Сулла

Глава VI Диктатура

Сулла, все еще облеченный властью проконсула, потому что он остерегался войти в признанный круг, уехал из Рима некоторое время спустя после введения в действие проскрипций. Приказав Помпею отправиться в Сицилию, сам прибыл в Пренесте, который капитулировал; затем он занялся организацией операций по чистке, направленных на подавление последних очагов сопротивления, одновременно готовя расформирование своих легионов и размещение бывших солдат на землях, которые нужно было найти. Эта деятельность позволила ему удержать войско вдали от Рима, чтобы не создавалось впечатление, что оно давит на сенат и народ в момент, когда нужно принимать важные решения.

Стремясь все время показать свое отличие от противников, чьи незаконные действия он постоянно клеймил, Сулла не предпринял никаких шагов и никаких мер по освобождению их с должностей до такой степени, что даже проскрибированные Гай Марий и Гней Папирий Карбон оставались консулами римского народа. Но как только было объявлено о смерти Карбона, единственного спасшегося после самоубийства Мария, Сулла написал в сенат с целью заставить его признать вакацию верховной власти. В этой ситуации сенат должен был назначить из своего лона патриция для исполнения должности временного правителя, в обязанность которого входило назначение через пять дней второго временного правителя, уполномоченного возглавить в те же сроки комиции для выбора заместителей консулов; в случае невозможности ему нужно было назначить третьего временного правителя, который, в свою очередь, располагал пятью днями, чтобы выполнить эту задачу или назвать преемника, и так далее до момента, пока не закончится вакация.

Однако первый временный правитель имеет также возможность назначить диктатора. В Риме диктатура была исключительной магистратурой, к которой прибегали, либо когда отсутствовал обладатель высших предначертаний (по-другому, консульской власти), чтобы занять политические и религиозные должности, либо когда речь шла о столкновении с тяжелой военной или социальной ситуацией в условиях, когда появлялась необходимость противопоставить империуму консулов власть одного, свободного от традиционных ограничений. В греческие времена Республики (в 494 году) Маний Валерий Максим был назначен на эту должность, чтобы принудить или убедить плебс, отказывавшийся от этого, вступить в армию и пойти сражаться с сабельским захватчиком, угрожавшим самому существованию города. Таким же образом через месяц был вызван из изгнания и облечен функциями диктатора Камилл, потому что галлы осаждали Капитолий и потому что вспомнили о его исключительных качествах. Не так давно, после того как римские войска были уничтожены войском Карфагена при Каннах, назначили Марка Фабия Бутеона для укомплектования сената, ряды которого серьезно поредели в результате этого поражения. И последний диктатор, которого знавал Рим, имел, как и его непосредственные предшественники, миссию руководить комициями для выборов консулов следующего года.

Однако в письме, написанном Суллой принцепсу сената, Луцию Валерию Флакку, он склонял того к тому, чтобы временный правитель предложил народу установление исключительной диктатуры, при которой осуществляющий ее имел бы задачу реформировать то, что в государстве было источником волнений и возмущений. Другими словами, он повторял в своем послании обещание, которое дал народу, собранному 3 ноября, приступить к спасительным реформам: нужно было, наконец, заняться конституционным обустройством, обусловленным чрезвычайным изменением Республики в течение последнего века. В самом деле, Рим управлялся практически как если бы ничего не изменилось со времен ужасной войны Ганнибала и завоеваний, в которых город распространил свою власть почти на весь средиземноморский бассейн, и как если бы не должны были ничего изменить во внутреннем равновесии последствия Союзнической войны и приобретения гражданства почти всем полуостровом.

Если же Сулла предлагал подвергнуть народной апробации закон создания диктатуры, тогда как он мог бы довольствоваться простым назначением временного правителя, то не потому, что Сулла имел желание установить «народную монархию», модель которой ему подсказали греки; все немного проще, потому что эта магистратура была выходящей за рамки конституционного права одновременно в плане возможностей власти и продолжительности. Заботясь предстать скрупулезным и внимательным к конституционным императивам, исходящим из традиции, Сулла предлагал народу в некотором роде голосование закона инвеституры, предполагая доверить одному человеку конституционную власть. Этим человеком был бы, конечно, тот, кого боги отметили особым знаком, предоставляя ему все победы (хотя это и не было сказано, потому что назначение оставалось в компетенции временного правителя). И так как задача была огромной, нужно, чтобы этот диктатор мог бы располагать властью в течение более длительного времени, нежели другие диктаторы, которые имели только шесть месяцев.

Все произошло так, как предполагал Сулла: Валерий Флакк предложил на рассмотрение закон для назначения диктатора с учредительными полномочиями, то есть обязанного сформулировать законы и организовать Государство, что, естественно, содержало двойную компетенцию: лицо, которое было облечено этими функциями, могло бы не только безапелляционно принять любые регламентирующие распоряжения, направленные на приведение в порядок дел Рима, Италии и Империи, но и должно было, к тому же, предложить кодификацию политической, юридической, религиозной и экономической систем, которые бы приняли форму и значение законов, даже если эти тексты не были удостоены ратификации народом. Для голосования этой исключительной меры были созваны комиции, здесь было отмечено совпадение праздничных дней, и решение было принято единогласно.

Тогда Луций Валерий Флакк назначил на эту должность Луция Корнелия Суллу. Последний возвратился в Рим, чтобы облачиться в знаки своей магистратуры, и первым актом своей новой должности придал себе начальником кавалерии Луция Валерия Флакка. Принимая во внимание роль, которую играла эта личность во времена, когда Марий и Цинна имели власть (это было в 86 году, когда он был назначен главным сенатором), это назначение Суллы — который в то время был окружен достаточно представительными и преданными сторонниками, чтобы стать хорошим начальником кавалерии — имело смысл, который не должен был ни от кого ускользнуть: доверенная ему диктатура будет магистратурой примирения. Немедленно организованные выборы для назначения на различные магистратуры (возврат к законности должен означать приведение в действие колесиков государства) подтверждали это впечатление: конечно, на важных постах необходимо определенное число сторонников: Гней Корнелий Долабелла был выбран консулом, Луций Фуфидий, Квинт Лутаций Катулл, Секст Ноний Суфенас (племянник Суллы) были назначены в претуру; другим консулом был Марк Туллий Декула, бывший во времена Цинны, вероятно, претором. Осуществлять претуру были назначены Марк Эмилий Лепид, другой Гней Корнелий Долабелла (кузен консула) и Гай Папирий Карбон — все это личности, о которых известно было, что они имели связи с бывшими властями предержащими. Немногим более чем через месяц после кровавой победы у Коллинских ворот Рим, казалось, вступил на путь объединения.

И правда, ничто не должно было прервать этот процесс «нормализации» политических отношений: вся ответственность за волнения теперь была возложена на проскрибированных, и так как было сделано все, чтобы стереть их с лица земли, так же, как и в мире мертвых, и чтобы придать их забвению, не было никакой помехи к возврату гармоничного функционирования институтов. Впрочем, именно по этой причине закон Корнелия о врагах государства стал одним из первых распоряжений, которое диктатор предложил на голосование комиций: непременно нужно было быстро урегулировать вопрос. Он дополнил эти меры освобождением десяти тысяч рабов, принадлежавших проскрибированным: так как они стали в некотором роде его собственностью и так как ему они были обязаны своей свободой, то взяли его имя — Луций Корнелий; некоторые из них сохранили свои имена как прозвища. Эти десять тысяч новых граждан были введены в избирательные единства и организовались еще в одну «коллегию», то есть политико-религиозную ассоциацию, которая просуществовала еще двадцать лет после исчезновения диктатора: почетная запись в память об их хозяине, найденная в Минтурнах, аттестует их деятельность. В связи с некоторыми событиями, произошедшими в последующие десятилетия, встречаются то те, то другие. Первым, о ком сохранилась память, является живописная личность, на которую хотел обратить внимание судей Цицерон, защищая Секста Росция из Америи, обвиненного в отцеубийстве. Луций Корнелий Хризогон был в самом деле заметным благодаря роскоши, в которой он жил, и политическому влиянию, которое он желал иметь. Владелец роскошного жилища (здесь Цицерон определенно преувеличивает) на Палатине, где он собрал ковры, чеканные серебряные изделия, бронзу из Коринфа, купленные, в основном, в момент распродажи конфискованного имущества, он имел важный вид, когда с хорошо уложенными и испускающими аромат волосами шел по Форуму, сопровождаемый группой клиентов — римских граждан, без сомнения, падких до крох от его состояния. Он совершил оплошность, позарившись на имущество Секста Росция-отца, когда последний был убит в результате того, что был проскрибирован. Но когда люди из Америи узнали, что один из их почетных сограждан, пылкий приверженец Суллы, возможно, был проскрибирован, они направили делегацию к Сулле, находившемуся перед Волаттерами в Этрурии: Хризогон употребил все мыслимые средства, чтобы помешать этим людям пойти и рассказать свою историю Сулле, и пообещал, что вернет имущество, которое еще не было продано. Молодой Цицерон воспользовался этой зацепкой, чтобы политизировать дело, не имевшее никаких оснований таковым являться: он обвинил (принцип Qui prodest) сулланских рвачей вообще и Хризогона в частности в организации западни, стоившей жизни богатому всаднику из Америи, однажды вечером возвращавшемуся с одного обеда в городе. И таким образом он вырвал оправдательный приговор своему клиенту.

