Тайна Девичьего камня

34

Микаель Маттсон стоял у своей входной двери и смотрел в глазок. Он как раз собирался выйти на лестничную площадку, чтобы выбросить в мусоропровод небрежно завязанный пакет с картонными упаковками из-под готовой еды, но услышал, что сосед напротив открыл свою дверь, и задержался.

Он быстро запер дверь и тихо выругался про себя. Из пакетов капало, он увидел, что это соус, наверняка из упаковки со страшно переперченным бифштексом фирмы «Фамильен Дафгорд», с этой мерзкой вязкой брусникой.

Нет, ни с кем не встречаться, не сейчас, нет сил…

Он понял, что стоит перед зеркалом. Серые волоски над ушами. Над макушкой все голое. Кожа в принципе немного румянее с тех пор, как он бросил курить.

Но глаза… нет, нет, только не глаза.

Он пошел на кухню и сел с чашкой кофе за маленький стол. Через окно, грязное от выхлопных газов, светило зимнее солнце. Вдоль улиц все еще лежали горы снега. Мимо проехал автобус 515 в сторону Оденплана, и засохшая фиалка затряслась на своем блюдечке. Из-за более мягкой погоды последнюю неделю стали видны горы собачьего дерьма, но потом опять вернулся холод и заморозил их. Может быть, подумал он, Рождество в любом случае будет белым.

Он развернул газету «Афтонбладет», которую нашел в мусорной корзине на улице. Для начала вырвал страницу с киноафишей и, не глядя на нее, скомкал и с размаху бросил на пол. Прекрасно, подумал он, никаких Пеппи или Эмиля или кого там еще, и в первую очередь никакого нового фильма о Карлссоне, который живет на крыше, — этот самодовольный толстяк в клетчатой рубашке, который летает над крышами домов с пропеллером на спине. Он как ни в чем не бывало продолжает летать, не думая о том, что умер ребенок. И Астрид Линдгрен, которая его выдумала, это тоже не приходило в голову. Разве этой Астрид и ее наследникам не хватало чумовой Пеппи Длинныйчулок, говнюшки Кайсы Кават, чертовых Братьев Львиное Сердце, Рони, дочери разбойника, и всех этих идиотских персонажей? Эксплуатировать в кино еще один персонаж для российского рынка и положить на счет еще несколько миллиардов! Жадюги из Смоланда, им всегда не хватает миллиона!

Он пустился в размышления. Взять этого старого нациста Ингвара Кампрада, который тайком уклоняется от уплаты всех мыслимых налогов с бабок за свою роскошную прекрасную ИКЕА. Налоговый рай, тайные фонды в Лихтенштейне, детский труд в Малайзии, забитый жеребенок в тефтелях и жалкий плагиат в виде мебели по эскизам уродливых и толстых датских дизайнеров. Черт бы побрал всех этих негодяев из Смоланда!

Он глубоко вздохнул.

Нет, ну вот, я опять. Разрушаю, только разрушаю… уже с утра пораньше, всеми своими проклятыми мыслями.

Микаель потянулся к транзистору на окне и со вздохом включил его. Проклятие! Нет таким мыслям! Не думать больше, злые мысли жалят, как осы в ботинке. Они стали моими врагами — все мысли об одном и том же.

Он намазал масло на хлебец Васа и отрезал кусочек пасторского сыра. На обертке было написано «продукт длительного хранения», и он сразу же отправил сыр в рот и прожевал его. Сыр был очень мягким на вкус. Жадины, подумал он, наверное, им на Арле не хватает холодильников, и они кладут все на короткий срок, а потом специально клеят на упаковку не ту наклейку, надо бы позвонить и…

Он остановил себя.

Опять я завожусь!

Надо с этим кончать, надо…

Он отрезал еще кусочек сыра и положил его на хлебец. Будет вкусно, подумал он. Очень вкусно с сыром.

Да.

Особенно с бокалом вина.

Но нет, нет, никакого вина, ничего. Трезвый как стекло. Никакого волнения, спасибо. А не то опять буду ходить по улицам и кричать на людей, которые вызовут полицию. Трезвость и хорошая физическая форма, и я все преодолею.

