Тайна Вильгельма Шторица

Глава II

Четырнадцатого апреля в семь утра я отправился в путь в дорожной карете.

Ничего особенного в первые дни путешествия не произошло. Страны, через которые мне пришлось проезжать, описывать не буду — они слишком хорошо известны.

Первой длительной остановкой был Страсбург[13]. Выезжая из города, я долго не мог оторваться от окошка кареты, любуясь знаменитым Мюнстером[14]. Величавая стрела кафедрального собора сияла золотом в солнечных лучах.

Много ночей провел я в карете, убаюканный скрипом колес по дорожному гравию. Однообразный шум усыпляет лучше, чем тишина. Позади остались Оффенбург[15], Баден[16], Карлсруэ[17], Ульм[18] и Вюртемберг[19], баварские Аугсбург[20]и Мюнхен[21].

На австрийской границе, в Зальцбурге[22], пришлось задержаться подольше. Но вот наконец, двадцать пятого апреля в шесть часов тридцать пять минут пополудни, взмыленные лошади вкатили карету во двор лучшей венской[23] гостиницы.

Через тридцать шесть часов предстояло продолжить путешествие — если учесть, что на эти часы пришлись две ночи, станет ясно — времени для знакомства с прекрасной столицей почти не было. Утешало, что на обратном пути здесь можно задержаться подольше.

Накануне я заказал билет на габару «Доротея»[24]. Пристань находилась на расстоянии лье от гостиницы. Пришлось воспользоваться каретой еще раз.

На корме судна скопилось много народу: немцы, австрийцы, венгры, русские, англичане… Переднюю же часть завалили ящиками и тюками до такой степени, что протиснуться туда не представлялось возможным. Трудно было отыскать местечко для ночлега в общей каюте, хотя бы какой-нибудь диванчик. Чемодан пришлось оставить под открытым небом возле скамьи, на которой я рассчитывал подолгу сидеть днем.

Попутный ветер и течение весело несли габару вниз по Дунаю. Воды красавицы реки не голубые, как утверждает молва, а скорее охристые, пенились по бокам судна. По водной глади сновали многочисленные суда с тугими парусами, груженные разноцветными овощами и фруктами. Часто встречались цепочки огромных плотов — целые плавучие деревни, похожие на амазонские плоты в Бразилии[25].

На Дунае много островов. Рассеянные по всему фарватеру[26] совсем маленькие клочки суши порой едва возвышаются над водой, иногда лишь на несколько дюймов, и ласкают взор свежей зеленью, купами плакучих ив, осин, тополей, пестрым разнотравьем.

Дома в прибрежных селениях сооружаются на сваях, и кильватерные струи[27], кажется, вот-вот унесут хижины вниз по течению. Не раз мы проходили под канатом, натянутым поперек реки, едва не задевая его мачтой. Канаты служили для перетягивания парома и держались на высоких шестах, увенчанных национальными флагами.

Остались позади Фишаменд, Ригельсбурн[28]. К вечеру «Доротея» достигла устья пограничной реки Моравы[29], левого притока Дуная, где мы и переночевали, а с рассветом двадцать восьмого апреля продолжили путь через земли, на которых в шестнадцатом веке ожесточенно сражались венгры и турки[30]. После недолгих стоянок в Петронелле, Альтенбурге и Хайнбурге[31], после теснины Порты открылся понтонный мост, и габара пришвартовалась к набережной Прессбурга[32].

Целый день экипаж выгружал товар, а я побродил по городу. Прессбург стоит на высоком мысу. Никого бы не удивило, если бы вместо спокойных дунайских вод у его подножия бурлило море. За живописными набережными угадывались силуэты величественных зданий.

Я любовался позолоченным куполом кафедрального собора, отелями и дворцами венгерской знати. На холме прилепился средневековый замок в феодальном духе с башнями по углам. Разорение и запустение царили там, и можно было бы пожалеть о нелегком подъеме, но с высоты открылся чудный вид на виноградники и прекрасно возделанную долину с переливчатой лентой Дуная.

