Свинцовый залп

Вызывайте 5… 5… 5…

В костре сливались и шипели огненные змеи. Иногда там звучно потрескивало, и раскаленные угли стреляли в снег. Около костра оттаивали две банки английских мясных консервов и большой кусок сыра. Чуть дальше стояла в снегу коробка шоколада, тоже английского, с рельефным изображением бородатого короля на плитках. Консервы, сыр и шоколад — плата палачам. Их двое: Прошка Зырянов, сын архангельского лавочника, пристроенный папашей на спокойную и безопасную службу в офицерских денщиках, и фельдфебель Внуков, бывший архангельский старший городовой. Они сидели на ящике из-под галет, а к ногам их собачонкой жался «максим», в приемник которого фельдфебель заправлял ленту. За спинами денщика и фельдфебеля стояли, курили и смеялись комендант радиостанции «Югорский шар» поручик Синайский, немолодой, сутулый, без офицерской выправки, и Швайдецкий, начальник метеорологической службы, он же инженер рации. Канадская меховая куртка с золочеными вензелями какого-то ведомства на плечах, стеганые на гагачьем пуху брюки, высокие желтой кожи сапоги и вязаная шапочка с помпоном делали Швайдецкого похожим на английского офицера.

За инженером и поручиком зябко переступало с ноги на ногу «пехотное прикрытие» станции — отделение кое-как обученных юнцов из добровольцев.

А по другую сторону костра пятеро били заступами и ломами крепкую, как камень, промерзшую землю тундры. Им было жарко. Они расстегнули полушубки, сбросили шапки, и от волос их на морозе шел пар.

Свивались в клубки и злобно сипели в костре огненные змеи; холуй Прошка, не утерпев, уже жевал шоколад, с чавканьем и сопеньем обрызгивая королевскую бороду; ехидно похохатывал Швайдецкий. Железо заступов и ломов звенело о вечно мерзлую землю.

В костре выстрелило особенно гулко, и крупный уголь, прочертив длинную траекторию, упал в снег, не долетев до пятерых, копавших себе могилу. Никита посмотрел удивленно на дымившийся и шипевший в снегу уголь и бросил заступ.

— Гады! Покурить перед смертью не дали!

Он сел на сугроб и запел сквозь зубы:

Никита был родом из Архангельска, корабельного города. До войны носило его по свету и под парусами и под парами, побывал он в знойно-пыльном Каире, солнечно-веселом Марселе, дождливом Сиднее, а в Нью-Йорке дрался с полисменами и был доставлен на «коробку» в наручниках. Потом воевал на тральщиках, тонул в студеном Белом море, но отделался только испугом да насморком. Он знал земли, моря, жизнь и жадно любил их. А теперь вот — амба!

Сибиряк Матвей, кочегар «маневрухи», до солдатчины видел свет от семафора до семафора, а любил жизнь не меньше моряка. Но если приходится умирать — травить пар не будем, шалишь! Он посмотрел на брошенный Никитой заступ и воткнул лом в снег.

— Запарился. Отдохну хоть напоследок.

Озорной Сенька, туляк — «медная душа», до пятнадцатого года лудивший у Баташева самовары, отшвырнул свой заступ к костру, почти под ноги поручику.

— Мы тута лежать будем, а мы не привередливы.

Лишь густобровый красавец Васюта, деревенский паренек из-под Шенкурска, помертвев лицом, зашептал задыхаясь:

— Братцы, да что же вы?.. Нам жизни, покуль работаем… Еще хоть минуточку, братцы…

Но воткнул уже свой лом в кучу выброшенной рыжей земли и Петр, колпинский токарь. Он облегченно вздохнул, как всласть поработавший человек, и повел вокруг глазами, прощаясь и с угрюмым морем, и с кочковатой, сейчас завьюженной тундрой, и с синими отрогами Пай-Хоя на горизонте. Два года подряд видел он все это каждый день, и вот видит в последний раз. Затем опустились его глаза на желтую, вырытую ими яму, и он сказал печально:

— Отработались. Точка!

Поручик бросил папиросу и вышел за костер.

— Скоты, рвань! — сказал он лениво. Длинное, унылое поручиково лицо было по-обычному равнодушно и сонно. — Все порядочные люди живот свой кладут на алтарь отечества, а вы дезертировать вздумали? Думали, уйдете? От нас не уйдете!

…Да, уйти не удалось. На шестой день они, пятеро, шатались и падали от бессонницы и голода: запасенные для побега галеты были съедены еще на четвертый день. Вымотались окончательно и собаки, тащившие единственную на рации угнанную ими нарту. Их лапы были ободраны до костей. А фронт Печорский, который надо было перейти, чтобы попасть к своим, где он? И спросить не у кого. Большеземельская тундра пуста. Робкие самоеды откочевали на Усу, на Ямал. На исходе шестых суток убили собаку. Опьянев от сытости, крепко заснули в холодном брошенном самоедами чуме. Проснулись пленными. Оказалось, пройти бы еще пяток верст, да встретили бы они красные заставы. Их захватили разведчики-сербы из отряда князя Вяземского. Судили военно-полевым судом и приговорили к расстрелу. Но выехавший на фронт поручик Синайский после оглашения приговора в присутствии осужденных обратился к суду с просьбой: «Разрешите расстрелять дезертиров на месте, а могила их будет хорошим наглядным примером для новой смены солдат-радиотелеграфистов». И суд согласился.

Швайдецкий тоже вышел за костер и встал рядом с поручиком. Он почесал подбородок и сказал удивленно:

— Какой резон есть бежать? Два фунта хлеба в день дают, солонину дают, махорку дают. От быдло вонючее!

А пятеро прощались, целовали друг друга крепко, по-мужски. Судьба свела их, таких разных, в учебной команде военных телеграфистов-искровиков, судьба послала их опять вместе и сюда, на Юшар. Здесь началась и окрепла их дружба. И умирать вот приходится вместе. И опять они целовали друг друга в колючие щеки и холодные губы.

— Довольно лизаться, — уныло сказал комендант и оживился. — Может быть, помолиться желаете? Не возражаю. Можно даже иконы принести.

Поручик был из семинаристов. В дни керенщины загорелся желанием спасать православную Русь от безбожников-большевиков и поступил в школу прапорщиков. А в душе остался попом. Его комната была от потолка до пола увешана иконами.

Никита с отвращением плюнул на грязный сугроб и глухим от напряжения голосом крикнул:

— За коим хреном нам твои иконы? Кончай скорей, дракон!

Поручик сокрушенно вздохнул и, отходя за костер, сказал церковным своим голосом:

— Давай, фельдфебель!