Он раскрыл один из последних разворотов газеты. В это время на подоконник сел воробей. По радио рассказывали о детском саде, которому пришлось сократить расход молока, и он как раз собирался выключить — никаких детских садов, ничего, что имеет отношение к детям, — но программа закончилась, и началась научная передача с рассказом о гормональных изменениях у лягушек.

Тем временем он листал газету с конца, перескочил через четыре страницы, где описывался скандал вокруг выбора рождественского телеведущего года. Им назначили всеми любимого спортивного комментатора, но все «эксперты», которых опросила газета, были не согласны. Затем две страницы были посвящены предположениям, кто станет вести «Песню года» в Скансене, когда уйдет старый ведущий. Феминистка-аналитик СМИ выразила свое возмущение и составила список из ста одной женщины — в список вошли певицы, артистки и исполнительницы, каждая из которых могла стать первой в истории женщиной-ведущей «Песни года» после Буссе Ларсена, Челя Лённо, Лассе Бергхагена, Андерса Лундина или этого ужасного бородатого подхалима-коротышки Монса Зельмерлёва. В анонсе «Песня года» была названа «самой грандиозной летней программой в стране, которую передают в прямом эфире из Скансена на острове Юргорден, этого огромного стокгольмского парка в национально-романтическом стиле, где можно покататься на каруселях, увидеть диких животных и зайти в старинные здания».

Боже мой, подумал он, Скансен, чертов сумасшедший дом! Только масса психованных животных в стрессе. Взять хоть медведей, хоть кроликов, хоть серых тюленей: для плавания им предоставлено самое большее восемь кубометров воды, они наверняка все время мрут один за другим, а потом поставляют новых, как на конвейере, и никто ничего не замечает. Да-да, вот так обстоят дела в этих заповедниках: каждый день пытка, дрессура и запланированные мучения — маленький сладенький медвежонок! А потом все эти старые школьные здания и отвратительные солдатские казармы, где молодежи приходится унижаться в блохастых народных костюмах, чтобы немного подзаработать на летних каникулах. А тут еще эта «Песня года» в Скансене! Подумать только, тысячи людей раз в неделю все лето совершают паломничество к этой обезьяньей горе, чтобы всем вместе напевать абсолютно бессмысленные мелодии, пока камеры на кранах в тысячный раз показывают нелепым панорамным планом паром, идущий в Юргорден по озеру Сальтшё…

— Ах, — простонал он. — Перестань, я должен перестать, перестать, перестать сейчас же!

Он на минуту закрыл глаза и попытался успокоиться.

— Существует мнение, что бисфенол, который встречается во многих изделиях из полиэтилена, — услышал он радио, — например в бутылочках и сосках, способствует росту большого числа гермафродитов среди популяции лягушек в водоемах в провинции Сконе. Одновременно замеры последних двадцати лет показывают, что пенис у новорожденных мальчиков в Сконе становится короче, а расстояние между ним и анальным отверстием уменьшается. Теперь ученые будут исследовать возможную взаимосвязь.

Он улыбнулся. В конечном итоге победят женщины. В один прекрасный день мужчины придут в Скансен с членом в собственной заднице и фальцетом станут распевать хором «Летнюю песню Иды» за невероятно подлинными заборами, перевезенными сюда из пострадавших от влаги курных изб в Хельсингланде, на фасаде которых будет написано: «Не кормите гермафродитов!»

Он отбросил в сторону вечернюю газету и посмотрел в окно. Долгое время он просто сидел и провожал взглядом идущих мимо.

Ребекка, подумал он, представь себе, что ты, Ребекка, тоже сейчас идешь там, в своем красном дождевике, гордясь своими новыми зимними ботинками! Что подарить тебе на Рождество, Ребекка? Ты можешь составить список пожеланий?

Он быстро выбросил из головы эти мысли, горло сжало, он долго сидел с закрытыми глазами, а потом заставил себя снова выглянуть в окно. На тротуарах почти никого не было. Напротив стояло несколько парней, куривших под вывеской табачного магазина. «Форд»-комби пытался припарковаться, втискиваясь между большими кучами снега.

Сутулый мужчина в шапке с наушниками переходил улицу.

