Струны: Собрание сочинений

Пленен я старою Москвою,

Но всё ж, от вас не утаю,

Ее сочувственней пою

Души тончайшею струною

Как современницу свою –

Не ту, что жадно на Арбате,

Предавшись сытой суете,

Не мыслит ныне о расплате

За Русь, что страждет на кресте.

Но крест несущую достойно

В душе послушной до конца,

Встречая всё, что так нестройно,

Улыбкой светлого лица;

Но созидавшую – давно ли? –

Красу, достойную Москвы,

Чей образ и в страстной юдоли,

И в творческой грядущей доле

С былым согласный стройно – вы.

Какая боль – и свет какой!

И перед этим женским светом

К чему в томленьи недопетом

Вся песнь твоя – с твоей тоской?

К тому, что втайне не она ли,

Дыша эфирностью высот,

Нежданно к строю вознесет

Свои нестройные печали.

Так лучше затаи в тиши

Свои молитвы и хваленья,

Коль служит им для утоленья

Святая боль иной души!

Но, может быть, хоть на мгновенье

Мой отраженный слабый звук

Ей принесет меж долгих мук

Отрадное самозабвенье.

Не нужно мне уютного тепла,

И камелька, и мирных тесных стен.

Вся жизнь вокруг мне вовсе не мила:

Ее тоска смятеньем замела,

Ее обвил людской и пленный тлен.

Меня зовет дорожная клюка,

И легкая котомка древних лет,

И доля, что от века нам легка,

И ветер, веющий издалека

Туда далеко, где пределов нет;

Где непохоже завтра и вчера,

Но и слились, как русла вешних рек,

Где жизни ширь бездумна и мудра,

Что детская молитва иль игра,

И как безгрешен грешный человек.

Сладко песней мне делиться,

Где – пускай едва слышна –

К сердцу, что весною птица,

Так доходчива она.

Но еще милей и слаже,

Если слушает ее

Сердце – сердце, где она же

Восприяла бытие.

И понять ли, что такое

Улыбнулось тайно мне,

В этом трепетном покое,

В этой чуткой тишине, —

В этом строе, в этом свете,

Где страдальною слезой

Одинокою – в поэте

Осиян напев земной?

Я шел холодный и пустой,

Я нес постылый груз –

Я мог пленяться красотой

Преодоленной и простой

В неволе тленных уз.

И в мире новом я иду,

По-прежнему согбен,

И помню должную страду,

Но словно в радужном саду

Познал я новый плен.

И стала ноша легче мне,

Но песней грудь полна –

И залила меня вполне

Навстречу радужной волне

Певучая волна.

Малым младенцем я плакал от боли.

После я в жизнь перенес

И сохранил по душе и по воле

И возрастил на лелеянном поле

Дар благодатнейший слез.

Собрал сосуд, расплескаться готовый;

Но, упадая без сил,

Хоть бы блуждал я и темной дубровой,

Скупо делился со скорбью суровой,

Щедро – любви расточил.

Ныне под редкой осеннею сенью

Вновь до краев налитой

Слезный мой дар я несу умиленью,

Весь предаваясь немому хваленью

Перед живой красотой.

Я не знаю, я немею…

Или я назвать не смею

Этой тонкой, радужной волны?

Это – крылья? Это – сны?

Но не смея, но не зная,

Вижу я: вся жизнь – иная

И цветет широко предо мной…

Звездной россыпью? Весной?

Это небо, эту землю

Осязаю, чую, внемлю,

Словно сердца трепеты в груди…

Затаись? Поникни? Жди?

Не таюсь я и не жду я:

Вот нахлынули, ликуя,

Звуки на меня со всех сторон!

Весть? Молитва? Песня? Стон?

И тени уносятся, тая

Пред ликом светлым твоим;

Поет тишина святая,

А я вдали томим.

Томим одиночеством думы

О тесной, скудной земле, –

И слышу немые шумы,

Рожденные во зле.

Бессонной пустынной тоскою

Изныла душная грудь;

Не жаждет она покою,

Но – мук живых вздохнуть.

И с ними, и с ними в разлуке

Мои бессонные сны…

А смутные эти звуки

Тебе уж отданы.

Ты ли, странница, ты ли, паломница,

Не тоскуешь по тихой судьбе,

Что так вольно, так молодо помнится

В этой келье уютной тебе?

Тихий свет разольется по горнице,

Где лежишь на страдальном одре, –

И бывалая воля затворнице

Снится в душной и тесной поре.

