Страшный рассказ

Глава 14

Лесная дорога кончилась, как рано или поздно кончается все — и плохое, и хорошее. Забрызганный грязью от колес до крыши джип с радостным ревом вырвался в поле. Несколько минут они продолжали скакать по ухабам, а потом Филатов, не снижая скорости, резко повернул направо, и колеса зарокотали по тому, что в народе метко именуется «щебенка с гребенкой». Беспорядочные толчки и рывки прекратились, сменившись мелкой размеренной тряской, в днище изредка гулко били выстрелившие из-под колес камни. Позади высокой стеной встала пыль и, повернув голову, Светлов мог наблюдать, как она, постепенно редея, уползает в поле, медленно, с большой неохотой оседая в бороздах.

Филатов вел машину уверенно, без колебаний, как будто отлично знал дорогу, хотя перекрестки, на которых он сворачивал, практически ничем не отличались от других, мимо которых джип проносился. Поначалу Дмитрий удивлялся, потом решил, что Филатов ищет дорогу наугад, полагаясь на свою интуицию, которой ему было не занимать. А потом машину тряхнуло в очередной раз, и откуда-то из-под сиденья под ноги ему выскользнул сложенный в несколько раз прямоугольник плотной бумаги. Наклонившись, Дмитрий поднял его и убедился, что это карта местности, на удивление подробная, очень похожая на армейскую. На карте был синей шариковой ручкой прочерчен маршрут, конечным пунктом которого являлся крошечный поселок, название которого было указано в качестве обратного адреса на конверте, содержавшем в себе рукопись Дымова.

— Спасибо, — не поворачивая головы, сказал Филатов. — А я думаю, куда она подевалась? В бардачок положи, ладно?

— И когда ты успел ею обзавестись? — удивился Светлов, хлопая отстающей крышкой бардачка.

— Когда, когда… Заскочил по дороге к Лукумычу.

Грешно иметь знакомого издателя и не прибегать к его помощи!

— Что-то я не заметил, чтобы ты раньше к ней прибегал, — скептически произнес Светлов.

— Так кто же знал, что он издатель? Лукумыч и Лукумыч… Удар у него классный. До сих пор, как вспомню…

Он не договорил, ограничившись тем, что дотронулся кончиками пальцев до левой скулы, будто проверяя, на месте ли она.

— Знакомства у тебя… — пробормотал Светлов. — Интересно, а в правительстве Москвы у тебя приятелей нет? Или в Кремле?

— Да кто их знает, — равнодушно откликнулся Филатов. — Может, и есть. К Адреналину разные ходили, и документы там ни у кого не спрашивали. Помнишь этот бородатый анекдот про еврея, который выправил себе новый паспорт, где было написано, что он русский, а его все равно побили? Помнишь? Бьют ведь по морде, а не по паспорту…

— М-да, — мечтательно сказал Светлов. — Сволочи вы все-таки с Мироном. Не могли меня с собой хоть разочек позвать! Это же такое наслаждение — дать по морде человеку из Кремля!

— Во-первых, у него на морде не написано, из Кремля он или из Бутырок, — остудил его пыл Филатов. — А во-вторых, господин главный редактор, с твоей комплекцией не ты бы морды бил, а тебе. Да еще как!

— Демократия в действии, — проворчал Светлов.

— Демократия — это власть народа, — наставительно сказал Юрий. — Народ у нас крепкий, не чета тебе, потомственному интеллигенту. И что характерно, кто крепче, тот и правит. Задорные такие, здоровенькие крепыши, всегда готовые к труду и обороне…

Они проскочили шаткий деревянный мостик над какой-то речушкой, машина еще раз резко свернула, как будто пытаясь отвязаться от намертво приставшего к ней пылевого хвоста, и неожиданно для Светлова влетела на длинную деревенскую улицу. Над зацветающими садами и шиферными крышами с изумрудными пятнами мха маячил унылый ряд типовых пятиэтажных домов с пестрыми от потеков грязной воды бетонными стенами. Увидев этот, с позволения сказать, микрорайон, Светлов понял, что ошибся: это была не деревня, а поселок, и даже, может быть, городского типа — тот самый поселок, который был им нужен.

Они мчались между двумя рядами покосившихся серых заборов, распугивая кур, собак и велосипедистов. Пыльный хвост по-прежнему волочился за ними следом, в машине все гремело и дребезжало. Покрытое толстым слоем грязи, пыли и разбившейся вдребезги мошкары ветровое стекло стало совсем непрозрачным, и Филатов, слегка пригнувшись, смотрел на дорогу сквозь протертое «дворниками» полукруглое отверстие, как через амбразуру.

— Фотоаппарат свой достань, — сказал он неожиданно.

— Зачем? — удивился Светлов.

— Для антуража. Как ты думаешь, с кем они охотнее станут разговаривать — с двумя новыми русскими на джипе или с корреспондентами московской газеты? Жалко, что у тебя диктофона нет. Или хотя бы блокнота.

