Владельцы "Трындинской обсерватории" бесплатно предоставили ее для занятий Московского астрономического кружка, который в 1908 году основала группа молодых ученых и любителей астрономии. Среди его основателей были астрономы профессор А.М.Жданов, студенты К.Л.Баев и С.В.Орлов, ставшие впоследствии крупными учеными-астрономами, врач Н.Ф.Голубов, геодезист К.А.Цветков, художники братья Виктор и Аполлинарий Васнецовы и другие. Всё это были люди, горячо интересовавшиеся астрономией и стремившиеся к практической работе в этой области.
Московский астрономический кружок способствовал развитию интереса к астрономии у москвичей и, надобно сказать, добился в этом больших успехов.
Наряду с научными докладами и научными наблюдениями, кружок устраивал популярные лекции, выпускал популярные издания. В 1909 году в ожидании кометы Галлея, по поводу которой в обществе распространялись слухи, что она столкнется с Землей и наступит конец света, кружок издал брошюру своего члена А.А.Михайлова (тогда студента, в будущем академика) о кометах и комете Галлея, рисунок для нее "Комета Галлея над Москвой" сделал Аполлинарий Васнецов.
К 1913 году Московский астрономический кружок настолько расширил свою деятельность и увеличил состав, что был преобразован в Московское общество любителей астрономии с различными комиссиями, и в том числе "Солнечной". Этой комиссией руководил профессор С.Н.Блажко, который, между прочим, преподал тогда гимназисту и будущему основателю науки гелиобиологии А.Л.Чижевскому первые уроки научного наблюдения Солнца.
Деятельность обсерватории продолжалась и после революции, в ней занимались юношеские астрономические кружки. В начале 1920-х годов было создано Общество изучения межпланетных сообщений, его заседания также проходили в бывшей "Трындинской обсерватории". Здесь Ф.А.Цандер 20 января 1924 года прочел этапный в деле космического ракетостроения доклад "Проект аппарата для межпланетных путешествий". Членами этого Общества были К.Э.Циолковский, В.П.Ветчинкин, М.Ф.Федоров, Н.А.Рынин и другие энтузиасты освоения космоса.
В Обществе изучения межпланетных сообщений обсуждались теоретические и практические вопросы полетов в космос - на Луну, на Марс. Во время великого противостояния Марса - наиболее близкого сближения Марса и Земли - в августе 1929 года обсерватория работала все ночи: так велико было количество желающих увидеть планету и получить объяснения специалистов. В это время в адрес Общества поступали заявления москвичей о желании участвовать в полете на Марс.
В 1930-е годы обсерватория была передана Государственному педагогическому институту, в ней проходили занятия студентов, и как учебная она просуществовала до 1980-х годов. Затем обсерваторская вывеска, висевшая внизу у подъезда, как-то незаметно исчезла.
В настоящее время в доме находятся Культурный центр МВД России, ювелирный магазин фирмы "Юни-люкс", ателье "Шевро", Московская школа секретарей, трактир "Варча" и булочная "Бублики". Это только те учреждения, которые поместили свои вывески на фасаде здания.
11 марта 1918 года Советское правительство во главе с В.И.Лениным переехало из Петербурга в Москву. С ним прибыла в Москву и Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем, вскоре получившая известность по всей России под аббревиатурой ВЧК и под названием - словечком, звучащим, как выстрел - чека.
Эх, яблочко,
Куда котишься?
Как в чеку попадешь
Не воротишься!
В Москве ВЧК сначала заняла дворец графини Соллогуб на Поварской, который Л.Н.Толстой описал в "Войне и мире" как дом Ростовых. Но дворец оказался неудобен, и 30 марта 1918 года ВЧК въехала в новое помещение - в дом № 11 по Большой Лубянке.
В московских газетах были помещены для всеобщего сведения объявления о новом адресе ВЧК и начале ее работы:
"Все заявления, письменные или устные, по делам Комиссии должны быть направляемы по адресу: Москва, Лубянка, дом страхового общества "Якорь", телефон № 5-79-23".
Кроме того, москвичи приглашались к сотрудничеству, ибо "население должно знать, что во Всероссийской чрезвычайной комиссии они встретят самую живую отзывчивость по каждому делу, где попрана справедливость, совершено или готовится совершиться преступление".
Почему был выбран именно этот дом и именно на Лубянке, об этом можно только гадать. Вряд ли в архиве найдется какой-либо письменный документ с мотивировкой выбора. Мы знаем, что в первые годы революции многие действия властей, оказавшиеся в полной мере историческими, документально не фиксировались. Решения принимались в разговоре, приказы отдавались устно и так же устно докладывалось об исполнении. Свидетельство этому - мемуары участников событий.
Но известно имя одного из трех чекистов, благодаря которым ВЧК водворилась на Лубянке. Писатель Юрий Трифонов, собирая биографические материалы о своем отце В.А.Трифонове, партийном и военном деятеле, расстрелянном в 1937 году, записал: "И еще из рассказов отца: в марте восемнадцатого года, когда правительство переехало из Петрограда в Москву, отец с кем-то двумя ходили по Москве, присматривали подходящее здание для ЧК - и выбрали дом на Малой Лубянке".
В.А.Трифонов был членом коллегии ВЧК с первого дня ее существования. Указание на Малую, а не Большую Лубянку - оговорка рассказчика или описка Юрия Трифонова. Здания по Малой Лубянке ЧК заняло позже, в декабре 1918 года, когда В.А.Трифонова в Москве уже не было: в апреле 1918 года он выехал в армию и до апреля 1919 года находился на Урале.
Итак, 30 марта 1918 года ВЧК водворилось на Лубянке (кстати сказать, в живой москов-ской речи Большую Лубянку обычно называли просто Лубянкой, что отражено и в официальном адресе ВЧК, указанном в газетах) и быстрыми темпами начало разворачивать свою деятельность.
ВЧК до своего водворения на Лубянке существовала всего четыре месяца и еще находилась в стадии становления, выработки принципов и форм практической деятельности. Хотя в общем плане задачи и принципы деятельности этого органа были определены в самый момент его создания, и конкретно сформулированы в два следующих за этим дня - в начале декабря 1917 года.
Живой и достоверный рассказ об обстоятельствах создания ВЧК содержится в воспоминаниях В.Д.Бонч-Бруевича, свидетеля и участника этих событий. Его воспоминания - ценнейший и единственный документ, зарегистрировавший самое начало организации ВЧК и засвидетельствовавший, какие исторические образцы, какие идеологические и юридические основы были предписаны этому государственному органу. (Цитаты из воспоминаний В.Д.Бонч-Бруевича приводятся по публикации конца 1920-х годов, так как в более поздних, в том числе в последнем издании издательства "Наука" 1965 года, они подвергались правке и сокращениям.)
Речь в воспоминаниях Бонч-Бруевича идет о ноябре-декабре 1917 года, автор - один из ближайших соратников и помощников Ленина, старый "искровец", литератор, в то время управляющий делами Совнаркома и комендант Смольного и Таврического районов Петрограда.
"...Разгул реакции после разгона Учредительного собрания, контрреволюционная агитация в войсках - все это создавало горячую почву и выдвигало на авансцену борьбы новые способы действия.
И вот однажды, - это было в самом начале декабря, - когда пришлось мне же докладывать председателю Совнаркома (В.И.Ленину. - В.М.) о целом ряде серьезнейших контрреволюционных выступлений, Владимир Ильич нахмурился, поднялся, нервно прошелся по кабинету и воскликнул:
- Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который привел бы в порядок расходившуюся контрреволюцию?
Нам хорошо был известен этот исторический грозный и пламенный облик одного из беспримерных бойцов Французской революции. Мы хорошо знали размеры красного террора эпохи этой великой борьбы. Мы все давным-давно были идейно подготовлены к наступлению такой эпохи, когда завоевания диктатуры пролетариата и всех народных достижений нам нужно будет отстаивать не только с оружием в руках, но и применяя одно из самых радикальных и сильно действующих средств нашей революционной борьбы красный террор".
Ленин и его соратники по созданию партии, в том числе и Бонч-Бруевич, действительно серьезно занимались историей Французской революции, изучали жизнь и деятельность ее руководителей. В сочинениях русских социал-демократов, в их речах и даже в бытовых разговорах часто встречаются упоминания имен деятелей Французской революции, ссылки на них, сравнения с ними.
Основными источниками сведений о Французской революции для них служили работы либеральных историков, по ним большевикам-интеллигентам "хорошо был известен" "грозный и пламенный облик" того или иного ее персонажа, в том числе Фукье-Тенвиля.
В либеральном Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, который вобрал в себя квинтэссенцию либерализма и которым постоянно пользовался В.И.Ленин, Фукье-Тенвилю посвящена довольно обстоятельная статья. По ней мы можем составить представление о том, какого типа человек и деятель понадобился В.И.Ленину для "революционной борьбы" против своих политических противников.
"ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ - деятель времен Великой революции (1747-1794). До начала революции занимал довольно невидные должности сначала по судебному, потом по административному ведомству. Ни по происхождению, ни по состоянию своему он не мог рассчитывать на хорошую карьеру; способностями он также не отличался. С начала революции он выдвинулся благодаря уменью заискивать у сильных людей. Когда был учрежден Чрезвычайный уголовный трибунал, судивший без кассации и апелляции все преступления против нового порядка вещей, Фукье-Тенвиль стал играть там роль докладчика и обвинителя. В 1793 г. он сделался прокурором при революционном трибунале.
Фукье-Тенвиль был человек злобный, мелочный, совершенно беспринципный и карьерист прежде всего. По собственным своим словам, он был "топором" топором, всегда находившимся к услугам сильных в данный момент людей. По его настояниям, между прочими был казнен Кюстин, против которого не было выдвинуто ни одного мало-мальски доказанного обвинения. Особенную жестокость Фукье-Тенвиль проявлял при обходе тюрем, всегда торопя после этого процессы найденных там лиц. С особенным жаром настаивал он на казни Марии-Антуанетты. Особенно характерен процесс Манюэля в ноябре 1793 г., когда Фукье-Тенвиль совершенно голословно взвел на подсудимого выдуманные преступные мысли и намерения. В марте 1794 г. Конвент уполномочил Фукье-Тенвиля арестовать всех "агитаторов" и "беспокойных" лиц, чем тот весьма широко воспользовался. Вскоре (в том же месяце) он арестовал Гебера, Ронсэна и других неугодных Робеспьеру лиц его же партии; спустя несколько дней гебертистов судили - и Фукье-Тенвиль превзошел самого себя в наглом извращении фактов. В процессе Дантона и дантонистов Фукье-Тенвиль снова выступил обвинителем. В июне 1794 г. он так ускорил казни, что говорил шутя: "скоро на воротах тюрем можно будет надписать: отдается помещение в наем". Чтобы истребить разом как можно больше заключенных, Фукье-Тенвиль взвел на них нелепое обвинение в том, что между ними составился "тюремный заговор". Сто шестьдесят человек было отдано под суд (6-го июня 1794 г.), судимо и казнено в продолжение 3 суток. Во время этого процесса Фукье-Тенвиль, для устрашения подсудимых, поставил в зале заседания гильотину; даже Комитет общественного спасения нашел, что прокурор заходит слишком далеко, и велел гильотину из залы вынести.
Переворот 9 термидора положил конец владычеству Робеспьера - и Фукье-Тенвиль моментально перешел на сторону врагов своего повелителя. 10 термидора он исполнил все формальности, необходимые для немедленной казни Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и Ганрио. Но пресмыкательство перед победителями не спасло Фукье-Тенвиля: спустя несколько дней он был арестован и приговорен к смерти и казнен. И на суде, и пред судом, в особом оправдательном мемуаре, он защищался упорно, настаивая на том, что всегда был только послушным оружием законных властей".
"И Фукье-Тенвиль русской пролетарской революции явился, - с пафосом сообщает Бонч-Бруевич. - Это был наш старый закаленный боец и близкий товарищ Феликс Эдмундович Дзержинский..." ("Феликс Эдмундович сам напросился на работу по ВЧК", - отметит впоследствии в своих воспоминаниях ближайший помощник Дзержинского М.Я.Лацис).
"Весь пламенея от гнева, - продолжает Бонч-Бруевич, - с пылающими, чуть прищуренными глазами, прямыми и ясными словами изобразил он в Совнаркоме истинное положение вещей, ярко и четко обрисовывая наступление контрреволюции по всем фронтам.
- Тут не должно быть долгих разговоров. Наша революция в явной опасности. Мы слишком благодушно смотрели на то, что творится вокруг нас. Силы противников организуются. Контрреволюционеры действуют в стране, в разных местах вербуя свои отряды. Теперь враг здесь, в Петрограде, в самом сердце нашем. Везде и всюду мы имеем на это неопровержимые данные, - и мы должны послать на этот фронт, - самый опасный и самый жестокий, решительных, твердых, преданных, на все готовых для защиты завоеваний революции товарищей. Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции; юстиция сейчас нам не нужна. Теперь борьба - грудь с грудью, борьба не на жизнь, а на смерть - чья возьмет! Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции. И мы должны действовать не завтра, а сегодня, сейчас..." (Курсив в цитате Бонч-Бруевича мой. - В.М.)
Создание Всероссийской чрезвычайной комиссии при Совнаркоме "не потребовало особо длительных рассуждений", пишет Бонч-Бруевич, и она "была организована в начале декабря 1917 г.". 6 декабря Совнарком поручил Дзержинскому составить комиссию. 7 декабря последовало решение Совнаркома об организации ВЧК. Во главе ее был поставлен Дзержинский.
