Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести

Меня хвалили, что пою о нищих

На радость сострадательным сердцам.

Что ж! Тот всегда легко слова отыщет,

Кто сам в плену, кто раб и пленник сам.

Мне так знаком закон борьбы бесплодной,

Извечной битвы. На нее глядят.

Над колыбелями рассвет голодный,

Больниц для бедных медленный закат.

А сколько жертв в той каждодневной битве,

Где все надежды рушатся шутя,

Где побеждает вор, подлец, грабитель

И погибает малое дитя.

Венок твоих прекраснодушных мыслей

Под вечным ливнем выцвел и поблек,

Последний лист спешит проститься с высью,

Чтоб вместе с ним сойти ты в землю мог.

Много горя души гложет,

много вздохов терзают грудь,

многие чудаки переложат

в невеселые песни грусть.

Ведь и раковин много в море,

и приходится им страдать,

но так редко из слез и горя

удается им жемчуг создать.

Как свечка, вспыхнувшая от ветра,

Любовь мгновенно отполыхала.

Я женщине прямо сказал об этом,

Она заплакала, завздыхала.

Она корила меня оглаской,

Кричала, что не снесет позору,

Что у меня, наверно, другая,

Что ей теперь утопиться впору.

Она побежала, я – за нею,

А вовсе мог бы не торопиться:

Ведь даже не было и намека

На то, что кто-то вздумал топиться!

Та девушка была прекрасна,

Доверчив слух и нежен лик.

Когда я лгал, шептал и клялся,

Как не отнялся мой язык?

Не ведая, что блажь – мгновенна,

Блаженства я не захотел.

О, как бы нежно и блаженно

Я ныне на нее глядел!

Вот я на родине и все ж тоскую,

Хотя вокруг все хорошо знакомо.

Хожу я по местам, любимым с детства,

Но – странно – кажется, что я не дома.

Вокруг чужие лица, страсти, нравы,

А я брожу один с тоской моею

И выплакать хочу в дому родимом

Песнь горестных скитаний – одиссею.

«Теперь, когда ты прожила со мной семь лет на дне

И двух детей мне родила,- сказал ей водяной,

– Пожалуй, можно отпустить тебя домой к родне.

Три дня гости, а больше ни минуты ни одной.

Три дня, три ночи. И гляди,- он повторяет ей,-

Ты возвращайся точно в срок – меня не обмани.

Чуть опоздаешь – задушу тогда твоих детей,

Едва задержишься – умрут без матери они.

Смотри,- сказал он в третий раз.-Три ночи и три дня.

Но опоздаешь хоть на час – тогда твоя вина.

И будет трупики детей твоих, подняв со дна,

Как две увядшие кувшинки, колыхать волна».

Проходит день, проходит ночь. В родной семье она.

Подруга юности жива и радуется ей.

И мать, которая давно уже была грустна,

Не наглядится на нее и смотрит веселей.

Проходит ночь, проходит день. Родимый дом. Уют.

Всю ночь баюкает ее ворчаньем добрым мать.

А днем с подружкою они без умолку поют

Те песни девичьи, что им припомнились опять.

«Ах, матушка, прошло два дня и на исходе третий,

И ночь последняя пришла. И наступил мой час.

Я слышу, как зовут меня мои бедняжки-дети.

Прощай, родимая, прости. Я ухожу от вас…»

Она спешит покинуть дом, где так была согрета.

И просит мать: «Благослови. Молись. И я молюсь.

Пора, пора! В часовне я побуду до рассвета

И неизбывного греха сниму безмерный груз».

И, руки матери разжав, она бежит к порогу.

«Пора, пора! Прости меня. Прощай и отпусти…»

«Подружка милая, в какую ты спешишь дорогу

Так без оглядки, что не можешь дух перевести?…»

Не откликается она, не переводит духа.

И мимо, мимо – не прильнет к родимому окну.

Но долетает до ее измученного слуха:

«Ах, доченька, не оставляй меня в слезах одну!…»

Она в часовне пала ниц пред образом, взывая:

«О божья матерь, сохрани мою старушку мать!…»

А дома слезная мольба: «О дева пресвятая!

Дорогу дочке прегради! Верни домой опять!…»

И вот видение тогда ей потрясает душу -

Святая дева на нее свой обратила взгляд,

Склонилась к ней и говорит: «Не возвращайся к мужу.

А возвратишься – так пойдешь прямой дорогой в ад».

«О, как не возвратиться мне? Ведь я жена и мать я!»

«Там нету мужа у тебя и больше нет детей.

Там только муки ждут тебя и вечное проклятье.

Останься дома в добрый час у матери своей».

«Flo, дева, мне не хватит сил, чтоб жить с детьми в разлуке.-

Туманят слезы ей глаза. Душа помрачена.-

Такая участь для меня страшнее адской муки.

И возвращаюсь к детям я…» Так молится она.

И молит деву: «Пощади! Остаться нету силы.

Я к детям ухожу своим. Мой шаг неотвратим.

А ты, о пресвятая мать, оставила бы сына,

Когда бы смертный грех лежал между тобой и им?…»

Рассвет холодный и седой

Глядит в лицо монашке молодой.

А эта девушка перед мадонной,

Как мраморная лилия, лежит,

И темным жгучим пламенем горит

Взор, полный скорбью и тоской бездонной.

Она с молитвою немой и страстной

Целует ноги девы пресвятой.

О, поцелуй ужасный!

Уста морозит мрамор неживой.

И вдруг отпрянула она от изваянья,

Как будто ранена. В очах горит страданье.

И снова опустилась на колени

Перед мадонною в изнеможенье,

Вновь взоры к изваянью обратила,

И кажется, что шепчется с мадонной,

Святою девою, в сиянье облаченной,

В том шепоте и жалоба и боль:

«Любить могла ты. Бога ты любила -

Хоть человека мне любить позволь!»

Так Роберт перед смертью приказал,

И верный Дуглас его сердце взял.

И сердце короля к святой земле

С дружиной он повез на корабле.

Вдали светлеет берег голубой,

Там с маврами ведут испанцы бой.

И Дуглас сердце короля спросил:

«Как наш герой теперь бы поступил?»

«Гей! – крикнул бы герой.- За мной, вперед!

Шотландцы там, где правый бой идет!»

К испанцам Дуглас, высадясь, примкнул,

И загремел в ответ приветствий гул.

На мавров двинул он полки свои,

И потекли кровавые ручьи.

Земля была тверда, как скал гранит,

Теперь по ней в крови нога скользит.

И Дуглас сердце короля спросил:

«Как наш герой теперь бы поступил?»

«Гей! – он сказал бы.- Это пир чудес!

Всплывем по морю крови до небес!

Но обувь в плаванье обуза нам,

Долой ее, и дальше по волнам!»

Шотландцы обувь сбросили свою

И стали крепче все стоять в бою.

И каждый вновь врагов разит мечом,

И жаркий бой опять кипит кругом.

Но снова туча мавров наплыла,

И не пронзить ее глазам орла.

Осталась только кучка христиан.

Последний в жизни день им, видно, дан.

И Дуглас сердце короля спросил:

«Как наш герой теперь бы поступил?»

«Гей! – он позвал бы.-Гей! За мной, вперед!

Прорубим в гуще мавров мы проход!»

Он с сердцем короля метнул ларец:

«Веди нас в бой последний наконец!»

Шотландцы бились храбро до конца,

Был Дуглас найден мертвым у ларца.

Ветер свищет злые песни,

Лютый холод… Не беда!

Так пойдет, по крайней мере,

С песней по миру нужда!

С неба льется дождь холодный,

Хлещет больно, точно град…

Что за горе! Дождь не портит

Ни опорок, ни заплат!

Вязнут ноги… Что за горе!

Ведь и так нам суждено

Шаг вперед, а два обратно…

Пропадать нам все равно!

Ах, а если б я в остроге

Просидел еще три дня,

Нынче весть о смерти дочки

Не дошла бы до меня.

Что за горе! И о дочке

Позабыть удастся мне,

Как о той, что взяли паны,

О красавице жене.

Гей, как кружат эти волны!

Вой же, ветер, вой, дружок,

Нынче мы с волнами спляшем,

Мост, по счастью, не высок!

Над столом приподнимает

Захмелевший Йоза чарку

И бросает взор влюбленный

На красавицу шинкарку.

«Ну, хозяйка, вы что роза!»

«Правда? А ведь я, мой милый,

Уже третьего супруга

Только что похоронила».

«Но болтают: будто всех их

Колдовство сгубило ваше!»

«Ну и что ж! Не то в могилу

Я сама сошла бы раньше.

Первый в церкви на колени

Прежде встал… А по примете

Это мужу смерть приносит,-

Я ж за это не в ответе.

А второй святой водою,

Поспешив, вперед умылся,-

Потому и отдал душу,

Что с водой поторопился.

Третий ринулся к Морфею,

Поскорей под одеяло,

Потому и сгинул раньше!

Так я им наколдовала!»

«Эх! А я б не испугался,-

Вы еще в цвету, как вишня…»

«А вы думаете – я бы

За четвертого не вышла?»

«Так в четвертый раз придется

Расплести мне ваши косы!…»

«Ну и что же… Ехать к черту

Не на трех же мне колесах?!»

По делу о последнем воровстве,

Свершенном на земле,- гласит преданье,-

Пришел последний сыщик, принесли

Последнюю скамью для наказанья.

Пришел последний на земле судья -

Суровый страж последнего закона,

Чтоб палками за кражу наказать

Последнего в истории барона.

Потомок предков доблестных, барон,

Дрожит, как дряхлая осина, жалкий,

Для предков был не страшен даже меч,

Потомок был испуган видом палки.

«Мой милый брат, законов строгих страж,

Будь милостив,- ну кто теперь безвредней,

Чем я? Вели меня не колотить.

Ведь я барон, к тому ж барон последний».

Судья в ответ кивает головой

И, улыбаясь, говорит: «Ну что же,

Баронский титул спрячем под скамью,

А на скамью преступника положим».

Уж давно война бушует,

Вся страна полна печали,

Потому что властелины

Так устроить пожелали.

Молодая кровь иссякла,

Что ж, идти походным маршем,

Если юношей не хватит,

На войну придется старшим.

И уводят новобранцев

На поля, где кровь струится,-

То мужья, отцы шагают,

Мрачны взгляды, бледны лица.

Через город провожают

И детишки их и жены.

«Прочь, бабье! Живее, трусы!» –

Слышен окрик раздраженный.

Что же там? Остановились,-

На дороге труп солдата,

И вдова над ним рыдает,

Плачут малые ребята.

Все волнуются, теснятся,

Но теперь бессильна жалость:

Чем поможешь, если сердце

Вдруг от боли разорвалось?

Господа вооружили

Человека,- почему же

Он не смог на них направить

Смертоносное оружье?

Дали штык ему и пули,

Дали порох,- неужели

Он не знал, что надо делать?

Или руки ослабели?

Господа войну считают

Самым главным, нужным делом,-

Почему ж не уничтожить

Их одним ударом смелым?

«С понедельника и до субботы

Шесть обеден отошло как раз.

Такса прежняя у нас – шесть злотых,

Такса прежняя у нас!»

Мужичок стоит перед деканом

И в сомненье шарит по карманам.

«А помогут ли, отец, обедни?»

«Как же не помогут, что за бредни?

Бог – опора есть всему земному…

А скажи, по случаю какому

Ты-то их заказывал намедни?»

«Да вот, видите ль, какая штука,

Вол есть у меня – не вол, а мука!

Мы его и холим и лелеем,

Отрубей с бардою не жалеем.

Он же – кости лишь одни да кожа.

Думаю, на что ж это похоже?

Дай-ка у жены спрошу совета,

Говорю ей, стало быть, жене-то:

«Ты гляди, что этот дьявол деет,-

С каждым днем худеет и худеет.

Не продать ли нам его?»

А баба

Говорит мне преспокойно; «Я бы

Не летала и не продавала,

Я бы у декана побывала.

Он, гляди-ка, нарастил жирочка,

С тех обеден сделался как бочка!

Так давай закажем их волу-то,

Может, дело повернется круто:

И по-христиански мы поступим,

И свои расходы все окупим!»