Какой бы ни была виновность Хризогона, можно предположить, что Цицерон несколько раздул, по своим причинам, значимость этого вольноотпущенника, о котором в дальнейшем нигде не упоминается. Более показательны четыре Корнелия, которых находим в окружении Гая Верреса. Первый — ликтор, убитый во время жуткой истории, начавшейся попыткой изнасилования девушки из высшего общества Лампсека (Лампсеки в Турции, на краю пролива Дарданелл), прерванной схваткой, во время которой Корнелий нашел смерть, и закончившейся, по всем правилам, убийством отца и брата несчастной. Что же касается Луция Корнелия Тлеполема, Луция Корнелия Гиерона и Луция Корнелия Артемидора, скульптура, художника и врача, они были профессиональными грабителями храмов на службе у Верреса.

Все вольноотпущенные не были также малопочтенными личностями (если можно было бы привести список профессиональных преступников, специализировавшихся в создании и формировании террористических банд). Но необходимо напомнить о Луции Корнелии Эпикаде, литераторе, ставшем личным секретарем Суллы, в частности в его функциях авгура, и провалившем задание закончить «Мемуары», оставленные неоконченными его хозяином.

Все новые граждане, естественно, пока он был жив, были преданы тому, кто, в некотором роде, дал им возможность начать гражданское существование. Этот жест Суллы интерпретировался по-разному. Для Аппия речь шла о средстве защиты, он показывает, что Сулла выбрал самых молодых и самых крепких. Возможно, однако, что подобная мера имела более политическое значение, чем как об этом говорит грек, и ею хотели показать, что Сулла был человеком реакции: сделавшись хозяином десяти тысяч вольноотпущенных, он, без сомнения, своей политической и социальной реформой достигал новой популярности.

Во всяком случае, одним из первых решений нового диктатора стало сведение счетов с италийскими сообществами, сопротивлявшимися ему (например с Волаттерами), и размещение своих ветеранов, потому что общественные земли не могли вместить 23 легиона. В зависимости от случая Сулла накладывал на города штрафы и контрибуции, разрушал их цитадели и даже стены; в некоторых случаях он принимал решение о лишении римского гражданства (для Волатерров и Ариминия). Но в основном и большей частью эти особые меры сопровождались конфискацией части территорий, которые Сулла предназначал для индивидуальной раздачи либо размещения организованных общин, имеющих целью сосуществовать с аборигенами колоний. Этот тип обустройства не был новшеством: с VI века Рим установил, в частности в Этрурии, зоны плотного поселения, куда отправлялись бедные римские граждане; и как во всех сельских общинах древней Италии, каждый отец семейства был владельцем маленького лота земли, обычно меньше гектара, и имел в личном пользовании надел общественной земли, предназначенный для пастбища. Эта древняя модель, представлявшая преимущество содержать маленькую сельскохозяйственную собственность и, следовательно, позволять жить подлежащему мобилизации гражданскому классу, было в центре споров, когда Гракхи пожелали во II веке распространить ее на общественные территории, занятые большими поместьями, чтобы разместить часть плебса, лишенного каких-либо источников существования.

Тогда же, когда Сулла захотел разрешить своим солдатам, бывшим в большинстве своем под его командованием по меньшей мере с 88 года (некоторые из них были набраны за несколько лет до этого для операций Союзнической войны), разместиться, все было несколько по-другому, чем когда речь шла о предоставлении возможности социального включения людей, бывших кадровыми военными, располагавшими только небольшим сбережением — результат собранной за много лет добычи. Однако владение землей было основополагающим в звании гражданина, и не могли представить другой формы интеграции, как ту, которая заключалась в передаче каждому из них участка пахотной земли и право претендовать на общинные земли. С другой стороны, немыслимо было оставить на собственное усмотрение более 120 000 человек, и учреждение гражданских сообществ, основывающихся на легионерских связях и солидарности, гарантировало определенную стабильность этих популяций, даже если все бывшие солдаты не почувствуют особой сельскозяйственной способности и если, следовательно, многие из них довольно быстро перепродадут свой лот (в принципе неотчуждаемый, но все же). Таким образом были «колонизированы» Этрурия (Арреций, Волтурн, Фезулы, Флоренция, Хивзий), Умбрия (Сполеций, Интерамна, Тудер, Америя), Лациум (Ариция, Бовилай, Кастримоний, Гавис, Тускул), Кампания (Помпеи, Урбана, Капуя, Галатия, Нола). Была даже организована колония вне полуострова: на Корсике, в Алерии. Если этой массовой колонизацией и не были модифицированы сельскохозяйственные структуры Италии, именно потому что множество лотов было перепродано, все же нет никакого сомнения, что она позволила поддержать мелкое земледелие в центрально-меридиальной части полуострова в момент, когда убыстрялся процесс концентрации и трансформации способа эксплуатации.

Чтобы избежать любой критики принимаемых решений, была принята другая мера: введение новых членов в сенат, ряды которого очень поредели с 86 года из-за рассредоточения, расправ, потерь в результате сражений, а также (и особенно) из-за проскрипций. Почтенное собрание едва ли сохранило половину своего состава, и в лучшие дни собиралось около 150 сенаторов. Итак, Сулла обратился к lectio senatus, как это делали цензоры и так, как это было естественно в силу того, что с предыдущей цензуры прошло пять лет: прежде всего он вернул всех тех, кто был лишен Марием, Цинной или Карбоном прав заседать; затем назначил сенаторами всех тех, кто, имея необходимое состояние, отличился в войне. Так поступил в 216 году диктатор Марк Фабий Бутеон, набравший борцов, чьи дома были украшены останками врагов или кто получил гражданский венец. Это не был выбор, нравившийся всем, и антисулланская пропаганда, развернувшаяся в последующие десятилетия, не упустила случая сыронизировать над этими новыми сенаторами скромного происхождения, выходящими за общепринятые рамки. Во всяком случае, когда он набрал каких-то 150 нехватавших членов сената, чтобы достичь полного состава, то смог приняться за огромную задачу реорганизации, которую себе установил.

Но эта реформаторская деятельность не могла нормально вестись, если не сопровождать ее активной пропагандой, которая представляла ее как спасительную и благотворную. Вот почему Сулла придал исполнению своей магистратуры особую пышность. Он приказал идти перед ним двадцати четырем ликторам (тогда как консулы имели только двенадцать), и его соратники начали распространять определенные слухи, имевшие целью сделать из него исключительную личность в истинном значении этого слова: не руководитель партии победителя, но новый создатель Рима — второй Ромул. С ним Рим узнает новую эру мира и благоденствия, как это обещали монеты того времени, отчеканенные с рогом изобилия — сказочного предмета, данного Зевсу его кормилицей, козой Аматеей. И одним из самых важных моментов психологической подготовки римлян стала грандиозная постановка триумфа.

Эта особая церемония, отмечающая возвращение в Рим полководца-победителя, является самым высоким религиозным, военным и политическим отличием, которым может быть удостоен высший магистрат. II век знал серию триумфов, отмечавших различные этапы завоевания; для тех, кто их отмечал, они были поводом обогатить Рим добычей, которую принесли.

