Святая и грешница

Время чудес миновало

БОГ НЕ ЗАБЫЛ НАС — ОН ПРОСТО УСТАЛ ОТ НАС

Граффити коварно посмеиваются надо мной своей ядовитой отблескивающей желтизной. Я вижу их на стене всякий раз, когда подхожу к окну камеры и наблюдаю за утренней толчеей.

Все же что-то в этом есть.

Между человеком и Богом давно уже наметился разлад.

Вот и газеты подтвердили разрыв, сообщив о недавнем несчастье. Последняя весть нам от Бога. Отныне нечего надеяться на лучшее.

Он отвернулся от человека. Это факт. А может Его и не было никогда? Просто миф, придуманный страждущими людьми, уверовавшими в Него и почитающих Его в веках. Не являются ли все знамения отражением наших извечных мечтаний? А может статься, что Он жил только в нашей вере?

Но даже если Бог — всего лишь наша выдумка, все равно существует нечто, правящее миром, допустим, некая высшая безусловная и слепая случайность. Подобная мысль не раз приходила мне в голову. Хотя в глубине души я все же верю, что Бог есть, но, я думаю, он очень устал от нас, людей. Устал проявлять милосердие к человеку, созданному им по собственному образу и подобию.

Газеты сообщают о несчастье, случившемся в воскресенье 3-го сентября 1989 года. Во время освящения новой церкви в Перудже здание неожиданно рухнуло и раздавило всех пришедших на службу, более 700 человек.

Пока удалось спасти только одного человека, и кажется невероятным, чтобы кто-то еще остался в живых. Среди жертв немало выдающихся представителей религиозных и светских учреждений: кардиналы и епископы, государственные советники, многие именитые гости со всей Европы.

О загадочном событии писали все газеты, да так много, что обзор результатов последних встреч по футболу сократили вопреки обычному до нескольких строк. Небывалая катастрофа получила всестороннее освещение:

Кто оказался в числе жертв?

Как такое вообще могло случиться? В чем причина несчастья? Ущербная конструкция здания?

Кажется, многие соглашались с данной версией, хотя прямо, конечно, о вине архитектора не писали и не говорили, но намеков все же было предостаточно. Сам архитектор не мог опровергнуть это по той простой причине, что лежал вместе с другими погребенным под обломками собственного сооружения.

Строительство новой церкви в Перудже вот уже несколько лет привлекало к себе внимание общественности. С самого первого дня, как только заложили фундамент. Передачи по телевидению, статьи в газетах, снова и снова, об одном и том же. Нетрудно было заметить, что с новым проектом связывали особые надежды — восстановление связи с Богом.

Творцом новой церкви является, вернее сказать, являлся тот, кого считали восходящим светилом в области архитектурного искусства; знаменитость в мире информации и рекламы. С тех пор как проект новой церкви в Перудже получил признание и одобрение на каком-то конкурсе, лицо архитектора то и дело мелькало на экранах телевизоров и на газетных полосах. В многочисленных интервью он без устали повторял, что строительство церкви многое значило для него лично — он хотел наладить отношения между Богом и человеком. «Эта церковь как бы призвана подтвердить любовь Бога к нам и нашу веру в Него», — говорил он.

С легкостью необыкновенной, словно между прочим, он принял на себя миссию Божьего вестника. Как сейчас вижу — в одном телевизионном интервью он пояснял свои программные замыслы: в смелую конструкцию сводов вложен глубокий религиозный смысл. Мне он показался тогда высокомерным и спесивым.

Теперь, после этой ужасной трагедии, начали пережевывать все сызнова.

Церковь в Перудже была ультрасовременной в своих формах. Еще задолго до строительства, когда она существовала лишь в чертежах, раздавались протесты, в особенности со стороны пожилых людей, что она, дескать, не похожа на храм Господень. Тогда в прессе разгорелась настоящая битва. Но пока вопрос всесторонне обсуждался, церковь между тем строили и строили, и наконец все сошлись во мнении, что она весьма необычна. Время шло, и постепенно большинство присоединилось к суждению некоего автора, заявившего однажды, что архитектор гениальным образом обновил церковную архитектуру — создал своды, которые в своей дерзновенности превзошли границы возможного.

Тюремный надзиратель приносит мне еду, и я на какое-то время покидаю причудливый мир прессы. Читал ли он? Надзиратель только пожимает плечами. До Перуджи, мол, далеко, да и среди погибших нет его знакомых. Он выходит и запирает дверь камеры.

Маленькими глотками я пью принесенный мне жиденький, но огненно-горячий кофе. Перед моими глазами первая страница сегодняшней газеты Иль Пололо, на ней огромными буквами написано: «ЕДИНСТВЕННЫЙ ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ, ИНТЕРВЬЮ С НИМ СМОТРИ ШЕСТУЮ СТРАНИЦУ ГАЗЕТЫ».

Спасенным оказался молодой ремесленник, плотник по специальности. Недвусмысленно давали понять, что он находится в шоковом состоянии.

И тут я увидел такое, что глаза на лоб полезли. Читал, не отрываясь.

Сердце учащенно забилось от рассказа молодого плотника.

Он рассказывал, что церковь была переполнена уже с раннего утра. Ему удалось протиснуться через боковую дверь и встать в проходе, вдали от алтаря.

До начала торжественной службы оставался целый час. Он спокойно стоял, разглядывая все вокруг, и обратил внимание на картину — изображение девы Марии с младенцем. Появилось ощущение, словно Мария неотрывно смотрела на него и как бы призывала его смотреть на нее. И еще он заметил, что несмотря на толчею и давку в церкви царило приподнятое настроение.

Но как только церковная процессия начала свой торжественный ход по центру церкви, произошло, по словам молодого плотника, нечто несусветное.

Словно по сигналу все члены общины внезапно встали и начали петь. К своему удивлению он заметил, что тоже поет вместе со всеми. Слов, однако, он не мог разобрать. И не понимал их. Это была латынь, а песнь звучала подобно древнему заклинанию. Сначала едва слышно, но потом все сильнее, все мощнее, все громче выпевались незнакомые слова.

Пение как бы заполнило все здание, он ощущал вибрацию звуковых волн. Вибрации уплотнялись, превратились в один мощный звуковой поток, и вдруг он словно взорвался. В смятении молодой человек устремил свой взгляд на картину с Мадонной.

Ему показалось, что на миг все будто застыло, а потом стены вздрогнули и начали рушиться. Всего несколько секунд — и церковь превратилась в руины, похоронив под собой семьсот человек. Только он остался в живых, для него свершилось чудо. Он очнулся, когда уже лежал на траве, перед грудой обломков. А вокруг — тишь и безлюдье.

Врачи больницы, куда доставили молодого плотника, установили, что единственный свидетель всей трагедии остался цел и невредим, без единой ранки или царапинки, только слух его оказался полностью поврежденным.

Однако, специально подчеркивалось, что молодой человек все еще находится в состоянии шока.

Взволнованный до глубины души, я снова и снова перечитываю текст. Нет, о картине ни строчки больше.

Ну что ж, за год до описанной здесь катастрофы я лично обнаружил в Ватикане эту удивительную картину Марии с младенцем. После долгих препирательств было решено подарить картину новой церкви в Перудже. Таким жестом правители Ватикана хотели убить двух зайцев: сделать подарок церкви и одновременно обратить внимание на последовательно проводимую политику католической церкви — в новом всегда должно присутствовать старое.

Здание новой церкви также было в некотором роде даром, пожертвованием одного очень богатого банкира, озабоченного своей посмертной славой. Злые языки утверждали, будто она ему уже обеспечена наживой огромного состояния таким путем, что и говорить стыдно. Его связи с мафией ни для кого не были секретом. Но церковные служители делали вид, будто ничего не ведали об этом.

Ватикан желал видеть свой подарок в качестве алтарной картины в новой церкви, но архитектор категорически воспротивился этому. Старинная картина, по его мнению, нарушила бы современный стиль церкви. Да к тому же для алтаря была уже изготовлена иная картина, некая стилизация — парящий в небесной лазури голубь. Было решено, что картина неизвестного художника, изображающая Мадонну с младенцем, по всей вероятности, написанная в пятнадцатом веке, будет висеть в боковом продольном нефе.