Отец, мы любили друг друга,

Как должно отцу и сыну.

Отец, мы чтили друг друга,

Как чтит мужчина мужчину.

Но странная сила гордыни

Стояла меж мной и тобою,

И мы поэтому жили,

Как будто знакомых двое.

Мы в одиночестве часто

Объятья с тоской раскрывали,

Но, встретясь, друг перед другом,

Словно чужие, стояли.

Я славы желаю, неслыханной славы великой,

Я стражду бессмертия – зло, непреклонно и сильно,

Чтоб имя твое, о мой бедный отец темноликий,

Осталось сохранно в торжественном имени сына.

Ты видел лишь горе, покуда глаза не погасли,

Ты кровью своей заплатил за провинность рожденья.

Ладони твои никогда не пеклись о богатстве,

Гнушались они только дикой затеей безделья.

Пока господа почивали в глубокой постели,

Свирепый петух окликал тебя: встань и работай!

Все дни твоей жизни событьями горя пестрела,

Но лик твой вовеки-божественный, а не убогий.

Купил ты себе два аршина песка и суглинка –

Недорого ты заплатил за свободу от рабства.

Соседи твои возлежат именито, солидно,

Могила твоя безымянна, а все же прекрасна.

Лет семь, может быть, простоит этот крест нерушимо,

А после падет, поврежденный дождями и слабый.

Чтоб вспомнили люди твое позабытое имя,

Глухими ночами я брожу бессмертьем и славой.

Одна, одна ты, матушка, Осталась у меня,

Как солнышко осеннее У сумрачного дня.

Неярко светит солнышко, Но скроется за дождь –

И нас, объятых ужасом, Охватывает дрожь.

Все радости, все горести Я в тайне удержу,

Я и родимой матушке Ни слова не скажу.

Как это вышло, матушка? Я радость скрыл от вас,

Но видел я, как радостно Сиянье ваших глаз.

Как это вышло, матушка? Я горе скрыл от вас,

Но слышал я, как горестно Вздохнули вы сейчас.

Небо мне дало любовь и братьев,

Жили мы в согласье с добрым небом,-

Только об одном оно забыло:

Наделить меня пшеничным хлебом.

Тяжело терять благополучье,

Не виня в том чью-то злую волю,

Но еще трудней, его утратив,

Проклинать свою лихую долю.

Лучше бы стоять на перекрестке,

Тщетно ожидая подаянья,

Чем любовь свою в бездумье подлом

Обрекать на вечные страданья!

Сердце, как струна, дрожит и рвется –

Ты моей души коснулась – лиры,

И прекраснейшая в мире песня

Из-под белоснежных пальцев льется.

Все мои кипенья, порыванья

охлаждала многократно ты.

Твоему холодному сознанью

Ни к чему горячие мечты.

Как соединятся лед и пламя -

лед растает, закипит пода.

Почему же чувство между нам к

в пар не превращалось никогда?

Другие весны расцветут,

Цветы другие, но из них

Другие девушки сплетут

Венки для юношей других,

Получит каждый свой пипок,

Но мимолетно торжество,

Венок увял… сухой листок

Остался в книге от него.

То ли снова полюбить,

То ли спеть мне снова,

То ли, позабыв весну,

Вспомнить мир былого,

Вспомнить тяжким путь любви,

Юности ухабы,

Чтоб воспоминаний груз

Раздавил меня бы.

Быстро мчатся мысли,

Быстро сердце бьется,

Страсть проходит быстро.

Быстро жизнь несется.

Вдруг весну нежданно

Встретишь – и не знаешь,

Почему дрожишь ты,

Почему вздыхаешь.

Об увядших чувствах в песне

Я писал уныло,

Вдруг окно весенним светом

Солнце озарило.

По перу и по бумаге

Льется отблеск дивный,

И пишу конец веселый

К песне заунывной.

В зное раскаленном полдня

Роща тихая застыла,

Листья все и все деревья

В тень стараются укрыться,

Листья и деревья дремлют,

Птицы певчие умолкли.

Тихо, и в тиши дремотной,

Как ребенок в колыбели,

Под завесой золотистой

Задремало мое сердце.

Друзья! Как грустно сознавать,

Что наша жизнь – мгновенье,

Что четверть отнимает сон

И четверть – огорченья.

А третью четверть мы должны

Хлеб добывать насущный…

Увы, какой же малый срок

На выпивку отпущен!

Не буду я судьбу мою бранить

За то, что мною, как мячом, играла,-

То гладила, а то кнутом стегала;

Что кое-чем мне приказала быть;

Что скромен был в вопросе, горд в ответе,

Что падал и вставал сильней стократ…

Кем только не был я на этом свете,

И кем бы ни был я – всему был рад.

Сначала рок мне жесткий дал тюфяк,

Потом нашил заплаты на обновы

И, старый плач сменяя плачем новым,

Мой детский сои баюкал кое-как.

Но гордость злобную вокруг заметив,

Я кулаками усмирял барчат,-

Кем только не был я на этом свете,

И кем бы ни был я – всему был рад.

Я беден был, но силу ощутил,

Пошел вперед. Потом прибавил шагу,

В душе почуял гордость и отвагу,

И стал подросток мужем, полным сил.

В вопросе скромный, гордый при отпето,

Не продающий чести для наград, -

Кем только не был, я на этом спето,

И кем бы ни был я – всему был рад.

Я вырос, и красавицы тотчас

В их цветнике – как то велит природа –

Мне предложили место садовода,

Потребовав: «Служи и пестуй пас!

Не жди, пока в сверкающем букете

Все лепестки уныло облетят…»

Кем только не был я на этом свете,

И кем бы ни был я – всему был рад.

Но рок сказал: дождись, пора придет,

Полюбишь ты и будешь счастлив с милой,

Хоть скоро, скоро жадная могила

Твою любовь навеки унесет.

И ты живи – сквозь холод, мрак и потер

Неси в груди разлуки тайный ад…

Кем только не был я на этом свете,

Но склепом быть тогда я был бы рад.

Мне рок сказал: поэтом чешским стань,

Но пой лишь о страданиях народа,

О том, как силой попрана свобода,

И песен горькой болью души рань,

Пусть исцелят народ твой песни эти.

Пусть грудь они терзают и язвят,

Кем только не был я на этом свете,

И кем бы ни был я – всему был рад.

Мне рок сказал: простым солдатом будь!

Все вытерпи – пусть враг твой напирает,

Пускай плевок глаза твои пятнает

И камень злобы рассекает грудь.

Познай с народом горечь лихолетья,

Будь ранен с ним и умирай стократ.

Кем только не был я на этом свете,

И кем бы ни был я – всему был рад.

Пусть шлет судьба мне грозы и метель,

Но честь и правду сохраню я свято,

Не дрогнет сердце верного солдата –

Пусть новый день мою укажет цель.

И пусть судьба, свои расставив сети,

Меня язвит, как много лет назад.

Пусть буду кем-нибудь на этом свете,

Но кем ни быть – всему я буду рад.

Я спел последнюю песню

И отложил свою лиру.

Не верю ни в эти струны,

Ни в то, что нужен я миру.

Поют невесело струны

О той ли красе минувшей,

О зря растраченных годах,

О младости промелькнувшей.

Они посеклись, пожухли,

Как вдовьи волосы, смялись.

Но все ж, как в арфе Эола,

В них звуки скорби остались.

На старый дом, на ветхий дом

Гляжу в благоговенье.

Недаром в нем я пережил

Сладчайшие мгновенья.

Он дорог мне и по сей день.

Пусть люди не смеются,

Что только подойду к нему,

И слезы льются, льются.

Я шорох слушаю его,

И в полночи кромешной

То голос матери звучит,

То шепот страсти нежной.

Не смерю гордым взглядом дом –

Он за моей спиною

Молитвы детские мои

Твердил вослед за мною.

Покровы сняты – сна в помине нет!

Как будто смерть, коснувшись, застит свет,

Сижу испуганный, с дрожащими губами.

Я ль заточен меж этими стенами?

То голова гудит, иль рядом за стеною

Уже звучит безжалостный ответ?

А сердце, сердце ноет.

Я постарел? Не верю больше в рай?

Но до сих пор ведь цвел он, светлый май!

Я видел, как земля и небо дышат негой!

Где ж этот май? Мой путь завален снегом,

И время голову мне мертвой сединою,

Как инеем, покрыло невзначай,

А сердце, сердце ноет.

Все думаю невольно об одном:

Я прожил жизнь, иль это было сном?

Мне кажется, что для большого дела

Я сильным был рожден, решительным и смелым…

И что ж? С чужих полей цветы я рву весною,

Я нищий, а мечтал быть королем.

А сердце, сердце ноет.

И я, и я хотел счастливым быть,

Горя, как солнце, горячо любить

И детские головки гладить нежно…

Ах, где ж он – океан любви безбрежный?

О, как мучительно с душой моей больною,

Ища покоя, взаперти бродить!

А сердце, сердце ноет.

Как мне терзает притупленный слух

За окнами веселый крик и стук!

Там смех и грех смешались в хороводе,

Что в шумном вихре масленица водит,

Там юность и любовь, и только грусть – со мною,

От муки перехватывает дух,

А сердце, сердце ноет.

О, потаенные страданья,

о, мука, сдержанная мной,

о, заглушенные рыданья

и мерный голос, ледяной.

К своей груди, мечтаний полной,

я человека рад прижать, чтоб,

заключив его в объятья,

хоть иногда все рассказать.

Но я не пощажу и брата

и яд в вине ему подам,

чтоб о моих слезах минутных

он рассказать не смог бы вам.

Мое сердце, как осеннее ненастье,

Как вершина, где одна трава сухая.

Вдалеке страна, где молодые страсти,

А вокруг блуждает только ночь глухая.

Ты прости меня, что лгал о жгучем счастье,

Что тебя разжег, ответно не пылая.

Сам я верил, что любовь еще возможна,

Сам не ведал, что иссякла песнь былая.

Я украл богатства сердца молодого,

Не кори меня случившейся напастью,

Лгал без умысла и воровал невольно,

Не по злобе это вышло – по несчастью.

Пришла любовь и с попрошайничеством милым

Так робко у моей стучалась двери!

Но я холодным взглядом деву смерил

И ей ответил: «Позже!»

Прошли года и с попрошайничеством жалким,

Надежды взором гаснущим измерив,

Я постучался сам у милой двери

И тут услышал: «Поздно!»

«Богов» мне наших жаль,- ужасный рок:

Быть совершенством – сущее несчастье!

Их ровен путь, в душе покой, бесстрастье…

Как счастлив я, блуждая без дорог!

Все хвалят их – и «боги» это знают.

Меня с ума свело б такое зло.

И, я клянусь, еще им повезло,

Что люди все ж порой их проклинают!

Как неоперившийся птенец,

Сердце мое наго.

Сразу видно – каково ему:

Худо или благо.

Словно щеки девы молодой,

Сердце мое ало,

Ибо к человечеству любовь

В нем не угасала.

Рад бы я несчастному народу

Новой буйной песнею ответить,

Только звуки замирают в горле,

Словно не родившиеся дети.

Спел бы я, чтоб медленную вашу,

Братья, кровь огнем воспламенило;

Лишь начну – и как могильным камнем

Сердце мне тоскою придавило.

Что запеть мне? Может быть, поможет

Нам сегодня дедовская слава?

Дни, когда народ не поскупился

Кровь пролить за попранное право?

Но не смею вспомнить эти дни я,

Как бы ни был век тот достославен;

Мы другим народам дали волю,

А на свой надели тесный саван.

Прошлое – тяжелый ржавый панцирь.

Матери детишек в нем качают;

Подрастут они – падут пред теми,

От кого подачку получают.

Лучше не бывать бы этой славе:

И она повинна в нашем сраме.

Если б с глаз туман ее рассеять -

Легче было б справиться с делами.

Иль мне запеть про современность,

Воспевать весну и обновленье?

Только как же это сделать, если

Звон кандальный слышен в нашем пенье?

Нам дышать позволено, но молча,

Говорить – но на чужом наречье,

Смеем жить – но только по указке,

Даже драться – но в какой же сече?

