Сулла

Глава III Кровь Востока

Враг римского народа, против которого вскоре наконец должен выступить Сулла, был опасен как никогда. Его власть распространялась теперь почти на весь Восток. Правда, первое время он вел политику филантропа, разрешив воинам, которых он брал в плен во время военных операций в Вифинии, беспрепятственно возвращаться домой, иногда даже снабдив их провизией, в которой они так нуждались. В то же самое время в дополнение к либеральной политике его пропаганда стремилась ассоциировать его личность с образом Александра Великого, одной из основных добродетелей которого, в самом деле, была филантропия для греков, римляне же называли это великодушием. Стремясь походить на великого македонца, он повторял излюбленные жесты последнего. Расширил границы права убежища в храме Артемиды в Эфесе, которые Александр установил в пределах полета стрелы, выпущенной от угла верхней террасы храма; он тоже поднялся на эту террасу и выпустил стрелу дальше, чем это сделал Александр. Он предоставил городу Апамее деньги в сумме сто талантов для его восстановления после землетрясения: то же сделал когда-то македонянин. Замечено, что монеты, выпущенные в это время, несли изображение, которое граверы стремились приблизить к облику Александра. И затем последним, несомненно, доминирующим в убийстве италиков элементом понтийской пропаганды было предложение поделить имущество италиков, что, конечно, было равносильно уничтожению контрактных долгов этим людям: греки усматривали в этой мере первый этап в установлении нового общественного порядка, основанного на справедливости и равенстве.

Но Митридат опасен был также обширностью территорий, которые контролировал и откуда мог черпать значительные силы; он, так сказать, аннексировал азиатскую римскую провинцию и царства Вифинию и Каппадокию, откуда изгнал царей Никомеда и Ариобарзана. Во главе своего царства Понт, которое простиралось тогда на все побережье Черного моря до региона Азовского моря (Palus Meotis — говорили древние), он поставил одного из своих сыновей — Фарнака. Ариарат, второй его сын, командовал мощной армией, задачей которой было подчинить Фракию и Македонию.

Другая его армия и значительный флот были под командованием его лучшего генерала Архелая, который уже присоединил к делу царя ахейцев и лакедемонян, почти всю Беотию и надеялся отобрать у Рима Фессалию; сам Архелай пытался подчинить Киклады и в общем плане все острова Эгейского моря. Другая азиатская армия, с Метрофаном во главе, разгромила Эвбею, район Деметриады и Магнесию. Что касается Митридата, прежде чем предпринимать поход по Средиземноморью он расположился в Пергаме.

В Косе жители оказали ему триумфальный прием. Именно там он смог прихватить значительную часть сокровищ Египта, спрятанных Клеопатрой III, когда два ее сына боролись за трон. К тому же на острове находился молодой Птолемей Александр II, внук Клеопатры, отца которого, Птолемея X Александра сверг с трона его собственный старший брат. Митридат отправил молодого человека в царство Понт, по официальной версии, чтобы предложить ему царское воспитание, а кроме того, несомненно, потому, что полезно было иметь при себе законного наследника египетского трона.

Несмотря на общее движение греков в пользу Митридата, он все же натолкнулся на незначительные очаги сопротивления:, родосцы были одним из них. Жители Родоса, к которым присоединились жители Ликии и Памфилии, так же, как все италики, которым удалось спастись из провинции, усилили защиту стен, оснастив их военными машинами, и порта; когда было объявлено, что Митридат близко, они снесли пригороды — попытка не дать возможности противнику воспользоваться ими. Выведя все свои корабли, со свойственной им гордостью, они пытались вступить в переговоры с флотом Митридата, чтобы он не приближался к их острову. Но с адмиральского судна в пять рядов гребцов (триста человек экипажа) Митридат, располагавший значительно большими силами, дал сигнал развернуться и предпринять маневр окружения. Увидев это, родосцы замедлили свое движение и, поняв, что не смогут избежать столкновения; вернули свои корабли под защиту порта, держа их постоянно готовыми для выхода, если представится удобный случай. И в самом деле им представился случай осуществить несколько атак и нанести поражение осаждавшим, среди которых самым унизительным было бегство двадцати пяти судов крупного тоннажа (два из которых были потоплены, а два вынуждены укрыться в порту Ликии, чтобы произвести ремонт) от шести маленьких, очень маневренных родосских суденышек, которые захватили врага врасплох с наступлением темноты. И в довершение несчастья адмиральское судно протаранило в результате ошибочного маневра один из своих кораблей, экипаж которого был хиосского происхождения.

Митридат очень рассчитывал на пехотное подкрепление, которому дал приказ догнать его на острове, чтобы взять Город приступом. Однако дело пошло не так, как он надеялся: шторм сильно потрепал торговые корабли, служившие транспортом для войск, и родосцы сумели воспользоваться этим, чтобы осуществить смертоносную вылазку против кораблей, на которых были, в основном, размещены больные. Таким образом они смогли захватить в плен 400 человек и повредить или уничтожить часть этих кораблей.

Но царь хотел, безусловно, подчинить Родос. Он положил много сил: приказал построить самбук, позволяющий брать приступом укрепленные ворота. Речь идет об огромной лестнице, соответствующей размерам стены, которую нужно было взять, снабженной по бокам поддерживающими панелями и установленной на два судна; пока подтягивали это спаренное сооружение, солдаты начали поднимать лестницу (далеко выходившую за носовую часть кораблей, на которых она закреплена) с помощью талей, прикрепленных на вершине мачты, обеспечивая ее устойчивость подпорками. На вершине находилась с трех сторон защищенная платформа, на которой располагались солдаты, идущие на штурм. Уверенный в этом механизме, Митридат предпринял ночной маневр, заключавшийся в одновременной атаке с суши и моря, стремясь захватить родосцев врасплох. Но осажденные были бдительны и сумели предотвратить всякую панику. Нужно сказать, что огромный самбук Митридата недолго их беспокоил: слишком высокий и тяжелый для подпорок, на которых был установлен, он угрожающе раскачивался и несколько воспламеняющих стрел быстро превратили его в огромный костер.

Тогда Митридат отказался от идеи подчинить остров и укрылся на континенте, оставив своим генералам ведение операций, сам же занялся набором войск и изготовлением оружия, сводя счеты с теми, кого подозревал в симпатии к римлянам.

Однако если родосцы испытывали законное удовлетворение от способа, каким они оказали сопротивление царю, то в римском стане было мало оснований для оптимизма. В частности, Делос был менее счастлив в своем сопротивлении: под водительством некоего Орбия жители острова, к которым присоединились многие тысячи римских беженцев, решили отделиться от Афин, где Аристиону удалось создать превалирование фракции, благосклонной к Митридату, заставив таким образом часть тех, кто был склонен к верности Риму (и кто придерживался более консервативной и традиционной тенденции), покинуть Город и искать убежища у римлян. Так делосцы использовали афинские волнения, чтобы вернуть себе независимость, и пока сражались только с афинским флотом, все шло довольно хорошо. Зато сопротивление Архелаю могло быть только символическим, и произведенные последним репрессии были особенно кровавыми, убиты 20 000 человек, многие из которых италики. Архелай передал власть над островом Афинам и доверил Аристиону сокровища делосского храма Аполлона и 2000 человек для их охраны. Эта понтийская поддержка должна была к тому же позволить Аристиону заставить окончательно замолчать оппозиционеров, которые в самих Афинах еще выступали против сотрудничества с Митридатом.

В конечном итоге единственное серьезное противодействие царю шло от пропретора Македонии Гая Сентия и его легата Квинта Бруттия Суры. На самом деле Митридат оставил за собой союз с Фракийским царством, царь которого, Софим, развязал значительные операции в пограничной зоне, затем осмелел и углубил проникновение до Эпира, где его солдаты разграбили храм Зевса в Додоне. Но римский губернатор, располагавший хорошо организованными войсками непосредственно для ведения борьбы против фракийских набегов в Македонию, которые длились уже многие годы, смог отбить захватчика. Что касается Бруттия Суры, он был спешно отправлен задержать наступление варваров с юга и довольно хорошо преуспел. В морском бою он столкнулся с Метрофаном, когда последний только что опустошил Магнесию: потопил два его судна, захватив и уничтожив экипажи, что спровоцировало беспорядочное бегство азиатского флота при содействии попутного ветра. Тогда Бруттий выступил против острова Скиатос на севере от Эвбеи, который варвары превратили в свою базу и куда помещали трофеи; став хозяином местности, он распял всех рабов и отрубил руки всем свободным. Затем, получив пехотное и конное подкрепление из Македонии (1000 человек в общем), выступил против Беотии и напал в Херон ее на войска Архелая и Аристиона; сражение продлилось три дня без решающего превосходства с той и другой сторон. Все же Архелай и Аристион отступили, и римлянин использовал это, чтобы отойти и направиться в Пирей, который он занял.

Это сопротивление относительно мало известно военными успехами, больше — дипломатическими последствиями, к которым оно привело. В самом деле, Бриттий Сура не смог долго удерживать Пирей перед войсками своего противника, который только что получил значительное ахейское и лакедемонийское подкрепление; зато его позицию несколько улучшили греческие народности, оставшиеся ему верными, что побудило к большему благоразумию тех, кто еще не принял открыто сторону того или иного лагеря. Когда Луций Лициний Лукулл прибыл в Грецию с авангардом войск Суллы, Бруттий Сура со своими людьми отошел на Македонию. Сам Сулла вскоре высадился с большей частью армии: тотчас же греческие города направили к нему посольства просить у него помощи и убедить его в их преданности Риму. Конечно, в этом движении некоторой части Греции значительную роль сыграли его репутация исключительного полководца, которую он снискал, а также число легионов, бывших под его командованием и служивших мерилом значимости, которую Рим придавал этой войне: шесть легионов (даже те, с которыми он шел на Рим восстанавливать порядок) численностью около 36 000 легионеров, к которым нужно добавить италийскую конницу и вспомогательные контингенты. Но еще раз подвиги Сентиева легата уже заставили греков задуматься, и они колебались.

Первой заботой проконсула Суллы было обеспечить себя рекрутами из городов, с которыми Рим будет поддерживать связи; в обмен он предложил деньги, провизию и вспомогательные войска (в частности Фессалии и Этолии, которые менее пострадали от репрессий азиатских армий). Когда он таким образом укомплектовал личный состав вспомогательных войск и организовал тыловое обеспечение своей экспедиции, то выступил навстречу Архелаю. В Беотии почти все города выразили ему верноподданнические чувства, включая Фивы, которые раньше принимали сторону понтийского царя; политика двойной игры дорого стоила городам, с которыми обошлись сурово: половина их территорий была конфискована и в дальнейшем поделена между различными храмами, из которых проконсул реквизировал сокровища.

Когда римляне прибыли в Аттику, их противники ретировались в Афины и Пирей. Так, Сулла расположил часть своих войск перед воротами города, защищавшегося Аристионом, в то время как сам принял осаду Пирея, где укрылся Архелай за стенами толстой кладки около 18 метров высоты, построенных по идее Перикла в период Пелопоннесской войны, то есть три с половиной века тому назад. Первые попытки взять штурмом крепость оказались напрасными: понтийские войска легко отбрасывали лестницы, нанося кровавые потери нападавшим. Следовательно, нужно было действовать по-другому, тем более, что не было возможности уморить неприятеля голодом, потому что у него были выходы в море, где его превосходство неоспоримо. Тогда Сулла построил в близлежащих городах, Элевсине и Мегаре, огромные мастерские для строительства осадных машин, пропорциональных стенам, которые нужно было взять. Он потребовал от Фив, чтобы они доставили часть того, в чем нуждались техники для сооружения машин (в частности металла) и вооружения (катапульты). Если говорить о дереве, то он использовал среди прочего деревья сада Академии на берегах Сефисы (место, где Платой проводил занятия), который в силу необходимости были трансформирован в монтажную мастерскую осадных башен.

