянь — руины да руины

простерты молча к выси голубой,

как руки мертвых, в безысходном горе,

в железной муке тягостных ночей…

Звезда прощально светится в просторе,

и стрелы острые ее лучей

летят на запад, где на поле брани

титаны бьются… Где не так давно

элетросвет сиял парчовой тканью

и словно пело каждое окно.

К Славуте шли в цветах победных люди,

смеялась юность в золотых садах…

Вовек такого сердце не забудет!

Среди руин лежит мой скорбный шлях.

Но что это?.. Уже идут трамваи,

стремительно течет людской поток.

И на глазах Крещатик оживает!

Ткань заживляется. Струится жизни ток.

Руин всё меньше… Синей перспективой

раскрылась даль, как милые глаза…

Я — радостный,

я — гордый и счастливый!

Так окровавленная полоса

лучом согрелась…

Мой Крещатик, здравствуй!

Ты краше станешь… Как морской прибой,

вновь зашумишь… И плачу я от счастья,

что ты преобразишься, молодой

невыразимо… Сыплется в машины

град кирпичей. Зовет желанный труд.

Звучит оркестр. И дети Украины,

строители, в рядах с лопатами идут,

чтоб рану заживить…

Вновь к выси тополиной

строй стен поднимется, и день не будет хмур,

покроется цветами Украина,

не станет слез, на мирный звон бандур

девичий голос в парке отзовется…

О, сколько радости в напеве том!..

Глаза зажмурив, соловей зальется

и серебристый нам подарит гром.

А ты, Крещатик, шумный и широкий,

огнями убранный, мне будешь слать привет,

и я пойду в сверкающем потоке

днепровским берегом, как много долгих лет

тому назад… Веселые трамваи,

глотая даль, помчатся вдоль витрин…

Я — на горе. И взором даль пронзает

Владимир мой — земли и солнца сын,

Иду. Луна, приветствуя сердечно,

шлет сноп лучей… Я в день пришел из тьмы…

И на коне неукротимом в вечность

летит Богдан, как в будущее — мы.

Люби Украину, как жизни родник,

как солнце, и травы, и воды…

В счастливую пору и в радости миг,

люби и в годину невзгоды.

Люби Украину, люби всей душой

вишневый расцвет Украины,

красы ее новой и вечно живой

и речи ее соловьиной.

Меж братских народов, как садом густым,

сияет она над веками,

люби Украину всем сердцем

своим и всеми своими делами.

Для нас она в мире навеки одна

в простора волнующих чарах…

Она и в созвездьях, и в вербах она,

в горячего сердца ударах.

В цветке, малой птахе, в электроогнях,

и в песне душевной, и в думе,

и в детской улыбке, в девичьих глазах,

в знамен пламенеющем шуме.

Как той купине — ей гореть, не сгорать.

В тропинках ей жить и дубровах,

в гудков рокотанье, и в волнах Днепра,

и в тучках иссиня-багровых.

В огне канонад, что развеяли в прах

пришельцев в мундирах зеленых,

в штыках, что во тьме пробивали нам шлях

к раздолью времен просветленных.

О юноша! В памяти ты заруби,

коль сердцем Отчизну голубишь:

другие народы нельзя полюбить,

когда Украину не любишь.

О девушка! Родину верно любя,

ты годы напрасно не сгубишь.

Желанный любить не захочет тебя,

когда Украину не любишь.

Люби и в труде, и в беде, и в бою,

как песню, душою ты всею…

Всем сердцем люби Украину свою,—

и вечен пребудешь ты с нею!

Еще недавно здесь снега

огнем пожаров полыхали

и орды лютого врага

кварталы кровью обагряли.

Из чуждых, неприветных стран

пришли непрошеные гости, —

и Пулковский меридиан

сожгли бы, если б удалось им…

Огонь и тьма, огонь и тьма,

и рушились домов обломки,

но бронза Кирова сама

в сердцах бойцов звенела громко.

Под орудийный гул и град,

одетый дымной пеленою,

стоял голодный Ленинград

неопалимой купиною.

И, орды бешеных зверей

громя ударом небывалым,

гранитной головы своей

он не склонил пред вражьим валом.

Уже не та борьба идет,—

опять возводит труд строенья,

и радостной зари восход

встречает наше поколенье.

Стою безмолвно на мосту.