Только на следующий день я нашел то, что искал все время. В статье газеты Иль Мессажеро сообщалось, что при внезапном обрушении церкви картина полностью повреждена, равно как и вся остальная утварь. Я обратил внимание на имя журналиста. Да, тот самый, который красочно описал убийство, совершенное мною прошлой осенью.

Но я знаю больше любых газет и всяких журналистов. Говоря откровенно, я сам — часть этой истории. В ней корни моей трагедии. Вот почему я решил воспользоваться свободным временем здесь, в тюрьме: упорядочить весь материал, описать все, что я знаю и что я лично пережил. Нестерпимо больно, когда тебе не верят.

Но если я решился рассказать правду, значит приходится рассказать о себе. Честно говоря, делаю это неохотно, поскольку никогда не любил выставлять напоказ свою персону. Считаю себя ординарным ученым сухарем, или, как это модно сейчас говорить, я — без харизмы.

Отец исчез из моей жизни до того, как я успел народиться, а матушка моя умерла, когда мне было семь лет. Она страшно раздражалась, когда заходил разговор об отце, поэтому, возможно, он мне и запомнился. Неуемный фантазер и неудачливый изобретатель — так думала она о моем отце. Единственное, что я получил от него в наследство, была папка с несметным количеством копий патентных заявлений, каждое было снабжено официальным ответом патентной конторы, где торжественно сообщалось, что заявка рассмотрена и отклонена.

Самое последнее, сотое изобретение, касалось способа, с помощью которого можно было вызвать дождь. Из патента было видно, что отец воспользовался некими древними знаниями, полученными им от отца. Изобретение было датировано 4-м августа 1935 года.

Я был зачат в тот самый день и в тот самый год. А случилось это вот как. Отец был настолько взбудоражен своим открытием, что ему необходимо было с кем-то поделиться. Он примчался в книжную лавку, где работала моя матушка, выманил ее оттуда и потащил в постель. Такие штучки он проделывал с нею и раньше во время отдельных своих набегов на лавку, но, по словам матушки, в этот день, в первый и последний раз, все получилось по-настоящему хорошо. Если не считать двух часов в конце сентября. В тот день они поженились, и отец был сразу же отправляй воевать в Эфиопию.

Больше я ничего о нем не знаю. Знаю еще, что он дезертировал.

Это случилось так. Он сидел вместе с товарищами по оружию и обедал. Разглагольствовал о новом своем открытии, которое должно изменить весь мир. Но неожиданно замолк на полуслове, в глазах его появилось отсутствующее выражение. Он встал и пошел прочь из лагеря, ни разу не обернувшись. С тех пор никто его больше не видел.

Мне пятьдесят три года, я библиотекарь по специальности. Двадцать лет проработал в отделе рукописей Ватикана, последние два года в качестве заведующего небольшим научно-исследовательским отделом. Справедливости ради должен признаться, что постепенно я приобрел репутацию знатока древних рукописей. Моя докторская диссертация, посвященная произведению египетского отшельника Пахомия Великого о правилах монастырской жизни (320 год), принесла мне авторитет в научных кругах.

Я в полном смысле слова с головой погружен в старые рукописи. У них ведь своя особая жизнь, у этих манускриптов, и они чудным образом стали частью моего существования и в какой-то мере управляли мной.

Сейчас, задним числом, я понимаю, что на некоторое время пришло спасение от этой рукописной лавины, когда я встретил женщину, ставшую моей женой. Она была на шестнадцать лет моложе меня. К тому времени я уже свыкся с мыслью, что мне придется коротать свой век холостяком, ведь работа с древними манускриптами заполняла до отказа все мое бытие, включая досуг. Кроме того, я был ужасно застенчивым от природы, особенно в обращении с женщинами, а специфика работы только усугубляла эту мою черту.

Впервые я встретил ее в гостинице «Шератон» на пресс-конференции, организованной «Мондадори». Издательство выпустило роскошно оформленное факсимильное издание одной древней рукописи. Задолго до публикации книги я написал большую статью об этой рукописи, и поэтому меня попросили сочинить предисловие к изданию. На пресс-конференции меня представили журналистам, мне задавали вопросы, а я должен был отвечать. Ситуация для меня не совсем привычная, и я чувствовал себя, как всегда, чрезвычайно неловко.

Вот тут-то я и встретился глазами с молодой женщиной, которая стояла прямо передо мной. Она улыбалась и выглядела уверенно и независимо. И я неожиданно успокоился и сумел найти нужные и подходящие слова.

После официальной части разносили белое вино и закуску. Женщина подошла ко мне и назвала себя. Она сказала, что представляет здесь рекламное бюро, услугами которого издательство всегда пользуется для распространения и сбыта своей новой продукции. Вскоре из разговора я понял, что она сама и есть это рекламное бюро, она его основала и несмотря на молодость уже снискала уважение в деловом мире.

Само собой, я не упустил случая, чтобы тотчас же не пролить вино на ее платье, когда пытался ее приветствовать, держа в одной руке бокал с вином, а в другой тарелку с едой. Она только слегка улыбнулась на все мои извинения, произнесенные с запинками и невнятным бормотанием.

Спустя день она позвонила мне и сказала, что ей нужны дополнительные сведения о рукописи. Мы вместе пообедали, и я почувствовал внутреннее беспокойство и волнение, охватившее нас обоих.

Позже мы стали довольно часто встречаться. Ходили в театры, посещали концерты. Инициатива всегда исходила от нее, я мало что смыслю в музыке. Но тогда я был увлечен, влюблен и не смел признаться ей в прозаичности собственной натуры.

Я сидел в концертном зале и чувствовал себя на седьмом небе от счастья лишь от того, что сижу рядом с ней. Но даже в такой ситуации я не решался дотронуться до нее, хотя бы до ее руки. Я не мог преодолеть застенчивость. Робкий поцелуй в щеку при встрече и прощании — вот все, что я себе позволял. Так продолжалось до того дня, когда она пригласила меня на обед к себе домой.

Она жила в центре города, в современной квартире-люкс. Все говорило о ее хорошем вкусе. «Вот что могут позволить себе люди, живущие рекламой», — подумалось мне тогда.

Я не был в восторге от ее квартиры, мне мила была моя берлога, пусть неказистая и старая, сплошь набитая книгами и мебелью. Но, конечно, я не говорил ей об этом.

Она прекрасно готовила, мне было у нее уютно и комфортно.

После обеда мы сидели на диване и пили вино. Я проклинал себя и свою несмелость, но побороть стыдливость был не в силах.

Но она вдруг поднялась с места. Очень решительно, как бы отважившись на что-то, она начала раздеваться передо мной, ничего не говоря и не объясняя. Она снимала одежду быстро и без тени кокетства.

И вот уже совсем нагая стояла она передо мной и неотрывно смотрела мне прямо в лицо.

Позже я никак не мог объяснить себе свою прежнюю застенчивость. Удивительно быстро я привык к собственной наготе, привык сближаться с ее наготой. Но когда между нами все зашло уже далеко, ее уверенность в себе вдруг пропала. Она краснела, в смущении опускала глаза и прятала лицо. И я снова и снова терялся в догадках, как объяснить необъяснимое — превращение опытной женщины в невинную застенчивую девушку.

С того самого дня мы стали неразлучны, хотя почти год еще жили по своим квартирам. Но ночи мы проводили вместе. Быть может, это было самое счастливое время в нашей короткой совместной жизни.

Однако жить порознь было довольно неудобно. Сам я не решался начать разговор на эту тему, хорошо понимая, что она не захочет отказаться от комфорта, а я неохотно поступлюсь своей берлогой.

Но она опять проявила инициативу. Сказала, что хочет продать квартиру и переехать ко мне. Меня это обрадовало, но и насторожило. Ночью, когда она заснула, я все обдумывал и взвешивал. Правильно ли будет принять такое решение? Будет ли между нами лад и согласие, если она поселится в моей старой, без современных удобств квартире?

Утром я предложил ей следующий план — мы остаемся жить в ее квартире, но рабочий кабинет я обставлю своими вещами. Она обрадовалась, благодарно обняла меня и поцеловала, и я понял, что поступил правильно.

Спустя месяц мы поженились.