Утром тридцатого апреля «Доротея» углубилась в пушту — что-то среднее между русской степью и американской прерией[33]. Пушта занимает всю центральную Венгрию. По бескрайним пастбищам с бешеной скоростью носятся табуны лошадей, в высокой траве вольготно пасутся стада буйволов и быков.

Здесь начинает петлять венгерский Дунай. Раздавшийся вширь, вобравший в себя крупные притоки с Малых Карпат[34]и Штирийских Альп[35], из скромной реки он превращается в могучую водную артерию.

В своем воображении я поднимался вверх по Дунаю до самых истоков почти у французской границы на восточном склоне Шварцвальда[36], и меня согревала мысль: это дожди моей родины дали ему жизнь.

Прибывши к вечеру в Рааб, по-мадьярски Дьёр, габара пришвартовалась у причала, чтобы остаться здесь на две ночи и день. Двенадцати часов мне вполне хватило для посещения города, более похожего на крепость.

Ниже по течению я увидел знаменитую цитадель Коморн[37], сооруженную в пятнадцатом веке Матиашем Корвином[38], где разыгрался последний акт восстания.

Как прекрасно отдаться на волю дунайских волн! Прихотливые излучины, внезапные повороты разнообразят пейзаж; над низкими полузатопленными островами взлетают аисты и журавли. Это пушта, то в виде роскошных прерий, то — мягких холмов, до самого горизонта. Здесь раскинулись изумительные виноградники, гордость и слава Венгрии. Ее годовая продукция составляет более миллиона бочек, в основном заполненных знаменитым токаем[39]. Не скрою, я поддался соблазну и распил несколько бутылочек в прибрежных харчевнях. Доза, кстати, ничтожная для мадьярских глоток!

Сельское хозяйство пушты совершенствуется, но еще многое предстоит сделать; стоит создать широкую сеть ирригационных каналов для обеспечения стабильно высоких урожаев, высадить лесозащитные полосы — преграду для холодных ветров. Тогда урожаи удвоятся и даже утроятся.

К сожалению, законы о собственности на землю недостаточно разработаны в Венгрии. Много заброшенных земельных участков. Одно владение, площадью в двадцать пять тысяч квадратных миль[40], не под силу обработать собственнику, а в мелкой аренде едва ли четверть плодороднейшей земли. Такое положение крайне невыгодно для государства. Венгерский крестьянин отнюдь не противостоит прогрессу. Возможно, он излишне самодоволен, но не в той степени, как немец, который если не полагает, что способен всему научиться, то убежден, что все знает.

В районе Грана[41], на правом берегу, я заметил изменения в рельефе местности. На смену равнинам пушты пришли длинные лесистые холмы, предгорья Карпат. Они стискивают реку и заставляют ее прорываться сквозь узкие ущелья.

В Гране — резиденция венгерского примаса, главы католической церкви. И это едва ли не желаннейшая епархия[42] для церковных иерархов[43], если блага мира имеют для них хоть какую-то привлекательность. Глава резиденции получает доход, превышающий миллион ливров[44].

Ниже по течению от Грана вновь появляется пушта. Природа изобретательна и артистична! Какие, однако, контрасты! После яркого разнообразия между Прессбургом и Граном ей вздумалось представить пейзаж грустный, унылый, монотонный…

В этом месте «Доротее» предстояло выбрать один из рукавов, огибающих остров Сентендре[45]. Габара вошла в левый, что позволило мне обозреть город Вайтзен[46] с полудюжиной колоколен. Одна из церквей стояла на самом берегу среди пышной зелени, отражаясь в воде.

Окрестные пейзажи вновь изменились. В долине стали появляться огородные плантации, по речной глади заскользили многочисленные лодки. Оживление пришло на смену спокойствию и тишине. Очевидно, мы приближаемся к столице. И что же это за столица! Двойная звезда! Пусть не первой величины, но все равно она ярко сияет в венгерском созвездии.

Судно обогнуло последний лесистый остров. Сначала появляется Буда, затем Пешт, неразделимые, как сиамские близнецы[47]. Здесь мне предстоит отдыхать с третьего по шестое мая — времени вполне достаточно для осмотра достопримечательностей.