— Да все у меня есть, — недовольно проворчал Светлов, отстегнул ремень безопасности и начал неловко карабкаться через спинку сиденья назад.

Он протиснулся между спинкой и потолком салона, боком упал на заднее сиденье, сел, потом встал на сиденье коленями и, перевесившись через спинку, выудил из багажного отсека полупогребенный под домкратом и пластмассовым чемоданчиком с гаечными ключами кофр. Открыв кофр, Светлов с удивлением и радостью обнаружил, что камера не пострадала — по крайней мере, внешне. Несомненно, камеру спас кофр — старый, кожаный, достаточно жесткий для того, чтобы выдержать пару-тройку случайных ударов. Этот кофр Светлову подарил покойный Мирон, который, насколько было известно Дмитрию, сам никогда не увлекался фотографией, а кофр вместе с лежавшей в нем камерой — не этой камерой, не цифровой, а с допотопным пленочным «Никоном» — приобрел по случаю, прельстившись какой-то связанной с этим обшарпанным чемоданом легендой. Что это была за легенда, Дмитрий не знал, в подробности Мирон его не посвятил, сказав лишь, что это не его ума дело. Поэтому все, что было известно Дмитрию о прежних владельцах кофра, ограничивалось надписью, сделанной простой шариковой ручкой на подкладке крышки. Синяя паста расплылась и смазалась, но надпись все еще можно было прочесть. Надпись гласила: «К. Скворцова». Дмитрий повесил камеру на шею, привычно провел большим пальцем по надписи, ощутив бархатистую мягкость потертой подкладки, а потом закрыл кофр и поставил его на пол рядом с сиденьем. Блокнот и диктофон с самого начала лежали в разных карманах его матерчатой ветровки — с этими орудиями производства он не расставался.

Машина постепенно замедлила ход и остановилась. Когда наконец-то догнавшая их пыль рассеялась, Дмитрий увидел что-то вроде площади, с трех сторон окруженной административными зданиями — одноэтажным кремовым особнячком с государственным флагом на крыше, где наверняка размещалась местная исполнительная власть, унылым параллелепипедом магазина и обшитым досками домиком с густо зарешеченными окнами и заметной голубой вывеской у двери, которая означала отделение связи.

— Приехали, — сказал Филатов, хотя это было ясно и без комментариев.

Они выбрались из машины, и Дмитрию сейчас же пришлось ухватиться за пыльный борт, чтобы удержаться на ногах. Казалось, что земля ходит ходуном, как палуба бороздящего штормовое море парусника. Немного погодя это ощущение прошло, и Дмитрий отыскал глазами Филатова.

То, что увидел господин главный редактор, его удивило. Он ожидал, что после бешеной гонки по бездорожью Филатов будет продолжать действовать в том же духе — сразу же бросится на почту, грохнет пудовым кулаком по прилавку и станет выспрашивать у перепуганной почтальонши, где ему найти владельца абонентского ящика номер такой-то. А если это не поможет, выскочит, вращая глазами, на улицу, сгребет за грудки первого попавшегося аборигена и вытрясет из бедняги все, что тот знает и чего не знает.

Вопреки его ожиданиям, Филатов, казалось, больше никуда не спешил. Он лениво потянулся, захрустев суставами на всю площадь, еще более лениво полез в карман куртки, вынул сигареты и закурил. Вид у него был сонный и скучающий, глаза медленно скользили по кругу. Потом он искоса глянул на Светлова, и тот, спохватившись, сорвал с объектива камеры защитный колпачок.

Камера, к счастью, не пострадала. Дмитрий заснял бессильно обвисший флаг на крыше вместилища местной администрации, затем магазин, на крылечке которого, прислонив к стене велосипеды, покуривали четверо или пятеро аборигенов, а также густо залепленный навозом дряхлый трактор, в тени которого дремала лохматая, обвешанная репьями дворняга. Затем он прицелился объективом в Филатова, за что был удостоен чести лицезреть пудовый кулак, показанный, правда, исподтишка — так, чтобы не видели посторонние.

Филатов зевнул, прикрыв рот широкой ладонью, и лениво, вразвалочку направился не к почте, что казалось Дмитрию вполне логичным, а почему-то к магазину, где притихшие аборигены, дымя отечественной «Примой», с любопытством разглядывали приезжих. Следуя за Юрием, Светлов обернулся назад. Со стороны джип напоминал старый заслуженный «Т-34», месяц подряд не выходивший из тяжелых боев. Забрызганные жидкой грязью, покрытые толстым слоем серой пыли борта и стекла были вдоль и поперек исхлестаны ветками, в передней защитной дуге застрял неизвестно где прихваченный сук с поникшей зеленой листвой; фары, решетка радиатора и передняя часть капота казались мохнатыми от густо облепившей их мошкары.

— Здорово, славяне, — сдержанно поздоровался Юрий.

Аборигены откликнулись вразнобой, без особого энтузиазма. Потом один из них — видимо, наиболее продвинутый — поинтересовался, кивнув небритым подбородком в сторону джипа:

— Вы чего, мужики, только что с ралли?