Дом № 11 по Большой Лубянке с того времени, как в него въехала ВЧК, и доныне внешне не претерпел изменений, его регулярно ремонтируют, подкрашивают. Но как лицо человека меняется от внутреннего состояния, так и пребывание в доме этого учреждения наложило на его облик свою печать. Он лишился того обычного для старых московских жилых домов ощущения теплоты и приветливости, которое испытываешь, глядя на них, он - холоден и неприветлив: слепые окна, с задернутыми одинаковыми занавесками и забранные решетками, двери заперты и - никакой вывески, говорящей о том, что за учреждение в доме находится, и, проходя мимо, ловишь себя на том, что непроизвольно возникает неприятное ощущение тревоги.
Офицер царской армии В.Ф.Климентьев попал на Лубянку в первые месяцы пребывания в этом доме ВЧК и в своих воспоминаниях, наряду с другими тогдашними местами заключения Москвы, описал и это.
"Итак, 30 мая 1918 года, должно быть, после полудня, мы с Флеровым катили в чекист-ской машине по улицам Москвы. Кругом нас, как муравьи, сновали люди, трусили извозчики, гнали грузовики, с грозным кряканьем мчались сломя голову начальственные машины. Но нам с Флеровым было не до них. В голове застрял один вопрос: не последняя ли это наша дорога? По Москве ходили слухи, что на Лубянке, 11 всех "не своих" стреляют. А нас, кажется, туда везут.
Флеров был бледен и строг, вероятно, и я выглядел неважно.
Выехали на Большую Лубянку. Автомобиль резко затормозил у подъезда дома № 11.
- Выходи! - гаркнул чекист-комиссар, привезший нас, и выскочил из машины.
Мы с Флеровым спустились на тротуар, справа и слева до самого входа огражденный рогатками из колючей проволоки (совсем как на фронте между окопами). И под конвоем охранников вошли в дом.
Сейчас же за дверью на нас глянул знакомый по фронту старый "максимка". "На всякий случай" в нем была продернута лента. Возле пулемета дежурили чекисты.
Мы прошли налево, в большую комнату, где нас поставили за барьер из наспех сколоченных, неструганых досок.
- Ждите здесь! - бросил комиссар охранникам и побежал наверх.
Я потихоньку стал знакомиться с обстановкой. К стенам на картонках прибиты нерусские надписи (как потом мне сказали, латышские). И только внизу, мелким шрифтом, по-русски: "Товарищи, осторожно обращайтесь с оружием!"...
Стало совсем невесело. В Москве говорили (тогда еще не шептались), что в этом доме (а может быть, даже здесь, в этой комнате) пьяные латыши просто "в шутку" стреляли в непонравившихся арестованных. Позднее слухи эти были подтверждены самими "Известиями". (Автор мемуаров неточен: он имеет в виду материал, напечатанный в "Правде" 26 и 27 декабря 1918 года о следователе ВЧК Березине, который пытал и убивал подследственных, при арестах присваивал имущество арестованных, устраивал оргии в ресторанах. Дзержинский на суде пытался выгородить своего подчиненного, ссылаясь на то, что он человек "вспыльчивый". - В.М.)
Мы с Флеровым стоим у барьера и ждем. Возле нас охранники, револьверы наготове. Хорошего от них не жди, пулю всадить в тебя могут даже по нечаянности.
Кругом из тех же неструганых досок, "на живой гвоздь", вдоль стен сколочены конурки. (Вот еще когда появились прообразы "боксов" шкафов-одиночек Главного дома на Лубянской площади, спланированных архитектором А.Я.Лангманом! - В.М.) Из комнаты в комнату сновали с крепкой бранью здешние удальцы с воспаленными глазами. Они были непременно в кожаных куртках, фуражках с красной звездой на околыше и, конечно, с расстегнутой кобурой на животе. Не дай Бог с таким молодцом, даже в доброе царское время, встретиться ночью в глухом переулке! Все они, должно быть, из хитровцев.
Была здесь, конечно, разухабистая "краса и гордость революции" прославившиеся расправами с "офицерьем" матросы с затертыми георгиевскими ленточками на засаленных бескозырках.
Кругом кричали, как на базаре, ругались, спорили...
- Эй, там, кто-нибудь! Давай их сюда! - позвал сверху комиссар. Остальным подождать!..
Конвоиры начали было торговаться, кому с нами идти.
- Давай! - крикнул еще раз комиссар.
- Айда! Пошли! - кивнул матрос.
Мы тронулись. Не опуская револьвера, матрос шел за нами.
- Направо, прямо, на лестницу! - привычно командовал он.
Поднялись наверх. Прошли возле ряда таких же, как внизу, наспех сколоченных будок с уже замурованными дверями.
Наконец остановились в пустой темной комнате, довольно большой; тут же, у двери, пригнувшись к столику, что-то писала машинистка. На нас она и не взглянула.
Комиссар поставил нас в простенке между дверями, сам толкнул одну из них, вошел и поспешно закрыл ее за собой.
Мы стояли не шевелясь. В голове пусто: ни страха, ни мысли - ничего, только тошнота.
- Флеров! - наконец приоткрыл дверь комиссар.
- Я, - глухо отозвался мой сосед.
- Пожалуйте сюда!
Оттолкнувшись от двери, Флеров медленно подошел к комиссару. Дверь захлопнулась. С замершим сердцем я ждал, затаив дыхание, что вот-вот за стеной раздастся выстрел и с Флеровым будет кончено.
Прошло, должно быть, минут пятнадцать-двадцать, показавшихся вечностью. Тошно ждать, скорей бы решалось! Дверь открылась. На пороге стоял высокий, плотный, с окладистой бородой латыш (как потом мне сказали, уже прославившийся жестокостью Лацис). Бледный Флеров с опущенной головой прошел мимо. За ним последовал комиссар и закомандовал путь. (Не последний ли, ведь наган его глядел в сгорбленную спину Флерова.)
- Ну, пожалуйте вы теперь! - назвал мою фамилию Лацис.
В сопровождении матроса я переступил порог кабинета Лациса. Матрос споткнулся и легонько ткнул меня наганом в поясницу.
Удивительное дело: вдруг все страхи и тревоги отошли. Как на экзамене, вытащив билет, я стал спокоен и уверен: должно быть, окончательно решил, что мне отсюда живым не выбраться и, значит, волноваться нечего".
Вновь встретились Клементьев с Флеровым ночью в камере. Флеров рассказал, что первый следователь "кричал, грозил, с кулаками наскакивал. Потом я, кажется, попал к самому Дзержинскому. Тот не кричал, не прыгал, а так допрашивал, что очень неприятно было. Наконец закрыл папку с "делом", сказал, что со мной будет плохо".
Интерьер вестибюля сохранился до наших дней. Журналист Л.Колодный побывал в нем и описал в одном из своих очерков:
"Беру на себя парадную дверь бывшего страхового общества "Якорь", не без дрожи вхожу, озираясь, в вестибюль. Парадная камерная лестница уходит вверх. На ее площадке, где стоял пулемет, в нише стены красуется в полный рост античная дама, подняв над головой факел-плафон. Это и есть исторический вестибюль, куда вводили заключенных, являлись за справками, чтобы узнать судьбу близких.
На посту слева от входа - милиционер, позволивший обозреть лестницу, коридоры, что ведут в разные стороны, куда без пропуска не двинешься".
Подвал в здании ВЧК, в котором прежде помещался архив страхового общества и находились сейфы, был приспособлен в 1918 году для расстрелов.
В своих воспоминаниях писательница О.Е.Чернова-Колбасина, сидевшая в ВЧК в 1918-1919 годах, записала рассказ одной из сокамерниц, побывавшей в расстрельном подвале и вернувшейся оттуда живой.
Следователя не устраивали показания этой женщины, однажды ей объявили, что ее расстреляют, и привели в подвал. Там, рассказывала она, "несколько трупов лежало в нижнем белье. Сколько, не помню. Женщину одну хорошо видела и мужчину в носках. Оба лежали ничком. Стреляют в затылок... Ноги скользят по крови... Я не хотела раздеваться - пусть сами берут, что хотят. "Раздевайся!" - гипноз какой-то. Руки сами собой машинально поднимаются, как автомат, расстегиваешься... сняла шубу. Платье начала расстегивать... И слышу голос, как будто бы издалека - как сквозь вату: "На колени". Меня толкнули на трупы. Кучкой они лежали. И один шевелится еще и хрипит. И вдруг опять кто-то кричит слабо-слабо, издалека откуда-то: "Вставай живее" - кто-то рванул меня за руку. Передо мной стоял Романовский (следователь) и улыбался. Вы знаете его лицо - гнусное и хитрую злорадную улыбку.
- Что, Екатерина Петровна (он всегда по отчеству называет), испугались немного? Маленькая встряска нервов? Это ничего. Теперь будете сговорчивее. Правда?"
Массовые расстрелы происходили за домом ВЧК во дворе у здания гаража, ворота которого выходят в Варсонофьевский переулок. Расстреливали по ночам. Выстрелы, крики и стоны жертв заглушали ревом включенных моторов грузовиков.
Окна кабинета дипломата Г.Л.Соломона в здании Наркомата иностранных дел выходили в сторону гаража. Его работу курировал чекист, член коллегии ВЧК Александр Эйдук.
"Как-то Эйдук засиделся у меня до 12-ти ночи, - пишет в своих воспоминаниях Г.А.Соломон. - Было что-то спешное. Мы сидели у письменного стола. Вдруг с Лубянки донеслось: "Заводи машину!" И вслед за тем загудел мотор грузовика. Эйдук застыл на полуслове. Глаза его зажмурились как бы в сладкой истоме, и каким-то нежным и томным голосом он удовлетворенно произнес, взглянув на меня:
- Наши работают.
- Кто? Что такое?
- Наши. На Лубянке... - ответил Эйдук, сделав указательным пальцем правой руки движение, как бы поднимая и опуская курок револьвера. - Разве вы не знали? - с удивлением спросил он. - Ведь каждый вечер в это время "выводят в расход".
- Какой ужас, - не удержался я.
- Нет... хорошо... - томно, с наслаждением в голосе, точно маньяк в сексуальном экстазе, произнес Эйдук, - это кровь полирует..."
Между прочим, Эйдук сочинял стихи. В литературном сборнике "Улыбка Чека" было напечатано такое его стихотворение:
Нет большей радости, нет лучших музык,
Как хруст ломаемых жизней и костей.
Вот отчего, когда томятся наши взоры
И начинает бурно страсть в груди вскипать,
Черкнуть мне хочется на вашем приговоре
Одно бестрепетное: "К стенке! Расстрелять!"
До сих пор за домом № 11 находится этот гараж. Его двор и постройки видны с Варсонофьевского переулка.
Личная роль Дзержинского в создании ЧК, а также в направлении и характере ее деятельности была не просто большой, но основополагающей. Так оценивали ее мемуаристы - и товарищи по партии, и современники других убеждений. В том же духе рассматривали деятельность Дзержинского советские историки. Типична в этом отношении характеристика Дзержинского в статье его ближайшего помощника М.Я.Лациса: "Счастьем нашей революции было назначение председателем ВЧК Ф.Э.Дзержинского. Организация ВЧК и ее работа настолько тесно связаны с его именем, что нельзя говорить о них отдельно. Товарищ Дзержинский создал ВЧК, он ее организовал, он ее преобразовал. Волеустремленный человек немедленного действия, не отступающий перед препятствиями, подчиняющий всё интересам революции, забывающий себя, - вот каким товарищ Дзержинский стоял долгие годы на этом посту, обрызганном кровью". "Дзержинский - организатор ВЧК, которая стала его воплощением", пишет В.Р.Менжинский, занявший пост руководителя органов после Дзержинского.
Чекистской работе Дзержинский отдавал все силы, помыслы и время. "В ЧК Феликс Эдмундович везде жаждал действовать сам, - рассказывает М.Я.Лацис, он сам допрашивал арестованных, сам рылся в изобличающих материалах, сам устраивал арестованным очные ставки и даже спал тут же, на Лубянке, в кабинете ЧК, за ширмой, где была приспособлена для него кровать". Ту же картину рисует член коллегии ВЧК Другов: "Он не имел никакой личной жизни. Сон и еда были для него неприятной необходимостью, о которой он никогда не помнил... Он беспрерывно рылся в бумагах, изучая отдельные дела..."
Партийная и государственная пропаганда создавала идеальный образ Дзержинского - аскета, преданного идее - "делу трудового народа".
"Дзержинский - облик суровый, но за суровостью этой таится огромная любовь к человечеству, и она-то и создала в нем эту непоколебимую алмазную суровость". (А.В.Луначарский). "Дзержинский с его тонкой душой и исключительной чуткостью ко всему окружающему, с его любовью к искусству и поэзии, этот тонкий и кристальный Дзержинский стал на суровый жесткий пост стража революции". (Н.А.Семашко). "В Дзержинском всегда было много мечты, в нем глубочайшая любовь к людям и отвращение к насилию". (Карл Радек).
Надо сказать, эта пропаганда имела успех - и действует до сих пор. В полемике 1998 года по поводу возвращения памятника Дзержинскому на Лубянскую площадь прозвучали и такие мнения сторонников этого акта: "Дзержинский был очень хорошим человеком, это знают все старые люди... А все нынешние домыслы о нем распространяют не очень умные люди". (Академик Б.В.Раушенбах). "Была историческая личность. Для одних, как и для меня, личность уважаемая и замечательная". (Актриса Жанна Болотова). ("Вечерний клуб" 5-9 декабря 1998 года.)
Источником для создания подобного образа послужили высказывания самого Дзержинского об идеальном чекисте: кристально честном, справедливом, преданном идее построения коммунизма, защитнике трудового народа - одним словом, как он говорил, "святом".