Между Будой и Пештом, между турецким и мадьярским городами — флотилии лодок, снующих вверх и вниз по течению, какие-то подобия галиотов[48] с мачтами и вымпелами, мощными рулями, с далеко выступающими брусьями. Оба берега превращены в набережные, за ними роскошные здания, высокие шпили и церковные купола.

Буда, турецкий город, расположен на правом берегу; Пешт — на левом; и Дунай, сплошь усеянный зелеными островками, опоясывает Пешт — местность равнинную, где городу вольготно разрастаться. Правый берег крутой, увенчанный крепостью.

Сохраняя турецкие истоки, Буда стремится приобрести венгерский облик и даже, если внимательно приглядеться,— австрийский. В городе больше военных, нежели коммерсантов, ему явно недостает торгового оживления. Трава пробивается даже на тротуарах. Во многих местах шелковые национальные знамена полощутся на ветру. Можно подумать, что население обитает в осажденном городе. Тем разительнее контраст с оживленным Пештом. Кажется, что Дунай делит прошлое и будущее.

В Буде хватает казарм и военной амуниции; но все затмевают величественные дворцы. Сильное впечатление производят старинные церкви. Перед кафедральным собором, превращенным в мечеть[49] во время оттоманского владычества[50], я надолго задержался.

Дома, расположенные террасами, как на Востоке, окружены решетками. Я прошел по залам городской ратуши[51], отгороженной пятнистым желто-черным шлагбаумом, к усыпальнице Гюль-Баба, месту паломничества[52] турок.

Но большую часть времени у меня отнял Пешт. И, смею полагать, не напрасно. Двух дней оказалось недостаточно для знакомства с благородным университетским городом.

Следует взобраться на холм, расположенный в южной части Буды, в конце предместья Кёбанья, чтобы обозреть картину двух городов. Отсюда видны набережные Пешта и его площади, окруженные дворцами и отелями строгих архитектурных форм. Соборы с позолоченными нервюрами[53]гордо вздымают свои шпили к небу. Панорама Пешта грандиозна, и не без причин этот город иногда предпочитают Вене.

Внизу — прекрасная долина Ракоша, где в давние времена венгерские рыцари собирались на шумные сеймы[54].

В Пеште — великолепный музей с живописными полотнами и скульптурами, залами естественной истории и античного[55] мира, с ценнейшими древними рукописями, монетами, этнографическими[56] коллекциями. Нельзя обойти вниманием остров Маргит с лугами, рощами, купальнями на природных минеральных источниках, а также городской парк Штадтвальдхен, омываемый маленькой речкой, пригодной для легких лодочек… Чудесные тенистые уголки, беседки, игровые аттракционы, галантная толпа замечательно красивых мужчин и женщин радуют взгляд.

Накануне отъезда я зашел в один из центральных городских ресторанов. Любимый напиток мадьяр — белое вино с добавлением железистой воды — приятно освежил меня. Вдруг мне на глаза попалась развернутая газета. Крупные готические буквы[57] заголовка привлекли мое внимание.

Вот что я прочел:

«Двадцать пятого мая в Шпремберге[58] будут отмечать день рождения Отто Шторица, выдающегося ученого.

Этот необычный человек прославил Германию удивительными открытиями и изобретениями. Среди людей, склонных к мистике, Отто Шториц прослыл в некотором роде колдуном. Лет сто или двести назад его бы публично сожгли на площади как еретика. Ныне возросло число людей, убежденных в сверхъестественных способностях Отто Шторица и его тайном дьявольском могуществе. К счастью, свои секреты он унес в могилу».

Публикация завершалась прогнозом:

«Есть основания полагать, что на кладбище соберется большая толпа, как и в предыдущие годы. Кажется, суеверные жители Шпремберга ждут какого-то чуда и жаждут стать его очевидцами.

Городские сплетни расписывают самые невероятные события, происходящие на этом кладбище. Легковерные надеются — могильный камень отверзнется и фантастический ученый воскреснет во всем блеске своей славы.