Нева моя! Заводов дымы…

И Медный Всадник в высоту

летит, летит неудержимо…

Весна… И ветви сад полощет,

чуть-чуть качаясь, будто пьян,

шумит Софиевская площадь,

и ожил бронзовый Богдан.

Устав от вечного покоя

и медью в огненных глазах

сверкая, в небо голубое

помчался конь, взметая прах.

С коня слетают пены клочья,

он всё быстрее мчит вперед…

Вокруг него весна клокочет,

благоухает и цветет.

Детей, бегущих в школу, радость

звенит и плещет, как прибой,

и словно арками из радуг

украшен Киев мой родной.

И песен звонких переливы

сердца встревожили до дна…

Идет по улицам шумливым

непобедимая весна.

Ветер над рекою,

синева рябит.

Где был грохот боя —

смех теперь звучит.

Стягами, огнями

в небо, как прибой,

светится над нами

Киев вольный мой.

Облака гурьбою,

небо в серебре.

Мы в челне с тобою

снова на Днепре.

Льнет он к нам кудрявой,

ласковой волной, —

ой, была кровавой,

стала голубой.

Шумят дубы… Да, это здесь когда-то,

как яростный и гневный исполин,

страной благословенные солдаты

прошли и гнев свой пронесли в Берлин.

Да, здесь гремели клики боевые…

Какой огонь горел в глазах бойцов!

Как пламенели лица их живые

на фоне темных сосен и дубов.

Шумят дубы… Лежат в обломках доты,

трава между колючкою густа.

И сквозь листы в вечерней позолоте

небесная синеет высота.

Шумят дубы… А в сердце — свет покоя,

закатного луча чуть рдеет след…

Между корней тяжелою стопою

тут танки шли… Нет! День пришел, рассвет!

Песня моя, песня, сколько в сердце счастья!

В синеве прозрачной облака легки.

Отлетело горе, темнота, ненастье —

отразилось небо в зеркале реки.

Песня моя, песня, ты даруй мне силу

воспевать могучих, смелых, молодых,

разметавших тучи, тьму, что нас томила,

отогнавших бури от полей родных.

Их пути-дороги памятны, как чудо,

по кровавым кручам им пришлось шагать.

Я строкою каждой, каждым словом буду

воспевать их, славить, к сердцу прижимать.

Вы врага разбили, отогнали беды,

и земля сияет в солнечных лучах.

Вас, питомцы славы, вас, сыны Победы,

берегу я в сердце. Вам — сиять в веках!

Мне мечта шепнула… Вслед за зимним сном

пролетит касатка над моим окном.

Пролетит касатка. Счастье нам суля,

журавли крылами осенят поля,

и забьется сладко сердце у меня,

как родник, что плещет, серебром звеня.

На полях не станет пятен снеговых,

расцветут фиалки вновь в глазах твоих.

Пусть с весной сольются все мечты мои,

и в душе о счастье грянут соловьи,

и вернется радость, свет вокруг струя,

как моя Украйна, радуга моя!

Твори, всегда твори, — пускай летят мгновенья,

пускай, как шумный лес, рокочут города.

Во имя Родины, во имя возрожденья

твори, твори всегда!

Развеяна навек штыками туча злая,

и золотом весны одета наша высь!

Ты — молотом звеня, а ты — стихи слагая,

трудись, всегда трудись!

В земных пластах шахтер, ученый в кабинете,

приблизьте к нам приход сверкающей зари!

И в сумраке ночей, и в ярком полдня свете —

твори, всегда твори!

Качая вершиной косматой,

задумался дуб на заре.

Не зажил след пули проклятой

в сухой, заскорузлой коре.

Припомнил он осень, туманы

и запахи мокрой земли,

когда палачи партизана

сюда на расстрел привели.

Потрескались губы от муки,

и чуб завился на ветру.

Затекшие, потные руки

ласкали сухую кору.

И выстрела жаркое пламя

прошло через голову в ствол…

И ветками дуб, как руками,

по лбу молодому провел.

Задумался, смотрит косматый…

Но хлынули соки со дна,

не приняли пули проклятой —

и пала, как желудь, она.

И пала на борозды пашен.

А в небе — летят облака…

Вовеки на родине нашей

не даст этот желудь ростка!

И ветви у дуба от муки

вздымаются в синь и в жару,

как будто затекшие руки

ласкают сухую кору.