Петь о будущем? Но дальний берег

В плотной мгле не различают вежды,

И потоки слез, как злое море,

Затопляют берега надежды.

Все твои мечты, народ, убиты,

Будущее – под измены прахом,

Тех же, кто о будущем мечтает,

Ожидают палачи да плаха.

О народ мой, славный и любимый,

Я бы умер с песней лебединой,

Если б мог крылами этой песни

Оживить надежд твоих руины.

О народ, народ мой несчастливый,

Прошлое твое гниет в закутах,

Будущее – под мечом разящим,

Нынешнее – в тяжких, подлых путах.

Как наша чернь жалка! И вы хотите с нею

Осуществить великую идею?

Вы думаете – так же, как когда-то,

Мужчины наши силою богаты?!

О, мысль, что прежде здесь парила смело,

И целый мир перевернуть хотела,

И наделила жен такою силой,

Что мужу каждая героев подарила

И дочерей дала, которым тоже

Свет времени подкрасил кровью кожу,-

Погибла эта мысль, нет в людях единенья

И нет для дел великих вдохновенья!

И на головы падают проклятья

За то, что позабыты наши братья,

Что каждый думает: «Как мне прожить бы сутки?»

И что в цене не головы – желудки,

Что мы от бурь, шумящих временами,

Спасаемся спокойно под зонтами!

Мужчины наши женственны и слабы,

Мужеподобные даны нам в жены бабы.

Как эта чернь жалка! И вы хотите с нею

Осуществить великую идею?!

Нет, умирать еще мы не умеем

За наш народ, за родину, свободу,

И по-торгашески мы все печемся

О личной выгоде в ущерб народу.

Нет, умирать еще мы не умеем,

И на мужей еще мы не похожи,

Но если наша родина погибнет,

То разве без нее прожить мы сможем?

Если хочешь, рок жестокий,

Жертвы жалкой искупленья,

За народную свободу,-

Мучь меня без сожаленья!

Жизнь возьми мою, коль хочешь,

Обреки меня на муки

И в моем открытом сердце

Алой кровью вымой руки!

Мать преследуй, надругайся

Над моим отцом в могиле,-

Лишь свободу, да, свободу

Братья бы скорей добыли!

Мы били мир в лицо не раз,

По головам он бил и нас,

Уже мы многих погребли,

Похоронить могли бы нас.

Болели мы, но пробил час

Здоровы мы, сильны сейчас.

Ура, герои, мы еще живем,

И бить себя другим мы не даем!

О человечество! Сон твой столетний,

Сон о рассвете, сон о свободе

Близок к свершенью: проблеск рассветный

Брезжит с Востока – ночь на исходе!

Шапки с голов! Преклоните колени!

В грудь ударяйте себя кулаками;

Светоч славянства за все прегрешенья

Ныне ходатайствует пред веками.

Бог создавал человека, а люди

Каина – родоначальника злобы;

Братоубийства и рабства орудья

Каин исторг из змеиной утробы.

Волны людские, спокойные прежде,

Мирно о счастье и радости пели;

Ныне они взбушевались, вскипели

Горем и гибелью всякой надежде;

Братья на братьев глядят одичало,

Племя на племя с враждою восстало,

Жажда господства, насилья и спеси

Глушит людские высокие песни.

Выросши, словно камыш у потока,

Стал славянин в удивленье взирать,

Как бы ему в этой буре жестокой

Чести и разума не потерять.

Вы в него грязною пеной плевали,

Думали племя его извести,

Вы его корни, кипя, подрывали;

Вы его стебли сметали с пути…

В грудь ударяйте себя кулаками,

Кайтесь! Пусть слезы польются из глаз!

Светоч славянства перед веками

Нынче ходатаем будет за вас!

Самое небо тоскует и тмится,

Что человечество давней мечтой -

Сном о свободе – извечно томится,

Искру ее растоптав под пятой.

Лишь у славянства стремленье к свободе

Солнечной силой таится в груди,

Светом не гаснущим в нашем народе,

Ставшем народов других впереди.

Волю чужую не гнет он дугою,

Зря он не тратит воинственный пыл,

Море людей расплескал под ногою,

Если б в него он с размаху ступил.

Но не тревожьтесь! Мы все не расплещем,

И хоть к славянству в вас склонности нет,

Хоть и коситесь вы взором зловещим,-

Мы возвещаем не ночь, а рассвет!

День этот против насилья и гнета,

Против пресыщенности и нищеты,

Против того, чтобы страх и забота

С детства людей искажали черты.

День этот – против безумья богатства,

Днем этим встанет весь мир, осиян

Светом свободы, довольства и братства,

Вложенным в ясные души славян.

Если славянство встало на страже,

Кто нарушителем мира ни будь,

Как бы он ни был хитер и отважен,-

Грудь разобьет о славянскую грудь.

О человечество, сон твой столетний,

Сон о рассвете, сон о свободе

Близок к свершенью: проблеск рассветный

Брезжит с Востока – ночь на исходе!

Итак, на человеческой ослице

Вы съехались опять к своей столице.

Со всех концов сошлись вы, иереи,

Хитрейшие из хитрецов земли,

Гнуснейшие, как торгаши-евреи,

Заносчивые, словно короли.

Вы пестрою толпою собралися -

В коричневом, подобно бедрам лиса,

И в черном, словно мрачные старухи,

И в белом, как разряженные шлюхи,

И в красном, словно разварные раки,

А ну-ка, на колени, вы, собаки!

Эй, на колени! В нечистоты харей!

Столетний Пий, клятвопреступник старый,

Творец интриг, разносчик преступлений!

Прочь! Прочь отсюда! Грохнись на колени

Перед людьми, моли их жалким взором,

Вопи о жалости, а вы кричите хором:

«О горе нам! О, горе, трижды горе!»

Когда с мольбой явились люди к богу:

«Мы мерзнем, боже, дай тепла немного!

Дай нам любви, не то душа как льдина!» –

Ты, господи, послал на землю сына

С плащом, чтобы любовь в сердцах воскресла.

Мы плащ содрали, как обивку с кресла,

И не любовь, а ненависть всучили

И злобе и убийству научили.

О, горе нам! О, горе, трижды горе!

О, горе нам! О, горе, трижды горе!

Явились люди к господу с мольбою:

«Мы слепнем, боже, в нас душа хиреет,

Дай правду нам, пусть нас она согреет!»

Твой сын свободу к ним принес с собою,

А мы тогда набросились, как звери,

И мы людей когтями ослепили,

Мы их детей навеки загубили,

И рабство мы построили на вере!

О, горе нам! О, горе, трижды горе!

О, горе нам! О, горе, трижды горе!

Во имя бога, но не веря в бога,

Вселенной мы хотели править строго,

Мир был нам лавкой, а товаром – слава,

Мы девку сотворили из Пречистой,

Торгуя и налево и направо;

Мы пламени деревни предавали,

Мы женщин для распутства продавали,

И крали корку мы рукой нечистой,

Мы жалили, как змей, без сожаленья!

О, кто искупит наши преступленья!

О, горе нам, о, горе, трижды горе!»

Теперь ступайте! Прочь – в пустыню, в дали!

Подальше, чтоб вас люди не видали!

Подумайте над вашими делами!

Пускай пустыня сжалится над вами,

Пусть гром над вами бездны разверзает,

Пусть ваши слезы обратятся в камень

И зверь степной вам души истерзает!

Amen!

Нет, этой музыке никто из нас не рад!

Она, во-первых, к танцам непригодна,

А во-вторых, она народна,

А в-третьих – Сметана ужасный демократ.

Тут в каждой флейте, в каждой скрипке

Демократические грезятся улыбки!…

«Скорей бы театр народный нам иметь,.

Но строю я один, и средств в кармане мало!

Вот если б беднякам разбогатеть -

Тогда построили б во что бы то ни стало!

О господи, обогати их всех!» -

Так думал патриот – богатый чех.

Летней ночью озаренной

Слышу сердца стук бессонный,-

Днем так сладостно и больно,

А сейчас так вольно, вольно!

Дед небесный, старый Месяц,

С облаков прозрачных свесясь,

Серебром осыпал дали,

Шар земной сияньем залил.

Звездочки, его внучата,

Золотые, как дукаты,

Все звенят не умолкая,

День грядущий возвещая.

Погляжу на звезды, на цыплят небесных,

Вспомню наших чешских девушек чудесных,

Как встают до солнца, на исходе ночи,

И в ручье прохладном умывают очи.

Ведь недаром звезды воду блеском метят –

Пропадет тот парень, кто те очи встретит.

Пусть я иными не понят -

Все же с землею сравню небеса.

Звезды – людей мне напомнят.

Многоразличны созвездия –

Форма, размер и свечение.

Также людские характеры

Лиц создают выражение.

Скопища астероидов,

Эти мальчишки надменные,

Бабками кличут и дедками

Старые звезды, почтенные.

Бусами или бутонами

Звезды за звездами гонятся.

Стало быть, небо беременно

И к материнству готовится.

Рядом со звездами-барышнями

Юноши, звезды кипящие.

Вместе с мужами солидными,

Звезды – старухи скрипящие.

Даже в совместном движении

Все существуют особо:

Звезды эфир разделяет,

Как человечество – злоба.

И в небесах свои кладбища –

Есть и у звезд свои горести.

Там тишина замогильная,

Мертвые звезды покоятся.

Словно усопшие гении,

Эти миры погребенные

Нас подвергают давлению.

Поверьте, звезды горние

Не меньше нас страдают,

Надеются, и маются,

И слезы проливают.

Работают, готовые

Исколесить полнеба,

Чтоб где-то миль за тысячу

Найти кусочек хлеба.

Всё трудятся и трудятся,

Усталости не зная,

С чела частицы Космоса,

Как жаркий пот, стирая.

Поэт Вселенная, черновика

Не исчеркав, ты пишешь на века.

Любой звезде есть парная звезда -

О, что за рифма раз и навсегда!

Созвездие, плывущее по небу,

Сияет, как бессмертная строфа.

Нам никогда не дочитать поэму,

Которая прекрасна, хоть стара.

Поэт Вселенная! Твой вечный гимн

Сегодня нам, а некогда – другим

Повелевает кротко: оживи!

Дивись обилью неба и любви!

И все миры, сквозь пагубную тьму,

Вовек внимают гимну твоему.

Поэт Вселенная, ты – тот трибун,

Который нам не говорит ни слова,

Но учит душу, возвышает ум

Всевышней властью праведного зова.

Поэт Вселенная, и умирать

Не боязно, прочтя твою тетрадь.

Лоб запрокинув, слышу твой совет:

«Дитя, не верь, что смерти вовсе нет.

Не ужасайся: смерть – всегда мгновенна.

А жизнь – бессмертна и благословенна».

Поэт Вселенная, красу земли

Восславишь ты эпитетом зари,

Чтоб слава о земной красе гремела.

И, может быть, гекзаметры Гомера,

Мой грешный ямб и чей-нибудь хорей

Лишь бледный список с грамоты твоей.

В себя включает летопись небес

Все то, что было, будет или есть:

Миг вдохновенья, вечности значенье,

Всех мучеников грозное мученье,

Ребенка смех, раструб цветка, борьбу –

Ты все, что есть, вобрал в свою судьбу.

Поэт Вселенная! Земных поэтов бог!

Твой вещий стих нас застает врасплох.

О чем поешь ты? Только о себе.

И, значит,- о любой живой судьбе.

Мы все – ученики твоей науки

Как все поэты – бодрствуй и твори!

Кто спросит – сколько ты увидел муки,

Слагая песни вечные твои?

Словно старинная летопись,

Звезд серебристый свет,-

В небе сверкает прошлое,

То, чего больше нет.

Даже подумать жутко:

Пока долетел сюда

Свет от звезды далекой,

Быть может, угасла звезда.

Вот до чего мы дожили,-

Прошлое видим сейчас

И озаряемся мудростью

Тех, кто давно угас.

Луч Алькионы, расскажи -

Откуда обоянье

Твоей прелестной госпожи,

Невидимой в тумане?

«Она, быть может, отцвела,

И пет ее на свете,

Ведь я лечу к вам как стрела,

Наверно, шесть столетий».