Производственно-психологическую характеристику Дзержинского дает Менжинский, имевший возможность наблюдать его весь период его работы в ВЧК:
"Дзержинский был не только великим террористом, но и великим чекистом. Он не был никогда расслабленно-человечен. Он никогда не позволял своим личным качествам брать верх над собой при решении того или иного дела. Наказание как таковое он отметал принципиально - как буржуазный подход. На меры репрессии он смотрел только как на средство борьбы, причем все определялось данной политической обстановкой и перспективой дальнейшего развития революции. Презрительно относясь ко всякого рода крючкотворству и прокурорскому формализму, Дзержинский чрезвычайно чутко относился ко всякого рода жалобам на ЧК по существу. Для него важен был не тот или иной, сам по себе, человек, пострадавший зря, не сентиментальные соображения о пострадавшей человеческой личности, а то, что такое дело являлось явным доказательством несовершенства чекистского аппарата. Политика, а не человечность как таковая - вот ключ его отношения к чекистской работе".
Менжинский так характеризует работу Дзержинского-следователя: "Воспитанный не только на польской, но и на русской литературе, он стал несравненным психологом и использовал это для разгрома русской контрреволюционной интеллигенции. Для того, чтобы работать в ЧК, вовсе не надо быть художественной натурой, любить искусство и природу. Но если бы у Дзержинского всего этого не было, то Дзержинский при всем его подпольном стаже никогда бы не достиг тех вершин чекистского искусства по разложению противника, которые делали его головой выше всех его сотрудников".
Член коллегии ВЧК Другов пишет, что Дзержинский "с особенной охотой занимался личным допросом арестованных. Происходило это всегда ночью. По-видимому, из долгой своей тюремной практики Дзержинский знал, что ночью психика человека не та, что днем. В обстановке ночной тишины сопротивляемость интеллекта несомненно понижается, и у человека, стойкого днем, можно вырвать признание ночью".
Целью Дзержинского-следователя было получить признание арестованного, которое он считал главным и окончательным основанием для вынесения приговора, хотя прекрасно знал, каким способом добывается "признание".
В июне 1918 года Дзержинский и один из его заместителей - Г.Д.Закс (к слову сказать, автор инструкции "Способы конфискации газет", состоящей из двух десятков пунктов и одобренной Лениным на заседании СНК 20 января 1918 года) дали интервью корреспонденту газеты социал-демократов интернационалистов "Новая жизнь" о методах работы ВЧК. В нем они заявили, что главным аргументом для обвинения является "признание обвиняемого".
На вопрос корреспондента о нарушениях законности в органах ЧК Дзержинский и Закс сказали:
"Напрасно нас обвиняют в анонимных убийствах - комиссия состоит из 18 испытанных революционеров, представителей ЦК партии и представителей ЦИК.
Казнь возможна лишь по единогласному постановлению всех членов комиссии в полном составе. Достаточно одному высказаться против расстрела, и жизнь обвиняемого спасена.
Наша сила в том, что мы не знаем ни брата, ни свата, и к товарищам, уличенным в преступных деяниях, относимся с сугубой суровостью. Поэтому наша личная репутация должна быть вне подозрения.
Мы судим быстро. В большинстве случаев от поимки преступников до постановления проходят сутки или несколько суток, но это, однако, не значит, что приговоры наши не обоснованы. Конечно, и мы можем ошибаться, но до сих пор ошибок не было, и тому доказательство - наши протоколы. Почти во всех случаях преступники, припертые к стене уликами, сознаются в преступлении, а какой же аргумент имеет больший вес, чем собственное признание обвиняемого".
И отдельно, уже только от себя, Закс добавил:
"Все слухи и сведения о насилиях, применяемых будто бы при допросах, абсолютно ложны. Мы сами боремся с теми элементами в нашей среде, которые оказываются недостойными участия в работах комиссии".
Принципиальную идею Дзержинского о ненужности для деятельности ВЧК юстиции развил и популярно изложил Лацис: "ЧК - это не следственная комиссия, не суд и не трибунал. Это боевой орган, действующий по внутреннему фронту гражданской войны. Он врага не судит, а разит. Не милует, а испепеляет всякого, кто по ту сторону баррикад... Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, какого он происхождения, воспитания, образования и профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора". А оперативник-чекист Мизикин перевел проблему в практическую плоскость, сказав: "К чему даже эти вопросы о происхождении, образовании? Я пойду к нему на кухню и загляну в горшок, если есть мясо враг народа, к стенке!"
(В партийном архиве хранится анкета, заполненная Дзержинским в 1918 году. Среди вопросов был и вопрос о привилегиях: "Пользуетесь ли Вы в Советских учреждениях обедами, пайками и т.п.", на который он ответил: "Пользуюсь".
Вот меню кремлевских обедов Дзержинского (меню составлялось индивидуально с учетом пожеланий столующегося): "Понед. Консоме из дичи, лососина свежая, цветная капуста по-польски. Вторн. Солянка грибная, котлеты телячьи, шпинат с яйцом. Среда. Суп-пюре из спаржи, говядина булли, брюсельская капуста. Четв. Похлебка боярская, стерлядка паровая, зелень, горошек. Пятн. Пюре из цв. капусты, осетрина ам, бобы метр-д-отель. Суббота. Уха из стерлядей, индейка с соленьем (моч. яблоки, вишня, слива), грибы в сметане. Воскр. Суп из свежих шампиньонов, цыплята маренго, спаржа". Документ находится в Центральном партийном архиве, опубликован в "Комсомольской правде" в 1997 году.)
К дискуссии о "сущности красного террора" "Правда" 25 декабря 1918 года напечатала карикатуру: Карл Маркс попал на Лубянку, его допрашивает Дзержинский. После минутного допроса выясняется, что арестованный из буржуазной семьи, образование - университет, профессия - журналист. "Все ясно! Расстрелять!"
Дзержинский вполне допускал возможность казни невиновных; "ЧК - не суд, ЧК - защита революции, - писал он, - она не может считаться с тем, принесет ли она ущерб частным лицам. ЧК должна заботиться только об одном, о победе и должна побеждать врага, даже если ее меч при этом попадает случайно на головы невинных".
Лично Дзержинский в отличие от членов своей Коллегии и рядовых сотрудников не применял физического насилия, не пытал и не расстреливал. Известен лишь один эпизод, когда он застрелил человека в своем кабинете, рассказанный Р.Гулем:
"В 1918 году, когда отряды чекистов состояли сплошь из матросов, один такой матрос вошел в кабинет Дзержинского в совершенно пьяном виде. Аскет Дзержинский сделал ему замечание, но пьяный внезапно обложил Дзержинского матом, вспомнив всех его родителей. Дзержинский затрясся от злобы, не помня себя, выхватил револьвер и, выстрелив, уложил матроса на месте. Но тут же с Дзержинским случился припадок падучей. - Для непосредственного убийства Дзержинский был, конечно, слишком "ломок"..."
Однако, утверждает уже цитированный выше член Коллегии ВЧК Другов, "Дзержинский подписывал небывало большое количество смертных приговоров, никогда не испытывая при этом ни жалости, ни колебаний".
После взрыва бомбы, брошенной анархистами в здание МК РКП(б) в 1919 году, рассказывает комендант МЧК Захаров, "прямо с места взрыва приехал в МЧК бледный, как полотно, и взволнованный Дзержинский и отдал приказ: расстреливать по спискам всех кадет, жандармов, представителей старого режима и разных там князей и графов, находящихся во всех местах заключения Москвы, во всех тюрьмах и лагерях. Так, одним словесным распоряжением одного человека обрекались на немедленную смерть многие тысячи людей".
В Москве аббревиатуру ВЧК острословы расшифровывали как "Всякому Человеку Капут". Имя Дзержинского вселяло ужас. Почти во всех воспоминаниях людей, даже не побывавших лично на допросе у Дзержинского, а лишь сидевших в тюрьме ВЧК, говорится, что они там наслушались "много страшного" о нем.
Побаивались Дзержинского и товарищи по партии. "Не помню, чтоб Дзержинский просидел когда-нибудь заседание целиком, - вспоминает бывший работник Совнаркома. - Но он часто входил, молча садился и так же молча уходил среди заседания. Высокий, неопрятно одетый, в больших сапогах, грязной гимнастерке, Дзержинский в головке большевиков симпатией не пользовался. Он внушал к себе только страх, и страх этот ощущался даже среди наркомов. У Дзержинского были неприятные прозрачные глаза. Он мог длительно "позабыть" их на каком-нибудь предмете или на человеке. Уставится и не сводит стеклянные с расширенными зрачками глаза. Этого взгляда побаивались многие".
Созданная Дзержинским система оказалась сильнее его собственной воли и опрокинула его идеалистические представления о ней, если только они действительно имели место. Прежде всего он потерпел неудачу в кадровой политике. "В органах могут служить лишь святые или подлецы. Но святые покидают меня, а остаются одни подлецы", - признался однажды Дзержинский. Однако он с самого начала подбирал людей определенного рода, наиболее удобных для него. "Речи о "кристальной чистоте" чекистов оставались, разумеется, для истории, - пишет Р.Гуль. - Подбор членов Коллегии ВЧК, начальников Особых отделов и чекистов-следователей Дзержинский начал не с госпожи Крупской и не с барышни Ульяновой, а совсем с других, примитивно-кровожадных, циничных, бесхребетных низовых партийных фигур всяческих проходимцев. Калейдоскоп имен - Петерс, Лацис, Эйдук, Агранов, Атарбеков, Бела Кун, Саенко, Фельдман, Вихман, Бокий - говорит о чем угодно, но только не о "жажде бесклассового общества". Именно они, эти люди, в соответствии со своим пониманием порученной им работы превратили ВЧК-ГПУ в то, чем органы госбезопасности стали - и были до 1950-х годов.
Дзержинский, конечно, не мог избежать определенного влияния своих соратников и своего аппарата в плане психологическом и нравственном.
В "Вечерних Известиях" 3 февраля 1919 года была напечатана статья старого большевика М.С.Ольминского, начинавшего свою революционную биографию еще народовольцем, в которой он писал о деятельности ВЧК: "Можно быть разных мнений о терроре, но то, что сейчас творится, это вовсе не красный террор, а сплошная уголовщина".
Ольминский совершенно справедливо отметил общность в морали и методах "деятельности" чекистов и уголовного мира. Что, между прочим, получило невольное подтверждение со стороны чекистов, квалифицировавших уголовников как "социально близких элементов", в отличие от "чуждых" - политических.
Взаимоотношения Ленина и Дзержинского после основания ВЧК развивались в направлении более тесного сближения.
Дзержинский встречался с Лениным на заседаниях Совнаркома, бывал у него с докладами, иногда навещал на квартире и в доме отдыха. Ленин приезжал в ЧК на Лубянку. Бонч-Бруевич вспоминает: "Владимир Ильич несколько раз - раза 4-5 выезжал в ВЧК... в 1919 г.".
Бонч-Бруевич приводит в воспоминаниях "характерный", как пишет он, отзыв Владимира Ильича о Дзержинском, который автору "пришлось слышать", в нем прозвучала, конечно, прежде всего личная оценка:
" - Дзержинский не только нравится рабочим, его глубоко любят и ценят рабочие... - сказал Владимир Ильич в одном из разговоров.
А кто знал Владимира Ильича, тот понимает, сколь высока похвала товарища, которого "глубоко любят" рабочие. И Владимир Ильич с величайшей симпатией и предупредительностью всегда относился к Ф.Э.Дзержинскому". Еще одну характеристику Дзержинского Лениным приводит Л. Троцкий: "Несмотря на высокую нервную нагрузку, он не знал периодов упадка или апатии, он как бы всегда находился в состоянии высшей мобилизации, и Ленин сравнивал его с горячим конем".
Ленин был высокого мнения о следовательской проницательности Дзержинского. М.Горький в очерке "В.И.Ленин" рассказывает о том, как однажды он обратился к Ленину, ходатайствуя за ученого-химика генерала А.В.Сапожникова, которого забрали в ЧК и предъявили обвинение, по которому ему грозил расстрел. Писатель был уверен в полной невиновности ученого.
" - Гм-гм, - сказал Ленин, внимательно выслушав мой рассказ. - Так, по-вашему, он не знал, что сыновья прятали оружие в его лаборатории? Тут есть какая-то романтика. Но - надо, чтоб это разобрал Дзержинский, у него тонкое чутье на правду.
Через несколько дней он говорил мне по телефону в Петроград:
- А генерала вашего - выпустим, кажется, уже и выпустили..."
Об одном эпизоде "взаимопонимания" между Лениным и Дзержинским рассказывает работник Совнаркома, цитированный выше:
"Помню, в 1918 году Дзержинский пришел однажды на заседание Совнаркома, где обсуждался вопрос о снабжении продовольствием железнодорожников. Он сел неподалеку от Ленина...
На заседаниях у Ленина была еще привычка переписываться короткими записками. В этот раз очередная записка пошла к Дзержинскому: "Сколько у нас в тюрьмах злостных контрреволюционеров?" В ответ от Дзержинского к Ленину вернулась записка: "Около 1500". Ленин прочел, что-то хмыкнул, поставил возле цифры крест и передал ее обратно Дзержинскому. (Крест против фамилии арестанта в практике чекистов был условным знаком приговора его к расстрелу. - В.М.)
Далее произошло странное. Дзержинский встал и, как обычно, ни на кого не глядя, вышел из заседания. Ни на записку, ни на уход Дзержинского никто не обратил никакого внимания. Заседание продолжалось. И только на другой день вся эта переписка вместе с ее финалом стала достоянием разговоров, шепотов, пожиманий плечами коммунистических сановников. Оказывается, Дзержинский всех этих "около 1500 злостных контрреволюционеров" в ту же ночь расстрелял, ибо "крест" Ленина им был понят, как указание.
Разумеется, никаких шепотов, разговоров и качаний головами этот "крест" вождя и не вызвал бы, если б он действительно означал указание на расправу. Но, как мне говорила Фотиева:
- Произошло недоразумение, Владимир Ильич вовсе не хотел расстрела. Дзержинский его не понял. Владимир Ильич обычно ставит на записке крест как знак того, что он прочел и принял, так сказать, к сведению".