В самом деле, благодаря собранной во время завоевательных операций добычи uiri triumphales предыдущего века придали Городу монументальный вид, которого он был лишен: это началось с работ общественной значимости, таких как строительство первого каменного моста, начавшегося в 179 году (но настил был положен только в 142 году), или оснащение торгового порта (emporium) строительством пристани, и особенно возведение огромного склада, около трех гектаров, разделенного на сводчатые нефы, поддерживаемые 294 опорами. Но внимание триумфаторов было направлено прежде всего на политические и религиозные аспекты Города, и каждый из них желал оставить свой след в самых значительных местах общественной жизни. Так, Квинт Цецилий Метелл, который стал называться Македоником после своего триумфа над македонцами в 146 году, приказал пристроить к зоне Цирка Фламинского на Марсовом поле портик, предназначенный служить монументальным украшением двум храмам: храму Юноны Рейнской (освещенному с 179 года) и храму Юпитера Стратора, первому храму Рима, построенному полностью из мрамора. Ансамбль был дополнен статуями двух божеств. Они были выполнены двумя греческими мастерами. Выбор этой зоны Марсова поля был неслучаен: отсюда выходил триумфальный кортеж pompa triumphalis. Таким же образом строительство арки («триумфальной») над Священным путем при входе в Форум впереди кортежа было выполнено Квинтом Фабием Максимом в 121 году для празднования его победы над аллоброгами и отвечало той же заботе. Позднее, после победы над кимврами и тевтонами, Гай Марий и Квинт Лутаций Катулл, совместно отмечавшие триумф, посвятили храмы Фортуне.

Это желание быть отмеченным на общественном пространстве Рима (с разрешения сената, остававшегося хозяином решениях урбанизма, так же, как и процедур покупки или передачи участков и контроля на строительных торгах) объяснялось характером «апофеоза» триумфа: чествуемые и их семьи, естественно, испытывали желание, чтобы в Городе осталась об этом память. Действительно, как только сенат давал добро на триумф и его финансирование, церемония готовилась на Марсовом поле в Цирке Фламинском, откуда выходил кортеж, следовавший неизменным маршрутом. Он входил в интрапомериальную зону через триумфальную арку (то есть через правую арку — при входе — Карменталийских Ворот, которые открываются на Форум Голиторий), проход, который подвергся разрушениям, затем идут по Викусу Югарию почти до Форума, спускаются к реке по Викусу Тускусу Велабре и оттуда, оставив слева круглый «храм» Победоносного Геркулеса на Форуме Боария (который еще существует и который гиды называют часто из-за кругообразного плана «храмом Весты»), пересекал Цирк Максима и продолжал огибать Палатин, чтобы вернуться на Форум по Священному пути; далее пешком до храма Конкорд, поворачивал налево и поднимался по склонам Капитолия, по Капитолийскому Клию, чтобы достичь храма Юпитера.

Со всей Италии прибывали сюда, чтобы присутствовать на этой церемонии славы одного человека, сына Рима, и весь город принимал участие в триумфе: улицы были украшены, храмы открыты, и везде кортеж приветствовали возгласами. Обязательно во главе шествия выступали магистраты и сенаторы, которые, дав согласие на триумф, признавали славу полководца и его армии; затем следовали музыканты, за ними длинный кортеж предметов, подношения стран, портреты врагов, воспроизведенные в уменьшенных моделях взятые крепости; затем золотые короны, преподнесенные «освобожденными» городами, и вся добыча, взятая во время кампаний. Затем вели жертвы для жертвоприношения Марсу и Юпитеру — белых быков, чьи рога были украшены лентами, затем иногда шли самые представительные пленные. Для них шествие заканчивалось перед подъемом на Капитолий: далее их вели в тюрьму, находившуюся рядом, чтобы там убить (так закончили жизнь Югурта, Верцингеторикс). Начинался военный кортеж в чистом виде: ликторы, одетые в пурпурные тоги, с прутьями и топорами, и музыканты, идущие впереди колесницы, квадриги белых коней, на которых триумфатор, одетый в атрибуты Капитолийского Юпитера: на тунику, украшенную пальмами, была надета пурпурная тога, усеянная золотыми звездами, в левой руке он держал скипетр из слоновой кости с орлом, в правой — лавровую ветвь; он был в лавровом венке, а сзади него общественный раб держал над головой золотую корону Юпитера. Его дети, соответственно их возрасту, находились на колеснице или на лошадях в свите. Сразу же за колесницей шествовали легаты и трибуны, которые служили в штабе во время кампании, так же, как все значительные граждане, которые были обязаны триумфатору своей жизнью или свободой.

И в эти последние дни января 81 года за колесницей Суллы, увенчанного коронами, следовали все те, кто присоединился к нему со времени его отъезда, либо были вынуждены сделать это из-за марианских преследований, либо предпочли присоединиться к нему после его возвращения на италийскую землю, либо, наконец, они были изгнанниками, жертвами сведения юридических счетов, протекавших в течение предыдущих десяти лет, которым он дал амнистию; все приветствовали его: «Спаситель» и «Отец», потому что, благодаря ему, они вновь обрели родину, семью и ранг. Помпа заканчивалась наконец собственно военным шествием: армия шла в походном порядке и парадных одеждах, со всеми знаками и украшениями. Но солдаты в течение шествия традиционно отпускали шутки начальству, чтобы оно не культивировало большую надменность. Известны песни, которые пели солдаты Цезаря, когда он праздновал свой триумф над галлами; они намекали на услуги, которые он оказал в начале своей карьеры Никомеду, царю Вифинии:

Другие солдаты, менее утонченные или менее подготовленные, называли его «соперником царицы Вифиний» или «тюфяком царя Вифинии» — оскорблениями, которые, конечно, повторялись его противниками. Для Суллы шутки, кажется, имели характер четко политический, потому что некоторые намекали на его «отрицательное царство» (царь без титула), тогда как другие говорили о его «полной тирании». Таким же образом, чтобы помочь ему удержаться от чрезмерной надменности, находившийся на его колеснице и державший над ним корону раб напоминал ему время от времени: «Посмотри назад и не забывай, что ты только человек», в то время как в целях предохраниться от плохого глаза, этот человек, достигший наибольшей степени величия, которого может достичь человек, сравнявшись с богами в течение одного дня, носил амулет и направлялся, по законам церемонии, передать Юпитеpy все полученные им почести. Триумф заканчивался благодарственным жертвоприношением и банкетами.

Триумф Суллы, самый важный и самый славный, какой знал Рим до сих пор, продолжался два полных дня, 29 и 30 января. Весь первый день был посвящен демонстрации греческих и азиатских трофеев. Толпе был представлен настоящий рассказ в картинах. Здесь на полотнах, надписях и предметах прочитывались огромные трудности осады Афин и Пирея, несчастных городов, верных Риму; грандиозные победы при Херонее и Орхомене; встреча с Митридатом; убийство Флакка Фимбрием; самоубийство последнего; подчинение всей Азии и получение знаков признательности от всех тех, кому победа позволила вернуть свободу, достоинство, имущество, начиная от царя Ариобарзана; конечно, не был пропущен ни один прекрасный эпизод этой эпопеи, который бы сами солдаты не вульгаризировали. Кроме того, производили подсчеты: в общем было пронесено 15 000 ливров золота и 115 ливров серебра (прежде чем быть зарегистрированными в государственном казначействе), среди бесчисленных предметов добычи, которые должны были быть посвящены божествам или просто проданы.

И только на второй день проезжал на своей квадриге Сулла, окруженный знаменитыми личностями, благодаря ему вернувшимися на родину. И во второй день приказывал нести сокровища, которые молодой Марий перевез из Рима в Пренесте, откуда их забрал он: 14 ливров золотом и 6 000 ливров серебром с объяснительной надписью. Эти новшества в распорядке церемонии были, очевидно, носителями смысла, но ни в коем случае они не объединяли победы над консульскими силами с победами в войне против Митридата. Наши древние источники формальны по этому поводу: в то время как были представлены бесчисленные греческие и восточные города, не видно ни одного италийского. Если же изгнанники марианского режима окружали колесницу триумфатора, если с большой помпой были возвращены «взятые» Марием сокровища — но так, чтобы не спутать их с добычей — это потому, что Сулла представлялся тем, благодаря кому было возможно обновление Рима. Он вернул Республике не только ее сокровища, но и граждан, которых она несправедливо была лишена.