Поведай, маленький посол,

Слуга Державы Млечной,-

Кто все миры связал и сплел,

Какой закон предвечный?

«Давно угасли в свой черед,

Быть может, звезды эти,

Ведь начинался мой полет

В ином тысячелетье…»

Так мысли гения для нас

Всё ярко озарили,

Когда он сам давно угас

И спит в сырой могиле.

Солнце ютится с планетами

В небе у самого края,

Сиры мы… Вон как усеяна

Часть небосвода другая!

Мы пролетаем стремительно,

Мчимся со скоростью света,

Все же три года приходится

Мчаться до ближней планеты.

Альфе Центавре приветствия

Мы принесли от соседки.

Есть ли у вас, несравненная,

Как и у матушки, детки?

Мы же у Солнца – по совести

Просто плодимся без счета.

Вряд ли сумеют когда-нибудь

Нас подсчитать звездочеты.

Эти состарились, умерли,

Те лишь родиться успели.

Кто по-ребячески прыгает,

Кто уже движется еле.

Что нам Ураны с Нептунами!

Холодны, дряхлы, безбурны…

Рядом, стесненному кольцами,

Трудно дышать и Сатурну.

Что же сказать о Юпитере?

Стар, застывает в бессилье.

Щеки его пожелтевшие

Густо морщины изрыли.

Скверно, что эта громадина,

Эта руина седая

Всюду по-старчески ползает,

Нашему бегу мешая.

Марс – этот был бы приятнее,

Марс – недурен, но, однако,

Красен всегда подозрительно…

Впрочем, как всякий вояка!

Да, вот Земля – это женщина!

Трудится вечно и все же

Дышит цветами и песнями,

С липой цветущею схожа.

Есть и Венера беспечная,

Полная пламенной бури,

А на коленях у матери

Глупый младенец, Меркурий.

Мать о малютках заботится,

– Нежная к маленьким чадам.

А за детьми возмужавшими

Смотрит внимательным взглядом.

Есть и планеты погибшие -

Те, что когда-то и где-то

Трупами стали, рассыпались

И превратились в кометы.

К звездам умчались неведомым,

Словно и жить перестали,-

Все же они вспоминаются

Матери в светлой печали.

Мать окликает умчавшихся,

Мечется, плачет, томится…

В небе тогда и проносится

Огненных слез вереница.

Земля была дитя, она считала,

Что равной ей на свете нет,

Лишь для нее – Луна, и Солнце,

И небо, и весь свет.

Затем девичество настало,

И трепет сердце обуял -

Чуть в первый раз она оделась

Для выезда на бал.

Вот бал. Смеются звезды в зале:

«Ей свет большой в новинку, но

Нам эта милая девица

Известна уж давно!

Мы за бутоном наблюдали,

И вот теперь настал расцвет.

Мечта! Красавица какая

Она во цвете лет!»

И блещет перед нею Месяц

И приглашает горячо

На танец первый и последний

И множество еще!

Месяц, кавалер блестящий,

Нежным ликом серебрится,

Как вокруг голубки голубь,

Вкруг земли по небу мчится.

Видит – приливной волною

Взволновалась грудь земная

И уста дрожат от страсти,

Внутренним огнем пылая.

Но Земля всегда жеманна:

Вновь уста земные стынут,

Веет холодом, и Месяц

Сохнет, вянет,- он покинут!

Если б знал ты нрав девичий,

Ты бы вел себя иначе:

Днем жеманятся красотки,

По ночам от счастья плачут.

В ночь Земля налюбовалась,

Как твои глаза блестели,-

Утром росы, точно слезы,

Как у девушки в постели.

Был баснословен ж призрачен сон

Юной Земли; будто ей посвящен

Звездный, влюбленный, пылающий сонм.

К ней обращен и роится вокруг…

Ах, это был только призрачный сон.

Сонмы светил… Но остался лишь он –

Месяц, единственный друг.

Только лишь Месяц остался у нас.

Сколько миров в небесах ни свети –

Только с Земли не отводит он глаз,

Только с Землею ему по пути.

Месяц с Землею навеки вдвоем.

Девушка – хрупкий бутон человечий,

Сколько светил в хороводе твоем!

Не пропусти только с Месяцем встречи.

Неужто Месяц – лишь мертвец?

А как же он струит сиянье,

Даря Земле священный свет?

Прекрасней этой смерти нет

Во всем бескрайнем мирозданье.

И я б хотел, когда умру

(Чего желать мне больше?),-

Светить, как месяц, для людей

Подольше бы, подольше!

Веками облака, склонясь с любовью,

Мать-Землю кормят собственною кровью.

Слезами сеть морщин с чела смывают

И волосы, лаская, освежают.

В движенье мира, вечном, бесконечном,

Из века в век путем туманным, млечным

Они несут ее, как в одеяле.

О облака, вы лебеди седые!

Вы письмена несете золотые;

На небесах, осенних и печальных,

Летите вы в нарядах погребальных,

Несете мертвых вздохи и страданья

И нерожденных первое дыханье.

Вы – прошлое и будущее мира!

Кто я такой в кругу миров -

Могу ль я выразить словами!

Но загляните во дворцы -

Кто князь, кто раб – поймите сами.

Я с Сириусом стал на «ты»

И с Солнцем, а светила эти

Мне с высоты, издалека

С услужливой улыбкой светят.

Как львы, решетки мы грызем,

Как львы, мы в клетке тесной.

Хотим, прикованы к земле,

Уйти в простор небесный. -

Доносится к нам голос звезд:

«Ну, господа, рванитесь,

Ну, скованные гордецы,

Поближе подымитесь!»

Идем! Прости нас, мать-Земля,

Мала для нас ты ныне;

Молниеносна наша мысль,

Хоть ноги вязнут в глине.

Придем! Желаньем бьется пульс,

Дух молод не погасший,

Стремлением к иным мирам

Сердца томятся наши!

Львы духа, рвемся к звездам мы,

Миров простор огромен!

Мы, узники земной тюрьмы,

Ее решетки сломим!

Лягушки в луже собрались,

На небо пуча очи,

И вздумал просветить тупиц

Квакун, ученый очень.

Обрисовал им небосвод,

Подробно разработав

Вопрос о личности господ,

Премудрых звездочетов.

«Кроты Вселенной» – их зовут

Столь высоко витают,

Что двадцать миллионов миль

За локоть почитают!

Таков уж звездный их масштаб,

Ведь он особой меры:

Мол, до Нептуна – пять локтей,

Пол-локтя – до Венеры!

А Солнце! Можем из него,-

У жаб тут пасть отвисла,-

Земных шаров мы настругать,

Пожалуй, тысяч триста.

Ну, а пока его никто

Не стружит и не мелет,

Оно исправно служит нам -

На годы вечность делит.

Кометы? Это, так сказать,

Вот именно кометы;

Нельзя о них судить легко,

Подчеркиваю это.

Но не всегда они грозят

Бедою неминучей,

И рыцарь Любенецкий вам

Такой расскажет случай:

«Едва кометного хвоста

Зажглись лучи шальные –

Подрались в глинковской корчме

Бесстыдные портные!»

Затем квакун коснулся звезд:

«В небесных-де пустынях

Они сияют вроде Солнц –

Зеленых, красных, синих.

Но доказует спектроскоп

Наличье в свете звездном

Металлов тех же, из каких

И шар земной наш создан».

Замолк. Лягушки, умилясь,

Захлюпали носами.

«Ну, что еще хотите знать?

Вопрос поставьте сами!»

И, устремивши очи ввысь,

Заквакали лягушки:

«Скажите нам – живут ли там

Болотные квакушки?»

Спасибо, звезды золотые,

Что мне даете вы в награду

Уменье утешать людей

Весельем до упаду!

Спасибо, что хоть на мгновенье

Способен озарить я смехом

Печальный сумрак чешских лиц!

Ведь жизнь сурова к чехам!

Ведь и душа, и мысль народа,

Они измучены, согбенны,

И боязливы, как дитя,

И трепетны, как пена.

Ведь до сих пор везде, повсюду

Бледны безжизненные лица;

Кто в эти лица поглядит –

Надолго сна лишится!

Ах, если смех хоть на мгновенье

Лицо родное озаряет,

Беда ль, что после юморист

В своем углу рыдает?

«Сильней всего люби отчизну!»

Так надпись звездная сверкает.

И лучше этого закона

У звезд законов не бывает.

Вот почему сближает Солнце

Планеты для совместных странствий –

Любому звездному народу

Есть свой предел в пространстве.

Поэтому-то и комета,

Блуждая, в прах не разлетится,-

Ведь хочет каждый странник-атом

К отчизне возвратиться.

Ввысь, народ, взгляни. На небе,

В бездне ночи темно-синей,

По орбитам звезд-малюток

Мчатся звезды-исполины.

Все понятно: невелички

Блещут крепостью алмаза,

А послушные громады -

Это только сгустки газа.

Понял? Встрепенется сердце,

Все сомнения откинув.

Будь звездой вот этой малой

И притянешь исполинов,

Береги ядро родное,

Пуще глаз его храни ты!

Если ты кремню подобен,

Весь народ – как из гранита!

История Земли так велика,

А все же – не длинней стихотворенья:

Так маленькая искра камелька

Являет суть великого горенья.

В ее сверканье – вся судьба огня.

От первой вспышки и до крайней смерти.

И, может быть, нужна строфа одна,

Чтоб выразить все сущее на свете.

Пусть песня получилась коротка -

Она могла быть не такою длинной.

Любовь людей и боль их велика,

Но ей достаточно строки единой

Когда в игру включается поэт,

Вздор опадает, видится основа –

Всему, на что уходит столько лет,

Вдруг достает единственного слова.

Наверно, на крошке Луне, там

Малюсенькие поэты,

Но велики поэты

У нашей большой планеты.

А если цветеньем жизни

И Солнце само озарится -

Как пылко и вдохновенно

Сердца там сумеют биться!

Какие там исполины,

Великие богоборцы,

Подымутся и возьмутся

За труд вдохновенный на Солнце!

Какая будет сила

В стремленье к высшей цели!

Какая грянет радость!

Какое пойдет веселье!

Как буйно загорятся

Восторженные зори!

Какой любви сиянье

Зажжется в юном взоре!

Какие там вспыхнут надежды,

И сила любви, и жажда!

Хотя бы ценою жизни -

Дождусь я того однажды!

Я грешен перед вами и собой:

Я стольких губ изведал соль и жженье!

Всему, что есть, я предпочту любовь,

Но и любви я предпочту сраженье!

Пусть ужаснутся схимник и аскет

Страстям моим, что так меня томили.

Безмерно добр, но совершенно слеп

Тот, кто поет о безмятежном мире.

Праматерь-Солнце, опекая нас,

Меж двух планет Земле висеть велела.

Нет, неспроста краснеет грозный Марс

И голубеет нежная Венера.

Все проповеди мне скучны давно.

Кто внемлет им – тот внемлет им напрасно.

Уж коли небом так предрешено,

Что остается? Ах, любить и драться!

Поговорим, мой друг,

О том, что здесь, на белом свете,

Так много слез и мук.

Где продвиженье – там повсюду стон и бой.

Без жертв немыслима борьба со старым,

Не смолкнут звуки песни боевой,

И вечно в бой зовут фанфары.

И все кипит, сражается, все бьется,

Планеты и светила-полководцы,

И каждая песчинка мира

Трепещет за исход турнира,

Покоя нет ни Солнцу, ни комете,

Ни искрам, что летят вокруг.

Кто б мог подумать, что на белом свете

Так много слез и мук!

А ты, Земля? Долина мертвецов,

Наполненная смрадом и гниеньем!

Сквозь плесень тянутся ростки цветов,

Растение сражается с растеньем.

Здесь смертный бой.

Здесь хищник ищет крови,

Здесь соловей свою добычу ловит,

В природе так: на вечной тризне -

Все ищет смерти ради жизни,

И всякий бьет, покуда цел.

Что ни гора – то груда тел.

Песками их заносит ветер,

И снова вспыхивает плуг -

Кто б мог подумать, что на белом свете

Так много слез и мук!

А человек? Была щедра рука,

Которая огонь ему вручила,

Но чувства стали мукой на века,

А мысли – человечества могилой.