Некоторое время Филатов молча разглядывал его, попыхивая зажатой в углу рта сигаретой. Чем дольше он молчал, тем яснее становилось Светлову, каким будет ответ. Ему захотелось уйти, но он сдержался.

— Нет, — ответил наконец Филатов. — Нам даже помочиться было некогда.

Дмитрий с трудом подавил вздох, но грубая шутка Филатова имела полный успех — правда, с некоторой задержкой, понадобившейся на то, чтобы ее смысл дошел до слушателей. Аборигены сдержанно заржали, кто-то принялся чиркать спичкой о лохматый коробок, силясь раскурить потухшую сигарету.

— Мы из газеты, — расплывчато представился Юрий, и Светлов кивнул, подтверждая его слова.

— Из районки, что ли? — без тени интереса спросил один из аборигенов.

— На номера посмотри, баран, — сказал другой.

— А чего номера? — довольно резонно возразил первый. — На их номерах, кроме мух, ни хрена не разглядишь. Из тайги, что ли?

— Из Москвы, — прервал зарождающуюся дискуссию Юрий.

— А по мне так один хрен, — процедил скептик, — что из Москвы, что из района… Правды про нашу жизнь все равно ни одна сволочь не напишет.

— А вдруг? — тоном профессионального провокатора спросил Юрий, делая незаметный знак Светлову.

Дмитрий испортил еще один кадр, сняв собравшуюся у магазина группу местных жителей вместе с их велосипедами, и вынул из кармана диктофон. Откинув крышку, он демонстративно проверил, на месте ли кассета, и включил перемотку. На лицах аборигенов появилось озадаченное выражение.

— Ну, отцы, — продолжал Филатов, с видимым безразличием глядя поверх голов собеседников, — так что такого особенного в вашей жизни, о чем нельзя писать в газетах? Вы что, коноплю здесь выращиваете или ядерную боеголовку прячете?

Небритый скептик, который сначала спрашивал про ралли, а потом затеял спор насчет номеров джипа, вдруг с недовольным видом сплюнул в сторонку, высказался в том смысле, что язык у него не казенный, чтобы попусту им молоть, засунул коричневые от въевшегося машинного масла кулаки в карманы застиранных штанов и, независимо пыля порыжелыми кирзачами, направился к трактору. Через минуту движок трактора завелся, выбросив из выхлопной трубы облачко сизого дыма, и затарахтел на всю округу. Из-под трактора опрометью выскочила дремавшая там дворняга, добежала до крыльца почты и улеглась там, очумело тряся ушастой головой. Трактор тронулся с места и, подскакивая на ухабах, укатил вдоль улицы.

— Чего это он? — спросил у оставшихся Юрий. — Журналистов не любит?

— Он на стройке работает, — со смесью зависти и неодобрения произнес один из них. — Ему с вашим братом толковать не резон, не то без работы останется.

— А что за стройка такая? — заинтересовался Филатов. — Что за секретный объект?

— Так ведь мы, мил человек, хоть на ней и не работаем, а живем-то все равно здесь, — красноречиво покосившись на здание под трехцветным флагом, уклончиво ответил абориген, и другие согласно закивали головами. — А на власть жаловаться — сам знаешь, каково оно. Потом твоей же жалобой тебя же и по лбу… Тем более газета. Вам-то что, вы все на пленку запишете и уедете в свою Москву, а нам после куда — в петлю?

— Тоже правильно, — рассудительно согласился Филатов. — А что, славяне, не дернуть ли нам пивка? Пиво-то в вашем магазине есть?

— Да как не быть, — заметно оживляясь, загомонили аборигены. — Есть, конечно, только Верка, стерва, в долг не дает.

— С Веркой договоримся, — пообещал Юрий, — это не проблема. А пленку остановим. Мы ж не звери! Тоже от начальства зависим, конечно, так за то, о чем не узнает, оно нас ругать не будет. Правда, Дима? — обернулся он к Светлову. — Ты диктофон пока спрячь и сходи на почту, э… в редакцию позвони. А мы тут с мужиками потолкуем о житье-бытье.

— Ага, — сказал Светлов, щелкнул клавишей «стоп» и спрятал диктофон в карман.