Мы очень разные по характеру люди, но могу сказать со всей определенностью, что это были пять счастливых лет совместной жизни. По натуре своей я очень спокойный, очень молчаливый, но зато умею внимательно слушать собеседника. Книги да еще рукописи Ватикана значат в моей жизни все. День-деньской я с ними, а они — со мной, и зачастую мы вместе и в нерабочее время. Я домосед и не особенно люблю общество. Прихожу к выводу, что мне неплохо живется и в моей тюремной камере.

Моя жена — человек совершенно иного склада. Высокая блондинка, необычайно живая. Приятная во всех отношениях женщина. Но, главное, она — очень красивая. Никак не возьму в толк, что такого она нашла во мне. Но она нашла. И я верил ей, когда она говорила, что любит меня.

Вне всякого сомнения она была прекрасно одаренной и страшно работоспособной, и я знаю, что она отлично справлялась с делами своего рекламного бюро. Работа требовала ее присутствия и днем, и вечером, и даже ночью: разные приемы, беседы, встречи. Она часто бывала в разъездах. Для успешного управления предприятием ей нужны были контакты и связи.

Сначала я ходил с нею на все эти встречи, но вскоре между нами установилось молчаливое согласие — в свет идет она, а я остаюсь дома со своими книгами.

В сущности, я мало что знал о ее деятельности и о ее бюро. Я пытался расспрашивать, чтобы мысленно представить себе распорядок ее дня, но она обладала талантом мгновенно и незаметно переводить разговор на другую тему.

Говорить она могла обо всем на свете: о людях, книгах, политике, музыке и постепенно включила в круг своих интересов и мои рукописи. Она хотела знать абсолютно все о моих занятиях, с изумительной легкостью она вникала в суть вопроса и быстро ориентировалась в незнакомых темах. Я скоро заметил, что несмотря на свою практичность и хватку она имела пылкое воображение и могла показать мне совершенно новые ракурсы в моих исследованиях.

Она всегда радовалась, когда возвращалась домой, ко мне, и я любил ее, притом очень сильно.

Я продолжал заниматься наукой и здесь, в тюрьме. Мое начальство не оставило меня своими заботами после всего случившегося кошмара. Каждое утро ровно в девять посыльный приносит из библиотеки папку с манускриптами, нужными мне для работы. В пять вечера он снова их забирает.

Посыльный появился у меня неделю спустя после вынесения приговора. Тогда я был сам не свой и, конечно, представить себе не мог, что буду в силах заниматься рукописями. Я возвратил документы, не читая их. Но на следующее утро посыльный опять был у меня. Прошло несколько недель, прежде чем я отважился взглянуть на бумаги.

И вот так, постепенно, пробудился во мне былой интерес к работе. Снова я целиком погрузился в мир древних рукописей. Стал составлять списки и заказывать необходимые документы, которые желал получить на следующий день.

Как-то раз, это было в четверг, посыльный принес мне два пакета. В одном лежали заказанные материалы, в другом — три бутылки вина особого сорта и открытка, приветствие от кардинала. С того дня еженедельно по четвергам я получал это вино, всегда три бутылки.

Я работаю прилежно и плодотворно, и вино, должен признаться, доставляет мне удовольствие. Но не надо думать, что я забыл, почему оказался в тюрьме. Как я мог так поступить?

Я давно задумал записать свою историю, бутылки с вином от кардинала тут ни при чем. Я хотел сложить воедино отдельные эпизоды, как это делают в детской игре в кубики.

Но я медлил, не решался, мне было мучительно больно пережить все заново. Но медлил еще и потому, что еще раз хотелось прочитать эти необычные документы, к изучению которых приступил до моего срыва, когда сдали нервы. В этих документах разгадка всего, что произошло со мной. Я пытался заказать их сразу же, но каждый раз из моего списка литературы их вычеркивали.

В этом нет ничего странного. Еще во время судебного процесса Ватикан категорически отрицал свою причастность к этим документам. Кардинал под присягой заявил, что ни он, ни другие работники библиотеки не знали и не ведали о рукописях, которые я затребовал, и которые, как я настаивал, имели первостепенное значение в слушании моего дела об убийстве.

Тогда я поверил ему. Что здесь удивительного! Я натолкнулся на документы, никому не показал, взял домой, чтобы прочесть. Когда я отправился на север страны, на поиски кинжала, бумаги оставались на моем письменном столе. С тех пор их никто не видел. Они будто испарились.

Но когда кардинал начал посылать мне в тюрьму вино, я засомневался в добрых намерениях господ из Ватикана.

Я почти уверен, что кто-то из моих сослуживцев по библиотеке побывал у меня дома и взял документы. По всей вероятности, их спрятали в архиве.

Кардинал посылал мне вино, надеясь отвлечь меня от моих планов. Я мог бы помешать верующим в их поисках Бога, считал он.

После ужасной катастрофы в Перудже я принял решение. На бланке заказов я снова попросил прислать мне эти документы. Кардинал помешать мне никак не мог, он числился среди жертв воскресного несчастья.

Я выполню задуманное, даже если мне снова откажут. Читая документы, я делал записи и теперь по ним могу восстановить содержание. Так даже лучше. Ведь конспектировал я на итальянском, понятном для всех языке, на котором читают и пишут в этой стране. Латынь — мертвый язык, местами смысл его труднодоступен.

Долина Песнопений

Неподалеку от Специи, портового города на Лигурийском побережье, есть небольшое, затерявшееся в горах село. Оно носит звучное название Долина Песнопений. Население его можно перечесть по пальцам, так как мало кому хочется жить в таком неприметном и малолюдном месте. Дорога к селу, или вернее тропинка, идет вдоль отвесных круч, через пропасти и труднодоступные перевалы. Иногда кажется, что она повисает в воздухе.

Первые несколько километров еще можно проехать на машине, но потом дорога настолько сужается, что только местные, да и то с великими предосторожностями, могут пробиться на лошади через горные хребты и спуститься вниз, в долину. Уходит обычно три дня, пока путник от побережья достигнет Долины Песнопений и увидит одетых в черное жителей этого края.

Но на самом деле тропа здесь не заканчивается, с незапамятных времен она зигзагом проходила через все село в долине, бежала далее на восток, пока не соединялась с дорогой, ведущей к Прато.

Сейчас, как и встарь, по этой глухой тропе ездят только те, кому надо обязательно попасть в Долину Песнопений. Те, кому не приходится выбирать. Иными словами, сами местные жители и есть путники, перевозящие через горы грузы из села и в село.

Издревле долина славилась своим красным вином. Виноградная лоза растет по крутым склонам, где и земли почти нет. Местное вино имеет особый привкус, отличающий его от вин, что доставляются из других районов Лигурии. Считается, что лигурийское вино утеряло свою оригинальность и превратилось в стандартное, ничем не примечательное сухое вино, широко употребляемое в окрестных местах.

Вино же Долины Песнопений, напротив, и по сей день неизвестно простым смертным. Оно не отправляется на экспорт и не поступает на продажу в магазины даже в самой Италии. Производство его невелико, но все же достаточно, чтобы задаться вопросом, куда же оно девается после того, как его доставят на берег в кожаных мешках, перекинутых через седло.

А правда в том, что его отвозят в Рим, точнее, в государство Ватикан, там разливают по бутылкам, наклеивают этикетки и хранят в подвалах.

Этикетка была создана известным художником в конце прошлого века. На ней в стиле нуво арт изображена церковь в горах.

Лишь через несколько лет хранения и созревания в подвалах вино подается к столу значительных персон Ватикана — прелатов и вышестоящих чиновников. Вот уже почти два столетия они попивают это вино, считая его ниспосланным им даром Божьим.

Именно два столетия назад Ватикан подписал бессрочный договор на закупку всего вина из Долины. Я сам лично видел все счета Ватикана, согласно которым первая закупка, оказывается, состоялась в 1809 году.

Покопавшись в бумагах, я узнал также, что за год до подписания договора Ватикан получил это вино в дар от тогдашнего епископа города Специя.

В расчетных книгах Ватикана, которые ведутся с большой тщательностью и дотошностью, есть одна запись, согласно которой от епископа принята в дар картина с изображением Святой Девы Марии с младенцем, а также шесть дюжин кожаных мешков с вином. Дары сопровождало письмо епископа, датированное 3-м мая 1808 года, Долина Песнопений. Как по поводу картины, так и по поводу вина в протоколе сделана пометка: происхождение неизвестно.