Об усилении влияния Дзержинского на Ленина пишет Л.Б.Красин:
"Ленин стал совсем невменяем, и если кто имеет на него влияние, так это только "товарищ Феликс", Дзержинский, еще больший фанатик и, в сущности, хитрая бестия, запугивающая Ленина контрреволюцией и тем, что она сметет нас всех и его в первую очередь. А Ленин, в этом я окончательно убедился, самый настоящий трус, дрожащий за свою шкуру. И Дзержинский играет на этой струнке".
Между тем стало появляться все более сведений об ужасах и беззакониях, творящихся в застенках ЧК. О них рассказывают очевидцы, которым посчастливилось выйти оттуда живыми, о них пишут на своих страницах еще не запрещенные газеты социалистических партий - эсеров, социал-демократов, меньшевиков, уже начинают печатать за границей рассказы и воспоминания эмигрантов из Советской России.
26 октября (по новому стилю) 1918 года накануне годовщины Октябрьской революции обращается с Посланием к Совету народных комиссаров святейший патриарх Московский и всея Руси Тихон.
"Все взявшие меч мечом погибнут", - начинает патриарх свое Послание стихом из Евангелия. - Это пророчество Спасителя обращаем Мы к вам, нынешние вершители судеб нашего отечества, называющие себя "народными комиссарами". Целый год держите вы в руках своих государственную власть и уже собираетесь праздновать годовщину Октябрьской революции, но реками пролитая кровь братьев наших, безжалостно убитых по вашему призыву, вопиет к небу и вынуждает Нас сказать вам горькое слово правды.
Захватывая власть и призывая народ довериться вам, какие обещания давали вы ему и как исполнили эти обещания?
Поистине вы дали ему камень вместо хлеба и змею вместо рыбы (МФ. 7, 9, 10)..."
Патриарх пишет о военной измене, о разжигании искусственной междоусобной войны, о грабежах под видом контрибуций и реквизиций, об уничтожении элементарных гражданских свобод, в том числе свободы слова, печати, церковной проповеди. Особое внимание обращает патриарх на деятельность ВЧК:
"Никто не чувствует себя в безопасности; все живут под постоянным страхом обыска, грабежа, выселения, ареста, расстрела. Хватают сотнями беззащитных, гноят целыми месяцами в тюрьмах, казнят смертью, часто без всякого следствия и суда, даже без упрощенного, вами введенного суда. Казнят не только тех, которые перед вами в чем-либо провинились, но и тех, которые даже перед вами заведомо ни в чем не виноваты, а взяты лишь в качестве "заложников", этих несчастных убивают в отместку за преступления, совершенные лицами не только им не единомышленными, а часто вашими же сторонниками или близкими вам по убеждению. Казнят епископов, священников, монахов и монахинь, ни в чем не повинных, а просто по огульному обвинению в какой-то расплывчатой и неопределенной "контрреволюционности". Бесчеловечная казнь отягчается для православных лишением предсмертного утешения - напутствия Святыми Тайнами, а тела убитых не выдаются родственникам для христианского погребения".
В заключение Послания патриарх призывает Совет народных комиссаров: "Отпразднуйте годовщину своего пребывания у власти освобождением заключенных, прекращением кровопролития, насилия, разорения, стеснения веры, обратитесь не к разрушению, а к устроению порядка и законности, дайте народу желанный и заслуженный им отдых от междоусобной брани..."
Послание патриарха Тихона Совету народных комиссаров вызвало у руководителей Советской России раздражение, ответом стали новые угрозы и столь любезные сердцу российского Фукье-Тенвиля - Дзержинского "расправы". С тех пор и до 1950-х годов все революционные праздники отмечались органами массовыми арестами.
Первым патриарху ответил Ленин. В годовщину Октябрьской революции 7 ноября 1918 года из многочисленных праздничных вечеров, состоявшихся тогда в Москве, он выбрал для произнесения праздничной речи митинг-концерт сотрудников Всероссийской чрезвычайной комиссии. Митинг-концерт проходил в клубе ВЧК, под который была занята часть помещений дома № 13 (бывшего Трындина).
В память этого посещения Лениным клуба ВЧК на доме 22 апреля 1957 года и была установлена мемориальная доска работы скульптора П.В.Данилова.
На митинге Ленин произнес речь, в которой он полностью одобрил деятельность ВЧК, а появившиеся к тому времени в печати многочисленные сообщения о преступлениях, совершавшихся чекистами, назвал "нападками на деятельность ЧК", пригрозил недовольным и оправдал зверства чекистской уголовщины "марксизмом".
Эта краткая речь В.И.Ленина представляет собой великолепный образец его публицистики, в ней в полной мере проявились такие ее черты, как ложь, фарисейство, лицемерие, кровожадность и беззастенчивая, не заботящаяся о правдоподобии демагогия. Эта речь объясняет и то, почему чекисты могли почти открыто и абсолютно безнаказанно творить свои беззакония.
Вряд ли сейчас кто из читателей обратится к собранию сочинений В.И.Ленина, чтобы найти и прочесть, что говорил он чекистам в первую годовщину Октябрьской революции, поэтому привожу ее полностью.
Речь Ленина, по газетному отчету, сопровождалась "бурей аплодисментов".
"Товарищи, чествуя годовщину нашей революции, мне хочется остановиться на тяжелой деятельности чрезвычайных комиссий.
Нет ничего удивительного в том, что не только от врагов, но часто и от друзей мы слышим нападки на деятельность ЧК. Тяжелую задачу мы взяли на себя. Когда мы взяли управление страной, нам, естественно, пришлось сделать много ошибок и естественно, что ошибки чрезвычайных комиссий больше всего бросаются в глаза. Обывательская интеллигенция подхватывает эти ошибки, не желая вникнуть глубже в сущность дела. Что удивляет меня в воплях об ошибках ЧК, - это неумение поставить вопрос в большом масштабе. У нас выхватывают отдельные ошибки ЧК, плачут и носятся с ними.
Мы же говорим: на ошибках мы учимся. Как во всех областях, так и в этой, мы говорим, что самокритикой мы научимся. Дело, конечно, не в составе работников ЧК, а в характере деятельности их, где требуется решительность, быстрота, а главное - верность. Когда я гляжу на деятельность ЧК и сопоставляю ее с нападками, я говорю: это обывательские толки, ничего не стоящие. Это напоминает мне проповедь Каутского о диктатуре, равняющуюся поддержке буржуазии. Мы же говорим из опыта, что экспроприация буржуазии достается тяжелой борьбой - диктатурой.
Маркс говорил: между капитализмом и коммунизмом лежит революционная диктатура пролетариата. Чем больше он, пролетариат, будет давить буржуазию, тем бешенее будет ее отпор. Мы знаем, как во Франции в 1848 году расправлялись с пролетариями, и когда нас упрекают в жестокости, мы недоумеваем, как люди забывают элементарнейший марксизм. Мы не забыли восстания юнкеров в Октябре, мы не должны забывать про ряд подготовляющихся восстаний. Нам приходится, с одной стороны, учиться творческой работе, а с другой - сломить сопротивление буржуазии. Финляндская белая гвардия не постеснялась расстреливать рабочих, несмотря на ее "демократичность". В глубоких массах укрепилась мысль о необходимости диктатуры, несмотря на ее тяжесть и трудность. Вполне понятно, примазывание к ЧК чуждых элементов. Самокритикой мы их отшибем. Для нас важно, что ЧК осуществляют непосредственно диктатуру пролетариата, и в этом отношении их роль неоценима. Иного пути к освобождению масс, кроме подавления путем насилия эксплуататоров, - нет. Этим и занимаются ЧК, в этом их заслуга перед пролетариатом".
Затем с опровержением обличений в свой адрес выступило руководство ВЧК.
Сами руководители ВЧК считали свои карательные действия не только не чрезмерными, но даже недостаточными. В 1918 году Лацис заявил официально: "Если можно обвинить в чем-нибудь ЧК, то не в излишней ревности к расстрелам, а в недостаточности применения высшей меры наказания... Мы все время были чересчур мягки, великодушны к побежденному врагу!"
Ему вторит другой из высших руководителей ВЧК Я.X.Петерс. В статье "ВЧК в первый год советской власти", подводящей итоги деятельности ЧК за этот год, он объяснял гражданам советской России: "Многим не были ясны и разница между репрессиями в прошлом и настоящем, и тяжести, стоящие перед революцией. Многие не понимали, что октябрьские дни не разрешили вопроса классовой борьбы, что это только начало, что враг не дремлет, что он притаился, набираясь сил... Все эти обстоятельства настраивали многих так сентиментально, что они неохотно шли в органы ВЧК, не хотели идти на обыски и аресты, вести следствия, и нужна была полоса длительной борьбы и поражений, чтобы каждому революционеру стало ясно, что революция не делается в шелковых перчатках, что там, где есть война, - есть жертвы, что другого выхода нет. И уже летом 1918 года, когда мне приходилось в Московском Совете делать доклад о раскрытом эсеровском и меньшевистском заговоре и передавать содержание материалов, найденных при обыске, меньшевики, которые тогда еще входили в Московский Совет, кричали на меня: "Охранник!"
Получил ответ и М.С.Ольминский. Его обвинение чекистов в уголовщине было названа в органе ВЧК "Еженедельник" лепетом "трусливого дитяти", и далее следовало предупреждение в адрес интеллигенции вообще: "Нужно сказать прямо и откровенно, что интеллигенции нечего стало делать, все переговорила и переписала, не с кем стало вести полемику... так давай искусственно создавать грызню междуведомственную (Ольминский был тогда членом редколлегии "Правды" и членом Коллегии Наркомфина. - В.М.), тогда будет около чего почесать язык..."
Между тем ВЧК расширялась, увеличивались ее штаты и масштабы деятельности. В конце 1918 года из ВЧК была выделена Московская чрезвычайная комиссия, она заняла отдельное помещение - дом № 14 по Большой Лубянке, бывшую усадьбу графа Ростопчина с главным домом, флигелями и надворными постройками.
МЧК работала под руководством ВЧК, но имела и некоторую автономию.
Тюрьму МЧК в Москве называли "Корабль смерти", так как она помещалась в подвале и туда спускались по крутой лестнице, напоминавшей корабельную, ведущую в трюм.
Писатель М.А.Осоргин пять дней провел в этой тюрьме. "Яма, подвальное светлое помещение... сейчас - знаменитый Корабль смерти, - так описывает он тюрьму ВЧК. - Пол выложен изразцовыми плитками. При входе - балкон, где стоит стража, молодые красноармейцы, перечисленные в отряд особого назначения, безусые, незнающие, зараженные военной дисциплиной и страхом наказания. Балкон окружает "яму", куда спуск по винтовой лестнице и где семьдесят человек, в лежку, на нарах, на полу, на полированном большом столе, а двое и внутри стола - ждут своей участи".
Для Осоргина его пребывание в "Корабле смерти" окончилось благополучно, и благодаря этому мы можем прочесть о нем в его воспоминаниях.
"Проходят дни в ожидании. Есть несколько книжек, в их числе "Виктория" Кнута Гамсуна. Я облюбовал в подвале отдельную, пристроенную из досок комнату, куда никто не заходит. Лежу на лавке и читаю Гамсуна. Какая нежная книга! Это - комната смертников, но сейчас пустует, так как пока все, кто нужно, расстреляны. На стенах прощальные надписи. Мой арест случаен. Бывают также случайные расстрелы; бывают и такие же освобождения. Союз писателей еще пользуется некоторым вниманием: я член его правления. Меня освобождает лично Каменев, народный комиссар, член Совета рабочих депутатов. "Маленькое недоразумение, - поясняет Каменев, - но для вас как писателя это материал. Хотите, подвезу вас домой, у меня машина". Я отказываюсь, вскидываю на плечи свой узелок и шагаю пешком. За пять дней в Корабле смерти я действительно мог собрать кое-какой материал, если бы сам не чувствовал себя бездушным материалом. На расстрел был уведен только один бледный мальчик с порочным лицом: его опознал "комиссар смерти", иногда приходивший взглянуть с балкона внутрь нашей ямы; сам - бывший бандит, теперь - гроза тюрьмы и герой террора, он узнал мальчика, моего второго соседа, весело его окликнул, и затем заключенный был вызван "по городу с вещами". Мы знали, что он не вернется".
На чекистском жаргоне расстрельный приговор назывался "уехал по городу с вещами", так порой, развлекаясь, отвечали родственникам, пришедшим узнать о судьбе близкого человека, в справочной ЧК.
В ноябре 1919 году в тюрьму МЧК - "Корабль смерти" - был привезен из Калуги К.Э.Циолковский. Чекистам поступил донос, что он связан с неким "штабом повстанческих отрядов Спасения России", поэтому его взяли. Первого декабря следователь МЧК закончил допросы Циолковского и представил начальству свое предложение: "Ввиду полной недоказанности виновности Циолковского, но твердо в душе скрывающего организацию Союза возрождения России и подобные организации, предлагаю выслать гр-на Циолковского в концентрационный лагерь сроком на 1 год без привлечения к принудительным работам ввиду его старости и слабого здоровья". К счастью, начальник Особого отдела МЧК Е.Г.Евдокимов распорядился прекратить дело и освободить Циолковского.
ВЧК начало занимать здания и по самой Большой Лубянке, и в переулках: в Кисельном переулке был занят под тюрьму частный дом, а его хозяин пополнил собой число заключенных в ней. Об этом вспоминает известный религиозный деятель баптист В.Ф.Марцинковский. Здания закрытого Сретенского монастыря использовались под общежитие чекистов. Затем наступила очередь домов страхового общества "Россия" на Лубянской площади, куда переместились основные "производственные площади" ВЧК, и именно этот комплекс стали называть в народе Лубянкой.