План был прост: нужно поднять перед стенами террасы и установить там огромные орудия. Следовательно, все началось с гигантских работ по сооружению террас, чтобы установить и закрепить платформу. Для этого подходил любой материал, особенно камни и балки Длинных стен (соединявших Афины и Пирей), которые из-за ветхости разрушились, — их Сулла приказал снести. Но по мере того как внешний уровень земли повысился, Архелай приказал установить опирающиеся прямо на стены деревянные башни, на которых он расположил большое число оборонительных орудий.

И в то время как с той и другой стороны возводились сооружения для атаки и защиты, постоянно шли сражения, спровоцированные вылазками варваров или попытками штурма. Благодаря двум рабам, находившимся в Пирее и извещавшим его в посланиях, написанных на снарядах пращи, Сулла смог разрушить многие попытки Архелая помешать его осадным работам. Используя свой источник информации, ему удалось превратить в победу вражескую вылазку, которая могла бы дорого стоить: многочисленная азиатская пехота должна была атаковать солдат, занятых на осадных работах, в то время как конница попыталась бы захватить в клещи основную часть римской армии. Римляне были подготовлены, а азиаты потрясены, понеся большие потери в ходе операции.

Поражение вынудило Архелая к большей осторожности: он вооружил даже своих гребцов и попросил подкрепления (хотя его войска уже были более многочисленны, чем войска римлян), и в ожидании его прибытия осмеливался на небольшие вылазки, призванные мешать осадным приготовлениям. Когда, наконец, Дромихет привел ему морем новую армию, он приказал всем своим войскам выйти, чтобы начать сражение: пехотинцев он разместил вдоль стены, чтобы помешать любой попытке с этой стороны, и добавил к ним лучников и метателей из пращи, чтобы превратить эту оборонительную гвардию в наступательную в случае, если бы противник выдвинул фланг; затем он поставил за стенами в непосредственной близости от ворот солдат, вооруженных факелами, с задачей поджечь осадные башни, как только они станут доступны.

Сражение было ожесточенным и долгое время безрезультатным; варвары сдались первыми. Они начали разбегаться. Личное вмешательство Архелая помогло собрать беглецов и вновь направить в бой. Поддались римляне, и потребовалась вся решительность легата Суллы Луция Лициния Мурены чтобы заставить войска выстоять, когда они уже чувствовали себя погибшими. Оптимальное решение было достигнуто солдатами, которых Сулла очень сурово наказал за трусость. Солдаты, обесчещенные на глазах у своих товарищей, теперь были заняты на тяжелых вспомогательных работах. В этот день они возвращались с работ по деревянным сооружениям; используя представившийся им случай реабилитировать себя, они спешно вооружились и атаковали противника. Равновесие сил сразу же оказалось изменено, и варвары быстро отступили внутрь стен, несмотря на усилия Архелая вернуть их на поле брани. Сам он пытался сопротивляться до последнего момента, пока не пришлось бросать ему веревку, чтобы втащить в Пирей, ворота которого были уже закрыты; те, кто обеспечивал его защиту, были убиты римлянами.

Несомненно, для римлян победа имела значение скорее психологическое, нежели стратегическое: несмотря на потери, армия Архелая оставалась значительно превосходящей по численности и сражение не представило случая ослабить сопротивление. Зато Архелай и его люди поняли, что для победы над римлянами недостаточно многочисленности; со своей стороны, римляне обрели уверенность, справившись с противником. Сулла сумел извлечь всю выгоду из сражений этого дня, раздавая награды и знаки отличия: особенно он поднял позорящие санкции, применяемые к солдатам, введение которых стало решающим. С приближением зимы проконсул приказал разместить основной лагерь в Элевсине, следя за тем, чтобы он был защищен от возможных атак конницы: для этого приказал вырыть (несмотря на ежедневное надоедание противника) очень глубокий ров, предназначенный сломить любое усилие атакующих войск.

Опыт первой кампании преподал Сулле, что для победы над генералами Митридата нужно располагать флотом и, одновременно обеспечивая регулярное снабжение, что невозможно, пока враг — абсолютный хозяин на море, отрезать его от источников снабжения. Следовательно, он отправил Луция Лициния Лукулла, самого близкого ему офицера своего штаба, с миссией попросить у союзных народов и свободных государств достаточное количество кораблей, чтобы создать соответствующую морскую силу. В разгар зимы Лукулл тайно отплыл и вышел в открытое море с флотилией из шести легких судов, которые не должны были позволить ему столкнуться с вражеским флотом, ведущим внимательное наблюдение за восточной частью Средиземного моря.

Сулла также нуждался и в значительных финансовых средствах. Положение в Риме изменилось: его противники, поддержанные консулом 87 года Луцием Корнелием Цинной, тем самым, который торжественно клялся соблюдать его интересы, захватили власть и призвали врагов народа предыдущего года — Мария и его людей. Среди других обстоятельств — политический переворот, лишивший Суллу источников законного финансирования кампании против Митридата: Марий вновь увидел себя командующим, чего он так добивался, после того как сместил с этого поста Суллу. Кроме политических проблем, которые ставил новый переворот, существовала еще одна деликатная ситуация: командующий не только не получал ни провизии, ни денег, чтобы платить жалование и оплачивать все издержки войны, но теперь его еще лишили законной власти, необходимой для взимания сумм, которые ему необходимы. И новости, доходившие до него из Рима, совсем не были ободряющими: его сторонники были объектом мести Мария. Некоторые убиты, другие принуждены к самоубийству, многие прибыли к нему, таким образом усилив его штаб.

Во всяком случае операции против армий Митридата были теперь в самом разгаре, чтобы Сулла мог бы отказаться от них. Теперь нужно было покончить с азиатским противником, прежде чем, возвратившись, урегулировать чисто римские вопросы. И к тому же его легионы, без сомнения, не пойдут за ним второй раз против Рима: они были готовы проложить путь к Азии и ее богатствам: предпочтительно не требовать от них вступить в рукопашную в Италии.

Сулла взял деньги там, где они находились: в сокровищницах храмов Эпидоры, Олимпии, Дельфов. Принудительное изъятие святых даров не прошло без затруднений: в Дельфах ссылались на чудеса, чтобы помешать этому, но напрасно. Необходимость создавала закон; эмиссары Суллы забирали все, предварительно составив детальную опись. Однако, несмотря на предосторожности и обещание возвратить то, что будет использовано, греков поистине шокировал подобный пиратский акт. И тон, которым грек Плутарх почти двумя веками позже рассказывал об этом эпизоде, свидетельствует о негодовании, вызванном решением Суллы. Нужно сказать, что среди других «святотатств» реквизиция привела к разрушению последней из гигантских серебряных ваз, поднесенных храму Аполлона царем Крезом: она оказалась слишком большой и тяжелой, чтобы ее вынести, и потребовалось разбить ее на множество кусков. Правда, нужно добавить, что фокидийцы сами разбили три такие вазы в IV веке, употребив их на нужды войны.

Теперь Сулла располагал массой драгоценного металла, необходимого для чеканки монет, которые были ему нужны, чтобы покрыть расходы на свою армию. И первые операции кампании 86 года начались довольно хорошо: Сулла, предупрежденный своими постоянными информаторами о том, что Архелай готовит значительный ночной конвой со снабжением для Афин, подготовил засаду, захватил солдат и конфисковал товары. В тот же день один из его офицеров, Луций Мунатий Планк нанес некоему Неоптолему, генералу Митридата, жестокое поражение в районе Халкиды: он убил у него 1500 человек, захватил в плен еще большее число, и ему удалось ранить самого Неоптолема.

Через некоторое время римлянам чуть не удалось взять Пирей: ночью, когда часовые заснули, с помощью лестниц легионеры взобрались на стену. Внезапность посеяла внутри крепости панику, но понтийские офицеры быстро овладели ситуацией: шеф команды римлян был убит и его соратники сброшены с высоты крепостной стены; азиаты воспользовались предоставленным случаем и предприняли вылазку, чтобы поджечь две гигантские осадные башни. Сулла вынужден был задействовать солидную часть своих войск, которые должны были сражаться остаток ночи и весь следующий день. Итак, возобновился обмен снарядами между осадными и оборонительными башнями. Римляне, располагавшие более мощной артиллерией (они могли выпускать тринадцать каменных ядер одновременно), имели в этой области преимущество, которое предвещало близкую победу, потому что позволяло им мешать укреплению оборонительных сооружений.

Были готовы земляные насыпи, на которые Сулла полагал установить новую машину, начались монтажные работы. Но едва они были закончены, как сооружение рухнуло: вражеские саперы подкопали платформу. Тотчас же римские техники начали заделывать дыру, приступив одновременно к минированию стены. Подземные работы, продолжавшиеся определенное время, были полны неожиданностей вроде той, что когда сомкнулись две галереи — понтийцев и римлян — те и другие саперы в темноте передушили друг друга.

Подкопы были призваны придать большую эффективность ударам тарана, чтобы расшатать огромную стену. И в самом деле вскоре показалась маленькая брешь. Завязалось жестокое сражение вокруг оборонительной башни, что находилась поблизости и которую римлянам удалось вывести из строя, предав огню. И затем, подкопав и подперев деревянными стойками участок стены, прилегающий к бреши, им удалось с одного удара завалить значительную ее часть, запалив смолу и серу, по приказу Суллы, в подземном ходе вдоль подпорок.

Эффект неожиданности был полным: предназначенные для защиты стен солдаты, опасаясь стать свидетелями разрушения других участков, оказали слабое сопротивление легионерам, бросившимся на штурм. Сулла лично руководил операциями, без конца заменяя уставших солдат свежими войсками, бросая угрозы и подбадривая, возбуждая рвение у сражающихся, клянясь, что победа не за горами. Но и Архелай тоже действовал на свой страх и риск: он по мере необходимости замещал свежими войсками те, у которых появились признаки усталости; угрожал и подбадривал своих солдат, возбуждая в них пыл, обещая, что скоро будет покончено с нападающими.

В конце концов Сулла был вынужден дать сигнал закончить сражение: ему не удалось воспользоваться проходом, а штурм был слишком губительным, чтобы его продолжать. Все же он поблагодарил своих людей за мужество. После ремонта, который Архелай проводил в течение всей следующей ночи, Сулла попытался еще раз атаковать, полагая, что заделанную дыру будет легче разрушить, так как она еще свежая. Но понтийцы обеспечивали усиленную охрану, он рисковал большими потерями.

Тогда Сулла отказался взять Пирей силой. Оставалось только надеяться уморить его голодом. Если принимать во внимание выходы Архелая к морю, могла засветиться надежда на далекое будущее. Аристион же в Афинах находился в совершенно другом положении: обозы, которые ему отправлял понтийский союзник, не поступали с того времени, как Сулла усилил блокаду, соорудив укрепленные установки и ров, как для того чтобы воспрепятствовать снабжению, так и чтобы пресечь любой выход из города, зная, что голод тем сильнее, чем больше осажденных. Таким образом, оказалось, что Афины падут быстрее, чем Пирей: по сведениям, которыми он располагал, афиняне уже съели весь скот, сварили все кожаные вещи и были на последнем издыхании; уже поговаривали о многочисленных случаях людоедства. Определенное число представителей афинской аристократии очень хотели бы положить конец голгофе, ведя переговоры с Суллой, но Аристион, поддерживаемый азиатскими солдатами, которых ему направил Архелай, грубо прогнал пришедшие к нему делегации. Однако констатируя ослабление своей защиты, он кончил тем, что направил к Сулле эмиссаров. Прием был коротким: греки думали произвести впечатление на своего противника воспоминаниями о славном прошлом Афин, подробно рассказывая о подвигах Тесея, мидийских войнах. Сулла рассердился и выставил их вон, заявив, что римляне пришли не для того чтобы получать уроки истории, а подчинить непокорных.

Его разведывательная служба указала слабое место в стене, которое, вероятно, не являлось объектом особой защиты: речь шла о зоне, называемой Гептахалкон, недалеко от ворот на Пирей. Он сам отправился на местность и решил предпринять неожиданный штурм с этой стороны. Первым солдатом, который взобрался на стену и позднее заслужил венец, был некий Марк Атей. Он ожесточенно дрался, удерживая позицию, хотя и сломал свой меч о шлем защитника.