Но я давно уже понял, откуда поступало это необычное вино. Целых двадцать лет, как я уже сказал, я работал в рукописном отделе библиотеки Ватикана в качестве научного сотрудника. Хорошо помню, что в первую же неделю моей работы в библиотеке меня вызвали к кардиналу, ведающему этим отделом. Прелат любезно предложил мне бокал вина, и я впервые попробовал красное вино из Долины Песнопений. Он и поведал мне историю о епископе, пославшему в дар картину и вино.

«Он, конечно, хотел повлиять на решение при выборах нового кардинала. Ему посчастливилось, не прошло и месяца, как он стал кардиналом».

Конечно, мне сразу задать бы несколько вопросов. Но гордый тем, что сам кардинал принимает меня, я с благоговением внимал его рассказу о вине, позабыв обо всем на свете. Вино настолько пришлось по вкусу тем, кто определяет жизнь в Ватикане, что было заказано все вино из Долины на все века вперед.

Позже я обнаружил, что это вино отражает социальный статус в Ватикане: одни имеют доступ к нему, другие нет. Мне лично понадобилось два десятилетия верной службы Ватикану, чтобы удостоиться такой чести. Я ведь не теолог, а библиотекарь по образованию. Но меня все же, наконец, назначили научным руководителем, ответственным за самое маленькое отделение огромного рукописного архива Ватикана.

Это произошло два года назад, я получил повышение. И опять была аудиенция, но не у того кардинала, который принимал меня в первый раз, а у его преемника. Снова на столе стояло красное вино, которое я лишь изредка имел возможность пробовать после первой дегустации. Кардинал поздравил меня с новым назначением и как бы между прочим, вскользь заметил, что отныне я имею право покупать вино в магазине Ватикана.

Должен честно признаться, мои прежние попытки достать это вино, заканчивались ничем.

В тот день я принес домой две бутылки вина, чтобы отпраздновать мое долгожданное назначение. За обедом мы с женой пили это вино, и я рассказал ей его историю.

Она пила не спеша, смакуя, молчала все, а потом посмотрела на меня в упор и спросила: «Где висит картина?»

Не составило особого труда найти картину, несмотря на пометку о ее неизвестном происхождении. Все сокровища Ватикана строго регистрировались с указанием их местонахождения.

В реестровой книге значилось, что картина находилась в галерее, соединявшей два здания Ватикана. Когда же я направился в указанное место, то не нашел не только картины, но и никакой галереи между зданиями. Но внимательно просмотрев старые чертежи перестроек и наведя справки в архитектурном бюро, я понял, что галерея существует, только в прошлом веке вход в нее был заделан при реконструкции здания.

Мне потребовалось еще два дня на получение разрешения, а строительный отдел помог разрушить перегородку. Вот так и случилось, что по истечении более ста лет появилась возможность сюда Войти. Маленькое помещение за дверью представилось бездонной мрачной дырой. То, что висело по стенам, едва ли могло привлечь чье-либо внимание даже в те времена, когда эта галерея служила кратчайшим путем сообщения между зданиями. Окон в помещении не было, освещения тоже. Очевидно, перестройка состоялась еще до открытия электрического света.

Я посветил карманным фонариком, повел лучом по стенам. На стенах висело несколько картин. Все они были покрыты толстым слоем пыли. Я медленно переходил от картины к картине, освещая каждую. Стирал пыль, чтобы рассмотреть, что на них нарисовано.

Наконец я остановился, интуитивно поняв — вот то, что я искал. И сразу же — разочарование. Картина оказалась темной и плоской, какой-то безжизненной. Ничего примечательного. Мгновение я колебался, захотелось уйти. Но все-таки отчего епископ именно эту картину послал в дар, если она такая никчемная? Как она могла ему помочь?

Очень осторожно я снял картину со стены и поднес к свету. Вся поверхность картины была шероховатая и тусклая. Я сдул пыль и тут же увидел сияние красок и глубину.

Сгорая от любопытства, я понес картину в художественные мастерские Ватикана, где ведется непрерывная работа по ремонту, реставрации, приведении в порядок всех ватиканских сокровищ искусства. Я был знаком с одним из реставраторов. Молча я поставил перед ним картину и с нетерпением ждал его реакции. Увидел, как лицо его мгновенно оживилось.

Он начал осторожно оттирать грязь в уголке картины. Потом изумленно поднял картину, повернул ее в одну сторону, в другую, искал какую-либо пометку. Но напрасно. Картина не была подписана.

«Я созвонюсь с тобой, — сказал он. — Надо хорошенько ее почистить. На это уйдет несколько дней».

Через неделю взволнованный реставратор позвонил мне. Я бросил все, что было в руках, и помчался к нему в мастерскую. На его рабочем столе стояла прислоненная к стене картина, очищенная от грязи и пыли. Я увидел то, что он подтвердил словами.

«Шедевр, но, к сожалению, имя мастера и время не указаны».

Мы застыли на месте, завороженные видом картины. От нее исходило непонятное, необъяснимое волшебство.

Даже я, далекий от искусства заурядный посетитель музеев, пользующийся обеденным перерывом, чтобы побродить и мимоходом взглянуть на сокровища Ватикана, был потрясен увиденным. Я ни капли не сомневался — перед нами была Мадонна с младенцем, написанная так, как мы никогда ранее не видели: живая женщина, но в то же время возвышенно неземная, глаза — выражение полнейшей чистоты, однако с пониманием земных горестей. Женский образ, трогательно волнующий и обаятельный, совершенно непривычный. Хотелось плакать, хотелось молиться.

Кто мог создать подобное? Даже реставратор, эксперт в сакральных искусствах, спасовал. И ему не доводилось ранее видеть ничего подобного. Композиция, перспектива, цвет, кисть — все, все говорило о работе гения, оставшегося почему-то в безвестности. Единственное, что реставратор мог утверждать с определенной точностью, это что картина, должно быть, написана в период после Джотто.

Тогда мы решили обратиться за помощью к самому почитаемому в Ватикане знатоку искусства, почетному доктору нескольких университетов. Он встретил нас угрюмо и неприветливо. Сразу видно было, что ему не раз и не два приходилось проводить экспертизу картин из несметных собраний Ватикана.

Реставратор завернул картину в бумагу, и мы с интересом наблюдали за выражением лица знаменитого искусствоведа, когда он распаковывал нашу картину. От равнодушного выражения не осталось и следа.

Угрюмость перешла в удивление, а удивление тотчас же сменилось нескрываемым восхищением. Римский темперамент взял верх. Плотный приземистый человек буквально преобразился на наших глазах, его словно наэлектризовали. Тело прямо-таки заходило ходуном. Движения рук стали размашисты, энергичны и выразительны. Глаза пристальны, а мимика лица не поддавалась описанию.

«Дайте мне несколько дней на размышление. Сейчас нет слов, совершенно сбит с толку, я в замешательстве. Нужно решить вопрос об эпохе написания, выяснить контекст. Перед нами — шедевр, это точно, но нужны подробности. Я, к сожалению, не в силах ничего объяснить, пробел в моих знаниях здесь очевиден».

Выражение восхищения сменилось огорчением, казалось, он перебирал запасы знаний в поисках ответа и ничего не обнаружил. Состояние не из приятных, особенно для человека, известного своей всеобъемлющей эрудицией в мире искусства.

«Картина мне незнакома, — сказал он задумчиво, — и все же у меня такое чувство, что я где-то ее уже видел».

Он снова схватил картину и неотрывно всматривался в нее, покачивая головой.

О нас он забыл.

Когда мы, как договорились, пришли к нему через неделю, мы нашли нашего знатока в хорошем расположении духа, уверенным в себе, в собственных знаниях и собственной правоте. Он, казалось, позабыл о недавнем своем поражении.

В потоке восторженных комментариев по поводу картины он почти радостно заметил: имя художника ему по-прежнему неизвестно. И не только имя. У него есть сомнения, и весьма большие, относительно времени написания картины и ее стиля.

«Время несложно определить с помощью рентгена, результат исследования ждать недолго», — сказал он.

Он придерживался первоначального своего суждения, что картина написана настоящим мастером. Но все мастера в его понимании обладали своей, только им присущей техникой письма, которая повторялась в каждой картине. Представленная же картина не имела каких-либо особых примет, не укладывалась ни в какие известные рамки.

