Струны: Собрание сочинений

Беззвучные недели проползли

Дремотных дней безвольной вереницей,

Усталою, больною, бледнолицей,

Туманною – над лоном злой земли.

Но вот зовут друг друга журавли,

Летят на юг воздушною станицей,

Горя собрать за трудный путь сторицей

Дар золотой в лазоревой дали.

Так легкий звук, мгновенный и случайный,

Предчувствие гармонии тая,

Раскрыть силен безмерные края.

Так лишь толчок – и словно властью тайной

С сырых песков глухого забытья

Вот в океан уже скользит ладья.

Пословица не мимо молвится:

На жизнь плакаться – Бог смерти не даст.

По оказанному верно исполнится:

Пророчить ведь не я, а народ горазд.

Хорошо по-Божьи жить, не маяться,

Милым стал бы тебе весь Божий свет, –

И от горя лютого душа не печалится,

И о радости нужды в забвеньи нет.

Простит ли мне душа благая

И милостная до конца,

Что наподобье попугая

Или ученого скворца –

Я всё твержу одно и то же

В стихах и в прозе – так давно,

Хоть неучтиво, непригоже,

Уж как заладил – всё одно?

Раскройте же листы альбома

И непочатую тетрадь,

Чтобы, спокойно сидя дома,

Цветы волшебные сбирать. –

И здешних роз благоуханней

Ведь развернется сей же час

Моих заветных пожеланий

Неизглаголанный Шираз.

С первым громом – конец весне.

Слава Богу! Ведь легче дышится,

И не то чтобы тверже мне, –

Пусть и жизнь, и судьба колышется;

Но смотри: этот круглый лист

От дыханья земли качается:

Как он влажен, наполнен, чист,

И к листам, и к ветвям ласкается!

Выходи, появись в окне

И не бойся, что гром послышится:

Слава Богу! Конец весне:

Жизнь жива! Правда, легче дышится?

Как душа жива помимо тела

И ширяет на лету своем

Над скудельным тесным бытием

И земною стать не захотела;

Но горит к безвольному во зле

Светлою слезой благоволенья,

Но невольно любит на земле

Милой плоти легкие томленья, –

Так идешь вдоль пыльной мостовой

Ты, Психея, и с улыбкой ласки

Взглядом ловишь отсветы и краски,

Жалкой жизни сон полуживой;

А над миром брения и былья

Уж в ином, животворящем сне

О родной, о вольной стороне

Всё шумят ширяющие крылья.

Если в вешней затихнувшей роще

В осиянной лазурной ночи

Вдруг мелькают сквозь ветви лучи,

Я гляжу всё спокойней, всё проще,

Лишь дыханью шепчу: замолчи…

Легче, легче, свободней, свободней,

Словно белая лань в полумгле –

Так идешь по зеленой земле,

По любимой, свободной, господней,

Ты – с лучистым крестом на челе.

Легким лучом серебрятся

Воды вечерние,

Сладко их плеску вверяться

Всё непомернее.

В ласке луны

Вольной волне

Песни даны –

И мне.

Дышат они еле слышно

В тайне затишия;

Вьются и лунно, и пышно

Четверостишия.

Лунность иной

Той полноты

Слушай со мной

Лишь ты.

Не нужно мне предлога

Для песен о тебе,

В душе моей так много,

Не долгая ль дорога –

Моей судьбе?

Но медленно и вяло

Унылое житье,

Простора мало, мало,

Гнести меня устало

Ярмо мое.

Одна моя отрада,

Что бродишь ты в саду.

Хоть высока ограда,

Мечта за нею рада

Забыть страду.

Настало бабье лето,

День лучше ото дня.

Ах, что же, что же это!

Иль песня, недопета,

Томит меня?

Дар улыбки – великий дар,

Только избранный им отмечен.

Просветлеет и млад, и стар,

Кто воспримет твой тихий дар

Кто улыбкой твоей привечен.

Даже грусть, даже скорбь свою

Словно людям отдать готова

Ты в улыбке – и я пою

Эту грусть, эту скорбь твою,

Как улыбки живое слово.

И месяц мил чистейшей тониною,

И словно влажны звезды. Не вчера ль

Ушел от нас еще один февраль,

А нынче новый март манит весною?

Пускай же где-то негою иною,

Сладчайшею цветет живая даль,

Где из-за гор свой дух струит миндаль

Душистою и думною волною.

Ведь и в благословеннейшей стране

Венки пирам и дружбе приносила

Не роз и миртов царственная сила:

Певцы любили с ними наравне

Укроп, петрушку; чтили их свирели

Не Филомелу – ласточкины трели.

Верю, что так: из удивленья

Всё родилось наше искусство.

Ты предо мною – я потрясен.

Вот – я пою песни мои.