По правде говоря, римляне не встретили ожесточенного сопротивления: люди были слишком ослаблены продолжительным недоеданием, чтобы оказаться опасными и город был быстро окружен. Однако Аристион и часть гарнизона укрылись в Акрополе, где, вероятно, оставалось немного еды. 1 марта 86 года до н. э. римские солдаты проделали огромную брешь в стене, которая соединяла Святые ворота с Пирейскими, и через нее-то к полуночи Сулла вошел в Афины во главе своей армии; город был освещен факелами, их несли тысячи легионеров, звучали трубы и рог, объявляя торжественный вход победителя.

Многие афиняне покончили с собой, чтобы избежать расправы; много других были задушены римскими солдатами, которым Сулла предоставил право грабить город (там с ужасом обнаружили, что во многих домах рабы были приготовлены для употребления в пищу). Разграбление Афин армией осталось в памяти греков как беспримерный акт вандализма и во многом способствовало созданию образа холодной жестокости Суллы: это явилось местью за оскорбления, безмерно унижавшие его самого и его жену Метеллу, которыми сыпали афиняне со своих стен во время осады.

Само собой разумеется, что противники никогда не упускали случая поносить один другого; есть даже свидетельства оскорблений, которые они бросали друг другу, потому что археологи обнаружили в городе Перузии и его окрестностях свинцовые снаряды от пращи, датируемые 41–40 годами до н. э., периодом, когда Октавий, будущий император Август, осаждал войска брата Луция Антония и его жены Фульвии: на некоторых из них, пущенных со стен, были выгравированы фаллос и надпись: peto Octavi culum («ищу зад Октавия»). В другом случае на снаряде также изображен фаллос, под которым: peto landicam Fulviae (что можно перевести как «ищу киску Фульвии»). К тому же по случаю войны Октавий (над которым его противники смеялись, называя женским именем, чтобы разоблачить пассивные гомосексуальные привычки) написал эпиграмму, которую полностью воспроизвел поэт-сатирик Марциал: «Под предлогом, что Антоний натягивает Глафиру, Фульвия принуждает меня также натягивать и ее. Меня? Чтобы я натягивал Фульвию? А если Маний попросит меня всадить ему в зад? Нет! Надо быть дураком. «Или ты имеешь меня, или война», — говорит она. Но член мне дороже жизни: война. Трубите сбор!»

Во время осады Афин оскорбления должны были взлетать не менее высоко, чем снаряды пращи в Перузии, и, определенно, афинянам не было никакого резона щадить Метеллу. Сохранилось воспоминание только об одном из этих поношений, и оно кажется нам совсем невинным, потому что намекает только на белый цвет кожи и веснушки: «Сулла представляет собой лишь тутовую ягоду, обсыпанную мукой». Но даже если припомнить другие злые насмешки, это вовсе не оправдывает разграбления Афин. Все гораздо проще и вразумительнее: после года ожесточенных, но безрезультатных сражений против Пирея командующий войсками ухватился за первую возможность обогатить своих солдат. И к этому нужно добавить, что Сулла очень рассчитывал на действенность примера репрессий, чтобы отсоветовать другим городам действовать, как Афины: и, с этой точки зрения, мизансцена ночного вступления в город должна была произвести впечатление, чтобы снять последние колебания в греческом стане. Но вероятно также, что греки сами несколько преувеличили размах репрессий: «Нельзя было сосчитать мертвых, число которых еще теперь определяют по обширности пространства, заполненного волнами крови. Так как помимо людей, убитых в других кварталах, пролившаяся на Агору кровь заполнила весь Керамик внутри Дипилона. Говорят даже, что кровь вытекла за дверь и затопила всю слободу».

Если и есть какие-либо резоны сомневаться, что экзекуции приняли грандиозные размеры, по мнению Плутарха, можно согласиться, что грабеж был систематическим. Как было сказано, перспективы обогащения были эффективным стимулом для солдат и Суллы, желавшего преподать грекам урок, и они использовали это, чтобы украсть кое-что из сокровищ, которые привезли в Рим.

Среди этих сокровищ находилась библиотека исключительного богатства и ценности: речь идет о собрании книг, которые сам Аристотель завещал своему ученику Феофрасту (ему он также передал свою школу), пополнившемся произведениями, принадлежавшими последнему. Однако книги были местами повреждены: когда наследники Феофраста узнали, что Атталиды стремятся собрать по всему царству имеющиеся книги, чтобы составить библиотеку Пергама, они вынуждены были закопать те, что имели неосторожность перевезти в Цепсис. Когда их раскопали, чтобы продать библиотеке Апелликона в Теосе, то обнаружили, какой вред им нанесен влагой и червями. Апелликон постарался реставрировать собрание, но он просто любил читать, а не размышлять, и то, как он заполнил пропуски, не удовлетворило требовательных перипатетиков. Сразу после смерти этого лица Сулла все захватил и разместил в Риме, где азиатский грамматик, друг Цицерона, увлеченный доктриной учителя, Тираннион, дал их первые серьезные изложения.

Самому городу грозило разрушение, о котором свидетельствует археология. Но стараниями Суллы разрушения ограничили. То ли его попросили в этом смысле вмешаться некоторые члены его штаба и представители афинской фракции, враждебные Митридату, которые нашли у него защиту, то ли потому что сам он был под влиянием греческой культуры и пожелал сохранить чарующий город греческого мира, не имеет значения: город не был разрушен, и даже если это в какой-то степени произошло (период тирании, предшествовавшей войне, уже положил начало его уничтожению), все равно он узнал в I веке н. э. новый период расцвета. Во всяком случае в то время Сулла положил конец грабежу, произнеся панегирик в честь афинян прошлого и объявив, «что он помиловал сегодняшних афинян в память их отцов, многих в память немногих и живых в память мертвых».

С римской точки зрения, взятие Афин изменило порядок вещей: теперь уже было окончательно решено побыстрее покончить с Пиреем. Как только Сулла окружил Акрополь, где скрылись Аристион и последние оказывающие сопротивление, тотчас же он вновь предпринял наступление на порт. На этот раз он употребил большие средства: мощная артиллерийская подготовка (ядра, снаряды, пращи, стрелы) должна была ослабить атакуемые точки стены так же, как и предыдущие, потому что заделанные бреши были еще свежими и менее крепкими, — действительно, стена рухнула снова, открыв вторую укрепленную стену, которую воздвиг Архелай. Не смутившись, римляне атаковали эту преграду, по приказу постоянно присутствующего Суллы, за всем наблюдающего, организующего замену уставшим войскам, подбадривающего своих солдат обещаниями славы и вознаграждений. Перед этой маниакальной ожесточенностью, в то время как Афины уже пали, у Архелая не было больше причин упорствовать в защите города, и он счел разумным ретироваться в ближайшее же время на укрепленный островок Моннихия, где оказался вне досягаемости, поскольку Сулла не располагал кораблями. Затем он окончательно покинул это место и присоединился к другим армиям Митридата.

А Сулла стирал с лица земли Пирей, не щадя ни одного из замечательных зданий, даже Арсенала, построенного в IV веке. В 1959 году археологи обнаружили огромные статуи, которые украшали его и были погребены под развалинами пожарища.

События, последовавшие за взятием Афин и разрушением Пирея, не описаны с точностью доступными нам древними источниками. Однако известно, что Архелай провел свой флот вокруг Аттики и высадился в Халкиде и отсюда пошел на северо-восток, чтобы осуществить соединение с другими понтийскими силами, которые прибывали из Македонии и Фессалии. Речь шла о двух армиях: первая, под командованием Дромизаита, состояла из свежих войск, специально задействованных, чтобы пополнить ряды солдат Архелая; второй командовал сын Митридата, Аркатий, в Македонии, где она почти не встретила сопротивления. Аркатий тоже отправился на юг, чтобы напасть на Суллу, но заболел и умер. Его солдаты, командование над которыми взял Таксил, были приведены к Архелаю. В общем это составило внушительную армию из почти 100 000 пехотинцев и 10 000 конников, снаряженную, кроме прочего, 90 грозными колесницами, запряженными четырьмя лошадьми, на колесные спицы которых крепились длинные лезвия-серпы: влетая на полной скорости в ряды противника, они производили ужасные повреждения и таким образом могли обратить линию в бегство. Но если армия и была многочисленной, она была также разношерстной, потому что состояла из различных народностей: фракийцев, понтийцев, скифов, каппадокийцев, вефинийцев, фригийцев и массы маленьких этнических единств, набранных на вновь захваченных Митридатом территориях (не будем забывать значительное войско рабов: Плутарх утверждает, что было 15 000, кого задействовали, пообещав свободу). Каждая формация имела свое собственное оружие, свои военные традиции и даже своих офицеров. Осуществлял верховное командование Архелай.

Римская армия представлялась намного меньше, хотя она и получила совершенно неожиданное подкрепление: благодаря политическому перевороту, который произошел в Риме, была направлена новая армия, чтобы вести операции против Митридата. Но эти войска сильно вымотались в путешествии: захваченные штормом корабли, перевозившие их, получили серьезные повреждения, а некоторые из них даже потонули, став причиной многочисленных смертей. И затем в Фессалии солдаты были повергнуты в ужас величиной армий, с которыми они должны были столкнуться, имея во главе генерала Луция Валерия Флакка (заменившего на посту консула старого Мария, умершего в первые дни января). Флакк больше был известен своей алчностью, нежели военным искусством, хотя ему пришлось не слишком проявить свои ораторские способности, чтобы убедить войска присоединиться к командующему с ореолом недавних побед в Афинах и Пирее. Под командованием Луция Гортензия 6 000 человек взяли направление на юг, чтобы соединиться с армией Суллы; сам же он двинулся на север по двум причинам: первое — ему необходимо было найти более плодородный, чем Афины, район для снабжения своей армии продовольствием (даже с риском идти по широким равнинам, удобным для развертывания довольно значительной вражеской конницы), и второе — он желал уменьшить опасность засады, которая грозила Гортензию и его людям. Действительно, Архелай ждал маленькое войско в Фермопильском проходе. Но благодаря Кафису, фокейцу, которого Сулла очень уважал и к кому он обращался по всем деликатным вопросам (именно он вел переговоры о «выдаче» сокровищ храма в Дельфах), римляне избежали западни, пройдя по горам Парнас и проведя ночь в цитадели Тифорея, и соединились в районе Давлиса.

С подкреплением римская армия не должна была превысить 40 000 человек, наполовину италиков, к которым присоединились греки и несколько беглецов-македонцев из армий Митридата. Диспропорция была огромной и требовался искусный маневр, чтобы не дать потопить себя при подготовке сражения с врагом, так очевидно превосходящим по численности. Если верить Плутарху, это было впечатляющее зрелище, когда варвары построились в боевой порядок, чтобы дать бой римлянам; видна была Элатийская равнина, заполненная «лошадьми, колесницами с серпастыми колесами, круглыми и продолговатыми щитами. Воздух был наполнен возгласами и воинственными криками солдат стольких народов, вставших на боевую позицию. Кроме того, величественный блеск их пышной экипировки не без эффекта предназначался для того чтобы произвести впечатление на римлян. Бряцание оружия, красиво отделанного золотом и серебром, яркие краски мидийских и скифских туник вкупе со сверканием бронзы и железа придавали движущейся армии страшный вид огненной колонны». Было бы безумием развернуть свои войска перед блестящей и ужасающей ордой, поэтому Сулла держит их в лагере, раскинутом на востоке равнины, до того момента, когда, устав ждать сражения, варвары рассыпятся по региону. Что действительно и произошло: контингенты направились на Панопей в Фокиде, который они снесли, и на Левадию в Беотии, в которой они опустошили храм. Два других соединения должны были занять стратегические пункты, чтобы контролировать равнину Херонею (с востока на запад простирающуюся вдоль Кефиса, ограничивающего ее с севера), но Сулле удалось помешать им сделать это. Прежде всего Архелай отправил элитных солдат, которых называли халкаспиды, потому что они носили металлические щиты, завладеть высотами Парапотамии, что должно было позволить ему контролировать проход с равнины Элатеи в Херонею; но Сулла сам спешно отправил корпус войска, который вышел победителем из стычки и занял местность. Затем понтийцы имели намерение завладеть городом Херонея на юге равнины; здесь их тоже опередили римляне, к которым присоединили всех местных под командованием военного трибуна Авла Габиния. Вражеские войска от Херонеи отступили к Фуриону, немного далее на запад, откуда они также могли контролировать часть равнины и неизбежно основательно стеснять римлян в случае спланированного сражения, потому что большая часть понтийских войск находилась, имея свой лагерь на севере, на левом берегу Кефиса, между отрогами гор Аконтион и Гедильон.