«Вы несомненно правы в вашем предположении, что картина написана после Джотто», — согласился он с реставратором, слегка покрасневшем при этих словах.

Доктор искусствоведения прокашлялся. Мы представляли, что нас ожидало. Доктор читал по телевидению лекции о сокровищах Ватикана. Эти многочисленные передачи принесли ему известность и уважение. Он не только отлично знал свой предмет, но обладал еще способностью находить самые подходящие слова для описания достоинств художественных произведений. Правда, нередко случалось, что он забывался и вместо изложения реальных данных начинал фантазировать. Собственное красноречие увлекало его за собой. Но как раз за это публика его и любила.

«Фактически, мои познания не столь уж велики, — сказал он. — Но интуиция подсказывает мне, что эта Мадонна с младенцем, по всей вероятности, написана в пятнадцатом веке.

Однако как специалист я несколько озадачен, так как совершенно ответственно беру на себя право утверждать, что задник картины, безусловно, написан в конце девятнадцатого века, то есть в период импрессионизма. Но что еще интереснее, в то же время мне кажется, что Мадонна и задний план, по всей вероятности, создавались одновременно.

Картина написана темперой, такой, какой пользовались пять-шесть веков тому назад. Она состоит из трех частей, склеенных вместе, что типично для того времени. Далее, я твердо убежден, что не может быть и речи о поздней подделке в любой форме. Да, такое случается, и нередко. Но копируют известные картины известных мастеров. Ведь именно это приносит огромные барыши.

В нашем случае мы, напротив, имеем дело с картиной незнакомого мастера. Гений не оставил ничего после себя, никакого следа. Неведом остался его талант, неведом для всего мира. Если бы о картине было известно в период ее создания, она произвела бы революцию в живописи, в истории искусства такое удавалось немногим произведениям.

В картине объединяются традиция и новаторство в области живописи. Фигуры на картине — жизненны и правдивы, в них подчеркнуто земное начало, как и у великого Джотто: в манере Джотто, игрою света и тени, переданы человеческие тела и движение. Та же уверенность в сочетании красок и в композиции, та же потрясающая гармония. В пределах моей компетенции могу сказать, что эта часть картины создана где-то в пятнадцатом веке.

Но вот что любопытно. Другая часть картины полностью опровергает это мое заключение.

Я говорю о пространстве вокруг фигур, но, прежде всего, это задний план. Здесь чувствуется иной прием, опережающий свое время и предвосхищающий то направление в живописи, которое окончательно оформилось к концу прошлого столетия. Эта картина написана не по принципу окна, не с точки зрения линейной перспективы, то есть, не так, как делали наши итальянские живописцы к началу пятнадцатого века. Напротив, мы наблюдаем здесь черты импрессионистского письма: заметно смягчение мотива, мерцающая пестрота мазков, цветовые пятна — так достигается размывание внешней реальности. О нейтральности заднего плана, как в эпоху Джотто, заполненного охрой или синим цветом, здесь и речи нет.

Но больше всего в этой картине поражает ее кажущаяся разностильность, которая, однако, воспринимается как нечто целое, нераздельное. И эта неразрывная цельность исполнена огромного накала. Картина — уникальное произведение, никто из художников не писал такого, никто и никогда. Это произведение в наши дни может дать много нового и самим живописцам, и всему мировому искусству.

Давайте попытаемся взглянуть на это произведение как на алтарную картину глазами людей той эпохи, тогда, если я не ошибаюсь, в ней прежде всего видели чистоту Марии и младенца. Ее просветленный лик. Хотя почти невозможно не заметить оттенок горечи и страдания в ее образе.

Затем невольно внимание переключается на то, что окружает Марию. Фон, именно фон, подчеркивает вечную ее чистоту, но не как обязательное дополнение, а создавая контраст, ужасающий и провоцирующий.

Задний план — о нем можно сказать все что угодно, только не то, что он нейтрален. Гениальность художника в том, что ему удалось передать противоположность добра — само зло. Мерцание мазков и внезапная смена цветовых пятен отражает это вечное соперничество двух сил, живущих в каждом человеке.

Картина написана с таким накалом чувств, что прямо кричит о личном переживании художника. Тот, кто сумел средствами живописи передать зло в человеке, не мог не испытать его сам лично. Но образом Марии художник подчеркивает иллюзию веры в добро, тем самым достигая единства, гениального отображения двойственности человеческой природы — одновременного существования добра и зла.

Но сказать, кто автор шедевра, я не могу. Честно говоря, мне как религиозному человеку хочется думать, что эта картина отмечена печатью самого Господа Бога».

Знаменитый доктор искусствоведения умолк, неотрывно глядя на картину. А затем продолжил:

«Помните, я говорил, будто у меня такое ощущение, что я уже где-то видел эту картину? Я ошибся, но интересно, однако, что это впечатление связано с истоками импрессионизма.

В 1882 году Эдуар Мане написал картину, которую назвал «Бар “Фоли-Бержер”». Сейчас она находится в коллекции Кауртолда в Лондоне. Мы видим девушку, стоящую возле стойки бара, одинокую и с меланхоличным выражением на лице. Потом уже замечаешь задний фон — зеркало в баре, занимающее четыре пятых всей поверхности картины.

В зеркале отражается жизнь ночного клуба, что контрастирует с печальной фигурой одинокой девушки. Это поразительное отображение создало эффект узнавания, когда я увидел Марию с младенцем. Между нашей Марией и Девушкой в баре я чувствую нечто большее, чем простое сходство. Это похожий прием».

Он помолчал.

«Конечно, и прежде случалось, что порой художник оставался в безвестности, — продолжал он, — но чтобы такой художник вдруг явился миру как гений, как равный среди великих, нет, ничего подобного я не припомню. Допустим, что картина была написана пять или самое большее шесть веков назад.

В таком случае трудно поверить, чтобы за все это время никто — ни один профессионал, ни один любитель искусства — не обратил бы внимания на это произведение. Понятно, следует вычеркнуть два века пребывания картины в Ватикане, здесь что угодно может кануть в вечность. Но где находилась картина до Ватикана, все эти годы, десятилетия и столетия?

И почему всего одна картина, где же другие, отмеченные мастерством этого гения? Тот, кто сумел написать ее, находился, должно быть, в состоянии большого душевного подъема. Иными словами, он находился, несомненно, в высшей точке своего творческого созидания. Но где же остальные картины, спросим мы. Отчего случилась такая абсолютная и потрясающая безвестность?

Я нахожу единственное разумное объяснение. Только в этой картине живописец раскрыл себя полностью. Эмоциональный, взрывной ее характер дает основание думать, что она стала единичным случайным явлением. Галлюцинации или видения нередко дают толчок подобному взрыву.

Но поскольку, как мы знаем, иных картин, отмеченных рукою этого мастера, не имеется, вполне логично предположить, что он внезапно ушел из жизни, так и не успев создать новых произведений».

Здесь профессорское воодушевление иссякло. Лекция закончилась.

Под вечер я пригласил реставратора заглянуть ко мне домой. Августовское тепло окутывало город, но легкий западный бриз смягчал жару, и было приятно сидеть на балконе и наблюдать за сгущавшимися сумерками. Я поставил на стол хорошо знакомое моему гостю вино из Долины Песнопений. Он давно уже преодолел социальный барьер ватиканской иерархии.

Мы сидели молча, пили вино и всматривались в темноту. По улице, прямо под нами, с оглушительным воем проносились автомобили. К нам подсела моя жена. Наши мысли вращались возле одной темы — каким образом такой шедевр остался в безвестности и почему?

Размеры картины и ее содержание недвусмысленно свидетельствовали о том, что она предназначалась для алтаря.

Ответ на наш вопрос оказался, как всегда, самым простым. Когда я поднял бутылку с вином, чтобы наполнить бокалы, отклеилась этикетка. На ней была изображена маленькая сельская церковь в горах, с пояснением внизу — Долина Песнопений.

«Но он же ее никогда не видел, — вырвалось у меня, — ну конечно же, художник, нарисовавший церковь, никогда не видел ее, никогда не бывал в Долине Песнопений. Но, впрочем, это не имеет значения. Никто не видел этой церкви, кроме тех, кто живет в Долине».