Молвишь, смеясь: «Песню я слышу;

Только, певец, ты простодушен».

Я же в ответ: «Шутка – и гимн.

Небо внизу – небо вверху».

Часы спокойно пробили четыре,

И я тревожен: горек мне рассвет.

Дышала грудь размеренней и шире,

И словно мнилось мне, что больше нет

Глухих обид и мелочных сует.

В несчастном пробуждающемся мире

Два женских лика; из-за мглистых лет

Один всплывает: на волшебной лире

Таинственно и сладостно воспет,

Улыбчив он и чист в пыли клевет.

Другой всегда стоит передо мною

Загадочно далекой и родною

Улыбкою – и в этот смутный час

Печален свет расширившихся глаз.

В ночи вручен доверью и покою,

Теперь слежу с тревогой и тоскою

Рассветный путь. И, немощный, погас

Нестройных струн едва запевший глас.

Я помню миг полноты

Глубокого вдруг дыханья,

Когда с камней мостовой

Я мягко ступил на землю.

Так долго был я в плену,

Так нудно втайне изныло

Всё тело без той земли,

Что неба ему дороже.

Идти по голой земле –

Дорогой, тропинкой малой,

Ступать по траве живой,

Зеленой, влажной, пахучей,

Да, вот отчего тогда

И песня легко запела,

И тихо слушала ты

И молча мне улыбнулась.

Помните, друг мой, у Толстого

В «Войне и мире» старый дуб?

Как он, гляжу вокруг я снова –

И свет становится мне люб.

Гляжу вокруг – да и сам не знаю:

Что на земле? и что во мне?

Странно радоваться маю,

Песню детства петь весне, –

Ну, а сейчас-то, в сентябре-то,

В камнях московских, под старость лет?

Каким теплом душа согрета,

Встречая серенький рассвет?

Расти, дышать – не в родном лесочке –

Пусть на юру и на ветру!

Лезут клейкие листочки

Сквозь кудрявую кору.

Прости меня! Так часто о себе,

Непрошеный, с тобою говорю я –

И весь раскрыт, то плача и горюя,

То просветлев доверием к судьбе.

Но как молчать, когда помнится снова:

Чуть дрогнула живая тишина?

Не песня ли душе возвращена,

Устам немым – обетованье слова?

Хоть только блик мелькнул из темноты

Не знаю, что: отрада или мука –

Предчувствие очнувшегося звука —

И вот уже – передо мною ты,

И стройным то, что, смутное, томило,

К твоим коленам принести мне мило.

Если спрошу: от этого дня

Что отстоялось?

Внове ли мучит, тешит меня

Малая малость?

Или опять – и грезы мои,

И неизменней

Тайные язвы – старой змеи

Злых угрызений.

Новая боль – твоя и моя –

Груз налагая,

Радостна, крепость в мышцы лия

Ноша благая.

Глянь из окна: как всё замело, –

Камни и крыши!

Воздух прозрачен, тихо, бело;

Словно светлей, что было светло

Краше и выше.

Ветер снова за окном

Плачет как ребенок,

В нем, сердечном, в нем, родном,

Бесприютнике ночном.

Голос мой ли звонок?

Всё о том же, об одном.

Неизбывном, вековом

Залился спросонок?

Плачу я но всей земле –

В поле, в доле, в лесе –

В нищей жуткой черной мгле,

В каждой хате на селе,

В городе и веси –

О родном ребячьем зле,

Вековечной кабале,

Неуемном бесе.

Вон – кружит, вот-вот – к окну!

Как его миную?

Не усну я, не усну,

Плачу – за тебя одну,

Плача, именую

Как родную сторону

В вековом ночном плену

Сторону родную.

Ты не спишь и ты одна,

Милая, родная:

Не до сна ведь, не до сна,

Слушай, слушай у окна

Вести ветра, – зная:

Ты ли, я ли, в нас – она,

Вся родная сторона,

Сторона родная.

Я никогда не видел

Индии тайн жемчужных,

Песни безмолвной не слышал

Губ твоих побледневших.

Гиацинт – женское имя.

Я никогда не вижу

Тихого ридинг-рума –

Круглой комнаты чтений,

Где о тебе я гадал бы.

Гиацинт – женское имя.

Я никогда не увижу

Глаз твоих потускнелых,

Черт твоих искаженных,

Явной тайной дрожащих.

Гиацинт – женское имя.

Я год закончил мирною картиной,

Улегшейся в оправу легких строф.

Но в заключенье тканью паутинной

На ней налег седой тоски покров.

Когда-то друг мне молвил пожеланье –

В идиллию включить наш грозный век;

Не правда ли, в таком повествованье

Поэт бы злу исход благой предрек?

В него поверьте, с нашей тяжкой былью

Соединив желанную красу.