Эта шапка, да, узнаю ее. Этот проклятый мерзкий придурок Лённкруна, который живет где-то там в районе домов начала прошлого века. Как они там писали в последней рецензии в «Дагенс Нюхетер»? «По праву считается одним из самых интересных языковых дарований в своем поколении».

Какие оппортунисты, подумал он, какие деспоты, эти рецензенты, и в то же время какие подхалимы!

И три недели этот безобразный Лённкруна в своих старомодных очках входил в число лучших, по мнению критиков, со своим ужасным сборником лирической прозы «Смутная память; обещание вернуться домой», какая-то полифония и основанная на современном материале стихотворная пародия в форме коллажа. Единственная цель книги — желание Лённкруны показать, как много выражений он может исказить и какой это огромный политический радикализм беспрерывно перемалывать массу слов. «Моя форма и мой язык — это саботаж против авторитарных структур в обществе», — сказал Лённкруна в интервью журналу «Десятые».

Боже мой, подумал Микаель, какая наивная пародия, это же самая консервативная писательская позиция в мире, начисто лишенная риска, кокетливая до отвращения, в духе затхлого 68-го года!

Он несколько раз выругался и начал рыться в грудах газет на полу. Вскоре он нашел номер газеты Союза писателей «Писатель». Какой страшно унылый дизайн, подумал он, кто на самом деле ответственный дизайнер этой газеты, кто? Все стипендии и премии всегда помещать на последнем развороте!

Вот так, именно, вот он. «Эдвард Лённкруна получает двухгодичную рабочую стипендию Писательского фонда в размере сто шестьдесят тысяч крон. Стипендия налогом не облагается». И ниже: «Шведская академия решила дать Лидманскую стипендию в размере сто тысяч крон Эдварду Лённкруне».

Черт, они что, с ума сошли, двести шестьдесят тысяч крон — без налога! Сколько времени можно жить на эти деньги? Сколько можно успеть написать? Может быть, две новые ужасные книги стихотворений в прозе? Которым в свою очередь будут аплодировать восторженные критики, которые по чистой случайности сами пишут такие же сборники стихотворений в прозе, за чем последуют новые премии и новые стипендии, за которыми последуют новые книги…

Он далеко откинулся на стуле и громко простонал.

Значит, выгодно писать так слабо, почему никто не расстреляет этих литературных полицейских раз и навсегда?

Кстати, где он живет, этот зачитавшийся придурок? Наверняка в однушке с крошечной кухней. Наверняка нет детей. Двести шестьдесят кусков. С квартплатой максимум три с половиной тысячи этот черт может писать три-четыре года. Если, конечно, цена на вермишель не подскочила до семи крон за пакет. Тогда денег хватит только на два с половиной. «Смутная память»? Тогда пошел к черту!

Он встал, быстро вылил кофе из четырех кружек, стоявших на мойке, глубоко вздохнул и опустил руки вдоль туловища. Этот Лённкруна, он вообще-то знает, что живет почти по соседству с настоящим писателем, который фактически… или да, во всяком случае в некоторой степени, некогда владел искусством рассказать настоящую историю?

В девяностые все было по-другому. Тогда, по крайней мере, умели рассказывать истории. Пока мерзкая каша из маленьких пустяковых новелл и так называемых языковых экспериментов и самообличительных кинофикций не разрушила большой роман. Не говоря уже обо всех этих книгах об исторических знаменитостях, эта ужасная писательская подделка, которую никто не ставит под сомнение. Это все равно что видеть, как собрат по перу продает весь цех, плюс бедная изображенная жертва, у которой украли всю ее биографию, — и ни один критик не возразил, ни один! Но раньше, в девяностые, когда он сам дебютировал. Тогда! Тогда ситуация была иной.

И тогда, подумал он, тогда я был кем-то. Тогда я получал премии. Хотя не двести двадцать тысяч, нет-нет, так много никогда.