«Тогда, значит, никто не ведал о шедевре, провисевшем там сотни лет на стене алтаря».

Реставратор подвел итог моим мыслям.

«Да, никто, пока в мае 1808 года не появился этот епископ, который украл единственное сокровище, принадлежавшее церкви и всему селу», — сухо заметила моя жена и хлебнула из бокала.

«Звучит вполне правдоподобно, но возникает новый вопрос, на который не так-то легко ответить, — сказал я. — Мы не знаем, каким образом в маленькой церкви в горах эта вещь появилась в качестве алтарной картины. Ведь эта картина могла бы служить украшением любого европейского собора».

Мы снова замолчали. У нас не было ответа.

Когда позже в августе мы с женой собрались в отпуск, наш маршрут сильно отличался от первоначального. По дороге, или вернее по тропе, показавшейся нам весьма опасной, мы передвигались, крепко ухватившись за хвост лошади, которую вел под уздцы пожилой мужчина. Две ночи мы провели в спальных мешках под открытым небом. В обоих случаях лагерной стоянкой нам служил ровный выступ в отвесной скале.

В Долину Песнопений мы пришли на третий день, солнце уже садилось. Однако мы успели осмотреться вокруг до наступления темноты. Село насчитывало пятьдесят малюсеньких домиков, выложенных из камней, не скрепленных ни цементом, ни известью. Все это производило гнетущее впечатление серости. И не только местность, но и люди. С деревенскими жителями мы познакомились на следующий день. Все они были одеты в черное.

На самой окраине, где кончался ряд домишек, стояла церковь. Мое предположение оказалось верным, она нисколько не походила на церковь, изображенную на бутылочной этикетке. Конечно, здание отличалось от прочих здешних домов, так что перед нами несомненно была сельская церковь. Вот если бы она располагалась в более цивилизованной местности, то узнать в этом доме церковь было бы не так просто. Однако же, худосочный крест на фронтоне дома говорил о его назначении.

Наш проводник обещал устроить нам ночлег в Долине на все время нашего пребывания. А мы тем временем, горя нетерпением, поспешили в церковь. Но только мы хотели открыть дверь, как появился проводник и просил следовать за ним.

Мы прошли с ним через все село. Улица была безлюдна, но чувствовалось, что за нами следят из каждого крохотного потайного оконца.

Проводник остановился перед домом, который внешним видом ничем не выделялся из остальных. Я отсчитывал про себя все дома от церкви, чтобы потом самим найти дорогу назад.

Нас приветствовала пожилая женщина, дружелюбно, но без тени улыбки на лице. Она предоставила в наше распоряжение свою единственную комнату, а сама пошла спать к соседям. Перед тем как уйти, она поставила на стол простую еду. Черствый хлеб и вино.

Странное предчувствие охватило меня. Я поднял кувшин и отпил глоток. Разумеется, как я и думал, то же самое вино, которое высшие чины Ватикана пьют по особым случаям. Только оно было гораздо свежее и не столь выдержанно, но все с тем же самым характерным для него вяжущим привкусом.

Не успели мы и словом перекинуться с хозяйкой, как она уже исчезла; мы разглядели ее фигуру в темноте, она шла к соседнему дому.

Кровать оказалась достаточно широкой, в свое время в ней наверняка, спали не только родители, но и дети.

Но она была невыносимо жесткой, снизу лежало только немного соломы. Ночь в Долине была довольно прохладной, а крохотные оконца в доме были без стекол. Тонкие одеяла совсем не грели. Поворочавшись с боку на бок, мы снова оделись и заползли в свои спальные мешки. Мы спали крепко и проснулись, когда вернулась наша хозяйка.

Она растопила печь. На завтрак мы получили то же самое, что было вчера на ужин — черствый хлеб и вино.

Я хорошо помню, как удивился тогда, двадцать лет назад, когда на приеме у престарелого кардинала мне подали красное вино в Вокале, хотя было еще далеко до полудня. Здесь, в Долине, я сообразил, что красное вино к завтраку в природе вещей.

Разговорить женщину стоило немалого труда. Она отвечала односложно. Позже мы поняли, почему. Беседуя с другими жителями, мы обнаружили, что все они говорят на местном диалекте, особенном и почти непонятном.

Мы было уже решили, что наша поездка в это заброшенное село оказалась совершенно напрасной. Но положение спас местный священник. Он приехал сюда после кончины своего предшественника и полагал, что навсегда останется жить здесь до самой смерти. Может, он и сетовал на судьбу, но не упоминал об этом вслух.

После завтрака мы сразу же направились в церковь. Дверь церкви рассохлась и, когда мы ее открывали, страшно заскрипела в петлях. Внутреннее помещение было невелико, скамьи — низкие и без спинок. Мы поискали глазами алтарь. Да, там висела картина, ординарное изображение распятого Иисуса.

Появился священник и встал рядом с нами. Он незаметно для нас прошел через боковую дверь в правом крыле алтаря. Дверь вела в комнату священника, где он квартировал. Он пригласил нас к себе, убрал лишнее с кровати, чтобы нам удобнее было сидеть. Сам сел на низенькую скамейку. Ящик заменял ему стол.

Священник был еще очень молод. Густые, коротко стриженные волосы без намека на седину. Лицо светилось молодостью и надеждой. Его ряса была сшита из грубого полотна, что выглядело совершенно естественно на фоне окружающей бедности. Но при этом он был преисполнен гордости. Он знал свои обязанности и готов был их исполнить.

Священник угостил нас вином. Снова мы пили вино, второй раз за этот день, хотя не было еще и десяти утра. И снова — то же самое вино, с тем же самым привкусом.

«По правде сказать, я жизнью обязан этому вину, — сказал священник, — иначе мне пришлось бы голодать, как и всем моим предшественникам. После того как Долина начала поставлять вино Ватикану, местной церкви перепадает небольшая сумма от продажи. Достаточная для безбедного существования и для поддержания порядка в церкви. Если бы я зависел только от подношений прихожан, мне пришлось бы худо. Жителей здесь осталось немного, да и те в основном неверующие. Вот уж два столетия, как они отвернулись от церкви».

«В 1808 году», — сказала моя жена.

Священник с удивлением взглянул на нее и кивнул головой.

«Да, в 1808 году. В тот год местный священник совершил большую ошибку, такую большую, что сам Бог, я думаю, все еще не может простить его, за грех почитает. Согласно легенде, здешний народ получил из рук самого Господа чудесный дар — картину с изображением Марии с младенцем. В легенде говорится, что на жителей села тотчас же снизошла небесная благодать — они начали петь. С тех пор они пели всюду — дома, за работой на виноградниках. Но лучше и красивее звучали их голоса в церкви, когда они собирались все вместе, чтобы возблагодарить Господа Бога и восславить его.

Это песнопение, разносившееся по всей Долине, было исполнено неземного величия, это был рассказ об одиночестве, но с Богом и для Бога.

Так шло веками, вплоть до 1808 года.

В тот год в селе появился новый священник. Если верить преданию, он был олицетворением зла.

Лично я не верю в правдивость таких рассказов, но думаю, что сам он рассматривал свое назначение в эту маленькую заброшенную общину как наказание для себя. Наверняка одна только мысль, что ему придется жить здесь среди этих людей до конца дней своих, доводила его до исступления. В этом, уверен, и кроется разгадка его недостойного поведения.

Но все же нечто привлекательное в этом унылом крае он обнаружил. Это были алтарная картина, пение и вино.

Он был родом из винодельческих мест и потому неплохо разбирался в винах. Ему пришлось по нраву прекрасное вино Долины Песнопений, а также алтарная картина и песнопения, но оставаться здесь навеки только ради этих Божьих даров он не собирался.

Как говорят, он с самого начала озаботился тем, как бы поскорее обернуть эти Божьи дары в свою пользу. Короче говоря, он задался вопросом: нельзя ли с их помощью получить назначение в более многолюдный и привлекательный приход.

Недолго думая, почти сразу же после приезда в Долину, он послал с нарочным письмо к своему куратору, епископу города Специя. У народа Долины не было сомнений насчет истинного содержания письма. Поговаривали, что он подробно описывал то, что сам обозначил как три чуда Долины Песнопений: вино, алтарную картину и песнопения.