За стеною людская сумятица

День и ночь неусыпно слышна:

Всё кругом, одержимая, катится

И бормочет… А здесь тишина.

И к иной тишине сердце тянется,

Вьется светлый и радостный путь,

И идет неистомная странница

Всей широкою ширью вздохнуть.

Мои летучие напевы

Легко приемлет тишина;

Цветочной пыли тоньше севы

Полуденного полусна.

И молчаливые тревоги

Восходят на живом пути,

Заворожительны и строги –

Воздушным цветом процвести.

И хоры стройные поплыли,

Благоуханье стало звук,

И светлым дымом вьются были

Целенью приобщенных рук.

И затаил свои рыданья

И злую жизнь постигнул день,

Как легкого недомоганья

Отдохновительную тень.

Когда в ночи, покинув блажь людскую,

Я прихожу в постылый угол мой,

Я здесь один с бессонницей тоскую,

Заворожен полуночной зимой.

Мне холодно, мне пусто, мне уныло

И горько мне за наше бытие,

Где сердце всё как будто не застыло

Усталое и глупое мое.

Но странный миг: опять его биенья

Ответствуют падению стиха,

И во хмелю чужого упоенья

Вся жизнь его улыбчиво-тиха.

Грудь поднята упругою волною,

Из глаз бегут горящие струи,

И восстают сквозь слезы предо мною

Над зимнею бессонницей ночною

И светятся над ней черты твои.

Я научаюсь любить

Одиночества злые минуты:

Рвутся, как сладкая нить,

Все мирские ненужные путы;

В сердце же вдруг напряглись,

Словно стройные струны созвучий,

Вдаль протянулись и ввысь

К отдаленному – связью певучей.

Ты не один, не один

И для радости брошен безлюдью:

Сколько душевных глубин

Ты коснешься горячею грудью!

К боли ль польются твои

До услады страдальные звуки, –

Скажут отзвучий рои:

В одиночестве нету разлуки!

Радостью Люлли и Куперена

Встречен был белеющий рассвет –

Засверкала искристая пена

По волнам первоначальных лет.

И душа моя помолодела,

Позабыла о добре и зле,

Юной силой заиграло тело

На весенней благостной земле.

Гайден, Гендель, Вебер зазвучали

В свете обновившегося дня –

Строгим, чистым, светлым, как вначале,

Поглядело небо на меня.

Понял я, что стройными хвалами

Ты раскрылась, духа не тая,

И в живом нерукотворном храме

Разлилась волной мольба твоя.

И горький вкус во рту, и голова кружится,

И расслабление по телу разлилось,

И трепыхается подстреленная птица

В груди стеснившейся, что день пронзила ночь.

Целительница-ночь раскроет крылья духа,

И пламенный покров развеется как дым –

И слышно явственно таившееся глухо,

Крепя живую грудь дыханьем молодым.

В полусознании кружения дневного

Я, словно в немощном докучном полусне,

Давно знакомое слежу опять и снова,

И сквозь толпу теней ты недоступна мне.

Водительница-ночь как бы родного края

Предел возлюбленный раскроет предо мной –

И постижима ты, и, на тебя взирая,

С тобой лицом к лицу я на тропе земной.

Ничего-то я не знаю!

Что со мной? Скажите мне:

Или сказочному краю

Верен я по старине?

Ах, как радостно, как славно!

Помню, в юности моей

Было – словно бы недавно –

Много светлых вешних дней.

И теперь в окно мне странно

Луч веселый поглядел,

На мороз я вышел рано, –

Снег и ал, и синь, и бел!

Что же это, в самом деле?

Солнце жарко, холод лют,

Золотистые капели

Слезы смеха с крыши льют.

И пушистые сугробы,

Щуря искрящийся взгляд, –

«Отогреть бы нам кого бы? —

Благодушно говорят:

– Но, мороз, не тронь, не балуй,

Проходи-ка стороной».

Этак я могу, пожалуй,

Полюбить и свет дневной!

Не пойму, какою силой

Эта зимняя весна

Стала вновь желанной, милой,

Как в былые времена.

А поймешь, так закружится

Как от сказки голова.

Этак долго ль с толку сбиться,

Перепутать все слова?

Тебя я безвольно несу

Не всё ли, чем сам я владею, –

Видений живую красу

И песню с тоскою моею?

Хотел я поведать тебе

В унылом и горьком запеве

О нищенской жалкой судьбе,

О горе, о злобе, о гневе.