Внуков взялся за ручки затыльника. Прошка, все еще жевавший шоколад, расправил ленту. Черный короткий палец пулемета опустился и показал на пятерых, стоявших у края могилы. Васюк увидел, как задрожали вдруг, будто в ознобе, руки фельдфебеля, а лента, тоже вздрагивая, туго пошла в замок. Однако выстрелов он не услышал: сразу оглохший, упал, но тотчас вскочил и оглянулся. Пулемет молчал. Четверо твердо стояли над могилой. Петр, перехватив обреченный взгляд паренька, жалеюще улыбнулся ему непослушными губами.

«Промахнулся городовой», — затомился Васюк смертным ужасом, всем телом ожидая второй пулеметной очереди. Но пулемет по-прежнему молчал, а услышал он голос коменданта:

— Одеваться и марш в помещение! С песней!

На обмороженной щеке Никиты задергалось темное пятно.

— С песней? — прохрипел он и пошел на костер. — Издеваетесь, драконы?

Поручик положил руку на кобуру и спросил тихо:

— Взбесился, чертушко морское? На тот свет торопишься? Могу, могу!.. Фельдфебель, веди команду! Обязательно строем и с песней!..

Первыми торопливо зашагали добровольцы.

…На станцию притопали с «соловьем-пташечкой», но когда вошли в «кубрик», сразу почувствовали тяжелую усталость в теле, а в душе тоскливую пустоту и затаившийся страх. Медленно разделись и, побросав полушубки на нары, надолго замолчали. Весел и радостен был один лишь Васюк. Каждой жилкой ощущая ликование возвращенной жизни, он сладко потянулся и сказал, улыбаясь счастливо:

— От смерти, чу, не посторонишься, а тут, гляди-ко, смертушка сама посторонилась.

Матвей ответил со злостью:

— Неужели не сообразил, деревня? Им без радистов да без электриков не обойтись — замолчит станция. Поэтому и помиловали тебя. А пришлют весной смену, чего нам с тобой ждать, как думаешь?

Васюк перестал улыбаться и обвел всех испуганными глазами. Но все молчали, слушали, как поет, подвывает и подсвистывает печная труба.

Петр сидел на скользком, обитом белой жестью верстаке и в тысячный, может быть, раз перечитывал выцарапанный на жести кем-то из прежних зимовщиков отчаянный и тоскливый, как собачий вой, стишок:

Васюк вдруг всхлипнул и по-ребячьи, кулаком, вытер слезы.

— Помрем мы здесь. А почо помирать, почо в ямину-то ложиться? За какие грехи?

Он повалился на нары лицом в холодные вонючие полушубки и заплакал навзрыд.

Петр медленно слез с верстака и деловито сказал:

— Давайте думать, техники-механики, как дальше жить будем.

Серые плотные облака спустились до крыш. Прибой шел на берег темной, плотной и маслянистой, как мазут, волной. С моря в пролив между берегом и островком Сокольим напирал матерый карский лед. Он «дышал». Длинные отлогие валы, вестники приближающегося шторма, медленно поднимали и опускали плывущие льдины. Недаром «дышащим» зовут поморы свое холодное море. Это дыхание придавленной льдами бури, эти бесшумно плывущие белые призраки рождали смутную тревогу.

Петр стоял у радиомачты — металлической иглы в тридцать метров высотой, делая вид, что проверяет мачтовые оттяжки. Но, прижимая ладонью тугие тросы, он зорко оглядывал строения станции.

Их было четыре: «кают-компания» — жилой дом с пристройкой, здание радиостанции, баня и сарай. В «кают-компании» роскошествовали Синайский и Швайдецкий. Поручик днем «втирал внутрь спирт», как называл он свои запои, вечером пел под аккомпанемент пианино положенные по церковному требнику акафисты, тропари и кондаки, а ночью мрачно, исступленно молился. «День во грехах, ночь во слезах», — покаянно бил себя в грудь поручик и клятвенно уверял, что после изгнания большевиков из России он уйдет в Соловецкий монастырь и примет схиму. Швайдецкий помногу ел, спал тяжелым, как паралич, сном и в очередь с комендантом гремел на пианино вальсы, мазурки и танго.

Прошка и Внуков располагались во второй комнате жилого дома; добровольцы безнадежно скучали в пристройке.

А солдаты-радисты жили теперь в трех разных местах: двое в наскоро отепленном сарае, двое в бане, а Васюк оставлен был в «кубрике», в общей спальне радистов при рации. Так распорядился Синайский, чтобы не сговорились снова бежать. Вахты они несли по двое, причем двойки эти то и дело комендантом перетасовывались. Встречаться вне вахты им строго воспрещалось, а с наступлением темноты их запирали. Окна «кают-компании» Синайский распорядился заплести колючей проволокой и, словно готовясь к осаде, на чердаке жилого дома поставил пулемет. На случай же, если придется пустить его в дело, на дворе жгли огромный костер из плавника. Дымно-багровые его отсветы на незрячих от морозных узоров окнах были похожи на зловещие зарева близких пожаров и нагоняли на ребят тоску…

Сейчас у радиомачты Петр поджидал Никиту. Вчера, сдавая вахту, он успел назначить ему здесь свидание будто бы для осмотра оттяжек. Но удастся ли морячку вырваться, пока еще светло? Дни стали короткими, и не дни даже, а часа на два, на три сумерки, за которыми приходит двадцатичасовая ночь.

И на все двадцать часов их — на замок!

В дверях бани зажелтел полушубок Никиты. Моряк оглянулся и, заметив Петра, зашагал торопливо к мачте.

— Васюк как? Не киснет? — спросил Петр подошедшего моряка.

Петр знал, что всю эту неделю Никита нес вахту в паре с Васюком.

— Не поймешь его, — ответил неохотно моряк. — Характера у парня нет, с трещинкой он. Совсем ослаб мужик.

— То-то и оно, что мужик. Значит, с нас и взыск и спрос за него. Понимать надо.

— Погоди, Петя, с твоим мужиком, — торопясь перебил Никита. — Совсем дрянь наше дело. Весной будто бы нас все-таки кокнут. Как только экспедиция придет.

— Точно знаешь?

— В точности не скажу, а догадка есть. Холуй поповский намекал. А может, пугает просто? Ухмыляется, сволочь! Господин поручик, говорит, собственноручно вас пришьет!

— И пришьет, — согласился коротко Петр.

— Что ж делать-то, Петь? — постучал по оттяжке Никита. — По-моему, надо еще раз пробовать драпануть. Испортим передатчик, захватим магнето от двигателя — и драла!