Для Суллы, расположившего свой лагерь западнее лагеря Архелая и рассчитывавшего заставить того сражаться на равнине Херонеи, потому что местность ему казалась удобной и он считал, что его противник совершил ошибку, расположив свой лагерь в такой пересеченной местности, нужно было принять меры, чтобы не опасаться захвата с фланга или окружения. По этой причине он приказал вырыть большой ров и заполнить его водами Кефиса, что должно было закрыть равнину на западе: во-первых, предотвратить всякую неожиданность с равнины Элатеи и, во-вторых, избежать бесконечного продвижения Архелая с этой стороны. Но требовалось еще выбить понтийский корпус около 3 000 человек, расположившийся в Фурноис. Итак, он оставил Луция Лициния Мурену задерживать, насколько возможно, развертывание врага, который начал переправу через Ксфис, чтобы встать в боевую позицию, а сам уехал. Сначала он направился на берег реки принести жертву богам и узнать предзнаменования; так как они были благоприятными, он прибыл в Херопсю сменить войска, стоявшие там, и обдумать меры, чтобы нейтрализовать стоявшего в Фурноне врага. На месте двое солдат, уроженцы этого города, предложили ему выбить противника, пройдя через горы: можно было, говорили они, используя перевал, выйти к нависшей над цитаделью платформе, откуда легко забросать снарядами и принудить к отступлению. Сулла, которого Габиний уверил, что оба херонца — верные люди, указал отряду под командованием военного трибуна Эруция отправиться в путь, следуя за проводниками. Сам Сулла собрал остаток войск и догнал свою армию, которая уже разворачивалась перед лицом варваров. На этот раз, хотя диспропорция между силами оставалась еще значительной, дело для римлян обстояло лучше, впрочем, насколько известно, Архелай сам не спешил драться с Суллой: у него уже был некоторый опыт войны с римлянами и он хорошо видел, что если принять во внимание местность, где расположился лагерь, положение его войск не очень выгодно. У него было очень мало пространства, чтобы развернуть все свои силы, и в случае спешного отступления пересеченный характер местности может стать причиной краха. Но все другие командующие вступили в сражение и начали выдвигать контингенты, серьезно решив разбить противника, так явно численно уступающего. Так как войска Мурены теснили формирование фаланги, щит против щита на многих линиях в глубину, Архелай направил отряд конницы, чтобы посеять замешательство у римлян и помешать им подходить слишком близко. Но конница легионеров рассекла своих противников на части и преследовала их до отрогов гор, где большинство из них было убито. Тогда Архелай пустил в атаку шестьдесят квадриг с серпоносными колесами, разместив их, как положено, перед своими линиями; но именно пространства, разделявшего две армии, было недостаточно, чтобы позволить им взять необходимый для их эффективности разбег, они не смогли причинить никакого вреда: римляне второго ряда, по приказу Суллы, воткнули в землю очень много кольев, за которыми спрятались солдаты первого ряда в момент атаки, ими же были остановлены колесницы; римляне испустили воинственный клич, что испугало лошадей, которых возницам удалось освободить из заграждения, и они понеслись на свои собственные ряды; что касается оставшихся, их убили находившиеся в арьергарде легковооруженные солдаты, проходя через первые линии.

Наконец, Архелая не устроило, что солдаты гарнизона в Фурионе, выбитые батальоном под командованием Эруция, вызвали сильный беспорядок, когда присоединились к своим. В самом деле, все произошло так, как говорили два херонца: пройдя через хребет, римляне оказались над Фурионом и захватили варваров врасплох, закидав их снарядами. Одни бежали, некоторое число их погибло: либо они сорвались в пропасть, либо напоролись на оружие своих же соратников, скатываясь по склонам горы. Но главное — Мурена перехватил основную часть войска, отхлынувшую на север, чтобы добраться до лагеря; некоторые спасшиеся из этой бойни отчаянным бегством бросились в свои собственные ряды, где рассказ об их приключении вызвал сильное возбуждение.

Однако боевой порядок для сражения был уже продуман: Архелай позади того, что у него осталось от колесниц, смог расставить своих людей в фалангу; в глубине он поместил вспомогательные части, которым придал контингенты италиков, спасшихся у Митридата после Союзнической войны — можно было рассчитывать, что их ненависть к римлянам и страстное желание сражаться с ними делали из этой второй линии особенно крепкий боевой порядок. Наконец, в последнем ряду находились легковооруженные войска. И затем на каждом крыле он разместил конницу, главный козырь в сражении. Сулла распределил своих пехотинцев в три линии, оставив заметный интервал между солдатами, во-первых, чтобы достаточно растянуть фронт перед армией Архелая, в три раза более многочисленной, и, во-вторых, сделать свои линии проницаемыми для частей своей конницы или легковооруженного войска, поставленного в арьергарде; впрочем, боевой порядок уже показал, что он функционирует достаточно хорошо, когда выступившие легковооруженные силы быстро переместились в первый ряд — убивать возниц на колесницах с серпоносными колесами. То, что у него осталось от конницы, было размещено с одной и другой сторон. Сулла взял на себя командование правого крыла, предоставив Луцию Мурене командовать левым. Но были опасения, как бы Архелай не попытался, несмотря на все предосторожности, окружить его войска с этой стороны именно потому, что его самого там не будет. В глубине на высотах он поставил два контингента подкрепления под командованием двух других легатов — Луция Гортензия и Сервия Сульпиция Гальбы. Армии не находились на одной параллельной линии, и левому флангу, под командованием Мурены, пришлось выдержать первый натиск; все произошло, как и опасались; Архелай продлил свою линию с этой стороны, чтобы окружить римлян. Тогда вмешались Гортензий и Гальба и постарались воспрепятствовать этому маневру. Но Архелай сам встал во главе атаки 2 000 конников — в итоге, он перерезал римский фронт надвое. Войска Гортензия и Гальбы, окруженные варварской конницей, сопротивлялись, как могли, но нападавшие выказывали особую агрессию в присутствии своего командующего.

Правое крыло еще не было задействовано. Это явилось причиной того, что Сулла, информированный об этой ситуации, решил пройти через линии со своей конницей, чтобы выручить Гортензия и Гальбу. В действительности, он смог вмешаться, потому что Архелай, увидев, что он подходит, отдал приказ на отступление. Итак, Сулла смог реорганизовать свое крыло, переместить Гортензия в резерв с четырьмя когортами (примерно 2 000 солдат) и быстро вернуться к командованию правым крылом, на которое, используя его отсутствие, Архелай направил свой натиск. Впрочем, он обнаружил, что как только покинул левое крыло, понтиец ввел элитные войска, знаменитых халкаспидов, озаботив Гортензия прийти на помощь, и вернулся командовать, когда сражение уже было в полном разгаре. Возвращение их командующего во главе конницы вызвало новый порыв у римлян, которые, правда, благодаря также брошенной им в сражение 1 000 человек подкрепления, углубились в линии противника; последний обратился в беспорядочное бегство. Боясь за левое крыло — менее благополучное, Сулла стремительно понесся туда с частью своей конницы и обнаружил, что Мурена во главе его войск с большой смелостью проникал во вражеские ряды. Когда два крыла уступили, центр долго не продержался, и вся вражеская армия была обращена в бегство.

Тогда Сулла пустился в преследование. Как и ожидалось, это была настоящая бойня, потому что у варваров не было достаточно пространства, чтобы выбраться всем вместе. Достигшие лагеря ткнулись в ворота, закрытые по приказу Архелая, который таким образом непременно хотел вынудить свои войска возобновить сражение. Через некоторое время солдаты попытались вновь встать в линию; но контингенты были слишком дезорганизованы, лишены своих офицеров и штандартов и скорее выглядели отданными на растерзание, а не отправившимися на битву. Второй раз их охватила паника, и они повернули, стремясь к лагерю, в который попали после длительных угроз и стенаний, чтобы им открыли ворота. Но теперь римляне были слишком близко; как только они увидели, что лагерь открыт, чтобы впустить спасшихся, то усилили натиск и ворвались туда, одержав полную победу.

Если верить самому Сулле, взаимные потери подтверждали абсолютное превосходство, достигнутое римскими войсками, так как только десяток тысяч варваров смогли спастись с Архелаем в Халкиде — в сражении было убито или взято в плен более 100 000 человек из войск Митридата; с римской стороны не досчитались только 14 солдат и, как утверждают, двое заблудившихся были найдены на следующий день. Правда, эти цифры, взятые нами из составленного командованием рапорта, нужно использовать с осторожностью или с известной долей скептицизма. Однако следует отметить, что ввиду уже возможной победы в сражении и беспорядочного бегства, в которое бросились враги, принимая во внимание пересеченность местности, дело могло кончиться настоящей резней.

Сулла дал отдых своим войскам и быстро поднял легкое соединение, встав во главе его, чтобы преследовать остатки азиатской армии, но сбежавшие из сражения Архелай и его люди были далеко впереди и беспрепятственно добрались до пролива Эврип, отделяющего Эвбею от Беотии. Здесь они в полной безопасности отчалили, так как знали, что римлянин не располагал кораблями и соответственно его преследование было напрасным. И это, без сомнения, было основанием того, что варвары, стремившиеся найти компенсацию только что испытанному разгрому и дать грекам понять, что война не кончилась, направили паруса на остров Закинф в Ионическом море: они должны были думать, что легко с ним покончат и таким образом принесут осложнения Сулле в его тылу; но жители острова сопротивлялись с большой решимостью, ведь там укрылось большое число римских граждан, организовавших оборону, которым даже удалась успешная вылазка, вынудившая Архелая спешно отчалить и вернуться в Халкиду (занимаясь по пути пиратством, чтобы хоть как-то поддержать свои войска).

Когда Сулла вернулся к своей армии, он узнал о капитуляции Акрополя, где скрывался Аристион с понтийскими войсками, которые у него еще оставались. Он прибыл на место и приказал, чтобы все те, кто принимал какое-либо участие в установлении тиранического режима Аристиона или же замеченные в сотрудничестве с Митридатом, были уничтожены — начиная с самого Аристиона, конечно. Не бог весть что известно об этой личности, которую греческие источники рисуют в сатирическом ключе, потому что считают Аристиона единственным, кто ответствен за несчастья Афин: «Он был сплавом коррупции и жестокости; в его душе соединились и смешались все пороки и все плохие черты Митридата. В последнем кризисе он был как смертоносное бедствие для Города, который некогда прошел невредимым через многочисленные войны, тирании и усобицы. Медиум пшеницы стоил здесь тогда 1000 драхм, осажденные питались ромашкой, росшей вокруг цитадели, варили обувь и кожаные изделия, а Аристион проводил время в попойках и пирушках, бросая саркастические насмешки врагу. Он жил, не заботясь о том, что священная лампа Минервы погибнет из-за отсутствия масла…» Этому черному воспоминанию, сделанному Дионом Кассием, соответствует впечатление Аппия из Александрии о жестокостях, совершенных Аристионом для утверждения своей власти и избавления от проримлян, когда, приказав убить одних, других отправил к Митридату: «Он делал все это, хотя и изучал эпикурейскую философию. В подобных действиях он не был одинок: до него в Афинах Критий (ученик Сократа) и его подчиненные установили режим тирании так же, как в Италии пифагорейцы, а в других частях Греции те, кто известны под названием «Семь мудрецов» и взялся за управление государством, управляли с жестокостью и явились более страшными тиранами, чем деспоты, которые были до них. Отсюда подозрение ко всем философам: пришли ли они в философию из-за любви к добродетели, или обратились к ней, чтобы оправдать свою узурпацию власти и денег? Так, сегодня мы видим большинство из них, живущих в безвестности и стесненном состоянии, по необходимости прикрывающихся философией и с презрением отзывающихся о богатых и могущественных; вполне понятно, что действуя так, они меньше презирают деньги и власть, чем страстно их желают, и те, кто является объектом их атак, выказывают больше мудрости, чем они в своем направленном на них презрении».