Направляясь через немощеную, изрытую ухабами площадь к зданию почты, он думал о том, что Филатов, похоже, сам того не желая, набрел на интересный материал, которому не суждено в ближайшее время увидеть свет. Никакой сенсацией тут, конечно, не пахло, но местное начальство крутило какие-то свои делишки на глазах у пораженной публики, на что она, публика, была не прочь пожаловаться. Стройка какая-то, о которой нельзя говорить… Подумав, Светлов мысленно махнул на все рукой: в конце концов, если здесь и был какой-то криминал, то, вероятнее всего, не более чем районного масштаба. Вот разве что строительство, о котором шла речь, принадлежало кому-нибудь из крупных московских тузов…

Поднявшись по трем скрипучим деревянным ступенькам и перешагнув порог, он очутился в тесном полутемном помещеньице, разгороженном надвое обшарпанным деревянным барьером. В глубине виднелся округлый, выкрашенный тускло-черной краской бок печки-голландки, а справа от входа, у стены, под сенью чахлого фикуса сверкали новенькими никелированными замочками ряды аккуратно пронумерованных абонентских ящиков. На стене напротив входа тикали старые электрические часы с пожелтевшим циферблатом; под часами висело табло с указанием даты и дня недели. Пахло печной сажей, старым деревом, затхлостью и сургучом, рядом с архаичными весами для взвешивания посылок, свернувшись клубочком, спал полосатый котенок. Больше в помещении никого не было.

— Привет, — сказал котенку Дмитрий. — Это ты здесь за главного?

Котенок, не поднимая головы и даже не открывая сладко зажмуренных глаз, повернул в его сторону треугольное ухо. В глубине помещения, за барьером, скрипнули половицы, открылась дверь, и Дмитрий увидел дородную тетку в синем рабочем халате, из-под которого виднелся украшенный кружевами воротник кремовой шелковой блузки.

— Здравствуйте, — включая самую обаятельную из своих улыбок, сказал Дмитрий. — Это вы тут главная?

Тетка сдержанно поздоровалась в ответ, подошла к барьеру и неторопливо утвердилась на скрипучем полумягком стуле, выжидательно уставившись на Светлова снизу вверх сквозь прямоугольные линзы очков в тонкой золоченой оправе. Взгляд у нее был цепкий, и Дмитрий понял, что тетка сразу заметила и то, как он одет, и его прическу, и манеру говорить, и висящую на груди фотокамеру, суперсовременный вид которой яснее всяких слов говорил о ее немалой цене. Притворяться трактористом из соседней деревни вряд ли имело смысл, а козырять своим журналистским удостоверением Дмитрию по вполне понятным причинам не хотелось. Оценив обстановку и личность собеседницы, Светлов открыл рот и сказал то, что показалось ему наиболее подходящим в данный момент:

— Я с телевидения. Передача «Жди меня». Слышали о такой?

Он сразу понял, что избрал верную тактику. Тетка за барьером восхищенно вздохнула, прижав к монументальному бюсту натруженную ладонь. Другую ладонь она по-бабьи прижала к щеке, и даже сквозь очки Светлов с растущей неловкостью заметил, что на ее глаза навернулись слезы.

— Ой, — почти пропела тетка. — Ой, правда?

— Да, — скромно подтвердил Дмитрий, думая о том, что общение с Филатовым дурно на него влияет. Вот он уже и в самозванцы записался…

— Ой, я же ни одной вашей программы не пропускаю! Такая передача, такая передача! Честное слово, каждый раз сяду перед телевизором и реву в три ручья. Так жалко людей, так жалко, вы не представляете!

— Почему же, — возразил Дмитрий, — очень даже представляю. Потому и работаю в «Жди меня», а не где-то еще.

— Да, конечно, правильно. — Почтальонша вынула из рукава халата скомканный платочек, ловко обмотала им указательный палец и отработанным жестом промокнула мокрые глаза, не снимая очков. Внезапно лицо ее стало подозрительным. — Только что-то я вас ни разу по телевизору не видела, — объявила она.

Светлов понял, что у него вот-вот спросят документы, и с улыбкой развел руками.

— Так ведь я же не ведущий, — сказал он. — Я не снимаюсь, я людей разыскиваю, понимаете? Я даже в студии, где программу снимают, ни разу не был. Как-то все некогда, недосуг. Столько работы… Вы себе не представляете сколько.

— Так вы и Игоря Квашу не знаете? — не скрывая разочарования, спросила тетка. — И Машеньку?

— Почему же, — возразил Светлов. — Встречаемся по работе. Но тоже, знаете, нечасто. У нас ведь очень разная работа, и потом… Ну, в общем, кто я, а кто они… Вы ведь тоже свое начальство нечасто видите, правда?

— Скажете тоже, — усмехнулась тетка. — Мое начальство… Век бы его не видела, начальство это! Так вы здесь по работе или так, проездом? — спросила она с живым любопытством.

— По работе, — сказал Дмитрий. — Ищем одного человека.

— Так, может, я его знаю? — оживилась тетка.

— Это бы, конечно, было просто здорово, — с хорошо разыгранным сомнением произнес Дмитрий. — Да только он не местный. Дача у него здесь, что ли… Его московский адрес мы нашли, а вот самого не застали. А дело, понимаете, срочное, вот мы и носимся по району как угорелые, пристаем с расспросами, людей от дела отвлекаем…

— Дача? — переспросила тетка. — Дачников здесь мало. От Москвы далековато. А как фамилия-то вашего дачника? Может, знаю все-таки.

— Дымов, — сказал Дмитрий. — Александр Дымов.