И вот пришел наш день победный,

но и сегодня помнишь ты,

как горек был тот час рассветный,

как выли бомбы с высоты.

Какое горе мы узнали,

как были наши дни темны,

когда наш Киев покидали,

на запад отступая, мы.

Но к счастью вновь открыты двери,

прошла страда лихих невзгод…

Не побеждают — без потери.

Без горя радость не живет.

Мой шаг — он в шагах миллионов звучит,

и в хоре согласном мой голос летит,

мой молот средь тысячи молотов бьет,

в дыханье народа — дыханье мое.

И мне, как другим, ароматы цветов,

и светлое солнце, и дали веков.

Я слит с моим домом — народом родным —

любовью горячей, дыханьем моим.

Мне любо золотое лето,

и даль, и зорек синева,

когда, колдуя до рассвета,

мне о любви шумит листва;

когда простерта ночь над нами,

и счастье с горем скрыты мглой,

и бродит месяц над домами,

как в древних латах часовой;

когда спадает пыль дневная,

и воздух пьется, как вино,

и входит вечность заревая

в мое раскрытое окно.

Над шахтами небо в клубящемся дыме,

в зарницах огрей заводских.

Давно о тебе я, Донец мой любимый,

стихов не слагал голубых.

Открыли зари золотые ворота

мы в битве за счастье свое,

и вот из пожарищ моя Третья Рота

в труде величавом встает.

Всё так же гудок свою песню заводит,

как нашим победам салют,

всё те же друзья, направляясь к заводу,

по улице Красной идут.

В махорочном дыме я вижу, я чую

весны драгоценной разбег:

я вижу конторку свою проходную,

следами утоптанный снег,

родными следами… И след тот остался —

к чугунке, с горы, на пустырь,

где я малышом на салазках катался

сквозь снега колючую стынь.

И станция та, и вагоны, вагоны,

и стук неустанный колес;

и ясный мой взгляд словно в мареве тонет, —

там жил, там любил я, там рос.

Зазеленели вновь каштаны,

и в птичьем щебете кругом

звучит мотив зари румяной

за голубым моим окном.

Душа — как щебет соловьиный.

Вот новый дом. Под шум машин,

деревьев перегнав вершины,

он вырастает из руин.

Руины… вся в крови, казалось,

земля навеки сожжена.

Я часто, сдерживая жалость,

глядел из своего окна…

Но люди с зорким, смелым взглядом

пришли: кирпич за кирпичом

кладут, ровняют ряд за рядом,

из праха поднимают дом.

Я видел жест их четкий, жесткий,

и взор их верою сиял,

когда их пиджаки в известке

луч солнца нежно целовал.

Живет их образ неугасный,

как песня, вечен и един.

Прославим тех, чей труд прекрасный

жизнь подымает из руин!

И поля, и мосты, и вагоны,

и протяжная песня — слышней…

Терриконы мои, терриконы,

пирамиды донецких степей!

Где земля заждалась возрожденья,

где лишь дикие травы цвели,

неустанным трудом поколенья

вас под самое небо взнесли.

В ваших недрах, темнея угрюмо,

закипала глухая гроза:

здесь шахтерские горькие думы,

подневольная, злая слеза.

Это — в прошлом… А выше, над кручей,

словно знамя летя в небеса,

наш порыв, боевой и кипучий,

наших вольных людей голоса!

Мы ступаем вперед непреклонно,

и опять они в песне моей —

терриконы мои, терриконы,

пирамиды донецких степей.

И стоите вы друг возле друга,

молчаливая, строгая рать…

Малышом собирал я здесь уголь,

чтобы — взрослым — напевы сбирать.

День зелен, степь расшита шелком,

безбрежны милые края,

и птичьих песен в роще столько…

Мне юность вспомнилась моя!

За горизонт бегут дороги,

поет серебряный ковыль…

Там и мои босые ноги

горячую топтали пыль.

Тонули взоры в море красок,

закат пылал и рдел вдали,

и взгорья синие Донбасса

куда-то в мареве текли.

Крылом ветряк мне машет смело,

и манят соловьи в простор…

Там девушка одна робела,

когда ее встречал мой взор.

Несутся дней лихие кони,

гудки над далями полей,

и снег виски неслышно тронул…

О, время зрелости моей!

Кто юность позабыть посмеет?