Опыт государства философов, созданного в соответствии с желаниями Платона, был скорбным, даже кровавым: Аппий не говорит о том, что многие философы были причастны к резне италиков в 88 году или к установлению проазиатских тираний. Таков случай в Адрамитионе, где академический философ, некий Диодор, не колеблясь, приказал задушить своих сограждан, враждебно относящихся к Митридату; также философ, ритор и историк Метродор из Скепсиса превратился в политического деятеля, женившись на богатой наследнице, присоединился к партии Митридата с таким рвением, что стал называться «Мизор» — тот, кто ненавидит римлян. Подобное фанатическое отношение могло только бросить тень на всю корпорацию, тем более что выбранная партия оказалась в конечном итоге побежденной, и неудивительно, что греческие историки с определенным удовлетворением рассказывают, как эпикуреец Аристион до смерти влачил жалкое существование.

Для римлян победа под Херонеей имела большое значение и осталась в истории как одно из высоких достижений оружия Республики. Немедленным же результатом этой победы для Суллы было приветствие солдат, которые присвоили ему титул императора. Командующий армией косил его до конца своей магистратуры или, бывало, до празднования своего триумфа; в эпоху Суллы титул имел особое значение (которое к тому же не прекращало возрастать до появления Цезаря, который присоединил его к своим титулам); он отмечал признание всей армией исключительного искусства того, кто сумел одержать полную и очень кровавую победу над врагом при ограниченных собственных потерях. Но это заставляет также признать, что боги не отвернулись от сражения, они ему благоприятствовали. И Сулла, менее чем кто-либо другой, не пытался уменьшить божественное влияние. Наоборот, в соответствии с греческим обычаем, он приказал установить камень на поле битвы, там, где варвары начали отступление, и еще один — на вершине Фуриона, откуда его люди изгнали гарнизон. На этих двух камнях он распорядился выбить имена Марса, Виктории (Победы) и Венеры в знак помощи, которую его армия получила от богов. И кроме того, на втором — имена двух солдат, выходцев из Херонеи, которые подсказали ему способ выбить врага из цитадели — Гомолоиха и Анаксидама.

Особая торжественная церемония уничтожения вражеского оружия явилась для него случаем выразить благодарность богам — Юпитеру и Марсу. Собранное в кучу, оно было сожжено, после чего, надев венец, он провел ритуал уничтожения темных сил врага, еще оставшихся в его оружии. В религиозном контексте нужно вспомнить, что Сулла организовал в Фивах сцены игр в ознаменование своей победы — но судьями на них были греки из других городов, потому что он не простил жителям Фив их расположения к Митридату (и к тому же он конфисковал половину их земель, доходы с которых предназначил храмам Аполлона Пифийского и Зевса Олимпийского, где вынужден был «позаимствовать» сокровища).

Конечно, победа имела чрезвычайный резонанс в греческом и азиатском мирах, она напомнила тем, у кого короткая память, о военном превосходстве римлян. У Митридата это вызвало сначала изумление, смешанное с ужасом, от мысли, что противник, так очевидно уступающий в численности, смог уничтожить мощную армию. Царь решил собрать новую силу, изымая людей из всех подвластных ему наций: его требования проявлялись с большой грубостью и жестокостью, потому что он подозревал всех, к кому обращался, в желании повернуться против него после перенесенного им тяжкого поражения. Так, у него возникло желание уничтожить тетрархов из Галатии вместе с женщинами и детьми, поскольку думал, что при первой же возможности они его предадут. Трое смогли избежать резни, и среди них — знаменитый Диотарий, который заставил Рим пожаловать ему титул царя (и кого Цицерон защищал перед Цезарем). Вместе с другими спасшимися он организовал сопротивление Митридату, собрав армию добровольцев; и в самом деле, ему удалось прогнать понтийцев и эвмахов, которых царь поставил во главе страны.

Но на Хиосе Митридат сорвал свою злость самым жестоким образом: он помнил, что выходцами с этого острова были моряки, протаранившие его корабль во время осады Родоса, и решил заставить заплатить за унижение все гражданское население. Прежде всего он конфисковал в свою пользу имущество тех, кто сбежал с острова к римлянами, и направил эмиссаров с заданием составить опись всех римских владений на Хиосе. Затем один из его генералов, Зеноб, который должен был командовать армией в Греции, высадился ночью на острове, приказал занять стены и все укрепленные места, поставил часовых на воротах и утром сделал заявление, в соответствии с которым просил всех иноземцев оставаться спокойными, пока он соберет жителей на собрание. Это нужно было для того чтобы сказать им, что царь сомневается в искренности присоединения и для уверенности в их намерениях он требует, чтобы они отдали все свое оружие и как заложников направили к нему детей главных семейств. Так как армия Зеноба держала город в руках, у жителей Хиоса не было выбора: оружие и детей отправили в Эритрею.

Тогда Митридат написал несчастным хиосцам, укоряя их за благосклонное отношение к Сулле: не были ли многие из них на его стороне? Не использовали ли земли и имущество, принадлежавшие римлянам, и за которые они не платили ему никакого налога? Он напомнил им также инцидент на Родосе, говоря, что если вначале он хотел взвалить ответственность только на лоцманов, то из-за поведения основных руководителей города был вынужден прийти к выводу, что речь на самом деле шла об акте саботажа. И хотя в его окружении считали, что нет другого наказания кроме смерти за такое очевидное покушение на его жизнь, он решил быть милосердным и наложить на них только штраф в 2000 талантов.

Фантастическая сумма (в римских денежных знаках это составляет 40 миллионов сестерциев) ошеломила граждан, они хотели отправить к царю послов с просьбой защитить их; им помешал Зеноб, потребовавший без промедления начать сбор того, чем можно заплатить 2000 талантов. Мероприятие повергло хиосцев в плачевное состояние и не оставило им ни убранства в храме, ни украшений у женщин. Когда они собрали нужную сумму, Зеноб, обвинив их в мошенничестве с весом золота, которое ему дали, собрал их в театре и тотчас же оцепил его своими войсками. Затем он приказал им выходить по одному и идти к морю по тропинке, охраняемой его солдатами с оружием в руках; наконец, посадил их на корабль — раздельно мужчин, женщин и детей, чтобы отправить к Митридату, который депортировал их в свое царство Понт.

Наказание, которое, по мнению Митридата, должно было послужить уроком, произвело эффект, противоположный тому, на который он рассчитывал. Прежде всего при рассказе о действиях, совершенных в Хиосе, греческие города Азии были поражены террором и некоторые из тех, что несколько месяцев назад принимали царя, называя его своим спасителем, начали опасаться подпасть под ту же участь. Так, когда Зеноб со своей армией предстал перед Эфесом, граждане города потребовали, чтобы он был без оружия и в сопровождении небольшой группы солдат, если хочет пройти через ворота. Он подчинился и нанес визит отцу Моним (любимая жена Митридата), которого его тесть поставил во главе города, — Филопомену. После визита вежливости он пригласил эфесцев на собрание. Но последние хорошо знали, что они не могут ждать ничего хорошего от палача Хиоса, и собрание отложили на один день. Во время отсрочки они посоветовались и партия сопротивления взяла верх. Зеноба захватили и убили. Стены усыпали защитники, и было приказано сносить продовольствие со всей округи: город готов выдержать осаду. И как только жители Трал лов, Гипаепы, Месополиса, Смирны, Сардов, Колофона и других городов узнали, что Эфес готов сопротивляться, они последовали его примеру.

Митридат не мог позволить развиваться бунтарскому сознанию. Следовательно, он принял две серии мер: с одной стороны, он отправил войска, пытаясь образумить открыто отделившиеся города, и люто обошелся с теми, которые смог захватить; с другой стороны, объявил свободу греческим городам, уничтожил частные долги, дал согласие на гражданство всем метекам, которые там жили, освободив рабов целиком и полностью. Действуя кнутом и пряником и используя подрывные меры, он приостановил движение отступников, наметившееся после поражения его войск при Херонее; теперь в греческих городах было много боявшихся репрессий и много желавших сохранить в силе преимущества, на которые он пошел, чтобы изменились союзы.

Но Митридат должен был подтвердить, что он оставался все еще самым сильным властелином, и, следовательно, ему нужно было победить римлян. Необходимость была тем более неотложна, что правительство Мария направило против него вторую римскую армию, в то время он не мог представить, что два экспедиционных римских корпуса должны будут выступить друг против друга; наоборот, у него были все основания опасаться, что две армии будут соперничать в снискании славы — победить самого могущественного царя Понта. Даже если новая армия состояла только из двух легионов (12 000 человек в лучшем случае — но переход уменьшил военные силы! — к которым нужно было добавить вспомогательные контингенты) и, вероятно, менее закаленных, чем легионы Суллы, лучше было не рисковать. Он ускорил военные приготовления: 80 000 человек, из которых 15 000 конников, прекрасно организованных и экипированных (в частности 70 новыми колесницами с серпоносными колесами), которых Дорилай должен был привести Архелаю в Эвбею (Халкида).

Со своей стороны, Сулла уже выступил на Азию. Он прибыл в Эхин во Фтиотиде (на юге Фессалии), на виллу Мелитеи, и узнал, что в Беотии, где находилась новая армия Митридата, возобновились понтийские репрессии; он поспешно повернул назад к этому региону и расположил свой лагерь на равнине Орхомен, непосредственном продолжении равнины Херонеи на востоке. Стычки уже несколько охладили воинственный пыл Дорилая, убежденного сначала, что потерять столько людей при Херонее можно было только в результате предательства. Став более осторожными, варвары теперь решились ждать идеально благоприятных условий. Однако когда они увидели, что римляне, чья армия расположилась в боевом порядке, взялись батальонами саперных войск, охраняемых специальными когортами, рыть рвы трехметровой ширины, предназначенные помешать коннице развернуться и отбросить ее в топи (восточная часть равнины, на подступах к озеру Копай, их создают воды реки Мелас), они решили предпринять массовую вылазку, выпустив сначала конницу. Занятые на работах солдаты были скоро рассеяны, а новобранцы, призванные защищать их, под сильным впечатлением от диких выкриков конницы варваров в беспорядке пустились наутек.

Последствия паники могли быть трагическими, если бы все увидели, как армия разбегается перед врагом, даже не попытавшись сразиться. Именно по этой причине Сулла, находившийся в первых линиях, поспешил наперерез убегавшим, спрыгнул с лошади, выхватил из рук легионера знамя и испустил клич, который повторили все историки античности: «Для меня, римляне, слава найти здесь свою смерть! А когда вас спросят, где вы предали своего императора, отвечайте: «При Орхомене!» Смелое действие и сопровождающий его вызов позволили собрать римские войска, которые вновь построились в ряды и благодаря двум когортам, своевременно подошедшим с правого крыла, остановили продвижение врага и вынудили его повернуть. Затем Сулла отвел свою армию и дал солдатам немного отдохнуть и укрепиться. Потом вновь принялся за дело: варвары еще раз атаковали, но в более строгом порядке, чем в первый раз. Римские войска приняли удар, не дрогнув, скорее наоборот, легионерам удалось рассеять своих противников и преследовать до их же укрепления, где защищающие лагерь лучники из-за отступления были лишены возможности пускать свои стрелы. Первый день сражения стоил жизни 15000 варваров, в большинстве своем конникам; в числе погибших был Диоген, родной сын Архелая, сражавшийся в первой линии на правом фланге.