Однако после окончания церемоний на Капитолии Сулла созвал в Форуме собрание, по меньшей мере удивительное в подобных обстоятельствах. Но что не вызвало удивления, так это речь, с которой он выступил: он бегло повторил все свои действия и подвиги, меньше для придания значимости своим личным качествам, чем для подчеркивания благоволения судьбы, позволившей их ему совершить; само собой разумеется, он не упустил ни одного чуда, отметившего его карьеру, так же, как и божественных предзнаменований. В конце этого долгого перечисления он попросил, чтобы ему присвоили второй cognomen — Феликс, означавший примерно «благословенный богами». В данном случае, обращаясь к грекам, он сам перевел слово «Эпафродит», что более точно обозначает «фаворит Венеры». И в самом деле, вспоминается, что в числе божеств, которым Сулла всегда отдавал предпочтение, Венера занимает особое место: ее имя было выгравировано на трофеях Херонеи вместе с именами Марса и Виктории; когда он консультировался у оракула Дельфов о своем предначертании, он получил такой ответ: «Римлянин, добавь веру к тому, что я тебе скажу. Венера, интересующаяся происходящим от Энея, дает большую силу. Но не переставай приносить жертвоприношения всем бессмертным. Не забывай ни о ком. Отправляй приношения Дельфам. Когда поднимешься к вершинам горы Тавр, покрытой снегом, найдешь место, где расположен длинный город кариенов, носящий то же самое имя, что и Венера (Афродита); посвяти ей меч, и ты станешь непобедимым». Сулла подчинился наказам оракула, отправив в Афродизий обещанный по обету двуручный меч, к которому он добавил золотую корону, чтобы соответствовать эллинским традициям. Надпись была следующая: «Венера, вот мои подношения от меня, Луция Суллы, императора, который увидел тебя во сне встающей во главе легионов, облаченной для сражения, с оружием Марса». И в соответствии с данным им обетом он объявил 30 января римскому народу о строительстве храма Венеры Феликс (к сожалению, археологи не нашли ни одного его следа).

Теперь сложились все условия, чтобы позволить Сулле приступить к его обновительному труду, ставшему значительным, если судить по следам, оставленным им в древних источниках. В конституционной области он захотел более точно зафиксировать правила подхода к магистратурам, чтобы избежать захвата власти и конфликта компетенции, и одновременно он увеличивал число должностей некоторых из магистратур, исходя из новых демографических данных и увеличения административных обязанностей. Итак, закон о магистратурах запрещал повторение обязанностей раньше истечения десятилетнего срока; он устанавливал также cursus honorum следующим образом: квестура (городские власти), претура и консулат, должности, которые не могли быть даны раньше соответственно 30, 36, 40 и 43 лет. Намерение было ясным: нужно было избежать того, чтобы индивидуумы могли через монополизацию должностей присвоить себе чрезмерную власть. В памяти у всех осталось, как Цинна и Карбон захватили консулат, и все хорошо помнили молодого Мария, ставшего консулом раньше положенного для квестуры возраста. Но раздумывали также о примере великого Мария, которому военная ситуация позволила исполнять следующие друг за другом пять консулатов между 104 и 100 годами. Никакой военачальник не должен больше иметь возможности стать хозяином государства, и нужно было вернуться к регулярному функционированию политической игры, позволяющей как можно большему числу тех, кто может этого домогаться, иметь доступ к магистратурам.

И как дополнение к этим распоряжениям он установил, что выборы будут проходить не осенью, а в июле: таким образом, в трудном случае всегда останется достаточно времени между официально предусмотренной датой и концом года, с тем, чтобы не сожалеть больше о вакациях власти. Установление пятимесячного интервала между выборами и вступлением в должность означало то, что в каждом частном случае давалось время для возбуждения юридической процедуры, необходимой при слишком явной электоральной коррупции, — эндемическом зле римских выборов (которое должно было усилиться со временем).

Трагический инцидент показал римлянам степень важности, которую Сулла придавал этой реформе: когда в июле этого года были организованы выборы консулов, Квинт Лукреций Офелла, перебежчик из партии Мария, который был приставлен к осаде Пренесте, взял себе в голову стать кандидатом, хотя он и не исполнял никаких предварительных обязанностей. Он рассчитывал на популярность, полученную в результате его отношения в прошедшем ноябре: что произошло, если бы он послушал дезертиров сражения у Коллинских ворот и таким образом освободил Мария и его людей? Не благодаря ли в том числе и ему одержана победа? Сулла попытался отговорить его идти этим путем, но напрасно: Офелла продолжал вести кампанию. Тогда диктатор, находившийся в этот момент в своем трибунале на Форуме и ведущий собрание (на подиуме храма Кастора), отдал приказ схватить его и казнить на месте. Потом он оправдал это решение, представив его как четкое следование конституционному закону, только что утвержденному комициями. Приведенный пример был, без сомнения, ему выгоден: приказав казнить этого перебежчика низкого положения от имени своей власти без обжалования, Сулла не должен был произвести плохого впечатления ни на своих сторонников, с неодобрением смотревших на то, что ему доверили операции под Пренесте, ни тем более на других граждан, видевших в Офелле только ренегата, более наглого, чем другие. Во всяком случае урок был ясен: утвержден закон, санкцией которого была смерть.

Сулланскин закон ввел совершенно примечательные новшества по поводу самих магистратур, особенно в отношении трибуната плебса.

Впредь трибуны должны были свои предложения законов подвергнуть предварительной апробации сенатом; их право ходатайства (имевшаяся у них возможность выступить против инициатив других магистратов) было четко лимитировано в том, что называлось ius auxilli, возможность поддерживать частных лиц от злоупотреблений магистрата; наконец, в плане карьеры тот, кто снова вступил в должность трибуна плебса, впредь исключался из магистратур cursus. При всех этих диспозициях трибунат терял всю свою эффективность прежде всего потому, что, отрезанный от других должностей, он был магистратурой, которая могла теперь заинтересовать только личностей без больших амбиций и, следовательно, без энтузиазма, потому что он становился зависимым от сената и без политической силы (как только его вмешательство не могло больше парализовать других магистратов). Это именно потому, что последние десятилетия трибунат плебса был инструментом политической борьбы (Гракхи, Ливий Друз, цитируя самых известных, использовали его в этом смысле), чью силу Сулла хотел ослабить, предполагая, что эта особая форма власти была источником волнений. Сам он еще хорошо помнил свои распри с трибуном Публием Сульпицием в 88 году!

Что касается квесторов и преторов, их число было увеличено соответственно на 20 (вместо 12) и на 8 (вместо 6). Это повышение числа ежегодных обладателей этих магистратур (а также их административного персонала) отвечало одной необходимости: с одной стороны, значительно увеличилось число граждан, и с другой — управление провинциями требовало дополнительных магистратов. Так как больше не стоял вопрос об управлении десятью провинциями действующими магистратами (уже очень загруженными), Сулла организовал и узаконил систему, которая с грехом пополам была введена в действие, но функционировала нерегулярно: два консула и восемь преторов (городской претор, перегрин — оба на должностях гражданского правосудия — и шесть ведущих постоянные заседания правосудия) больше не занимались провинциями. Теперь провинции доверены магистратам предыдущего года, которым придавался титул проконсулов; наиболее мирные провинции отдавались под управление бывшим преторам, наиболее мятежные — бывшим консулам. В политическом плане это распоряжение предоставляло сенату полную власть над провинциальной администрацией в той мере, в какой он был ответствен за распределение; во всяком случае, теоретически оно регуляризовало преемственность губернаторов.

Из этого же положения исходило повышение числа сенаторов до 600: так как в течение зимы 83–82 годов Сулла был занят переговорами с консулом Луцием Сципионом, с различными италийскими сообществами, он не затронул интеграции новых граждан в избирательные единства в соответствии со схемой, которую установил Цинна (она состояла в создании 35 триб новых граждан, четко соответствующих — и с теми же названиями — 35 традиционным трибам) и даже провел их запись. Этому значительному увеличению гражданского населения должно было, естественно, соответствовать расширение сената. Итак, для этого удвоения численного состава диктатор применил старую процедуру, которая требовала участия всего римского народа. В каждой из 35 триб выбирали девять лиц, обладавших по меньшей мере цензом всадника, чтобы подвергнуть их кандидатуры народной апробации. Среди этих 315 вновь избранных сенаторов фигурировали выходцы из аристократических и финансовых кругов италийских городов, что было способом ускорить интеграцию Италии в римский город.

Как бы для того чтобы завершить эти меры, Сулла обратился к особо торжественной церемонии: расширение помериума. Священные тексты говорили, что только тот имел право расширить эту линию, кто расширил римские территории, отвоевав их у врагов. Из того, что нам известно, какими бы славными ни были кампании Суллы, следствием их не стали аннексии новых территорий (хотя и Цизальпинская Галлия должна была быть организована в провинцию именно в этом году). Если же диктатор прибегает к организации новых границ вокруг политического и религиозного центра Рима, он делает это с другим смыслом, и нужно его инициативу поставить в зависимость от увеличения числа сенаторов и магистратов. Сулла создавал новый Рим, расширенный завоеваниями, осуществленными во время предыдущего века, которые нужно было закрепить, а также Рим, обогащенный почти всеми народностями Италии, чью интеграцию завершил он, используя цензорскую власть, присущую его исключительной магистратуре.