— Чушь! Зима и ночь на полгода, вот они! Не уйдешь. И не надо уходить. И здесь дело есть. Важное!

— Чего это ты придумал?

— Пакостить будем белякам!

— Ну? Вот здорово бы! — обрадованно шагнул к Петру моряк и остановился.

Чайка, качавшаяся на волне так близко к берегу, что видна была ее белоснежная глянцевитая грудка и напряженный глаз, сорвалась вдруг с резким, пронзительным криком и полетела в сторону моря. Никита бросил через плечо быстрый взгляд.

— Так и знал. Шпион комендантский! Да говори же скорее, Петя!

На крыльце «кают-компании» стоял Швайдецкий. В руках его был большой морской бинокль.

— Заметил. Сюда бежит, — засмеялся зло Петр. — Слушай, Никита! Вечером твоя вахта. Сломается двигатель…

— Что там за шкода? — закричал на бегу Швайдецкий. — Опять сговор?

— Поломка серьезная. Одному тебе не справиться. Вызывай всех нас на помощь, — докончил шепотом Петр.

— Физию разобью! — замахнулся Швайдецкий биноклем. — Марш до дому, пся крев!

— Дело делаем, господин начальник, — вытянулся по-строевому Петр. — Оттяжки проверяем. Шторм идет.

— Глупство! Не верю! — отмахнулся Швайдецкий биноклем. — Опять на шумство сговор? Марш до дому, хамы! Не вместе идти! Ты влево, ты, лайдак, вправо! Ну, прентко!..

Когда Петр поднялся на крыльцо радиостанции, в коридоре завывал ветер, а из аппаратной донесся назойливый, дребезжащий звук — прыгала печная вьюшка.

— Запел наш барометр! — крикнул оттуда Сенька. — Буран идет!

«Пусть идет. Буран нам на руку. Союзник», — подумал, улыбаясь, Петр.

Части разобранного двигателя разложены по полу на брезенте. Солдаты перетирают их керосином и тайком хитро переглядываются: «Керосиновый ремонт!»

Швайдецкий сидит в «кубрике» на нарах и смотрит с тупым вниманием на работу радистов. Инженер рации ни черта не смыслит ни в радиоаппаратах, ни в двигателе. Кроме того, ему смертельно хочется спать.

За стенами рации с разгульным свистом и гиканьем носится зимний шторм. Дом вздрагивает, когда он бешено, с прибойным грохотом бросается на стены. На крыше стонет надрывно ураганомер.

Швайдецкий поднимается с нар и выходит в моторную.

— Жмите, хлопчики! Утром шифровки от верховного[13] принимать надо. Чтоб все в порядке было. А я пойду себе.

— Спокойной ночи, Доминик Витольдович! — кричит с пола Сенька и дурашливо отвешивает частые, мелкие поклоны. — Спите спокойно, мосьпане. Под ажур сделаем!

Швайдецкий берет большой фонарь, с которым пришел, но у порога в нерешительности останавливается. Перекатными волнами, с утробным басовым распевом мчится за дверью снежная буря.

— Пан Иезус, вот куреха! — вздыхает Швайдецкий. — Ночую у вас.

Ребята затаили дыхание.

— А вы на трамвайчике, пан Доминик, на трамвайчике, — ласково говорит «медная душа», напоминая инженеру о тросе с большим кольцом для руки, протянутом на случай штормов между жилым домом и рацией. — Эх, чего там! — вскакивает он. — Постараюсь для начальства! Провожу!

— То добже, — повеселел Швайдецкий. — Идем, хлопчик!

Одеваясь, Семен незаметно для пана сунул в карман тонкий и длинный, как кинжал, напильник. Перехватив испуганный и умоляющий взгляд видевшего это Васюка, туляк мигнул ему предостерегающе. Когда Семен и Швайдецкий вышли, Петр подошел к выходной двери, послушал и торопливо вернулся в моторную.

— Внимание, ребята. Я вот что придумал. Например, шифровка. От Колчака из Омска в Архангельск к генералу Миллеру. И обратно. Идут через нас. Шифруются цифрами. Теперь так. Вместо цифры девять запишем три, вместо два — семь. Что получится?

— Тарабарщина получится, — заулыбался Никита. — Сам черт не разберет!

— Проверят вторичной передачей, — тихо сказал Васюк и опустил глаза.

— Пусть! — сердито посмотрел на него моряк. — Дня три проваландаются.

— А в шифровке, может, Колчак с Миллером о совместном наступлении сговариваются. Дело-то и провалится. Накось, выкуси! — сложил шишом промасленные пальцы Матюшка.

— Еще не все, — снова заговорил Петр. — У Колчака волна две тысячи сто. И мы перестроимся на две тысячи сто. И одновременно затарахтим. Смажем Омск, тогда Архангельск и Лондон ничего не услышат. Верно?

— Верно! — вскочил с пола Никита. — А еще вот что: Архангельск, как и мы, работает шестнадцатью киловаттами. Вот мы и подмажем их. А рация Архангельска отдает все миллеровские приказы по фронту. Пойдет такое?

— А ежели начальство вызнает, кто воздух гадит? Тогда что? — Васюк медленно, слишком аккуратно положил на брезент обтертую шестеренку. — Тогда до Петрова дня не откряхтишься. Башками своими играем.

— А сейчас как, крепко башку на плечах чувствуешь? — спросил Матюшка, приваливаясь на бок и снизу заглядывая в опущенное лицо Васюка. — До весны сколько надумаешься, сколько страхов натерпишься!

— Страхов много, а смерть одна, — прошептал Васюк. Густые его ресницы вздрагивали, словно шторм, бесновавшийся во дворе, бил ему в лицо.

— Ух, угнетенная деревня! Заныл! — со злым презрением бросил Никита. — Ну и пусть вызнают! Пусть радиограмму нашим драконам шлют. А я ее пану не передам, даже в вахтенный журнал не запишу.

— А тебе до аппаратной и дела нет. Твое дело в моторной солярку подогревать и с масленкой орудовать, — холодно сказал Матюшка. — В случае чего, глядишь, и откряхтишься перед начальством.

Петр, внимательно слушавший ребят, болезненно поморщился. Внезапно заныло простреленное на фронте легкое. Прислушался к боли и понял, что это не рана, а душа ноет за Васюка, за его трусливую, обидную покорность и забитость. И вообще-то угловатый, застенчивый и несмелый, он после неудачного побега и зловещей комедии расстрела совсем ослаб. Пошутишь с ним — улыбнется несмело, в пол-рта, прикрикнешь — сожмется испуганно и промолчит.

И взгляд у него стал нехороший, неспокойный, все чего-то оглядывается пугливо и вздыхает.