— Ну как же! — обрадовалась почтальонша. — Да конечно же, знаю! Как же не знать, когда он у нас ящик абонирует! Один на все почтовое отделение, — добавила она сердито, указывая на стоявшую в углу секцию абонентских ящиков. — Вон, понаставили… Чудит начальство! Кому они тут нужны, эти ящики? Деньги им девать некуда, вот что я вам скажу.

— Это точно, — поддакнул Дмитрий. — Лучше бы зарплату вовремя выдавали, а то ящики какие-то… Так что Дымов?

— А что Дымов? — пожала плечами тетка. — Заезжает иногда, почту забирает. Машина у него такая приметная, оранжевая. Жена его, та на синей ездит, на иностранной. Богато живут. Непонятно даже, зачем им дача в наших местах. Получше, что ли, не нашли?

— А где у них дача? — пошел напролом Светлов. — Понимаете, нам бы его найти поскорее. Родственник, который его ищет, сейчас в Москве. Через три дня уезжает, вот какая незадача.

— Рада бы помочь, да не знаю я. Я ведь приезжая, с Кавказа беженка. Это у местных надо спросить. Вон, алкаши тутошние возле магазина пиво пьют, и товарищ ваш с ними. — Она кивнула на окно, за которым виднелась площадь и угол магазина. О, и Степаныч уже тут как тут!

— Степаныч — это кто?

— Степаныч-то? Ну как же! Власть местная. Мэром себя величает. И смех и грех, ей-богу! Мэр…

Светлов выглянул в окно и увидел какого-то пузатого коротышку в мятом костюме и полосатом галстуке, который присоединился к разговору на крыльце магазина и теперь, энергично размахивая руками и трепеща жеваными полами пиджака, что-то горячо и напористо втолковывал Филатову. Филатов смотрел на него сверху вниз со знакомым Дмитрию полупрезрительным выражением, обычно предшествовавшим у него рукоприкладству. Нужно было срочно спасать местного мэра, который не знал, с кем связался. К тому же почтальонша уже сказала все, что знала, и пытать ее дальше не имело смысла.

Торопливо распрощавшись со своей собеседницей, Светлов вышел на площадь и сразу же окунулся в атмосферу бушевавшего здесь скандала.

— Я не позволю! — размахивая руками перед носом у Филатова, кричал так называемый мэр. — Что это еще за самоуправство?! Это еще проверить надо, какие вы корреспонденты! Кто давал разрешение на съемку?!

— Самоуправство?! — ревел Филатов, пропустивший вполне законные вопросы главы местной администрации мимо ушей. — Это, по-вашему, самоуправство?! А давать разрешение на строительство в природоохранной зоне — это не самоуправство? А препятствовать представителям прессы общаться с населением — не самоуправство?! А взятки брать — не самоуправство?! Не хотите разговаривать с нами — будете говорить в прокуратуре!

Аборигены, которых за время отсутствия Светлова стало заметно больше, наблюдали за развитием скандала с боязливым любопытством. Некоторые потягивали пиво, отдавая должное угощению «столичного корреспондента». Дмитрий не без труда протолкался к центру толковища, расчехлил фотоаппарат и сфотографировал господина мэра во всей красе — багрового, растрепанного, раздутого от злости, как вытащенная на поверхность глубоководная рыба.

— Прекратите съемку! — взвизгнул тот, запоздало заслоняясь ладонью. — Я запрещаю! Вы меня прокуратурой не пугайте! А за клевету ответите. Вас самих сажать надо!

«Золотые твои слова», — подумал Дмитрий. Он не понимал, что здесь происходит, но видел, что дело зашло уже очень далеко. Непонятно было также, зачем вся эта катавасия понадобилась Филатову.

— Там разберутся, кого сажать, а кого не сажать! — запальчиво возразил Филатов. — Скажите лучше, сколько Дымов сунул вам на лапу за липовое разрешение на строительство?

«Обалдел он, что ли? — удивился Светлов. — Какое еще строительство?»

— Какой еще Дымов? — опешил мэр.

Дмитрию показалось, что коротышка с явным облегчением перевел дух.

— Он еще спрашивает, какой Дымов! — продолжал бушевать Филатов. — Тот самый, который с вашего попустительства строит себе четырехэтажный особняк в природоохранной зоне! Думает, если он писатель, ему все можно!

— Ах, писатель, — протянул коротышка, успокаиваясь прямо на глазах. — Так бы сразу и говорили. Ох уж эта пресса! Вечно они все перепутают, вечно раздуют скандал на пустом месте.

— Не надо! — сварливо закричал Филатов. — Не надо валить с больной головы на здоровую!

— Тише, Юрик, — умиротворяюще сказал один из аборигенов, трогая Филатова за плечо рукой, в которой была зажата полупустая пивная бутылка. — Ты, правда, не туда заехал.

«Он уже и здесь Юрик, — подумал Светлов. — Вот проходимец! Только что это он тут затеял? Ни черта не понимаю!»

— Как это — не туда? — удивился Филатов. — Вы же сами говорили…

— Про писателя никто не говорил, — перебил его абориген. — Про стройку — это да, был такой разговор.