Взгляни: сверкает седина,

но только песня не стареет,

как прежде — молода она.

Он бросился под крик «вперед!»

на амбразуру дота смело,

и захлебнулся пулемет

под молодым и сильным телом.

Упал он и погиб, как жил, —

победно, искренне и строго.

Своим он сердцем дот закрыл,

чтоб отворить нам в жизнь дорогу.

Последним взглядом он ловил

весь мир с бессмертной красотою…

И солнце падало в крови,

благословляя смерть героя.

В серебро нарядились каштаны,

шумный день догорает быстрей,

и январь через город туманный

бродит в мутном огне фонарей.

Он под снежными ветками бродит,

что таинственно реют над ним,

и на стеклах цветы он выводит

леденящим дыханьем своим.

Это знак, что уже из-за моря

в путь-дорогу пустилась весна

и в живом, обновленном узоре

те цветы нам подарит она.

А дни, как тени, мимо, мимо, мимо!

Ты думою стремись за ними вслед.

Пусть жизнь спешит вперед неутомимо,

ты вслед за ней не запоздай, поэт.

Крыло в крыло. Не отставай в стремленье.

Всегда в пути, стремись на яркий свет,

чтоб после не было суровых сожалений…

Не отставай от времени, поэт.

Пускай живет в словах, как звон в металле,

бурливый путь прекрасных наших лет.

Одной нам жизни, скажем прямо, мало…

Не отставай, смотри вперед, поэт.

Сеет и сеет снежок,

лег на просторы дорог.

В рощице ветер встает,

грустную песню поет.

Сеет и сеет снежок.

А под снегами зерно.

К свету пробьется оно.

Счастье заглянет в окно.

Спит под снегами зерно.

Сеет и сеет снежок…

Что я свершил, что не смог?..

Небо в туманном снегу.

Что еще сделать смогу?

В сердце, что солнца полно,

песен бросаю зерно,

чтобы, весною созрев,

словом взошел мой посев.

Снежный туман, высота,

солнцем душа залита,

словно когда-то, давно…

Будет весна-красота,

Счастье заглянет в окно!..

Как чудесно в поле!

Без конца бы шел.

Тополя на воле,

солнце, сад и дол.

Вновь я юный, юный

и веселый вновь…

Телеграфа струны,

пойте про любовь!

Смолкли батареи,

грозные в бою.

Снял я портупею

и шинель свою.

После дней ненастья,

стяг родной, алей!..

Счастье, счастье, счастье

на земле моей!

Распелись птицами дубравы,

шумят хлеба в краю родном.

Подсолнечник золотоглавый

за солнцем тянется лицом.

Над ним плывет родное небо,

согрето блещущим лучом.

Я, как и он, всегда хотел бы

к тебе повернут быть лицом.

К нам шли они ордой несметной,

несли нам кровь и мрак разлук.

Их нынче путь — не марш победный —

подметок деревянных стук.

Теперь умолк их крик нахальный,

в их мутном взгляде — волчья жуть.

В одежде полоненных дальний

им надлежит осилить путь.

Идут, махаючи руками,

как автоматы, тени зла.

Их проклинает каждый камень,

моя земля их прокляла.

На них глядит как из тумана

мать, вся в морщинах горевых.

Быть может, дочь ее — Светлану

замордовал один из них?

Они идут. Таких немало,

познавших силу наших рук,—

и хмуро слушают кварталы

подошв их деревянный стук.

По аллее иду я,

друга милого жду.

И цветам поцелуи

солнце дарит в саду.

А цветам это любо,

и, воздушно-легки,

как раскрытые губы,

чуть дрожат лепестки.

В твоих очах одна моя надежда,

и вся любовь в лучистых их морях.

И всё, чем жил, о чем я думал прежде, —

в твоих очах.

В их глубине краса души сияет.

Пока в крови пожар еще не стих,

моя любовь зарею полыхает

в очах твоих.

Пусть серебром снег волосы затронет,

на жизнь ложится тень осенних дней, —

целую узкие и нежные ладони,

смотрю в огонь негаснущих очей.

Я в них тону, как в том небесном море,

где звезды кружат хоровод лучей…

В моей душе всегда сияют зори

твоих очей.

Подходит вечер… Тихо, властно

он простирает тень свою.

Я над Донцом моим прекрасным

опять задумчиво стою.