Прогресс! Движенье! Сквозь туман и снег

В крови идет к вершине человек.

Но раньше, чем он встанет на вершине,

Его Земля потухшая остынет.

И что любовь? Сожженье мертвеца!

Лишь день единый счастливы сердца.

Лишь день любовь их радует, и вдруг –

Два сердца в пропасти… Так листья ветер

Сметает в яму, оголяя луг…

Кто б мог подумать, что на белом свете

Так много слез и мук!

Я знаю – я бренный и тленный,

Ах, полно пророчить, пророк.

Мы станем ничем и Вселенной,

Едва переступим порог,

Любая листва опадает,

Когда наступает зима.

Цветет и уже увядает,

Как белая роза, Земля.

И все же – мы живы, мы – люди,

Наш пламень еще не погас.

Спешите, все Солнца и Луны,

Смотреть на невиданных нас!

Изведав любовь и страданья,

Доищемся скрытых причин,

Проникнем во глубь мирозданья

И тайны его приручим!

Диковинный, бодрствует разум.

Рискованный, длится полет.

Умрем – но уделом прекрасным

И смерть нашу мир назовет.

О, сколько же славы огромной,

И нежности, и красоты -

До той, еле видной и скромной,

До той неизбежной черты…

Как только планеты на Солнце падут

И Солнце, на части расколото,

В провалы миров за собой увлечет

Обломки небесного золота,-

Завьюжится бешеный круговорот,

Морозные вихри закружатся,

По вехам созвездий сквозь смерть поплывут

Осколки вселенского ужаса,

Пока не прервется их смертный пробег,

Их вечный полет хаотический,

Пока не взметнется над прахом планет

Слепящий костер титанический,

Пока в пламенеющей завязи лет

Кровавые сечи не вспенятся

И нового мира не встанут лучи,

Как крылья волшебного феникса.

В том мире кипучем, в той жизни живой,

В ее неприкрашенной прелести,

Где будут луга, и цветы на лугах,

И леса веселые шелесты,

Когда-нибудь снова уста изойдут

Словами, как птицы, крылатыми,

И космоса песни опять расцветут

В моем возродившемся атоме!

Был совет. И должен был Диавол

С жалобой прийти в чертог Господний.

Ангелы со всех сторон слетелись,

Сатана взлетел из преисподней.

Встал Господь. И было тихо-тихо.

«Сатана пусть говорит сегодня».

Ангел Зла склонился перед богом:

«Да сияет благодать Господня!

Жалуюсь пред всеми небесами

На тебя, создателя Вселенной:

Мне во зло ты отдал сына Девы,

Чтоб спасти сей род людской растленный.

Повелел ты мне людское племя

Обуздать терзаньем вечной нощи,

А теперь склонился к милосердью

И опять меня лишаешь мощи!»

«Отдал я единственного сына,

Чтоб на свете людям легче стало,

Это ль не цена за искупленье?»

Сатана ответил: «Мало, мало!

Пусть тогда все ангелы Вселенной

Для него мучения измыслят,

Пусть сто мук он испытает, прежде

Чем, распятый, на кресте повиснет!»

Херувим сказал: «Пусть он возропщет

На неблагодарность и глумленье,

Пусть того побьют камнями люди,

Кто на крест пошел за их спасенье».

Серафим сказал: «Пусть он познает

То, что хуже всякого мученья:

Самых дорогих ему и близких

Злобу, и хулу, и отреченье».

Встал архангел: «Дай ему изведать,

Что и небесами он покинут.

Пусть придет в отчаянье, о Боже,

Оттого, что он тобой отринут».

Встал Господь: «Довольно ли, Диавол?

Можно ль заплатить еще дороже

За спасение людского рода?»

Сатана ответил: «Мало, Боже!

Есть мученье горше всех мучений:

Пусть, в последний миг на мир взирая,

Сын терзанья матери увидит,

На кресте в мученьях умирая!»

Когда-то в Чехии, давно,

Жил рыцарь Палечек,- вино,

И смех, и шутки он любил,

И храбр и добр ко всем он был,

И все его любили.

Не только веселиться, пить,-

Любил еще он и бродить

По Чехии своей родной,

И, очарованный страной,

В мечты он погружался.

«Пан рыцарь,- раз услышал он,-

О чем мечтаешь? Иль влюблен?»

Очнулся Палечек – и вот

Пред ним веселый хоровод

С самой Весной-царицей.

«Что ж, храбрый рыцарь, ты притих?

Ты мне милее всех других.

Будь, как всегда, находчив, смел,

Скажи – чего бы ты хотел?

Проси, я все исполню!»

И тотчас молвил рыцарь наш:

«Ты просьбу скромную уважь:

Когда умру, в родимый край

Являться каждый год мне дай

На восемь дней весенних.

Когда цветут сады, поля

И радуется вся земля,

Тогда на восемь дней, Весна,

Ты пробуждай меня от сна!»

«Будь так!» – Весна сказала.

И каждый год, покинув мрак,

Встает наш рыцарь-весельчак,

Разбужен запахом цветов,

Услышав соловьиный зов,

По всей стране проходит.

И чешский тихий, грустный край

Поет, цветет, встречая май,

Повсюду песни, шутки, смех,

И радуется каждый чех,

Но так – увы – недолго!

Ведь рыцарь лишь на восемь дней

Встает весной, в согласье с ней.

Она ему подносит мед,

И, охмелев, на целый год

Он снова засыпает.

Король Карл и Бушек из Вильгартиц

Уселись за стол дубовый средь зала,

Отведали вин они разных немало,

И ярче зарделся румянец их лиц.

Король приказал: «Золотые чаши

Подайте, пажи, да налейте полней!

А ну-ка, друг Бушек, чокнемся!

Пей! Попробуем первые вина наши.

Ты знаешь, какое вино ты пьешь?

В его прошлогоднем накопленном зное

Играет горячее солнце родное,

Ну, чокнемся, выпьем! Напиток хорош!»

Отпил, и скривились презрительно губы:

«Да разве вино это?' Хуже, чем квас!

Что доброе вырастет разве у нас?

Кислятина! Сводит оскомина зубы,

Я сам из Бургундии лозы привез,-

Ворчит, негодуя, король возмущенный,-

И что же? На чешской земле хваленой

Полынь получилась из лучших лоз!

Уверен, сбирать будешь терпкий терновник,

Хоть сладкие персики здесь посади.

Не веришь, смеешься! Того и гляди,

Что розы – и те превратятся в шиповник.

Какая земля, таков и народ!

Ведь даже святые, собравшись конклавом,

Не справятся с чешским упрямым нравом,

Такой народ и святых изобьет.

Как с этим вином, так со всеми делами:

Задумаю новое, только начну -

Идет не туда, куда я потяну.

Не знаю, что делать. Беда мне с вами!»

Но все-таки чашу пригубил опять

И смотрит на друга в притворной злобе

Глазами добрыми исподлобья.

А Бушек, чтоб времени зря не терять,

Не тратя слов на беседу такую,

Раздувши щеки, глоток за глотком,

По нёбу прищелкивая языком,

Родное вино, попивает, смакуя.

«Да, просто беда!» – повторил король

И все-таки чашу пригубил снова,

Как будто бы ждал он ответного слова.

К пажу обернулся: «Ослеп ты, что ль?

Не видишь, что чаша стоит пустая?

Иль хочешь жаждой меня уморить?

Иль лень тебе солнечной влаги налить?

Налей, да полнее, до самого края!

Пей, Бушек, до дна и хмуриться брось!

Послушай, что мудрый король тебе скажет:

На вкус я разборчив, придирчив даже,

И все же вино мне по вкусу пришлось.

Распробовать нужно, друг Бушек, сначала,

Ведь это особое, видно, вино,

Сперва горьковато немного оно.

Мне кажется, нам оно нравиться стало».

«Вот видишь, король, так и чешский народ! –

Промолвил вдруг Бушек.- Народ наш с большою,

Немного суровой, особой душою,

Особой своей красотою цветет.

Привыкнув, его ты полюбишь тоже,

Приблизься только к народу тому -

Навек, словно к чаше, прильнешь ты к нему

И душу свою оторвать уж не сможешь!»

Завесу сбросил век – и мир воскрес!

Где племя старое, седое?

Гей, оглянись – все новое окрест.

Весеннее и молодое!

И песню чудную запел простор,

И стройно отозвалось эхо гор,

Запело все – долины и поля,

Запела вся широкая земля,

И мы запели: «Вольность! Вольность!»

И стали вдохновеннее черты,

И взор от слез – лучистей и светлее,

И мышцы превратились вдруг в цветы,

И каждый стал прекрасней и добрее!

Для нас слились в одно и ночь и день,

День грезой стал, сияньем – ночи тень,

Мы волновались, верили всему,

Смеялись – и не знали почему!

Ах, первые любви приметы!

Как на пиру, шумел и пел народ,

Друг другу руки жали люди,

И шло людское воинство вперед

Под грохот роковых орудий.

Где шляпа – там перо, где пояс – нож.

Беги, тиран, иль мертвым упадешь!

Да сгинут те, кто храбрых осмеял,

Ведь каждый бы в бою бесстрашно пал

За мир и счастье всех народов!

Сверкало все вокруг – и лес и дол,

И юный день, не знающий заката,

Надел нарядный голубой камзол,

В узорах жемчуга и злата.

Весь край сверкал, как будто бальный зал,

Из-под земли веселый марш звучал,

Нас сам господь на танец пригласил

И радостно народ благословил:

«Ну наконец людьми вы стали!»

Басси, капуцин-республиканец,

Был австрийской стражей ночью схвачен,

И сегодня, по решенью Рима,

На заре расстрел ему назначен,

Вывели. Вокруг каре сомкнулось.

Поп-палач стянул веревку туго,

Острым камнем шею расцарапал,

Но не вырвал жалобы у Уго.

«А теперь ступай,- сказал убийца,-

Жалуйся у божьего порога

Только вряд ли бог тебя узнает,-

Да и вряд ли ты увидишь бога!»

Щелкнули затворы. Вздрогнул Уго,

Выпрямился гордо: «Эй, предатель,

Ты небось мечтаешь, жалкий ворон,

О святой небесной благодати?

Врешь, палач,- Христос меня узнает,

Я увижу бога – ведь у трона

Он собрал героев, и над ними,

Полыхают красные знамена».

Борется судно с бурей свирепой,

Иоган фонарь у скалы подвесил:

«Пускай разобьется в щепы!»

Несется судно на свет обманный,

Прямо на камни, и килем глубоко

Врезалось в берег песчаный.

Иоган, довольный, свистнул по-сычьи:

«Дочка моя готовится к свадьбе,

В приданое ей – добыча!»

И быстро лодка его, как лисица,

Несется туда, где разбитое судно,

Как черный гроб, громоздится.

Не тратя времени понапрасну,

Иоган топор свой вонзает в судно.

Вдруг слышит голос неясный.

«Спеши же,- грохочет эхо пустынно,-

Получишь ты половину товара

И золота половину!»

Иоган прислушался, размышляя:

«Коль мне половина одна достается,

То будет моей и другая!»

До берега в лодке Иоган добрался,

Там ждал терпеливо, и до рассвета

Он к судну не возвращался.

Когда ж сквозь сумрак лучи засквозили,

Топор свой снова вонзил он в судно,

Но тихо там, как в могиле.

Вдруг вместе с водой, забившей из трюма,

Всплыл первый мертвец…

Иоган, нагнувшись, Хватает его угрюмо.

Лицом повернул мертвеца: «Проклятье!

Не будет свадьбы – за волосы цепко

Держу я мертвого зятя!»

Под визг детей и крик толпы, под грохот барабанный,

Под звук воинственной трубы и флейты деревянной

Три короля чужой земли

Под вечер в Вифлеем вошли.

И молвили: «Мы шли сюда с одной высокой целью,

Чтоб паши головы склонить пред этой колыбелью».

И вот, увидев хлев простой, стоящий в отдаленье,

С верблюдов слезли короли и стали на колени.

Покуда, расстелив ковры,

Их слуги вынесли дары,

Король-оратор, что стоял всех впереди, с поклоном

Младенцу славу и хвалу воздал умильным тоном.