Но и прежние здания ВЧК и МЧК остались во владении органов госбезопасности.
В 1922 году в Берлине партией эсеров была издана книга "Че-Ка", в которой были собраны материалы о деятельности ВЧК за 1918-1921 годы, в основном - свидетельства очевидцев. Среди этих материалов очерк "Корабль смерти" - о тюрьме МЧК. В нем автор подводил страшный для России итог деятельности "железного Феликса" и его соратников за то время, когда Дзержинский, в доме № 11 по Большой Лубянке, как сообщает мемориальная доска, "работал на посту председателя Всероссийской чрезвычайной комиссии".
"И мы знаем своим потрясенным разумом, и мы видели своими помутившимися глазами то, чего не знали и не видели десятки прошлых поколений, - пишет автор очерка "Корабль смерти", - о чем смутно будут догадываться, читая учебники истории, длинные ряды наших отдаленных потомков...
Нас не пугает уже таинственная и некогда непостижимая Смерть, ибо она стала нашей второй жизнью. Нас не волнует терпкий запах человеческой крови, ибо ее тяжелыми испарениями насыщен воздух, которым мы дышим. Нас не приводят уже в трепет бесконечные вереницы идущих на казнь, ибо мы видели последние судороги расстреливаемых на улице детей, видели горы изуродованных и окоченевших жертв террористического безумия, и сами, может быть, стояли не раз у последней черты.
Мы привыкли к этим картинам, как привыкают к виду знакомых улиц, и к звукам выстрелов мы прислушиваемся не больше, чем к звуку человеческих голосов.
Вот почему перед лицом торжествующей Смерти страна молчит, из ее сдавленной груди не вырывается стихийный вопль протеста или хотя бы отчаяния. Она сумела как-то физически пережить эти незабываемые четыре года гражданской войны, но отравленная душа ее оказалась в плену у Смерти. Может быть, потому расстреливаемая и пытаемая сейчас в застенках Россия молчит..."
Н.М.Карамзин, завершая рассказ о царствовании Ивана Грозного, пишет: "Стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими, народ... отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным".
С эпохи Дзержинского, эпохи "расправы без юстиции", прошло достаточно много лет, сменились поколения, лживые "новейшие предания" затмили истинный облик исторического персонажа, наши современники - работники органов госбезопасности - продолжают называть себя чекистами, и в их кабинетах, как иконы, висят портреты Дзержинского... И это дает повод для размышлений...
На торжественном заседании, посвященном 5-й годовщине ВЧК-ГПУ, Дзержинский в своем выступлении сказал, обращаясь к своим соратникам Эйдуку, Лацису и другим, о стиле деятельности которых он прекрасно знал: "Кто из вас очерствел, чье сердце не может чутко и внимательно относиться к терпящим заключение, те уходите из этого учреждения. Тут больше, чем где бы то ни было, надо иметь чуткое к страданиям других сердце".
Что это: грубое лицемерие или маниакальное неадекватное восприятие действительности? Прояснить этот вопрос очень важно, так как современные историки "Лубянки, 2" используют эту цитату для характеристики нравственного облика Дзержинского.
Также вызывает недоуменные вопросы изданная в 1997 году издательством "Демократия" объемистая - в 350 страниц - книга "Лубянка. ВЧК-ОПГУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. Документы".
Сборник имеет все внешние признаки серьезного научного издания: предисловие, указатели, высокопоставленный общий редактор - академик А.Н.Яковлев, председатель Государственной комиссии по реабилитации репрессированных, "отец перестройки и демократии", как называют его в средствах массовой информации. Тип издания определен как справочник. Таким образом, книга претендует на исчерпывающую информацию о деятельности "Лубянки", и в аннотации к сборнику сказано, что в нем "приводятся... важнейшие приказы, определяющие деятельность этих ведомств".
Но при более пристальном знакомстве с этим сборником документов читатель может почерпнуть сведения о многочисленных отделах органов, в том числе хозяйственных, узнать фамилии их руководителей, проследить перемещения руководителей по должностной лестнице. Одним словом, "Лубянка" в этом справочнике предстает заурядным бюрократическим учреждением и, к сожалению, только бюрократическим.
Собственно о деятельности Лубянки "Справочник" намеренно умалчивает, потому что штатное расписание - отнюдь не деятельность. В книге о Лубянке совершенно нет сведений о главной части ее сотрудников - следовательского корпуса, ни об их числе, ни о персональном составе, нет документов, определявших их деятельность: инструкций, приказов; нет отчетов об объемах и результатах их деятельности - об арестованных, расстрелянных в помещениях ведомства. А такие документы, безусловно, существуют, и именно они являются "важнейшими", а не сведения о том, что в 1945 году "было образовано Управление специальными объектами НКВД в Крыму (руководство Ливадийским, Воронцовским и Юсуповским дворцами и совхозами НКВД "Красный" и "Молодая Гвардия") - начальник - комиссар ГБ 3-го ранга А.Е.Егнатошвили".
Академик-демократ А.Н.Яковлев отвлекает внимание читателя от истиной деятельности ВЧК-ГПУ и т.д. на внешние детали и тем самым фальсифицирует историю.
Фактически в той же роли выступает изданная ФСБ РФ и Мосгорархивом роскошная книга-альбом "Лубянка, 2. Из истории отечественной контрразведки" (1999 г.). Лубянка, 2 всем у нас, да и за рубежом известна прежде всего как место деятельности не отдельных благородных Штирлицев, а огромной армии гнусных и абсолютно бессовестных палачей и заплечных дел мастеров, поэтому именно их деятельности должна быть посвящена книга с таким названием. Но при знакомстве с ней создается впечатление, что кто-то специально постарался авторитетом и славой разведчиков прикрыть этих преступников.
Правда, в предисловии мимоходом сказано, что была на Лубянке, 2 и тюрьма, и что содержались в ней известные люди, но лишь мимоходом. Зато более подробно сообщается об архитекторе А.И.Лангмане, и, в частности, о том, как он "поступил весьма находчиво: он разместил шесть прогулочных дворов с высокими стенами и прямоугольником неба вместо потолка на крыше здания".
Прогулки на крыше были моральной пыткой.
Почему-то на крышу (основываюсь только на личном опыте) выводили по вечерам, после отбоя, когда было уже темно. Над высокой оградой загонов было видно небо, подсвеченное огнями Москвы, слышались шелест шин, гудки автомобилей, звонки трамваев и другие звуки городского шума - звуки мира, из которого были вырваны люди, шагающие вдоль стен с руками за спиной. Слышать эти звуки было и отрадно: значит, есть в мире еще что-то, кроме внутренней тюрьмы, и мучительно, так как следователи всем обещали, что в этот мир возврата нет...
Прошлое с течением времени неизбежно становится объектом научных исследований историков, фантазий романистов, а также любопытства самых широких слоев народа, и как отклик на это появляются соответствующие исторические музеи.
Вокруг Лубянской площади и Большой Лубянки сохранилось много зданий, связанных с деятельностью органов в эпоху ленинско-сталинских репрессий, редкий по концентрации и целостности исторический комплекс, невольно вызывающий мысль о музее. Эту идею обсуждали в "Мемориале", но оказывается, она посетила головы не только бывших жертв репрессий.
В московской газете "Вечерний клуб" от 26 февраля 1998 года напечатана информационная заметка под названием "Добро пожаловать на Лубянку": "По инициативе и при участии Министерства внутренних дел России на карте столицы появился новый экскурсионный маршрут. Он начинается на Лубянке, в здании культурного центра МВД. За сценой его концертного зала когда-то располагался кабинет Дзержинского - от него сохранился вмонтированный в стену сейф. Холл до сих пор украшает зеркало, в которое оглядывал себя Лаврентий Берия. Для туристов воссоздан интерьер кабинета сотрудника НКВД 30-40-х гг. Продолжается маршрут в лубянских подвалах. Здесь со временем предполагается открыть музей памяти жертв репрессий и даже поместить в нем восковые фигуры".
УЛИЦА СРЕТЕНКА - ПАМЯТЬ
О ЧУДЕСНОМ СПАСЕНИИ МОСКВЫ
Сретенка принадлежит к числу самых известных московских улиц. Известностью своей у современных москвичей она в первую очередь обязана названию. Ю.Нагибин, рассказывая о Сретенке, пишет: "Ничего примечательного вы здесь не обнаружите, кроме церкви при выезде на Сухаревскую площадь. Церковь носит странное название Троицы в Листах". (Заметим, что даже в церкви автор отметил не ее архитектуру, а "странное название".) Менее категорично, но, в общем, в том же тоне говорит о Сретенке москвовед Ю.А.Федосюк, в путеводителе "Москва в кольце Садовых", изданном в 1991 году: "Описывать биографию сретенских домов - дело трудное и неблагодарное. Стены многих из них стоят еще с ХVIII века, постройки обновлялись и видоизменялись в зависимости от возможностей и вкусов часто менявшихся владельцев... К тому же ценных памятников архитектуры тут немного".
Итак, застройка Сретенки - типичная, употребляя термин историка архитектуры, рядовая застройка. Имена часто менявшихся владельцев домов и еще чаще менявшихся жильцов весьма скупо отразились в документах: "Я пытался выяснить, кто из знаменитостей жил на улицах, о которых идет рассказ, - пишет Нагибин, говоря о Большой Лубянке и Сретенке. - Урожай оказался на редкость скуден". Он называет всего три имени: художника Пукирева, скульптора Волнухина и актера Мочалова, жене которого принадлежал дом № 16 по Сретенке.
Но зато название улицы - старинное, выразительное, единственное, неповторимое, действительно уникальное, то есть истинно московское настоящее сокровище московской топонимики! В последнее десятилетие многим старинным московским улицам были возвращены их исторические названия. Возвращение происходило шумно, принародно, в спорах, с митингами. В связи с этим часто упоминалась и Сретенка: вспоминали, как много раз в прежние годы партийные чиновники Моссовета предполагали заменить его - ведь церковное! на более соответствующее времени, но судьба как-то уберегла название, и оно прошло через переименования двадцатых-тридцатых годов, через хрущевское атеистическое наступление пятидесятых - и сохранилось.
Каждый заинтересовавшийся происхождением этого названия, заглянув в одну из книг по топонимике Москвы, которых в последние годы издано немало, легко может узнать о том, что название действительно "церковное" и дано улице по Сретенскому монастырю, находящемуся на Большой Лубянке, или улице Дзержинского (в зависимости от того, справочником какого года издания воспользоваться).
Старинные московские названия улиц всегда связаны с какой-либо примечательной чертой именно этой улицы - таково главное правило истинно московской топонимики.
Замечательный историк Москвы, глубокий знаток московской топографии и топонимики Алексей Александрович Мартынов на основании изучения обширного фактического материала в своей книге "Названия московских улиц и переулков с историческими объяснениями" делает такой вывод: "Названия урочищ, площадей, улиц и переулков произошли не случайно; не произвольно выдуманы были имена для обозначения той или иной местности. В этих названиях заключается большей частью указание на историческое событие, на известное в свое время лицо, на бытовую черту, на местную особенность; в них хранится память прошлого, иногда отдаленного..." Далее он пишет о том, что со временем исторические реалии могут забываться и тогда для объяснения исторических названий требуются специальные исследования. "Восстанавливать старые названия, - говорит Мартынов, - доискиваться их причины и смысла работа трудная, но в высшей степени интересная. В них оживает, так сказать, перед нами забытое прошедшее. Мы видим постепенный рост города, разнородные составные части, соединившиеся в нем, характер почвы, на которой он выстроился, видим следы народных нравов, древних обычаев, влияние древних родов, выдающихся лиц, впечатление, оставленное историческими событиями".
А московский журналист конца XIX века Д.А.Покровский свои "Очерки Москвы" начинает словами: "Московскую, да и вообще русскую историю в Москве можно изучать, просто прохаживаясь и разъезжая по улицам да прислушиваясь к названиям улиц, переулков, площадей, урочищ, церквей и вникая в их смысл и значение".
Доискиваясь "причины и смысла" названия "Сретенка", читатель, безусловно, спросит, почему же Сретенкой называется не та улица, на которой находится монастырь, а другая. На этот вопрос дают ответ документы столетней давности.
Современная Сретенка начинается от Сретенских ворот - площади на Бульварном кольце - и идет до Сухаревской площади на Садовом.
В 1888 году, когда вышла книга А.А.Мартынова "Названия московских улиц", Сретенка имела другие границы. "Сретенка улица, Сретенской части. Идет от Сретенского монастыря до Сухаревой башни", - сообщает Мартынов.
Таким образом, современная Сретенка является лишь частью Сретенки ХIХ века и, добавим, более раннего времени.
В конце ХVI века на пути Сретенки к Сухаревской площади встала проездная башня Белого города, названная Сретенскими воротами, и улица прошла через них. Стена Белого города разделила московский посад на два обширных района, внутреннюю часть - Белый город, и внешнюю - Земляной. Все последующее территориально-административное устройство города, даже после сноса стены во второй половине ХVIII века, придерживалось этого деления. Отразилось это и на Сретенке. В "Описании императорского, столичного города Москвы" 1782 года начало Сретенки, находящееся внутри Белого города и принадлежащее административно к 1-й полицейской части, называется просто Сретенкой, а ее продолжение за его пределами, входящее в 7-ю часть, имеет официальное название с топографическим уточнением: "Сретенка в Земляном городе".
В XIX веке обнаружилось некоторое неудобство того, что Сретенка состоит из двух частей, разделенных площадью и Бульварным кольцом.
Во-первых, ее начало не имело четкой границы с Большой Лубянкой и практически воспринималось как ее продолжение, к тому же в деловом мире иметь контору на Большой Лубянке считалось более престижным, чем на Сретенке, и некоторые дельцы явочным порядком свои помещения на Сретенке, находящейся в черте Белого города, именовали "на Лубянке". Во-вторых, пребывание одной улицы в разных административных районах: до бульвара - в Мясницкой полицейской части, а за бульваром - в Сретенской полицейской части - также вносило путаницу.