Со всем этим римляне были полностью согласны, возымев надежду на жизнь в безопасности от гражданских войн. И чтобы засвидетельствовать их признательность тому, кто был такой большой надеждой, сенаторы проголосовали за возведение золотой конной статуи Суллы в Форуме перед рострами со следующей надписью: «Луцию Корнелию Сулле Феликсу, Диктатору». Эта совершенно исключительная в Риме честь сопровождалась сенатским решением официального признания cognomen «Феликс». Что касается статуи, она исчезла; однако есть представление, какой она могла быть, благодаря монете Авла Манилия, на обороте которой она изображена: Сулла на коне в военной одежде и с пальмовым венком держит повод в левой руке и приветствует правой.

Однако даже если своей славой, качеством диктатора и природой миссии, которая ему была доверена, Сулла занимал в этом году первое место на политической сцене, римлянам было предложено еще три спектакля триумфа, которые по-своему также отмечали жизнеспособность и силу города, и они были не правы, потеряв веру в него. Триумф Гая Валерия Флакка над галлами и триумф Луция Лициния Мурены над Митридатом (военные операции были возобновлены сразу же после отъезда Суллы, по инициативе, без сомнения, Мурены) имели второстепенное значение, принимая во внимание скромность этих празднуемых побед. Но речь шла об очень важных церемониях, потому что они позволяли возобновить славную традицию Рима-завоевателя, такую, какой ее знали в предыдущие века.

Зато для триумфа Помпея над Африкой все было по-другому, и кортеж вызывал удивление, усиленное тем, что речь шла об очень молодом человеке, и празднуемые победы над какими-то варварскими племенами плохо скрывали слишком грубую правду: для молодого человека принимались в расчет многочисленные победы, одержанные им во время гражданской войны, начиная, конечно, с успехов над войсками Домиция Агенобарба именно в Африке.

Если верить Плутарху, в конце операций, когда он возвращался в У тику, Помпей получил письмо от Суллы, предписывающее ему освобождение от командования армией, за исключением одного легиона, с которым он должен был ждать на месте прибытия магистрата, назначенного управляющим провинцией. За растерянностью последовала ярость друзей Помпея и его войск, побудивших своего полководца поступить по-другому. И по возвращении последнего в Италию, узнав, что все предстали перед молодым полководцем, чтобы приветствовать его, Сулла перещеголял других и дал ему прозвище «Магнус» (Великий), которое он на деле сохранил.

Форма представления событий была придумана через много лет — тогда же, когда пропаганда против мертвого Суллы стала особенно острой и было хорошим тоном говорить, что известно, как он умел не уступать. Действительность несколько другая: Сулла решил ввести молодого Помпея в свою семью. После того как последний разошелся со своей женой Антистией (дочь того Антистия, который был убит Дамасипном в предыдущем году) и женился на Эмилии, дочери Метеллы от предыдущего брака (с Марком Эмилием Скавром), которая должна была развестись со своим мужем Манием Ацилием Глабрионом, хотя была беременна от него. Эти матримониальные комбинации, на которые молодой Помпей согласился с жаром (как не желать войти в семью самого могущественного и самого богатого римлянина своего времени?!) закончились довольно плохо: мать Антистии покончила с собой, узнав о бесчестье, постигшем ее дочь; что касается Эмилии, она умерла при рождении ребенка, зачатого с Глабрионом. Однако союз был заключен, и он позволил молодому человеку достичь того, чего, вероятно, никто другой не достиг бы — триумфа, хотя он не имел еще возраста, чтобы претендовать на магистратуру. Сулла, желавший союза с Помпеями, чей отпрыск был самой верной его опорой во время италийской кампании и, конечно же, восхищавшийся храбростью и умением полководца, не мог отказать юноше в триумфе, какое бы неудовольствие это ни вызывало: в конечном итоге, это было единственным отличием, оказавшимся одновременно на высоте его качеств генерала, выполнимым без нарушения предписаний уложений, которые он заставил утвердить народом. Кроме того, поскольку у него было задание от сената навести порядок в африканских делах, почему бы ему не дать за него вознаграждение? В то же время это был способ положить конец гордому требованию части славы гражданской войны, которое Помпей и его друзья не сдержались сформулировать публично в тот момент, когда хотелось заставить их об этом забыть. Сулла уступил и позволил Помпею попросить у сената разрешения на триумф Африканской кампании.

Таким образом, 12 марта Гней Помпей Магнус въехал на квадриге через Карментальские ворота в священное пространство Рима, облаченный в атрибуты Юпитера. Он надумал ввести в кортеж новшество, заключавшееся в том, что его колесницу тащили четыре слона, которых он привез из экспедиции; но, вероятно, опыт показал, что это было невозможно: попытайтесь заставить пройти через триумфальные ворота двух слонов в ряд, а тем более четырех! И пришлось делать, как все.

Среди этих празднеств продолжались работы по восстановлению: окруженный юрисконсультами (выходцами из «школы» Квинта Муция Сцеволы), обеспечивавшими редакцию текстов, Сулла давал общие указания. Был полностью реформирован сам юридический аппарат; и участие в жюри, принадлежавшее, начиная с Гракхов, рангу всадников, стало теперь компетенцией только сенаторов. Однако этот вопрос юридической власти был основным, потому что в конечном итоге речь шла о способности контролировать посредством различных процедур, начатых против них, условия выбора администрации магистратов. Она же была в центре политических дебатов сорок последних лет, и история этого периода в самом деле испещрена предложениями или законами, то оставляющими юрисдикцию в распоряжении сенаторов (как закон трибуна плебса 91 года Марка Ливия Друза), то ищущими равновесия в разделении (как этого желал консул 106 года Марк Ацилий Глабрион). Возвращаясь к полному контролю сенатом юридических процедур, Сулла давал удовлетворение старой аристократии, которая не допускала, чтобы ее представители вынуждены были отчитываться перед представителями всадников; но в то же время он успокоил всадников, потому что позволил 300 из них войти в сенат; это был проект, который сформулировал Ливий Друз.

Во всяком случае, юридическая реформа сопровождалась созданием настоящих постоянных трибуналов, предназначенных для расследования определенных преступлений. В политическом плане самым важным преступлением было взяточничество; к этому преступлению относились все случаи вымогательства и растрат в управлении казенными доходами, и именно ему были подвержены магистраты-губернаторы провинций. Закон Корнелия устанавливал очень суровые наказания, потому что личность, признанная виновной, приговаривалась к штрафу, превышавшему в два с половиной раза сумму, в которой его обвиняли, и к наказанию лишением «воды и огня». В этом было нововведение в юридической практике, потому что изначально лишение «воды и огня» было только административной мерой, предназначенной убедиться, что индивид покинул территорию и этим признал свою виновность; становясь наказанием, она была равнозначна санкционированному изгнанию посредством лишения права жительства на италийской земле.

Как и следовало ожидать, этот суд был довольно быстро собран, чтобы разрешить случай, который, казалось, больше относился к сведению счетов, нежели к правосудию: начиная с 79 года, Марк Эмилий Лепид, бывший марианец, формально присоединившийся к Сулле и ставший не последним в использовании последовавших за проскрипцией распродаж, оказался преследуем двумя молодыми людьми, которые не принадлежали к тому же обществу. Квинт Цецилий Метелл Целер и Квинт Цецилий Метелл Непос, двоюродный племянник Метеллы, являлись представителями той сенаторской аристократии, которая не простила Лепиду его прошлые привязанности и стремилась принудить его дать отчет в пропреторском управлении им Сицилией (которое, и правда, позволило ему содержать с экстравагантной роскошью свой римский дом). Но обвинение затянулось, потому что семейные сделки имели место благодаря Помпею, связанному с Лепидом, служившим под началом его отца во время Союзнической войны, и с обвинителем, чью сводную сестру Муцию он только что взял в жены; а также потому, что большинству сената казалось, что не подобало разжигать старые распри, имевшие место еще до гражданской войны: итак, обвинители отказались. Но сразу же после смерти Суллы в 78 году события приняли другой оборот: молодой Цезарь обвинил бывшего консула 81 года Гнея Корнелия Долабеллу, вернувшегося с управления Македонией. Для молодого человека это был случай подтвердить марианские привязанности против одного из самых верных сторонников Суллы, и это также могло бы стать для него способом занять важное место в сенате (в случае осуждения обвинитель занимал место «жертвы»). Однако старые сулланисты мобилизовались, и один из них, самый знаменитый оратор своего времени, Квинт Гортензий Гортал (свояк Квинта Лутация Катулла) обеспечил защиту. И Долабелла был оправдан.