Гляжу на дым, плывущий тучей

над незабвенной гладью вод.

Здорово, из руин встающий,

родной мой содовый завод!

О, как ты снился мне за далью,

как снились эти небеса!..

Здорово, мой герой, страдалец,

степей Донетчины краса!

Ты крылья вновь расправил смело,

чтоб жизнь, как сад, цвела кругом.

Сюда, сюда, сюда летела

душа сквозь орудийный гром.

Донец!.. Тебе я в дни тревоги

с любовью посылал привет,—

не раз мои босые ноги

в песке здесь оставляли след.

Ты вырастил меня поэтом,

отец мой светлый, мой Донбасс!

Здесь, в сквере заводском вот этом,

я слушал музыку не раз.

Здесь и росли мы, и любили,

здесь юность встретили свою,

здесь на поденщину ходили,

отсюда шли на фронт в строю.

Ласкай же взор, садов цветенье,

звени, простор знакомых вод!

Я в радостном воображенье

вновь возвращаюсь на завод.

Тебя люблю, титан желанный!

Пройдя сквозь грозы и бои,

работой залечил ты раны,

как песней звонкой я — свои.

Цветы колышутся в мечтанье,

и я гляжу, гляжу на них —

и снова вижу очертанья

донецких склонов меловых.

Там я бродил, цветы сбирая,

сбирал у шахты уголек

еще мальцом. Трава степная

там пахнет так же, в тот же срок.

Завод знакомый на пригорке,

гудок сквозь черный дым кричит,

и мимо проходной конторки

толпа друзей моих спешит.

В поселок, за горой покатой,

от сердца струны к ним бегут…

Там с белым узелком когда-то

и я спешил сквозь дым и гуд.

Я помню ночи голубые,

и небо в солнечном огне,

и цех гремящий, где впервые

смуглянка улыбнулась мне,

и как я шел под грохот грома,

рассвет встречая огневой,

и как порог родного дома

переступил, окончив бой…

Летите, думы, светлым роем

туда, за синеву озер,

где сквер за школой заводскою

из веток сплел сквозной шатер,

где солнца блеск упал на травы,

как будто что-то ищет он…

Но где взор девушки кудрявой,

где мальвы, где гитары звон?

Лазурь в огне, реки блистанье…

О, как хочу увидеть их —

и синь волны, и очертанья

донецких склонов меловых!

Встрепенется чутко

песня — и туда,

где течет Бахмутки

мутная вода,

и тропою звонкой

мчится вдоль садов

в степь, где я мальчонкой

пас чужих коров.

Тучи золотые

в тихом свете дня.

Ноженьки босые,

колкая стерня.

На стерне той голой

я стоял вдали,

а ребята в школу,

в Звановку прошли.

Шли порой осенней

дети в первый класс.

Денег на ученье

не было у нас.

Капал дождик тонкий.

Брел я налегке,

в мамкиной кофтенке,

с посошком в руке.

Долго так с тоскою

я глядел на шлях.

Ветер надо мною

плакал в проводах.

Капле на просторе

сам я был под стать…

С батькой стал я вскоре

по складам читать.

Поступил я в школу.

Позже — на завод.

Даль в дыму, тяжелый

блеск донецких вод.

Озаренный светом

боевых тревог,

стал давно поэтом

малый паренек…

…Встрепенется чутко

песня — и туда,

где течет Бахмутки

мутная вода,

и тропою звонкой

мчится вдоль садов

в степь, где я мальчонкой

пас чужих коров…

О дней моих весна, тебя я в песни кличу,

и ты идешь ко мне, свободна и легка,

с донецких берегов… В заре твое обличье,

и на челе моем лежит твоя рука…

Прозрачна и ясна, и сквозь нее видны мне

бескрайние поля, пожары за рекой,

и слышу пушек гром. На терриконов

дымы иду в шинели я, вихрастый, молодой.

Подсумок на ремне, винтовка, бинт на горле,

обмотки на ногах все в глине и в крови…

Иду, иду… Ко мне, как будто бы из горна…

То молодость моя, былые дни мои…

Вот я прощаюсь с ней, она навек чужая…

в далеком Бахмуте… Окончились бои.

Вот я иду в слезах, пути не разбирая…

То молодость моя, былые дни мои…

Вот Харьков шумный… Я уже поэт известный.