Сулла опасался, как бы Архелай опять не ускользнул от него морем. По всей равнине Орхомен он расставил разведчиков с заданием предупреждать о всех передвижениях варваров в ночное время. И на следующий день, на рассвете, прежде чем вывести войска, он призвал их покончить с врагом, который уже познал поражение и у которого больше нет моральных сил для сопротивления. Затем он приказал возобновить работы по окружению лагеря. Так как большая часть его армии добралась до палисада, понтийские офицеры призвали своих защищать лагерь от врага, уступающего в числе; они предприняли вылазку. Сражение было ожесточенным. В какой-то момент подразделение легионеров, прикрывшись щитами в построении «черепаха», попыталось пробить брешь в углу палисада. Они почти ворвались туда, как появились защитники, готовые к рукопашному бою. Мгновение римляне колебались, противники лицом к лицу оценивали друг друга. Неожиданно трибун Луций Минуций Базил, командовавший этой группой, ринулся вперед и одним ударом убил стоящего напротив него варвара; тогда все другие тоже бросились вперед, испуская боевой клич, и скоро часть римской армии вторглась во вражеский лагерь. Это была резня, подобная происшедшей несколько месяцев назад при Херонее с той лишь разницей, что на этот раз количество живых не превышало нескольких десятков (если не считать взятых в плен, которые древние источники исчисляют в 25 000): 20 000 человек были загнаны в болота и там утонули; почти стольких acie постигла подобная участь на берегу реки или в ней. И греческие историки, рассказывавшие об этой баталии, утверждают, что несчастные, в большинстве своем не умевшие плавать, взывали к состраданию преследователей, но на своем языке, которое последние не могли, а возможно, не хотели, понять. Что касается Архелая, в течение двух дней он прятался в болотах, затем ему удалось добраться до Халкиды на лодке.

Стратегически, очевидно, эта победа была основной, потому что означала уничтожение второй армии Митридата, вероятно, лучшей. В общем, в течение нескольких месяцев последний потерял около 200 000 человек с оружием и снаряжением, и можно было предположить, что теперь у него возникнут серьезные трудности с дополнительным набором, тем более что поражение испытали его лучшие кадры, хотя поле так же, как и число, ставили их в значительно более выгодное положение. Что касается Суллы, поспешившего пожаловать награды и благодарности самым доблестным из своих солдат, в первом ряду которых Луций Минуций Базил, то он извлек из победы большую выгоду: репутация исключительного военного специалиста, которую он оттачивал годами, получила теперь явное подтверждение в личном подвиге, позволившем изменить сложное положение. Для квазипрофессионалов войны, кем стали римские легионеры в результате побед II века, храбрость командира была необходимым качеством. В самом деле, она отчасти обеспечивала единение группы, в которой традиционное значение патриотизма было заменено более специфической военной солидарностью. В данном случае Сулла присвоил титул императора, которым во второй раз солдаты приветствовали его на поле сражения в Беотии; без сомнения, он приложил много старания самому воздать должное своим заслугам, написав «Мемуары», из которых Плутарх и другие историки почерпнули много интересных сведений. Во всяком случае монеты, отчеканенные сразу же после победы при Орхомене, чтобы заплатить жалование, выглядят так: на лицевой стороне справа голова Венеры, украшенная диадемой; напротив — Купидон, держащий пальмовую ветвь с надписью L SVLLA, на обратной стороне надпись IMPER[ATOR] ITERVM (император во второй раз) с религиозными символами сана praefericulum и lituus (Сулла имел сан авгура, чего был незаконно лишен в результате происков врагов), расположенными на двух плитах. Римским монетам соответствовали греческие тетрадрахмы, отчеканенные почти в это же время в монетных мастерских проконсула, чтобы затем покрыть расходы на экспедицию, и на оборотной стороне которых видны две плиты с обеих сторон совы. Победы следовали одна за другой, поднимая его над другими полководцами.

Пропагандистская атака была тем более необходима, что правительство в Риме радикализовалось и объявило его врагом народа, дом был опустошен: он не мог иначе утвердить свою власть над собственной армией, а также над страной, как только личными заслугами и авторитетом. Эта вторая победа и последующие события поставили его на данный момент вне опасности: чтобы отомстить беотийцам, чья политика выглядела особенно переменчивой, наказать в назидание другим и дать дополнительную прибыль своим победоносным войнам, он опустошил Беотию, затем прошел в Фессалию, где намеревался разместить войска на зиму в ожидании, когда Лукулл приведет к нему корабли, за которыми тот отправился.

Со своей стороны, Луций Валерий Флакк, которому Рим доверил новое командование операциями против Митридата, несмотря на то, что его уже немногочисленные войска (два легиона) были ослаблены потерями во время шторма и морского сражения с флотом Митридата, да к тому же предательством авангарда, который перешел к Сулле, был решительно настроен победить царя Азии. В Риме он был известен как хороший специалист по вопросам Востока, где раньше, в конце 50-x годов, осуществлял промагистратуру, но отсутствием военных знаний и жадностью, жестокостью и несправедливостью в установлении дисциплины быстро вызвал ненависть у своих людей; среди сенаторов, пожелавших войти в состав его штаба, фигурировал Гай Флавий Фимбрий, деятель с большой военной практикой, умевший подчинить войска; в то же время он вызывал недовольство, покинув Рим и обагрив руки кровью своих политических противников. Правда, авторитет его позволял ему с самого начала удержать большую часть армии в момент, когда так сильно было стремление перейти к Сулле.

Но интерес Фимбрия не шел дальше желания личными качествами добиться расположения армии к себе как к верховному магистрату, который делал деньги из всего и даже находил средство получить прибыль, экономя на снабжении. Со своей стороны, Флакк плохо переносил превосходство Фимбрия, который считал необходимым и никогда не упускал случая проявить себя перед его людьми в ущерб другим высшим офицерам. Разразился скандал: армия расположилась перед Бизансом, где Флакк проводил много времени, когда однажды ссора из-за первенства противопоставила Фимбрия квестору. Флакк, очень довольный случаем поставить легата на место, выказал свое нерасположение в таких словах, что униженный Фимбрий позволил себе некоторые намеки на некомпетентность своего шефа и пригрозил покинуть его и вернуться в Рим. У Флакка появился удобный случай избавиться от ставшего со временем неудобного лица: он освободил его от функций легата, предписывая ему покинуть армию. Сам же, оставив командование на другого легата, Квинта Мину ция Терма, отплыл через Босфор в направлении Калхедона, чтобы подготовить проход всей армии в Вифинию.

В это время Фимбрий прошелся по лагерю, по всем соединениям, желая выяснить, нет ли посланий, которые могли бы с ним передать, и попрощаться: обставил все так красиво, что опечаленное войско не захотело отпустить его. Тогда он встал во главе движения мятежников и начал с того, что лишил Квинта Муниция Терма знаков командующего и надел их сам. Предупрежденный о событиях в его армии, Луций Валерий Флакк спешно возвратился, решив взять дело в свои руки и прогнать сквозь строй зачинщиков мятежа. Он не смог добраться до своего лагеря — армия уже окружила Бизанс — и был вынужден спрятаться в частном доме, ожидая возможности спастись ночью. Спустившись со стены по веревке, он пересек Босфор, чтобы добраться до Вифинии, укрылся сначала в Калхедоне, затем в Никомедии, где приказал закрыть ворота с намерением сопротивляться своей собственной армии. Но Фимбрий следовал за ним со всеми войсками, и ему не составило труда заставить принять себя в городе, где солдаты занялись настоящей охотой на консула. Наконец Флакка нашли спрятавшимся в колодце. Вытащив оттуда, привели к Фимбрию, который приказал его обезглавить. Голову бросили в море, а тело осталось без погребения.

Затем Фимбрий повел свои войска против Митридата. Здесь он имел некоторый успех. Прежде всего победил армию под командованием родного сына царя в районе Милетополя (во Фригии, ныне Каракабей): так как он тоже оказался перед конницей, превосходящей по численности, то вырыл боковые рвы, чтобы помешать ей развернуться и запереть ее; затем, когда конница достаточно продвинулась вперед, он предпринял вылазку и разбил ее наголову: 6000 варваров осталось на поле сражения. Затем он пошел против Митридата, который укрылся в Пергаме и под давлением Римлянина вынужден был биться, отступая, и ретироваться наконец в укрепленный порт Питане в Эолиде. Тут Фимбрий начал осадные работы, не слишком поддаваясь иллюзиям, поскольку у него не было флота, и, как следствие, царь мог ускользнуть в любой момент. Все же была одна надежда — флот Лукулла курсировал в окрестностях и мог войти с ним в контакт.

Напомним, что в связи с невозможностью взять силой Архелая в Пирее Сулла отправил своего легата в Египет и Ливию, чтобы там организовать морскую силу, способную одновременно помешать обеспечению понтийских армий и облегчить свое снабжение. Итак, Лукулл отчалил в разгар зимы. Со своими шестью маленькими судами он сначала прибыл на Крит и вынудил жителей острова встать на сторону римлян. Отсюда направил свои паруса на Сирену, где обнаружил очень неспокойную политическую обстановку, в которой был призван сыграть роль арбитра; затем не без труда он достиг Египта, потому что пираты забрали пять сопровождавших его кораблей. Сам он дошел до Александрии, где царь Птолемей IX Сотер II Латир принял как главу государства; поселил его в своем дворце, предложил поддержку, вчетверо большую традиционно предоставляемой почетным гостям. Лукулл, вежливо отклонив сделанные ему предложения, провел переговоры с Птолемеем, который осмотрительно отказался подписать союзный договор с Римом, чтобы сохранить свой нейтралитет и не быть втянутым в конфликт с Митридатом; за это он дал римлянину корабли в сопровождении охраны до Кипра. Лукулл, приняв в качестве сделанного с царским размахом прощального подарка прекрасный шлифованный изумруд, оправленный золотом, вновь пустился в плавание, следуя вдоль берегов Палестины и Сирии, где все приморские города одинаково хорошо снабжали его.

В Саламине, на Кипре, как только корабли египетского эскорта покинули его, узнав, что понтийский флот ждет за мысом Андреас (волнорез на востоке острова), он вытащил судно на берег и приказал требовать везде продовольствие для зимовки. Как только задул восточный ветер, он покинул ночью остров и добрался до Родоса, не будучи обнаруженным вражеским флотом. Там усилил свой флот новыми соединениями и склонил на сторону римлян жителей Коса и Книда, с помощью которых атаковал Самос. Освободив Колофон, взял в плен его тирана Эпигона, перед тем, как отплыть на Хиос, откуда изгнал понтийские войска.

Весной 85 года он крейсеровал в окрестностях Питане, где Фимбрий незадолго до того окружил Митридата: его упрашивали помочь захватить самого ярого врага Рима, создав блокаду порта таким образом, чтобы исключить тому побег. Фимбрий подчеркивал, что если они смогут уничтожить царя, то поделят славу и вследствие этого потеряют свое значение столь восхваляемые подвиги Суллы в Херонее и Орхомене, но Лукулл либо оттого, что презирал личность без совести, коим был этот солдафон — убийца консула, либо оттого, что совсем не хотел предавать Суллу, с которым его связывала тесная дружба, либо еще потому, что совершенно не был уверен, как бы ни убеждал Фимбрий, в успехе блокады порта (то есть отражать также атаки других царских флотов, которые не преминут обрушиться на него), отказался сотрудничать и поднял паруса, направляясь к Херсонесу, где его ждал Сулла, предприняв два сражения с понтийскими морскими силами.

У Суллы после победы при Орхомене дела изменились: он встретился с явившимся к нему негоциантом, который назвал себя Архелаем и предложил Сулле переговоры со своим тезкой, генералом Митридата, которому было нанесено два мучительных поражения. Сулла, беря в расчет политическую ситуацию, в которой он оказался, тотчас согласился, и два полководца встретились в Делии, на юге Беотии, около святилища Аполлона.