Священник, должно быть, неплохо владел пером. Любопытство епископа или, вернее сказать, его алчность немедленно пробудили его интерес. Он не заставил себя ждать, ответил, что хотел бы нанести визит в Долину Песнопений. Первый и последний визит епископа в истории местной церкви.

Можно себе представить, что это было за зрелище, когда епископ со своей свитой полз и карабкался по узкой тропке. Особенно тяжко пришлось самому епископу, тучному, грузному, непомерно расплывшемуся от многих лет благополучной и сытой жизни.

Быть может, в дороге епископ и проклинал свое скоропалительное решение, но по прибытии на место настроение его заметно улучшилось. И по сей день в селе рассказывают о епископском визите. И рассказчики не видят в этой истории ничего смешного, с гневом описывая, как это было. Сельский священник встретил высокопоставленного гостя, когда тот со своей свитой подскакал на лошадях и остановился перед церковью. Правда, подскакал — не совсем подходящее слово, так как епископ был едва жив от усталости и, чтобы не упасть, хватался за гриву коня.

В одной руке священник держал кувшин с вином, в другой — кружку. Епископ еще и с лошади не успел слезть, а священник уж протянул ему кружку с вином, ему, своему начальнику.

Епископ брезгливо взял кружку и поднес ко рту.

Лицо его мгновенно просветлело. Вино было отличного качества. Но, может быть, показалось, ведь его мучила жажда страшная? Он снова приложился к вину и выпил до дна. Нет, вкус великолепный, вкус отличного вина.

Епископа и священника окружили сбежавшиеся жители. Грянула песнь, мощные звуки прокатились по долине и горным хребтам. Епископ расчувствовался от такой красоты и даже прослезился, конечно, этому помогло и вино, которое ему все подносили и подносили.

Теперь он потребовал, чтобы ему показали алтарную картину, о которой он слышал так много Прекрасных слов. Говорят, что он споткнулся о высокий порожек убогой церквушки и плюхнулся на четвереньки, а точнее, оказался лежащим на брюхе на земляном полу церкви.

Он сердито поднял голову.

Поднял, да так и застыл. Прямо перед ним, высоко на алтаре, висела чудеснейшая картина, такая чудесная, что дух перехватило. А епископ неплохо разбирался в живописи.

На следующий день епископ поспешно засобирался в дорогу, чтобы поскорее вернуться к цивилизации. Я думаю, что он принял решение немедленно, в первый же день, как только увидел картину. Понял, что ей не место в такой глуши и что нужно спасать ее для цивилизованного мира.

Вернее сказать, он мгновенно сообразил, что картину в качестве дара следует послать в Ватикан, а в придачу и несколько мешков доброго вина из Долины. Он надеялся обратить внимание Папы, который в скором времени должен был выбрать нового кардинала, на свою персону и повлиять при его выборе.

Во всяком случае, рассказывают, что в первый же вечер пьяненький епископ потребовал принести письменные принадлежности и натужно сочинил сопроводительное письмо, которое позже вместе с картиной и вином благополучно прибыло в Рим.

Местный священник всей душой поддерживал планы епископа, ведь у него были свои расчеты и представления о действенности даров в Ватикане.

Накануне отъезда епископ служил мессу, и народу в церкви собралось предостаточно. Грянула многоголосая песнь. Возведя очи к небу, люди восхваляли Господа. А потом началось нечто неожиданное. Когда отзвучала последняя молитва и члены общины получили епископское благословение, епископ вновь поспешил к алтарю.

Он подошел к картине, снял ее с алтарной стенки, где она висела с незапамятных времен — с алтаря церкви, которая была ее домом. Наступила гробовая тишина, передают, что даже птицы в Долине замолкли. И тут епископ на секунду замешкался и прокашлялся.

Со смущенной миной на одутловатом и чванливом лице он возвестил общине, что лично доставит картину в Рим. Ее, мол, место там. Быть может, ее поместят в церкви, много лет назад выстроенной Папой Николаем над могилой Святого Петра.

Ни жестом, ни словом не выказали своих чувств деревенские жители, и этим все было сказано. Отъезд епископа прошел в полном молчании, в звенящей угрожающей тишине.

Вечером того дня жители Долины пришли в церковь для свершения своего обычного песнопения. Но случилось нечто невообразимое — они не смогли запеть. Чудное пение, дарованное им Богом, ушло от них, как и другое принадлежавшее им чудо — картина с изображением Мадонны с младенцем.

Ни то, ни другое не вернулось, никогда.

Вскоре епископ получил вожделенную огненно-красную мантию кардинала, но позже о нем вспоминали только в связи с вином, подаренным Ватикану. С тех пор это вино ежегодно прибывало в Ватикан из Долины Песнопений в кожаных мешках».

«А что сталось с деревенским священником?» — спросила жена.

«Почестей он не обрел. В миру о нем позабыли, дети общины избегали его. Священник почти голодал, потому что материально зависел от приношений прихожан. Так продолжалось около двух лет, а потом он вообще перестал показываться на людях.

Прошло еще десять лет, пока церковное начальство не встревожилось и не послало в Долину нового священника. Тогда-то извлекли из помещения, соседствующего с церковью, скелет злобного и угодливого священника и закопали его в землю.

Впоследствии на продажу вина Ватикану был введен особый налог как наказание местным жителям за строптивость, но и одновременно как средство для поддержания жизни священника. Налог полностью шел на его содержание.

Теперь нам многое стало ясно. Было не по себе. Мы находились в комнате, где десятилетиями лежали нетронутыми останки здешнего Иуды. Священник словно угадал наши мысли.

«Я вынужден жить здесь, — сказал он, — все мы, здешние священники, после 1808 года обязаны искупать совершенный грех. Дары Бога, чудо — были отняты у людей. Мое призвание и призвание тех, кто придет после меня, состоит в вечном покаянии».

Я рассказал ему о судьбе картины в Риме, что она провисела два века во мраке, в закрытой галерее, никому не принося радости. Он огорченно поднял свою кружку и отхлебнул вина.

Больше нам нечего было делать в Долине Песнопений. На следующий день мы тронулись в обратный путь, опять медленно и осторожно брели за лошадью и повозкой, преодолевая грозные перевалы.

Жирный епископ не выходил у меня из головы. Вот и он так же возвращался домой из Долины Песнопений. Если бы жители Долины захотели, они могли бы напасть на него и вернуть чудо, что по праву принадлежало им.

Но для Бога любой грех есть грех, а длинная рука властей рано или поздно дотянулась бы до них.

Мы не разговаривали, когда ехали на машине домой, молчали, погруженные каждый в свои мысли. Но тут сломался наш автомобиль. Он был старый и порядком изношенный. Это как по волшебству перенесло нас обратно в реальную жизнь.

До Рима мы добрались на автобусе, усталые и упавшие духом.

Нам, вернее моей жене, нужна была машина. И я обещал ей как можно скорее совершить все формальности, чтобы получить денежную ссуду и купить автомобиль.

Утром следующего дня я отправился в банк, где представился и объяснил суть моего дела. Ждать мне пришлось недолго, к моему удивлению меня пригласили прямо к директору. Никогда не думал, что такой пустяк, как кредит на автомобиль, мог заинтересовать руководство банка.

Директор был сама любезность, собственноручно оформил нужные бумаги, по которым я мог получить деньги в кассе.

Когда я подписал заемное письмо и хотел идти, он вдруг схватил мою руку и бережно пожал ее.

«Передайте сердечный привет вашей супруге, — сказал он, — я познакомился с ней недавно на приеме, очаровательная женщина».

Я передал жене его привет. Но она не могла припомнить, кто это был.

Мы купили новый скоростной автомобиль марки «Альфа Ромео», жена такой и хотела. Должен признаться, что мне он тоже нравился, и даже очень. Только вот долг за него не давал мне покоя. Жену же это совершенно не волновало.

Об автомобиле я вскоре забыл. Меня целиком захватила картина. О ней узнали и в мире искусства говорили как о сенсационной находке. Каждый именитый искусствовед почитал своим долгом высказать свое мнение в газетах. Первые статьи о картине были опубликованы в специальных журналах, в Ватикане и в университете Рима прошли семинары с участием экспертов, съехавшихся со всего мира.