Но ты улыбаешься мне –

И в тихом твоем обаянье

Шепчу: «Это было во сне.

Меня разбудило сиянье».

Как после разлуки

Глаза не напьются глазами

И жаркие руки

К рукам простираются сами,

Живыми ночами

Так ныне с одной тишиною

Встречаюсь с речами

И думой одною родною.

И солнце со мною

Застанет ее – и согрета

Певучей волною

Весеннего раннего света, –

Как песня, пропета

В едином ликующем звуке,

И сердца поэта

Касаются милые руки.

Ах, как мог бы быть мир хорош

И как я любил его когда-то!

Я помню: в полях зацветала рожь,

А вдали догорала полоса заката.

Глубоко впивал я усталый дух,

Взором плавая в ласковых просторах,

И дышала земля, молилась вслух,

И я слышал пенье, лепет и шорох.

Теперь мечусь в четырех стенах,

Ни земли, ни неба не знаю, не чую.

И только в моих неисходных снах,

Друг мой, тебя я жду, благую.

И вот проходишь ты наяву,

И коснешься меня, и тебе я внемлю,

Небом милым как когда-то плыву,

Вдыхаю цветущую, певучую землю.

Как огласится бор взывающей зегзицей,

Не Ярославною ль, княгиней белолицей,

В Путивле плачущей, невольная мечта

Животворительно и грустно занята?

«Ах, полечу, – речет, – зегзицей по Дунаю,

Рукав бобровый свой в Каяле искупаю,

Омою князю кровь его глубоких ран

На теле доблестном…» Когда же осиян

Передвечерний лес прохладным тихим светом

И влажен и душист, уж полный близким летом,

А песня иволги над ясной тишиной

Прольется полною и стройною волной,

Всей женской бодрою и радостною силой,

Исконной прелестью, улыбчивой и милой, –

Твой просветленный лик всё ярче и родней

Встает над памятью первоначальных дней.

Завспоминаешься и до того

Ты можешь иногда довсноминаться,

Чего и быть, пожалуй, не могло бы,

Но что тебе окажется дороже

Всего, что в жизни грезилось тебе.

И, может быть, нельзя коснуться близко

Другой души, пока не разделил

Ее воспоминаний и не стали

Они твоими.

Пламенный Египет,

Недвижный властелин пустыни мира.

Пустых ночей чернеющая синь.

Огромные неистовые звезды

Прорезывают мглу тысячелетий.

А в этой мгле – непостижимый Сфинкс.

Согбенные ровесники вселенной

Сидят недвижно. Белые бурнусы

И бронзовые лица видны ясно

В неизъяснимом свете. И молитва

Слышна без слов.

И сердце бьется, бьется –

Твое или мое? Всё это было

Там, в вечности. Я вспомнил. Помнишь ты?

Души твоей заветные преданья,

Живую речь твою

С отрадою глубокого дыханья

Самозабвенно пью.

Как ты светла! И как непостижимо

Раскрытое твое

В видениях, как бы текущих мимо,

Иное бытие.

Но я ловлю в их радужном движенье

Незримые черты –

И, чудится, всё ближе выраженье

Их полной красоты.

Одно, одно живое полуслово,

И восстают в тиши

За краем край таинственно-былого

Скиталицы-души.

Так — лишь возьми смычок и скрипку в руки:

Поет одна струна;

Прислушайся: она в едином звуке

Надзвучьями полна.

Душа устала,

А сна всё нет –

И долгих лет

Таких немало.

О, жизни жало!

И яд, и мед –

Всё изначала

Во мне поет.

Но и полет

Слагает крылья

Во мгле тенет

Меж злого былья.

И нет обилья,

Разгулья слов,

Услад усилья

И силы снов.

Мне мир не нов;

В нем нет отзвучий

На страстный зов

Мечты певучей.

И пыл летучий

Поник во мгле

Под низкой тучей

На злой земле.

О, пусть во зле

И в одичанье,

Как угль в золе,

Горит молчанье.

В нем величанье

Тебе, тебе.

Земли вещанье

К иной судьбе.

В одной мольбе

Всё сердце сжало –

Не о себе, –

О, жизни жало!

О, изначала

Поющий бред!

А сна всё нет…

Душа устала…

«Сегодня вечером придет весна», –

Старушка белая мне так сказала;

И в этом лепете душа узнала,

Чем от младенчества жила она.