Переговоры оказались весьма щекотливыми, но Сулла был на своем месте. Архелай, вспомнив старую дружбу, соединявшую Митридата и Луция Суллу-отца, подтвердил, что царь был втянут в войну жестокостью некоторых римских магистратов, но что он признает в Сулле компетенцию и честность, явившиеся причиной предложить ему мир и средства изменить положение в Риме, о котором все знают, что оно стало шатким: следовательно, он должен прекратить заниматься делами Востока и принять деньги и посланные Митридатом войска в свое распоряжение, чтобы помочь тому восстановить свое поруганное достоинство и привести в порядок римские дела. Сулла отказался вести переговоры в этом русле и напомнил о причине войны, сказав, что если Митридат имел бы основания сетовать на представителей Рима, он мог бы отправить в сенат послов, но что на самом деле он полон неуемного желания власти, которое привело его к конфискации огромных территорий и хищению сокровищ храмов так же, как имущества городов и частной собственности.

Кроме того, по отношению к своим друзьям он выказал коварство, подобное тому, которое проявил по отношению к римлянам, приказав убивать их, как тетрархов Галатии, своих верных союзников, которых он пригласил на банкет, а затем убил вместе с женщинами и детьми. Что же касается италиков, то они питают по отношению к нему давнюю ненависть из-за того, что он издевался над ними и убивал по всему Востоку, не глядя ни на возраст, ни на пол, ни на условия; так яростна была его неприязнь к италикам; а теперь вспоминали его дружбу с Луцием Суллой, будто ради этого воспоминания ему нужно было сделать Беотию необитаемой, заполнив 160 000 трупов. Проконсул закончил преамбулу, утверждая, что, если бы Митридат был искренним, он мог бы гарантировать достойный мир от имени всего сената, но если он опять использует свое обычное вероломство, Архелаю самому нужно остерегаться: известно, как царь обращается со своими собственными друзьями; зато примеры Масинисса в Нумидии и Эвмена в Пергаме показывают, что Рим всегда был верным тем, кто сумел показать себя преданным союзником.

После того как Архелай возразил, что он не смог бы предать царя, который доверил ему главное командование своей армией, Сулла продиктовал условия мира: Митридат, конечно, отказывается от Пафлагонии и Галатии и возвращает Вифинию Никомеду, а Каппадокию — Ариобарзану; кроме определенного количества продовольствия, которое он поставит, он внесет римлянам компенсацию в 2000 талантов (точная сумма того, что он сам востребовал у несчастных граждан Хиоса) и вернет им 70 кораблей с бронзовыми таранами со всем их снаряжением и экипажами (на самом деле речь шла о флоте, которым в то время располагал Архелай). Взамен Сулла дает ему гарантии сената на суверенитет других его государств, и ему будет присвоено звание «союзника римского народа».

Предложения были приправлены условиями, относящимися к пленным, чтобы произвести их обмен: Сулла требовал Квинта Оппия и Мана Аквиллия (участь которых ему была неизвестна) и обещал отдать всех близких царю — а их было много — из тех, что попали в его руки. В целом речь шла о выгодном для Митридата мире: ему гарантировали положение, соответствующее тому, какое у него было до того, пока он сам не предпринял на всем азиатском континенте настоящий антиримский поход. Это означало — Сулла не рассматривает его как прямого виновника похода и заплатят за него другие. Кроме того, подписание этого соглашения гарантировало Митридату безопасность (действия Фимбрия отмечены особой жестокостью), потому что Сулла, у которого намного больше армия, обязательно заставит принять решение вероятного соперника.

Архелай составил письменный доклад для царя и убрал свои гарнизоны из всех греческих городов, где они еще стояли; затем в ожидании возвращения посыльных он последовал за Суллой, направившимся к Фессалии, где он рассчитывал устроиться на зимовку и ускорить строительство кораблей, которые он заказал. Но так как бездеятельность легионов могла быть опасной и он был не заинтересован позволить им пополнить добычу без особого риска, то разрешил им провести некоторое количество «умиротворительных» операций против соседей Македонии, которые регулярно совершали сюда набеги.

В разгар этих операций его застал посол от Митридата: царь объявлял, что принимает все условия, кроме относящегося к Пифлагонии, потому что он желает сохранить суверенитет соседнего с его царством района; в отношении же кораблей, которые должен предоставить, он выразил свое полное несогласие, добавив, что мог бы вести переговоры с другим римским генералом с большей выгодой. Он надеялся, что Сулла, спешивший вернуться в Италию, согласится на его контрпредложения, приправленные более или менее завуалированной угрозой потери плодов своих кампаний, если Митридат будет вести переговоры с Фимбрием. Но расчет был неверен; каким бы ни было его желание поскорее вернуться в Италию, Сулла не мог позволить себе покинуть Восток, оставив Фимбрия воевать, с риском уступить ему славу завершения конфликта, и сам Митридат рассчитывал, что он от этого откажется. Вот почему в присутствии послов Архелая Сулла проявил страшную ярость, которая не была полностью наигранной: как мог царь ставить вопрос о других переговорах с этим грубым жестоким Фимбрием, управляющим армией бунтовщиков? Скоро он покажет Митридату, до сих пор не знавшему, что такое война с регулярной армией римского народа.

Просьбами и обещаниями, в частности, убить Митридата своими собственными руками, если он потерпит неудачу, тот, кто стал другом Суллы по отношению к его политическим противникам в Риме, корил его за сомнительное сообщество с врагом, которого он дважды побеждал и которого заставил теряться в догадках по поводу «закономерности» этих двух сражений. Архелаю удалось его успокоить. Он сам лично отправился в Азию, чтобы вразумить Митридата. Что касается Суллы, то он добрался до Херсонеса Фракийского, где должен был найти Лукулла и его флот. По дороге его догнал Архелай и объявил ему об успехе своего посредничества и о проявленном Митридатом весьма горячем желании встретиться с ним. Тогда, приказав своим войскам, которые он разместил в районе Абидоса в Троаде, пересечь Босфор, он добрался до Дордании (ныне Ачиссар) с эскортом из четырех когорт (до 1600 пехотинцев) и 200 конниками.

Он нашел Митридата, решительно настроенного произвести на него впечатление, без сомнения, чтобы улучшить условия мира: 200 кораблей, 20 000 пехотинцев и 6 000 всадников в пышных одеждах и неизбежные колесницы с серповидными колесами. Встреча должна была состояться на открытом пространстве, на виду у всех. Приблизившись ко второй договаривающейся стороне, Сулла отказался от руки, протянутой ему. Как только установилась тишина, Сулла дал понять, что он не является просителем, а пришел, чтобы выслушать просьбы. Тогда Митридат пустился в длинное объяснение по поводу легендарной жадности римлян как причины войны. Сулла возразил ему, что он здесь не для того, чтобы вспоминать происхождение конфликта, но услышать о согласии царя на его условия мира; во всяком случае, он не отказывается дать некоторые уточнения: Каппадокия декретом сената была отдана Ариобарзану и нужно было оспаривать этот декрет в тот момент, когда он претворялся в жизнь; что касается Фригии, он купил ее, в буквальном смысле слова, у Мана Аквиллия, уличенного в коррупции римским правосудием по этому и другим фактам; по этой причине сенат решил оставить свободу зависевшему от Рима краю, хотя он и был покорен силой оружия, не стоит царю Понта присваивать его. Что же касается Вифинии, Митридат направил эмиссара по имени Александр попытаться убить ее царя Никомеда, который способствовал сопернику Сократу Хресту убрать его с престола; наконец, стремился помешать римлянам восстановить власть Никомеда, что явно было военным действием. Не является ли это намерением покорить мир? Подтверждения этому можно найти в воинственных союзах, которые он заключил во время мира с фракийцами, сарматами и скифами, приказав построить флот и набрав его экипаж. И не нашел ли он, к тому же, момент, когда Италия поднялась против Рима, чтобы напасть на Ариобарзана, Никомеда, Галатию, Пафлагонию и, наконец, на римскую провинцию в Азии? Сулла также напомнил Митридату все его расправы и, в частности, массовое уничтожение италиков в один день, не исключая женщин и младенцев, не останавливаясь перед храмами, в которых эти несчастные чаще всего прятались. Он закончил, высказав свое удивление тем, что царь стремился оправдать действия, за которые он до этого отправил Архелая просить извинения, и вообще сейчас не время для сражений. Римляне умели заставить молчать азиатское оружие, и в случае провала они заставят их замолчать навсегда.

Митридат не настаивал, видя непреклонность Суллы, и объявил, что соглашается на все условия, к которым его принудили, в частности в отношении 70 кораблей, над которыми Сулла теперь имеет фактическую власть, пока Архелай следует за ним. Царь посадил свою армию на корабли и отправился в Понт Эвксинский. Для него война закончилась, по крайней мере, на этот раз.

Сулле оставалось решить вопрос с другой римской армией, который, впрочем, он связывал в вопросах мира с Митридатом: его собственные легионы ворчали, узнав о заключении соглашения с царем; они с трудом понимали, что позволяют беспрепятственно уйти тому, кто в один день убил столько их сограждан; и с еще большим трудом они понимали, что позволяют уйти со всеми выгодами, которые он извлек из четырех лет зверств в Азии. Нет никакого сомнения, он увозил на своих кораблях огромные сокровища, которые казалось легко взять, так как диспропорция была теперь не в его пользу. Сулле пришлось употребить весь талант дипломата, чтобы заставить своих признать рискованность выступления против Митридата, потому что последний не преминул бы объединиться с Фимбрием и тогда положение стало бы намного более губительным.

Говоря это, Сулла подразумевал, что Фимбрий тоже имел задание сразиться с ним, и это влекло за собой необходимость покончить с фимбрийским войском, представленным им шайкой desperados, которой, действительно, нечего было терять теперь, когда они убили своего консула и, следовательно, не могли найти никакого способа оправдания. Метод изложения порядка вещей имел целью оправдать действие, которое он хотел предпринять против Фимбрия, чтобы помешать ему пожинать лавры, бывшие под рукой.

Со времени принятия на себя командования двумя легионами Фимбрий казался особенно активным и подверг страны, которые пересекал, обращению, заставлявшему их сожалеть об эксцессе Митридата: еще до похода на Пергам, а затем на Питане, преследуя царя, он навязал большей части Вифинии режим террора, позволяя своим войскам грабить города, которые слишком демонстрировали благосклонность к Митридату, например, Никомедия; не щадя и другие, такие, как Кизик, где он приказал произвести показательную экзекуцию над двумя именитыми гражданами, которые были избиты розгами на Агоре, а потом обезглавлены топором, чтобы вынудить богатых выкупать свои жизни ценой золота. Затем, потерпев поражение в попытке уничтожить противника из-за отсутствия в его распоряжении флота, который бы мог его окружить, он поднялся по направлению к Троаде, где осадил Илион (говоря по-другому, Трою): горожане знали, что их ждет, хотя они уже подчинились Сулле, и именно по этой причине. И действительно, как только он взял город, то отдал его на разграбление и почти тотальное разрушение, чего тысячелетие назад не сделал Агамемнон. Затем, узнав, что заключение мира в Дардании положило конец вражде между Митридатом и Суллой, он хотел, казалось, отступить на восток, либо предпочитал отойти от побережья, либо же у него было намерение отправиться на поиски Митридата в царство Понт. Во всяком случае, у него не было времени далеко углубиться на азиатский континент, потому что Сулла нашел его в Фиатире, в Лидии, на дороге, которая ведет из Пергама в Сарды, и сначала попытался привести его к раскаянию: он дал ему знать о своем требовании, чтобы тот передал ему командование армией, которое он удерживает незаконно с момента убийства Флакка и отстранения Квинта Минуция Терма. Но Фимбрий не был человеком, позволяющим себя устыдить: он ответил, что не видит, по какому праву Сулла, освобожденный от обязанностей проконсула и командующего военными действиями, кроме того, объявленный врагом народа, может стремиться отобрать у него командование, которое он осуществляет по желанию своих людей.