Он быстро прокрутил в голове свою писательскую карьеру: писательские курсы в высшей народной школе, где он услышал много хвалебных слов от очень завистливого руководителя, который в каждой книге выдавал массу сухих до треска формообразований в духе лирической прозы, потом новелла в совершенно нечитабельном дебютантском номере журнала «Ордфронт», когда ему еще не было и двадцати пяти, затем договор на первую и не совсем удачную книгу, который ему положили в почтовый ящик как раз в тот день, когда он согласился стать рецензентом газеты «Экспрессен», что только привело к массе трудных заданий с отвратительными крайними сроками, поскольку сам редактор претендовал именно на все интересные романы. Потом работа в жюри дебютных премий до смешного сугубо литературных журналов «Глента» и соответственно «Орд ок Бильд», за чем последовало крайне престижное университетское образование в Гётеборге по предмету «Создание литературного образа» — правда, все два года учебы профессор сначала хвастался собственными литературными премиями, а потом говорил и говорил, все больше и больше, в первую очередь о том, как на самом деле надо читать тексты всех слушателей курса, чтобы они были правильно и по-настоящему истолкованы, поскольку так должна проходить демократическая беседа о литературе, а потом профессор кончил говорить, и так прошло два года. Тем временем Микаель начал называть себя писателем и увидел, как его роман «Сумасшедший» получил прекрасные отзывы и даже был переведен на датский, финский и польский.

Затем была третья книга, которую не слишком заметили, и его имя вдруг немного подзабылось, даже когда год спустя он получил стипендию в 50 000 крон от самой Шведской Академии, а потом в течение одного сезона замещал ведущего литературной программы Шведского радио «Библиотека», и когда он только уволился с радио и должен был засесть за новую книгу, он ходил и размышлял о ней, как о самой лучшей, как…

Он опять подошел к кухонному столу, сгреб все газеты и швырнул их на пол. Когда это случилось…

Ребекка…

Нет, я опять завожусь. Я не имею права!

Он уставился на кучу газет, не глядя на текст. В голове стучало — он понял, что стоит и без конца читает один и тот же заголовок в «Афтонбладет».

А потом его взгляд словно прояснился, и он прочел то, что там было написано:

Заголовок следующей статьи гласил: «ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ ЛОБОВА».

Это что еще такое? Нобелевский убийца? Последние часы Лобова? Какого еще Лобова? Кто это?

На странице был виден темный силуэт мужчины в дизайнерском кресле на фоне изображения злополучного письма.

Он начал медленно читать статью. Мужчина 34-х лет, который потребовал остаться анонимом, познакомился с так называемой нобелевской убийцей на Нобелевском банкете. А позже, ночью, он опять встретил ее на вечеринке после банкета. Они вместе поехали к нему домой. Утром она исчезла.

По сведениям «Афтонбладет», жертва убийства Нобелевский лауреат Анатолий Лобов в тот же день несколькими часами раньше посетил библиотеку в Каролинском институте в Сольне, где смотрел исторические научные письма. По сведениям газеты, подозреваемая женщина на Нобелевском вечере получила ранее неизвестное письмо, которое, по словам Лобова, он обнаружил в архиве библиотеки.

Подожди-ка! Письмо от ученика Линнея. И Лобов, подумал Микаель. Так вот как его звали, эту Нобелевскую жертву. Какой мерзкий спектакль!

Он стал снова медленно читать статью.

Но Лобов, Лобов — разве эта фамилия ему не… знакома? А письмо от одного из учеников Линнея кажется еще более подозрительным.

Он еще раз прочел статью, и его словно ударили.

А что, если это…?

Он быстро встал и побежал в гостиную. Голова пошла кругом от мыслей, и ему показалось, что он находится в тесном проходе и должен найти дверь, чтобы выйти.

Сначала он едва узнал гостиную. Заваленные письменные столы, все книги на одной половине всегда раздвинутой диван-кровати, доски объявлений на стенах, черные шкафы с документами…

Он подошел к самому большому письменному столу. Засохшие пятна кофе, крошки снуса на крышке коробочки. Он выдвинул все ящики в тумбочках письменного стола. Где это?

Он стал искать на двух других письменных столах, отодвинул книги о цветах и старые карты, которые упали на пол, увидел дорогую антикварную книгу Iter Lapponica[32] Карла фон Линнея и описание путешествия в Даларну Iter Dalecarlium[33]. Боже мой, этот проект, которому я посвятил так много времени, я его почти забыл, все эти бумаги, папки, книги.