— Погодите, вы! Накинулись на парня. — снова поморщился Петр и мягко сказал Васюку: — Мы, Вася, осторожно. Не каждую шифровку будем путать. Тон будем менять. Волну тоже.

— Да я же не против, — поднял глаза Васюк. — Буду помогать.

— Я знал ведь, что будешь помогать! — шумно обрадовался Петр.

А Никита помолчал, посвистывая сквозь зубы, и сказал хмуро:

— Нет, годки, так дело не пойдет.

— Сказал ведь я: буду помогать по мере силы возможности. Чо еще надо? — обиженно спросил Васюк.

— А я сказал, что так дело не пойдет! — заорал вдруг моряк. — Будем резолюцию голосовать! А резолюция такая. Была оборона, теперь будет лобовая атака. Кому атака не по вкусу, подымай руку. Начали!

Не поднялась ни одна рука.

— Ну, теперь смотрите, — со скрытой угрозой, ни к кому не обращаясь, сказал Никита и добавил: — Однако считаю, и этого мало. Дело задумали трудное и серьезное. Командир нам нужен. Ему полное подчинение. Кого командиром?

— Кого же, кроме Петра? — сказал сибиряк. — Он придумал, ему и командовать.

— Правильно, — рубанул кулаком Никита. — Мы в тебя, колпинец, как в три туза, верим.

— Ладно, принимаю, — в голосе Петра зазвучала спокойная, уверенная сила. — Начинаем. Сейчас же. Самое время. Искру не видно. Шторм. Свяжемся с Детским. Матюша, в аппаратную! Послушай, что на приемнике.

Вместе с Матвеем ушел из моторной и Васюк. Он прошел прямо в «кубрик» и сел на нары.

— Детское закончило передачу и слушает Москву! — крикнул через минуту Матвей.

— Никита, включай двигатель! — взволнованно приказал Петр. — Дай сто пятьдесят постоянного! Переменного двести семьдесят!

— Есть! — гаркнул возбужденно моряк. — Эх, мать пречестная, и насолим драконам, и наперчим, и нагорчим!

Мотор чихнул, дал вспышку, другую, третью и запел густо и ровно. Затем всплыл высокий, протяжный гул разрядника. Диски шли с быстротой трех тысяч оборотов в минуту.

— Петя, у динамы щетки шибко искрят, — забеспокоился Никита.

— Ни черта! Нужна вся мощность. До Детского две тысячи. Отойди!

Петр сам нажал рубильник передачи. В углах реле вспыхнули, погасли и снова вспыхнули молнии. В зубцах разрядника рявкнула, пробивая воздух, электрическая искра. Комната осветилась злым зеленым светом.

Петр перешел в аппаратную, и сибиряк протянул ему снятые наушники. Колпинец был тонким мастером настройки и отстройки — большая его рука легла на ключ, и ключ запрыгал, выбивая точки и тире морзянки.

— Детское… Детское… Детское… — вслух повторял Петр передачу. — Отвечай срочно… Отвечай сию минуту… Мы в тылу у белых… Вызывайте пять… пять… пять… Да здравствует мировая революция! Перехожу на прием.

Петр снял руку с ключа.

— Стоп двигатель! Рубильник разомкнуть! Включить батарею к усилителю.

Тихим золотистым светом затлелись лампочки пятикратного усилителя. Никита и Матвей подошли на цыпочках и стали около приемника.

Петр начал искать настройку Детского. Напряженно ловил трески и шорохи в мембранах. Свел раздраженно брови. Все то же, обычное: каркает что-то Карнарвон, шепчет биржевые бюллетени Эйфелева башня, тоненько насвистывает Науэн. И вдруг родился в мембранах новый звук. Запел высоко, напряженно, перетянутой струной.

— Пять… Пять… Пять… Говорит Детское… Слышим вас… Плохо, но слышим… Слушаем вас ежедневно… Держитесь, товарищи… Белым скоро конец… В оккупационных англо-американских войсках волнения. Наше наступление на Онегу развивается успешно… Не падайте духом. Свобода близка… До свиданья, дорогие товарищи.

Петр выключил приемник. Он был бледен, кусал губы.

Никита часто задышал и не то застонал, не то заскрипел зубами.

— Чего молчишь? — грубо крикнул он Петру. — Тут душа в ознобе!

— Детское ответило. Свобода близка, — сказал Петр и пересказал слово в слово передачу Детского. Затем снял наушники и долго молчал, охватив голову руками. А когда поднял голову, глаза его растроганно улыбались. — Дома побывал. Наши заводские трубы видел.

— Как это? — удивился Матвей.

— От Детского до нашего Колпина два шага. Видно. И Петроград видно, Исаакий. Знаете, какой город Петроград? Одних мостов четыре сотни. Был бы дома — в Питере побывал бы, — тихо вздохнул Петр. — Может, Ленина увидел бы. — Он встал и поискал глазами. — А Васюк где?

Васюк по-прежнему сидел в «кубрике».

— Ты слышал, Васюк? — пошел к нему Петр.

— Слышал, — ответил Васюк негромко. — Думаешь, я на Ленина не посмотрел бы? Ленин, он мужиков землишкой помалу оделяет.

— Не помалу, Вася. Как есть все отдает.

— Чо плетешь? Я не маленький, — совсем по-ребячьи обиделся Васюк, но поспешно отодвинулся, освобождая Петру место на нарах. — Нашу Тойму возьми. Округ нас монастырской-то пашни, может, две тыщи десятин, а может, и три. Отдай-кось всю-то мужикам! Тут и Ленин пробарышится.

— Ты мне веришь, Васюк?

— Для чо не верить? Верю, дядя Петя, — поднял парень на Петра внимательные и ожидающие глаза.

— Вот и верь, что Ленин всю землю мужикам отдаст. Что есть в России, всю!

Окончательная какая-то правда прозвучала в голосе рабочего, и Васюк улыбнулся доверчиво и успокоенно.

…Промерзшее колесико дверного блока визжало, но дверь не отворялась, вырываясь у кого-то из рук под ударами шторма. Четыре пары широко раскрытых, немигающих глаз уставились на нее.

— Это туляк! Сенька! — засмеялся облегченно Матвей и, подбежав к двери, налег на нее.

Дверь распахнулась. В моторную влетел веселый снежный вихорек, а за ним, как на облаке, вплыл Прошка. Прислонившись изнеможенно к стене, он начал отплевываться, будто наглотался воды. А за ним вошел и Семен. Встав за спиной денщика, он начал подавать руками непонятные какие-то сигналы.