«О матушка,- сказал второй,- твое дитя прекрасно,

Ведь у него твои глаза – и как сияют ясно!»

А третий слушал и вздыхал

И так Иосифу сказал:

«Да, это чудо из чудес, весь мир сегодня счастлив!»

Но тут-то маленький Исус зашевелился в яслях.

Сказал он: «Вы пришли сюда, терпя в пути невзгоды,

Ведь даже вам милы подчас апостолы свободы.

Когда ж со временем за мной

Ученики пойдут толпой

Вас испугает, короли, пророк из Назарета,

И у доносчиков тайком вы спросите совета.

Вы позабудете о том, как шли сюда когда-то,

Как славословили меня, дарили шелк и злато,

И вы решитесь наконец

Терновый мне подать венец.

И на Голгофу я взойду, камней осыпан градом,

Но никого из вас тогда со мной не будет рядом!»

Король-оратор набекрень свою корону сдвинул,

Хотел он было возразить Иосифову сыну,

Да что-то мысли не пришли.

И зашептались короли:

«Он плотника простого сын!

К кому мы тут взываем?»

Пришли со славой короли, а как ушли – не знаем.

В белой чаше пар клубится.

Смотрит красная девица,

Как вода ключом вскипает,

Набухает, пар взметает,

Пар свивается в колечки,

А вода клокочет глухо,

И лепечет, и лопочет,

Как ночной сверчок на печке,

И жужжит, как будто муха,

Как возок вдали, рокочет.

Звон полночный в отдаленье.

Дева встала на колени

И кольцо бросает в чашку.

«О святая Петронила!

Этой ночью, ночью майской,

Сделай мне подарок райский:

Мне без мужа жить не мило,

Пожалей меня, бедняжку!

Пусть какой угодно лада,

Привередничать не стану,

Я молиться не устану,

Только дай- хотя б любого,

Я любого взять готова,

Только рыжего не надо!»

Клубом пар пред девой юной,

И вода клокочет яро,

И доносится из пара

Словно звук сереброструнный:

«Оказала б я услугу,

Помогла б в девичьей доле:

Славно ты поешь в костеле!

Я тебе дала бы друга,

Да найти-то трудновато:

Нынче девок многовато,

Есть один, да не годится,-

Парень рыжий, как лисица,

Белоглазый, несуразный,

Кособокий, безобразный,

И к тому же этот лада…»

«Вот такого мне и надо!»

Шла Мария райским садом,

Каждый встречный добрым взглядом

Провожал ее, крестясь,

Лишь одна Елизавета

Не послала ей привета,

Обошла, не поклонясь.

И Мария ей сказала:

«Что с тобой, святая, стало?

Я тебя не узнаю.

Нимб твой светлый набок сбился,

Мутный взор остановился -

Иль не нравится в раю?»

И поморщилась святая:

«Ах, в раю я так скучаю!

Зря слоняюсь день-деньской…»

«Это мило! Ты скучаешь!

Что же ты не опекаешь

Души, вверенные мной?»

А она в ответ, вздыхая:

«Здешних женщин опекая,

Лет пятьсот я тут живу,

Только, как я ни старалась,

Верных жен не попадалось

Ни во сне, ни наяву.

Правда, где-то в чешском крае

Раз нашлась жена такая –

Непорочна и тверда,

Но пока я к ней спускалась,

Чистоты, как оказалось,

Не осталось и следа!»

Шум и гомон на деревне. Это полька в сани села,

Вороные кони в пене, сбруя в лентах закипела,

Вкруг нее и плеск и радость, как ручьи весною ранней,

Смех, и пляска, и веселье, и народа ликованье.

Села в сани – стройность в стане, в дальний город ехать хочет.

«Добрый путь! Счастливой встречи!» – ей вослед струится эхо.

Пусть увидят горожане, что деревня им прислала:

«Руки в боки, ноги в скоке, пусть их вскружит вихорь бала!».

Это только – едет полька!

Снег сверкает, бич мелькает,- вот так скорость, вот так скачка!

Свист летит из-под полозьев, где она – лесная спячка?

Камни под гору скатились вниз тропинкою кривою,

И гора, плечо поднявши, в такт качает головою.

Вот какая это полька! Есть ли в мире лучше танец,

Чтоб глаза зажег о звезды, чтобы с роз сорвал румянец?

У нее в крови веселье и горит и не сгорает,

И задор неугомонный каждой жилкою играет,

Это только – мчится полька!

Поздно вечером вкатили кони в пригород с разлета.

О, как грустно здесь под вечер: глухо замкнуты ворота.

Нет на улице ни тени, в переулках нет ни звука,

Серым саваном тумана город весь покрыла скука.

Полька спрыгнула на землю: «Что ж хозяин не встречает?

И дверей гостеприимных мне никто не открывает?»

Подошла к закрытым ставням, постучала в бревна сруба.

«Принесло еще кого там?» – изнутри ей голос грубо.

Это только – едет полька!

«Эй, жена! У двери полька! Привечай ее под кровом,

Нужно эту гостью встретить ясным взглядом, добрым словом.

Мы с тобой молодожены, мы не любим тихой грусти,

В наших стенах дышат дудки, в потолке играют гусли,

Печь гудит у нас фаготом, двери звонки, словно скрипки,

Принимая эту гостью, мы не сделаем ошибки,

Обеги, жена, скорее околоток весь соседний,

Созывая без разбору всех – богатый или бедный,

Молви только:

«В доме – полька!»

Все сошлись. Бедняк склонился, и вослед его поклону

Снял богач пред нею шляпу и король свою корону.

В круг пошли княгиня с князем, подхватив мотив горячий.

Тоник с Анежкой танцует, Йозефик кружится с Качей.

Гей, смелее! Гей, быстрее! Все в движенье, все танцует.

Это явь или виденье? Печка скачет, ног не чует!

Стены пляшут, двери машут, семенят скамеек ножки.

Бревна стен качает танец; на загнетке пляшут плошки.

Это только – вьется полька!

Входит в Прагу молодой бродяжка,

Еле тянет ноги, дышит тяжко.

Он совсем уж выбился из сил.

Вот дошел до моста и застыл…

Посмотрел на статую святого,

Что стоит степенно и сурово,

И сказал, досадой обуян:

«Хорошо тебе, святейший Ян!

В славе ты стоишь неколебимо,

И народ с поклоном ходит мимо.

А чуть вечер – для тебя, безгрешный,

Зажигают фонари поспешно,

Ну, а я – один, как пес бездомный,

Целый день брожу до ночи темной,

И не чую под собою ног,

И устал смертельно, и продрог.

Камень – он повсюду ранит ноги:

И на улице и на дороге!

Где ж ночлег сегодня я достану?

Где смогу хоть на часок прилечь?

Хорошо тебе, святому Яну!»

Но святой в ответ на эту речь

Произносит с горькою обидой:

«Дорогой мой, лучше не завидуй.

Только с виду может показаться,

Что уютен этот пьедестал.

А когда бы ты со мною стал,

Ты бы сам не знал, куда деваться!

Если б ты увидел, глядя вниз,

Как на речке, бойки и румяны,

Неумолчный поднимая визг,

Возятся девчонки с Малой Страны,

Отжимая с шутками свое

Свежевыстиранное белье,

И над блеском голубой волны

Их колени белые видны,

И задорный хохот раздается!

А когда иная чуть нагнется,

Чтоб еще разок ополоснуть,

Из корсажа выпирает грудь!…

Нет, мой милый, я скажу по чести:

Черт пускай стоит на этом месте!»

В очках и с палкой суковатой

Броду, как будто и не видя

Того, что вкруг меня творится,

Как будто на весну в обиде.

Такую же весну я вспомнил,

И сорок лет назад так было,

Цвели деревья, пели птицы,

И солнце ласково светило.

И нынче также в хороводе,

То шумным кругом, то попарно,

Под пенье новой звонкой песни,

Танцуют девушки и парни.

Ах, все на свете неизменно

Идет своим обычным ходом,

А старики, мы все дряхлеем

И все умнеем с каждым годом.

Боюсь, что до скончанья века

Все так останется повсюду,

А у весны цветы и травы

И молодые песни будут.

Бреду я мимо молодежи,

Весельем, пеньем одурманен,

В очках и с палкой суковатой,

С лицом недвижным, словно камень.

Когда я в зеркало посмотрюсь,

Себя изучая уныло,

То вижу – я действительно жив,

Смерть про меня позабыла.

Как выгляжу! Пусть дышу на стекло

И тру его шелком… Все же

Мне виден тусклый, безжизненный взгляд,

Сухая, желтая кожа.

Как выгляжу! Будто в тесном шкафу

Висел я долгие годы

И сделался затхлым, как старый фрак,

Который вышел из моды.

Моя борода – дрожащий пух…

И, если б могла случиться

Встреча с собой, я б убежал,

Чтобы не запылиться.

На мир ожесточен, унес я

В безлюдье гор печаль седую.

Но вот весна ко мне навстречу

Шлет дочку, зелень молодую.

И манит зелень молодая

Меня росистым слезным взглядом.

Как быть мне с девочкой невинной?

Возьму вот и пойду с ней рядом!

И в руки мне цветы стремятся,

Как только их в траве замечу,

И кажется – любая травка

Готова ринуться навстречу.

И кажется – любая птица

За мною вслед готова взвиться,

И хочет каждая дубрава

Мне величаво поклониться.

Я тронут: вот она – сердечность!

Вот искренность. И нет сомненья -

Кто так простых людей встречает,

Тот сам достоин уваженья.

И в грудь свою смотрю я зорче,

И сердце помолодело.

Ну вот! Я снова с вами вместе,

И нынче с вами я всецело!

И ближний холм взывает к небу,

Чтоб гром слова мои услышал,

И, взяв свой бич, хлестнул бы звонко,

Чтоб громче праздник этот вышел!

Сколько дней в моей жизни, словно трава, увяло,

Сколько вешних цветов – пышноцветущих – опало,

Сколько песен не спелось, мечтаний не воплотилось.

Сколько вздохов заглохло и слез горячих скатилось!

Все ж, едва после ночи увижу проблески света,

Я взываю в туманную даль: «Счастье! Где же ты! Где ты?»

Где я очутился! Общественный садик,

В нем женщины – будто войска на параде,

А около женщин – все дети и дети,-

Ах, сколько от них беспокойства на свете,-

И вот я сижу между ними.

Все кругом идет, голова как в тумане,

Глаза еле видят, слабеет сознанье,

Все вертится, бегает, пляшет и скачет.

Кричат и дерутся, смеются и плачут…

Невыносимые крики!

И вдруг – что за дерзость! – двухлетний ребенок,

Желая испробовать силу ручонок,

Схватил меня за ногу, дергает, тащит

И глупо, как будто на няньку, таращит

Огромные синие очи!

Спугнуть его, что ли? Взглянуть бы построже!

Смятенье растет. Но начать мне с чего же?

И вдруг – говорю вам! – причуда такая,

С чего это вышло, ей-богу, не знаю,-

Беру я его на колени.

И глажу волосики я золотые,

И вот я, как будто влюбившись впервые,

Как будто бы девушке в том признаваясь,

Шепчу неуверенно и заикаясь:

«Ты любишь меня, моя детка?»

Гей, увидишь, Природа, увидишь,-

Мы еще кой-кого одолеем,

Мы с тобой от корней до вершины,

С головы и до ног молодеем!

Заиграла какая-то жилка,

Улыбаясь цветам и дубравам.

Там, где можно идти по тропинкам,

Шагом легким иду я по травам.

Я с журчащим ручьем повстречаюсь,

Повстречаюсь, беседовать стану;

И высоко я шляпу подкину,

Чтоб приветствовать луг и поляну.

Если юное деревце встречу -

По стволу его нежно поглажу,

Милой птицы услышу я трели,

И под них я свой голос подлажу.

Что б ни делал, куда бы ни шел я,-

С каждым часом мне все интересней.

Роза! Твой лепесток я срываю -

И к устам подношу, и играю вдохновенную

нежную песню!

Косой повержен луг, цветы изнемогают,

Злак испускает дух, и тяжко дышит мята,

Бледнеют травы, гаснут, затихают.