Пусть год грядущий мглу нам явит пылью, –

Идиллию тогда вам принесу.

Бьется птица в клетке

Или в злом силке;

Петь бы ей на ветке

Да в родном леске!

Пожалей певичку,

С миром отпусти, –

Примут невеличку

Вольные пути.

Или возвратится,

Только позови,

Ласковая птица,

Пленница любви?

Милы ей тенетца,

Сладко забытье, –

Только и поется,

Где жилье твое.

Не в душистом поле,

Не в листве живой,

Волен лишь в неволе

Голос гулевой.

Петь о вешнем цвете,

О живой тоске –

То ли в целом свете?

То ль в твоей руке?

Скоро ночь задышит цветами

Прямо в небо, к цветам нетленным

Не над мукой нашей и нами, –

Ах, не нам, и больным, и пленным.

Но далеко – нет, не далеко,

Только там, где простор и воля;

Где стеной не замкнуто око,

Пьет и луга разлив, и поля;

Где шептанья злака и былья,

Словно песню, впивает ухо;

Где невольно ширятся крылья

И глубоко дыханье духа.

Там по-детски возгласы птичьи

Пропоют с позабытой силой

В простоте и в вечном величье

О любви, нам навеки милой.

Сквозь нашу скорбь, сквозь нашу боль,

Сквозь искаженные черты

Всего, что в мире видишь ты, –

О, только сердца не неволь,

Пробиться ты ему позволь

К дыханью вольной красоты.

Она, нетленная, жива

И, как далеким временам,

Близка и животворна нам:

Лишь тайны темные слова,

Ее живого торжества,

Подобны давним, смутным снам.

Глубинной памятью о ней

Ее дыханье улови

И горестно благослови

Любовь твоих страдальных дней:

Она надежней и верней,

Как храм, стоящий на крови.

Есть люди-звери — от крота до льва —

Жильцы земли, воители земного:

От слепоты до солнечного зова

В них родина владычная жива.

Есть люди-рыбы: им глуха молва,

Как сквозь кристалл прозрачного покрова:

Они плывут и внемлют рыбье слово,

И видят свет другого естества.

Но есть иные. Чуть, едва-едва,

Касаясь праха, – вот ширяют снова

Стихиею воздушною, иного

Сияния полны и торжества

В полетах белокрылых – голубого.

То люда-птицы: ими жизнь права.

Иволга, иволга

С грудкой золотой,

Иволга, иволга

С песнею литой!

Как поешь ты, иволга, –

Век не для нас, –

Ты не любишь, иволга,

Пристальных глаз?

В куще ли иволга

Лип листвы густой?

Нет тебя, иволга,

За густой листвой.

Издалека, иволга,

Дали мила,

Голос полный иволга

Вновь разлила.

Иволга, иволга

С песней литой,

Иволга, иволга

С грудкой золотой!

Синие тени от желтых огней

В бледной улыбке рассвета;

Дым, перед ней и бледней, и нежней, –

Вьется, теряется где-то.

День поневоле подходит к окну,

Жалкой улыбкой кривится;

Дымом прильну я к окну – в глубину,

Где-то, где ночь мне приснится.

В белую кану Иванову ночь

С желтыми в небе кострами.

Сердце, пророчь: сердцу вмочь превозмочь

Свет в фимиаме, во храме.

Вот тебе мое проклятье

Навсегда от сей минуты:

Будь несметно ты богата,

Но – когда лишишься вкуса.

Апельсин возьми, дитя,

Что в своем саду сорвал я;

Но не режь его ножом:

Сердце в нем мое томится.

Было б тысяча душ во мне,

Сразу б отдал их тебе;

Нет во мне их, – лучше возьми

Тысячу раз одну.

Ах, не важничай, сеньора,

Что высокого ты рода:

Ведь и для высоких башен,

А бывают лестницы.

Всё о том же, всё об одном

Лепечут мои минуты,

Когда, как в краю ином,

Возносятся легким сном

Томленья тяжелой смуты.

И в этом тончайшем сне

Расширяются плавно крылья,

Воздушной неся волне

Уже не трудную мне

Блаженную боль усилья.

А сегодня ночь – забытью

Моему – иная услада:

Всей грудью дышащей пью

Страдальную песнь твою –

И мне ничего не надо.

Усилья былого нет,

Нет в упругом дыханье боли,

И нездешний воздух и свет

Слезами тихо согрет:

Не в своей, а в твоей я воле.

Как брызги пенные блистающей волны

Кипят могучею игрой глубинной мощи

И в шелесте листа таинственно слышны

Колеблемые ветром рощи,

Так Божьего певца один простой запев,

Не ведая своей отчизны величавой,

От мира вышних сил на землю отлетев,

Нам дух поит хвалой и славой.