— Буран трос оборвал. Было заблудился, — жалобно проскулил Прошка, выгребая из-за ворота снег, а туляк опять засигналил руками, показывая, что он разрезал напильником трос, а концы его закинул к чертовой матери. — Вот собачья служба, мать твою богородицу! — тоскливо, с растяжкой выругался отдышавшийся, наконец, денщик.

— Верно. По собаке и служба, — растянул Матвей толстые губы в брезгливой улыбке. — Зачем пожаловал, гостенек дорогой?

— Имею приказ господина поручика разогнать вас! Вахта остается, остальные марш каждый в свою помещению. Я проследить должон, — заносчиво сказал Прошка.

— Разогнать должон? — недобро переспросил Никита и, схватив с брезента огромный гаечный ключ, подбросил его на ладони. — А ежели тебя этим по кумполу? И отволокем подальше. Потом все скажут: заблудился и замерз.

Прошка попятился к стене и, стащив зубами рукавицу, расстегнул кобуру.

— Не балуй! — оскалил зубы Семен, не отходивший от денщика, и показал ему похожий на кинжал напильник.

— Бросьте, черти! — резко крикнул Петр. — Сейчас же бросьте!

Ключ и напильник звякнули об пол, а Никита вдруг присвистнул, гикнул, притопнул и пошел на Прошку в грозной, яростной пляске.

Денщик не спускал с него ополоумевших от страха глаз и не снимал руку с револьверной кобуры.

Шифровки искажали и путали, но не больше двух-трех за неделю, а задерживали часто — на сутки и даже на двое. Вечерами, работая одинаковой с Омском волной, «гадили эфир». А когда Омск или Архангельск, скомкав передачу, замолкал, являлось Детское, благодарило и подбадривало:

— Хорошо работали, товарищи… Мы слышали… Держитесь так месяц, два… Скоро белых вышибем.

— Не беспокойтесь за нас. Продержимся, — отвечал Петр. — Передайте товарищу Ленину привет от нас пятерых.

Детское ответило:

— Товарищ Ленин и все Советское правительство переехали в Москву. Но привет ваш ему передадим.

Ребята повеселели. Поняли, какое могучее оружие у них в руках. Словно и они бьют залпами по белым гадам. А начальство мрачнело с каждым днем. Заподозрили, что на рации творится неладное. Поручик потемнел, подсох, ходил с расстегнутой кобурой. А Швайдецкий брал солдат на испуг. Воровскими, частыми и коротенькими шажками перебегал он двор и, ворвавшись неожиданно на рацию, метался по аппаратной и моторной так, что длинный маузер бил его по толстому бедру. Вынюхивал, высматривал, грозно и понимающе хмуря брови. А после его ухода ребята ржали во всю глотку. Они уже пронюхали, что инженер рации — «липа», не знает аппаратуры, мотора, даже морзянки, как не знает всего этого и Синайский. Словом, пока все было в порядке, «хоть на адмиральский смотр», как шутил Никита.

А несчастье нагрянуло, как всегда, неожиданно.

Николин день[14] поручик решил отметить чтением священного писания в присутствии всего гарнизона и хорошим пением «вечной памяти невинно убиенному государю императору Николаю Второму». Накануне для всей станции была объявлена генеральная баня и стирка. После памятной ночи, когда ремонтировали исправный мотор, солдаты впервые сошлись вместе. Последними должны были прийти Никита и Васюк. Но пришел один моряк. Войдя в баню, он гаркнул боцманской скороговоркой:

— Стричься, бриться, в бане мыться, песни петь и веселиться!

Это было сказано для фельдфебеля, подслушивавшего снаружи, за дверью. А подойдя к Петру, матрос шепнул:

— Васюк захворал. Сразу, понимаешь, подшибся. Плачет и молится. Цинга, надо думать.

Петр отшвырнул рубаху, которую выжимал, надел на голое тело полушубок и пошел в «кают-компанию».

Комендант сидел у открытой печки на шкуре белого медведя. Швайдецкий что-то жевал за столом. Петр доложил о болезни Васюка и попросил выдать для больного лекарства и положенную противоцинготную провизию.

— Лекарств у нас нет, — ответил уныло поручик, не вставая с пола и глядя по-прежнему в печку. — А противоцинготная провизия есть. Но я не дам.

— Как это не дадите? Парень погибнет тогда, — сжимая в кулаки задрожавшие пальцы, по-прежнему спокойно и вежливо сказал Петр.

У поручика дернулось плечо, но он не ответил. Молчал и Швайдецкий, с сытой ленью ковыряя в зубах зубочисткой.

Опять заныло простреленное легкое, и, сдерживаясь из последних сил, Петр сказал, не повышая голоса:

— Вы люди или не люди?

Поручик медленно, покачиваясь, поднялся, и теперь только Петр увидел, что комендант вдребезги пьян. Но сказал ой неожиданно трезвым, лишь странно свистящим голосом:

— Если ты, с-сукин с-сын с-солдат, с-сию же минуту не исчезнешь, я застрелю тебя, как с-собаку!

…Петр долго стоял на крыльце «кают-компании». Лунный свет зелеными холстами ложился на снег. После двухнедельного шторма опустилась на море и тундру тупая и мягкая, как вата, тишина. Где-то очень далеко в проливе остро и звонко выстрелил лед, и лежавшие вокруг крыльца собаки вскочили, уставив уши на пролив, а затем хором завыли. Петр представил себе, как слушает этот похоронный вой одиноко лежащий в «кубрике» Васюк, и, схватив на крыльце багор, молча огрел ближнюю собаку. Стая с визгом разбежалась.

Обратно в баню он шел, забыв запахнуть полушубок на голой потной груди. На ходу матерился шепотом.

Чтение священного писания и распевание вечной памяти на другой день не состоялось. В звездный полярный полдень Семен, державший вахту на приемнике, поймал характерный писк зловещего «SOS». Через полчаса удалось установить радиосвязь с гибнущим кораблем. Это был пароход «Соловей Будимирович», посланный из Архангельска за мясом к печорскому берегу. Матерые льды зажали пароход и потащили его в Карское море. Еще через полчаса явился Архангельск и приказал под угрозой строжайшей ответственности поддерживать с «Соловьем» непрерывную связь.

Семен крикнул дежурившему на моторах Никите. Тот пришел, прочитал вахтенный журнал и сам понес его в «кают-компанию». Он подождал, пока комендант и Швайдецкий прочитали приказ, и тогда сказал твердо, но без наскока:

— Наш окончательный солдатский ультиматум будет такой. Поселите нас опять всех вместе, хотим ухаживать за Васюком. И обязательно чтоб ему лекарство и провизию. Иначе бастуем. Можете расстреливать. Сами тогда работайте.