Тогда Сулла приказал начать осадные работы перед двумя легионами, что имело следствием немедленное провоцирование дезертирства: некоторое число солдат Фимбрия нашли безоружными вне лагеря в простых туниках, они братались с легионерами Суллы и помогали им в осадных работах. В такой ситуации Фимбрий собрал тех, кто остался в его армии, и вселил в них уверенность, что он выведет их из этой деликатной ситуации, если они будут неукоснительно подчиняться ему. Но так как его люди повторяли, что не поднимут оружия против римлян и италиков, он попробовал смутить их, взывая к их жалости по отношению к его участи и предрекая, что Сулла может наказать за мятеж. Ничего не помогло, и дезертирство продолжалось. Тогда Фимбрий представил картину: он подкупает какое-то количество трибунов и созывает новое собрание, во время которого подкупленные им офицеры требуют личной клятвы. В такой сильной структуре, как легион, в самом деле, sacramentum, произнесенная в момент передачи полномочий, имела важное значение, потому что она устанавливала юридическо-религиозные связи, которыми нельзя было пренебречь без риска стать проклятыми (sacer) и от которых солдата освобождала только смерть, очередной отпуск или демобилизация. Но эта клятва иногда возобновлялась в некоторых критических обстоятельствах: в основном — коллективно и неожиданно! — они клялись «никогда не бежать из-за трусости, никогда не покидать ряды, если это не для того чтобы взять и собрать оружие, бить врага или спасти согражданина». Военная история Рима украшена драматическими эпизодами, когда войска, которые сначала бежали от врага и находились в трудных условиях, вновь брали на себя обязательства при посредстве этого ритуала, часто по инициативе старого служаки, решившего увлечь своих товарищей. К такого типа операции хотел прибегнуть Фимбрий; но после того как его однополчане потребовали поименной клятвы, назвали первое имя по списку: это был некий Ноний, считавшийся как-никак очень близким к Фимбрию, который наотрез отказался клясться. Рассерженный полководец бросился к нему с оружием в руках и, без сомнения, убил бы его на месте, если бы не был остановлен криком, который подняло войско. Тогда Фимбрий отказался настаивать на клятве.

Между тем стало известно, что он обещал свободу одному рабу, если тому удастся, выдав себя за дезертира, приблизиться к Сулле и убить его. Но так же, как в свое время кимвр, имевший такое же поручение, не смог задушить Мария в доме в Минтурнах, раб не достиг своей цели из-за тяжести задания, которое он, без сомнения, считал святотатством, и был быстро изобличен и арестован. Итак, это явилось для Суллы случаем использовать провал: он отправил нескольких человек распространять новость вокруг лагеря (конечно, неся голову раба на конце пики) и иронизировать над поступком того, кто претендует быть римским полководцем, но не достоин другого имени, чем Афенион, этого ничтожного царя группы беглых рабов из Сицилии, чье царствование длилось один день.

Фимбрий не в силах был соперничать ни в области военного искусства, ни, особенно, в области психологического действия: он решил договориться. Подойдя к краю своего лагеря, он попросил встречи с Суллой. Последний отправил младшего офицера Рутилла. Очень разочарованный, Фимбрий заявил собеседнику о своем сожалении, что он не имеет возможности, какую, однако, имеют отъявленные враги римского народа, разговаривать с самим Суллой; затем спросил, не может ли он достичь достойного соглашения, без сомнения, подразумевалось, что он хочет войти в армию Суллы в ранге, соответствующем его амбициям. Но Рутилл ответил ему, что Сулла, будучи проконсулом Азии, желает, чтобы тот покинул подвластную ему территорию, и облегчит его отъезд: охрана сопроводит его до ближайшего порта, и он сможет отплыть в полной безопасности. Фимбрий, поняв, что он ничего не смог бы добиться от противника, абсолютного хозяина игры, ответил, что покинет провинцию, но более подходящим, по его мнению, способом: тогда Сулла приказал сопровождать его до Пергама. Там вместе с одним из своих рабов Фимбрий проник в святилище Эскулапа, где всадил в себя меч. Так как рана оказалась не смертельной, он попросил своего раба прикончить его, что последний и сделал, прежде чем в свою очередь покончил с собой.

Аппий, рассказавший об этой смерти, завершил свой рассказ такой фразой: «Так погиб Фимбрий, второй сын Азии после Митридата». И правда, все сведения, которыми мы располагаем о нем, заставляют нас видеть в нем особенно жестокую личность. Говорят, когда в Риме объявили о его желании войти в состав экспедиции против Митридата, не было недовольных отъездом этого молодого фанатика, который хотел пустить кровь своим противникам; впрочем, исходя из сведений об убийстве Флакка, не больше он щадил и своих друзей. Без сомнения, нельзя принимать дословно все написанные в черных тонах рассказы о его действиях в Азии, так как их авторы вынуждены были черпать сведения из источников, о которых можно только сказать, что они не были к нему благосклонны; но политическое прошлое складывалось не в его пользу, и, учитывая способ, с помощью которого он встал во главе этих двух легионов, ему необходимо было позволить им обогатиться, а это можно было сделать только в ущерб провинциям, в которых он действовал. Дион Кассий, бывший по отношению к нему очень строгим, утверждает, что не колебался сам подстрекнуть мятеж против Флакка, распуская слухи во время первого собрания, что консул был способен предать своих людей из-за денег. В другом месте он рассказывает, что Фимбрий, надев знаки командующего, приказал убить много людей в странах, через которые он проходил, и когда должна была состояться одна из показательных казней, кто-то заметил, что столбов для наказания больше, чем приговоренных; он приказал схватить «зрителей» и привязать к ним, «чтобы ни один не оказался бесполезным». Как бы ни выглядели анекдоты, представляющие его в карикатурном виде, несомненно, Фимбрий был слишком ярым врагом Суллы и убийством Флакка он явно порвал со своими друзьями, чтобы надеяться восстановить положение: его самоубийство должно было расстроить только некоторых римлян, тем более что этот способ убить себя походил на способ поиска еще одной формы мщения самой смертью, вызывая проклятие бога, чье святилище он осквернил, на того, кто был причиной этой смерти. Однако Сулла, не желая быть похожим на своих противников, разрешил погребение тела. Что касается войск, они влились в его армию: это были именно те, командование над которыми он поручил Луцию Мурене, когда покинул Азию: но часть из них его предала, и в следующие десять лет их группы находят на стороне Митридата или с пиратами Средиземного моря.

С тех пор Сулла, игнорируя тот факт, что был отстранен от командования, а затем объявлен врагом народа, реорганизовал Азию, поставив в известность сенат о результатах своих действий. Его первой заботой стало восстановление Ариобарзана на троне Каппадокии и Никомеда на троне Вифинии (ему же он передал верховную власть над Пафлагонией): эта задача была доверена его легату Гаю Скрибонию Куриону. В отношении своей провинции он объявил, что отменяются демагогические постановления Митридата, принятые между сражениями при Херонее и Орхомене в течение 86 года; это означало, что освобожденные рабы должны вернуться к своим старым хозяевам и снова стать рабами, и города, которым была предоставлена свобода, должны снова считать себя зависимыми от Рима. Эти решения не везде были восприняты с энтузиазмом, но города, которые закрыли ворота перед победителем, дорого заплатили за свою дерзость: взятые силой, они подверглись грабежу и разрушению: некоторые даже были стерты с лица земли. Одна Митилена временно избежала наказания: она держала осаду в течение пяти лет, была взята штурмом только в 80 году Луцием Лицинием Лукуллом (во время трудных операций, давших Цезарю, только начавшему военную службу, гражданский венок, самое выдающееся отличие) и разрушена.

В разгар зимы 85–84 годов римские войска вернулись на побережье, сам Сулла расположился в Эфесе. С городом обошлись жестоко, потому что он был одним из самых активных в резне италиков. Руководители мятежа (так же, как, впрочем, все те, кого мог схватить любой из участников чисток, развязанных Митридатом на следующий день после Херонеи) были осуждены и казнены.

Римские войска разместились гарнизонами в городах на побережье, создав особо тяжелые условия для тех, кто их принимал: каждый солдат, живущий у горожанина, должен был получать от последнего по 16 драхм в день (сорок обычных жалований), плюс обед для него и всех его гостей. Центурион получал 50 драхм и одежду — домашнюю и для выхода каждый день. Обязанность была очень тяжелой, тем более, что Сулла одновременно обложил провинцию огромными контрибуциями: прежде всего возмещение военных расходов — определенных на экспедицию, — которые достигали 20 000 талантов (в десять раз больше того, что требовал Митридат); затем пять ежегодных поступлений от трибы, которые не были поставлены, их требовалось предоставить в один прием. В целях немедленного выполнения финансовых постановлений, так как сообщества откупщиков, собиравших традиционно налоги в провинциях, не имели никакой постоянной структуры с резни 88 года, Сулла создал 44 фискальных округа для разверстки и получения налогов, и в каждый из них направил квалифицированный персонал. Примечательно, однако, что эти очень «современные» постановления оставались в основе финансовой организации Азии до Империи.

И, конечно, были вознаграждены остававшиеся верными Риму города, очень пострадавшие от этой верности: так, Илион был почти полностью разрушен Фимбрием, и его восстановление финансировалось; Хиос, где зверствовал Митридат, наказывая жителей, отчего здесь всегда была серьезная проримская партия, а также города Лидия, Магнесия в Меандре, Родос и другие были объявлены свободными и исключены из каких-либо фискальных и военных обязательств. Оказывается, археология открыла эпиграфические тексты, которые являются подтверждением римским сенатом освобождений, сделанных Суллой: их города старались запечатлеть и распространить, благодаря чему мы знаем, что Табай и Стратоника, например, получили почетные грамоты, которые воздавали должное их верности и давали им за это различные преимущества.

В момент, когда Сулла готовился покинуть Азию, он мог думать, что «его» провинция реально успокоилась. На самом деле она была особенно сильно ослаблена: сначала понесла значительные людские потери либо во время сражений против римлян, либо в результате произведенных репрессий с той и другой сторон. Прежде всего Митридатом, который организовал убийство всех италиков и начал губительные акции против всех общин, подозревавшихся в неверности; затем Фимбрием, который отдал провинцию легионерам, готовым на все, — они тоже многих убили; наконец, Суллой, который хотел заставить нести ответственность за резню 86 года группу городов Азии, потому что этим он как бы оправдывал Митридата; и это вело к кровавым казням.

Азия была также обеднена: то, чем поживился Митридат, было отправлено в его царство, и, следовательно, когда Сулла объявил о новых поборах, у городов не имелось больше резерва и они были вынуждены прибегнуть к чрезвычайным решениям, таким, как получение денег в залог на общественные здания: театры, стены, ворота; и эти крайности долго держали их в финансовой зависимости от тех, к кому они обратились. Кроме тех, кого Сулла вознаградил, как Стратонику, о которой известно, что ее храм был восстановлен сразу же после войны, редкими были те города, что снова стали процветать в следующие десятилетия.

Однако голгофа еще не кончилась, в частности для жителей побережья: война спровоцировала пиратское движение, обеднение восточного Средиземноморья, обострившееся из-за грабежа городов Самосы, Клазомен и даже Самофракии, когда сам Сулла был в окрестностях. Он не вмешался, чтобы положить этому конец, вероятно, потому, что, возможно, он не так уж был и недоволен таким положением в провинциях, которые выказывали столько враждебности римлянам (и еще короткое время вся торговля была поражена). Кроме того, он считал, что азиатские города сами должны были обеспечить собственную безопасность; скорее всего, также едва ли он предчувствовал, какой размах сможет обрести пиратство, которым оправдалось избрание в лице Помпея через несколько лет специальной власти, чтобы положить этому конец.

Во всяком случае, когда он покинул Эфес, направляясь в Афины летом 670 римского года (84 года до н. э.), он мог полагать, что доверенная ему четыре года назад миссия выполнена — ad majorem Populi Romani gloriam.