Досужий вымысел уверяет: Отто Шториц вообще не умирал — его похороны были ложными. Стоит ли опровергать подобный вздор? Однако предрассудки и суеверия очень устойчивы. Понадобится много времени, чтобы здравый смысл восторжествовал».

Мне стало тревожно. Суеверным глупостям я, конечно, не верил. Смерть Отто Шторица бесспорна. Но сын его жив и весьма активен, этот Вильгельм Шториц, отвергнутый семейством Родерихов. Не причинит ли он вреда Марку?

«Хорошо,— размышлял я, отбросив газету.— Вильгельм Шториц просил руки Миры — ему отказали… Ну и что? Стоит ли преувеличивать опасность, тем более Марк ни разу не упомянул этого имени. Пожалуй, для тревоги нет причин».

Я попросил принести мне бумагу, перо, чернила и написал брату, что утром покидаю Пешт и появлюсь у него после полудня одиннадцатого мая, поскольку до Рагза остается не более семидесяти пяти лье.

В Пеште, как и на предыдущих стоянках, «Доротея» взяла на борт новых пассажиров.

Мужчина лет тридцати пяти, крупный, белокурый, с суровым лицом и властным взглядом, весьма несимпатичный, привлек мое внимание. Сухим неприятным голосом, высокомерно и презрительно обращался он к членам экипажа. Заметно было, что пассажир ни с кем не желает общаться. Впрочем, это еще ни о чем не говорило. Я и сам старался держаться подальше от дорожных спутников. Только к капитану «Доротеи» я иногда обращался с вопросами.

Мне подумалось, что странный субъект, вероятно, немец, а скорее даже пруссак. Его невозможно спутать со славными венграми.

Габара двигалась медленно, едва ли превышая скорость течения. Ветерок веял совсем слабенький. Приятно было любоваться окрестностями. «Доротея» приблизилась к острову Чепель[59], который делит Дунай на два рукава, и вошла в левый проток.

Возможно, читателя удивит — если, конечно, у меня когда-нибудь появится читатель! — обыкновенность, даже банальность этого путешествия. Наберись терпения, дорогой друг, в скором времени странностей будет хоть отбавляй!

Именно в тот момент, когда «Доротея» огибала остров Чепель, произошел первый инцидент. Не знаю, право, можно ли назвать инцидентом такой пустяк.

Я стоял на борту судна возле своего чемоданчика. На крышке его белел листок с указанием моего имени, адреса и звания. Я рассеянно глядел на воду с пенистыми барашками волн и не думал решительно ни о чем. Вдруг мне почудился пристальный взгляд. Я явственно ощутил его затылком.

С каждым, наверное, такое случалось. Природа этого явления, к сожалению, еще плохо изучена.

Я обернулся. Никого!

Однако ощущение было столь отчетливым и столь неприятным, что я застыл с открытым ртом, убедившись в полном одиночестве. Не менее десяти туазов отделяли меня от ближайших пассажиров.

Браня себя за нервозность, я снова стал смотреть на воду и наверняка забыл бы и думать о ничтожном эпизоде, если бы последующие события не заставили меня воскресить его в памяти.

Во всяком случае, я переключил внимание на живописную пушту с похожими на мираж эффектами, на обширные низины, ярко-зеленые пастбища, буйство садов и огородов… По реке тянулась цепочка низких островов, которые щетинились плакучими ивами, купающими русые пряди в светлых дунайских водах.

В течение этого дня, седьмого мая, «Доротея» осилила около двадцати лье, следуя по многочисленным извивам реки под дождливым небом. К ночи мы остановились у пустынного берега в местечке между Дунапентеле и Дунафёльдваром. Следующий день, как две капли дождя, был похож на предыдущий, и габара не дотянула десяти лье до Батты.

Девятого мая погода прояснилась. Появилась надежда к вечеру добраться до города Мохач.

Около девяти часов, входя в капитанскую рубку, я столкнулся с несимпатичным пассажиром и поразился ненавидящему взгляду, обращенному ко мне. Эти стальные глаза так и стоят передо мной.