— Придется расстрелять, — прохныкал поручик с унылой злобой и перешел на проникновенный, алтарный тон: — Через час по столовой ложке буду расстреливать. Через час по одному.

— Валяйте. Мы на все согласны, — сложил Никита руки на груди и выставил ногу, а сердце похолодело, будто бросили в него горсть снега: «Святоша, молитвенник, хоть просвирки из него лепи, а ведь может…» Но дерзкие глаза матроса не выдали страха.

Поручик пожевал тонкими губами и сказал глухо:

— Принимаю ваши условия… И уходи скорее! Не вводи в искушение!..

Когда солдаты сошлись все снова в «кубрике», Васюк спал. Петр, давно не видевший парня, испугался: до того тот был плох. Слинял его юношески чистый румянец, лицо пожелтело и опухло, в уголках губ чернела сочившаяся из десен кровь. Васюка разбудили, когда Прошка привез на санях свежий картофель, морковь, яблоки, клюквенный сироп и сахар. Лекарств на станции, оказывается, действительно не было.

Петр зажал в ладонях большую ядреную антоновку, и яблоко, весело скрипнув, развалилось, вывернув потное от сока нутро.

— На-ка, Вася, ешь.

— Это мне? — начал приподниматься и снова падать Васюк, не отрывая глаз от яблока. — Откуль?

— Все оттуль, — подхватил Петр его под спину. — Техники-механики все могут. Ешь, ешь, мужичок, поправляйся…

Радиосвязь с «Соловьем Будимировичем» поддерживалась непрерывно. По указаниям Юшара он был вскоре найден и спасен. Поручик Синайский получил за это благодарность от самого главнокомандующего вооруженных сил Севера России генерала Миллера. И лучше бы не носил сибиряк в «кают-компанию» вахтенный журнал с этой благодарностью. Тотчас прекратилась выдача противоцинготной провизии для Васюка. Но солдат поручик не расселил, поняв, что если понадобится, они снова найдут возможность сговориться. На нары Васюку опять поставили котелок со щами из сухой, как мочало, солонины, и тяжелый липкий хлеб. Он понял и снова упал духом. Спал целыми сутками тревожным, бредовым сном, а если не спал, то молился, читая молитвы шепотом и крестясь мелкими, торопливыми крестами.

Петр, Никита и Семен сидели на нарах около больного. Семен испуганно косился на опухшие желтые ноги Васюка, торчавшие из-под короткого солдатского одеяла ступнями врозь, совсем как у покойника.

Больной задвигался, забормотал быстро и возбужденно одно и то же слово:

— Напильником… напильником… напильником… напильником…

— Что это он, Сенька, последние дни все твой напильник вспоминает? — спросил удивленно Никита. — Помнишь, которым ты «трамвай» рубил?

Семен не ответил. С моря донесся грохот раскалываемого морозом льда. В комнате он звучал глухо и мирно, будто кололи в коридоре дрова. Опять зашипела под окном поземка, заскулил на крыше ураганомер и начала подвывать печная труба. Это из глубин Арктики, с самых последних параллелей, шел очередной шторм. Он шел в панихидном вое ездовых собак, чуявших его приближение. Собаки выли выворачивающим душу протяжным воем, и тогда солдаты с беспощадной ясностью начинали ощущать, что их только пятеро, окруженных враждебной природой и враждебными людьми. А Васюк от собачьего воя начинал метаться по нарам, проклиная тундру, море, льды, вспоминал шенкурские леса, свою Тойму, бредил о жирных щах и подрумяненной каше. Звал мать, жалобно просил у нее горячей гречневой каши, говорил, что от каши сразу выздоровеет, и снова начинал бормотать с ненавистью:

— Напильник… напильник… напильник…

Петр наклонился над больным и отер с его лица густой липкий пот.

— Васюк, милый, брось, — тихо и ласково сказал он. — Поправишься. Главное — не робей, дурачок. Главное — не робей…

Васюк внезапно открыл глаза, будто засыпанные горячим пеплом. Приподнявшись на локте, он всмотрелся и закричал, испуганно отползая от Петра:

— Что ты? Жалеешь?.. Как тогда… у ямы?.. Значит, правда, подыхаю я?..

Петр отвернулся, встал и отошел к окну. Никита тихонько засвистел сквозь зубы.

Из аппаратной, где дежурил на приеме Матвей, донесся стук упавшей табуретки.

— Пропали мы все до одного! Эх, братцы! Теперь наши головы как ветром сдует! — крикнул Матвей, вбежав в «кубрик».

— Замолчи! — прошипел Петр и вытолкнул вахтенного в аппаратную.

И когда все, кроме Васюка, вышли из «кубрика», Петр приказал:

— Говори! Коротко.

— Плохо, Петь, наше дело. Омск с Лондоном разговаривал, а я им передачу путаю. На их же волне крою Черчилля и Колчака почем зря. Вдруг является Архангельск и передает Омску, что работать им мешает Юшар. Точно, мол, установлено. Десять дней две рации Белого моря охотились с радиопеленгаторами. И накрыли! Нас накрыли! Понятно вам?

— Еще что?

— А еще Архангельск обещал Омску выслать на Юшар карателей. — Матвей замолчал и робко улыбнулся. — Как же мы? Выдюжим, Петь?

— Авралишь, что ли? — тяжело положил Никита руку на его плечо. — В штаны пускаешь?

— Погоди, Никита, — вмешался Петр. — Авралить, конечно, не надо, а надо вот что. Погреть воздух. Попугать малой двухкиловаттной станцией. Для отвода глаз. Перед Архангельском запираться. Знать не знаем!.. И пойми то, Мотя, что раньше пасхи до нас никто не доберется. А сейчас, сам знаешь, рождественский пост только идет.

В «кубрике» что-то мягко упало, и все оглянулись. Васюк сидел на полу и пытался обуть валенки. Но, огромные, тяжелые, они падали из его ослабевших рук с глухим стуком.

— Куда ты, Васюк? — подбежал к нему Семен. — Ты же ходить не можешь.

— Дойду… поползу… — шептал Васюк с закрытыми глазами. — Зароют нас… Ямина ждет… та… Пасть у ее желтая… Не хочу…

Он с трудом разлепил заплывшие глаза и хрипло закричал:

— Не хочу!.. Я к коменданту пойду!.. Поползу к коменданту!..

Он кричал и еще что-то про коменданта, кричал слюняво и надсадно. На губах его пузырилась и стекала на подбородок алая кровь, но опухшее лицо было неподвижно, как уродливая маска. Петр отвернулся, пугаясь и жалея.