И все несбыточные сердца сны

Опять подснежниками засветлели

И ожиданиями той весны,

Что мне пророчествовали капели.

Сегодня вечером и ты весне

Ответишь радостью и верой юной,

С самозабвением звуча вполне

Душой певучею и полнострунной.

И незапамятное – как родное

И предносящееся – с ним одной

Незабываемою здесь весной

Взойдет – всеоправдание земное.

Ах, одного прикосновенья

Довольно мне –

И поплывут видений звенья

В невольном сне.

Ты всеми радужными снами

Даришь меня, –

Нет меж виденьями и нами

Завесы дня.

Взгляни, взгляни, какие нити

Сплелись вдали:

То от звезды твоей в зените

Лучи стекли;

И к ним восходит в тихой встрече

Вольней, полней –

Сеть росных слез земных далече

С цветов — огней.

Они горят, не померкая,

Цветут, пока

В моей, прозрачная такая,

Твоя рука.

Прекрасная, прекрасная!

Твержу я день и ночь –

А всё мечта опасная,

Безгласная, напрасная

Не отступает прочь.

И вот ночному, смутному,

Безрадостному мне,

Скитальцу бесприютному,

Загрезилось, как путному,

О вольном вешнем дне.

И вот меня, холодного,

Замерзшего меня,

Постылого, негодного,

Но в холоде свободного

Манит язык огня.

И вновь мне раскрывается:

Не таять и не тлеть,

Не каяться, не маяться, –

А доля выбирается:

Застыть или сгореть.

Среди младенческой толпы воспоминаний

Какое для меня милее и желанней?

Не знаю: всё равно слегка заволокла

Любви к минувшему светящаяся мгла;

Чуть уловимые ответствуют порою

Души растроганной лирическому строю.

И ныне, если ты в тончайшей этой мгле

Меня путеводишь с сияньем на челе,

Невольно вдаль иду от нашей жизни внешней

Тропой росистою навстречу зорьке вешней.

Черемухи сплелись кистями надо мной –

И горько сладостной разымчивой волной

Поят живую грудь. А то – распростирая

Цветистый свой покров, полуденного края

Весна парит, горя. И цветом миндаля

Повеют из-за гор долины и поля –

И горькой сладости дыханью мало, мало –

И жизнью не изжить всего, что миновало.

Промчался вихорь по пескам пустыни,

Взрывая мощно их до глубины

И вдаль стремя торжественно. И ныне

Таинственно встают, обнажены,

Развалины неведомого града,

Почившая великая страна.

Вот-вот стряхнет ожившая громада

Века веков томительного сна.

И возвестят язык тысячелетий

Вещания священные камней,

Премудрые, как старцы и как дети:

От устья дней и до истока дней.

И слово прозвучит – и вещим звуком

Прольется в расширяющийся слух,

Ответив сердца юным, полным стукам, —

И воспарит, расправив крылья, дух.

С пасхальными колоколами

Стихи поплыли, потекли, –

Но над житейскими делами

Меня неправо вознесли:

Мне деловые примечанья

В тяжелый заданы удел;

Вотще заветные звучанья

В слова я перелить хотел.

Мне стыдно прозы стихотворной, –

Итак, я лучше передам

Напев, поэзии покорный,

Благоухающим цветам.

Своим весенним ароматом

Они достойнее – принесть

О восхождении крылатом

Всеозаряющую весть.

Блажен, кто напряжет глубинный слух

И слышит – на осях бегут шары,

Чей радуется разрешенный дух

Участником божественной игры.

В согласии с безмерной сей игрой

Он слышит сердце малое свое:

Болит оно – и в боли некий строй

Всё частное объемлет бытие.

Но те, кому крушение миров

Сквозь даль времен расслышать суждено, –

Над духом их – разодранный покров,

Под прахом – расщепившееся дно.

В разладе сердце нищее болит

И меркнет слух, смежаются глаза,

И скорбный дух лишь горько утолит

Очей любимых жаркая слеза.

А если – та же тишина,

Немотствующая давно?

Ни звука – и душа одна,

Немая, канула на дно.

Ни звука. Ветер бы подул.

Молчит зиянье пустоты.

О, лучше бы паденья гул.

Ведь тишины не слышишь ты.

Она нема, она пуста —

И душно духу жить в тоске,

Сухие раскрывать уста,

Дрожа, как рыба на песке.

Я больше не могу один.