С точки зрения исторической, сохранение названия "Сретенка" за той ее частью, в которой находится монастырь, было бы оправданно и логично. Но и административная точка зрения имела свои резоны. К последним годам XIX века победила административная логика, и ХХ век Большая Лубянка встретила удлиненной "до Рождественского и Сретенского бульваров", а Сретенка соответственно укороченной на эту часть. Большая Лубянка получила Сретенский монастырь, зато продолжению Сретенки за Бульварным кольцом было оставлено название всей улицы.
Однако, несмотря на все административные переделы и перекройки, Сретенка пребывает в своих незримых, сложившихся в течение веков пределах. Московские районы, или, как их называли, урочища, т.е. уреченные, названные местности, складывались на месте окружающих город сел и слобод, возникших давно и имевших свой устойчивый быт, занятия, обычаи, считавших своею определенную территорию. На Руси, как известно, по пословице: "Что город, то норов, что деревня, то обычай". Москва, расширяясь, включала в себя села и слободы, с их жителями, обычаями, норовом, своеобразием и отмеченными самим населением границами своей и чужой территории. Своеобразие отдельных исторических районов Москвы ощущается и в наше время: Арбат - не то что Замоскворечье, а Марьина Роща - не то что Девичье поле. Старинная Сретенская слобода также имела свой облик и свой уклад, свою жизненную философию. Следы и остатки того давнего слободского бытия можно порой угадать, а иногда и увидеть в современной Сретенке.
Место, на котором был построен Сретен-ский монастырь и откуда начиналась улица Сретенка, называется в русских летописях Кучковым полем, о нем же сказано, что находится оно "далече за градом" и "на самой велицей дорозе Владимирской". В этом названии в течение веков сохранялась память о легендарном владельце здешних мест "болярине некоем, богатом суще" Стефане Ивановиче Кучке, которого, по преданию, в середине ХII века убил князь Юрий Долгорукий, села его забрал в казну, а на Москве-реке, на Боровицком холме поставил "град мал, древян" и назвал его по имени реки - Москвой.
Самое раннее упоминание Кучкова поля относится к 1379 году, и рассказывает оно об эпизоде, видимо, неординарном и поэтому попавшем на страницы летописи, - о публичной смертной казни, совершенной на нем. "Того же лета, - читаем мы в Троицкой летописи, - августа в 30 день во вторник до обеда в 4-й час дни Иван Васильев сын тысяцкого мечем потят бысть на Кучковом поле у городу у Москвы повелением князя Великого", и далее летописец добавляет: "Бе множество народа стояща". Судя по этому сообщению, Кучково поле ХIV веке в Москве играло такую же роль места публичного суда и расправы, какую позднее - в ХVII-ХVIII веках - Болотная, также загородная площадь.
О преступлении Ивана Васильева сына Вельяминова летопись рассказывает достаточно подробно. Должность тысяцкого - начальника земской рати существовала еще в Киев-ской Руси, князь ведал военными делами княжества, тысяцкий - гражданскими. С течением времени с усилением и расширением функций княжеской власти и включения в нее гражданских проблем должность тысяцкого в Московской Руси оказалась во многом дублирующей властные права князя и даже при некоторых обстоятельствах превышающей княжескую власть.
В княжение Дмитрия Донского московским тысяцким был Василий Вельяминов, человек в Москве уважаемый и близкий к князю. Он умер в 1374 году, и Дмитрий Донской после его кончины никого не назначил на должность тысяцкого, фактически упразднив ее.
Однако в Москве имелись люди, которым было выгодно двоевластие. Они составили заговор против князя. Летопись называет два имени его главных участников: сына прежнего тысяцкого Ивана Васильевича Вельяминова и богатого купца из города Сурожа (Судака) Некомата. Иван Вельяминов претендовал на отцовскую должность, хотя она никогда не была наследственной. Купец поддерживал и финансировал претензии молодого Вельяминова: в случае успеха он получал влияние в княжестве не только экономическое, но и политическое.
Заговор провалился, и оба главных заговорщика бежали из Москвы в Тверь к тверскому князю Михаилу Александровичу - постоянному сопернику московского князя в борьбе за право на великое княжение. Они уговорили князя Михаила предпринять новую попытку получить заветный ярлык и взяли на себя хлопоты в Орде у хана, в воле которого было назначить Великим того или другого русского князя.
В Орде Некомат и Вельяминов, даря богатые подарки хану, его женам и приближенным, сумели оговорить и оклеветать московского князя, что-де он и часть полученной дани присваивает, и измену замышляет, таким путем они убедили хана отобрать ярлык на великое княжение у Дмитрия и передать его тверскому князю.
Вельяминов и Некомат вернулись в Тверь с ярлыком. Князь Михаил тут же напал на Московское княжество, чтобы проучить соперника и утвердить свое право. Однако князь Дмитрий не согласился с правом Михаила, московские дружины изгнали Михаила из московских пределов, вторглись в тверские земли и осадили Тверь.
По заключенному миру московский и тверской князья каждый остался при своих владениях и правах. Кроме того, Михаил обязался выдать московскому князю изменников Ивана Вельяминова и Некомата. Последнее, правда, выполнить не удалось: Некомат убежал в Литву, а Иван Вельяминов укрылся в Орде.
Иван Вельяминов продолжал борьбу против московского князя. В 1378 году у прибывшего из Орды "некоего попа" нашли отраву - "злых зелий лютых мешечек", которая дана была ему Вельяминовым, чтобы извести князя Дмитрия. В то же время тайно проник на Русь и сам Вельяминов. Его выследили и схватили. Обвиненный в измене и умысле на жизнь князя Дмитрия, он был на Кучковом поле подвергнут казни, которую описал летописец.
Несколько лет спустя на Кучковом поле была поставлена деревянная церковь во имя преподобной Марии Египетской. Возможно, ее поставила семья Вельяминовых, которые, несмотря на преступление Ивана, не утратили своего положения при московском дворе: тогда еще была жива мать Ивана Мария крестная мать сына Дмитрия Донского Константина, брат Николай, женатый на родной сестре великой княгини, и другие.
Возведение церкви именно в честь Марии Египетской заключало в себе глубокий смысл.
Мария Египетская, рассказывается в ее житии, жила в VI веке в Александрии и имела прозвище Египетская, потому что родилась в Египте. В молодости она была блудницей, причем стала ею не ради заработка, а по неудержимой похоти и жажде плотских наслаждений.
Однажды, будучи в Иерусалиме и предаваясь там обычным утехам, Мария Египетская захотела войти в христианский храм. Но ей не удалось удовлетворить свое любопытство: невидимая сила, исходящая от иконы Богоматери, удержала ее за порогом, не давая войти внутрь. И тут Мария осознала глубину своей греховности. Она оставила прежнюю жизнь и удалилась в пустыню. Там она провела 47 лет в полном уединении, посте, покаянной молитве и умерла христианкой, прощенной, причащенной перед смертью святым старцем Зосимой.
Идея жития Марии Египетской заключается в том, что как бы ни велико было прегрешение, но велика и милость Божия, поэтому каждому следует каяться и надеяться на прощение.
Грех Ивана Вельяминова - предательство и измена родине ("иудин грех") - один из самых тяжких, люди никогда не были склонны прощать его, но христиане, подвергая преступника суду человеческому, душу его поручали Богу.
Образ Марии Египетской - прощенной грешницы и молитвенницы за грешные души - всегда привлекал внимание грешного по природе своей человечества.
Гете во второй части "Фауста" среди ходатаев за душу Фауста изображает Марию Египетскую. Поэт и философ И.С.Аксаков в 1850-е годы пишет поэму "Мария Египетская". Во вступлении к поэме он объясняет, чем привлек его этот образ и чем эта тема близка современности. Поэма писалась в годы перед отменой крепостного права, когда в обществе шли споры между его сторонниками и противниками, и тема покаяния становилась моральной основой положительного решения проблемы:
Кто много суетных волнений,
Кто много благ земных вкушал,
Пока со страхом не познал
Всей меры тяжких заблуждений,
И, мучим жаждою святой,
Палим огнем воспоминанья,
В пучине страшной покаянья
Обрел спасенье и покой,
Тот ближе к нам. Его паденье,
Страданьем выкупленный грех
И милость Божия - для всех
Животворящее явленье.
Большой популярностью в России пользовался духовный стих "Про Марию Египет-скую", записанный многими фольклористами XIX - начала XX века в разных губерниях. На русской почве сюжет жития и образ Марии Египетской обрели русские фольклорные детали и черты национального народного религиозного мировоззрения. Как большинство духовных стихов, стих "Про Марию Египетскую" поэтичен и художественно выразителен. Не этот ли образ стоял перед теми, кто замыслил воздвигнуть на Кучковом поле церковь во имя ее?
Пошел старец молиться в лес,
Нашел старец молящую,
Молящую, трудящую,
На камени стоящую.
Власы у нея - дубова кора,
Лицо у нея, аки котлино дно.
И тут старец убоялся ея.
"А и кто еси, жена страшная:
Или скотия ты, или лютый зверь,
Или мнение мне, иль престрашная смерть?"
Она же ему возглаголовала:
"Иди, старец, не убойся меня,
Я не скотия и не лютый зверь,
Я не мщение тебе, не престрашная смерть,
Я богатого купца Киприянова дочь,
Я тридцать лет во пустыне живу,
Я тридцать лет на камени стою
Замоляю грехи великие,
Замоляю грехи великоблудные".
А и тут жена просветилася,
Видом ангельским старцу открылася,
И велела она вспоминать ее,
Величати Марией Египетской.
И дала она письмена ему,
Что писала она на камени:
Житие свое ноготочками.
И пошел старец в великий град,
И принес старец житие ея,
И взошел старец в церковь Божию,
И велел старец вспоминать жену,
Ту святую Марию Египетску,
Во пятый четверг Велика поста.
Почти столетие простояла деревянная церковь Марии Египетской на Кучковом поле, затем была заменена каменной. В начале ХVIII века фабрикант Алексей Яковлевич Милютин, бывший ее прихожанином, построил в ней придел Сретения Господня. В конце ХVIII века был произведен ремонт церкви "иждивением коллежского асессора Афанасия Абрамовича Гончарова" - прадеда жены А.С.Пушкина Н.Н.Гончаровой.
Особое внимание оказывал церкви царь Алексей Михайлович, так как Мария Египетская была святой покровительницей его первой жены Марии Ильиничны Милославской, и в день "именин государыни царицы" в храме служил патриарх.
В 1700 году в церковь поступил дар от иерусалимского патриарха Досифея - частица мощей ("плюсна правой ноги") преподобной Марии Египетской. Эта святыня хранилась в храме в серебряном ковчеге.
С середины XIX века в церкви Марии Египетской "за ее ветхостью" служба не производилась, в 1883 году стены церкви были укреплены железными обручами, внутри поставлены подпорки.
Даже на фотографиях середины 1920-х годов храм Марии Египетской одноглавый, небольшой, с гладкими стенами без украшений, глубоко вросший в землю - производит большое впечатление, от него веет подлинной седой древностью.
В "Указателе московских церквей" 1915 года, составленном М.Александровским по хронологическому принципу - в порядке возведения храмов, церковь Марии Египетской стоит третьей, древнее ее были в Москве лишь две церкви - Спас на Бору и Всех Святых на Кулишках.
Два десятилетия спустя после постройки церкви Марии Египетской рядом с ней был построен еще один храм. Поводом для его возведения послужило событие, на века и до нынешнего времени ставшее памятным в истории Москвы и всего русского государства.
В конце ХIV века среди соперничающих, враждующих и воюющих между собой среднеазиатских властителей выделился и занял главенствующее положение монгольский полководец Тимур, объявивший себя наследником империи Чингисхана и присвоивший себе титул великого эмира. Он имел прозвище Тимурленг или Тамерлан, что значит "Тимур-хромой". На Руси он был известен как Темир Аксак. Летописец ХIV - начала ХV века объясняет происхождение и смысл имени грозного завоевателя: "Оковал себе железом ногу свою перебитую, отчего и хромал, поэтому и прозван был Темир Аксак, ибо темир значит "железо", аксак - "хромой"; так в переводе с половецкого языка объясняется имя Темир Аксак, которое значит Железный Хромец".
Тимур подчинил себе Самарканд, завоевал Хорезм, Хоросан, Багдад, покорил Персию и государства Закавказья, совершал успешные грабительские походы в Индию и Китай. Затем он вторгся во владения могущественного властителя Золотой Орды хана Тохтамыша, того самого, который в 1382 году, мстя за поражение Мамая в Куликовской битве 1380 года, сжег Москву.
Весной 1395 года Тимур, разбив войско Тохтамыша на Тереке, перешел Волгу и вступил в пределы Руси. Он разорил пограничный Елец, селения по верховьям Дона и встал станом на Дону.
В Москве с тревогой следили за продвижением монгольского войска. Очевидцы рассказывали о его несметной численности, о жестокости его предводителя Тимура, превосходившей свирепость Батыя: так, разрушив персидский город Исфагань, он приказал убить всех его жителей и из их черепов сложить холм. Москвичи помнили и нашествие Мамая, и разорение Москвы Тохтамышем, когда, как записал летописец, на месте города "не видети иного ничего же, разве дым и земля и трупия мертвых многых лежаща". Тимур Аксак был страшнее Тохтамыша.
В это время московским князем был старший сын Дмитрия Донского Василий. Получив известие о том, что Темир Аксак уже в Рязанском княжестве, откуда прямая дорога в Москву, князь Василий Дмитриевич, не мешкая, собрал войско и с присоединившимися к нему москвичами-ополченцами из простого народа выступил навстречу монгольскому войску. Русская армия в ожидании врага встала за Коломной на Оке.