Но, затухая, так благоухают! –

Затягивают в омут аромата.

О, если б в час последнего заката

И ты, певец, испил из чаши полной,

И стих стекал, как колос под косою,

Из уст, сведенных смертною тоскою,

Очарованья зрелого исполнен.

Деревья говорят в лесу…

Как много люди написали

На этих вековых стволах,

А для кого – пе знали сами!

И у меня березка есть,

И я пишу в безвестность тоже:

«Хотел бы я счастливым быть,

Ты ж этого не хочешь, боже!»

Солнце – как огромный жернов, им природа день свой мелет

И сиянье золотое по горам и долам стелет.

Только утро наступило – вся долина перед нами,

Словно чудная картина в золотой сияет раме.

Сколько сказочных сокровищ! Сколько красок, сколько блеска!

И рассыпаны алмазы в темных тропках перелеска.

Стройный лес стоит как войско, весь в топазах и в сапфирах,

В час, когда играет солнце на серебряных секирах.

И ручьев несутся волны – все в серебряных коронах,

Изумрудами сверкают камни, спящие в затонах.

Берег озера окутан синей дымчатой фатою,

Что кончается далеко, за лесами, за горою.

А на солнечной вершине полыхает желтый пламень.

Это, может быть, над кладом так сверкает «божий камень»?

Или феи там на солнце разложили ожерелья,

Что ревниво сохраняли в мраке горного ущелья?

И тепло бежит по телу, словно я целуюсь с милой,

И блаженная улыбка на устах моих застыла,

И, красою восхищенный, я объятья раскрываю

И к стволу зеленой липы, как влюбленный, припадаю.

Так мне сладко, так блаженно в этом утреннем сиянье,

Словно, весь объят истомой, я лежу в молочной ванне.

Наш край сегодня с тучею венчался,

И опытные люди говорят,

Что, кто хотел, давно уж догадался,-

Мол, оба на свидание спешат

За темный лес, туда, где дремлют горы.

И облака, слетясь из синей дали,

Столпились у невестиных дверей

И долго жемчугами расшивали

Ее фату из дымчатых теней.

И так спешили все – не опоздать бы!

Впрягли в карету вороных коней,

И пыль взметнулась – вот начало свадьбы!

Уж музыка гремит и оглушает,

Уж кучер хлещет молнией коней,

Гром из пищалей залпами стреляет,

И свадьба мчится, мчится все быстрей.

В жилищах люди окна раскрывают

И просят бога: «Дай земле дождей!» -

И добрым взглядом свадьбу провожают.

Промчалась… Только шлейф дождя блестящий

Еще влачится следом на восток,

И радуга висит уже над чащей,

Как пополам разорванный венок,

И вспаханное поле отдыхает,

Впитав прохладный дождевой поток,

И, словно свежий хлеб, благоухает.

Ты прав, господь, что выгнал нас из рая.

За это гимны мы тебе поем

И праотцев своих благословляем

За то, что наделили нас грехом.

С тех пор он переходит по наследству,

Мы бережно храним его, как клад,-

Ах, без греха весь этот мир прекрасный

Нам показался б хуже во сто крат.

Не будь его – весною не звенели б

По склонам песни в предвечерний час,

И ни. цветы, ни нежные подруги,

Увы, господь, не радовали б нас!

Мы никогда бы так не ликовали,

Когда кричим: «На танец! Выходи!»

И так не замирали бы от счастья,

Любимую свою прижав к груди.

Спросите слуг и их господ спросите,

Пастушек, барышень – спросите всех,

И каждый вам шепнет, не лицемеря,

Что в мире, ах, всего прекрасней грех!

Ах, я от любви умираю,

Конец всем земным утехам!

Так возвести же, дева,

Час мой серебряным смехом.

Яму в постели вырой

В шесть милых туфель длиною,

А вместо хвойных иголок

Пусть косы лягут волною.

Сладка мне эта могила:

Два глаза над ней сияют,

Цветут две розовых губки,

Две щечки нежно пылают.

Но вдовой ты жить не сможешь,

Ложись-ка со мною тоже,

Дай бог нам уснуть послаще

На этом смертельном ложе!

Всего лишь – август. С голубого неба –

Теплыни ливень и сиянья осыпь.

У всех сегодня – лето и блаженство,

У дерева – уже печаль и осень.

Всего лишь – воздух, округливший шторы,

Но и такого маленького ветра

Достаточно для сильных веток, чтобы

Стряхнуть обузу золотого цвета.

Смотрю в окно и думаю: ты право,

О дерево, что ты уходишь рано,

Уж если уходить – то полным силы,

Под музыку созвучий недопетых,

Сверкнуть военным золотом доспехов.

Осень… Коротки дни опять, разделся мир и ложится спать.

Все бурым стало; без травинки горы стена.

И вспомнишь весну, и спросишь ты – была ль она.

Думать пробую о весне, но невозможно поверить мне,

Что птичей песней лес был полон, теперь немой,

И розами был усыпан куст, теперь нагой.

Зимний трепетный блеск на миг обжег земли безмятежный лик.

Смотрю, как гаснет отблеск смутный, вдыхаю холод,

И в сердце моем дрожит вопрос:

«А был я молод?»

Всегда быть как осень хотел бы я,

такой, как вначале бывает,

когда она крепче железа,

но, как ребенок, играет.

Хлестнет хворостинкою каждою,

в расселину каждую свистнет,

туманы за ветки зацепит,

ветер в ущелье затиснет.

На самую маковку Боубина

с громадой тумана взберется

и даже не смотрит, что вниз

он капля за каплею льется.

Детей своих, вихрей-проказников,

гулять выпускает в долину,

игрушек для них набросает –

листья, песок и мякину.

Потом позовет басом пушечным,

глаза озорные прищуря, и вдруг

ниоткуда является дева могучая – буря.

Горами проходит, долинами,

взлетает все выше и выше,

а осень учтиво ей в фартук

сучья кидает и крыши.

И снова свистит – так что дрожь берет -

и, тучам махнув свинцовым,

в лесу расщепляет деревья

клином тяжелым, громовым.

И, молнию вырвав из сердца их,

силой хвалясь непочатой, кричит:

«Срежу головы скалам

этой пилой зубчатой!»

Но осенью быть не хотел бы я,

когда уж близки морозы.

Она как дитя: небо хмурится -

и сразу из глаз ее слезы.

А солнце бредет, словно с палочкой,

глядит оно все неприветней,

встает поутру меж туманами седое,

как старец столетний.

И осень от холода сшится,

чуть ветром повеет – согнется,

в лесу зашуршит – так и кажется,

что кожа о косточки трется.

Пойдет чуть быстрей – задыхается.

Живет, еле ноги таская.

Бывает, что гневом исполнится,

но злость лишь забавна такая.

Для этого гнева бессильного

искал и нашел я сравненье:

осенняя буря – лишь отблески,

а гром – только старца хрипенье.

Чей лоб приник к оконному стеклу?

Чьи это очи белые зажглись там?

Я вижу зиму, злую госпожу,

Перстом колдующую мглистым.

Немеют ноги… Ах, уйти бы прочь,

Уйти бы в ночь по ледяной дороге,

Но за руку берет меня зима,

Безмолвно вставши на пороге.

Не тронь мою горячую ладонь!

Угадываю я ее желанье. Губительница!

Тянется обнять, Целует, пьет мое дыханье.

Освободиться! Не освобожусь.

Она из уст тепло живое тянет,

И чувствую, как замирает пульс,

А сердце падает и вянет.

Однажды, голову склонив в печали,

Читал я басню славного Крылова.

Дышало правдой каждое в ней слово,-

О васильке стихи его звучали.

Тот василек увял до половины

И, голову к стеблю склоняя низко,

Вздыхал о том, что смерть подходит близко,

И горько плакал о своей кончине.

Вот глупый василек! Хирея цветом

И голову склонив, он в то же время

Для будущей весны развеял семя,-

Иль глупый василек не знал об этом?

Ведь о своем конце лишь тот вздыхает,

Кто пустоцветом был, отцвел бесплодно.

Кто не воскреснет в памяти народной,-

Пусть тот пред смертью плачет и рыдает!

Что ж дальше? Ничего. Ах, это чтенье!

Все знают, что нельзя читать так много

И думать о прочитанном с тревогой,-

Полезны ли такие размышленья?

Угрюмо и молча, один на один,

Борюсь я с житейской волною -

Неужто ничья не желает душа

В ладью уместиться со мною?

Прости меня, боже, за этот вопрос,

Не множь ты грехов моих, боже,

Смотри: я весло над волною занес,

А брызги на слезы похожи.

На след за кормой я взглянул невзначай

И вздрогнул от страха и горя:

Над пенной волной протянулись за мной

Две белые длани из моря.

Ах, когда-то был я молод,

И леса благоухали,

Зелень поле одевала,

Небеса в лучах сияли!

Сколько песен грудь вмещала,

Сколько их вокруг звучало!

Все, что сердце ни встречало,-

Тотчас в песню превращало!

Дума песней становилась,

Песней звонкой и могучей,

Над вершинами парила,

Как орел, гонящий тучи.

Как то песни звонки были!

Но заглохнет звук их, верьте,

Пусть и сам усну в могиле, –

Но они сильнее смерти!

Все прошло – настала осень,

Лес лишился аромата,

На лугу мороза проседь,

Небо тучами объято.

Осень, осень… Все угрюмо –

Утро хмуро, ночи хладны,

Омрачен я черной думой

О могиле безотрадной.

И слабеет стих унылый,

И перо держать нет силы,

Все, о чем теперь пою я,-

Все уйдет со мной в могилу.

У ворот ветла дуплиста,

Скрючена, трухлява.

А когда спилить старуху -

И не знаешь, право!

По весне, когда сухая

Ветка оживает?

В летний день, когда старуху

Солнце пригревает?

Иль зимой, когда задремлет?

Не могу решиться!

Что будить! И так нам, старым,

Слишком плохо спится.

Льет дождь и не стихает.

Стучит по стеклам. Ночь темпа.

Больной, лежу один без сна.

Ночник едва мерцает.

«Ты мне мигаешь, что ли,

Подслеповатый огонек,

Чтоб видел я, как одинок,

Чтоб не забыл о боли?»

Горит все хуже, хуже…

«Мигаю я, моргаю я,

Чтоб знали, где постель твоя,

Все те, кто там, снаружи.

Не нужно света много,

Чтоб ливень знал, куда стучать,

Чтоб видел сыч, над кем кричать,

Чтоб смерть нашла дорогу».

Где мой ум? Вчера лишь был со мною

И исчез – куда, не знаю сам!

Я боюсь, что юная плутовка

Снова прибрала его к рукам!

Ей ничто не дорого, не свято,

Если к ней мой разум попадет,-

С ним наделает она такое,

Что потом сам черт не разберет.

А прискучит – так его забросит,

Что потом не сыщет и сама.

Вот я и слоняюсь по неделям

В полном смысле слова без ума!

Смерть звоном подает сигнал:

«Эй, по вагонам! Час настал!»

Но те, кто слышат зовы,

К отъезду не готовы.

Мне хуже – чемодан держу,

На колокол немой гляжу

И жду, чтоб звон раздался.

Томлюсь я – завтра ли? сейчас?

Смерть, видно, пьянству предалась.

Я так ее заждался!

Я песни слагаю короткие.

Я – воин. Враги – перед нами.

Мы чувствуем близость противника –

И держим язык за зубами.

Но в сердце порою врываются

Огонь, беспокойство, смятенье,

11 где-то в глубинах невидимых

Я чувствую слез зарожденье.

Нахлынет тоска беспросветная,

И мрак воцарится глубокий,

И мысли стремительно кружатся,

Как легкие листья в потоке.

Тоска моя с поспей уносится,

И вновь я, суров п спокоен,

Стою на посту – неприятелю

Пути преграждающий пони.

Багряный чешский стяг со снежно-белым нолем,

О, как трепещет он, как бьется, беспокоен:

То, порываясь вдаль, по потру стелет складки,

То, древко облепив, дрожит, как п лихорадке,

Цвет настигает цвет, и бьются оба цвета,

В глазах, в мозгу, в душе мелькает пляска эта!