Чего хотел этот тип? Ненавидел ли он меня за то, что я француз? Или ему не пришлось по вкусу имя, написанное на наклейке, что украшала мой чемодан? Странно!

Бог с ним!

«Доротея» пришвартовалась в Мохаче, но очень поздно. Город уже погрузился во тьму. Видны были только два острых церковных шпиля. Тем не менее я заставил себя сойти на берег, около часа проблуждал по темным улицам и вернулся на корабль. На рассвете девятого мая баржа снялась с якоря.

В течение всего дня противный немец постоянно попадался мне на палубе — его мерзкие глаза сверлили меня насквозь. Терпеть не могу, когда на меня пялятся столь наглым и бесцеремонным образом.

Я справился у хозяина габары, знает ли он этого пассажира.

— Первый раз вижу,— ответил он.

— Как вы думаете, это немец? — допытывался я.

— Вне всякого сомнения, месье Видаль! Боюсь, что он — дважды немец, поскольку, должно быть, пруссак.

— О! Только этого недоставало! — воскликнул я в сердцах.

Слова мои прозвучали не очень прилично для культурного человека, однако они польстили капитану, венгру по национальности.

После полудня корабль проходил мимо Сомбора, удаленного от левого берега реки и недоступного для обозрения. Это большой город, расположенный, как и Шегедин, на обширном полуострове при слиянии Дуная с Тисой[60].

На следующий день, петляя по многочисленным излучинам Дуная, «Доротея» направилась к Вуковару, что на правом берегу. Мы шли вдоль той части границы со Славонией, где река, доселе бежавшая с севера на юг, поворачивает к востоку, к территории Военных Границ[61]. На определенном расстоянии друг от друга в глубине берега стояли многочисленные пограничные отряды с дозорными, занимавшими сторожевые деревянные будки или же сплетенные из лозы шалаши.

Этой территорией управляет военная администрация. Все местные жители, так называемые грензеры,— солдаты. Провинции, округа, приходы уступают место полкам и ротам особой армии. Военные Границы занимают пространство от берегов Адриатического моря до Трансильванских гор — площадь в шестьсот десять тысяч квадратных миль. Население, численностью более одного миллиона ста тысяч человек, подчинено строжайшей дисциплине. Такой порядок заведен здесь еще до начала нынешнего правления Марии-Терезии[62]. Армия необходима не только для обороны против турок, но и как санитарный кордон из-за вспышек эпидемии чумы. Одна напасть горше другой.

После Вуковара я больше не видел загадочного попутчика. Вероятно, он сошел в этом городе. Слава Богу! Другие мысли одолевали меня. Через несколько часов мы прибудем в Рагз. Какая радость — встретиться с братом после годичной разлуки, обнять его, наговориться всласть!

К пяти часам пополудни на левом берегу в просветах между ивами и тополями появились церкви — одни под куполами, другие — увенчанные шпилями. Они четко вырисовывались на фоне небесной синевы с легкими облачками.

То были силуэты большого города, то был Рагз! За последним поворотом реки он возник целиком, живописно раскинувшийся у подножия высоких холмов. На одном из них красовался старинный феодальный замок, традиционный акрополь древних венгерских городов.

Габара пришвартовалась к дебаркадеру. В этот момент произошел второй инцидент.

Я стоял возле бортовых сеточных ограждений, созерцая набережную. Большинство пассажиров толпились у выхода. На пристани собрались встречающие. Марк, конечно, был среди них. Я пытался его разглядеть в пестрой толпе. Вдруг совсем рядом услышал знакомый неприятный голос:

— Если Марк Видаль женится на Мире Родерих, несчастье обрушится на обоих!

Я оглянулся. Никого! Но кто-то же произнес эти слова? Кто же?

Однако, повторяю, никого поблизости не было. Я решил, что это галлюцинация[63], что же еще? В каком же плачевном состоянии должна находиться моя нервная система, чтобы разыгрывать со мною такие штучки! Расстроенный, я снова огляделся. Ни души! В недоумении я сошел на берег, с трудом пробираясь среди нарядной оживленной толпы, заполонившей пристань.