На Москве оставался серпуховской князь Владимир Андреевич - двоюродный брат и первый соратник Дмитрия Донского в Куликовской битве, за эту битву получивший от современников прозвище Храбрый. Перед ним стояла задача подготовить Москву к осаде. Еще прошлой осенью вокруг разросшегося посада начали возводить новую линию укреплений: земляной вал и ров "шириной в сажень, а глубиной в человека стояща". Копать ров начали с Кучкова поля по направлению в одну сторону - к Неглинке, в другую - к Москве-реке. Но успели построить лишь малую часть укреплений.
Соотношение сил монголов и русских было столь неравно, что москвичи, готовясь к обороне, надеялись главным образом на Божию помощь. "Все церкви московские, - рассказывает Карамзин, - были отверсты с утра до глубокой ночи. Народ лил слезы пред алтарями. Митрополит учил его и вельмож христианским добродетелям, торжествующим в бедствиях".
Князь Василий Дмитриевич, помня старинное предание о том, как в давние века икона Божией Матери, с которой прошли крестным ходом по стенам Царьграда, осажденного язычником персидским царем Хозреем, спасла город от врага, решил также прибегнуть к помощи Пречистой. Он прислал из Коломны в Москву митрополиту Киприану наказ принести в Москву из Владимира чудотворный образ Божией Матери, написанный, по преданию, святым евангелистом Лукой.
15 августа, в праздник Успения Богородицы, крестный ход с чудотворной иконой вышел из Владимира, сопровождаемый церковными служителями и охраняемый княжескими дружинниками. Десять дней шел крестный ход до Москвы, и люди по сторонам дороги падали на колени, простирали к чудотворной иконе руки и молили: "Матерь Божия, спаси землю Русскую!"
26 августа крестный ход подошел к Москве. Москвичи вышли встречать икону за город. "Бе же место то тогда, - сообщает летопись, - на Кучкове поле, близ града Москвы".
Чудотворную икону встречали князь Андрей Владимирович Храбрый, митрополит и множество народа.
Место встречи было избрано не случайно. Здесь находилось самое высокое место дороги, с которого открывался широкий вид на север, откуда двигался крестный ход, и на город, куда он должен был войти.
"Когда же икона приближилась ко граду Москве, - рассказывает летописец-современник, - весь град вышел навстречу ей, и встречали ее с честию Киприан митрополит с епископами и архимандритами, с игуменами и дьяконами, со всеми крылошанами и причтом церковным, с черноризцами и черницами, с благоверными князьями и благоверными княгинями, и с боярами и с боярынями, мужи и жены, юноши, девы и старики с отроками, дети, младенцы, сироты и вдовицы, нищие и убогие и всяк возраст мужеска полу и женска, от мала и до велика, все многое множество бесчисленного народа. И все люди со крестами и с иконами, с евангелиями и со свечами, с кадилами, со псалмами и с песньми и пением духовным, а лучше сказать - все со слезами, от мала до велика, и не сыскать человека без слез на глазах, но все с молитвою и плачем, все с воздыханиями немолчными и рыданиями, руки вверх воздевая, все молили Святую Богородицу, вопия и взывая: "О Всесвятая Владычица Богородица! Избави нас и град наш Москву от нашествия поганого Темир Аксак царя, и всякий град христианский, и страну нашу защити, и князей и людей от всякого зла оборони, град наш Москву от нашествия иноплеменной рати и пленения погаными избави, от огня и меча и внезапной смерти, и от нынешней скорби и печали, от нынешнего гнева, беды и забот, и от будущих сих испытаний избавь, Богородица... Не предавай нас, Заступница наша и Надежда наша, в руки врагов-татар, но избавь нас от врагов наших, согласие среди врагов наших расстрой и козни их разрушь. В годину скорби нашей нынешней, застигшей нас, будь верной заступницей и помощницей, чтобы, от нынешней беды избавленные Тобою, благодарно мы воскликнули: "Радуйся, Заступница наша повседневная!"
Возле церкви Марии Египетской, перед образом Божией Матери, был отслужен молебен, затем крестный ход двинулся далее, к городу. Образ с молитвою и пением внесли в главный московский храм - Успенский собор, и установили в киоте на правой стороне.
На следующий день в Москву прискакал гонец от князя Василия Дмитриевича из Коломны с вестью, что все монгольское войско неожиданно свернуло шатры и быстро ушло восвояси, как будто его кто-то гнал.
В Москве тогда говорили: "Не мы ведь их гнали, но Бог изгнал их незримою силой Своею и силою Пречистой Своей Матери, скорой заступницы нашей в бедах".
В тюркском фольклоре существует большой цикл преданий "о грозном царе Тамерлане", и в нем имеется в нескольких вариантах сюжет о Божественном заступничестве, спасшем Москву от захвата ее Тамерланом. В наиболее распространенном варианте Тамерлан получает предупреждение от Хазыра святого мусульманина, который ему советовал: "С московским царем не сражайся. Бог дал ему такое счастье, что его не одолеют общими силами десять царей".
Красочно и ярко, с поэтическими подробностями рассказывает об этом же эпизоде русское предание.
В то самое время, когда московский народ встречал чудотворную икону Божией Матери, говорится в нем, Тамерлан спал, возлежа в своем роскошном шатре, и ему приснился удивительный сон.
Он увидел высокую гору, с вершины которой спускались многие святители в светлых ризах. В руках они держали золотые жезлы и грозили ими Тамерлану.
Потом внезапно появился в небе над святителями необычный, яркий свет, и явилась одетая в багряные ризы Жена в славе неизреченной, благолепии неописуемом, окруженная сиянием солнечным. Ее сопровождало бесчисленное множество грозных и могучих светлых воинов, они служили Жене как царице. Вот простерла она руки, посылая свое воинство на Тамерлана, и оно, подняв мечи, сверкающие, как молнии, ринулось вперед...
Тамерлан проснулся в ужасе, он созвал на совет мудрецов и советников, рассказал о виденном и спросил: "Что предвещает этот сон и кто эта Жена в такой славе в небесной высоте ходящая с грозным воинством?"
Мудрецы объяснили: "Эта Жена - Матерь Христианского Бога, Заступница русских, сила ее неодолима, и, явившись в окружении своего воинства, она дает тебе знак, что будет биться за христиан против нас".
"Если христиане такую заступницу имеют, мы всем нашим тьмо-численным войском не одолеем их, но гибель обретем", - сказал Тамерлан и повелел своему войску тотчас уходить с Русской земли.
Русский летописец-современник тогда же описал все эти события, и позднейшие летописцы включали его рассказ в свои летописные своды. А кроме того, в виде особой повести он получил большое распространение по всей Руси, его читали и переписывали во всех русских княжествах - на востоке и на западе, на юге и на севере, поэтому до нашего времени он дошел в большом количестве списков ХVI-ХVII веков, хранящихся во многих архивах и музеях.
Современные историки и литературоведы в своих работах обычно называют это сочинение сокращенным названием: "Повесть о Темир Аксаке". Но чтобы почувствовать его стиль, а также и отношение наших предков к этому поистине заветному преданию, стоит обратить внимание на полное название: "Повесть полезная, из древних сказаний сложенная, представляющая преславное чудо, бывшее с иконой Пречистой Богородицы, которая называется Владимирской, как пришла она из Владимира в боголюбивый град Москву, избавила нас и город наш от безбожного и зловерного царя Темир Аксака".
Вернувшись в Москву, великий князь Василий Дмитриевич, рассказывается в "Повести о Темир Аксаке", "упав сердечно пред ликом святой иконы, пролил слезы умильные из очей своих и говорил: "Благодарю Тебя, Госпожа Пречистая, Пренепорочная Владычица наша Богородица, христианам Державная Помощница, что нам защиту и крепкую оборону явила; избавила Ты, Госпожа, нас и город наш от зловерного царя Темир Аксака".
Затем князь держал совет с митрополитом о том, что такое предивное чудо Богоматери не должно остаться без поминовения и праздника, и вскоре была воздвигнута деревянная церковь во имя Сретения чудотворной иконы Божией Матери на Кучковом поле, подле церкви Марии Египетской, где произошла встреча, а также установлен ежегодный праздник в честь этого события 26 августа.
Два года спустя по распоряжению и благословению митрополита был основан монастырь, названный Сретенским, и церковь Сретенья Владимирской иконы Божией Матери стала ее собором.
С этого времени дорога из города (а городом назывался Кремль) к месту встречи иконы-чудесной спасительницы в народе получила название Сретенской, а когда дорога обстроилась и превратилась в улицу, за ней осталось то же название. С течением времени в московской живой речи Сретенская улица стала Сретенкой. Так мы называем эту старинную улицу и сегодня.
С тех пор как дорога стала называться Сретенской, в летописях исчезает название Кучково поле, пропадает оно и из живой речи, знают и помнят его лишь историки.
В некоторых статьях встречается утверждение, что древнее название Москвы - Кучково. В связи с возвращением улицам Москвы исторических названий, когда, в частности, Лубянской площади и Большой Лубянке, переименованным коммунистами в площадь и улицу Дзержинского, были возвращены их исконные названия, противники возвращения выдвигали как "научное" обоснование необходимости оставить все, как есть, такой аргумент: тогда и Москве надо вернуть название Кучково.
Однако Кучково и град Москва, как можно видеть из исторических документов, два разных населенных пункта, между которыми, по меркам того времени, было довольно большое расстояние, так как первое находилось "далече за градом".
В 1480 году над Москвой снова нависла угроза страшного татарского нашествия. На этот раз вопрос шел о том, увенчается ли успехом столетняя борьба против татарского ига или придется Руси жить под ним еще неизвестно сколько времени.
В 1476 году великий князь Московский Иван III сделал решительный шаг: объявил ханскому послу, что отныне и навсегда Русь отказывается подчиняться приказам и распоряжениям хана и прекращает платить дань Орде. Три года спустя хан Большой Орды Ахмат прислал в Москву посольство с грозной грамотой-баисой, называвшейся также басмой, в которой, величая себя, унижал московского князя и требовал полной выплаты дани за все недоимочные годы, за невыплату же грозил наказанием.
Иван III, вместо того чтобы выслушать послание хана, стоя на коленях, как того требовал установленный татарами обычай, разорвал басму, бросил на пол и растоптал. Послов, кроме одного, приказал умертвить, а оставленного отпустил в Орду, сказав: "Спеши объявить хану виденное тобою; что сделалось с его басмою и послами, то будет и с ним, если он не оставит меня в покое".
На дерзкий вызов Ивана III хан Ахмат в гневе воскликнул: "Так вот как поступает раб наш князь Московский!" - и объявил сбор большого похода на Русь. Всем подвластным ему ханам и владетельным князьям он приказал идти вместе с ним. Кроме того, он заключил союз с Польшей и Литвой, что они также начнут войну против Москвы, и союзники договорились о времени и месте встречи армий.
В середине лета татарское войско двинулось в поход.
Получив известие о приближающемся войске Ахмата, Иван III отправил русские полки занять позиции по Оке - на обычном пути, которым татары приходили на Русь. Однако Ахмат не пошел обычным путем татарских вторжений, а вышел западнее главных русских сил к реке Угре - притоку Оки, где должна была состояться встреча с литовцами. Татары пытались с ходу форсировать Угру. Русские сторожевые отряды вступили с ними в бой. Четыре дня шли бои за переправу, татары отступили и встали лагерем.
Между тем к Угре подтянулись основные русские силы и также встали лагерем.
Каждый день шли мелкие стычки, возникала перестрелка, но ни одна из армий не начинала сражения.
Татары ожидали подкреплений: войск литовского князя и польского короля. Иван III знал об этом. Напряжение нарастало. Среди русских воевод нашлись два близких к великому князю боярина - его любимцы Ошер и Григорий Мамон, которые не верили в победу русских. "Сии, - пишет Карамзин, - как сказано в летописи, тучные вельможи любили свое имение, жен и детей гораздо более отечества и не преставали шептать государю, что лучше искать мира". Эти воеводы готовы были подчиниться игу Орды. Дрогнул и великий князь. Он оставил войско и вернулся в Москву.
Совсем другое настроение царило в войске. Воины называли этих бояр "предателями отечества", да и Ивана III упрекали, что он "бежит прочь бою с татарами". Сами же они готовы были сражаться насмерть. Сын московского князя Иоанн отказался подчиниться приказу отца и ехать за ним в Москву. "Умру здесь, а за отцом не пойду", - сказал он.
Священники в московских храмах служили перед чудотворными иконами, и особенно перед Владимирской иконой Божией Матери, молебны. Архиепископ ростовский Вассиан, известный проповедник, обратился к Ивану III с посланием, в котором укорял князя: "Вся кровь христианская падет на тебя за то, что, выдавши христианство, бежишь прочь бою с татарами не поставивши и не бившись с ними; зачем боишься смерти? Не бессмертный ты человек, смертный; а без року смерти нет ни человеку, ни птице, ни зверю: дай мне, старику, войско в руки, увидишь, уклоню ли я лицо свое перед татарами!" От стыда не решившись въехать в Москву, где все были согласны с упреками архиепископа, Иван III пожил две недели в Красном селе - и возвратился на Угру.
Наступила осень. Русские и татарские войска стояли на берегах Угры друг против друга. Татары никак не могли преодолеть реку, защищаемую русскими отрядами. Ахмат сказал: "Даст Бог зиму на вас: когда все реки станут, то много дорог будет на Русь".
26 октября Угра замерзла. Иван III приказал воеводам отойти к Боровску, к более удобному месту для сражения, и приготовиться к битве. Но вдруг - 7 ноября - войско Ахмата поднялось и ушло, как сто лет назад ушло войско Тамерлана.