— Что вы все привязались к этой стройке? — возмутился мэр, с лица которого уже сбежал нездоровый румянец, а из голоса исчезли истеричные нотки. — Далась она вам! Профилакторий там строится, для инвалидов, сколько раз можно повторять!

— А Дымов здесь при чем? — тупо изумился Филатов.

— Да ни при чем здесь какой-то Дымов! Какой еще Дымов? Погодите, Дымов? — Мэр почесал переносицу. Он окончательно успокоился, как только разговор ушел в сторону от строительства в природоохранной зоне. — Дымов, Дымов… Знакомое что-то. Так вам Дымов нужен?

— Ну конечно, — с совершенно неуместной обидой произнес Филатов. — Мы журналистское расследование проводим, задание у нас… Вечно они в отделе информации все перепутают! — воскликнул он с досадой. — Так особняк не его?

— Говорю же, никакой это не особняк, а профилакторий для ветеранов труда, — отмахнулся мэр.

— А говорили, для инвалидов, — подловил его Филатов. — Крутите вы что-то, Андрей Степанович. Может, его все-таки Дымов строит?

— Не дурите вы мне голову! — отмахнулся мэр, продолжая задумчиво сандалить кончик носа. — Дымов…

— Так это ж москвич, который третий кордон купил, — неожиданно вмешался какой-то худой, сутулый мужичонка с вислыми прокуренными усами. — Жена его на прошлой неделе у меня ящик заказывала.

— Ящик? — удивился Юрий.

— Ну! Здоровый такой ящик, два метра на восемьдесят сантиметров и почти полметра в глубину. Насилу в машину впихнул. Говорит, для картошки. Красивая баба, гладкая.

— Погодите, — строго сказал Юрий, — что вы ко мне с какими-то ящиками… Что значит — купил кордон? Вы что, государственным имуществом торгуете? — спросил он у мэра и тут же повернулся к Дмитрию: — Это надо проверить. Может получиться сюжет.

— Да проверяйте на здоровье! — снова взбеленился мэр. — Вот ведь бестолочь-то! Езжайте и проверяйте, там все по закону! Кордон этот еще десять лет назад ликвидировали, если хотите знать, а денежки в бюджет с неба не валятся. Если покупатель есть, почему не продать? Лучше, что ли, если изба так, задаром, сгниет?

— Надо проверить, — непримиримо повторил Юрий и снова обернулся к вислоусому. — А его жена сама за ящиком приезжала? На оранжевых «Жигулях»?

— Не, — помотал головой вислоусый. — «Жигуленок» этот его, москвича, а жена на иномарке ездит. Синяя такая, почти что черная, как ее… «Су…», «Бу…»…

— «Субару»? — внезапно охрипшим голосом подсказал Филатов.

— Во! Точно, «Субару»!

Дмитрий посмотрел на Юрия и вздрогнул, увидев, как его лицо буквально на глазах покрывается смертельной бледностью.

… Дымов проснулся со странным ощущением: ему казалось, что во сне он видел свой рассказ, и не просто видел, а принимал в нем участие в качестве какого-то нового, непредусмотренного сюжетом персонажа, этакого стороннего наблюдателя, поочередно вселявшегося в героев повествования. Этот незримый вездесущий дух, кажется, попал впросак, ухитрившись под занавес вселиться в тело, обреченное на медленную, мучительную смерть. Положение у него было незавидное, и Дымов порадовался тому, что вовремя проснулся.

Некоторое время он лежал на спине, отдыхая и испытывая блаженное ощущение, знакомое каждому, кому доводилось просыпаться посреди ночи от привидевшегося во сне кошмара и обнаруживать, что это всего-навсего дурной сон. Потом ему стало интересно, ночь сейчас или утро, и он открыл глаза.

Получилась какая-то ерунда. Дымов решил, что еще не совсем проснулся, закрыл глаза и снова открыл.

Ничего не изменилось. Вокруг по-прежнему было темно и тихо, как в могиле. Если это и был сон, то какой-то уж очень странный. Впрочем, перепутать сон с явью, вопреки утверждениям некоторых писателей, на самом деле очень трудно. Дымов точно знал, что уже не спит, что проснулся… только непонятно где. И с кем.

Да, где бы он ни находился, он был здесь не один. На плече у него, щекоча щеку почти невесомыми прикосновениями разметавшихся во сне волос, лежала чья-то голова. То есть он предполагал, что это голова, потому что… Ну а что еще там могло лежать?

Можно было предположить, что эта голова принадлежала Ольге. Но тогда было непонятно, почему Ольга спит, не производя ни единого звука и совершенно не шевелясь. Даже когда человек спит очень глубоко и дышит очень медленно, грудь его все равно поднимается и опускается, а тут…

И почему, черт возьми, от Ольги так воняет? К зубному ей, что ли, пора? Или она это… гороха на ночь наелась?