— Вот она, тишина. Поперло в нее, — сказал Никита побелевшими губами. Голос его был безжалостен, жесток.

Он наклонился к Васюку и спросил, щуря недобро глаза:

— Зачем тебе комендант, а, браток?

— Испугались, — забормотал Васюк. — А я пойду к коменданту… к господину поручику… я ему одним разом… я ему…

Никита вдруг упал на колени, схватил Васюка за плечи и надавил, ломая, как ломал за обедом огромные солдатские сухари.

— Переметнуться хочешь? Продать? — рычал он и вдруг опрокинулся на спину, выпустив Васюка. Это Петр рванул его назад, закричав:

— Что ты делаешь? Он же больной! Ошалел, черт морской!

В наступившей тишине слышно было только бормотание снова обеспамятевшего Васюка да бурное, яростное дыхание поднявшегося с пола Никиты. Он коротко хватал ртом воздух и, сбычив голову, медленно, отводя назад локти сжатых в кулаки рук, пошел на Петра. В глазах моряка была остервенелая злоба. «Сейчас набросится, — подумал Петр, и сердце его оборвалось. — Что же у нас тогда получится?»

И в эту минуту опять забормотал, забредил лежавший на полу Васюк.

— Комендант нас хочет… в ямину… в тундру закопать… Что испугались?.. Я не испугаюсь… Я его напильником… Напильником в бок, дьяволину!.. Первый в яму пойдет… Что не пускаете?..

Петр оглянулся, ища Никиту. Но моряка уже не было в команде. Лишь около выходной двери стлался на полу морозный пар. И Петру почему-то подумалось, что Никита стоит сейчас за дверью, привалясь плечом к стене, и крепко трет ладонью багровое от стыда лицо.

Так прошло еще дней десять.

«Кают-компания» и «кубрик» были уже открытыми врагами, но «до краешка» дело не доводили. Неожиданные ревизии Швайдецкого на рацию прекратились, Синайский почти не вылезал из жилого дома. На чердаке поставили чугунную печку, и теперь около пулемета круглые сутки дежурил либо Прошка, либо фельдфебель. Добровольцы от лютого холода совсем раскисли, и надежды на них было мало. Притаился выжидательно, словно в засаде, и Архангельск. Шифровок больше Юшар не получал — поступали лишь передаваемые клером сводки о победах русского оружия над большевиками, и солдаты аккуратно носили их в «кают-компанию». И так же аккуратно путали разговоры Омска с Архангельском и Лондоном. И с Детским не прекращали связи, переговаривались с ним не реже трех раз в неделю. Но тогда начинал, в свою очередь, мешать Архангельск.

Все ясно! Игра солдат-юшаровцев открыта. И все-таки — на, выкуси! — раньше марта до Юшара не добраться.

Вахта сдана и принята. Никита, зевая и потягиваясь, ушел в «кубрик». Утро обещало быть спокойным. Сегодня рождество, и в «кают-компании» по случаю праздника, надо полагать, спят без задних ног.

Семен включил прием, нацепил на уши телефон. Корабельные часы над аппаратом показывали восемь утра. Архангельск, обычно очень аккуратный, начинавший тарахтеть ровно в восемь, молчал. Из «кубрика» несся густой, заливистый храп спавших ребят.

Только Васюк не мог понять, спит он или нет. Как будто бы не спит, слышит тиканье часов в аппаратной и вздохи яростно почесывающегося Семена. Но тогда почему же он дома, в Тойме? Он стоит в толпе парней, а мимо под хмельной, подзадоривающий гик и свист удалых, полупьяных кучеров, под озорную перебранку, под хохот бубенцов и поддужных колокольчиков мчатся крылатые тройки. Это же масленая! Это вокруг церкви и дальше, на выгоне, ярится, плещется, играет красками масленичное катание. Стелются в полете хвосты и гривы бешеных коней, серебряными рублями сверкают подковы, визжат и звенят подрезные полозья. И несется мимо Васюка богачество, уездная знать: мельник-вальцовщик Вавилов, лесопромышленник Мукосеев, «хозяин тайги и тундры», спаивающий и обирающий самоедов и вогулов, сипатый от сифилиса Падерин. А вон на вороной тройке, хвастливо увешанной лисьими хвостами, мчатся братья Волковы, льноторговцы-оптовики, арендующие у монастыря под свои льнища по тысяче десятин. Правит старший братан, Симеон. И не поймет Васюк, как это случилось, но мчится вороная тройка прямо на него, а он, скованный непонятной тяжестью во всем теле, не может ни убежать, ни увернуться. И радуется купец Васюкову бессилью, хохочет, блестя белыми зубами на пьяной румяной роже, и орет с гордой, веселой злобой: «Десятинки наши хошь отобрать? С Лениным снюхался? Ан нет, голяк, нам ленок-ростун, долгун да плаун, а тебе нищева сума, изгребь! Получай вот!..» Натужась, рвет на себя купец алые шелковые, с серебряными пряжками вожжи, и взвиваются над пропащей Васюковой головой беспощадные копыта коренника, а его заломленная дуга, под которой сходит с ума колоколец, уперлась в самое небо.

Васюк закричал жалобно и очнулся от тяжелого забытья…

Но почему же по-прежнему где-то далеко-далеко визжат по снегу подреза волковских ковровых саней, почему опять кричит что-то краснорожий Симеон? Нет, это громко кричит туляк Сенька, стоящий в дверях «кубрика»:

— Петь, а Петь! Едет кто-то. Слышишь? Сюда кто-то идет.

Петр разом проснулся, приподнялся на локте и прислушался. Со двора донесся хруст снега под полозьями, но его заглушил взрыв бешеного лая станционных собак. Так они лают только на медведя или на чужих. А затем послышался приглушенный стенами самоедский окрик на оленей:

— Хаеп-тае-ей!.. Хо!..

— Неужто самоеды пришли? — спросил Никита. Все уже проснулись и сидели на нарах. — Однако рановато бы им.

— В разведку, Никита! На двор! Живо! — приказал Петр, спрыгивая с нар.

Никита вылетел за дверь. Следом за ним выскочил колпинец.

— Две нарты, четверо людей, один пулемет. Беги на перехват! К нам веди! — скомандовал Петр и вернулся в «кубрик».

Вот кто-то шарит уже дверную ручку.

— Идут! — звонко крикнул Никита, широко распахнув дверь.

— Заступ возьми! — успел шепнуть ему Петр, указывая на заступ, тот самый, которым рыли могилу, а сам сел у стола и раскрыл вахтенный журнал.

…Первой в комнату просунулась стриженная в кружок голова самоеда. Опасливо оглядевшись, он вошел, неся в обеих руках, как ребенка, английский винчестер. Его засаленная малица наполнила комнату тошнотворными запахами ворвани и рыбы. За ним шагнул через порог второй, высокий, запеленатый в дорогие меха, опиравшийся на винчестер, как на палку.

— Поручика Синайского могу видеть? — простуженно спросил высокий.

— Я, — встал Петр. — А вы кто будете?

— Поручик Данков, — поклонился приезжий, бросил бесцеремонно на вахтенный журнал меховые рукавицы, но руки не протянул, оглядывая удивленно и недоверчиво засаленную Петрову телогрейку, его солдатские прокуренные усы и руки с въевшейся в кожу металлической пылью. Эта нерешительность поручика была для Никиты сигналом. Моряк ударил заступом плашмя по скуле незваного гостя, и тот повалился на стол, свесив безжизненно руки. Винчестер его упал к ногам Петра, негромко звякнув.

Самоед сел на пол и обеими руками протянул Никите винчестер.

— Вот умница, — ласково улыбнулся ему моряк.

Матвей и Семен с веселым любопытством глядели из дверей «кубрика», как Никита обыскивал поручика и покорного самоеда. На стол были выложены два парабеллума, две ручные гранаты, нож самоеда и полевая сумка поручика.

— Это, ребята, пожаловал к нам сам начальник оперативной части Печорского фронта, — объяснил Петр, просматривая бумаги поручика. — С ним его денщик Григорий Хатанзейский и два нижних чина: телеграфисты-искровики, нам на смену. А нас, надо думать, в расход. Так, господин поручик? — Данков молчал, зажимая ладонью разбитую скулу. — Покличь, Никита, сменщиков, скажи господин поручик требует сей минут явиться. А то замерзнут, неровен час!

Никита выбежал, а через минуту вошли два солдата, цепляясь штыками за притолоку, и замерли под дулами двух винчестеров. Они охотно выполнили приказ положить винтовки и пройти в моторную. Данков, все поняв, двинулся за ними.

— А ты, дракон, прямо герой! — остановил его Никита. — Верой-правдой мировой гидре служишь. В такое время такой поход по тундре отломал! Мы вас раньше пасхи не ждали. Думали, похристосоваться пожалуете.

Данков хотел улыбнуться презрительно, но распухшие его губы свела болезненная гримаса.

— А вы чего вьюшками хлопаете? — обратился, смеясь, Петр к Семену и Матвею, все еще стоявшим, стыдясь своих подштанников, в дверях «кубрика». — Надеть портки! Вооружиться! Матвею к дверям моторной! Стереги арестованных! Семену — припереть колом добровольцев — и с пулеметом на крыльцо. В случае чего, Сеня, круши все вдребезги!.. Никита со мной пойдет арестовывать «кают-компанию». А ты, Григорий, — посмотрел Петр на самоеда, потом на Васюка, — зарежь оленя. Больного свежей кровью будем поить.

— Олешка обырдать? Сац саво! — заулыбался Григорий и первый выбежал из комнаты.

За ним вышли Петр, Никита и Семен.

На дворе было тихо, только морозные звоны и шорохи да гуденье оттяжек антенны в вышине. Так поют корабельные снасти в открытом море. И Никита запел громко, не таясь:

В «кают-компанию» вошли, по-уставному печатая шаг, парабеллумы и гранаты лежали в карманах шуб. Швайдецкий и Синайский, разбуженные лаем собак, уже одевались. Поручик, в английском длиннополом френче с погонами и с черепом ударника на рукаве, но в подштанниках и валенках, бормотал молитву. Швайдецкий брился. Угодники и великомученики, тесно висевшие на стене, смотрели друг на друга со злобой, будто передрались. Томительно вкусно и сытно пахло жареным мясом, сдобой и водкой.

— Таинство страшное вижу и преславное. Небо, вертеп, престол херувимский, деву, — тихо и торжественно выводил поручик древний, горестный, как вздох тоски, напев. И без паузы, не оборачиваясь, спросил издевательски: — С праздником пришли поздравить, хамы?

«Батюшки, да ведь сегодня первый день рождества!» — вспомнил Петр, но ответить не успел. Его предупредил Никита.

— А как же? Христа прославить пришли. А вот и подарочек! — тряхнул он выхваченной из кармана гранатой.

— Что за шкода? — взвизгнул Швайдецкий и уронил бритву.

Поручик быстро обернулся и метнулся к стоявшей рядом кровати.

— Не дури, дракон! — снова взмахнул гранатой Никита. — Амба теперь твое дело, дура! Сдавай оружие! И ты, пан!

Швайдецкий подбежал и протянул на ладони свой маузер. Поручик вытащил из-под подушки наган, швырнул его на стол и сшиб чернильницу. По белой медвежьей шкуре на полу расплылась черная лужа.

— Какую роскошную вещь испортил, — искренне пожалел Петр.

— Откуда гранаты? — спросил глухо поручик.

— Поручик Данков привез, — ответил Петр.

— Тогда… конец, — сказал Синайский пустым голосом и, схватив со стола бритву, рванул ее к горлу. Но Швайдецкий повис у него на руке.

— Не надо!.. Боюсь!.. Крови боюсь!.. — истошно визжал он.

Поручик бросил бритву и выругался:

— Дерьмо! Путается под ногами…

— Но, поручик, умирать офицеру в подштанниках, пфе!.. — пренебрежительно оттопырил губы инженер, сразу сменив тон.

Поручик отошел к стене с иконами, ткнулся в нее лбом и зарыдал.

— Никита, сыпь в комнату Прошки и фельдфебеля. Обработай их аккуратненько и веди сюда, — приказал Петр. А хватив затрепетавшими ноздрями запах жареного и водки, добавил сурово: — Не вздумай разговеться. Расстреляю, слово даю!

Никита вышел. Петр положил в карман валявшийся на полу наган поручика и встал у дверей с гранатой в руке.

Швайдецкий притаился в углу, как мышь. Казалось, он не дышит. Смолкли и плачущие всхлипы поручика. И вошла в комнату великая полярная тишина. Она, вкрадчивая и ласковая, звала к покою и отдыху, мягко подкашивала ноги и прикрывала веки теплой ладонью. Но вот в тишину начал врываться далекий, но могучий и мерный гул. Это океан в извечной борьбе с припаем взломал его и таранил берег ударами тяжких волн. Голос океана очищал и освежал душу, звал в жизнь беспокойную, суровую и от этого еще более прекрасную.

За дверью послышались испуганные, спотыкающиеся шажки Прошки и фельдфебеля и крепкий, моряцкий шаг Никиты.