Иван III вернулся в Москву. Его встречали как победителя, но летописец-современник сказал тогда: "Да не похвалятся легкомысленные страхом их оружия. Нет, не оружие и не мудрость человеческая, но Господь спас ныне Россию".
Историки выдвигают несколько версий неожиданного ухода Ахмата: начавшиеся морозы, слухи об усилившемся войске московского князя, недостаток провианта, неприход отрядов литовцев и польского короля, но ни по отдельности, ни все вместе взятые они не были достаточной причиной прекращения крупномасштабной и успешно начатой военной кампании.
В тогдашней Москве все были убеждены, что это опять явила свое заступничество Пресвятая Богородица, а Угру, которая стала непреодолимым пределом для вражеского войска, называли "поясом Богоматери".
Иван III в память и благодарность чудесного спасения Москвы от хана Ахмата решил воздвигнуть в Сретенском монастыре каменную церковь. Строили ее псковские мастера. Это был характерный для псковской архитектуры однокупольный храм на мощном основании. В феврале 1481 года, на праздник Сретения Господня, в Москве получили известие, что ханом Тюменских улусов Иваком убит хан Ахмат, а с ним перестала существовать и Большая Орда, поэтому новый храм был освящен во имя Сретения Господня и в память радостной вести.
Н.М.Карамзин, заканчивая свое повествование о стоянии на Угре, неожиданном бегстве Ахмата, такой же неожиданной смерти его и разрушении одного из главных враждебных Руси государств - Большой Орды, подводит итог этих событий:
"Иоанн, распустив войско, с сыном и с братьями приехал в Москву славословить Всевышнего за победу, данную ему без кровопролития. Он не увенчал себя лаврами, как победитель Мамаев, но утвердил венец на главе своей и независимость Государства. Народ веселился; а митрополит установил особенный ежегодный праздник Богоматери и крестный ход июня 23 в память освобождения России от ига монголов: ибо здесь конец нашему рабству".
После того как прекратила свое существование Большая Орда и Россия перестала быть ее данницей, с Крымским и Казанским ханствами были заключены договоры о дружбе. Крымский и казанский ханы не требовали дани, но вымогали "поминки", то есть якобы обещанные им дары, причем ханские приближенные советовали русским послам не скупиться: "А не захочешь царю (так они называли хана. - В.М.) дать добром, ведь царь у тебя силою возьмет все, что захочет". Крымские татары совершали грабительские набеги на окраинные русские села, и на требования прекратить их крымский хан Магмет-Гирей отвечал: "Хотя я с братом своим великим князем буду в дружбе и братстве, людей своих мне не унять". Однако татары в своих набегах не шли далее пограничных районов, и Москва не видела под своими стенами татарского войска почти полвека.
Но весной 1521 года крымский хан Магмет-Гирей, свергнув промосковского хана в Казани и поставив на его место своего брата, тем самым усилился, призвал ногаев, и они общим войском двинулись грабить владения своего "друга и брата" - московского князя.
Поход Магмет-Гирея был настолько неожиданен для Москвы, что о нем узнали лишь тогда, когда татары вошли в русские пределы. Великий князь Василий Иванович послал навстречу им на Оку два отряда - один под началом князя Дмитрия Бельского, другой - великокняжеского брата Андрея Ивановича. Татары разбили их и рассеялись по всему пространству от Коломны до Москвы, грабя и за-хватывая полон. Великий князь выехал в Волок, куда назначили собраться войску со всех земель. Москвичи и жители ближайших сел бросились в Кремль, под защиту крепостных стен, на городских улицах образовались заторы от телег, в воротах поднялась давка. Кремль наполнился людьми, теснота была ужасная, стояла жара, воды не хватало, еще дня три-четыре - и начнется неминуемая беда осадной "тесноты" - заразные болезни и мор.
А татары окружили Москву. Горели вокруг села и деревни, враги сожгли Николо-Угрешский монастырь, разграбили княжье село Остров, в великокняжеском дворце на Воробьевых горах пили мед из великокняжеских погребов и смотрели на кремлевские церкви и хоромы.
В Кремле, ожидая штурма, люди в отчаянии повторяли: "Бог оставил нас!" Воины готовились к обороне, но всем было ясно, что силы слишком неравны. Митрополит Варлаам призывал молиться и надеяться на Бога.
За несколько дней до того, как татары подошли к Москве, московский юродивый Василий Блаженный день и ночь молился на паперти кремлевского Успенского собора; ему было откровение, что только заступничеством Божией Матери "ради Ее чудотворные иконы" может быть спасена Москва. В один из дней молящиеся в соборе услышали шум и увидели, как икона Владимирской Богоматери сдвинулась со своего места, и послышался глас, возвестивший, что по грехам и беззакониям жителей она уходит из города. Василий Блаженный, обливаясь слезами, продолжал молиться, а москвичи ожидали страшной беды.
Но на вторую ночь осадного сидения по Москве разнеслась утешительная весть.
Одной монахине Вознесенского монастыря в эту ночь было чудесное видение. Она увидела Успенский собор, его двери были закрыты, и вдруг сквозь закрытые двери вышли наружу, на площадь, святые митрополиты московские Петр и Алексий и вынесли чудотворный образ Владимирской Божией Матери. У Спасских ворот их встретили преподобные Сергий Радонежский и Варлаам Хутынский. Преподобные спросили святителей, куда и почему они уходят. Те ответили, что уходят, потому что московские люди забыли заповеди Господни. Упали преподобные пред образом Божией Матери, стали молить Владычицу не оставлять город, не обрекать на погибель свой народ. Они умолили Пресвятую Заступницу. Монахиня видела, что святители повернули обратно, так же, сквозь закрытую дверь, вошли в собор и установили Владимирскую икону Божией Матери на ее место в соборном иконостасе.
Несмотря на ночное время, собор наполнился людьми, все горячо молились.
Наутро войско хана Магмет-Гирея отступило от Москвы.
Татарские воины, как рассказывается в летописи, получили приказ перед штурмом города выжечь ближние посады, но, подъехав к стенам Москвы, увидели неизвестно откуда взявшееся летящее по воздуху и окружающее город бесчисленное войско. Они поскакали к хану и сказали ему о том, что увидели. Магмет-Гирей, не поверив, послал других воинов, но и те, "видеша того сугубейшее воинство русское", вернулись с теми же словами. "И третие посла некоего от ближних уведати истину... И [третий] прибеже и вопия: О, царю! что коснеши? побегнем! Грядут на нас безмерное множество войска от Москвы..." "И побегоша", - заключает свой рассказ летописец.
В память этого события 21 мая стал проводиться ежегодный крестный ход с Владимирской иконой Божией Матери из Успенского собора в Сретенский монастырь.
Эти три события, три чудесных спасения Москвы от неминуемого, казалось бы, разорения и гибели, стали главными доказательствами и источниками веры москвичей в то, что Божия Матерь приняла Москву под свой Покров. Эта вера настолько проникла в народное сознание, что даже в подвергнувший всё сомнению скептический XX век в глубинах души осталась незыблемой.
В 1918 году в Кремль въехало Советское правительство. Кремль был закрыт для посещения, прекратилась служба в кремлевских соборах. Владимирскую икону Божией Матери из Успенского собора в качестве исторического экспоната передали в Исторический музей. Икона была отреставрирована и выставлена в экспозиции музея. Впервые за многие столетия людям открылась живопись иконы, о ней заговорили как о произведении гениального художника.
Но, став экспонатом музея, сначала Исторического, а с 1930 года Третьяковской галереи, она оставалась для верующих иконой, чудотворным образом.
В середине 1920-х годов Максимилиан Волошин пишет стихотворение "Владимирская Богоматерь". Думая о страшной судьбе современной России, о трагедиях, разыгрывающихся вокруг, о беззащитности людей перед темной силой революционного насилия, поэт и в музейном облике чудотворного образа видит знак, что Божия Матерь не лишила Москву и Русь своего Покрова. Он увидел его в том, что, изъятая из церкви, раскрытая реставраторами от вековых записей и оклада и выставленная для народного обозрения в зале Исторического музея, она "явила подлинный свой лик".
Но слепой народ в годину гнева
Отдал сам ключи своих твердынь,
И ушла Предстательница-Дева
Из своих поруганных святынь.
А когда кумашные помосты
Подняли перед церквами крик,
Из-под риз и набожной коросты
Ты явила подлинный свой Лик.
Светлый Лик Премудрости-Софии,
Заскорузлый в скаредной Москве,
А в грядущем - Лик самой России
Вопреки наветам и молве.
Не дрожит от бронзового гуда
Древний Кремль, и не цветут цветы:
Нет в мирах слепительнее чуда
Откровенья вечной красоты!
Советская атеистическая пропаганда, ставя под сомнение вообще возможность "чудес", совершаемых чудотворными иконами, для "разоблачения" Владимирской иконы Богоматери приводила неопровержимый, по ее мнению, исторический факт: сдачу Москвы в 1812 году Наполеону.
26 августа 1812 года - в день памяти Сретения Владимирской иконы Богоматери в 1395 году - состоялся ежегодный крестный ход из Успенского собора к Сретенскому монастырю. "Пели молебны и под сводами Владимирской церкви Сретенского монастыря, - описывает этот день журнал "Наука и религия" в статье 1984 года, - и в Успенском соборе, где пребывала "чудотворная": "Не имамы иныя помощи и надежды, разве Тебе, Владычице!.." Но устрашающий сон не приснился Бонапарту".
Да, сдача Москвы русским командованием и вступление в нее войск Наполеона были актом военного стратегического расчета как той, так и другой стороны, и поэтому всё должно было происходить по предначертанному плану с заранее известным результатом. Но действительные события в Москве вышли из-под контроля, опрокинули расчеты вождей, их логику и приобрели неуправляемый иррациональный характер. Уже многие современники почувствовали эту иррациональность свершающегося, что нашло отражение в их мемуарах. Действовали не разум и логика, а некая подсознательная сила, высший разум и высшая общая целесообразность, которую в ее полноте не мог постичь и тем более управлять ею никакой участник событий с его какой бы то ни было широкой информационной осведомленностью и большими властными полномочиями.
Присутствие в событиях сентября-октября 1812 года иррационального начала вполне мог признать и понять не логик, не позитивист, не историк, указывающий на ошибки в действиях руководителей той и другой стороны, а только художник, поскольку методу художественного познания присущи интуитивность и иррациональность. Именно с таких позиций эпоху 1812 года воссоздает Л.Н.Толстой в романе "Война и мир".
В этом отношении замечателен эпизод получения Кутузовым известия о выходе французов из Москвы. Кутузов, как показывает Толстой, не ожидал его и сначала не поверил, его реакция на рассказ-донесение курьера была не такой, какую от него ожидали: реакция не военного человека, не полководца, не умствующего и рассуждающего деятеля, а верующего, целиком полагающегося на высшую силу русского простолюдина:
"Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что-то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что-то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противоположную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
- Господи, создатель мой! Внял Ты молитве нашей... - дрожащим голосом сказал он, сложив руки. - Спасена Россия. Благодарю Тебя, Господи! - и он заплакал".
Народное понимание событий Бородин-ской битвы и оставления без боя Москвы гениально и точно сформулировал М.Ю.Лермонтов, выросший среди тех, кто сражался на редутах Бородина и шел по улицам оставляемой Москвы:
Не будь на то Господня воля,
Не отдали б Москвы!
Французы вошли в Москву, но она стала последним рубежом их нашествия, наступило время поражения врага и спасения России. Когда отпылал пожар, Наполеон, как рассказывают мемуаристы, почти каждый день ездил в какую-нибудь окраинную часть Москвы, то по одной дороге, то по другой. Считалось, что он осматривал город и достопримечательности. Он ездил по Замоскворечью, посетил Преображенское раскольничье кладбище, Донской, Новоспасский, Новодевичий и другие монастыри, несколько раз поднимался на Сухареву башню и с нее долго всматривался в даль, на Троицкую дорогу. (Говорили, что его привлекали сокровища лавры, о которых он имел преувеличенное представление и которые, как он надеялся, дадут средства для продолжения войны.) Наполеон метался между московскими дорогами, как бы ища выхода, и в конце концов ушел по самой неудачной - по разоренной, - по которой и пришел в Москву.
В 1856 году бельгийский журналист Л.Гейсманс, после путешествия по России, опубликовал в журнале "Le Nord" очерк, в котором утверждает, будто Наполеон каждый раз, когда он глядел с Сухаревой башни на Троицкую дорогу, видел многочисленную рать, стоявшую на дороге и преграждавшую ему путь. Этот эпизод предания продолжает ряд аналогичных видений татарским завоевателям.
В настоящее время чудотворная Владимирская икона Божией Матери из музейного зала Третьяковской галереи перенесена в старинный храм Святителя Николая в Толмачах. Построенный в XVII веке, в 1929 году закрытый и переданный галерее под складское помещение, в начале 1990-х годов он был реставрирован, и в 1993 году в нем возобновлены богослужения.
Никола в Толмачах, являясь действующим храмом, сохраняет и музейный статус. В нем хранятся две великие православные святыни: Владимирская икона Божией Матери и Святая Троица преподобного Андрея Рублева.
СРЕТЕНСКИЙ МОНАСТЫРЬ
История московского Сретенского монастыря и его прихода насчитывает шесть веков, и во все времена общероссийские заботы и общероссийская судьба не обходили его. В то же время в сонме российских монастырей московский Сретенский имеет свое лицо. Следовало бы рассказать о его внутренней истории, о монашествующих, о прихожанах, и особенно о том нравственном влиянии, которое исходило от него благодаря событию и обстоятельствам его основания и его ключевом местоположении на Троицкой дороге... Но мои познания и силы не позволяют этого сделать в нужной полноте, поэтому я вынужден ограничиться лишь несколькими штрихами и эпизодами...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги