Тихоокеанское шоссе

На собрании

Вечер. Конец недели. В одном из СМУ на окраине города идет производственное собрание. Собрание как собрание, только помещение для него выбрано не совсем подходящее — вагончик столовой, из которого вынесены столы.

Люди сидят тесно, плечом к плечу, кое-кто дремлет, сомлев от духоты, а в дальнем углу, привалясь к стенке, уже совсем откровенно похрапывает мужчина с обветренным лицом каменщика. Соседи пихают его локтями, и тогда он, вздрогнув, начинает удивленно озираться. Замечает сердитые взгляды из президиума и, устыдившись, некоторое время слушает докладчика с преувеличенным вниманием.

За импровизированной трибуной, разложив на ней исписанные листки, удобно и надолго расположился лысоватый полненький плановик. Доклады — его конек. Он может подготовить доклад по-любому поводу и вопросу. Квалифицированно и грамотно. Со ссылками, выписками, цитатами, цифрами. Он упивается терминологической казуистикой и логическими построениями. Плавностью перехода от одного пункта к другому. «В текущем году, — говорит он, — наш коллектив справился с заданием третьего квартала по пунктам «а», «б» и «в», отстав по пункту «г» — производительности труда — на пять процентов в сравнении с аналогичным показателем за второй квартал. Анализ резервов показал, что причина отставания заключается, во-первых, в участившихся нарушениях трудовой дисциплины, во-вторых, — в перебоях с поставками сборного железобетона, на основании чего…». Сыплются цифры. Проценты. Проводятся параллели.

Плановик втайне считает, что в нем погиб великий экономист. Он уходит в такие дали, что теряется из виду и СМУ, и тесный вагончик, и запах извести, и угрюмые, усталые лица рабочих. Слушать его тяжело. Он явно не на месте здесь, в этом вагончике. Все это понимают, кроме самого плановика. Ему кажется, что все придавлены его эрудицией. Он снисходителен и слегка ироничен.

За столом президиума, в центре, широко раздвинув локти, сидит старший прораб Рогачев. Он тоже устал от бесконечного, никому не нужного доклада и слегка злится, потому что время идет, а в повестке еще масса вопросов. Вопросов насущных. О дисциплине, например. Он посматривает на часы и откровенно постукивает по ним пальцем, но оратор ничего не замечает.

Между тем каменщик в углу снова начинает клевать носом, запрокидывается головой, и в отвалившейся нижней челюсти поблескивает железный зуб. В тяжелой, душной немоте вагончика слышится легкий носовой свист.

Рогачев строго стучит карандашом по графину. Каменщик вскидывает голову, озирается.

Слева от Рогачева в президиуме сидит комсомольский вожак — Ирочка Сероглазова. Стол высок, а юбочка на Ирочке коротковата. Штукатур Васька Гурьев, сидящий в первом ряду, смотрит под стол, разинув рот. Ирочка из всех сил натягивает юбку и сжимает колени.

«…В этой связи хотелось бы подчеркнуть роль самодеятельного почина трудящихся, — продолжает оратор, отхлебнув воду из стакана. — Инициатива предприятия в целом складывается из личной инициативы каждого, из ответственности…»

Третьим в президиуме сидит широкоплечий коренастый мужчина в клетчатой рубашке. У него гладко зачесанные назад волосы и немигающие, навыкате, карие глаза. Узкий, как бы зашитый рот. Впечатление это усугубляется его немногословностью. Это Лопарев — бригадир монтажников, передовик, знаменитость. Это феномен. Монтажники в его бригаде, как на подбор, в бригадира, — молчуны. У Лопарева нет прогульщиков, у Лопарева нет пьяниц. При вечном некомплекте в других бригадах, к нему рвутся. Но попасть в эту бригаду непросто. Три года подряд они изо дня в день делают вдвое больше, чем любая другая бригада СМУ. В свое время около трех десятков человек прошли сквозь бригаду, как сквозь сито. Осталось десять. Из них трое приезжают на работу на личных «Жигулях». О них часто пишут. Например, так: «На месяц раньше запланированного срока выполнила производственное задание бригада монтажников Лопарева В. Б. из СМУ…» или «Монтаж нового жилого дома закончили монтажники из бригады Лопарева В. Б., перекрыв плановое задание года на 50 %» и так далее. Когда случаются перебои с железобетоном, Рогачев звонит на завод и начинает орать, багровея, про план, про ответственность, про обязательства, а директор ЖБИ, в свою очередь, орет на Рогачева: про подъездные пути, простои и нехватку транспорта.

— Черт с тобой, — отступается наконец Рогачев. — Но Лопареву хотя бы дай.

И директор ЖБИ дает Лопареву железобетон.

Однажды бригаду хотели перебросить на недостроенный дом, который необходимо было срочно сдать. Лопарев отказался. Рогачев, разозлившись, кричал, что он снимает Лопарева, что Лопарев зазнался, избаловался, пусть он катится из СМУ туда, где на его художества будут смотреть сквозь пальцы, а он, Рогачев, не будет! Слыханное ли дело, чтобы бригадир сам подбирал себе кадры и устанавливал свои порядки на стройке?!

Лопарев положил на стол заявление об уходе, а вслед за ним положили заявления все его монтажники. Они будут работать только с Виктором Борисовичем и ни с кем другим. Они поедут за ним в Магадан, в Африку, на Северный полюс — куда угодно. Нет, недаром прошло сквозь Лопарева больше трех десятков человек. Он никого не уговаривал. Оставался только тот, кто хотел остаться, потому что Лопарев — это не просто так себе, крепкий мужик, Лопарев — это целая философия. Молчаливая и неброская, но надежная. Работай хорошо. Если не умеешь — учись. Делай то, что говорит бригадир, не пей, помогай товарищу, не лезь не в свое дело. И тогда у тебя будет все. Машина, как у Виктора Борисовича, квартира, как у Виктора Борисовича, деньги, почет, — все, как у Виктора Борисовича. Лопарев никогда не говорил этого, он просто был молчаливым примером для того, кто, устав от мотаний по разным стройкам, несбывшихся надежд и житейской разноголосицы, нуждался именно в такой вот прочной основе, если угодно, — в вере.

Самого Лопарева эта суета вокруг бригады и него самого иногда пугала. Он боялся слов, предпочитал молчать. Пусть говорят другие, пусть думают что хотят. Он был твердо убежден в одном: чем больше человеку платят, тем лучше он работает. В наряды он включал все малейшие движения, требующие усилия. Если в бухгалтерии начинали «химичить» и выходило меньше пятнадцати рублей в день на человека, он шел в трест и выбивал.

Крепкий такой, молчаливый мужик, Лопарев…

«…Примером того, как энтузиазм, бескорыстная преданность идеалам соревнования могут стать могучим стимулом дальнейшего повышения производительности труда, служит опыт бригады монтажников Лопарева Виктора Борисовича», — говорит с трибуны оратор.

Лопарев внутренне напрягается. Каким-то подспудным чутьем он чувствует, что его, по всей вероятности, принимают за кого-то другого, и выход из этой ситуации один — молчать. Он напряженно вслушивается в слова докладчика, пытаясь отыскать в них намек или подтверждение своим тайным мыслям, но нет, все хорошо…

Рогачев поглядывает на него с неуловимой усмешкой.

Наконец доклад окончен, в вагончике наступает некоторое оживление, и Рогачев стучит карандашом по графину. Начинаются прения. Точнее, никаких прений, все устали, все вскидывают руки, голосуя за формулировки Рогачева. Все идет как по маслу, Рогачев доволен. Но тут просит слова худой работяга в телогрейке с болезненно блестящими глазами на обтянутом кожей скуластом лице. Рогачев недовольно хмурится. Этот худой каменщик выступает на всех собраниях к месту и не к месту, говорит то, чего говорить не следует. Это Сушилин. В вагончике оживление. Сушилина знают как фантазера. Над ним посмеиваются, но и жалеют его.

— Я хочу сказать вот что! — Сушилин ребром ладони рубит воздух. — Тут говорят, что мы, дескать, перевыполнили план и чего-то там добились, но это ведь натуральная же липа, товарищи!

Он с комсомольским энтузиазмом встряхивает головой, обводя вагончик голубыми, неподкупными глазами. Рогачев громко откашливается, с уныньем чувствуя, что собрание теперь затянется. Сушилина не уймешь. В вагончике довольный гогот:

— Давай, Сушилин, вставь им пистон!

— Ну загнул, парень!

— Все он правильно говорит…

Сушилин поворачивается к президиуму:

— Вот давайте спросим у товарища Рогачева, стал бы он жить в доме, который мы только что сдали?

— Ты, Сушилин, давай по существу! — Прораб строго унимает шум, стуча по графину. — Что ты имеешь в виду?

— А то, что дома, товарищ Рогачев, строятся не для плана, не для процентов сверхплановых и нашей славы, они строятся для того, чтобы в них люди жили! А как жить в доме, где с потолка обваливается штукатурка, не проведена электропроводка, двери не закрываются и вода не течет? Мы получаем премии, мы кричим ура, а если разобраться — это же надувательство, обман! Как же так, а?

В светлых глазах Сушилина недоумение. Плановик усмехается над этой наивностью. Рогачев хмурится.

— Ведь мы не просто дома строим, мы ведь строим новое общество! — горячится Сушилин.

— Довольно демагогии! — решительно прерывает его Рогачев. — Тебе, Сушилин, я вообще выступать запрещаю. Устроил тут цирк, понимаешь… Если с чем не согласен — пиши. А тут нечего со своими прожектами соваться!

Сушилин под общий смех садится. Рогачев попал в самое больное место. Весь трест знает о странном каменщике, который пишет во все инстанции, предлагая проекты всеобщей, коренной перестройки. Всего. Он предлагает вообще отказаться от денег, не платить зарплату, а выдавать продукты натурой. Продукты и вещи. Сколько наработал, столько получай. Не будет спекулянтов, говорит он, никто не станет заводить кубышку, потому что денег не будет. Его вызывали в трест, с ним беседовали, ему внушали. «Хорошо, — говорил он, улыбаясь. — Вот вы считаете меня идиотом, а я предлагаю: давайте сами подадим пример — откажемся от денег. Вы говорите, что никто этого не поймет, что еще рано, — хорошо, посмотрим, но давайте попробуем, что вам мешает?» Трудно говорить с каменщиком, который на ночь читает Руссо.

Вагончик хохочет. Сушилин сидит, опустив глаза и чувствуя горячие толчки крови в висках. Он не понимает, почему люди не хотят. Почему они смеются и не верят. Почему проекты новых зданий, над которыми он корпит ночами, один за другим возвращаются к нему из разных инстанций. Не понимает, как некий пришелец, живущий в другом измерении.

…В вагончике гул спорящих голосов. Вскидываются руки, и багровому от стыда Ваське Гурьеву единогласно вкатывают строгий выговор. Собрание окончено.

У выхода они сталкиваются. Лопарев и Сушилин. Сталкиваются на мгновенье, чтобы тут же разойтись.

Лопарев садится в машину и долго выбирается на трассу, петляя меж деревянными домами окраины. Выбравшись, дает полный газ. Он моментально забывает о собрании и вообще о работе. Работа работой, она существует, чтобы обеспечивать все, что помимо нее. Мимоходом подвозит замерзшую девчонку, не глядя, сует рублевку в бардачок. Он собран, немногословен и вежлив.

Сушилин идет по пустырю сквозь летящий свет к автобусной остановке. Ветер мечется меж штабелей железобетонных плит и груд кирпича. На кране со скрипом мотаются незакрепленные стропы, леденящий ветер толкает в спину, лезет за шиворот, но Сушилин не замечает ничего. В его разгоряченном мозгу возникают картины одна другой фантастичнее. Он видит светлые города под легкими прозрачными куполами, смеющихся загорелых людей, странные летательные аппараты, похожие на прозрачных стрекоз… Потом виденье сменяется другим: он на высокой трибуне, а вокруг — море голов, бесконечно уходящее к горизонту. Он говорит, и толпа в едином порыве вскидывает вверх руки, голосуя. Пурга свищет, сечет лицо, Сушилин запинается, вязнет в снегу, но с губ его не сходит улыбка. Он видит силуэты светлых городов, не замечая ни ветра, ни тонкой ледяной струйки, скатившейся за воротник. Он счастлив, да, счастлив.