Еще рабфаковец, а уж читают им,

студентам, обо мне… О, дней далеких песни,

о, дни, когда я был бездумно молодым!

Я с девушкой иду, и в розовые губы

ее целую я на улице при всех,

везде ручьи звенят так весело и любо,

и юный смех звучит, наш беззаботный смех.

Неужто уж рассвет? Как быстро ночь промчалась!

Я в зеркало смотрю… Уже седею я.

И все-таки за всё, что в сердце отсияло,

благодарю тебя, о молодость моя!

Я пришел к тебе, матушка наша,

Третья Рота, родная моя,

чтобы петь о тебе еще краше,

чем когда-то я пел про тебя.

Про Донец и цветущее поле

в бирюзовом разгоне путей,

про завод и родное приволье,

про героев — твоих сыновей.

Не забыть нам о юности хмурой,

звон оков и в крови краснотал…

И на шахте парторга Сосюру,

брата милого, я целовал.

Милый Януш!.. Я видел: седины,

слезы-росы катились по ним…

Вспомнил ты, как из мрака-руины

мы с боями шли к дням золотым.

Шестопалов… Когда-то мы «в перья»

наиграться с тобой не могли…

Инженерами жизни теперь мы

со страной вместе к счастью пришли.

Больше мрак нам проклятый не страшен,

о мой край — царство угля и руд!

Я пришел к Беспощадному Паше

и пою вдохновенный наш труд.

О поэт мой, о брат мой, с тобою

из шахтерской мы вышли семьи,

чтобы петь про гудки и забои,

про людей, что твои и мои,

про шахтеров, что к высям крылатым

поднимают трудящийся класс.

Ведь когда бы их не было, брат мой,

то с тобою бы не было нас.

Третья Рота… Донец, терриконы,

дым завода над синью реки…

Как салюты, гудят упоенно

над веками Донбасса гудки.

Мы здесь по улицам прошли,

товарищи мои.

Любовь с поэзией вели

меня, юнца, в бои.

Меня отсюда эшелон

на грозный запад вез,

где сбруи звон, и крик, и стон,

где гул орудий рос,

где разливалися моря

кровавые в огне.

И кари очи, как заря,

там улыбались мне…

Поэзия моя, вон в том

я парке с ней гулял.

Недаром парк себе потом

Шевченко имя взял.

В потоке лет я не забыл

те дни… Здесь, за углом,

отель международный был,

и мы, курсанты, — в нем.

О, смелость в юной голове,

о, грозный блеск штыков!..

Нам гимнастерки с галифе

пошили из мешков.

Мне снова светят в вышине

минувших дней огни…

О Шотнек, Шотнек, разве мне

забыть тебя в те дни?

Ведь ты весною милой той,

когда гроза прошла,

меня путевкой золотой

в поэзию ввела.

Далекий Харьков… В свете дня

встает он за окном…

Ты познакомила меня

с Иваном Куликом.

Я для тебя стихи читал,

читал для Кулика.

И он тогда меня забрал

из армии в ЦК.

По этим улицам мы шли

в бои, в разлив огня…

Любовь с поэзией вели

в грядущий мир меня.

Крик гудков и звоны стали,

в сердце струнный перебор,

отблеск веток в синей дали,

люди, солнечный простор.

Снег, развихренный копытом,

птиц приветы на горе,

всё душе вокруг открыто,

тонет в ней, как синь в Днепре.

Опять зеленый мир, и зеркало Ирпени,

и звонкий гомон птиц над синею рекой,

и вновь, как год назад, подобно белой пене,

спокойно облака плывут под синевой.

О свежий ветер мой и ветви в буйстве пьяном,

я вновь вернулся к вам от гула площадей

и уличной толпы. Опавший цвет каштанов

уже прибит к земле потоками дождей.

Опять меня цветы пьянят, благоухая,

ласкает взор мой даль. Такая ширь кругом!

Я молодею здесь… И снова песнь слагаю

о вербах золотых за голубым окном.

И в роще соловей запел, как будто вторя,

и всё поет кругом, со мною и во мне, —

и в небе облака, и розовые зори,

и сердце расцвело, как в сладком полусне.

О, пой, душа моя! Пусть сердце отдыхает —

ему такие сны безмерно дороги.

Пусть снова ветви мне приветливо кивают

и милой слышатся знакомые шаги.