Только теперь до Дымова дошло, что пахнет действительно крепко. До сих пор он почти не чувствовал запаха — привык, надо полагать, принюхался, — а сейчас вдруг ощутил его в полной мере, и его едва не вывернуло наизнанку. Никакой горох и тем более никакой, даже самый запущенный, кариес не дал бы такого запаха, да еще в такой концентрации. Если эта вонь исходила от Ольги, оставалось только предположить, что супруга Александра Дымова умерла не меньше недели назад и уже успела основательно протух…, то есть разложиться.

Но, как ни назови процесс, конечный продукт от этого меньше вонять не станет. Нет, Ольга — живая Ольга — так пахнуть не могла. Так что же она, и впрямь умерла?

По здравом размышлении Дымов решил, что это какая-то чушь. Как Ольга могла умереть, да еще и, извините, разложиться, лежа у него на плече? Он что, спал целую неделю? Вряд ли. Так что это — шутка какая-нибудь?

Этот вопрос показался ему странно знакомым, но разбираться в этом ощущении было просто некогда — у него хватало иных, гораздо более острых ощущений, и что-то подсказывало, что в самом скором времени их станет еще больше.

Осторожно, словно боясь, что его укусят, Дымов протянул свободную руку и ощупал то, что лежало у него на плече. Пальцы скользнули по волосам и вдруг коснулись чего-то твердого, ледяного, омерзительно липкого, на ощупь отдаленно напоминавшего человеческое лицо.

Дымов в ужасе отдернул руку, попытался вскочить и сразу же с глухим деревянным стуком приложился лбом к чему-то твердому, деревянному. Удар отбросил его назад — испуганного, сбитого с толку, потерявшего ориентацию в пространстве, задыхающегося, с бешено бьющимся сердцем. Он снова протянул руку и ощупал то, что лежало рядом.

Так и есть, лицо. Вот нос, закрытые глаза, а это, должно быть… Да, точно, открытый рот и зубы. Все твердое, холодное… окоченевшее? Да нет же, чушь, чушь! Этого не может быть! Ведь они с Ольгой совсем недавно, буквально накануне, что-то делали вместе, и она была жива и здорова. Может быть, это шутка? Подложили ему в кровать манекен, подсунули под кровать дохлую кошку, занавесили окна, доску какую-нибудь сверху присобачили, шутники… Только что же это за шутники такие, которые так неудачно шутят?

Этот вопрос снова показался Дымову странно знакомым, и он снова отбросил его в сторону, как второстепенный. Прежде всего надлежало все-таки разобраться, на каком он свете.

Итак, Ольга. Помнится, она приехала на дачу и…

Он снова попытался вскочить и снова ударился головой. Ну конечно! Они отправились в сарай, чтобы перезахоронить Нику, если окажется, что она действительно там. Там, в сарае, Дымов решил избавиться от жены, которая слишком много знала и чересчур вызывающе себя вела, корчила из себя этакую хозяйку положения. Он помнил, что выкопал яму и нашел на ее дне длинный сосновый ящик, подозрительно похожий на гроб. Он помнил, как сбил планки, которые удерживали крышку, и протянул руку жене, намереваясь сдернуть ее вниз, а потом зарубить лопатой и положить в этот же ящик.

Он помнил, что она подала ему руку, помнил, как рванул ее на себя, а потом…

… А потом все пошло совсем не так, как он планировал. Падая в яму, Ольга, словно только того и ждала, вдруг вынула из кармана правую руку, в которой мелькнуло что-то белое. В следующее мгновение она всем своим весом обрушилась на Дымова, сбив его с ног и пригвоздив к земляной стенке свежевырытой ямы, и тут же к его лицу плотно прижался влажный, знакомо пахнущий хлороформом носовой платок. От неожиданности Дымов сделал глубокий вдох, и это было последнее, что он помнил…

Он шарахнулся в сторону от того страшного, омерзительного, что лежало рядом с ним в кромешной тьме, и уперся плечом и затылком в деревянную стенку. Сверху была крышка, позади и справа стенка, а слева…

Вжавшись всем телом в занозистые доски, стараясь не дышать, Дымов нащупал карман джинсов. Слава богу, зажигалка была на месте. Под ним почему-то было полно бумаги — плотной, глянцевитой, похожей на фотографическую, и другой, потоньше, которая противно шуршала при каждом движении. Еще там было что-то на ощупь напоминавшее почтовые конверты, но Александру даже в голову не пришло задуматься, что бы это могло быть, — сначала он хотел получить подтверждение своей страшной догадке. Хотел ли?

Вынимая из кармана зажигалку, Дымов криво, болезненно усмехнулся в темноте. Разве у него был выбор? Разве кто-то когда-то спрашивал у него, чего бы ему больше всего хотелось? О, на этот вопрос он бы ответил не задумываясь! Особенно сейчас, когда больше всего на свете ему хотелось просто проснуться и обнаружить, что все это привиделось ему в пьяном бреду…

Колесико чиркнуло о кремень, выстрелив в темноту пучком оранжевых искр. Дымов поднял зажигалку повыше, пачкая дощатую крышку копотью.

Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы исторгнуть из его груди сдавленный вопль ужаса и отчаяния.

Рядом с ним в тесном дощатом ящике лежала Ника — Ника, умершая, несомненно, не менее недели назад, синяя, жуткая, с провалившимися глазницами и оскаленным в мучительной попытке поймать хотя бы молекулу кислорода ртом. Ладони сжимали исцарапанное горло — похоже, умирая от удушья, Ника пыталась разорвать его ногтями. Сведенное предсмертной судорогой тело было неестественно выгнуто; в неверном свете зажигалки Дымов отчетливо видел, как из открытого рта Ники испуганно выбежал и торопливо юркнул куда-то под одежду довольно крупный жук.

Зажигалка погасла. Дымов успел разглядеть, что в ящике — да нет, пожалуй, все-таки в гробу! — действительно было полно бумаги — каких-то конвертов, печатных листов, фотографий. Он снова засветил тусклый огонек, сжигая драгоценный кислород. Бумага его не интересовала — он и так знал, что это такое. Намного интереснее была надпись, замеченная им прямо у себя над головой, на крышке гроба. «КАК ТЕБЕ ЭТО НРАВИТСЯ, ПОДОНОК?» — гласила надпись.

— Сука! — плачущим голосом закричал он в темноте, которая после режущего глаза огонька зажигалки казалась густой и вязкой, как сырая нефть. — Что ты наделала, сука?! Чтоб ты сдохла, тварь! Ты сдохнешь! Сдохнешь! Сдохнешь!

Он ударил в крышку обеими ногами, но та не подалась ни на миллиметр, лишь в узкие щели, тихо шурша по бумаге, просыпалось немного земли. Дымов стиснул зубы и ударил снова — с тем же эффектом. Он зажмурился, пытаясь взять себя в руки, преодолеть панику. О, он недаром описал в своем рассказе именно такую смерть! Там, в рассказе, Александр Дымов выплеснул на бумагу не только свою обиду, ревность и злобу, но еще и свой страх — самый сильный, самый тайный, самый непреодолимый — страх перед погребением заживо, перед медленным удушьем без надежды и пощады. И теперь ему представилась единственная в своем роде возможность проверить описания этого процесса.

Но все это было уже неважно. Важнее всего было другое: все эти дни его водили за нос, умело играя на его чувствах, заставляя делать одну глупость за другой, все глубже погружая в пучину безысходности, все ближе подводя вот к этому сосновому ящику, изготовленному с таким расчетом, чтобы в нем могли поместиться двое… Все было заранее рассчитано и выверено, а он просто катился, как пущенный с горки вагон, не имея возможности свернуть и остановиться.

Он был невиновен в смерти Ники Воронихиной, но каким же слабым утешением это служило ему сейчас! Ведь Ольга действовала, ни на йоту не отступая от разработанного им самим сюжета. Очевидно, когда он валялся в доме пьяный до бесчувствия, она решила его навестить и случайно прочла рассказ. Надо полагать, идея показалась ей привлекательной, и она воплотила ее в жизнь, украсив лишь кое-какими необходимыми деталями. Например, зачем-то распечатала рассказ и послала его Нике — ведь это именно он лежал сейчас здесь, в гробу, вперемешку с письмами Дымова Нике и ее письмами ему. Зачем она это сделала? Очевидно, чтобы напугать Нику, заставить ее бежать из города, чтобы можно было перехватить ее где-нибудь по дороге, без свидетелей. Кроме того, рассказ Дымова, пришедший по почте почти сразу после ссоры, должен был заставить ее нового приятеля подозревать во всем Александра.

— Сука, — прошептал он в темноте и энергично завозился, переворачиваясь на живот.

При этом его правая рука невольно толкнула труп, деливший с ним узкое пространство ящика. Толчок получился сильным; раздался отвратительный раскатистый звук, похожий на продолжительную отрыжку, и Дымова захлестнула волна зловония, по сравнению с которым прежний запах казался нежным и утонченным, как дорогие французские духи. Он застонал, борясь с подкатившей к горлу тошнотой, но все-таки не удержался, и его обильно вырвало. Мысль о том, что теперь придется умирать в луже собственной блевотины, не доставила Дымову радости, но, освободив желудок, он почувствовал себя лучше — совсем немного, но все-таки лучше. Кроме того, даже запах свежей рвоты вдруг показался приятным — он был поразительно живым на фоне холодного зловония разлагающегося трупа.

Дымов уперся ладонями в пол, попытался привстать на четвереньки. Глубины ящика почти хватило на это; он уперся покрепче и, застонав от напряжения, что было сил начал толкать крышку спиной. Что-то затрещало — не то дерево, не то мышцы, спину пронзила острая боль, руки скользнули на предательской подстилке из почтовых конвертов и фотографий, и Александр со стоном упал лицом в липкую теплую лужу, издающую отвратительный кислый запах.