Приди ко мне, дай руку мне:

Ты слышишь взлет былых годин,

Внимавших звучной тишине.

Я помню деда: сельский богомаз.

И ныне под московский вешний звон

В лазурный утренний прозрачный нас

Сочувственно припомнился мне он.

Под куполом качаясь на доске,

Чертить в лазури белые крыла;

В оконце вдруг узнать невдалеке

Горящий крест соседнего села;

Перевести обрадованный взор,

Чтобы увидеть: здесь и там, вдали, –

Вон пашни и луга, река и бор

Свои кресты и купола зажгли;

И напитав лазурной ширью грудь,

Увидеть вновь свод осветленный свой,

К лазури кистью белою прильнуть

И сердцем бьющимся – к любви живой.

А солнца луч широкий седины

Приветливо ласкает и, косой,

На лики вновь расписанной стены

Цветистою ложится полосой.

И звон плывет – весенний влажный звон,

Как над селом, над вечною Москвой.

Воспоминания со всех сторон,

Воспоминания любви живой.

Оглянуться не успел,

Как весна пришла;

Городских смешнее дел

Все мои дела;

Но успел одним глазком

Подсмотреть весну,

Прежде чем засел тайком

К бедному окну.

Глаз к нему не подымал

От листов своих

И трудился, тих и мал,

Бился, мал и тих.

Но в какой-то глубине

Знал: весна светла,

Помнил: ты вошла ко мне,

Ты ко мне вошла.

Ты вела меня в поля –

Чуять вешний дух,

Слушать, как живет земля,

Нежить взор и слух.

Голы были луг и бор,

Юны были сны…

Поднял я к окошку взор –

Листья зелены.

Долгий день томления.

Душный яркий зной.

К вечеру моления

Напряглись грозой.

Что-то там сбывается,

Дальный друг, с тобой?

Маяться бы, маяться –

Да одной судьбой…

Миг – всю тягость скинула

Словом ты родным.

Тут гроза нахлынула

Громом молодым.

«Молнию небесную, –

Молвит, – принимай

В грудь, любви не тесную,

В милый месяц май».

Всё веселюсь – и не знаю,

Куда мне деваться с тоски.

Маюсь, хоть ближних не маю.

И дни мне пустые легки.

Вольно, глубоко дышу я

Расцветшею пышной весной;

Но, одиноко тоскуя,

Печальная доля – со мной.

Вот я один – и запела

На воле в ночной тишине:

Ей предаюсь я всецело

И в ней растворяюсь вполне.

И над тоской заунывной

Высоко, далеко звеня,

Слышится голос отзывный

И нежит печально меня.

День настает – полнолюдный

И плещет, и пляшет, цветя.

Жизнью недальней, нетрудной

Он тешится, мил, как дитя.

Вновь веселюсь – и к покою

Тихонько проходят они,

Словно с пустою тоскою –

Пустые и легкие дни.

Скажите мне, ах, вспомните ли вы

Хотя б одно заветное мгновенье,

Где грусть моя в невольном вдохновенье

Была б созвучна веянью Москвы?

Мне вдалеке, у строгих вод Невы

Отрадное певцам самозабвенье

Вновь зазвучит о вещем откровенье,

Светящемся и сумрачном, увы!

Распутьями трудна моя дорога:

Ночную ли подзвездную чреду,

Полдневную ль как пристань я найду?

Вас – да хранит до милого порога,

Обретшую покров для бурь и вьюг,

Напутствуя, благословенный юг.

По нашей родине печальной

Скитальцы бродят искони

И в тихости своеначальной

Влекут медлительные дни.

Ревнуя дальнему спасенью,

Отрадно страннику в пути

Под мирной незнакомой сенью

Покой, как тайный знак, найти.

А те, кого обстали стены,

Иначе взысканные те

Не знают милой перемены,

Повинны нищей тесноте.

Им – только веянье намека –

Из тесноты до тесноты –

И вот почуешь: там, далеко

Иные дали разлиты.

И на случайном новоселье

Улыбкой тихой в свой черед

Проглянет легкое веселье

И словно роза расцветет.

И всей певучею тоскою,

Всё осиянней и светлей,

На миг душа прильнет к покою

Родных приволий и полей.

И чайник песенку поет,

Вскипая на железной печке,

И тихо лампочка цветет,

Хоть не чета старинной свечке.

И вкусно пахнет, как и встарь,

Мой ломоть хлеба – чуть хрустящий,

Слегка поджаренный сухарь,

К плохому чаю подходящий.