Зеленый, светлый мир, я вновь тебя приемлю,

тону, как звездочка, в бездонности твоей,

что сквозь мильоны лет глядит на нашу землю,

сливая с звездами мерцание лучей.

Не играй ты мне, друг, на гитаре,

нежной песней меня не мани!

О глазах я грущу не о карих,

а о синих, как ясные дни.

И пускай моя кровь не клокочет,

а поет и томится по ней…

Пусть в глазах твоих звездные ночи, —

мне же летнее солнце родней.

Так не пой же мне песен напрасно.

Для чего же бороться с судьбой?

Ты, как южная полночь, прекрасна,

а она — это день голубой.

Не играй для меня на гитаре,—

всё равно же, тебе на беду,

только в синих глазах, а не в карих

я бескрайнее небо найду.

Мария! И синее море…

Мария! И небо весной…

С тобою шумит на просторе

вся жизнь золотою волной,

как жито колхозное в поле,

как домен огни над Донцом…

Я сердцем сливаюсь до боли

с твоим незабвенным лицом,

что солнцем сияет над взгорьем

и душу волнует мою,

как радость, как жгучее горе…

И губы губами я пью…

И песня, как птица, взлетает,

в далекие мчится края…

А сердце одно повторяет:

«Мария моя!»

Учительницу милую мою

я до сих пор с любовью вспоминаю.

Она любила школьную семью,—

задумчивая, скромная такая!

Мы с Ганною Ивановной всегда,

как с матерью добрейшей, хоть и строгой,

дружили. Даже горькая беда

не унижала страхом и тревогой

ей душу. Кроткий огонек сиял

в ее глазах. Нам отчим домом стал

тот малый школьный домик у запруды.

Учительницу век я не забуду,

я так ее любил и уважал!

Приветлива, радушна, нашей воли

не сковывала, не бранила нас,

но на ее уроках целый класс

был точно сад притихший. С нами в поле

ходила и учила край родной

любить, как солнце, как простор степной;

учила знать цветов и трав названья,

учила не губить ни гнезд, ни птиц.

Вдали играли искорки зарниц,

и скошенная рожь цвела сверканьем

жемчужных рос… Учительница, друг,

мне не забыть тебя, пока живу я!

Твой тихий взор опять зажегся вдруг

в моей душе. Чудесную, простую,

тебя, как мальву, песня сберегла:

второю матерью ты для меня была.

Вздыхает даль холодными валами,

и льется синь туда, где свет погас…

Он тут ходил, затравлен палачами,

под шум морской,

в прощанья скорбный час.

Завидовал он голубой стихии,

любил он непокорную красу

могучих волн,

бессмертный сын России, —

и здесь песок впитал его слезу…

Слезу о том, что край его желанный

пригнут неволей, что и он в ярме,

как сам народ, подобный океану,

как сам народ, закованный во тьме.

Как гений, всемогущий и крылатый,

к нам звал зарю, что видел он во мгле,

когда падут оковы и преграды

и день настанет на родной земле…

О Пушкин мой! В тумане пред глазами

твое лицо печальное встает.

Да, гений твой вознесся над веками,

ведь в нем страданье горькое твое.

Любовь к бесправным и любовь к свободе,

к ее врагам неугасимый гнев

к нам сквозь лихие ветры непогоды

донес неповторимый твой напев.

И я, поэт, сын смуглый Украины

и ученик твой с самых малых лет,

твоей душе, бессмертной и орлиной,

душою всей шлю звездный свой привет.

Ты, как живой, стоишь передо мною,

в сиянье весь, как острие меча,

целую я край твоего плаща,

что ты горячей оросил слезою.

Ты по сцене шагал — нарастая,

шаг мильонов, казалось, звучал.

Год был двадцать второй, вот тогда я

здесь впервые тебя повстречал

и услышал твой голос… Мой Харьков,

после боя свободный от пут,

восставал из разрухи и жарко

посылал нам гудками салют.