Но где же он, черт побери? Он встал и осмотрел все корешки книг на полках.

Так-так, спокойно. Думай о чем-то одном, а не сразу о многом.

Узкий проход расширился. Он почувствовал, как дыхание замедлилось. Одна из полок в холле? Тонкая голубая папка, ведь так?

Именно так, точно.

Он быстро вышел в холл, стал рыться среди папок в нижнем отсеке и наконец нашел тонкую голубую папку с пожелтевшей этикеткой, на которой было написано: «Возможные следы — Советы».

В папке было четыре листа формата А4. На втором листе было несколько мужских имен. Он стал читать с середины.

Он быстро провел указательным пальцем по бумаге — здесь, здесь, вот сейчас: «После Второй мировой войны Коваленко использовал различные псевдонимы, в частности Анатолий Владимирович Шведов и Анатолий Владимирович Лобов…»

Лобов!

Его осенило.

Это он.

Письмо в Каролинском институте от одного из учеников Линнея должно быть тем письмом, которое хотел увидеть Лобов, разве не так?

Надо сразу же проверить!

Он поспешил к компьютеру, включил его и с помощью нескольких быстрых нажатий на клавиши узнал номер телефона библиотеки Каролинского института. Он тотчас набрал номер и прижал мобильный телефон к уху.

— Да, это библиотека, Маргарета Лаурин, чем могу вам помочь?

Надо поступить по-умному.

— Дело вот в чем, — сказал Микаель, — я случайно прочел в газете, что Нобелевский лауреат Лобов на днях был у вас и смотрел письмо от Даниеля Соландера, написанное в Рио-де-Жанейро 1 декабря 1768 года.

Достаточно, чтобы заманить ее в ловушку, если понадобится.

— Да, это так, — ответила библиотекарша. — Это было в специальном читальном зале. Ужасная история.

В груди у Микаеля екнуло. Лобов читал письмо Соландера, это было оно, именно оно!

— А что это за другое письмо, о котором написано в газете?

— Мы не знаем. Скорее всего, это выдумка. Здесь, в Каролинском институте, есть только одно письмо от Соландера, и это хорошо известно всем посвященным. Так что ни о каком украденном письме нам неизвестно, у нас ничего не пропало. Но как жутко, что Лобова умертвили.

Микаель еще немного поговорил с женщиной и задал ей несколько наводящих вопросов, но никакой интересной информации не получил и в конце концов положил трубку.

Единственное сохранившееся письмо от Даниеля Соландера Линнею. И Коваленко, он же Лобов.

Черт возьми. Это…

— Ах!

Он громко закричал, почувствовав, как внутри него все поднимается, словно толстый прижатый к земле ствол дерева распрямился и потянулся к солнцу.

Он пошел обратно к компьютеру. Флэшбэк, подумал он, оно там, имя парня из газеты — как там его, Эрик, 34 года?

Он сразу же нашел две длинные дискуссии. Комментарий к одной из них был размещен всего лишь несколько минут назад.

— Согласно моим источникам, — писал один из активных участников дискуссии, вероятно полицейский, полицейские всегда заходят на Флэшбэк, — фамилия Эрика, 34-х лет, Эльмер.

Эльмер?

Он просмотрел все дурацкие публикации и наконец нашел несколько предполагаемых имен: Рогер, Конни, Якоб, Поль, Бернт…

Он быстро зашел на сайт дней рождений birthday.se. Рогер Эльмер и Конни Эльмер живут в южной Швеции, Стуре и Бернт соответственно в Дальсланде и Норрчёпинге.

Тогда Поль?

Он сразу же нашел его. В Стокгольме, в Эншеде. Через десять секунд он узнал номер телефона.

До чего же невероятно просто!

Он заметил, что дрожит, вынимая мобильник из кармана джинсов.

После двух сигналов ему ответили.

— Да?

— Здравствуй, — осторожно начал Микаель. — Меня зовут Микаель Маттсон. Не могли бы мы немного поговорить?

— Это еще зачем? Если опять о Нобелевке, то бесплатно я не разговариваю. И позвони попозже, я занят.