Взгляни – взметнулась ввысь пылающая кровь,

И снежная ее вмиг окаймила пена,

Но ветер налетел: все изменилось вновь -

На снежном поле кровь увидел ты мгновенно…

Голубка вдруг взвилась над красными кострами

И камнем кинулась в безжалостное пламя,

Вот мысль порождена, а вот погибла мысль,-

Два цвета – жизнь и смерть – на знамени слились!

Нет, то не просто флаг – то летопись народа:

Раскроешь хроники – темнеют строк фаланги,

Одни из них звучат хвалебным гимном,

В других мрачнеет облик небосвода,

Как будто бы одни писал небесный ангел,

Другие – злобный дьявол в пекле дымном!

На этот стяг похож народ страны моей,

Был злом он, и добром, и демоном, и богом,

Сегодня алебастра он белей,

А завтра – струпом он покрыт багровым…

Вот вспыхнул взор, а вот опять поблек,

Да, так всегда, всегда с моим народом:

Сегодня он учитель и пророк,

А завтра – псам на растерзанье отдан.

Вот так и мы бредем изменчивой тропой,

Закаты алые вещают близость бури:

Гуди, полотнище, в проталинах лазури,

Бей, стяг, о древко,- это жребий твой.

Две чаши полные подъемлю заодно,

В них белое и красное вино,

Два цвета, два огня: светите, величавы,

Сквозь годы мой народ ведите к Храму Славы!

И, если мир, как море, бьет о скалы,

Мы, чехи,- белые и алые кораллы,

И если кряжем встанет мир над океаном,

Монрозом станет чех или седым Монбланом,

Коль звездным небом вдруг заблещет род людской,

То Марсом станет чех иль Утренней звездой!

Лети, вздымайся ввысь, багряный чешский флаг!

У древка твоего, как древние герои,

Мы, чехи, закалив оружье боевое,

Стоим с мечом в руках, всем недругам на страх!

Испепеляй врагов, ты, стяг наш снежнокрылый,

Орел Пршемысла, полный гневной силой,

Чтоб на лугах цвели небесные цветы,

Чтоб справедливых дней зарю увидел ты!

Пусть в грохоте боев промчатся паши жизни,

Чтоб солнце наконец взошло в моей отчизне,

Чтоб над родной землей узреть нам довелось

Встающий белый день в венце из алых роз!

Нет, не был я цветком лилейно-белым,

Не рос в тиши, гордясь своим уделом.

Не мирным полем шла моя дорога -

Неслась рекой, с утесов ниспадая,

Крутясь водоворотом у порога:

Над черной бездной дымка брызг седая.

И если дух мой чистым оставался,

Не поглотила душу зла пучина

И я соблазнам жизни не поддался,

Тому, мой ангел, ты один – причина.

Ты встал меж мной и грязью повседневной,

В глазах тоска могильная темнела,

Прекрасной лилией клонилось тело,

И ты сказал тогда с печалью гневной:

«Твой угнетен народ – по без зазренья

Усугубляешь ты его мученья.

Он тяжестью креста к земле придавлен.

Ты хочешь, чтобы к ней был стыд прибавлен,

Чтоб за твою вину и он платился,

Чтоб он за сына тягостно стыдился?»

Я на колени пал с глухим рыданьем,

И сердце исцелилось покаяньем.

Не лучше я других. И мне понятен

Миг искушенья, лживый зов надежды.

В борьбе с собою и судьбой – от пятен

Кто может уберечь свои одежды?

Одно я знаю – если ты со мною,

Ни пред какой не дрогну крутизною.

Край твоего целую одеянья.

Сквозь мрак меня вело твое сиянье,

Ты спас меня от всех соблазнов жизни,

Хранитель мой – моя любовь к отчизне!

В чужих краях весна, у нас – все снег.

Там ветерок, у нас – бушует вьюга.

Повсюду радость и веселый смех,

А мы не знаем в горести досуга.

Как много горя ты послал нам, боже!

Горька у нас земля, и хлеб наш горек тоже.

Горька судьба дворцов, и в хижинах – страданье.

Горька земля. Горчит вино в стакане.

Горька нам даже дедовская слава.

Горька святая быль. Мечты полны отравы.

И горьки песни нашего народа,

И «Отче наш» печальней год от года.

Наверно, только нам дано создать, мечтая,

Сказание о том, что где-то есть простая

Часовенка в лесу, с крестом, с ковчегом бедным,

Где Иисус Христос справляет сам обедню,

И колокол звонит, и подвывает ветер,

И над часовнею молитвы шепчут ветви.

И где ж возникнуть ей, легенде давних пор,

Как не на той земле, где дни ночей не краше,

В краю, что окружен стенами гор,

Подобно каменной глубокой чаше!

Спи, Христос, спи, святое дитя,

В яслях – в тесной постельке своей,

Бедный сын неимущих людей.

Сколько ты уже людям являлся,

Но Иудой всегда предавался.

Спи, Христос, спи, святое дитя.

Спи, Христос, спи, святое дитя,

Сладко спится на сене простом.

Мы в молчанье застыли кругом.

Нужно сил сыну правды набраться,

Чтоб под тяжким крестом не сгибаться.

Спи, Христос, спи, святое дитя.

Спи, Христос, спи, святое дитя,-

Не мешает тебе отдохнуть

Перед тем, как отправиться в путь,

В путь, ведущий всех смертных к спасенью,

За которых ты примешь мученья.

Спи, Христос, спи, святое дитя.

Спи, Христос, спи, святое дитя,

Будут руки и ноги в крови

У тебя за призывы к любви,

Лишь ценою страданий суровых

Человечество сбросит оковы.

Спи, Христос, спи, святое дитя.

Не рыцарь Дуглас я, не Роберт-властелин,

Но сердце мчит меня в стремленье неустанном

Туда, в грядущий век, в чреду иных годин,

Где дети Чехии над вражьим кликнут станом:

Вперед, за сердцем вслед, под знаменем багряным.

Пусть в битве сердце вынут у меня!

То сердце доброе, признаюсь вам без страха,

Оно достойно боевого дня,

Горячей крови, сабельного взмаха.

То сердце чешское, оно не горстка праха.

И таково ж мое – тому свидетель бог!

Ужель душа моя светло не ликовала,

Когда народ сметал ярмо былых тревог?

Ужели мне слеза очей не застилала,

Когда рука врага в тисках страну сжимала?

А вырвав сердце мне, его метните вдаль,

Через гряду веков, за лет грядущих звенья,

Что там виднеется? Мечей враждебных сталь?

Сквозь частоколы пик встает заря отмщенья,-

Я с вами быть хочу до светопреставленья!

Сердце человечье,- боше ты мой, боше,-

Злобу одолеет, а любовь не может!

Говорят, народ мой, в этом мире божьем,

Как бурьян, растешь ты в пыльном бездорожье.

Как ребенок нищий, посланный судьбиной,

Посланный некстати, в горькую годину.

Он взлелеян горем, вскормлен нищетою,

Все его обходят хмуро – стороною.

Кто б его ни встретил – не жалеет брани:

«Чтоб ты сгинул, нищий, стало б меньше дряни!»

Но к чему внимать мне этой злобной речи?

Лишь к тебе спешу я, мой народ, навстречу!

Так на встречу с милым дева птицей рвется,

Ведь недаром в песне про нее поется:

«Погляжу я в очи, пусть в них холод веет,

Я поглажу руки, пусть в них скрыты змеи,

И к устам любимым дай прильнуть мне жадно,

Пусть на них найду я только капли яда!

Ах, тебя так крепко обниму я, милый,

Пусть тебя за горло злая хворь схватила!»

Нет, я не обманут злобной клеветою -

Блещет твоя шея снежной белизною,

Хоть черты суровы, но не загрубели,

О тебе я слышал с самой колыбели.

Пела мать, и сердце билось в упоенье,

Словно сердце птицы, прячась в оперенье.

Ты измучен рабством, но не стал злодеем,

В материнской песне слышал о тебе я,

О, святая повесть, песнь о человеке,

Пусть ее господь нам сохранит навеки!

Ах, кого любить мне здесь, на этом свете?

Детским остается сердце, и как дети

К матери взывает… Тяжко расставанье:

Мать похоронил я – пережил страданье,

Схоронил невесту – пережил желанья,

Я слезами сердце вылечил от скуки,

Но с тобой, народ мой, я б не снес разлуки!

Был вечер необычной тишины;

Феллахи, что всегда возбуждены,

Молчат у стен сегодня, присмирев.

«Что с вами, други?» – «Господин, здесь – лев!»

«Лев? Где, когда?» – «Нам этот срок неведом,

Но весь песок его испятнан следом,

И каждый чувствует,- от страха тих и слаб,-

Там, где-то за спиной, движенье тяжких лап!»

О да! Я чувствую. Из чешского я края,

И эту странную взволнованность я знаю:

Когда особенно я горд и важен был -

Внезапный холод сердце мне стеснил.

Как будто оклик гор гремел, от кряжей прянув:

«Что делаешь ты здесь, малыш, средь великанов?»

«Ты слишком слаб»,- гремел мне гром из туч.

«Ты слишком слаб»,- звенел мне горный ключ.

Хоть мы не связаны и ходим на свободе,

Но холод на душе и темнота в природе;

И песня смутная, чей звук, взлетев, затих,

Исчезла в синеве среди небес пустых,

И в подсознания таинственную связь

Проникла та же робкая боязнь.

Томимы голодом, мы жмемся к голым скалам,

Со псами схожие зубцов своих оскалом.

Как и в пустыне той, где лев прошел в песках,

Мы дышим в Чехии – в безволия тисках.

Лишь раз парод воспрянул, точно лев,

Лишь раз один его раскрылся зев,

И ждет земля с тех пор, чтобы дыханьем сжатым

Вновь содрогнуться пред его раскатом,

И преклоняется, и гнется, как трава,

Пред волей львиною. Здесь – государство льва.

Мы родились под бури грохотанье.

К великой цели пламенно стремясь,

Проходим шаг за шагом испытанья,

Лишь пред своим народом преклонясь.

Мы всё, что с нами будет, ожидали,

Мы не страшились бури и невзгод,

Мы с чешскою судьбой себя связали,-

И с ней – вперед и только лишь – вперед!

С народом нашим, что так чист и светел,

Как будто только что сейчас рожден,

Который сам свою судьбу наметил

И защищал ее во тьме времен!

За вольность человечью, что когда-то

Здесь расцвела,- как встарь стоит народ,

Мы гибли за нее, но – верим свято:

Она прославит нас, ведя вперед!

Вперед! Мы делом каждый час отметим,

Ведь новый день – для нового труда,

Хоть слава предков – украшенье детям,

Но славой сам укрась свои года!

Где настоящее дитятей плачет,

Там только древность отблеск славы льет,

Едва корабль жемчужный след означит –

Все к парусам, и только лишь – вперед!

Прочь в сторону, кто трусит и вздыхает,

Чья дрогнула от трудностей рука!

Ведь роза и тогда благоухает,

Когда над ней толпятся облака.

Долой того, кто дремлет у кормила:

Промедливший мгновенье – отстает,

Прошедшего ничья не сможет сила

Вернуть назад. Вперед, всегда вперед!

Над нами солнце, как везде, сияет,

И день встает за ночью, как иным,

Но к мужеству эпоха призывает:

Где вы, мои свободные сыны?

К нам, к нам прихлынь, бессмертия отвага,

Плечо к плечу сомкни за взводом взвод.

Расправь полет приспущенного флага,

Стремясь вперед и только лишь – вперед!

Не знаем мы, что в будущем таится,

Но непреклонен чешской воли дух,

И, чтоб победой новой огласиться,

Достаточно широк наш чешский луг.

И если гром сраженья снова грянет,

Гуситский гимн иной размах возьмет,

В стране железа все оружьем станет,

В крови железо зазвучит: вперед!

Следите ж за движеньем корабельным,

О чехи – гвозди, скрепы корабля!

Да сохраним его большим и цельным,

Чтоб засияла чешская земля!

Но если б все насытились желанья

И стал бы светел чешский небосвод –

Как нет людскому морю затиханья,

Так будь и ты готов для испытанья,

Вперед, народ наш дорогой, вперед!