Зато его кузен, Гней Корнелий Долабелла, претор в 81 году, хотя симпатии сближали его с марианистами, был осужден тем же жюри за лихоимство, совершенное им во время его проконсульского управления Сицилией: но на этот раз обвинителем был Марк Эмилий Скавр, сын Метеллы от первого брака и, следовательно, приемный сын Суллы. У молодого человека были личные причины преследовать Долабеллу, потому что последний выступил обвинителем его отца пятнадцать лет назад. И если Долабелла был приговорен к изгнанию, то это только потому, что равновесие было противоположным равновесию предыдущего процесса, а также потому, что его легат Гай Веррес, скомпрометировавший себя в страшной истории изнасилования в Лампсаке, свидетельствовал против него — беспрецедентный случай в Риме.

Другие постоянные суды, которые Сулла организовал или реорганизовал, были менее заметными, однако это не означает, что все они были менее политическими. Прежде всего речь идет о тех, которые были призваны признать обвинения в электоральных оскорблениях и коррупции. В отношении преступления за оскорбление величества (которое нам кажется по меньшей мере любопытным в республиканском режиме), в основном в сулланском законодательстве речь шла о преследовании злоупотреблений властью магистрата, поскольку они мешали институционному функционированию и задевали достоинство Города. Любопытный пример дает нам процесс, возбужденный в 66 году бывшим трибуном плебса Гаем Корнелием, продемонстрировавшим большую принципиальность в исполнении своей должности и вызвавшим, следовательно, враждебность сенаторской аристократии. В частности, он представил проект закона, направленного на необходимость сделать обязательным голосование народа, когда хотели кого-нибудь освободить от законного принуждения: до сих пор сенат практически сохранял за собой возможность давать согласие на эти льготы тем из своих, которые нравились, и это естественно: для уменьшения его власти требовалась комициальная процедура (которая в любом положении была предусмотрена в старом законодательстве). Сенаторская аристократия склонила другого трибуна, Публия Сервилия Глобула, выступить против закона Корнелия. В день оглашения проекта народу, когда публичный глашатай под диктовку секретаря суда начал сообщать содержание текста, Глобул, используя свое право заступничества (которое к этой дате трибуны восстановили), запретил секретарю-глашатаю продолжать. Но Корнелий, захватив дощечки, на которых был написан текст, стал читать сам. Присутствовавший на собрании консул был возмущен: он запротестовал, что это незаконно, и так как некоторые оскорбляли его и намеревались ударить, то приказал, чтобы остановили зачинщиков. Но толпа была настроена враждебно: ликторов избили, разодрали фасции, в них начали лететь камни. Обезумевший от оборота, который принимали события, Корнелий немедленно прервал собрание. В дальнейшем предложение снова стало предметом очень живых обсуждений, но больше не заговаривали об этих инцидентах. Корнелий продолжал предлагать тексты, уменьшающие привилегии сената (в частности, восстанавливающие правило кворума по этому вопросу освобождений). Но в следующем году он был обвинен в неуважении величества. Свидетельствовать против него пришли все самые могущественные: таким образом увидели шествие Квинта Гортензия, Квинта Лутация Катулла, Квинта Цецилия Метелла Пия и Марка Лициния Лукулла, которые с удивительным единодушием подтвердили, что они сами видели и слышали, как Корнелий брал дощечки и пробовал читать публично тексты, что, по их мнению, было беспрецедентно и наносило смертельный удар по праву заступничества трибунов. Во всяком случае, несмотря на добродетельную защиту прерогатив трибунов самыми уважаемыми аристократами (и всеми сторонниками Суллы), Корнелий, защищаемый Цицероном, теперь в присутствии Глобула, который изменил мнение, был оправдан.

Теоретически из ведения этого заседания исходит государственная измена, совершенно исключительный пример которой сохранили юридические анналы той эпохи. В самом деле, в 64 году Цезарь играл важную роль в уголовном процессе, направленном против бывших сторонников Суллы, которые получили вознаграждение за головы проскрибированных: ему удалось добиться осуждения двух второстепенных лиц: Луция Лусция и Луция Беллиена; зато он потерпел поражение, когда речь зашла о Каталине, потому что если аристократия и могла позволить осудить несколько слишком заметных второстепенных фигур, не могло быть вопроса, чтобы позволить свалить своего для отмщения проскрибированных. Тогда Цезарь сменил тактику и таким образом возбудил процесс о государственной измене против старого сулланского сенатора, но по фактам тридцатисемилетней давности и в соответствии с процедурой, по крайней мере, архаичной: Гай Рабирий в декабре 100 года убил своими руками трибуна плебса Луция Апулея Сатурнина, против которого сенат только что принял решение крайней необходимости. В этом процессе все карикатурно, начиная с обвинения в таких давних фактах и кончая защитой, в которой Цицерон играл на патетике наказания, грозившего его клиенту (но в которое никто не верил); но не в самой процедуре, которая не напоминала фантазии, по мере того как процесс сначала слушался перед двумя судьями, назначенными претором, прежде чем был передан на апелляцию народу на Марсовом поле. Так, единственным прецедентом процесса подобного рода был суд над Горацием, убийцей своей сестры, чья историчность была спорной даже для римлян. Но Цезарь хотел придать этому делу как можно больше звучания и не отдавать его на рассмотрение постоянного суда, созданного Суллой, где, опыт предыдущих процессов ему это уже показал, солидарность аристократов играла еще очень большую роль. Во всяком случае, осужденный двумя судьями (самим Цезарем и его кузеном Луцием Цезарем), Рабирий сразу же подал апелляцию, и он был бы, без сомнения, осужден во второй раз, если бы претор Квинт Цецилий Метелл Целер, бывший авгуром, не приказал внести военный штандарт Яникуля, что, как следствие, требовало немедленную остановку комиций. Все осталось на своих местах, потому что обвинитель Тит Лабиен не пошел дальше: политический урок оказался достаточным.

Малозначительным было в годы, последовавшие за реорганизацией Суллы, жюри, призванное бороться с электоральной коррупцией, не потому что законодательству удалось повысить нравственность политической жизни, но, очевидно, равновесие тенденций было достаточно стабильным, чтобы, много говоря об этом, никогда не доводить дело до процесса. Зато все изменилось при цензуре 70 года: многие сенаторы были вычеркнуты из сенаторских списков, и одним из лучших способов найти свое место не был ли тот, когда заставляют осудить выбранного в магистратуру и занять его место? Таким образом видно, что в последующие годы множатся процессы (они вызывают размах феномена), множатся и законы, призванные встать на пути коррупции, все более и более организующейся. Одним из последних стал закон, представленный Цицероном во время его консулата в 63 году, который добавлял к предусмотренному предыдущими законами наказанию (штраф и окончательное запрещение быть кандидатом в магистратуру) изгнание на десять лет. Но едва он заставил проголосовать за этот закон, как Цицерон был приглашен защищать Луция Луциния Мурену, сына легата Суллы в Азии, обвиненного в интриге своим незадачливым конкурентом, знаменитым юрисконсультом Сервием Сульпицием Руфом, которому в этом случае помогал молодой Катон. Оратор выкрутился и вытащил своего клиента из этого трудного дела с чрезвычайным блеском, и до сих пор смакуют пассажи, где он, автор знаменитых стихов: Cedant arma togae, concedat laurea laudi (лавр склоняется перед заслугой), празднует превосходство военного искусства над правоведением, или жестоко иронизирует над теми, кто, в отличие от всех разумных людей, стремится использовать в своем существовании наставления философии (стоицизма).

Три других курса правосудия были учреждены Суллой для преступлений, природа которых до него не казалась относящейся к этому типу процедуры. Прежде всего речь идет о тех, к кому относились вообще уголовные дела, и более конкретно городского насилия, потому что статья специально рассматривала гангстеризм и давала разрешение на преследование «любого с намерением убить или своровать». Но был здесь также вопрос об убийстве (в частности отравлении) и отцеубийстве. Во всех случаях более новым было учреждение постоянного правосудия, чем кодификация наказаний, которые в некоторых случаях исходили из традиций. Таким образом, наказание за убийство отца, от которого Цицерону удалось спасти Секста Росция-сына, оставалось неизменным: избив осужденного, его голову оборачивали шкурой волка, на него надевали башмаки с толстыми деревянными подошвами, заворачивали в мешок из бычьей кожи или других животных и относили к Тибру, куда опускали на колеснице, запряженной двумя черными быками. Таким образом был казнен в 101 году некто Публий Маллеол, первый римлянин, осужденный за убийство своей матери, как говорят наши источники. В большинстве других случаев, относящихся к этому закону, то есть практика магии и отравления (даже в убийствах из-за любви), добровольные аборты, увечения (кастрация и, вероятно, также обрезание), поджог, — наказанием было лишение «воды и огня», так же, как и для сенатора (магистрата или судьи), который позволил бы приговорить невиновного, согласившись с ложными показаниями или подкупом.