— Нет, подожди! Я не журналист. Это важно. Алле?

— Позвони мне через полчаса, — сказал Поль и положил трубку.

Микаель продолжал стоять, держа в руке мобильник.

Долгая тишина. О’кей. Через полчаса.

Он повернулся и уперся взглядом прямо в нее.

В дверь. Запретную.

Дверь — в ее комнату.

И внезапно, безо всяких объяснений, у него возникло желание открыть эту дверь.

Она вдруг перестала казаться такой угрожающей.

Наконец-то, шанс… Ребекка, подумал он, наконец-то шанс. Для меня, для тебя.

Он опять немного засомневался, но в нем словно что-то открылось, пришло в движение, после месяцев и даже лет застоя.

Наконец он отодвинул сейф в сторону, при этом ковер, на котором стоял сейф, завернулся, протиснулся между стеной и сейфом и открыл дверь, пристально глядя в пол.

Сначала он увидел паркетный пол. Дубовая фанера.

Я сам его клал. Тонкий слой пыли.

Потом он увидел край белого лоскутного коврика. Этот коврик, да — из ИКЕА.

Он вошел в комнату и сделал несколько шагов. Сощурился, и перед глазами все поплыло. Затем подошел к письменному столу. Тоже ИКЕА. Да здесь все из ИКЕА! То есть от этого Кампрада. Постыдился бы, сколько шведских домов он разрушил своими пропитанными клеем ДСП и сшивными подушками!

Он прервал себя и осмотрелся. Сколько я здесь не был? Полгода? Больше? Почему я вообще все это храню?

Почему бы мне все это не выбросить и не сделать здесь спальню?

Он на что-то наступил. Попытался не смотреть вниз. Его нога во что-то уперлась. Что это? Он закрыл глаза. Понял, что ему не надо смотреть. Он и так знал.

Красный лось-качалка.

Ее любимец.

Он сразу же открыл глаза и бросился к ее письменному столу.

Стол был в наклейках «Хелло Китти». На нем лежали книжки-пазлы с принцессами, фломастеры, брелки из детского сада, рисунки, маскарадные костюмы — он стал задыхаться, зачем я только сюда вошел! — мягкие игрушки, расчески и ленты, забавная лягушка и коллекция баночных крышек. Он быстро выдвинул верхний ящик письменного стола, где лежали фотографии ее мамы, открытки с собаками, крошечные фигурки из киндер-сюрпризов и пластмассовая лупа для насекомых.

Он выбежал из комнаты. Дверь сильно ударила по сейфу. Когда он опять вошел в гостиную, он задел что-то коленом.

— Чееееееееееееееерт! — закричал он, захлопнув за собой дверь.

Он опустился на корточки и обнял ногу, одновременно увидев отражение своего лица в стекле наручных часов.

Его глаза.

Вот они.

Наконец.

Нет, это не мои глаза, больше не мои. Они не могут быть моими!

Он долго лежал на полу.

Наконец он подумал о ее маме, которая постоянно хотела «говорить о горе».

Нет, я не хочу об этом говорить, подумал он, я никогда не захочу «говорить о» и «переживать!» Я не хочу, чтобы мне помогли, я хочу жить с этим до конца жизни, я хочу остаться в тебе, Ребекка, не дистанцироваться, ничего не контролировать. Ты должна остаться во мне, внутри всего меня. Никаких чертовых терапевтов, они только будут пытаться разлучить нас.

Хотя, с другой стороны, если бы я сейчас пошел к какому-нибудь идиотскому терапевту, я бы в принципе мог поступить так, как все остальные несчастные писатели: сочинить красивый сборник сонетов, который, конечно, номинировали бы на Августовскую премию. В сонетах бы соблюдалось все необходимое — рифма и нелепый ритм, и они были бы чудо как хороши.

А можно написать неприкрытую автобиографию «Моя Потеря». А потом продать мою мертвую дочь издательству, которое предложит самый высокий гонорар, и, как все другие писатели-психопаты, давать длинные интервью. Можно даже сделать откровенную до омерзения радиопередачу, «чтобы утешить других людей, оказавшихся в подобной ситуации, дабы дать им понять, что они не одиноки».