И так же страшный мир широк

И темнотой глядит в окошко,

И так же тесный уголок

Порой пугает хоть немножко.

И так же чем-то жив поэт,

Хотя подчас и друг ироний,

И полуночи легкий бред

Исполнен сладостных гармоний.

Чтоб не спугнуть поющей птички

В моем алеющем саду,

Послушный радостной привычке,

Всё осторожнее иду.

И вечер золотой и чистый

С улыбкой думы на челе,

Зеленокудрый и росистый,

Одною песней голосистой

Дарит возлюбленной земле

И эту легкую прохладу,

И этот свет, и этот сад,

И этот льющийся по саду

Любовной песней аромат.

Какая грусть! Какая

Томительная тишь.

Я медлю, поникая.

Ты плачешь. Ты молчишь.

У ног твоих слезами

И жизнью изойти,

К твоим следам устами

Приникнув на пути.

И стать – дорожной пылью;

Развеяться вдали,

Взлететь небывшей былью

Очнувшейся земли, –

Но вылить в звуки муки

Двух одиноких воль.

Ни встречи, ни разлуки.

Не плачь. Какая боль!

Уже лирическим волненьем

Давно стесняется душа,

С житейским тягостным смятеньем

Расстаться силясь и спеша.

И боль, и милая услада,

Когда, слезой просветлена,

Волну лирического склада

Вольна улавливать она.

И словно бы струею вольной,

Пахнуло с дальной стороны

Певучей песней безглагольной

Крылом затронутой струны.

Пускай душа в изнеможенье

Томится, бьется без конца, –

Одно мгновенное движенье

Неизъяснимого лица, –

И светлый взгляд, и полуслово, –

Желанная благая весть –

И нет уже смятенья злого,

Поется и опять, и снова

О том, что в сердце солнце есть.

Я смотрю: мимозы желтые кисти,

Засмеявшийся луч весенний –

И полны мои осенние мысли

Золотых веселий.

За гореньем разве не ждет сгоранье?

Но горю я, гореть желая –

И, ликуя, пью я твоих страданий

Золотое пламя.

Живешь и ходишь по земле

В своем обыденном жилище,

Болеешь о добре и зле,

Радеешь о насущной нище.

А дух твой реет и живет

В тебе неведомом паренье.

Порой на твой тягчайший гнет

Его забрезжит озаренье –

И ты постигнешь: как волён

Кружиться ветер в чистом поле,

Так дышит, где захочет, он,

Послушный лишь единой воле.

И как в холодной вышине

Он вольно расширяет крылья,

Так и в пылающем огне

Он не сгорит, как наши былья:

Цветет и пламень неземной,

И хлад нездешний, с ним в слиянье

Как благодатное сиянье –

Неопалимой купиной.

Я грустно ухожу к существенности бедной

Из мира благостной и кроткой красоты,

Приявшей злую боль с улыбкой всепобедной

И в сердце нищее роняющей цветы.

Простился и поник, замедлив у порога.

Иду. Но в круге том вновь удержал меня,

Нежданно засияв приветливо и строго,

Свет обаяющий лазурного огня.

И были отблеском покинутого мира

Счастливой девушки мне милые черты,

И я унес туда, где всё темно и сиро,

Черемух нежные и горькие цветы.

Ты уходишь? Помедли со мной

В этот душный томительный час.

Заглушенный дневной тишиной

Милый голос мелькнул и погас.

И томленья цветущего дня

Напояет сверх силы сирень,

И пылая, объемлет меня

Мне уста заграждающий день.

Переполнена душная грудь,

И сдвигаются тесно кусты:

Глубже, глубже, уже не вздохнуть;

В немоте стук висков… Где же ты?

Погоди. Темнота, забытье,

Миг один. Погоди.

Душный стук. Бьется сердце твое

Здесь – в моей – тесной – душной – груди.

Вчера был день рожденья моего.

На важные наводит размышленья

И скромное порою торжество:

День завтрашний – день вашего рожденья.

А нынче день незаходимый тот,

В который Пушкин родился для мира, –

И самое число его поет,

Как вечностью настроенная лира.

Благословен год, месяц, день и час

Небесного к земле прикосновенья –

И в радости да не смущают нас

Незрячести людской предрассужденья.

Рожденной в мае, маяться ли той,

Что красотой сияет вдохновенной?

И на земле над бренной маятой

Да будет ваша жизнь благословенной.