Закон, учреждающий жюри для рассмотрения ущербов, был направлен под этим общим названием на все нарушения домашнего спокойствия, то есть как надругательство над жилищем и кража, так и посягательство на невинность несовершеннолетних и женщин. Также возможно, что эта юрисдикция оказывается клеветой. Во всех подобных преступлениях как только обвиняемый признавался виновным, он приговаривался к двум наказаниям: одно — направленное на возмещение убытка, другое — общественное.

Наконец, суд, занятый делами ошибок, был обременен всеми делами, касающимися завещаний («сфабрикованных» или разглашенных до смерти завещателя), фальшивых монет, присвоения личности, звания, должности (вероятно, наиболее встречающиеся случаи), подкупа свидетелей или коррупции судей. И снова наказанием было лишение «воды и огня» за преступления, особенно распространенные в римском обществе последнего века Республики.

Нельзя не заметить решительного прогресса, который сулланская реформа стремилась внести в организацию процедуры и уголовного права: она уточняла и развивала компетенцию постоянных трибуналов, которые уже существовали (первый был создан в 149 году при столкновении с преступлениями взяточничества), учреждала новые, относящиеся к преступлениям общего права. Как следствие, это дало более точное разграничение правонарушения и преступления и четкое разделение между частными процессами (которые оставались в компетенции одного-единственного судьи) и уголовным процессом, который протекал перед жюри. И хотя он состоял из различных законов, все вместе представляло собой настоящий уголовный кодекс, единственный, который римляне когда-либо знали: Цезарь и Август только дополнят его.

Сулланское законодательство распространялось также на другие области, о которых, правда, наша информация иногда очень ограничена: так, практически ничего не известно о законе, который Сулла заставил принять, касающемся адюльтера и нравов; не казалось вызывающим сомнение, во всяком случае, что он соответствовал желанию вернуться к тому, что римляне считали своей древней традицией добродетели и строгости, в частности у старой аристократии, чьим достойным отпрыском был сам Сулла. Из этого желания оздоровить нравы исходит закон против роскоши, четко устанавливавший разрешенные расходы на похороны, указывающий дни, когда разрешалось давать частные праздники (но ограничивая и число гостей и расходы на праздник). Однако устремление законодателя было направлено не только на повышение нравственности социальной жизни города, уменьшая расходы знати без зазрения совести, подчас скандальные по сравнению с нищетой плебса; цель была также экономической, потому что целью закона было стремление сделать доступными большему числу людей некоторые продовольственные товары, остававшиеся до сих пор привилегированным в силу их непомерной стоимости. И эта мера была направлена на перспективу отмены распределения зерна плебсу: Сулла, очевидно, хотел вернуться к социальному равновесию, которое бы освободило самых бедных от необходимости обращаться к милостыне от Города (и который позволил бы в то же время избежать демагогических нападок со стороны тех, кто ее им обещал), потому что они смогли бы обеспечить себе приличное существование по низким ценам. Рог изобилия, фигурирующий на монетах этой эпохи, не говорит о другом. Конечно, стремление было без будущего, но оно очень примечательно и без каких-либо сомнений объясняет огромную популярность, которую снискал диктатор.

К этому нужно добавить, что Сулла не уклонялся и от проблемы долгов: он не только поостерегся вернуться к распоряжениям, принятым в предыдущие годы, чтобы их уменьшить, но занялся составлением законов, которые бы предохраняли от того, чтобы феномен не принял снова пропорции, угрожающие экономическому и социальному равновесию Города: он заставил принять, в частности, закон о залоге, который дополнял уже используемое в предыдущие десятилетия положение, направленное на освобождение дебитора от слишком большой власти кредитора. Закон Суллы был направлен на лимитирование задолженности, запрещая кому-либо ручаться за кредит более 20 000 сестерциев для одного дебитора по отношению к одному кредитору в одном и том же году.

Все эти реформы были бы неполными, если бы они не сопровождались приведением в порядок религиозных дел. Здесь тоже эти вопросы были урегулированы с помощью закона. Коллегия понтификов, без сомнения, с V века потеряла часть своих полномочий с публикацией законов и юридических формул, обладателями которых изначально были ее члены, но эти священники были еще значительными личностями, компетентными в юридических и административных областях. Ответственные за большое число культов, лишенных собственного духовенства, они были необходимы магистратам, которым диктовали ритуальные формулы во время посвящений или жертвоприношений и вмешивались в некоторые юридические процедуры (для регламентирующих форм адаптации, свадьбы, завещания). И великий понтифик, самый важный из них, располагавший официальным жилищем на Форуме (в непосредственной близости от дома весталок — нес ответственность за шестерых девственниц, посвященных Весте), указывал для каждого года значительные события и таким образом образовывал архивы (Анналы), послужившие древним историкам. Коллегия состояла из девяти членов; Сулла увеличил ее до пятнадцати.

Что касается авгуров, читавших предзнаменования во имя государства, их число тоже увеличилось с девяти до пятнадцати. Посредством интерпретации, даваемой ими знакам, они были в контакте с божеством, что придавало им особую значимость. Проявленная Суллой настойчивость в требовании по возвращении с Востока восстановить его в должности авгура позволяет оценить политическое и религиозное влияние сана, одним из самых знаменитых носителей которого в последующие годы был сам Цицерон.

Конечно, увеличение носителей сана основывалось на констатации новых потребностей, созданных увеличением числа магистратов; конечно, оно позволяло ввести туда новых членов для участия в римской политической жизни. Но закон Суллы также изменил условия приема, заменив выборы кооптацией, что возвращало этих священников к патрицианской традиции. Один великий понтифик продолжал избираться, и в этом 81 году им был Квинт Цецилий Метелл Пий, обратившийся к выборам, чтобы заместить Квинта Муция Сцеволу, погибшего в предыдущем году при известных обстоятельствах.

Вмешательство Суллы в религиозную область было также отмечено особенно важной муниципальной активностью. Сулла посвятил храм Венере Феликс, а другой — Беллоне, строительство которых он осуществил. В особенности Капитолий, разрушенный пожаром летом 83 года, получил преимущество начать реконструкцию великого храма Юпитера Капитолийского, завершающего пункт триумфального кортежа, главного святилища Рима. Речь шла об огромном строении 3300 кв. м, передняя часть которого, пронай, состояла из трех рядов по шесть колонн (по этой причине храм назван шестиосновным), в то время как его три зала были посвящены трем божествам, «капитолийской триаде»: Добрейшему и Величайшему Юпитеру (Jupiter Optimus Maximus) в центре, справа — Минерве, слева — Юноне. Ворота были из бронзы, так же, как и большая статуя высшего бога на квадриге, которая венчала фронтон. Но диктатор должен был среди прочего заботиться о реконструкции храмов Юпитера Феретрийского в Фидах (вблизи которого он приказал, конечно же, воздвигнуть триумфальный монумент, основание которого, найденное во время раскопок Via del Mare, выставлено сегодня в музее Капитолия) и Венеры Эрицины. Он должен был также задумать новый Табуларий (архивы государства), занимающий на северо-восточной части Форума склоны холма и чьи структуры фундамента, состоявшие из огромных блоков туфа, еще заметны. Пожар Капитолия, сообщение о котором он получил одновременно со своей победой, не мог быть не воспринят как знак богов: он давал Сулле случай полностью восстановить священный холм, где Ромул разместил первый Рим.

Другие предпринятые Суллой муниципальные предприятия касались одного из самых значимых полюсов республиканского Рима: речь идет о курии на Форуме. Чтобы дать возможность зданию с удобством принимать собрание, состоящее теперь из 600 членов, Сулла приказал реконструировать и оборудовать края настилом из черного мрамора. И когда курия сгорела через тридцать лет, Фавст Сулла обеспечил ее реконструкцию, и еще он воздвиг храм, посвященный богине (или скорее божественной абстракции) Фелисите. Во всяком случае, это переоборудование Форума заключало в себе также новое распределение судебного пространства, потому что нужно было разместить различные постоянные трибуналы таким образом, чтобы они не мешали друг другу.