Отвратительно! Ребекка, пока я не говорю о тебе, ты остаешься во мне. Я никогда тебя не забуду, никогда не дам тебе исчезнуть. Даже если ты соберешь свою сумку с мышкой Молли и попытаешься попрощаться. Тогда я прибегну к контрмерам — сразу же возьму твою нестираную пижаму с кошачьей мордочкой, или твои туфли, или все твои игрушки. Или в худшем случае…

Он опять поднес часы к лицу.

Эти глаза.

Ты помнишь, Ребекка, как я говорил, что у тебя мои глаза?

Тот же серо-зеленый цвет, та же слегка овальная форма…

Но теперь не у тебя мои глаза, а у меня твои…

И когда я вот так смотрю, то вижу тебя.

Я вижу чудесного маленького ребенка, который болен и умирает, ребенка, которого по ошибке поместили в безобразное лицо взрослого, наполовину лысого мужчины. Ребенок кричит и хочет выйти.

Он еще несколько минут лежал на полу.

Обещаю тебе, Ребекка, что бы ни случилось, я сохраню тебя в себе, ты навсегда останешься в твоей комнате и внутри меня самого. Здесь, на ул. Росундавеген, 50, по которой каждые десять минут с таким грохотом проносится автобус 515 в сторону центра Стокгольма, что дребезжат окна, — ты помнишь, мы всегда об этом говорили, когда я укладывал тебя спать?

Микаель подошел к письменному столу и выдвинул ящик.

Он лежал здесь. На своем месте. Золотистый локон ее волос, который он поместил в пробирку и запечатал. У него несколько таких пробирок. Несколько локонов. Он спрятал их и запер в банковскую ячейку.

Он опять вошел в кухню и вытер слезы со щек. Черт побери, подумал он, я собираюсь жить, жить — ты помнишь, как я поклялся тебе, Ребекка, когда они отключили респиратор в больнице Астрид Линдгрен и твоя мама упала мне на руки?

Он опять подумал о ее маме, к тому моменту они не обнимались уже несколько лет, и держать ее там, в палате, было тяжело и неловко.

Я буду жить, подумал он, это просто, в этом есть смысл, я буду жить дальше.

И я буду писать, это единственное, что я умею, я опять буду писать — продолжу заниматься моим проектом о Соландере. Он опять заглянул в газету и опять несколько раз прочел одно и то же предложение: «Она говорила о том, что получила украденное письмо, написанное одним из учеников Линнея». При этом он почувствовал какую-то пульсацию, почувствовал прилив силы и желания.

Теперь. Теперь, когда книга так долго лежала без дел, почти два года, — наконец что-то произошло!

Он очнулся и посмотрел на мобильный телефон. Прошло двадцать четыре минуты.

Он опять быстро набрал номер Поля Эльмера.

— Да, алло, — раздался голос, на этот раз он звучал немного спокойнее.

— Да, привет, я тебе уже звонил, — сказал Микаель.

— Да, помню. Что тебе надо?

— Я только хотел бы… не могли бы мы увидеться и немного поговорить о том, в чем ты недавно участвовал?

— Значит, ты тоже журналист?

— Ну, я писатель, если можно так сказать. Это не играет никакой роли. Но что скажешь? Мы сможем увидеться?

Поль, похоже, думал.

— А мы не можем поговорить по телефону? — спросил он.

— Лучше бы встретиться.

— А о чем речь?

— Как я уже сказал, лучше мы увидимся и тогда поговорим. И обещаю, ни в какой газете я ничего писать не буду. Речь идет о гораздо большем, ты ведь тоже это понимаешь, тут не только одно убийство.

Поль опять замолчал.

— Гм… Что ты имеешь в виду? Почему гораздо больше?

Микаелю показалось, что внезапно в голосе Поля послышалось беспокойство, и он подумал: «Что это с ним?»

— Я знаю об этом гораздо больше, чем все остальные. Думаю, мы оба заинтересованы во встрече, — сказал Микаель. — Как можно быстрее. По-моему, нам есть о чем поговорить.

Несколько секунд Поль молчал, а потом ответил немного испуганно:

— Где мы увидимся?