Я держался в тени. Поначалу несколько газет взяли у меня интервью — все-таки я первым обнаружил этот шедевр. Но потом журналисты посчитали, что библиотекарь, всю жизнь проведший среди манускриптов в архивах, не может представлять собой ничего примечательного.

Конечно, я мог бы привлечь к себе внимание, если бы рассказал им все, о чем поведал нам сельский священник в Долине Песнопений. Но мне не хотелось делать этого. Похоже, эта история не была известна никому — потому ли что журналисты не забредали в Долину Песнопений, а, может быть, священник хранил молчание, не желая делать легенду достоянием людской молвы. Кто его знает.

Постепенно ажиотаж вокруг картины улегся, и телевидение, газеты и журналы лишь изредка упоминали о ней, пока одна утренняя газета вдруг не взбудоражила всех провокационными вопросами: Где следовало бы разместить картину? Что думают по этому поводу наши читатели?

Отклик на призыв газеты был весьма бурным и активным. Предлагались известные и неизвестные музеи, различные церкви.

И никто, разумеется, не предлагал вернуть картину назад, в маленькую каменную церковь Долины Песнопений.

Тогда я взялся за перо и написал письмо в епископскую коллегию. Написал все, что знал об алтарной картине и о чудесах Долины Песнопений.

Ход мыслей моих был прост. Я просил вернуть картину на прежнее место, передать церкви Долины Песнопений. Я считал, что тем самым будет устранена несправедливость, нанесенная не только жителям села, но и Богу.

Ответ я получил, правда не сразу. Меня благодарили за проявленный интерес, но и недвусмысленно дали понять, что моя просьба невыполнима. Была объяснена и причина: картина, дескать, прозябала в безвестности столько веков, а если ее отослать назад в Долину Песнопений, она снова будет навеки позабыта.

Картина является шедевром, принадлежащим не только жителям далекого села, но и всему миру — последнее особо подчеркивалось.

Ни слова, ни строчки о том, что картина провисела в Ватикане почти два столетия — забытая, заброшенная, недоступная миру.

В отдельном абзаце меня настоятельно просили не распространять мифы о чудесах Долины Песнопений. Подобные романтические легенды, по мнению авторов письма, могли оказаться роковыми для людей в их поисках Бога.

Ранним утром я вдруг почувствовал, что умею петь. Сколько помню себя, меня всегда просили не делать этого, потому что я мог подвести какой угодно хор. В мечтах я часто представлял себя прекрасным певцом, но если в реальной жизни пробовал запеть, так получалось какое-то кваканье.

Только наедине с собой, стоя под душем, я осмеливался попеть. Но сегодня утром случилось чудо: я вправду могу петь! И не просто петь, как это делает большинство людей. Нет, мой голос был глубок, проникновенен, торжественен. Из моих уст лился неведомый мне латинский текст, мне казалось, будто потолок и стены ванной раздвинулись до размеров огромного собора. И в этом соборе торжественно звучал древний гимн.

О моем фантастическом превращении я не рассказал никому, даже своей жене. Когда она была дома, я цел в ванной, но очень осторожно. Я боялся, что она, да и другие подумают, будто я спятил. А может, так оно и есть?

Во всяком случае я ничуть не удивился, когда в тот же день в архиве натолкнулся на пакет с древними манускриптами. Я предчувствовал, что в них содержится, я знал, не читая, о чем там говорится.

Рукописный отдел Ватикана огромен, лишь по приблизительным подсчетам в нем имеется 130 000 рукописей и инкунабул. Почти все они религиозного характера, но много и светских.

Только в моем скромном отделении работает восемь постоянных сотрудников, которые заняты упорядочиванием материалов и составлением каталогов, а также несколько ученых, которые изучают эти материалы. Но материалов — множество, так что если всегда работать в нашем сегодняшнем темпе, конца этой работы не видно.

В безбрежном море документов мы нередко натыкаемся на ценные древние рукописи, давным-давно преданные забвению.

Такое происходит чаще, чем это случилось, к примеру, с картиной. С другой стороны, искать в этом лабиринте неисследованного что-либо конкретное — все равно, что пытаться найти иголку в стоге сена.

Когда я как раз перед обедом взял пакет с документами и взвесил его на руке, я уже знал, что здесь содержится рассказ о картине, я не был ни удивлен, ни поражен. В случайности и совпадения я больше не верил. Особенно после того, как я начал прекрасно петь.

Нам строго-настрого запрещается выносить манускрипты из архива Ватикана. Но я все же унес этот маленький пакет с собой. Впервые за двадцать лет работы я нарушил строжайшие правила библиотеки. Я не мог отложить чтение бумаг до завтрашнего дня.

Моя жена получила приглашение. За ней заехали — около восьми вечера под окном прогудел автомобиль. К тому времени я уже сидел за письменным столом под настольной лампой в сто ватт. Я едва взглянул на нее, когда она подошла поцеловать меня, а потом скрылась за дверью.

Теперь я мог спокойно заниматься. С превеликими предосторожностями я приступил к разборке документов. В сравнении с рукописями бумага обертки была, безусловно, позднего происхождения. Бумага с записями была ломкой, требовала осторожного обращения, что для меня, однако, за долгие годы работы стало привычным делом.

В половине одиннадцатого зазвонил телефон. Мужской голос спрашивал мою жену. Он не назвался, но я был почти уверен, что это был директор банка.

Бумаги были написаны на латыни, этим языком я владел неплохо.

Однако читать быстро не удавалось.

Но зато почти сразу же подтвердились мои предчувствия: найденные мною рукописи имели отношение к картине. Это был рассказ о ее происхождении.

Когда около трех часов ночи моя жена пришла домой, я все еще сидел, склонившись под лампой. Я ничего не сказал ей о телефонном звонке.

Надписи на стене

Сегодня граффити закрасили. Рано утром пришли рабочие с ведрами и огромными щетками. Они работали степенно и неторопливо, весь день возили щетками по стене, квадратик за квадратиком. Теперь в лучах послеобеденного солнца она сияет передо мной своей чистой и невинной белизной. Белизной такой яркости, что глазам становится больно, если долго смотреть. А мне не хватает кричащих красок и кратких надписей в стиле черного юмора.

Тюремный надзиратель утешает меня: «У нас белят два раза в год, — говорит он. — Весной и осенью. Белят, чтобы заманить новых стихотворцев. Подождите чуток, через неделю надписи снова появятся».

Мои опасения оправдались. Заказанные мною документы опять вычеркнуты. Но вино доставляют регулярно, несмотря на то, что кардинал умер. Его преемник, очевидно, в курсе дела и по инерции продолжает придерживаться линии своего предшественника.

Церковь не оставляет меня в покое. Неожиданно объявился мой духовник. Он навещает меня раз в неделю. В восемь вечера по вторникам тюремный надзиратель впускает его ко мне. Он приходит с явной целью добиться от меня покаяния. Но не настаивает. Осторожно присаживается на единственный стул в камере, а я сижу на постели.

Мы немного говорим о погоде. Потом молчим. Я вижу, что ему, как и мне, неприятна эта миссия. Однако он упрямо приходит, вторник за вторником.

Патер сильно постарел, дышит тяжело и с хрипами. Я хорошо помню его еще молодым, когда он с энтузиазмом руководил детским домом. Это он принимал меня, когда я появился там семи лет от роду, не имея ни родственников, ни друзей, никого на белом свете. Конечно, ничего дурного сказать о нем не могу, он всегда был дружелюбен. Но я не любил его. Ни его, ни кого-либо другого. Не хотел тогда никаких привязанностей.

Я никому не рассказывал о страшных минутах, которые я пережил, когда умирала моя матушка. Никому, только позже жене.

Патер — нормальный человек, только ему не хватает фантазии. Уроки закона Божьего из детства вспоминаются мне как самые скучные и нескончаемые. Он читал Библию так, как читают учебник по физике.

Перед тем как уйти, он всякий раз задает вопрос, не помолимся ли мы вместе. Я не противлюсь. По выработанной за долгие годы привычке складываю молитвенно руки и опускаю очи долу. Он неслышно бормочет молитву, слова которой я едва разбираю. Наша молитва, к счастью, длится недолго, он встает и прощается. Он словно испытывает облегчение.

Собственно говоря, он мне страшно мешает, сейчас, когда я начал писать. Но ни он, ни кто иной не отвратят меня от задуманного. Я обязан изложить правду.