Вся деятельность по восстановлению, в материальном и моральном смысле слова, сопровождалась, естественно, религиозными церемониями и ознаменованиями, принявшими вид народных празднеств. Отмеченная наибольшими впечатлениями и оставшаяся запечатленной в памяти поколений стала церемония подношений Геркулесу, которые Сулла сделал из десятины своего состояния. Культ божества был сконцентрирован, в основном, на Форуме Боарийском, точно позади древнего речного порта Города. Геркулес на самом деле — бог энергии, чья жизнь была смелой и рискованной и кто преодолел все трудности. По этой причине он был особенно почитаем крупными торговцами, которые бороздили Средиземное море. Поучительна в этом отношении история Марка Октавия Геренна, который, быстро оставив удобную профессию флейтиста (ею он занимался в молодости и из-за нее вел жизнь чиновника — с определенными преимуществами, конечно, полученными после памятного восстания), пустился в оптовую торговлю маслом, что позволило ему создать солидное состояние, десятую часть которого он посвятил Геркулесу. Но в дальнейшем во время одного из своих плаваний Геренн был атакован пиратами: вместо того чтобы сдаться, он сопротивлялся так хорошо, что раскидал их. Геркулес, явившийся к нему во сне, взял на себя авторство этой спасительной защиты, и Геренн, возвратившись в Рим, получил у магистратов и сената разрешение на воздвижение храма и статуи божеству: это мраморный, с двадцатью коринфскими колоннами, фолос (ротонда), настоящее перемещение греческой модели (в эпоху — последняя треть II века — когда еще не оформился специфический римский стиль). Это строение, дошедшее до нас, было установлено недалеко от привилегированного места культа Геркулеса: Ara Maxima (Алтарь Максима), в месте, где триумфальная процессия поворачивает к Большому Цирку: он был посвящен Геркулесу Победителю (Hercules Victor, но также говорят иногда — Геркулес Оливарийский, чтобы напомнить о его посвятителе). Конечно, именно в этом пространстве Форума Боарийского в середине августа проходили церемонии и празднества, назначенные Суллой по случаю жертвоприношения, которое он сделал десятой частью своего состояния. И так как это состояние намного превышало самое значительное в его время, банкеты, данные народу города Рима и продолжавшиеся несколько дней, были запоминающимися. Сулла хотел сделать все в соответствии с судьбой, сотканной богами для него, и в соответствии с качествами смелости и упорства, которые вдохнул в него Геркулес, и, следовательно, стали исключительными банкеты, во время которых пили вина сорокалетней выдержки. В конце каждого дня вся несъеденная пища — и это, кажется, представляло огромные количества — выбрасывалась в Тибр, так, как было принято. Однако эти празднества были отмечены для самого Суллы глубоким трауром: заявила о себе болезнь, которая должна была унести Метеллу, и ее он больше не увидел, потому что понтифики заставили его убрать жену из дома, чтобы церемонии, осуществляемые им, не были запятнаны смертью. И чтобы отметить глубокую скорбь, переполнявшую его от смерти супруги, любимой и уважаемой, он нарушил закон против роскоши, продиктованный им самим, и организовал ей грандиозные похороны. Посвящение десятины своего состояния не было единственным проявлением его расположения к Геркулесу: известно также, что он позаботился восстановить храм Геркулеса Хранителя, находившегося на Марсовом поле в районе Цирка Фламинского, и посвятил сооружение на Эсквилине Геркулесу, названному «Сулланским». Известно также, что бронзовое изделие, представлявшее сидящего на скале Геркулеса, покрытого шкурой Немейского льва, с рукой на палице, произведение, которое Лисипп сделал для Александра, ставшее затем собственностью Ганнибала, украшало triclinium (столовую) его жилища.

Другая великая церемония была проведена в конце октября до 1 ноября, но на этот раз в Пренесте: речь шла об играх, предназначенных отпраздновать победу. В то же время если эти ludi Victoriae проходили в городе, служившем убежищем молодому Марию, это совсем не означало, что Сулла хотел бы превознести победу в гражданской войне, когда, наоборот, каждое его действие было направлено на то, чтобы стереть память о ней. Просто потому, что игры, ответственность за которые возложена на римских квесторов, были посвящены Геркулесу, Венере и Фортуне, последняя располагала в Пренесте одним из самых примечательных святилищ древней Италии: это был грандиозный архитектурный ансамбль, покрывавший полностью весь холм. Возведение началось более двадцати лет назад, и работы не были еще закончены. Диктатор оснастил центр очень популярной религии (но презираемой представителями руководящего класса, начиная с Цицерона) большим полихромным настилом с маленькими фрагментами мрамора (знаменитой «Нильской мозаикой», сохранившейся до наших дней во дворце Барберини). Именно это место он определил для игр, во время которых проводили соревнования колесниц, в которых участвовали молодые аристократы; Марк Эмилий Скавр, его приемный сын, и Марк Порций Катон тренировали молодых людей в преддверии соревнований. Ludi Victoriae имели значительный успех: римляне не были этим введены в заблуждение; они не были последней демонстрацией славы личности, мечтавшей царствовать в Риме, скорее это было празднование начала новой эры. Месяцем ранее Сулла был избран консулом на 80 год одновременно с Квинтом Цецилием Метеллом Пием, и было известно, что хотя он и не задержался снять с себя эту исключительную власть, доверенную ему для наведения порядка в делах Республики, теперь его задача была выполнена. С другой стороны, то, что речь идет о регулярно проводимых играх, которые римские магистраты обязаны были объявлять каждый год, показывало, что повод не был зависим от обстоятельств: праздновали не победу Суллы, а скорее победу, о которой думали, что боги не прекращают давать вечному Городу. В этом отношении очень знаменательно, что афиняне тоже учредили Сулланские игры по модели Ludi Victoriae, чтобы заменить Тесеи, праздновавшиеся в честь героя, основателя Тесея. Сулла, новый Ромул, был призван на очень короткий срок, потому что инициатива афинян не имела продолжения, занять место в числе отцов Города. Во всяком случае привлекательность игр Пренесте была такова, что на следующий год Олимпийские игры были усечены почти во всех соревнованиях, и так как близость дат помешала участию в двух, большинство атлетов предпочло Ludi Victoriae. И в последующие годы продолжительность игр была увеличена, пока Цезарь не отказал прибавить еще один день, чтобы отметить свои собственные победы, потому что он нашел у них слишком сильным сулланский признак; и в самом деле с этого времени начинают называть их Ludi Victoriae Sullanae.

Неизвестна точная дата отречения Суллы. Зато известно, что произошло это до конца 81 года, прежде чем консулы следующего года не получили свои предзнаменования на Капитолии 1 января. Все, очевидно, пришло в порядок, так как снова функционировали институты. Не были еще уничтожены последние очаги сопротивления марианистов: этрусский город Волтурн все еще сопротивлялся, и Гая Папирия Карбона, предназначенного Суллой для осады, забросали камнями свои же войска во время мятежа, спровоцированного его жестокостью и презрением, которое он испытывал по отношению к другим. Но самые важные военные операции должны были проходить в Испании. Проконсулу Гаю Аннею в предыдущем году удалось изгнать Сертория с полуострова, но он вернулся туда, по призыву лузитанцев, и нанес преторам — Гаю Аврелию Котте на море и Луцию Фуфидию на суше — кровавые поражения. Зато стало известно, что Митилена был взят после пяти лет осады: во время штурма отличился молодой Цезарь и удостоился от пропретора Марка Муниция Терма гражданского венка (который, говорит Светоний, заставил немного забыть его безнравственное поведение при дворе Никомеда). Население Египетского царства было снова смущено, но не оправдывало римской интервенции: если верить Аппию, после смерти Птолемея X Сотера II власть взяла его дочь Береника, но «царство из-за отсутствия наследников-мужчин перешло по наследству к женщине, и управляющие им женщины нуждались в том, чтобы принц их крови пришел соединиться с одной из них». По предложению Суллы, сенат выдвинул Птолемея Александра II, которого Митридат нашел на острове Кос и хотел держать при себе; молодой человек воспользовался переговорами в Дардании, чтобы спастись около Суллы. Но египтяне плохо восприняли это, обвиняя Птолемея Александра в покупке этого назначающего декрета; через восемнадцать дней они напали на него и убили.

Как видно, все вернулось на круги своя. И единственным наблюдением, оставленным нам Плутархом об этом консульском годе, являются слова самого Суллы, который не без юмора говорил, что рассматривает как удачу, пришедшую с Неба, доброе согласие со своим коллегой и родственником Метеллом, от которого он ожидал в разделении власти только публичные оскорбления и придирки.