Ты читал нам, и были мы, юны,

все — в тебе, ты был с нами, поэт…

Мы сияли, и грозами струны,

и любовью и гневом в ответ

пели в душах… Слова, пламенея,

единили мечты и сердца,

и штыков были вражьих сильнее,

и любовью святой без конца

к нашей Родине светлой, к народу

прожигали нам нервы они,

словно ток… А в окно с небосвода

засмотрелись созвездий огни,

освещали простор, чтоб не скользкий

был наш будущий путь молодой,

слал привет свой тебе, Маяковский,

тот далекий огонь золотой…

Как любили тебя мы!.. Трубою

звал твой голос для новых побед

и на бой, и на штурм за собою,

тьму пронзая, как будто стилет…

Пролетели и годы и сроки…

Но доныне мне сердце гнетет

смерть твоя, мой гигант кареокий,

в тот далекий, тридцатый тот год.

Как рыдал я тогда над тобою,

что погасла такая судьба

и что ненависть пулею злою,

словно недруг, сразила тебя,

что земля тебя мраком укрыла,

что твой голос навеки замрет,

что сложил ты орлиные крылья

в тот далекий, тридцатый тот год.

Да. Не стало тебя. Только струнный

в наших душах призыв не утих…

Это песни твои, сын Коммуны,

всё звучат, и не умер ты в них.

Ветер веет над нами, как знамя,

в наших жилах шумит твоя кровь…

Ты живешь, ты не умер, ты с нами,

ибо смерти не знает любовь.

Горы Абхазии дремлют в тумане.

Тихо вокруг — ни души!

Ветер платаны качает, как пьяный,

в бархатной сонной тиши.

Снятся магнолиям встречи, свиданья,

зори в огнях янтаря…

Шумно могучего моря дыханье,

звезды, как очи, горят.

Травы покрылись жемчужной росою,

радуги вместе слились…

Долго кричал пароход над волною…

Друг мой далекий, вернись!

Донетчина моя, твоих ветров дыханье

я ощущаю вновь, как прежде, как в былом,

когда, в лучах зари, цветов благоуханье

я так любил встречать над голубым Донцом.

Я ощущаю мощь порыва трудового

и в голосах степей, и в гомоне лесов,

и музыку гудков твоих я слышу снова,

Донетчина моя, бессменная любовь!

Вон шахты вдалеке… Гляжу на них, гляжу я,

и песнь рождается, слетает с губ моих.

Пускай снега кругом, но в сердце май бушует,

чуть вспомню о тебе, и в сердце — новый стих.

И снова молод я, и в радужном свеченье

весь мир передо мной, и счастьем полон я;

я, как струна, звучу, охваченный волненьем,

объятый пламенем, Донетчина моя!

Полями я иду и знаю: там, под ними,

огромный дивный мир таится в глубине,

и дышит, и гремит, и звонами своими

еще с ребячьих лет так близок, дорог мне!

И, как на крыльях, в глубь подземных коридоров

мои мечты опять, вплетаясь в лад строки,

летят… Летят туда, где в такт шагам шахтеров

качаются, плывут, мерцают огоньки.

Донетчина моя, отчизна, мать героев,

твоих заводов дым как стяг в моих глазах.

Ты сделала меня поэтом в гуле боя,

чтоб навсегда тебя прославил я в стихах.

Донетчина моя, любимая, родная,

тебе все чувства я, всю жизнь отдать готов!

И снова, как дитя, к тебе я приникаю,

чтобы набраться сил для жизни и трудов.

Стылые стены и лица,

тени, летящие прочь…

Что, синеокая, снится

в эту холодную ночь?

Может, смеясь, как весною,

ты в толчее городской

с сыном идешь и со мною

в шубке своей меховой…

Спи. Темноту и ненастье

солнце сияньем забьет…

О мое чудное счастье,

горькое горе мое!..

Ой, снега, снега, они

солнцем осиянны,

тонет всё вокруг, взгляни,

в счастье несказанном.

Бриллиантов дивный блеск

всюду предо мною

густо сеется с небес

щедрою рукою.

Может, мне за горя дни

кануть в несказанном…

Ой, снега, снега, они

солнцем осиянны!

Солнце распахнуло золотые веки,

взглядом жарким гонит потемневший снег…

Мы с тобой расстались, может быть, навеки,

и любовь забылась в непробудном сне.

Неужели смерть ей?.. Нет… Дыханье сонно

на груди колышет вышивку — цветы…

На ресницах блещет жемчуг увлажненный,

а под ним глубины жаркой темноты.

Тьма, а в ней сверкают вспышки молний синих —

тех очей жестоких, близких и чужих —

тех, которых краше нет на Украине,

и во всей вселенной не найти таких.